Не по лыжне

Хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум…

- Точкин! Сбавь темп, ты не выдержишь! - с хриплым надрывом прокричал тренер с обочины трассы на очередном пройденном лыжником круге.

Точкину показалось, что тот, словно взбесившийся пес сейчас набросится на него. Его приоткрытая пасть сейчас вцепиться в напряжённые икры спортсмена, и он, замотав головой, начнёт своими окаменелыми зубами рвать его мясо и перемалывать кости с отвратительным хрустом. Точкин же напротив, ещё чувствовал свою силу и явно полагал, что правильно и равномерно распределил темп по дистанции. Всего то и осталось - километров пять из двадцати положенных по правилам. И вот он уже накатывает ранее ушедшего спортсмена.

- Сколько? - он исподлобья скользнул взглядом в сторону наставника.

- Плюс двадцать пять первому, плюс две третьему! - тот продолжал и далее выдавать вслед информацию, которая остывала на спине лыжника, осыпаясь в снег.

«Пробовать бороться за третье, пробовать, пробовать...» - вибрировало в висках. Он сознавал то, что позади него идут еще с десяток лыжников, которые будут опираться уже на его результат, поэтому следует обязательно прибавить ход. Он слегка замедлил толчки и максимально увеличил амплитуду. Иногда казалось, что его вот-вот порвёт. Ткани разойдутся по волокнам и обвиснут на сухожилиях, словно дождик на новогодней ёлке.

Резко запахло канифолью из посадок сосняка на трассе. Словно морозными иглами, кто-то припаивал к лёгким воздух, разошедшийся по закоулкам альвеол. В животе завозились болючие непоседливые черви. Казалось, что если он сейчас остановится, то остановится всё, что сейчас надрывно суетится внутри его организма.

Сосны по сторонам заметно редели. Из этой их рассеянности закатное солнце затрепыхалось в глазах, словно в эпилептическом припадке. Холодный свет в купе со снегом хлестал по лицу колючими пощёчинами.

Его сердце, будто рыба, выброшенная на берег, бесновато ворочалась в онемевших дубовых лёгких. Голова не работала. Тело налилось тяжестью и двигалось само по себе, по инерции, записанной, словно на борозды виниловой пластинки. На него намоталась, как паутина эта липкая лыжня, из которой он хотел выпутаться загнанной мухой. Всем своим видом в моменте он напоминал взбесившуюся, неуправляемую вагонетку с вонючим от усталости мясом.

Вскоре он пересёк занесённую порошей условную финишную черту, не замечая ничего вокруг. Подспудным чувством понимая, что всё закончилось, но уже не было никаких сил, чтобы остановиться. Тогда он воткнул палку между лыж и грузно завалился навзничь.

Точкин нашёл глазами информационную доску и свою фамилию во втором десятке финишировавших. Затем поднял свой взгляд на мутное зимнее небо. Луна выглядела, как тарелка манной каши с клейкими комьями. Точкин присел на снег, не снимая лыж, и его обильно вырвало на жёлтый от прожекторов снег.

Подошёл тренер и похлопал его по изогнутой спине:

- Я же тебе говорил дурачок, не гони.

Точкину ужасно захотелось пить. Он жадно принялся хватать и есть снег неподалёку от себя, стараясь избегать забрызганного собственной рвотой. Насытившись, он обтёр подбородок, губы и шею, на которые за время гонки налипли ледяные слюни и сопли.

Снова подошёл тренер:

- Собирайся, двигаем на базу, там будем разбираться. Вы как дети ей-богу, вам что говори, что бей вас - толку ноль!

Состояние Точкина приходило в норму. Уже можно было дышать без боли. Только ужасно затекли руки и ноги. Хотелось остаться здесь и проспать до самого утра. Но надо было идти. Вокруг стремительно темнело.

Он сгрёб инвентарь в чехол и двинулся к своим. Он, тренер, и ещё двое лыжников из его команды угрюмо побрели по окраине посёлка на свою базу. Шли молча, на некотором отдалении друг от друга. Тренер шагал впереди, изредка останавливаясь. Он всем своим видом показывал подопечным своё негодующее нетерпение, бормотал что-то не внятное и покачивал головой. Посёлок окончился, и справа из темноты показалось местное кладбище, костлявое и ощетинившееся. Тренер поджидал их, пока они доплетутся и приблизятся. Неожиданно под ноги ему бросился испуганный заяц, скакавший через дорогу в лес по своим делам.

- Да куда тебя! - взволновался наставник. Но зверь мигом опомнился и пропал, словно его и не было.



На базе пахло скипидаром, мужским потом, липкими мазями и натуральной кожей. Тренер включил свет в раздевалке. На скамейках валялась повседневная одежда, небрежно брошенная перед уходом. Точкин переодевался медленно. Он то не попадал в штанины, то в рукава. Казалось, что одежда безвозвратно изветшала и села в размере за время его отсутствия. Было уже за полночь и тренер, предстал перед ними каким-то сморённым и растерянным. Он окинул их рыхлым, выцветшим взглядом. Повозил губами, в потребности проговорить нечто важное, но сразу же осёкся, скривился, пробуя спёртый дублёный воздух на вкус. Он вяло и небрежно, на авось взмахнул рукой, словно прогоняя от себя назойливых и никчёмных мух. Казалось, от этого взмаха сейчас - они все - неудачники вязко завалятся на пол. Наконец он произнёс:

- Идите спать. Завтра будем разбираться. Сбор в девять на этом месте. И перед сном подумайте, отчего ваши ошибки, и что с ними делать. Меня вы не слушаете. Послушайте себя. В общем, завтра серьёзный разговор. Отбой.

Он устало поплелся в свой кабинет ночевать, еле-еле перебирая ногами и покачивая головой. Со стороны это выглядело так, будто повариха тащила кастрюлю с супом, наполненную до краёв, боясь расплескать по пути. Его тень юркнула в помещение и исчезла, затем исчез и он, оставив после себя только грудной неподъёмный вздох.



Тренировал он уже большее двадцати лет и считался не подающим надежды, но в то же время добротным и матёрым тренером. Собственно с лыжами у него самого складывалось туго. Он спокойно брал областные старты, но на всероссийских - неизбежно проваливался. Старался понять - почему так? И вроде бы всё было при нём: и хорошая физическая форма, и техника бега, и опыт… Ан, нет. Этого было маловато. Чего-то не хватало. Будто в нём не было этой ненасытности победителя. Будто обжора во время трапезы лишился своего аппетита.

Личная жизнь его так же не ладилась. Как только доходило до серьезных отношений - его беспричинно бросали и уходили к другим. Слабым, бедным, не умным, пьющим.

Наконец он смирился, махнул на всё рукой. Съехал за город, продал квартиру в самом центре и приобрёл частный дом на окраине. Там он оборудовал небольшую, но уютную лыжную базу. Спланировал спальню для спортсменов, построил сауну во дворе, прикупил инвентарь и расходники. Всё это на свои сбережения и со значительной помощью знакомого ещё по детской спортивной школе заммэра города, который щедро снабжал его всем, о чём бы тот не попросил. Только и там случилась очередная засада. Ему выделяли юношей на перспективу, на громкие достижения. Но время шло, а достижений не наблюдалось.



Переодевшись, Точкин с товарищами прошли в спальную комнату. Там жались по стенам четыре кровати с основанием, напоминающим средневековую кольчугу, в которое постоянно зажёвывало до дыр матрасы и наволочки. Постель превращалась в нечто подобное гамаку, издающее скрип при любом шевелении. У окна стоял офисный стол для занятий и разболтанный, шатающийся табурет, который никто не хотел привести в нормальный монолитный вид.

Точкин с коллегами часто оставались с ночёвкой в этом логове спорта, особенно на период подготовки и проведения значимых гонок. Город утомлял своей суетой и расхлябанностью. Здесь же можно было выдохнуть всю наколенную хмарь, передохнуть, побыть в какой-никакой команде.

- У меня есть, - начал Гришин, как только они бросили в угол сумки, и расселись по местам.

У Гришина постоянно что-то было. Даже здоровья в нём было столько, что он мог обильно выпить перед стартом и уверенно продержаться середняком. Он не любил выигрывать, дабы не привлекать внимания. Его и так всё устраивало. Всё вокруг, и всё в целом. Здоровый и огромный верзила без амбиций, текущий неспешно и привычно по общей лыжне, с надеждой затеряться и остаться в привычном своём мире, без изменений, потрясений и резких рывков. Жил он с бабушкой в однокомнатной квартире, куда его сплавили по практичным соображениям многодетные родители.

- Так наливай! - скороговоркой выпалил вечно не терпеливый Гунько.

Он был полной противоположностью Гришина: сутулый, тощий, жилистый. Постоянно ввязывался в любые авантюры, поэтому имел условный срок за сопротивление полиции, долги по кредитам, которые копились из-за пристрастия его к рискованным ставкам на тотализаторах. Ему казалось, что одной ставкой с удачным экспрессом можно покрыть старые долги и уйти в плюс. Но фортуна так не думала, и ещё глубже вгоняла Гунько в пущую безысходность, которую он и не собирался осознавать. Как карта ляжет, так тому и быть. Вместо сдачи в магазинах он брал лотерейные билеты на всю её сумму, а сам перебивался случайными заработками. Долго работать на одном месте у него не выходило: во-первых, его быстро настигала тоскливая хандра, а во-вторых, сослуживцы рано или поздно начинали требовать возврата долгов, которые он мастерски выклянчивал чуть ли не при первом знакомстве.

Гунько на лыжне рвался с самых первых метров, и даже имел в своём активе несколько цветных медалей в областном спринте. На длинных же дистанциях он не умел терпеть, и только благодаря своей выносливости его хватало оказаться в середняках, там же где и Точкин и безразличный Гришин.

Гунько бросился к сумке Гришина и извлёк полиэтиленовую полутора литровую бутылку без акциза. На крышке чёрным маркером неровно была нанесена буква «К».

- Коньяк! - гордо произнёс Гришин. - У местных взял.

Гунько начал суетливо извлекать пластиковую пробку, по пути забрызгав себе единственные штаны. Он заглянул в жерло бутыли, внимательно наблюдая за спокойным покачиванием беспокойной жидкости, понюхал и обильно отхлебнул.

Дальше пили молча, попеременно вручая бутылку сидевшему по часовой стрелке, пока не испробовали досадную пустоту дна.

Гунько заёрзал на кровати, та ответила размеренным лязгом, как неуклюжий трамвай на повороте.

- Пойдём догонимся? Мне что-то вообще не о чём. Как мимо прошло. Только организм подразнил. - Гунько катал остекленевший взор из-под глазных впадин, словно мокрые камни из канав, царапая ими то Точкина, то Гришина. - Ну чего зависли! Мы же лы-жни-ки! Финиш свой знаем! Это только контрольная отметка! Правда, Точкин?

Точкин не прочь был опрокинуть в себя ещё, но загвоздка в том, что было уже глубоко за полночь.

- Я знаю, где взять! - снова подорвался Гунько. - Давайте собирайтесь!

- Я не пойду, я спать буду, - вытаскивая увесистые фразы из угла комнаты отозвался Гришин. - Я перед стартом набрался нормально, а сейчас просто рубит.

Гунько надел свою цветастую куртку.

- Точкин, ты хоть не обломаешь? - спросил он.

- Если ты не обломаешь, - ответил Точкин и надел куртку Гришина.

Они вышли в окно, чтобы не будить тренера. У того наверняка сегодня бессонница. Затем перелезли через забор и двинулись к посёлку. Через пару километров подошли к автобусной станции. На здании автовокзала мотало смятый заледеневший флаг. Он рокотал на ветру, ропща на всю округу, просясь в тепло.

Рядом расположилось круглосуточное кафе. Они, немного помявшись, зашли вовнутрь.

У холода нет запаха, запах обитает только в тепле. В хитром разморённом тепле, где можно принять любую позу. Как только они вошли в помещение и выдохнули уличное - ароматы сразу же заползли в ноздри, словно волочащиеся гусеницы, неся на себе не подлинные запахи, а лишь их суррогаты и перегары. Точкину захотелось чихнуть. Он потёр спинку носа, вздохнул, задержал дыхание.

Гунько же, к своему удовольствию, обнаружил знакомого и, растягивая улыбку, двинулся к стойке. Точкин последовал за ним.

- Знакомимся. Это Точкин, - он показал на Игоря, - а это Савелич! - обозначил мужчину Гунько, похлопав того по плечу.

Точкин протянул руку незнакомцу, и они обменялись рукопожатием. Ладонь Савелича была неприятно липкой. Точкин вытер свою испачканную кисть о штаны.

- Савелич мне мозги на место ставил. Только место не то выбрал! - захохотал Гунько. - Мозги мои здесь! - он похлопал себя по заднице.

- Что будете мужики? – продолжал Гунько. - Точкин сегодня угощает, он опять рассмеялся и протянул руку Точкину. Тот нехотя вложил в его ладонь около тысячи - все, что было у него с собой, и умоляющим взглядом, просящим не тратить всю сумму, поймал лукавые глаза Гунько.

- Я коньяк буду, - монотонно ответил Савелич, - а вот молодому человеку возьми водки.

- Я не хочу водки, я то же коньяк буду! - возразил Точкин.

- Не, не, не! - Савелич провёл пальцем перед своим носом. - Ему водки, и точка.

Точкин хотел обиженно возмутиться, но Гунько уже метнулся к бару и тут же непринуждённо завязал разговор с женщиной-барменом, обернулся и подмигнул им обоим.

- Ну, это надолго. - Савелич закряхтел и выдвинулся к раздаче. Через минуту он уже откупоривал спиртное и разливал по пластиковым стаканам. - Пусть наговорится, нам меньше его разговоров достанется, - он довольно хохотнул, будто был уже задолго знаком с ним.

- А Вы кто ему? - поинтересовался Точкин. Ему не верилось, что у Гунько могли быть приятели. Случайные попутчики - это да. Разовые подельники - наверное. Родственники - может быть, хотя он и не упоминал про них никогда. Кто же он?

- Да я вообще не ему! - продолжал смеяться Савелич. - Я обычный, только бывший, психотерапевт, с уклоном в одиночные виды спорта: лыжи ваши, теннис, лёгкую атлетику. Возвращаю мотивацию, улучшаю результаты, вывожу из ступора и так далее. Лень перечислять. Могу на примере. Ты тоже лыжник?

- Да, - печально вздохнул Точкин. И какой он к чёрту лыжник. Да. Лыжи имеются. А боле ничего.

- С вами отдельный разговор. - Савелич задумался. - Вот представь, например, человека. Ты человек?

- Человек! - хотел уже обидеться Точкин. - И вовсе не например!

Савелич, не обращая на него внимания, налил себе полный стакан коньяка, выпил полстакана и поставил на стол. Затем налил Точкину полный стакан водки.

- Выпей! - потребовал он.

Точкин осушил рюмку.

- А почему ты выпил всю? - спросил Савелич.

- Как налито, так и выпил! - Точкин пожал плечами.

- А если бы было налито наполовину, на треть, на самом дне, вообще не налито - что бы выпил?

- Или полную, или половину, остальное как-то не особо, - Точкин не понимал намёка.

- Хорошо, - продолжал Савелич, - вот идёшь ты по трассе, идёшь последним, а зачем идёшь? Из пустого не пьёшь, а пустое дело делаешь.

- Ну, я думаю, что…

- Вот! - поднял указательный палец Савелич. - Думает он. Ты кто? Ломоносов? Менделеев? Декарт? Что ты думаешь всё? Ты обычный лыжник. Хорошо. Вот тебе недолили, что делать будешь?

- Так обидно. Пить не буду, уйду, может быть, - в голове Точкина что-то забуксовало.

- Давай сделаем так, - Савелич налил ему четверть стакана, - давай за нас.

- Давай, - меланхолично поддержал затею Точкин,

Точкин выпил свой почти пустой стакан, а Савелич долил коньяк до краёв и мигом опустошил его, облизнувшись.

- У тебя полбутылки стоит, а ты пьёшь только то, что тебе наливают. А ты меня первый раз видишь. Так возьми и налей себе, столько сколько осилишь. Думает он! По трассе, когда идёшь, о чём думаешь?

- По обстоятельствам. Как силы распределить, кого обогнать, за кем пристроиться, где ускориться, там много всего.

- Да нет там нихера, - засмеялся Савелич, ей-богу, как дети. Нет у человека сил, так и не займёшь ни у кого. Стратеги, блин, извращенцы. Знаешь, сколько мозг твой потребляет калорий? Так я тебе скажу: двадцать процентов от общего рациона. Вот ты одну пятую врагу и даришь. Не замечал никогда: чем тупее человек, тем он сильнее, тем потенция лучше, и без оглядки он живёт и соревнуется.

- Замечал, - мямлил Точкин.

- Замечал он, а на водку согласился, на донышке согласился, так ты и на трассе так работаешь.

- А как иначе? - ничего не понимал Точкин.

- Знаешь, был у меня один теннисист, всё было: и техника, и скорость с реакцией, а вот копия тебя: сколько нальют, столько и выпьет. Проигрывал, как за зря выходил, пока я ему его гнилое сознание не выключил. Хочешь, могу тебе выключить? Я же тебе просто сейчас херню несу, а ты анализировать взялся. Ты же херню анализируешь. Так и на трассе на твоей, бегут, как ужаленные, и бежали бы себе. Так нет! Стратеги мамкины. Каждый лыжник - Бонапарт. Этого обогнать, за тем пристроиться, там ускориться, тут отдохнуть. Вы там не бежите, а задачки решаете, а вы лыжники, - он постучал костяшками пальцев по своему смятому лбу, - вот над этим подумай.

- Я подумаю, - засомневался Точкин.

- Не правильный ответ! У человека нет сознания, у него только стереотипы об этом, как бы сознании. Так хочешь или нет? - он налил коньяк в стакан Точкина, так, что тот полился через край, потом капнул каплю себе.

- За сознание, - он поднял пустой бокал с красной точкой.

Они выпили.

- Думаешь, что это ты принимаешь решение? - смеялся Савелич. - Неа, это всё с того, что ты в баньке плохо себя отшлёпал и под душем плохо смыл.

«Может попробовать», - крутилось в голове у Точкина, он подспудно понимал правоту Савелича.

К столу уже возвращался довольный Гунько:

- Дала адресок, сучка. Надо будет заглянуть, - скалился он.

- Вот мой адрес, заходи, только не пустой, - начеркал на салфетке Савелич и передал Точкину. Или через этого обормота меня найди, - он кивнул на Гунько. - Пойду, спать пора.

- Эээ! - Гунько остановил Савелича за рукав. - Слушай дружище у тебя наверняка есть эта херота, типа мельдония, или что вы ещё там принимаете, такое, чтоб мы завтра с похмелья не сдохли. Поделился бы.

- Берите! - он извлёк стандарт таблеток. Отломил половину и протянул. - Только с утра и только по две, а то плохо будет. - Затем встал, с хрустом поводил плечами, вышел из-за стойки и поплёлся к выходу.

Точкин и Гунько в момент допили находящееся на столе. Точкина ужасно разморило. Ноги не слушались. Но он чётко принимал окружающее и помнил, как дошёл, как разделся и лёг в кровать. Вокруг него кружило трубными голосами Гунько и Гришина, словно бесноватый овод не мог найти себе место. Сон не шёл совсем. Со скрипом распахнулись оконные створки. Овод покинул помещение. Всё затихло.



Он вспоминал свой первый день в лыжном спортивном лагере. Ему на тот момент не было и одиннадцати. Он никогда еще не отлучался из дома столь надолго, а тут почти месяц предстояло жить в наскоро возведённых деревянных бараках на двенадцать человек.

В первый же день он ощутил на себе все прелести дедовщины. У него отобрали все домашние угощения. Так обыденно и даже слегка по-приятельски, ласково потрепав по щеке.

Койка ему досталась рядом с Гришиным. И они, не сговариваясь, стали держаться вместе в свободное время и на тренировках.

Изредка к ним в летний домик заглядывали старшие в поисках еды и просто со скуки. В тот же день ему показали, какие болевые точки, которые оказывается, находятся на его теле. Обыскав, забрали приятную на вкус мятную зубную пасту и жвачку, казалось надёжно припрятанную в подушке. Они смеялись и почёсывали упругие животы.

Утром все просыпались сами, и сонные плелись к самодельному рукомойнику, умываться и чистить зубы. Следом беговая трёхкилометровая тренировка, а за ней силовые упражнения. Потом все шли на скудный завтрак в соседний пионерлагерь, на котором давали резиновый омлет и липкий чай, с осевшим на дно бокала, сахаром. Затем свободное время, безжалостно убиваемое игрой в карты на подростковые желания, иногда не совсем пристойные. Ведь, чем больше нельзя - тем изощрённее хочется. Вскоре - настоящая большая тренировка с подъемом на холмы, с ускорениями и прочими выматывающими процедурами. После неё следовал обед, небольшой отдых и вторая тренировка, более лёгкая и приятная. Ужин. Сбор полезных лесных трав и берёзовых веников для бани, которые сушили прямо в бараках. Травы распространяли горьковатый полынный запах по всему помещению, от которого мутило сознание. Вместо успокоения - это доставляло необъяснимое беспокойство и тревогу.

Вечером Точкин, наслушавшись страшилок от ещё юного Гунько долго не мог уснуть. Тот целый час верещал о том, как в детстве его ударила молния, и он якобы видит всех нас насквозь. Точкину он предсказал скорую смерть от укуса змеи в колено. Точкин сдуру поверил. Так совпало, что это колено ему недавно дважды оперировали. Гунько продолжал. Оказывается среди них, кроме их находятся иные сущности, которых они не имеют удовольствия наблюдать. Он отвернулся и начал разговаривать со стеной, утверждая, что там - на месте его взгляда сидит и настороженно внимает всей нашей компании взрослеющий вместе одновременно с нами призрак-одногодок случайно задушенный во младенчестве.

Точкину было жутко с этих рассказов. Сколько их ещё будет, пока у него не сформируется фобия этого присутствия. И теперь его холодит и коробит в моменты одиночества. Ведь за ним наблюдают все эти призраки, не рождённые и уже мёртвые. Знакомые и незнакомцы. И как он выглядит в их глазах? Они же всё видят. Все его слабости, привычки, неудачи. Даже то, как он ковыряет в носу или оттягивает себе крайнюю плоть. Как он ходит голышом, как моется в ванной, как сидит в туалете, испражняясь с оглядкой. Стыд, изматывающий его разум. Переживания, оседающие за грудиной, приводящие к ангедонии и апатии.

Точкин ужасно заскучал по дому и уже строил план побега отсюда. Наконец пришёл сон. А утром подобная ерунда в голову уже не лезла.

На третий день Точкин впервые увидел утопленника - пионера из соседнего оздоровительного лагеря. Который замечательно оздоровился! Во второй половине дня, после трёхчасовой тренировки захотелось освежиться. Погода позволяла. Позволяла протекающая с полкилометра от них небольшая речка со стремительным холодным течением. Они приблизились. А реку выкручивало и пенило во все стороны, будто в эпилепсии. На подходе к ней они услышали крики. Тогда они, толпою пробравшись на возвышенность, увидели схватившегося за ветку поникшего дерева, мальчика, ориентировочно ровесника. Он кричал, надрывался, рыдал, как только мог. Спустившись вниз, они зашли в воду и вытащили пострадавшего. Как потом оказалось - его брата унесло течением, а вот он успел люто изъебнуться, раздаться во все стороны, вспомнить, что мы все - обезьяны, в конце концов, и поэтому выжил.

- На том повороте надо смотреть, - показал кто-то в сторону.

В том речном мешке, время спустя обнаружили утопшего. Когда вытащили - он выглядел, как живой, только синие, будто созревшие сливы губы и будто откупоренные насильно стеклянные глаза, выдавали в нём обыкновенного мертвеца, слабого и размякшего, которого надо передать взрослым. Им виднее, они ближе к этому состоянию, поэтому знают, что с этим делать.

Послали гонца до лагеря, а сами продолжили купаться, получая своё ребячье удовольствие. Казалось, что речка игралась с ними, хлопала в ладоши и по их натренированным спинам. Выйдя на берег Точкин бросил взгляд на покойника, вокруг которого уже собралась порядочная толпа знатоков. Он не был в их числе и не видел смысла завороженно наблюдать на потустороннее и неживое, такое как они.

Трёхнедельное пребывание оканчивалось полутуристическим походом в леса, куда они, нагруженные, будто муравьи, перетаскивали сумки с инвентарём, палатками, причиндалами для полевой кухни. Та не отличалась разнообразием. Макароны, каши, тушенка, овощные супы - и кажется всё. Точкин всё равно не запомнил. Но память сохранила этот сладковато-горький запах ежедневно подгорелой каши. Получив свою порцию, он выбирал хотя бы слегка съедобное, а остальное вываливал поодаль. Хоть и хотелось жрать постоянно.

Как обычно в этот период окончания лета шли непрерывные дожди. На тренировках они месили грязь, скользили, падали. Ночью всем строго-настрого запрещалось касаться крыши палатки. Протечёт. И всегда находился неуклюжий персонаж, или старшие, шутливо мстящие им за их юность, которую они безнадёжно миновали. И вот вся палатка залита. Залит каждый до нижнего белья в эти прохладные августовские ночи. Тогда никто не болел, даже не простудился. Какое там! Никто и не думал об этом. Болезни хитры, ревнивы, но только с теми, у кого есть хитрость и ревность. У них, не было ни того, ни другого. Никакого корма для хвори. Ничего. Болезням и смертям есть, кем заняться, зачем им приходить сюда? Им и без них везде найдётся!

Однажды, собирая и аккуратно укладывая берёзовые ветки в плоские веера веников, они наткнулись на заброшенную землянку с обжитым содержимом. Снаружи, у пня, с правильной формы цилиндра и старательно обожжённого со всех сторон, стоял самодельный дощатый стол. Недалеко расположилось кострище, обложенное по периметру запёкшимся песком. В нём разноцветная зола, целые и крупного лома кирпичи. Рядом колода с торчащим топориком и ножами с тряпичными ручками. Внутри жилища несло чесноком, с травяным привкусом. Посередине - автомобильная покрышка, а рядом наваленные друг на друга телогрейки, прочее цветное тряпьё. Дальше взгляд упирался в темноту. А заходить вглубь было страшно.

И теперь по вечерам они по-тихому пробирались в эту обитель, изъедаемые любопытством. А однажды, даже увидели постояльца этих природных апартаментов. Он заросший во всё лицо, обмотанный мешковиной и тряпьём, медленно шёл, держа в одной руке факел, а в другой за горло дохлую дикую утку. Он потоптался у входа, поводил огнём по сторонам, огляделся, пробормотал что-то непонятное и скрылся. Всем стало жутко, и как только он исчез из виду, Точкин и соучастники вразнобой брызнули оттуда наперегонки. Молча, петляя, словно на них мишени, словно надо срочно сбросить со спины загоревшуюся рубаху. С той поры они обходили стороной это странное место. К чёрту эту любознательность, если за случайным забором может притаиться то, что вывернет наизнанку твой разум. Проще закрыть глаза, чем силиться понять чудовищное нагромождение окружающего. Проще не заглядывать в открытые двери и люки. Не смотреть вниз с высоты. Обходить стороной похороны. Проще проснуться, чем продолжать видеть кошмары во сне.

Как-то утром их всех подняли раньше обычного. Тренер велел взять причиндалы для мытья, и они во главе с ним мелкой трусцой двинулись к воде.

Через час неспешного бега лес резко закончился, и взгляду досталось окружённое деревьями озеро. Часть стволов завалилось, как окурки по краю блюдца. Красно-коричневая вода цвета борща из столовой, ворочалась неподалёку.

- Это озеро принёс метеорит! - важно произнёс тренер. - Местные видели, как его несло сюда, словно больше нигде для него не было места. Когда наутро они в поиске оказались здесь, то увидели озеро. Его породил метеорит и торфяное болото. Здесь два дна. Одно ложное, другое настоящее. И где-то там глубоко-глубоко покоится этот космический булыжник. Поэтому по верхнему дну не ходить! Не нырять! Запросто можно провалиться! Плавайте на поверхности. Помойтесь обязательно, мыться больше негде.

Точкин подумал, что тренеру немного не по себе. Он оглядел берег, как и все разделся догола и зашёл в воду по пояс. Вода была ледяная, вязкая, не той структуры, к которой он привык.

- А глубоко до другого дна? - спросил неугомонный Гунько.

- Нет, не глубоко, - ответил тренер, затем сам разделся, отошел подальше и нырнул. Его не было минуты две. Наконец он показался на поверхности, отталкивая воду в разные стороны. Он вышел на берег, неся в ладони гладкие чёрные камни с серыми вкраплениями и полосами.

- Вот это осколки метеорита!

Точкин и все остальные осторожно потрогали ничем не примечательную гальку и полезли в воду.

Точкин не верил тренеру. Сколько раз его обманывали подобными небылицами. Каждый кулик хвалил своё болото. На юге, где он отдыхал прошлым летом, каждый сопливый ручей имел по своей легенде. Каждый кособокий булыжник - историю, достойную школьного учебника. И каждый заурядный пижон хочет показаться этаким сказителем, Гомером, заражающим мифологией ни к чему не обязывающую обыденность.

- Смотри, смотри! - заверещало сбоку.

На противоположном берегу показалась фигура. Мешковато-косматая, в которой они все разом узнали обитателя загадочного скита. Фигура прямо в одежде сошла в воду и поплыла, по-рыбьи шевеля губами. Без плеска и возмущения поверхности водоёма. Ближе к середине озера голова внезапно пропала.

- Пойдёмте отсюда, помылись, и хватит! - заволновался тренер, погоняя ребят.

Точкин бросил прощальный взгляд на озеро. С расстояния оно стало похожим на колеблющийся блестящий мармелад. На поверхность будто смахнуло с той стороны двух уток. Они, скользя брюхом, покатили вдоль берега…

Точкин наконец то уснул.



Проснувшись утром, он не совсем понимал, где находится. Окно было распахнуто настежь. Неистовая метель залетала в комнату и оседала на предметах. Больше всего не повезло Гунько. Тот спал у самого распаха, и снег, тая на его лице, стекал на подушку.

Точкин приподнялся, но его обрушило обратно в кровать. После вчерашнего сил не было совсем. Он полежал ещё пару минут, посмотрел на часы. Уже половина девятого.

- Гришин, - застонал Точкин, - закрой окно, пожалуйста.

- Сами закрывайте! Вы мне вчера в морду лезли из-за этого окна. Я еще в куртке не спал! - недовольно отозвался тот.

- Разбуди Гунько, пожалуйста. Скоро на разбор идти.

Гришин со скрипом поднялся и пнул спящего товарища.

- Ты совсем, что ли опух? - возмутился тот.

- Это ты опух. Протекаешь уже. – показал он на сырую подушку.

Гунько сел на кровати и обхватил голову. Помотал ею в разные стороны, словно отряхивающийся пёс. Потом внезапно вскочил и метнулся к стулу. Он проверил карманы штанов, радостно достал таблетки. Выдавил себе несколько штук и проглотил.

- Точкин, прими лекарство, - он протянул вскрытую упаковку.

На трясущиеся руки Точкина выпала пара кругляшей. Тот разжевал и проглотил. Минут через десять он стал приходить в себя. Хватило сил даже пойти в туалет и умыться. В холодную комнату возвращаться не хотелось, и Точкин побрёл в раздевалку. Там он закрепил свои лыжи в тисках на столе и обильно натёр их парафином. Затем разогрел утюг и равномерно разнёс массу тонким слоем по всей поверхности. Приятно запахло чем-то свечным и уютным, как дома в детстве, когда выключали свет. Выключали его часто, и все книги Точкина были заляпаны сальным воском.

Он неистово принялся скоблить скребком остывший слой парафина. Взял ветошь, намочил скипидаром и вытер остатки.

«Вроде перегаром не несёт больше», - облегчённо вздохнул он.

Подошли Гунько и Гришин. Гунько сразу оценил действия Точкина.

- А я жвачку взял, а ты устроил тут коптильню. Ну что, готовимся к разъёбу? - рассмеялся он.

Обычно пунктуальный тренер опаздывал.

- Гришин, сходи, глянь, он здесь вообще? - попросил Гунько.

- Сам иди! - грубо отозвался Гришин.

- Я не могу и Точкин то же. Старик сразу спалит перегар, тогда и тебе достанется не хило, - обосновал Гунько.

Гришин нехотя поплёлся в комнату тренера. Минут через пять он ворвался на базу, бледный как их парафин.

- Живой, но без сознания. Я скорую вызвал.



- Инсульт, - заключил сотрудник скорой, - будем забирать. Да вы не волнуйтесь. Жить будет. Скорее всего.

Тренера унесли. Дом почувствовал отсутствие хозяина. Какая-то тоскливая хворь прошлась по комнатам. Она передалась и спортсменам.

- Пошли отсюда, - предложил Гунько, - тошно как-то.

- Я домой! - объявил Гришин.

- Можно с тобой? Пожрать бы сейчас. - облизнулся Гунько. - Люблю стряпню твоей бабушки.

- Пойдем, - согласился Гришин, - Точкин ты с нами?

- Нет, - не хочется что-то, - ответил тот.

Они долго собирались. Даже присели на дорожку. Вечером договорились навестить тренера в больнице. Когда они ушли, Точкин вернулся в комнату. Он долго смотрел в окно на сумасшедший снег, обволакивающий округу. Он не заметил, как отголоски минувшего снова захватили его сознание.



Первое соревнование по спортивному ориентированию, куда он сдуру записался, его дико разочаровало. Записался на авось. Но чего не сделаешь ради снятия с уроков на время стартов. А стартов было так много, не в пример лыжам, проводившимся строго в выходные дни и только зимой.

- И чего с вас лыжников взять? - язвил его одноклассник, имевший какой-то там разряд. - Бежите, как ужаленные, от столба до столба. Никакой мысли. У вас там полудурков больше чем в классе коррекции. То ли дело мы. У нас и спорт и интеллект. Не всякий осилит.

- Ни спорта, ни интеллекта у вас! - спорил Точкин. - Вы, как спортсмены - никакие. Мечетесь по лесу, словно псины голодные. Ищите, где вам кости прикопали. Туда-сюда. Туда-сюда. Интеллектуалы, бля. Интеллигенция.

- Лыжник? Отлично! Отлично! Подходишь. С картами как? Отлично. Отлично. Берём! - тренер по ориентированию разглядывал его, словно породистого жеребца, разве только не заглянул в рот. - С нами побегаешь, узнаешь, что к чему. А на следующей неделе контрольный старт. Я тебя записываю. Записываю?

Прошла неделя. И вот их загрузили в раскаленный автобус. Рассадили. Точкину досталось место за водителем. В салоне пекло так, что хотелось раздеться. Он посмотрел на выступающее в салон крыло и увидел обильное пятно крови, которое пытались размазать. Оно всё в отпечатках пальцев, которые вытирали об обивку сидений. Точкин привстал: кровь с обивки осталась на его штанах и рубахе. В ярости он перешёл к задней двери, то и дело, натыкаясь на рассеянных и нерадивых школяров. Он нашёл себе место, с меньшей скученностью этих выхолощенных пионеров, и всю дорогу оттирал кумачовые кляксы своим носовым платком.

По приезду в лес толпа мгновенно рассредоточилась по стартовой поляне и тут же начала собираться отдельными метастазами, компаниями по интересам. Так всегда случается, когда собираются больше трёх человек. Отдельно стоящие физруки громко и наигранно смеялись и матерились, вспоминая скучные случаи на своих уроках.

Наконец пришла стажёрка и по списку начала выдавать номера. Толпа заволновалась, никто не хотел бежать в последних рядах. Стажёрка обосновала этот выбор какими-то промежуточными соревнованиями, согласно которым и были розданы порядковые номера. Толпа поутихла и смирилась. Им раздали карты и компасы. В компасе Точкина при потряхивании, что-то подозрительно постукивало. Стрелку заваливало на циферблат точно на севере.

Бежали с раздельного старта. Сзади него стоял парень. Он постоянно сплёвывал и оглядывал соперников. Потом оглянулся:

- Слышь, меня Саньком зовут.

- Игорь. - протянул ладонь Точкин. - Посоревнуемся.

- Салага ты ещё! - усмехнулся Саня. - Знаешь, какая тут дичь происходит? И не спрашивай! Сейчас сам узнаешь! Давай вместе держаться. Со мною не пропадёшь! Это ориентирование - самый ****ский вид спорта, даже не спорта, а говна второго сорта! - рассмеялся он. - Тут не наебёшь - не победишь!

- Что надо делать? - отрешённо спросил Точкин.

- Смотри. Со старта бежишь, вон до той ямы, - он показал направление.

- Так по карте надо в другую сторону, - удивился Точкин.

- Все эти карты лажа! - оскалился Саня. - Смотри что есть! - он вытащил из заднего кармана набор цветных карандашей. - Все те карандаши, которые на отметках, на нитках висят - оторвут в один момент те, кто первые номера получил. Первые номера здесь не просто так дают. Сначала сидим и ждём первого номера, узнаём все контрольные точки, отмечаем и спокойно отсиживаемся, чтоб было без палева, а дальше идём на финиш вместе. Итого: у меня первое, у тебя второе место. Устраивает?

- А как мы первого перехватим? - поинтересовался Точкин.

- Как, как? Вот старт, - он плюнул себе под ноги, - вон там финиш, - он махнул рукой в сторону ямы, - по рукам?

- А этот первый нас не сдаст?

- Кому?

- Судье.

- А кто ему поверит? Да не бойся, я с ним договорюсь, - улыбнулся он.

- Тогда я в деле. - Точкину не особо хотелось напрягаться, носиться, словно белка по пустым кормушкам. Он пожал руку подельника.

Со старта уже ушла добрая половина. Тренер положил руку на плечо Точкина, выждал немного, и легко подтолкнул его вперёд.

- Пошёл.

Точкин неспешно засеменил по стартовой тропе. Когда это бестолковое скопление скрылось из виду, он свернул, пригнулся и направился к яме. Там он обосновался, сверился по карте. Финишная тропа проходила метрах в пяти.

Через минуту не спеша, с размашистой походкой, подошёл Санёк. Он огляделся, отлил на дерево, стряхнул и присоединился к Точкину.

- Ну, полдела сделано. На всё про всё им метаться минут двадцать ещё. Номер лидера запоминай, от этого зависит, когда нам стартовать, чтобы без палева. Семечки будешь?

- Давай, отсыпь.

- Может в картишки?

- Можно.

Минут через пятнадцать они услышали тяжёлые шаги и одышку.

- Что-то быстрый он. - удивился подельник. - Так тихо! Сейчас будем ловить, - он встал во весь рост и вышел из ямы на тропу.

Пробегающий грузный парень еле передвигал ноги, сопел и постоянно сверялся с картой. Тело его украшал номер один.

- Кого же я вижу? - шагнул ему навстречу Саня. - Ну, заходи к нам, у нас весело!

Тот встал, склонился, опустив руки на колени, и никак не мог отдышаться. Саня взял его за руку и потащил к их убежищу.

- Мы тут вот что подумали, отдохнуть тебе немного надо! - он забрал из его рук карту с цветными отметками контрольных точек, помеченных крестиками. Подельник достал свои карандаши и расставил цвета в том же порядке. Первый номер, казалось, ничего не понял.

- Ну, беги! Удачного финиша! - Саня похлопал его по плечу.

Тот не веря в своё освобождение, медленно поплёлся прочь, постоянно оглядываясь.

- Еще раз обернёшься - камнем запущу! - Саня начал нервничать.

Первый номер, как бы нехотя ускорился и перешел на лёгкую пробежку.

- Ты сороковой, я сорок первый - это значит ровно двадцать минут. Обязательно какой-нибудь скороход нарисуется. Значит, ровно через пятнадцать минут не спеша выдвигаемся, а пока лежим и не отсвечиваем. Я спать. Разбудишь потом.

Он накрыл лицо майкой и сразу же засопел. Точкин слышал шаги пробегающих спортсменов: одни ускорялись, другие устало плелись, дыша по-бульдожьи. А Точкин уставился в круглое небо, обрамлённое хвойными ветками, колющими его до крови заката. В этом вечереющем разбухшем зноем брюхе визжали комары, бабочки мятыми крыльями тёрлись о стерильный воздух. Точкин глянул на часы. Пора.

Первое место в этот день занял он, отыграв фору в тридцать секунд у Санька. Тот не обиделся, а наоборот, казалось бы, зауважал его.

Лет через пять, Санька уже подросшего, зарезали и бросили меж неплотно стоящими кривыми сараями, прикопав снегом. Нашли его по запаху только весной.

Точкин разыскал разрядника-одноклассника.

- Ну что интеллигент? Помог тебе твой интеллект? - издевался он.

Тот принялся ссылаться на обстоятельства и плутоватых участников, под плотный гогот Точкина. И этот звук, словно медвежья лапа, накрывал эту поляну финиша, как малиновый куст. И этим кустом его укололо...



Точкин вздрогнул. На подоконник села сорока, подёргивая выброшенным наружу кинжальным хвостом. Пора. Он прошёл в раздевалку. Снял свои лыжи со станка, обильно натёр их мазью, похожей на плавленый сыр и вышел во двор. Лыжню замело. Не важно. Ничего не важно. Он по матовому настилу двинулся к посёлку. Снег набивался в опухшее ухо, хлюпая и хрумкая, будто там тоже образовался сугроб. Подойдя к цели Точкин спешился, и зашёл в местный магазинчик.

- В долг не даём! - глядя на него сказала дородная продавщица. Она зевнула, демонстрируя несколько металлических протезов во рту, и отошла к стойке. Там она всуе пощёлкала счётами и внимательно уставилась на Точкина, помаргивая увесистыми, слипшимися ресницами, смазанных краской век. - Будете что брать? Тут не музей, тут торговая точка.

Точкин купил пару бутылок подозрительного бордового коньяка. Достал салфетку с адресом и уточнил свой маршрут.

- Напомните этому джентльмену, что он мне двести рублей должен, - в доказательство, она достала тетрадку и потыкала на чью-то фамилию надувшимся пальцем, перетянутым перстнем с серебристой шинкой и с синим самоцветом в оправе.

- Непременно, - поклонился Точкин.

По посёлку он шагал пешком, чтобы не раздражать местных собак, которых почему-то жутко бесило то, что человек может передвигаться иначе, как на своих двоих. Наконец он нашёл нужный адрес. В этот момент почему-то закончился снег. Точкин открыл калитку, зашёл во двор. Прислонил к сараю лыжи и палки и постучал в дверь. Никто не открывал. Он постучал громче. Внутри послышалась глухая возня.

- Кто! - раздалось изнутри.

- Точкин.

Дверь отворилась.

- Проходи. - Савелич, казалось, сильно постарел после вчерашнего.

Точкин вошёл. На него бросился запах чеснока и гари. Они проследовали на кухню. Та была завалена немытой посудой. На грязной плите выжигал кислород и всю эту вонь судорожный от сквозняка газ во все две конфорки. На табурете, на ухвате-варежке спал огромный рыжий кот. Савелич сгрёб посуду со стола и поставил в угол, прямо на пол. Кот услышал, облизнулся и двинулся туда же. Он глубоко потянулся и принялся облизывать тарелки с объедками. Савелич принёс размочаленную серую тряпку и стряхнул мусор со стола прямо на пол.

- Пришёл все-таки? - ухмыльнулся он. – Присаживайся, - он той же тряпкой протёр табурет, предназначавшийся для Точкина. тот присел, а Савелич отошёл к окну.

- Ну что? - продолжал он. - Начнём! Сейчас я буду говорить, а твоя задача расслабиться и слушать, и не перебивать. Закрой глаза. Не бойся это не гипноз - это терапия.

Савелич долго бормотал. Бормотал и всё никак не мог выбормотаться. То усталым голосом, будто приманивая. То другим, обволакивающим, словно придушивая шею тёплым шарфом. То каким-то угловатым, птичьим, клюющем с грядки, выковыривающем уже успевшее прорости, холодным клювом, цепляющем. Куриным носом, ковыряя цевком прямо по холке Игоря… Опять прошёлся по холодному. Выставил вон… отсюда. И позвал обратно, сюда своим расколовшимся голосом, и опять прогнал во вне. Точкина выбросило в транс. Где он? Он - утопленник, которого не принимает ни дно, ни поверхность. Он сделан из поролоновых пор, что внутри матраса, из сырных проталин пористого снега. В его голове ползёт и скоблит по стенкам черепа сбитый самолёт, оборачивающийся обычной столовской алюминиевой ложкой. И та, с неприятным скрипом соскребает всё в какую-то донельзя перекрученную воронку его сознания, оставляя на костях следы царапин. Одну… другую. До панической дрожи. И по этой новообразованной лыжне поехало что-то не разбуженное в нём. И там сверху снимали то, что выкипело с его котелка. Точкин снова почувствовал запах горелой каши. И всё!



И снова порошит в глазах. И он просыпается. Только его гнетёт. Болит. Тошнит. Тянет колено, словно оно резиновое. Словно его жалят и жалят тысячи шершней по очереди. И эту боль доставляют ему в громыхающих грузовых вагонах, которых некому разгрузить. Они идут и идут. И, кажется не пройдут никогда. И навсегда больно. Всем. И этим колыхающимся рельсам, по которым похлопывают, словно по костлявым бёдрам бабе предрекая трудные роды с этой колеи. И земле, трамбующейся в камни, и колёсам состава, уже не знающим, как повернуться.

И расселись снегири по деревьям. И открыли рты: «что нас не убивает - делает сильнее». А его щеки бледны и выпуклы этой бежевой кожей, натянутой, будто штора. А тот, кто так говорит, тот полный мудак и пижон. Его не убили, пожалели, не кинули. Не травили, и не разворотили ему половину тела, не пытали.

И вот он похож на тех баб, причитающих: «я же говорила», - когда уже всё произошло. Мухи слетаются только по факту, и только по сладкому. И вот он разбудил мать, пожаловался. И вот его пырнули в подмышку градусником. А там тридцать девять и пять. И сознание его полыхает по комнате индейским костром. И чтобы не сгореть - его надо вывести наружу. А мать не знает эту наружу. И он вместе с нею. Она же не приходила и не зудела так никогда. Не скулила у их дерматиновой двери, словно помирающая кошка.

И как же страшно, когда наружа вся притаилась внутри. И он потирает своё колено, словно лампу Алладина, чтобы оттуда выпорхнула эта боль. Джины не живут в коленях, там очень слякотно.

И мать, посидит, поиграется в это «любит-его-не-любит», и решит, что сегодня может быть не тот день, когда надо красить лицо и прихорашиваться. Хотя как знать? Она и так не знает. Они шли за руку. Точкина тошнило на каждом перекрёстке. И если бы он понимал свои изнанки, он бы через силу поел, чтобы не оставлять там настоящее своё!

Вот станция скорой помощи, вот их посылают дальше.

«Мы с температурой меньше сорока не принимаем! В приёмный покой!»

Человек не может умереть просто так. Как же надо вывести человека, что бы он умер? Человек бессмертен! Точкин знал по себе. Но человек не может жить с гнилью. Её же надо из него извлечь? Или будет жить гниль, а не он. Хотя, миру, в общем и целом, всё равно, кто останется.

- Будем вырезать! - это хирург приёмного покоя, принял дары и слёзы его матери. - Закатывай штанину! Разберёмся!

Ему было совсем не больно. Да ему и так было не больно. А этот зуд вызывал и пронизывал. Хотелось взвыть. А кому не хотелось? Когда копошатся в твоём теле.

Через пару недель повторилось всё то же самое. Следующий врач разглядывал скальпель, и солнечный зайчик отражался с окна, по металлу и у него в глазах.

«Давай, не капризничай! Тот, сделал что-то не так. Ну бывает, ну кретин… А у меня таких буратин, как ты полная поленница!»

А Точкин проглатывал со рта слизь. Обидно, терпеть одно и то же.. Корочкой покрылось колено, и тысячи сорок своими остриями вертели потолок, иголка шила матрицу.

А тренер, когда тот пришёл через пару недель снова, смотрел на него с завёрнутой штаниной. Цокал, словно Точкин завернул ему свою крайнюю плоть. Словно поделом ему.

- Никто не отменял тренировку!

Когда он открыл глаза, Савелич водил руками, уже в углу своей кухни. Как в театре теней. На стенах копошились серые сгустки - солнечные отбросы предметов, между которыми суетились рыжие тараканы.

- Э! Ещё не всё! Я отвлёкся! - Савелич продолжал...



Точкин с Гунько и с Коноваловым стояли на вершине холма и смотрели вниз со своего километра. Тренер запрещал даже приближаться к этому месту. Он презрительно относился к горнолыжникам и уважал скорость только на равнине.

- Вот пусть они с наше пробегут! А съехать с горки любой дурак сможет! А ты попробуй на полном ходу на неё заберись, - любил повторять он.

А сегодня, проходя мимо спуска, Гунько, ведомый азартом, завел их на вершину.

- Ну что, может, скатимся? Что нам лыжникам этот прыщ.

Все были не против. Гунько поехал первым. Следом оттолкнулся Точкин. Горка была настолько крутая, что пришлось притормаживать, сведя лыжи перед собой. Сзади Точкин услышал шелест хода Коноваленко, такой поначалу приятный, будто его чешут под свитером. А тот и не думал замедляться и объехал Точкина по краю, чуть не задев. Далее Точкин увидел резкий поворот. Он на ходу смотрел, как Гунько, не вписавшись, вылетает головой в сугроб, а Коноваленко начинает тормозить, попав в этот вираж, и дальше кубарем летит по нисходящей спуска, растопырив ноги и руки, ломая лыжи. Точкин услышал громкий хруст надкушенной неспелой груши - это были кости Коноваленко. В это мгновение Точкин решил, во что бы то ни стало не попасть в эту кривую, а дальше будь что будет! Закрутило лес, снег, лыжи перед глазами. Всё. Точкин, почуяв остановку, собрался, высунул голову из сугроба. Тело не слушалось поначалу.

К нему подбежал Гунько и помог подняться. Он вытащил его на трассу. Лыжи были поломаны и болтались во всех направлениях. Сорваны крепления, палки изогнулись, как у настоящих горнолыжников. Во всём теле бродило дубиной и выло в ушах. В носоглотку будто бы проникла разбрызганная каша мозга, с затылка, благо не горелая, свежая, но инородная. Они сорвали крепления, освободились от трухи лыж и пошли вниз за Коноваленко. Тот был без сознания. Потом он пришёл в себя и начал дико орать:

- Я ничего не чувствую! Мне больно! Я знаю, что мне больно, но я не чувствую! - вопил он.

Они не понимали его, пока не прошла пробка в голове. Проезжающие мимо лыжники осторожно начали спускаться к ним.

Коноваленко получил перелом шеи и позвоночника - это только базовые травмы, как говорил тренер. У него много чего поломало, но это уже не имело значения. Больше он уже не ходил и умер лет через десять от кровоизлияния в мозг.



- Ну, всё! - разбудил его голос Савелича. - Беги дальше! И запомни! Твой внутренний монолог - это изначально зло! Делай, как умеешь, делай, что хочешь! Будь в себе, не размазывай себя по миру - это будет очень тонкий слой. Лучше собери себя в точку и слушай, что внутри. Не разбрасывай мозг по всей трассе, его у тебя, да как и у всех, - он кивнул на кота, - слишком мало.

Кот недовольно взглянул на хозяина и покинул кухню. Точкин достал коньяк. Савелич открыл и разлил. В этот раз спиртное напомнило то самое озеро. В его стакан упала муха, тут же утонув, без борьбы и копошения, осев на дно.

- Я, пожалуй, откажусь, - вздохнул он, вспомнив о тренере.

- Хозяин - барин, - заключил Савелич и опрокинул пойло себе внутрь.

За окном снова начался этот дремучий снег. Точкин спешно засобирался.

- Заходи, расскажешь об успехах. Да и старика навестишь, - грустно закончил беседу Савелич.

На улице мело. Точкин забрал оставленный инвентарь, пожал руку старику и побрёл обратно. Вставать на лыжи было лень в такой снегопад. Через время он пришёл на базу. Там уже копошились Гунько и Гришин. Они готовили ужин.

- С тебя полтинник за апельсины для тренера, - сказал Гунько.

- Вроде по тридцать скидывались, - заметил Гришин.

- Какой же ты тугой всё-таки! - Гунько сплюнул в угол.

Точкин достал деньги, пересчитал, отмерил полтинник и передал Гунько.

- На! - с вызовом выпалил он.

- Извини, - опустил голову Гунько и вернул двадцатку обратно, - раз все в сборе, давайте, собираемся и пойдём к тренеру.



Они вернулись через пару часов, угрюмые и задумчивые. Зашли на кухню, и расселись вокруг стола.

- Я есть не буду, - сообщил Гунько. Он посидел еще минуту и пошёл в спальню.

- А я поем, - нарушил молчание Гришин, и начал возиться у плиты.

- И на мою долю накладывай, - попросил Точкин.

Они молча поели.

- Жизнь продолжается, - вздохнул Точкин, - я завтра с утра на тренировку.

- Да надо продолжать, - вяло пытался соответствовать Гришин, - я с тобой.

- В пятницу классика на десятку. Съездишь, заявишь нас?

- Без вопросов, - Гришин стал чуть бодрее.

В дверном проёме возник Гунько:

- Пить, кто будет? - спросил он.

Гришин и Точкин одновременно помотали головой.

- Займи рублей двести, - обратился Гунько к Гришину.

Тот повозился в карманах и извлёк мятые купюры. Гунько расправил их, пересчитал, свернул заново и вышел прочь.



Точкин опять долго не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами, наблюдая размочаленный снег за окном. Однажды на одной из самых обычных тренировок он оторвался от группы и ушёл далеко вперёд, ликуя и ускоряясь по свеженькому снежному настилу. Снег усилился, и уже не видно было ничего дальше расстояния вытянутой руки. Точкин хорошо знал трассу, и был уверен, что пройдёт её с закрытыми глазами. Скоро поворот налево и прямо пару километров. Затем длинный подъем, спуск, кладбище и метров пятьсот прямо до базы.

Здесь должен быть поворот. Точкин продолжил движение прямо. По ходу он почувствовал усталость, а знакомого поворота всё ещё не было. Наконец он осознал, что движется, куда-то не туда. В кишках тревожно завыли псы страха. Он остановился и решил пойти обратно, в надежде, что недалеко ушёл от группы. Через час он окончательно понял, что заблудился, и что самое страшное - смертельно устал. Страх подобрался к горлу. Он хотел закричать, моля о помощи, но изо рта выходил только противный хрип.

Снег закончился. Точкин огляделся в надежде увидеть знакомые ориентиры. Нет! Всё чужое. Всё кругом, какое-то инородное, ни к одному предмету не было возможности привязаться. Чужие деревья, чужие пригорки и ямы. Через час принялось темнеть. В горле пересохло от ужаса. Он снял перчатки, зачерпнул снег, пожевал.

Теперь он решил двигаться по диагонали, наугад, потом периодически менять направление. Вверху проявилась, будто пятно гнили, спасительная луна. Точкин не спеша скользил, экономя силы.

Так он проходил до рассвета, изредка пожёвывая свежий снег, отдающий бумагой, пресный и невкусный. К утру страх отступил.

К полудню лес закончился, и его вынесло на равнину, заполненную металлическими решётками, крестами и разносортными окаменелостями. Он вышел на кладбище, только с другой, незнакомой стороны. Остальное было делом техники. Откуда-то нагрянули силы, и через полчаса он уже заходил на базу.

Никого не было. Темно. В дальнем кабинете под тусклой лампочкой сидел тренер. Увидев Точкина, он вздрогнул, затем поднялся во весь рост, подошёл молча, и влепил тому сочный подзатыльник, после чего так же молча удалился к себе.



Зябкий лязг будильника разбудил Точкина, тот приподнялся. Гришин продолжал спать. Гунько не было. Он растолкал товарища, тот нехотя отмахнулся.

- Не пойду, - промычал он, перевернулся и продолжил сон.

Точкин умылся и пошёл в раздевалку. Там он подготовил лыжи и вышел на мороз.

- Ну что проверим твой метод, Савелич? - усмехнулся он.

Ничего не получалось. Мысли, как мухи липли к раскалённому сознанию Точкина. В голову то и дело лезли то тренер, то Гунько, то Гришин.

- Брысь, брысь, брысь, - отгонял их спортсмен.

Наконец он остановился, и решил разобраться, что именно его отвлекает. Сердце нетерпеливо постукивало изнутри. В мыслях будто варили бульон из его переживаний и воспоминаний. И он совершенно не понимал, как избавить себя от назойливых эмоций. Точкин глубоко задышал, что закружилась голова. Задрал голову на выпуклое, словно аквариум небо, заштрихованное грубыми мазками сосен. Он оттолкнулся и поехал…



К пятнице к соревнованиям был готов только Точкин. Гришин жрал, как не в себя, и днями валялся на кровати, глядя в потолок. Гунько дико забухал и приходил только, чтобы занять денег у Гришина. Когда у того закончились финансы, Гунько совсем перестал приходить. Ночью перед соревнованиями его принесли два опухших типа:

- Забирайте! Достал уже! - они отдышались и ушли.

- Гришин? Ты завтра бежишь? - всё ещё надеялся Точкин.

- Нет. - коротко ответил тот. Подошёл к холодильнику и долго оценивал его содержимое.

Точкин ещё немного посидел на кухне и пошёл ночевать в спальню к тренеру.



Сон опять не шёл. Вот они друг за другом идут. Это контрольная тренировка. По её результатам спортсменов ранжировали к будущим стартам.

И они идут плотной группой, друг за другом, никто не хочет уступать. Вот вся эта бригада прёт на подъем. Точкин обгоняет двоих, пристраивается за Красиным. Тот неформально считается самым сильным из их секции. Он идёт за ним, в надежде зацепиться и приехать в самой близи. А уж Красин покажет лучший результат.

Подъём! Они уже проходят, обгоняя одного за другим по второй лыжне.

После подъёма - длинный спуск, где можно отдохнуть. Точкин становится в стойку, взяв палки подмышки и приседая. Красин продолжал работать палками, и Точкин стал отставать. Тогда он вышел из стойки и в несколько толчков догнал лидера. Тут Красин встал в стойку. Нога его немного не попала в лыжню, он замедлился и Точкин налетел на него, да так неудачно, что получил наконечником его палки прямо в глаз.

Острая боль ударила в голову, прошла всеми закоулками и остановилась в затылке. Точкин упал, завалившись на бок. На него наезжали отстающие, образовав кучу мала. И этот навал, перепутанный начал расползаться по окрестности, выбирая, как в головоломке свои руки-ноги-лыжи-палки, где-то поломанные, где-то разбросанные по склону, катящиеся по инерции вниз.

Точкин отполз в сторону. Приложил снег к битому глазу. Открыть было страшно. Снег малиново окрасился. Красин подошёл к нему:

- Извини, не хотел.

- Да понятно, - отозвался Точкин.

Красин помог ему снять лыжи, и повёл на базу.

Тренер, молча поводил головой, взял Точкина за шею и повёл к своему старому «Запорожцу». Он гнал, сигналя неторопливым автомобилям на их пути. В поликлинике, он так же взял Точкина за шею и повёл к окулисту, там он, ругнувшись на очередь, завел его в кабинет, а сам остался в коридоре.



- А на тебя не было заявки. - изучив перечень соревнующихся, сообщил ему судья.

- Вот Гришин гад! - зло выругался Точкин.

- Можешь пробежать не в зачёт, - предложил арбитр.

- Согласен, - процедил Точкин.

Бежали с общего старта. Точкин, как неофициальный участник попал в третий последний ряд. Раздали номера. Пока спортсмены разминались к ним вышел какой-то пузатый функционер в деловом костюме, надетым на спортивный. Галстук его был широк, как перевёрнутый вымпел. Он перечёркивал грудь диагональными сигнальными полосками, словно шлагбаум на пути к его разбухшему нутру. Он, будто забивал сваи своей речью, помогал себе кулаком, раздувшимся, как пузырь. Точкин заметил наколку «коля» на фалангах пальцев.

Наконец тот закончил, и спортсменов пригласили на старт.

- Брысь, брысь, брысь, - прошептал Точкин, заведомо разгоняя излишки сознания. - Голова должна быть как пустое ведро.

Он не слышал команды старта. Передние ряды закопошились и тронулись вперёд. Точкин не спеша последовал за ними. Он смотрел на шедшего впереди. Тот совершал монотонные действия, как механическая кукла. Точкина одновременно и завораживал этот ритм и казался настолько нелепым, двигаться вот так на протяжении дистанции. Для чего? Этот спортсмен просто бежит в никуда, ничего не понимая.

Вот они пошли в подъём, но Точкин подспудно заметил, что уклона он не чувствует, словно свели обратно разводной мост и он снова идёт по равнине.

Он ушёл в сторону и обогнал впереди идущего. Взгляду открылся простор. Точкина накрывала какая-то белая колыхающася простыня, прижатая сутулыми деревьями. Он услышал:

-Хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум, хрум…, - говорил ему снег.

Точкин говорить не мог…

Скопление людей на финише вернули его в чувство. Он взглянул на табло и увидел свою фамилию напротив третьего места. Он безо всяких эмоций попил горячего чаю и дождался награждения. Затем угрюмо двинулся к базе.

Проходя через кладбище Точкин заметил, что недалеко три каких-то землекопа роют могилу. Двое копали, а один разминал ломом мёрзлую неподатливую, упорную землю. Они тяжело дышали чем-то парным и горячим.

Через день они все трое придут к этому месту и надолго задержаться там.

Возвратившись на базу, он первым делом увидел Гунько, сидящим в коридоре, обхватив колени в лютейшем делирии. Точкин растолкал его, но тот махнул рукой и принял прежнюю позу. В кухне Гришин всё так же стоял перед раскрытой дверью холодильника и молча смотрел внутрь.