Глушь

По оранжевому утреннему воздуху комнаты, дрожа и потряхивая телом, ковылял заморенный комар, знакомым, но уже забытым блеющим звуком. Коняхин лениво протянул руку вперёд, однако поймал что-то призрачное и совсем невесомое. Комара небрежно заполоскало по пространству и уравновесило только на потолке. Коняхин заглянул в ладонь, чуть расслабив и приоткрыв её, обнаружив в ней растрёпанные разноцветные нити, пало свисающие вниз. На скате, в складках серой и шершавой кожи, угрюмый и озабоченный паук, обживаясь, плёл свою головоломку расходящимися во все стороны круговоротами.

Коняхин дунул на всё это, извлекая горячий воздух из самых заброшенных закоулков прокуренных лёгких, однако букашка ловко собрала паутинки, разбросанные по ладони, и потянула на себя, свернув себе убежище.

Он только сейчас осознал, что всё это время кто-то звонит в дверь, требовательно и настойчиво. Понимание этого основательно растревожило Коняхина. Дабы отвлечься он направился к выходу. Звонок уже с диким надрывом обозначал незваного гостя, но когда дверь отворилась, за ней открылись взору лишь полумрак лестничной площадки и чернота пустых и проходных маршей. И никого.

Меж тем звонкое стрекотание переключилось на тон выше. Заболело в ушах, словно в них скребли зубочистками. Коняхин взглянул на кнопку дверного звонка - та была отжата в пассивном бездействии. Чтобы проверить исправность, Коняхин с силой вдавил её внутрь. Звук прекратился. На площадке замигала дикая и одинокая лампочка. Тусклые матовые отблески понуро волочились в его единственную комнату, щупая палые, разбросанные в беспорядке вещи. Он, щурясь исподлобья, упёрся взглядом в раскалённую нить, которую выделяло из спёртого, намагниченного смога в перекрученные спирали в унисон миганию.

- Нет, тебя я не пущу, ты слишком пузатая! - обратился он к светляку.

Коняхин закрыл дверь изнутри и направился на кухню. Там он достал табурет, обитый искусственной дерматиновой оболочкой, и уселся у окна, наблюдая своё смазанное светом отражение. Он водил задубевшей головой взад-вперёд, оставляя на стекле жёлтые маслянистые разводы, неизлечимые и подгоревшие, словно припёкшиеся оладьи. Подложил руку под щёку, словно приёмное блюдце.

За окном послышался свист. Под него он и уснул на тёплом подоконнике, подогреваемом снизу костлявой и истощённой чугунной батареей. На зов сбегались окрестные псы с огромными распахнутыми наружу ушами. Его занесло туда. Сверху на голову закапало какой-то протухшей ухой из рыбьих голов. Он присмотрелся, и осознал, что наблюдает обои из своей комнаты-конуры, с этим повторяющимся рыбьим орнаментом. С них гноится густой крахмальный клей, шипящий со стыков, потеющих искривлённых стен. Ему становится сложно держать свой взгляд на изнывающей поверхности. Его с чавканьем впитывает в стену. Картинка плывёт, обволакивая видимый периметр в округе, и помещая его прямиком в голову. Там по пути всеобщего соловьиного звука колебало, словно шарики в свистульке его черепа, игральные кубики с глазками, из настольных игр, не давая ни единого шанса к окончанию этой партии. Перед взором мелькали лишь вдавленные точки на этих костяшках. Он закрывал и открывал глаза с выпавшей на это мгновение комбинацией зрачков. Всё увиденное бесконечно умножилось друг на друга, под мышиный писк и звуки едущей по комнате мебели. От этой мизофонии стало совсем невыносимо.



Он резко проснулся. Отёр затёкшей ладонью обойный клей с ледяного лба. На газовой плите переливами насвистывал чайник, из которого наружу выползала помятая и всклокоченная вода, похожая на вату. Коняхин достал из кармана плотный сухой пакет и сгрёб в него вывалившееся вовне. Часть кипени он напихал в свою фарфоровую чашку, а остальное вытряхнул в мусорное ведро. Чайник опустел и погас. А Коняхин, порывшись в столе, нашёл там блестящую упаковку чайных таблеток. Он сковырнул одну, зажмурился, положил на язык и зажевал кипятком. По телу распространялась бодрость и хвойный вкус лесной коры.

Ему тут же неуёмно захотелось в тот лес, беспризорно побродить и потрогать заматерелые стволы сосен. Колупнуть их податливую кору, под которой хоронятся до лучших времён, неуклюжие личинки, в своих в уютных выемках, выеденных их сородичами. Хотелось понюхать ползущую вниз, вязкую, каменеющую и хваткую по утрам смолу. Там свистит только ветер, волоча за собой трепещущие бурые перепонки обёрток деревьев. Снизу, всё усеяно шишками, которые задыхаясь, выпятили свежему воздуху своё множество задубевших языков.

Его ненадолго отправило туда. И вечно опаздывающее тело волокло следом, трепыхало ногами по молочно-остывшему утреннему воздуху, прибирая и копя его серыми промокашками лёгких.

Коняхин отодвинул в угол табурет и, потягиваясь, принялся собираться наружу. Он наспех оделся, спустился вниз и зашагал куда придётся.

По дороге, около искусственно созданной запруды, прямо в утренний зёв прицепной машины, стараясь не замутить, заливали воду. Словно потревоженная оса повизгивал насос. Наконец бочка всхлипнула и её боковины, как ласкового кота принялась гладить водяная полупрозрачная ладонь из потрёпанного напорного рукава. Из приоткрытой двери кабины вынырнул тощий расшатанный водитель с окурком наперевес. Он засуетился и успокоил поток.

Коняхин поднялся на пригорок и вышел к перекрёстку около торгового центра. Там прямо с тележек торговали на раскладных туристических столах и стульчиках уже безвозрастные бабули. Торговали смородиной в гранёных стаканах, маринованными огурцами, грибами-опятами, грибами-лисичками, перекрученными вениками укропа, кривыми кабачками, тыквенными семечками, пыльными листьями щавеля, вяленой костлявой рыбой, кислыми яблоками и сливами. Коняхин встал у светофора. Горел вечно-красный свет, горел напротив, горел по диагонали, горел и горел. А он курил одну-за-одной, бросал под ноги, топтал усердно и прикуривал следующую. А на той недосягаемой стороне уходили один-за-одним нетерпеливые автобусы, и пропадали за поворотом. Их донельзя набивало людьми с пакетами и рюкзаками, набитыми, будто в них спасительный парашют.

Коняхин развернулся обратно, по пути купил себе кулёк сосновых шишек. Он запетлял в обход перехода, по самопальным тропинкам, трусливо оглядываясь по сторонам, перебегая виновато, перед ползущими друг на друга автомобилями, упирающимися в красный, как прыщ, вскочивший в этом узловатом нагромождении правил, светофор. Живот скорбно заурчал, почуяв ловушку. Коняхин сплюнул с досады, развернулся и зашёл в ближайший двор.

Там грохотало и выворачивало по сторонам огромную мусорную машину, кружившую около отхожих мест, заключённых в зелёные пластиковые контейнеры. Она желала насытиться всяческим хламом и ползти себе дальше, поглаживая своё брюшко о шершавый утренний асфальт. Не найдя места, она выдохнула и смирилась неподалёку от цели.

Навстречу ей выкатило похожую фуру, измалёванную рекламой известной торговой сети. Та громко зарычала, почуяв конкуренцию. А пространство от страха жалось и щетинилось всевозможными помехами, как-то: дорожными колтунами, свежеокрашенными бордюрами и нерасторопными близорукими прохожими.

Из кабин полезли загорелые люди, матерясь, цокая ртами, полными золота, изнемогая от нехватки выработанного воздуха и времени, хотя логичнее, казалось бы, вывалить содержимое одной фуры в другую, и мирно разъехаться.

Стало душно и тесно. И тогда он, громко и основательно выдохнул, словно последний раз. И лавируя меж этих фур, снова вышел к перекрёстку и отчаянно зашагал на вечно-красный. Сбить его никто не решился. Осторожные морды машин, по-собачьи скуля, не смели касаться его вытянутых вперёд ладоней. Они сигналили каким-то знакомым звуком, временно выпавшим из памяти.

Коняхина выкинуло. Посереди поляны стояла деревянная телега с пышным настилом из сена, поверх которого выстилало ворсистый нарядный плед. Смиренная лошадь, оборачиваясь, лениво пожёвывала с телеги. Коняхин свесил голову с дерева и огляделся. С животного исходил пар, будто из забытого утюга, или с аварийной теплотрассы. Его стелило и ворочало по рыхлой травяной поверхности. Коняхин спрыгнул вниз, в этот лежалый гамак, и всего его закачало, и затошнило и успокоило. Он свесил ноги и сошёл на податливую землю. Лошадь фыркнула и потянув за собой свою извозь, развернулась к нему. Коняхин достал орехи из кармана и протянул ей. Та повозила мордой по его ладони, оставляя холодную вязкую слизь. Она продолжила испаряться. Наконец от неё осталось только туманное очертание. Коняхин дунул и развеял увиденное. Забрался в телегу и заснул.

Ему снился троллейбус, ночующий в депо, шевелящий упругими усами, скрипя своим брюхом, будто насытившаяся саранча, которая не может наесться. В нём болело и судорогами выталкивало прожитое за день, прямо на асфальт.

У кого-то заиграл мобильный, ту же мелодию, что стояла на будильнике у Коняхина. Пришлось проснуться и оглядеться по сторонам.

- Сморкайся, - ребёнок высморкнулся, - сильнее сморкайся! Вот так, ещё сильнее! Кровь пошла? Отлично! Высмаркивай её всю, до конца. Что то лопнуло? Я слышала, что лопнуло, не спорь! Сморкайся! Платок совсем засморкал? Сморкай прямо на платье! На пол! Во все стороны!

- Алло, да я еду. Где еду? На проспекте, светофор проезжаю, где "Пятёрочку" открыли. Нет, не "Магнит", там уже давно не "Магнит". С прошлого лета. Помнишь, мы пришли, а там ремонт? Через пару дней пришли, а там всё ещё ремонт. Через неделю пришли, а там пожар был и опять ремонт. Да, там ещё в квартире пожар был. Показывали. Весь выгорел. А я что говорю? Сейчас где еду? Поликлинику проезжаю. Когда приеду? Через десять минут приеду. Я помню, что в магазин. Я помню: хлеб, яйца и колбасу. Я помню. Я помню. Где сейчас еду? Всё там же. На светофоре простояли. Пробка. Когда буду? Минут через десять. Успею, за десять минут успею. Зачем звонить? С кассы позвонить?

По салону раздавало навязчивый звон. Троллейбус тряхнуло.

Остановка.

- Ой, милок, помоги. Сумки тяжёлые. Помоги. Меня поднять помоги. Да не хватай так. Больно. Ой-ой-ой. Изверг. Чуть руку не оторвал. Сейчас. Кошелёк достану. Ой, не в той сумке. Ой, забыла в какой. Да одну остановку только. К сестре еду. Не ходит уже совсем. Зимой ходила ещё. Не надо, говорит, не едь. А теперь что? Вот! Какая остановка? Сынок мне на проспекте выйти надо. Далеко? Ой, совсем далеко! Ещё поищу. Какая остановка? Ой, спасибо тебе, сынок. Дай тебе бог здоровья. Ой, сколько я здесь не была. А это что? Ой, позорники какие. Что делается? Проспект? Ой, подождите, не закрывайте. Сумки тяжёлые. Ой, спасибо сынок, здоровья тебе и деткам. Дойду...

Проспект.

- До Северной доеду? Держи! Сдачи не надо. Ебть. Наступи! Слыш, я тебе наступил и ты наступи! Сильней наступи! Ещё! О! Присяду? Познакомимся? А чо так? ****ь, какие вы все стали? Сидите, ебла в телефоны сунули! Думаете, спрячетесь? *** вам всем по лбу, залупы на воротники! Кто бузит? Всё молчу, молчу, мать. Алло! Еду вот. Да шли его на хуй, сразу! Всё, мать прости, прости. Вырвалось. И чего он хотел. Ну и передай ему, что я скоро приеду! Давай! Да, давай! Всё давай! Давай, сейчас буду! Да в рот его! Давай. Да скоро. Давай! Северная? Всё, давай, Северная.

Северная.

- У меня, Наталья Васильевна, всё хорошо. Учусь. На кого. Технология продуктов питания животного происхождения. Гы-гы. С учёбы еду. Кормят? Кормят хорошо. Вчера? Вчера котлеты, вчера с макаронами. А салат я выбросил. Меня от огурца тошнит. Нет, от нормального не тошнит. Знаете, у них они горькие. Да, да, с горьких тошнит. Я пробовал. На прошлой неделе. Сильно тошнило. Думал, не удержусь. Да, да… Чувствуете (шёпотом), какими то дедушкиными носками пахнет. По-моему, вон от того мужика. Не, не перегаром! Носками. Бяяя, бяяя, гадость. Прям тошнит. Сейчас вырвет. Да вот так! Фу! И там дальше, какой-то псиной пахнет. Вот люди пошли. Воняют! У нас преподаватель, может, знаете, Марина Викторовна… ну не знаю… лет сорок. То же воняет. Надушится чем-то. Тошнит. В переходе, наверное, берёт. Да, да… окна открываем. Не, не… никому не нравится. Всех тошнит…

Снова раздался звонок. Это кто-то боком прислонился к сигнальной кнопке.

Центр. Здесь придётся пересесть на автобус.



Коняхин вышел из троллейбуса и направился в ближайший магазин. Помещение его, казалось каким-то спешно и ненадолго сооружённым. За цветным профлистом будто и не было ничего капитального. Даже стеклянные створки разъехались не до конца.

Он кисло побродил по изобилующему ассортиментом нутру, словно газированная отрыжка, ищущая исхода. Послушал убаюкивающую музыку с намеренно припрятанных динамиков, от которой хотелось взять что-нибудь острое или алкогольное и проснуться. Ему показалось, что он давно не ощущал полнейшей тишины. Вокруг без перерыва постоянно что-то играло, стучало, квакало, разговаривало. Он больше не мог спокойно заснуть без этого верещания в голове. Когда его ТВ переходил в спящий режим, он неизменно слышал противное шарканье шагов снаружи и натужную болтовню прохожих. Казалось, что если сейчас они перестанут трепаться по всякой незначительной ерунде - ночь просто сотрёт их из своей памяти, дунет на свой упругий ластик, стряхивая эти катышки на газон, там, где и так скапливается мелочью бумажный шуршащий мусор.

Коняхин с удивлением обнаружил в своей корзине бутылку водки, мятые сливы, цветом похожие на синяки, минералку, согнанную в пластик, стиральный порошок, одинокую картофелину и чужие кассовые чеки, пытавшиеся свернуться от собственной чересчур пошлой длины. Он покорно принял это, и добавил в неё ещё упаковку губок, для мытья посуды и пару луковиц.

Он вышел к кассе. Ему навязчиво казалось, что он что-то забыл. Сознание постепенно прибывало и накатывало. У прилавка, застоявшиеся помятые люди считали деньги так, будто это последнее. По потолку ползал праздничный воздушный шар гонимый сквозняками. Все скорбно молчали, шевеля губами в такт шуршащим купюрам, кроме одного:

- Где я? В магазине. Почему не позвонил? Забыл. Правда, забыл. Да, всё купил. Да, купил. Да купил. Нет, яйца не купил. Дорого. А хлеб купил, колбасу купил. Купить?

- Я быстренько отойду, - обратился он Коняхину, - и пропал.

До Коняхина уже дошла очередь, а этот всё ещё где-то шлялся. Бесполый кассир вздыхал и охал, высовывая плешивую голову в сторону зала. Наконец тот появился, неспешно приближаясь к кассе. Кассир уже хотел возмутиться, но покупатель жестом указал ему помолчать, кивнув на телефон.

- Я на кассе, да совсем дорого. Всё, не могу говорить. Хорошо, только недолго. Минут через пять буду.

Он достал наличку. Ему не хватило.

- Я же говорил, что не хватит. Что? Хлеб отменить. Отмените хлеб, - обратился он к кассиру. Тот позвонил и посторонне отвёл взгляд к окну. Коняхина передёрнуло, сигнал звучал так, будто звонят к нему в дверь, и нужно обязательно идти открывать, или затаиться и приглушить звук на устройстве.

Через несколько минут подошла старшая, недовольно прислонила бейджик к кассовому аппарату и удалилась.

Закупившись, Коняхин вышел на крыльцо и закурил. По пути задев этого говоруна, вставшего в дверях и продолжавшего болтать в телефон.

- Уже иду, минут через пять буду…

Коняхин глянул на часы, до автобуса в парк - ещё минут двадцать. Он зашёл в туалет на вокзале. Умылся. В раковине лежал прозрачный обмылок. На смесителе болтались лохмотья тёмного, слежавшегося льна, который своей приглаженной чёлкой закрывал металлические залысины. В зеркале иглы света вышивали узор одинарных будней, выселенных с ярмарки сегодняшнего выходного. Он набрал в ладони клейкую воду и налепил себе на лицо. Затем примостился в зале, оглянулся. Пассажиры расселись максимально разряжено. Они водили кривыми пальцами по экранам светящихся смартфонов. На липкое лицо Коняхина докучливо пытался сесть солнечный луч. Он отмахнулся, луч упал и покатился в пыльный угол и там исчез.

Коняхину захотелось пить. Он извлек пакет из внутреннего кармана и надкусил пушистую ватную влагу. Во рту остался металлический колючий привкус, будто после наркоза. Приятная тошнота ворошила пищу в желудке. Он поднялся и вышел. Его автобус боком стоял на платформе.



Коняхин вышел у парка. Немного походил, посмотрел пугливых полупрозрачных рыб в местном пруду, заплывшим какой-то зелёной поволокой у берегов. Недалеко от него стояла девочка и рвала, на вид белые ягоды с ближайшего куста. Набрав полные ладони, бросала их на асфальтированную шершавую тропинку и принималась нудно и усердно всё это затаптывать. Около неё, уткнувшись в телефон, стояла рассеянная, раздавшаяся мамаша. Она периодически окатывала взглядом действия дочери и снова засовывала округлую морду с крысиным носом в свой мобильник. Девочка спустилась к воде и зачем-то начала гладить ладонью прибрежные булыжники. Те не отвечали взаимностью. Тогда она вытерла мокрые руки о пёструю, цветастую рубаху с героями из диснеевских мультиков. Мать обернула её выпавшим отрешённым взглядом и отвернулась.

Рядом на скамейке сидела старушка и кормила голубей чёрным хлебом с ванильной присыпкой, выщипывая мякиш, трясущимися пальцами. Она, украдкой откусывала, припёкшуюся корку с самого, что ни на есть края буханки, и ела, оглядываясь по сторонам. Увидев Коняхина, она укоризненно помотала головой. Напротив неё сидел пожилой человек, за пятьдесят, и тайком теснил в себя водку, с показной неохотой, прямо из горла бутылки. Он то и дело оборачивался и убирал спиртное во внутренний карман замшевого пиджака. А на самой дальней скамье, не прерываясь, взасос целовались двое волосатых подростков в одинаковых майках.

Коняхин вспомнил, что у него сегодня то же встреча. Как же он забыл про это? Он заметил её на одном из стрёмных сайтов знакомств. И вот, после продолжительного дознания и непродолжительной переписки, как-то наперекор этому, они и решили встретиться и выяснить, что они и правда, слишком разные для близости, и не подходят друг для друга. Что им лучше остаться друзьями. Что он совсем не тот, с которым можно съесть пуд соли, когда у тебя на балконе пчелиный улей с диким медком.

Зачем ему эти знакомства - он и сам не понимал до конца. Может быть, он сильно одичал в последнее время, вот и решил разбавить выходные выгодным себе общением, а там как пойдёт, так и выпадет. Коняхин посмотрел на часы. Времени как раз хватит, чтобы вернуться домой, поесть и переодеться.



Дома, за окном, раздавалась, полирующими звуками, колокольня, мерно вымученным цепным колодезным лязгом, повисая в затхлом пространстве. Отзвук звучал грубо и в то же время гортанно и шестярно, словно из-под мехового шарфа, наползающего на подбородок и рот по скользкой шее. Воздух хлебал этот звон, как горячий суп. Осколки и низко трубящее эхо от него дрожали в пустой гранёной хрустальной вазе у него в комнате. Чтобы не звенело, Коняхин высыпал туда недавно купленные, мятые сливы. Налил стопку водки. Выпил залпом, немного умерив этот дотошный нудный гул и перезвон.

Через пару минут загорелые коммунальщики принялись пилить и кромсать выступающие наружу кусты и травы. Они испускали из своих косилок какой-то издроблённый пульс, выедающий мозг, штробящий округу во все стороны, куда бы тебя ни повело. Коняхин вздохнул. Ноздри наполнило уличной пылью, запахом травяной горечи, всё это хотелось высморкать во влажную тряпку, или на крайний случай в сухой носовой платок, колючий, скоблящий всё подряд наощупь, принимающий всю эту мразь.

Свистнул чайник на плите, горлом своим, указывая путь заблудившемуся канифольному запаху. Пушистый кипяток шорохом извергался из его нутра. Коняхин бросил сосновые шишки в кастрюлю, а сверху накидал свежесобранного вара из чайника. Шишки медленно, с пузырями, с костлявым треском осели на дно. Потом вспыли к поверхности. Он сухими пальцами отщипывал разморённую аморфную массу и отправлял в себя. От жара рот его выгибало улыбкой. Паскудно и мелко покалывало, горчило. Обожжённый язык разбежался и выпал, мгновенно остыв.

В дверь опять позвонили. Он открыл. На пороге стояла собака и заискивающе виляла хвостом. Он, изгибаясь на придверном коврике, выглянул в подъезд. Из квартиры слева раздавался упрямый и навязчивый стук. Коняхин вышел. Справа так же вышел, зевая, вечно недовольный сосед:

- Чего надо, - растопырился тот в дверном проёме. Хлёстко хлопнул по колену, позвав собаку. Та, истекая наигранной преданностью, опустив хвост, подалась к нему, уткнувшись в захлопнувшуюся дверь.

Из квартиры слева выглянул какой-то тип, худой и заросший лицом. Казалось, что эту морду тянули за нос, да так и оставили. И теперь его выворачивает вовне, во все стороны. Лицо его, казалось Коняхину, обволакивало коростой овечьей пряжи, будто её выдавило наружу, как фарш из мясорубки. И ему достаточно будет облизнуться или вытереть пот, чтобы смыть с себя эту нелепую поросль.

Но тот так же захлопнул дверь. И снова послышался размеренный навязчивый стук. Собака, сделав несколько оборотов вокруг себя, уткнулась в дверной коврик соседа справа, с надписью «Велком» по-русски, и принялась яростно и сосредоточенно выкусывать блох везде, где доставала пасть. Коняхин почувствовал себя единственным, который ни при делах.

Он взял молоток, вернулся и на площадку и разнёс этот докучливый звонок. Тот крякнул напоследок и окончился насовсем. Коняхин собрал с пола остатки пластика и микросхем и занёс к себе.

Вернувшись, он услышал панический шёпот за стеной соседа слева. Мгновенно вспотели руки, отказала зажигалка попытке прикурить. Он прошёл на кухню и зажег газовую плиту долгим цокающим звуком, потом прикурил от неё, спалив часть брови, и вдохнул смятый воздух через поры еле тлеющей сигареты. Красный ободок расходился по бумаге, приближаясь к нему, ближе и ближе. Он налил ещё водки в стакан и осушил залпом.

Посмотрел на часы. Пора. Наспех оделся, причесался перед зеркалом, даже не глядя на себя и вышел.



Он встретил её около фонтана у ДК.

- Привет, - улыбнулся он.

- Привет, - равнодушно ответила она, - от тебя лесом пахнет. Хороший парфюм.

- Это шишки, просто палые шишки, - его голос постепенно затухал… - Высохли.

В кафе было пусто. Им принесли меню. Коняхин сразу отложил его в сторону, а она со всем вниманием принялась нелепо вращать зрачками, пожирая аппетитные картинки, сдобренные текстом и нелепыми ценами.

Ей принесли чайник, примерно литрового объёма, грибной суп, напоминающий картофельное пюре, а ему стакан томатного сока, которого он сразу же отхлебнул половину.

- Почему ты ничего не ешь? - она подняла глаза на него, попробовав свой суп. Что-то клейкое, угрюмым всхлипом, капнуло с ложки в миску.

- Не люблю вычурную еду. Просто не понимаю, зачем они заморачиваются, пытаются нас удивить в этих одинарных заведениях. Я не хочу удивляться, когда принимаю пищу, я хочу просто пожрать. Извини, может я и грубоват, но такое вот происходит и плетётся за мной. Я ем пищу или только собственного изготовления, или блюда из обычной столовки, которую местная повариха старается сделать хорошо, по самой простой причине, что часть этих блюд она заберёт с собой. А здесь, я бы не дал гарантии, что мне в тарелку не плюнет какой-нибудь студент на подработке.

Она отодвинула тарелку, не съев даже половины.

- Слушай, а почему в тебе такой негатив?

- Негатив? - усмехнулся он, - я вижу разные цвета, вот у тебя платье синее, дай мне руку.

Она послушно протянула ладонь.

- Розовая, здоровая ладонь, - он повернул протянутое, - фиолетовые ногти, они очень подходят к твоему платью и твоим голубым глазам, хотя ты очень напряжена, это я вижу по твоим суженным зрачкам и холоду твоей ладони. Но так и должно быть. Я то же жутко волнуюсь, но стараюсь быть таким повседневным, как обычно, чтобы не вводить тебя в заблуждение касательно себя. Я могу сейчас распушить хвост, как тот фонтан, - он кивнул за окно, - вокруг и так очень много патоки. Считай, что у меня диабет на эту слащавость...

- Женщине очень важно то, что ей говорят, - перебила она.

- Согласен, женщина, вообще, очень важное существо, - опять усмехнулся Коняхин.

- Я сейчас встану и уйду, - заёрзала она и попыталась высвободить руку.

- Я тебя не опускал, - уложил он её кисть на стол и сверху прикрыл своей, - я хочу, что бы ты расслабилась и мы, наконец-то поговорили.

- Ты сейчас делаешь противоположное тому, что пытаешься сказать.

- Но говорю же я правильные вещи, - широко улыбнулся он.

- Я тебя боюсь, - сжалась она.

- Можно я доем твой суп?

- Да, конечно, - она пододвинула тарелку. Коняхин начал есть, отпустив её руку, которую она тут же вытерла салфеткой со стола.

- Знаешь, я вкуснее приготовил бы, - глотая полуостывшую слизь, говорил он.

- Ты, наверное, ищешь женщину, чтобы та тебе готовила, стирала за тобой, прибиралась по дому?

- Поверь мне, что нет. Женщине нельзя доверять приготовление пищи, если, конечно хочешь быть здоров, - он отставил пустую миску и допил свой сок. - Уборку доверить можно, еду бы не советовал никому. А ты чего ждёшь от мужчины? Зачем он тебе?

- Смотря на тебя, я и сама задаю себе подобные вопросы.

- Вопросы себе задают только слабые люди. Знаешь, у меня есть ответы на все твои вопросы, но твои вопросы не интересны даже тебе. Живи с ними, хотя знаешь, как не выгодно жить, когда всё очевидно и понятно. Вот и ты испугалась, потому что напротив тебя сидит что-то такое, что ты не можешь переварить.

- А должна?

- Не то что должна, а обязана!

- И чем я тебе обязана? Я никому не чем не обязана.

- А хочешь, можешь быть обязанной, навсегда, насовсем?

- Может быть, но не тебе, и не сейчас, - Коняхина передёрнуло от заурядности услышанного, словно она провела ложкой по пустой тарелке.

- Пойдем, погуляем, без обязательств, наружу, там вкуснее воздух, намного вкуснее, чем твой суп. Да и я вкусный, меня просто надо распробовать, и наслаждаться, и изредка поглаживать за это по моей голове.

- Да уж я заметила. Ты точно не маньяк?

- Увы, не на того напала, - засмеялся он на всё кафе.

Они вышли из заведения и направились к прудам. Там снова наполняли теперь уже тёмную вечернюю воду в усталую утреннюю водовозку. Опять всё перелилось наружу, казалось, что эта беглая от взгляда дорога истекала густым битумом. Из открытой кабины курил водитель. Он бросил свой взор на проходящую пару, заткнул одну ноздрю и высморкнулся на асфальт. Следом сплюнул пропитанную смолой слизь и вышел, стуча сланцами по пяткам.

Коняхин взял её за руку, и она приняла это. Он почувствовал дрожь в своей горячей ладони. Посмотрел на неё, она отвернулась, слегка улыбаясь. Тогда он обнял её, прислонил к себе.

- Знаешь, от мурашек всегда остаются шрамы, - произнёс он уже шёпотом, - а может даже и родинки - это те же бывшие мурашки, - он провёл ладонью по её шее. - Я бы не хотел чтобы они заживали, - говорил он, - это мои мурашки, и не смей их больше никому отдавать, я приду и пересчитаю, и если не найду хоть одну… - он уже целовал её в рот.

Через пару минут он ослабил хватку.

- Какой же ты похотливый кот! - ответила она. - Пойдём к тебе.



Они поднялись на его этаж. Коняхин зачем-то хотел позвонить в свою дверь и услышать привычный не унимающийся сигнал. Он протянул руку в потёмках, почувствовав ломаный пластик на пальцах.

- Что ты там возишься? - испуганно спросила она. - Ключи забыл?

- Я никогда не закрываю дверь, - ответил с какой-то потусторонней угрозой непонятно кому.

Отворив дверь, и пошарив упругой ладонью по дряблым и влажным стенам, он нащупал выключатель и забрызгал себя и её, с ног до головы, желтушным плюшевым светом.

- Можно я не буду разуваться? У тебя так натоптано, - она с удивлением рассматривала внутренности комнаты, из которых выпадал обрадованный хозяину беспорядок.

- Можешь не разуваться, главное не забудь раздеться. Душ там, - он указал на укрытую полумраком арку без двери, а сам прошёл на кухню покурить.

Во время перекура он задремал, стряхнул пепел в солонку и затушил в неё бычок с горящим фильтром. В дрёме он не спеша, потерянно бродил по подворотням, пока откуда-то сверху его не посолили и не окликнули. Он вздрогнул. Шуршала вода в душе, и чавкало обувью по сырым полам. По кухне металась слепая муха, пока не попала ему в глаз. Он закурил ещё одну, нехотя, без желания. Потушил в солонке, которая теперь будет пепельницей.

Пока она копошилась в душе, он протёр свой шатающийся табурет, невесть откуда взявшимися у него влажными салфетками, и отнёс его в комнату. Из шкафа была извлечена бутылка чилийского сухого вина, которую он спьяну прикупил на новый год, под уговоры болтливой продавщицы. Сыр из холодильника уже покрылся неизбежной от времени синей плесенью. Её Коняхин аккуратно срезал и тонко накромсал эту какую-никакую снедь на плоскую тарелку со слюдяным потёртым ободком. Чистых вилок он не нашёл, пришлось мыть грязные.

- Ой! - послышался крик из душа. - Холодно.

Он молча закрыл горячую воду на кухне. Недомытые вилки пришлось протирать полотенцем.

Он отнёс всё это в комнату. Выкрутил пару лампочек из люстры, создав полумрак, пару раз брызнул вверх своим дезодорантом для тела и разжёг сразу несколько ароматических палочек.

Внизу надрывалась и скулила сигнализацией одинокая покинутая хозяином машина. Он выглянул в окно, прямо под ним стояла знакомая водовозка. Коняхин закрыл окно, оно чавкнуло уплотнителем, и комнату заполнила оглушающая ватная тишина.

- Можно мне полотенце? - послышалось из душа.

Коняхин открыл шкаф, долго вспоминая, наконец, извлёк искомый куль и понёс его ей. Та стояла за прозрачной перегородкой, переминаясь с ноги на ногу.

- Не смотри на меня, передай сверху, - смущенно сказала она. Он передал и ворча вернулся в комнату, включил виниловый проигрыватель и опустил нежную иглу на диск.

- Ты чего, романтик что ли? - зашла она, вытирая волосы на ходу. Зачем-то она помыла голову. «Интересно чем?» - подумал Коняхин. - «Неужели моим шампунем?»

Они сели напротив друг друга. Он открыл вино, разлил. И неожиданно понял, что ему совсем нечего сказать. Они молча выпили по бокалу. Коняхин дотронулся до её лица. Она водила головой туда-сюда, скользя по ладони. Он сел рядом, положил руку на её колено и потянулся к её рту. Через секунду они дико целовались, пожирая уже общую слизь, словно две бешеные собаки. Она прикусывала его губы, слегка пережёвывая, отпускала на время и повторяла всё сначала.

Это начало было вкуса каких-то маслянистых орехов, он сожрал всю помаду с её рта, с приторной ванильной отдушкой. Когда добрался до тела, вкус смешался с её ядовитым парфюмом, терпким женским потом, одинаковым у всех. Он двигался всё ниже, на влажный запах исходящий с поспевшего разбухшего лона.



Он какое-то время ещё оставался в ней, пока не исчезли мурашки и не сникли судороги её бёдер. Коняхин приподнялся и резко сел на край кровати. В глазах порхали зеркальные иголки, заложило уши. Он налил себе вина в бокал и осушил залпом.

Моясь в душе, он совсем размяк, и долго, и терпеливо напитывался обволакивающим всё вокруг туманом, приятным, будто плюшевая косматая медвежатина обнимает его во сне. Он закрыл глаза. Шершавый пар почёсывал его с ног до головы, смывая тончайшую оболочку отмерших клеток эпидермиса, туда, в самый водоворот под стопами, туда под землю, где они осядут на каких-нибудь грубых фильтрах.

Он смотрел, не фокусируя взор, сквозь мутное зеркало. Оно отозвалось безразличным слепым отражением, без контуров, аморфно рассредоточиваясь по плоскости. Завядшими ногами, собрав свою попутную половую пыль, Коняхин проследовал в комнату и улёгся рядом с ней. Она повернуло к нему лицо. На нем нелепо перемешалась вся эта обязательная дневная косметика. Он улыбнулся.

- Ты смеёшься надо мной? - уткнулась она в его куцую подмышку. - Считаешь меня дурой?

- Нет, - коротко ответил он. Совсем не хотелось ничего ни доказывать, ни объяснять.

- Мне пора, наверно, - в её голосе, еле различимо, слышалась неуверенность.

- Можешь остаться и переночевать, что тебе там дома делать? Позвони, скажи, что у подруги, - ненавязчиво предложил Коняхин.

- Тогда ты будешь считать меня… - она замялась, - я и так нарушила сегодня все свои принципы… И я себе этого не прощу, - она приподнялась и лёжа начала одеваться.

Коняхин молча смотрел на неё, потом решил спросить её номер телефона, но сразу же передумал. В этот момент она выглядела так жалко, будто её изнасиловали, вытерли ноги об её незыблемые «принципы». И вот он по-варварски вторгся к ней, в её нетронутый этой химозной реальностью заповедник, в коем она блаженно вяжет мягкий шарф из непуганой кудлатой овечки на эту суровую зиму. Словно он спалил храм её туземного племени, вырезал её голубоглазую родню, умеренно и наглядно нарушил все мыслимые табу этого смиренного народца. А она по-всякому сейчас очнётся и останется такая же, как и до встречи с ним. Сейчас она найдёт свой потерявшийся шаблон, по которому стригут овец и по которому она сама жила…

- Слушай, ты не видел мой ободок, он куда то закатился? - озабоченно оглядывалась она, в этой чуждой и непривычной обстановке.

- Твой шаблон для головы? - машинально спросил он.

- Какой шаблон для головы?

- Извини, не так выразился, - он запустил одну руку ей между ног, а вторую в расшатанный проём кровати, нащупал и там и там что-то ороговевшее. - Этот? - Коняхин извлёк гибкий пластиковый полукруг.

- Да, - она провела им по изрядно растрепавшимся волосам и плотно зафиксировала их, - спасибо. Спасибо за вечер, - она наспех поцеловала его в щёку, немного смазано и нелепо.



Минут через пять за ней захлопнулась входная дверь. От сквозняка распахнуло оконную раму, и на Коняхина поползла вязкая темнота. Он обернул её по окружности, набросив на себя, собираясь уже поспать, наконец. Одеяло этой тьмы нежно обволакивало его тело, до тех пор, пока он не запутался пальцами ног в зёве дыры для пододеяльника, из которой его закололо назойливыми шерстяными кончиками и звуками, исходящими извне. За время возни с одеялом он успел нагреться и вспотеть. Машинально, повозив рукой вокруг, он нащупал надрывающийся телефон и случайно вытолкнул наружу высвободившийся голос:

- Коняхин, привет, не спишь ещё? - роем метало слова по стенам, которые осаждались насекомым помётом в только что расслабившиеся ушные перепонки.

- Сплю, - неохотно ответил он, и попытался сбросить вызов, не открывая глаз.

- Можешь приехать, прямо сейчас!

- Куда приехать? - проговаривал Коняхин, одновременно пережёвывая воздух, вместе с подушкой.

- На работу! Меня подменить. Моя внезапно рожать надумала.

- Пусть рожает, ты тут причём?

- Да там всё сложно, я вот, что ещё хотел спросить? Взаймы можешь дать?

- Сколько?

- Тысяч тридцать. Верну за пару месяцев.

- Хорошо, через час буду, - он яростно нажал на сброс. Посмотрел на время. Было за полночь.

Закурив, он почувствовал посторонний привкус на языке, холодный сигаретный смог, казалось, набирался жара и выгорал, уже внутри него. Он залаял. Кашель давил наружу тяжелые медузные сгустки, будто расплавленный полиэтилен. Зачесались губы от прикушенного фильтра, словно от стекловаты.

Коняхин затушил сигарету и вызвал такси. Через десять минут он уже ожидал у подъезда. По городу заходился свист, где-то травили воздух под давлением или излишки пара. По черствому сухому асфальту, прямо перед ним, не спеша пробежал ёж, одарив его своим вниманием. Из клубящегося дуба в темноте слышно выпадали спелые жёлуди. С наждачным шелестом у подъезда остановился автомобиль, приглушив музыку.



На проходной его уже ждали.

- Я наберу, сразу наберу! Давай, удачи, - его коллега принял наличку, передал служебный телефон и занял нагретое место в машине, назвав адрес маршрута.

Коняхин, приложил пропуск и двинулся в цех. По пути свист, слышимый даже около его дома, стал совсем невыносимым. Пахло каким-то протухшим картоном и сладким металлом, от которого слезились глаза. В цеху никого не было. Тогда он проследовал в бытовку, где обнаружил пьяных и разморённых аппаратчиков, обсуждающих последние новости, изволившие происходить и требовавшие их незамедлительной реакции.

- Михалыч разрешил, - кивнул один из них, увидев Коняхина, на ополовиненную бутыль, литра на три.

- Давайте по местам, - устало выдохнул Коняхин.

- Присаживайся, выпей с нами. К тебе у нас есть вопросы. Надо бы, обсудить, - пробормотал самый толстый из них.

- Почему-то у бездельников постоянно больше всего вопросов. Давай, незнайка, надевай каску и на участок. Все вопросы в письменном виде.

- Нет, брат! - продолжат тот. - Вот смотри, Михалыч, нормальный мужик, как и мы. Михалыч нас понимает, не дёргает. Он в коллективе, а ты занозой торчишь, - пока он говорил, все продолжали сидеть, поворачивая хмельные головы то на Коняхина, то на оппонента.

- А теперь встал, и пошёл отсюда. Хочешь домой, хочешь к Михалычу, куда хочешь! - все продолжали сидеть. - Я непонятно выразился? - проговаривая и цедя каждый слог, прошипел Коняхин.

Толстый приподнялся:

- А если не пойду?

- Если не пойдешь, тогда поедешь. Это всех касается. Всё! Вопрос закрыт. Ты - за проходную! - Коняхин показал на толстяка. - Остальные за работу.

- Смотри сам! С завода дорожка у нас одна. Можем и не разойтись.

- Да с таким разве разойдёшься, тут проспект нужен. Последний раз повторяю! Все встают и идут по местам!

Толстый вздохнул и кивнул товарищам на выход. Те, неуклюже, начали покидать помещение, шурша измазанной, не по размеру, спецодеждой, которую, казалось, они выиграли в какую-то несуразную слепую лотерею. Они напоминали рабочих, измождённых вековой давностью, на которых топорщится время и эти запарусившиеся лоскуты, раздавленные ботинки, и просторные, и в то же время, тесные, набухающие водянистыми болючими мозолями. Это надо было заморочиться, и очень стараться, дабы выпустить такое, неуютно-бесполое. Это надо, чтобы человек чувствовал свою нелепость, отчуждение, даже здесь, где, казалось ему можно выделить расстояние для шага вперёд, чтобы между ног не болталось, или не укорачивало этот шаг стиснув и смирив его тугим бандажом. И этот шаблон, по которому кроят и строчат, которого вообще не существует в природе, но по которому до сих пор проводят липким обмылком, и рвут хорошие ткани тупыми ножницами кое-как. Везде.

Все вышли, и тогда толстый сбросил с себя униформу, Коняхину казалось, что за комбинезоном, сзади, на пуговице-заклёпке обнаружится пропеллер из целлюлозы, с каплями-лопастями, разбросавшими в момент этот смог и перегар. Но там был только кривой позвоночник и выпирающий операционный шов.

Коняхин вышел. И всю ночь бродил под косыми взглядами аппаратчиков, которые то и дело срывались со своих мест в туалет, проклиная Михалыча. Под утро он снова зашёл в бытовку и обнаружил полуголого спящего толстяка на лавке. Его налитая боками плоть свисала, словно готовая к падению вниз капля, как слизни с утренней скользкой росы. Тот бормотал свои заурядные сновидения, вздрагивая, будто поплавок, сигналом с пойманной мелкой рыбёшкой. Коняхин не стал его трогать, боясь заразиться этой тюленьей рыхлой высколзью.

Смена закончилась. Коняхин достал телефон и наушники и улегся на соседнюю с толстым лавку. Он включил что-то наугад.

Жаркое утро унавозило и без того мерзкий запах бытовки. Воняя поражением, в неё входили и выходили заморенные заводчане. Шаркая взглядами по их телам, Коняхин вызвал такси. Они с одним из сослуживцев, доволокли до машины тело толстяка. Затем, с ещё большим усилием, выволокли его оттуда, и доставили до квартиры. Им, какое-то время спустя, когда они уже успели вспотеть, открыла женщина, такая утренняя, не выспавшаяся, державшая в руках пластиковую кисточку с комочками туши. Она собиралась на свою ежедневную работу, обозлённо, обводя их не крашенными и некрасивыми глазами.



После таких упражнений заболели и заныли руки. Коняхин плёлся обратно домой. И опять возле пруда стояла и таяла, как ни в чём не бывало, знакомая водовозка. Водитель, увидев Коняхина, закурил по привычке, провожая его взглядом.

Около здания школы Коняхина застал телефонный звонок, какой-то опустошённый, вымученный и скорбный. Где-то уже слышанный. Он принялся вспоминать где? От этого заболела голова. Тогда он оборвал мелодию принятым вызовом, даже не посмотрев абонента.

- Поздравь меня! - заплетался расстояниями голос Михалыча.

- Поздравляю, - мрачно выдавил Коняхин.

- Дочь родилась! Слушай, тут такое дело… прикрой ещё пару моих смен.

- Нет.

- С меня зачтётся!

- Нет.

- Почему ты такой безразличный? Почему ты не считаешься с обстоятельствами? У меня ведь дочь же?

- И?

- ****ь ты гнилой что ли? У меня родилось… дочь? Ты завидуешь? Слышь, Коняхин - ты нелюдь ебаный! Ты чо так ведёшь себя… Впадло друга прикрыть? Знаешь как я заебался? Каждый день, каждую минуту! Дай отдохнуть! С тебя чо - убудет что ли? Я б за тебя месяц отпахал, а ты? - он заткнулся ненадолго, затем продолжил:

- Я то переживу. Но знай, ты у меня лучшие мои минуты жизни отнимаешь. Забрал, как сплюнул. И откуда вы такие? Шакалы! Что мне жене сказать? Давай, я ей сейчас трубку передам? А дочери я потом передам твоё к ней отношение. Будь ты проклят! Тварь бессердечная!

В трубке что-то поникло.

- Ты мне не друг! - Коняхин, наконец, извлёк из себя, что давно должен был сказать.

- А кто я?

- Пиявка обыкновенная, аптечная! Как тебе угодно! И скажи спасибо, что у меня сейчас немного взмученная кровь! Ко своей стерильной - я бы тебе присосаться не дал. Я же тебя не вовлекаю в свой карнавал! А тебе бы весь мир сгрести вокруг своей кормушки. Иди на ***!

Он нажал отбой.

Вовлекаясь обратно в мирское, он услышал, как из здания школы раздавался тот самый звонок, слышимый повсюду. Коняхин неожиданно вспомнил, откуда он... А тот всё звонил и звонил, вытряхивая своей вибрацией из окаменелого здания растрёпанных учеников, которые потянулись домой и в ароматные булочные торговых центров и супермаркетов.

Мимо проехала скорая помощь, тянущая за собой жалобный, звук ноющей сирены, за нею пристроилась знакомая водовозка, переваливаясь с боку на бок, и плескающая по сторонам своё содержимое, отнятое у обмелевшего пруда.