Обезлюдевшее

За окном не унимался дождь. Забродившие тучи клубились и раздавались во все стороны, переминаясь, будто привязанные на одном месте чёрные овцы. Они нехотя пощипывали серое и не особо аппетитное небо. Вся хлябь с их пастей валилась глубоко вниз, жёстко оседая на пологом карнизе. Насмерть убитые капли выбрасывало на подоконник.

В мутной от табачного дыма комнате на стуле сидел мужчина. Он курил сигареты подряд, то и дело, прикуривая от свечи, медленно оползающей в гранёный стакан. На вид ему казалось лет тридцати пять. Он был раздет по пояс, и рыхлая плоть пивного живота свесилась на заляпанные штаны.

Сегодня у него умер кот. Умер ещё ночью, в своём кошачьем сне. А с утра зарядил этот проклятый дождь. Когда Сурков проснулся и прошаркал в туалет за ним никто не последовал. Он проверил миски - они были нетронуты. Кота он нашёл не сразу. Тот свернулся калачиком в выемке его одеяла. Сурков сегодня остался совсем один. Теперь ему будет совсем не с кем разговаривать. Никто не будет мешаться под ногами по утрам. Ещё вчера он не навязчиво болтал с котом, и тот отвечал ему, как мог, тёрся в ногах, что-то бормоча, пока Сурков накладывал корм и менял воду. Вечером, перед сном тот улёгся на человека, разбросав лапы. Во сне Сурков дико ворочался и кот ушёл в более спокойное место. А потом в безмерно спокойное.

Кота требовалось похоронить. Сурков, вначале аккуратно переложил холодную тушу в пакет и выставил в коридор. Но дождь так и продолжал идти весь день. Тогда он засунул нежить в холодильник, на самую нижнюю полку. Оттуда же извлёк коляску копченой колбасы, изъедая её вместе с кожурой. Уселся на свой единственный стул и продолжил наблюдать непогоду.

К вечеру он помыл свою посуду. Вылил воду из кошачьей миски, корм высыпал в мусорный пакет, обнаружив, что тот почти переполнен и требует замены. В коридоре он обратил внимание на осиротевший кошачий лоток, который со всем содержимым завернул в первую попавшуюся тряпку. Миски он выбрасывать не стал, только тщательно сполоснул их и убрал в шкаф.

Сурков набросил старую серую куртку, которая и хранилась у него только для выноса мусора или переноски пачкающихся вещей. Он нацепил тапки на босые ноги, со слоящимися наростами ногтей и пяток, взял зонт и вышел в подъезд. Там то же было слышно лёгкий шелест дождя, пахло жареным луком у кого-то из его соседей, большинство которых он наверняка никогда не видел в глаза.

Он поводил головой. Слева от него - квартира таких жильцов-невидимок, с которыми он никогда не пересекался, хотя часто слышал за стеной слегка расстроенное пианино, на котором кто-то неумело наигрывал гаммы и одинаковую мелодию из «Короля и Шута». Справа от него жила семья, в своей сущности, будто взятая взаймы из телевизионной рекламы майонеза. Муж-жена-дети. Сколько у них этих детей Сурков даже не подозревал, но на лестничной клетке хламилось три велосипеда средних размеров и сани на рулевом управлении. Хотя сани весной оказались у входа подвал. К ним постоянно приходила разношёрстная ребятня: школьники, подростки, мальчики и девочки, с собакой и без, в гости ли, к себе ли домой? Непонятно. Сурков слышал их приходы по сигналу заколебавшего его дверного звонка, который срабатывал, как у них, так и у него. Наверняка эти беспроводные звонилки куплены им и ими в том же магазине у дома. Они подавали однотонный сигнал на базы, которые воспринимали его, совершенно без разбора источника.

Соседей сверху Сурков не знал совсем, иногда встречая кого-то из спускающихся, но сразу забывая их за ненадобностью. А может – это просто, чьи то случайные гости или курьеры. Да он и редко мог подняться этажом выше, если только спьяну или по рассеянности. Там царил иной мир. И Сурков даже не удивился бы, обнаружив там пёсьеголовцев, рептилоидов или инопланетян.

Снизу, сразу под ним квартира то сдавалась, то продавалась, то пустовала. Одно время в ней проживал на пару месяцев какой-то одинокий, рыжий и прыщавый субъект. Он неизменно, ровно в одиннадцать вечера, приходил просить сделать тише звук. Неважно был ли звук или нет. Он всё равно приходил и просил. Вежливо и жалобно, подчёркивая это своим заспанным видом. И так каждый вечер. Может быть, он приходил и тогда, когда Суркова не было дома. Непонятно. Когда надолго отключали воду или газ, то он захаживал чаще. Как-то они даже познакомились, только Сурков сразу забыл его имя. Бывало, иногда он заглядывал с просьбой поделиться лишним сахаром, с прозрачной литровой банкой, которую Сурков щедро наполнял, хотя его подмывало подбросить туда пару горстей соли, но он всякий раз сдерживался. Курил прыщавый строго на улице, какие-то длинные дамские сигаретки с фруктовым последом. А потом пропал, избавив Суркова от своей назойливой жизнедеятельности. Ведь из-за него Сурков теперь отворяет входную дверь в одних трусах.

Слева от него жила рыхлая телом и лицом тётка лет пятидесяти. Сурков знал про неё только благодаря тому, что она имела пса невнятной породы, с приплюснутой мордой. Он выглядел, словно патлатый мужик с беспробудного похмелья. Она выгуливала его по двору и утром, и днём, и вечером. В любую погоду, каждый день. Тётка всегда здоровалась и прибирала пса поближе к себе, натянув поводок. Лицо её Сурков никак не мог запомнить из-за животного. У него оно казалось интереснее и живее.

Справа, наверное, не жил никто.

Сурков спустился к выходу. Там, подпирая дверь одной из своих изогнутых ножек, раскорячился лакированный под дерево стул, с непокрытой сидушкой. Та, выпяченная узорной обивкой лежала на лестничной ступени. Под батареей построилась шеренга с пустыми банками из-под энергетиков, недопитая полторашка пива без пробки и вставленные в радиатор пакеты из-под снеков. Место стоянки современного человека, которое скоро займёт своё законное оформление во всех музеях истории, которые будут когда-то посвящены нашему времени.

Выйдя на улицу, у Суркова закружилась голова. В его прокуренной комнате этот ватный воздух, набивало в ноздри, в одежду, в заляпанный жиром ковролин. Здесь же, казалось, что он пьёт этот кислородный коктейль, выдыхая смог, пыль и ароматы его ещё живого кота.

На мусорной площадке, спасаясь от непогоды, под навесом из профлиста, сидели взъерошенные голуби и галки. Сурков выбросил оба пакета в контейнер, птицы засуетились и принялись проверять содержимое.

Через пару минут он отворил дверь в квартиру и вошёл. Его никто не встретил. Никто не вышел, радужно подняв хвост. Никто не обнюхивал с любопытством, его принесённые запахи и шуршащие пакеты. Никто не выпрашивал дешёвые вкусняшки.

А эта гнилая непогода так и не думала прекращаться. Сурков продолжал смолить и глядеть на сбитые и измельчавшие капли на подоконнике. Наконец, ближе к полуночи он решился. Собрал рюкзак, уложив туда кота из холодильника, кухонный совок, купленный алкоголь и кошкины игрушки - нескольких мышей из синтетики, лежавших на виду. На кухне он достал небольшую лопату из угла. Чтобы не привлекать внимание поместил её в чехол от гитары. В комнате он уже оделся по погоде, нацепил бейсболку на голову, на ноги натянул высокие и узкие берцы. Оглядел комнату, по привычке, вышел в коридор и присел на дорожку, на ящик прихожей.

- Ну, всё, кот, вот и всё. Думаешь, забуду тебя? Не дождёшься, - улыбнулся он, - тебя забудешь! - Сурков усмехнулся вслух. - Пора, кот, пора.

Он проверил его, с призрачной надеждой, а вдруг? Но кот был холоден и безразличен.



- Я подъехала, выходи, я в такси, - прозвучал женский голос из трубки с ужасным акцентом.

Сурков, обул тапки на босу ногу и спустился на улицу. У подъезда стояла урчащая жёлтая машина.

- Заплатишь за проезд? - вылезла из окна голова со стороны пассажирского сидения.

- Сколько? - спросил Сурков у водителя.

- Триста пятьдесят, - отстранено ответил водитель, глядя куда-то мимо.

Сурков расплатился. Из салона вышла молодая негритянка в полосатых лосинах и в какой-то нелепой цветастой накидке. Голова её была похожа на луковицу, из-за перевязанных в основании, толстенных дредов, шевелящихся, как мохнатые гусеницы при ходьбе. Одинарное плоское, как у всех негроидов лицо, сплюснутый нос, толстые губы, яблоки глаз цвета слоновьей кости, или фарфора, контрастирующие с кожей цвета заваренного какао.

«Да, не красавица, на фото выглядела поинтересней,» - заключил Сурков.

- Пошли! - деловито скомандовала она. - Время, время!

Они зашли в жилище. Кот увидев незнакомку, рванул за диван и притаился. Сурков наскоро покопался в ящике прихожей и извлёк запылившиеся женские тапки, разношенные, плюшевые, со строгим, немного потёртым узором. Она обулась в них, постоянно водя впалым носом по сторонам, словнолюбопытствующая крыса, и немедленно попросилась в душ. Мылась она довольно долго, Сурков устав ждать, открыл дверь и вошёл.

- Ты скоро? - чуть раздражённо спросил он.

- У вас холодно, я замёрзла, - ответила она, - не переживай, я за это денег не беру.

- Тогда мне придётся брать, - пробурчал он.

Сурков присмотрелся. Тело у туземки было почти идеальным: небольшая грудь, с сосками, напоминающими вишнёвые косточки в чёрной оправе размером с рублёвую монету, аккуратно выступающая упругая задница, плоский рельефный живот, побрито, где надо, thigh gap между основаниями бёдер. Она распустила на свободу своих гусениц на голове и сложилась в весьма привлекательную самку человека, которую Сурков тут же захотел, и этого было уже не скрыть. Он подошёл и дотронулся до её бедра, она смущённо опустила голову.

- Мне надо вытереться, - продолжая смотреть себе под ноги, произнесла она почти без акцента.

Сурков вернулся в комнату, вытащил из шкафа чистое полотенце, осмотрев его на просвет. Он бегом вернулся в душевую и через мгновение уже натирал её мягким ворсом.

- Теперь ты, - показала она на душ.

- Я уже, до тебя, - соврал Сурков.

Она не одеваясь, взяла его за руку. Та была ледяной, и казалось совсем хрупкой и в то же время податливой, словно детская игрушка для развития мелкой моторики. Сурков повозил её кисть в своей ладони, будто перемешал деревянные бочонки лото в плотном мешочке. Прощупав каждую фалангу, он повёл её в комнату.

Там она с головой нырнула под одеяло. Тело её моментально пустило мурашки наружу вперемежку с мелкой дрожью, будто строчила старая швейная машинка из ворса, который поднялся с её тела.

Сурков обнял её.

- Как же у вас холодно, - стуча зубами, заикаясь, произнесла она.

Взгляд её упал на старый комод. Там лежали всяческие безделушки, какие-то пуговицы, цепочки и православные кресты, доставшиеся ему от прежней хозяйки. Когда он при переезде разбирал ящики, шкафы, коробки - в одной из них оказалось это добро. Его он хотел рассортировать со временем, и выбросить ненужное. И вот это время пришло. Жаль, что только на час и по внушительной цене.

- Ты православный? - спросила она, искусственно превозмогая дрожь.

- Да, православный атеист, - улыбнулся Сурков, - а ты?

Она ничего не поняла. Привстала и начала разглядывать бижутерию.

- Я православная, - после паузы произнесла она, не сводя глаз с сомнительных украшений, - Гана! Знаешь нашу страну?

- Знаю, Африка! - усмехнулся Сурков. - Забирай, что понравится, мне не надо этого.

Она покопалась и выбрала себе небольшую иконку.

- Это возьму. Крестики не возьму, грех, - она убрала подаренное в сумочку, а оттуда достала презерватив.

- Нет, - возразил Сурков, - у меня - свои.

Он перегнулся через неё, залез в тумбочку и достал упаковку.

- Надень сама.

Она открыла коробку и достала пакетик, зубами вскрыла его, вытащила резинку, покрытую фабричной смазкой. Взяла в руку раскалённый член Суркова, приставила к нему презерватив, и ртом расправила его по всей длине. Далее, не останавливаясь, продолжила движения взад-вперёд.

Сурков отстранил её и лёг сверху. Она взяла рукой его орган и направила в себя. Он вошёл в её мягкое и тёплое лоно. Каждое его движение она начала озвучивать.

- Можешь не стонать? Веди себя естественно, - прошептал Сурков.

Она молча кивнула, но продолжала постанывать и выгибаться, закатывая глаза.

Сурков остановился, чтобы не кончить. Но она обняла его, и, вцепившись ногтями в спину, притянула к себе. Он одной рукой взял её грудь, вторую руку запустил под её ягодицы и с каждым толчком притягивал всё ближе и ближе к себе. Через минуту вязкая слизь брызнула в презерватив. Сурков остановился. Посмотрел на лицо негритянки. Она покоилась на спине, небрежно разбросав руки, глубоко и равномерно впитывая чужой ей воздух.

- Я в душ, - вытирая пот, отдающий чем-то горьким, прошептал он и осторожно извлёк член в резиновой оболочке.

- Можно я поваляюсь? У тебя ещё есть время, - она нажала на бок мобильного, - еще тридцать минут.

- Давай просто посидим, без этих подвигов, я сейчас приду.

Она кивнула.

Сурков проследовал в душ и включил воду.

Когда он зашёл в комнату, она так же лежала, устало приоткрыв глаза его появлению. Он присел рядом.

- Хочешь, я тебе стихи почитаю? - осенило Суркова. - Одно только?

Он никогда, в отличие от Есенина, никогда не читал стихи проституткам, и такой шанс упускать было нельзя. Совершенно никак нельзя.

- Ты пишешь стихи? Я просто не очень понимаю. Я глупая, как вы все говорите, - вздохнула она, - мне все это повторяют, и мама, и братья мои.

- Это не страшно, - произнёс Сурков, проговаривая каждый слог, - становится страшно, когда на тебя наползает эта полынья одиночества, и нигде поблизости нет никого. Кругом шевелят губами, только ты не слышишь. Может - они немы, а может и ты оглох.

- Ты непонятный мне, совсем, - она поднялась и уселась напротив, - давай читай свои стихи.

Сурков посмотрел ей в глаза, черные зрачки расширенно вытесняли всё белое, что было в них.

- Слушай, - он откашлялся и начал:

«…снилося коту утро, и протух прокуренный свет в кухне.
хрип петух, и в ухе в ахуе блоха.
полыхал луч брюхом, полакал суп луковый,
попихал в угол лапой...»

- Ты странный, - произнесла она, когда он через пару минут закончил, выдержав небольшую паузу.

- Бывает, - отмахнулся Сурков. - А ты настоящая. Знаешь, кругом столько шлюх, только они, как резиновые куклы в сравнении с тобой.

Она посмотрела на мобильный.

- Мне пора.

Сурков перевёл ей деньги на такси и проводил до двери.

- Скажи свое имя?

- Ама. Я родилась в субботу, у нас всем женщинам, рождённым в субботу, дают это имя. Но только у нас. В городах уже давно не соблюдают наших обычаев, - ответила она.

- Я то же родился в субботу, может, поэтому я такой ленивый? Меня зовут Борис.

- Да, и я такая же, меня долго рожали! - она впервые улыбнулась.

Потом быстро сбежала вниз. А он закрыл дверь и вернулся в комнату. Язвы углов опять сиротливо растянули свои пасти.

В детстве его периодически ставили в угол, пожрать и пропитаться этим одиночеством, понимая, что за спиной праздники неказистого, но бытия. А им сейчас, на время, закрыли это пересечение стен, чтобы он охранял это беззвучное одиночество, чтобы оно не вылезло оттуда, не набросилось ни на кого…



Дождь зарядил ещё сильнее. Сурков поставил рюкзак у двери, зашёл на кухню и доел колбасу из холодильника. Когда он вышел, по подъезду разносился запах уже свежесваренного борща. Кто-то, в отличие от него, не терял время всуе. Он сглотнул слюну и спустился вниз. Во дворе не было никого. Пузырящиеся лужи на асфальте и фонарные сутулые отклики от земли, сквозным отражением собирали его реальность. Такую бумажную, вымоченную, словно газетная макулатура с вычурным шрифтом, текучей прописью, как этот разболевшийся дождь, который никак не хотел успокаиваться.

Сурков немного постоял под козырьком подъезда, наблюдая взъерошенных голубей ютящихся в выемках окон. Он почувствовал что-то мягкое в ногах и, опустив взгляд, увидел огромного пушистого рыжего кота. Тот нагло тёрся об него, задрав пышный хвост, что-то приговаривая на своём.

- У меня нет ничего для тебя, - произнёс Сурков, - разве, что твой брат по разуму, но он очень спешит! Извини.

Он аккуратно отодвинул от себя пушистого и нажал кнопку на зонте. Тот не раскрылся и завис в промежуточном состоянии. Сурков изо всех сил попытался выдвинуть его трубку в сторону - ничего не вышло, её только погнуло. По пути он швырнул бесполезный причиндал в мусорку, около которой суетливо сновала промокшая, и казавшаяся от этого чёрной, любопытная крыса.

Уже мокрый с головы до ног он пошёл за город. А этот дождь вперемешку с ветром, словно цепной пёс, с диким рёвом набрасывался на оголённую шею, затем лез за воротник, и оттуда холодно придушивал до коликов. И ветер по-пёсьи выл так, как будто почуял кота в его прощальной переноске.

Несмотря на обычную будничную ночь, улица не обезлюдела. То и дело мимо проносило одинокие автомобили. Несколько раз Суркова обдавало грязной водой из дорожных выбоин, но тот уже не обращал на это внимание. Он и так давно был мокр.

По пути Сурков решился зайти в круглосуточный супермаркет, прикупить чего-нибудь, без суеты и очередей. Во всём помещении, казалось, что никого не было. Какая-то тётка, распухшая всем телом, будто утопленник, растеклась в одиночестве у прилавка с овощами. Она внимательно оглядела Суркова, и потеряв к нему интерес, продолжила мять и без того помятые за день помидоры. Сурков нашёл холодный чай, бросил в корзину, туда же отправил быстрорастворимую лапшу, пару салатов, и пошёл к кассе. Увидев это, утопленница, бросив своё занятие, быстрым шагом рванула туда же. Сурков встал за ней в ожидании. Она долго просила, что-то проверить, потом достала рыжую купюру, передумала, выворачивая кошелёк, ковыряла растопыренными пальцами, напоминающими варёные сардельки. Суркова начало тошнить, то ли от запаха вечернего брожения выложенного товара, то ли от этой нелепой картины перед ним. Он оставил корзину на кассе и вышел под дождь.

На улице пейзаж смазался усилившимся ливнем. У входа стоял попрошайка с распухшим, будто от этой влаги лицом, цвета и вида стекловаты. Он осмотрел Суркова и отвернулся.

«Неужели так всё плохо?» - мелькнуло у того в помятой от непогоды голове. «Ладно, не важно, идём!» Через пару минут он уже брёл по тропе наизволок, тяжело дыша, за неожиданно окончившимся за многоэтажкой, городом. Те, последнее время, резко и внезапно заканчивались кладбищами, пустырями, дикими полями с борщевиком, гаражными кооперативами, полянами и садовыми товариществами. Ранее, казалось, что планировался хоть какой-то порядок: сначала многоэтажки, потом более мелкая советская застройка, потом частный сектор, а уже следом, ты будто и за городом. Теперь же на каждом пустыре натыкано по небоскрёбу. Расписанному, как будто кубик Рубика. Все как один, они поворочались наугад и замерли. И всё что росло поблизости, задушили дорожными развязками, объездами, перемешанными с тропами и грибными местами.

Он услышал гудки поезда. Остановился у железнодорожной насыпи, пропуская электричку. В желтушных окнах, маячили неподвижные оболочки пассажиров, их скорбные лица, перемещаемые из одного одиночества в другое.

Каждый человек одинок, грохотало внутри Суркова, всё человечество одиноко, вот оно уже который век ищет подобных, что бы избавиться от этой затерянности себя в этих дебрях обыденности. И внутри человечества одиноки все.

Поднявшись на насыпь Сурков увидел кладбище, пестрое и колючее, похожее на связку его ключей в заднем кармане.



В поезде было душно и несло каким-то наспех нагнанным бытом. По вагону слонялись понурые бабы в свитерах и гамашах, с полотенцами через плечо. Сурков не раздеваясь, поставил переноску с котом на верхнюю полку, и сам забрался наверх. Выключили свет. Спать никак не получалось. Он лёг на спину. Не хотелось ничего: ни слушать, ни читать. Его везло обратно в родной городок, в котором он казалось, позабыл что-то своё самобытное и не делимое от него. Без этого потекло по-другому время, пожухло и потускнело вокруг. В местах, где он обитал - ничего своего у него никогда и не было. Всё чужое и съемное. Он жил с обязательной подругой, которая то же казалась ему съёмной на время. Они оба были из этого городка, покинули его, каждый по своим причинам. Он ради денег, она - как бы ради него. И теперь они вместе проживали это время и работу. Она уехала вчера, не оставив даже обеда. Он так и ехал натощак, да и есть не особо хотелось.

По приезду, а приехал он тридцать первого числа, он успел поспать немного с дороги и пойти на городскую ёлку. Он не очень то и хотел, но его настоятельно позвали. И вот он уже глотает коньяк из обшитой красной кожей праздничной фляги с одним из знакомых, затем с другим, со случайными людьми. И после куцего салюта, будто плевка им всем в их задранные к серому небу рожи, он вернулся домой, с ощущением, что праздник безвозвратно выпал из его жизни.

Потом позвонила подруга, и он безропотно поплёлся к ней, пьяный и выпотрошенный. Несколько раз он нехотя и не больно падал на скользких подтаявших и снова успевших замёрзнуть, дорожках. Всюду трещали петарды, радостно лаяли собаки и орали довольным хором люди, поднимая пластиковые стаканчики.

Его хватило только на час пребывания у неё. Есть не хотелось, не заходили заезженные тосты, полумрак клонил в сон. Её квартира сделалась, какой то совсем крохотной и душной. Праздничное смешалось с обыденным, и от этого стало совсем неудобоваримым. Он казался жалким, она - ещё более жалкой и глупой. Хотелось разнести всё кругом к чёртовой матери. Он легко нашёл повод для ссоры и ушёл, громко хлопнув дверью.

Сурков просидел дома всю неделю, и всю неделю за окном шёл уже привычный январский дождь. Вечерами он выходил за едой и выпивкой, словно вор, стараясь не попадаться никому на глаза. Завтра ему возвращаться обратно. В пустую съёмную квартиру, на временную работу, которая не оставляет сил.

По приезду ему придётся искать другое место. На этом он успевает лишь оскотиниваться до примитивной особи. Последние месяцы он проводил на работе и в дороге ежедневно примерно по пятнадцать часов, с единственным выходным в неделю.

Во время, пока всё кругом скатывалось обратно в допотопность, и окружающие его индивиды начали стремительно тупеть. Он надеялся на то, что с его-то знаниями и навыками он не затеряется. Найдёт хорошую должность и заживёт себе в удовольствие. Однако мир менялся. И вот они, казавшиеся ему недалёкими, да чего там - тупыми до неприличия, они и заняли все доходные и ранговые, насколько это возможно в неволе, места. Оказывается, что проще заразить всё вокруг себе подобным монотонным однообразием, завести сюда загорелых гостей из дружественных стран, рассадить по офисам клерков, у которых заученная болтовня заменяет сознание, и вот она - благодать! И Сурков теперь исполняет примитивные инструкции в картинках. Да и они с ошибками!

И скоро придётся таскаться, в поисках работы по этим нудным собеседованиям. На них на всех задают одни и те же вопросы, одни и те же потерявшиеся девочки. Они, словно ревнивые стервы будут спрашивать о причинах предыдущих увольнений, об умении работать в команде, коммуникабельности, о стрессоустойчивости, о другой херне, не имея об этом всём ни малейшего понятия, старательно вытесняя из разговора его суть.



В день отъезда он опять зашёл к подруге, забрать кота и обязательные банки с соленьями. Та не могла ему позволить ехать налегке. Кот был прибран в переноску, соленья были надёжно упакованы в толстокожие сумки. С ним попрощались сквозь зубы, и он отправился прочь. Проходя по несколько обязательных шагов, приходилось делать остановки, для передыха. Ему очень хотелось сбросить эту тяжеленую ношу, и пробежаться налегке вприпрыжку. Наверное, он всю жизнь будет таскать эти нелепые раздутые сумки, набитые хламом с чей-то прихотью.

По пути на остановку он зашёл в привычный ему продуктовый и купил чекушку коньяка в дорогу. На выходе из магазина ему позвонил товарищ, который всю прошедшую неделю не брал трубку.

- Я уезжаю, - ответил Сурков на предложение о встрече.

- Ты где? - пьяно бурчало оттуда.

- Иду на остановку.

- Сейчас подъеду.

Когда Сурков подошёл на место, там уже стоял его приятель с банкой пива.

- У меня автобус через десять минут, - предупредил Сурков.

Десять минут он пытался отвечать на незамысловатые вопросы элементарными фразами, пока морду маршрутного такси не вывернуло из-за угла.

- Поехали? - предложил Сурков.

- Не могу, - ответил приятель, - я домосед.

Они попрощались. В маршрутке, везущей его в неизбежность, ему захотелось зареветь, как пьяной бабе. Захотелось, чтобы эта газелька сломалась по пути к чёрту, или попала в аварию. Чтобы по дороге на них напала банда разбойников. Может быть тогда всё изменится, и не нужно будет возвращаться, туда, куда совсем не хочется. С такими мыслями Сурков проезжал знакомое ему кафе. Внутри него заворочались воспоминания. И вот он молодой знакомится здесь со своей подругой. Вот они проводят здесь выходные. Вот они разругались вдрызг, вот он ушёл в бешенстве, потом вернулся, а она рыдает, размазывая краску по лицу. Вот он волочёт её домой. Её постоянно заваливает на бок, он поднимает её, не смотря на ругательства…

Проехали поворот на его бывший завод. Воспоминаниями его повело туда, по этому знакомому пути, ежедневному пути из прошлого, которого никогда больше не будет, да и то, что было - теперь представлялось в какой-то мутной дымке из-за непогоды. Может быть, здесь непогодило постоянно, он просто этого не замечал.



В поезде он снова забрался на верхнюю полку и выпустил кота из переноски. Кот улёгся рядом и замурлыкал. А Сурков открыл коньяк, отпил половину, отвернулся к перегородке и заснул.

Во сне его мотало. Ему снилась собственная голова и надетый на нее пыльный валенок. Он сидел в кладовке, в которой был использован весь воздух. И гасла свеча, а он читал всякую ересь и не хотел видеть никого. И заживало, и уживалось, и жахнуло сиплым голосом, словно из-за стены: «У нас дохлые не водятся…»

Звучала какая-то музыка, парализующая и идущая по пищеводу. От неё крупной дробью знобило кости в грудине, словно потрясли яблоню, и по земле заколотило спелыми плодами. Какой-то незнакомый доктор показывал ему «медузу», набравшуюся после процедуры чистки его организма, пожимая брюхо пластиковой оболочки шершавыми пальцами. От этого трения исходил глухой нудный шорох и кишечное бульканье. Сурков разглядел внутри вместилища шевелящихся рыб, сохраняющих равновесие, с выпученными на него глазами. Когда они открывали рты - их выворачивало наизнанку. Они путались в собственных потрохах, их вязало между собой. Прибранные во внутрь плавники резали их шкуры, пузыри и внутренности. Доктор взболтнул пакет и разлил содержимое по стаканам, по кончику скальпеля. «Счастливого пути!» - произнёс он, опрокинув месиво в глотку. Сурков последовал его примеру. Остатки рыб мгновенно освоили его кровь, метнулись в голову, закупорив сосуды. Он почувствовал лёгкость, невесомость, только смертельно-страшную, после которой приходят качели. Качает язык в окладистой колыбели. Тошнит. Петли скрипят на висках, где крепятся челюсти. Они совсем стёрлись с износа. Он молча ворочает подбородком, крутит головой. Что-то летит в стороны с этой карусели. «...к городу-герою Москве!» - звучит откуда-то снаружи мраморной окаменелой дикцией...

Его разбудила проводница за полчаса до прибытия, потрепав его. Он бы и не проснулся, если бы кот не озвучил её намерение. Сурков открыл глаза, и эти полчаса наблюдал за копошением помятых, не выспавшихся пассажиров. Как они бродили туда-сюда с теми же полотенцами и принадлежностями для чистки зубов. Казалось, что слепых водят туда-сюда. Они так же незряче сворачивали постельное бельё по своим им веданным лекалам. Доставали свои пожитки, поневоле допивали соки и минералки на столах. Казалось, что сейчас они зажужжат и улетят отсюда. Но нет. Они остались. Суркову, глядя на них, очень захотелось пить. Когда всё угомонились, и они расселись по своим нанюханным за ночь местам, он приподнялся. Взял возмущённого кота и убрал в переноску. Спрыгнул с полки и пошёл в туалет. Там он повернул кран. Пошла вода, какая-то помятая и уставшая, измученная этой дорогой. Его продолжало тошнить, и он основательно выпустил скудное содержимое желудка в унитаз. Пить расхотелось. Он закрыл воду и двинулся обратно в плацкарт.

Прибыли. Сурков дожидался, пока всю эту покалеченную гусеницу не выдавит наружу. Когда вагон опустел, он поднялся и вышел прочь. Обязательный сушняк и тошнота накатили снова. Они пульсировали с каждым новым людским потоком. Жажда изводила. Около метро, в палатке он купил грейпфрутовый сок и сигареты, которые никогда не курил. Его сигарет не было. Были чужие. Это же Москва.

Стремглав он миновал турникет, вышел из-под промёрзшей насквозь земли, опустошив коробку сока, немного пролив на себя. На ветровку налипли и отяжелели дождливые капли. Снег по углам, словно брошенный, оставленный промокший хлеб. Он впитывал в себя сигаретный пепел, маслянистую столичную грязь, протухшие палёные железнодорожные запахи. А выделял наружу только едкую щёлочь этого утра. Сурков высморкался. На носовом платке остались запёкшиеся красно-коричневые сгустки.

Подъехала электричка. Сурков засеменил на посадку. Около хвостового вагона его повело, закружилась голова, и его обильно вырвало прямо на перрон. Обыватели, проходящие мимо, бросали недовольные, притушенные о платформу взгляды. Ему было не до них.

Дождь резко сменило мокрым снегом. Сурков нырнул в вагон. Тошнота не прекращалась, и вот озвученные диктором двери с лязгом закрылись. Он почувствовал себя в ловушке на эти полтора часа. Вокруг него рассаживались не выспавшиеся, угрюмые люди, сипящие парными выхлопами со своих ротовых градирен. Поезд тронулся, встряхнув всё это содержимое.

И вот начала неметь голова в затылке. Это онемение перекинулось на руки. И вот уже он не мог пошевелиться. Казалось, что тысячи иголок прошили плоть. Страшно. И нечего не поделать. И в голове какими-то изнанками болтается окружающее. На него налип запах гнилого мяса из раскуроченных ноздрей, выхватывающих воздух, с морозной примесью птичьих экскрементов.

«Инсульт, инсульт, инсульт», - бегало бильярдным шаром где-то в тылу черепа. Салон окрасило густыми контрастными цветами, потом грубыми мазками, как на импрессионистских картинах вблизи. Потом его опять рвало. Прямо на пол. И рвоту возило по этому полу в такт дерганой электричке взад-вперёд. Туда куда он не знает, и не хочет знать. И куча судорог, которых не пересчитать, возились в его выпотрошенном мозгу, и в колючих руках. Где-то щёлкало. Он принял. Он подспудно понимал, что он кончается. Сейчас кончается. Или оканчивается. Какая разница. И дальше - пустота, и ничего...

И тут в его бедро что-то уткнулось. Мокрое, сопливое, такое обыденное, простое, случайное. Жизнью. Без жалости. Такой непроходимой и ласковой. Такой, что оставляет тебя здесь. И через пару минут усилий он смог обрушить вниз голову. А там! Кот из переноски, через сетку, колол его своей треугольной мордой и слышно мурлыкал. И если кто-то мог в тот момент умереть, то это будет не он! И все эти иголки оплавились на концах и стали шариками-чётками, которые можно перебирать всем своим организмом.

- Всё будет хорошо, - он еле-еле смог произнести это. Смог дотронуться до котовьей морды, почувствовав дыхание, любопытством оседающее на ладони. Оно правило эти линии и борозды на ней, словно соединяло измельчавшие заболоченные реки спасительными каналами, продлевая и углубляя их. Сурков выдохнул и выплюнул всё накопленное, и допил оставшийся коньяк.

Когда бывает очень плохо, за это «плохо» всегда бывает вознаграждение. Как похмелье наоборот. Он изредка испытывал и то и другое. И так хорошо ему не было никогда. Ни до, ни после.



Кладбище, развалившись по горизонт, слегка напоминало море. Казалось, что оно утекало в бесконечность безразличия, волнуя поверхность курганами и мачтами крестов, пиратскими метками. Можно было проплыть в самую глубь, по запутанным аллеям и потеряться насовсем. Сурков не хотел туда. Он походил у каменного выщербленного ограждения, осыпающегося от времени и ежедневной непогоды. Остановился отдохнуть под размашистым деревом, с растрёпанной белёсой корой.

Он извлёк своё пойло и лопату из чехла, и с усилием всадил её в размякшую, дряблую землю. Он копал и копал. Копал и копал. Покалывало в боках, но что ж теперь плакать? Копал и копал... пока та не уткнулась во что-то покатое и твёрдое.

Сурков вытащил совок, посмотрел на него. Тот оказался слегка изогнут. Он встал на колени, и продолжил взрыхлять почву, несмотря на дождь и слякоть, и извлекать наружу, на божий свет, слипшиеся комья. Через несколько минут стараний, в сиянии фонаря показался человеческий череп. Он достал его и осмотрел. Тот был в каких-то суглинках, напоминавших ржавчину, без нижней челюсти. Несколько верхних зубов не хватало до комплекта. Сурков поковырял поглубже и нашёл недостающее. Дальше шли кости, извлекать которые он не стал.

Он поставил находку под дождь, достал кота из рюкзака, освободил его от пакета и уложил на дно рукотворной ямы. Следом в могилу полетели кошачьи безделицы.

- Бывай друг! - твёрдо произнес Сурков. Непрошеные слёзы скользнули с глаз, соединяясь с дождем, будто жирные неповоротливые слизни. Он понюхал пойло, высвобожденное из рюкзака и махом выпил половину. Затем основательно засыпал свежее захоронение, а остатки земли швырнул подальше.

Затем прибрал свою находку в пакет. Погрузил её в полегчавший рюкзак и двинулся обратно. По пути, казавшемуся, куда не попадя, он бросил лопату, совок и чехол на стихийную свалку, образованную у входа на кладбище: к заиндевевшим венкам, трухлявым крестовинам, поломанным веткам и корчёванным кустам, вперемешку с небольшими деревцами.

Дорогу обратно пришлось терпеть. Ветер вновь обволакивал окостенелую шею, которая теперь поворачивалась с неприятным хрустом, будто не смазанная дверная петля. Ноги затекли и ужасно болели, голени опухли, словно желая изорвать в хлам его берцы. Ломило спину в пояснице, и боль проникала раздражённо во все члены, до кончиков онемевших пальцев, вызывая зуд, раздражение и притуплённую головную боль.

Придя домой, Сурков повесил рюкзак на крючок в прихожей, бросил верхнюю одежду в стиральную машину и мгновенно уснул, едва коснувшись подушки. Стук дождя по подоконнику напоминал звуками ломившуюся в никуда электричку. В голове вспышками её фар выгорала округа, искрило соприкосновением токоприёмника с контактной сетью, выбрасывая наружу сонмы ржавых мух в тромбах сосудов головного мозга.

Суркова мотало во сне, как в последнем вагоне. Он то потел, то обсыхал, оставляя клейкий послед, липнувший к телу. Его жутко тошнило этой скоростью в никуда, и во сне он сглатывал свои рвотные позывы. Слюна растеклась по подушке, тут же засыхая, что уже не было возможности повернуться и никуда не вляпаться. Да и что же теперь. Ни в первой.

И вот он уже обходит салон, ища свободное место, попутно замечая, что поезд пуст, а все места загажены, залиты то ли битыми яйцами, то ли вытекшими глазами, то ли раскрывшейся банановой кожурой, то ли высохшими жёлтыми морщинистыми ладонями. Он вышел в тамбур. Дверь в соседний вагон люто стучала, и всё никак не могла захлопнуться.

Сурков закурил. С нескольких затяжек всё помещение заволокло дремучим туманом, который набивался в ноздри, в уши, в глаза. Ничего было не разобрать. Через минуту пелена окрасилась в жёлтый. Из тлеющей сигареты щёлкало, словно он втягивал в себя полудикий самосад. Эти щелчки расползлись по всему телу судорожными покалываниями. Сурков разглядел, что поезд стоит в бескрайнем поле. Двери с обеих сторон открыты, и наконец-то захлопнулась дверь, в далёкий и не нужный ему соседний вагон.

Он спрыгнул на землю и осмотрелся. Небо, как бельмо выпукло свисало, будто залитый соседями сверху, натяжной потолок. Солнца не было. Ничего не было.

Сначала у него заложило уши, потом пошла носом рыжая кровь. Сурков присел на траву. Он уже не видел никакой электрички, кругом тихо-тихо бытовало только однообразие и его сиротливая фигура, свёрнутая калачиком в убористый ком.



Кот забравшись за диван, на чехол от швейной машинки, мучительно напоминал о себе и портил первомайские выходные. Видно, что ему плохо. Что с ним делать Сурков не знал. Кота тошнило. С его рта выпячивало вязкие нити пены. И этой паутиной всем его окружающим пришивало пуговицы на место глаз. Вокруг знакомые и незнакомцы поднимали рюмки. В них тосты, словно поплавки. Никому не до него.

Кот уходил, умирал, мирился, опять оживал. Сурков вышел из-за стола и прислонился своим лицом к его хмурой морде.

- Ну чем тебе помочь? - он потрепал это измельчавшее тело. Провёл рукой по скудному ворсу. - Давай держись! У тебя ещё восемь жизней. Не трать их понапрасну.

На прошлых выходных, они с подругой забрели на рынок, затем на птичий базар. Съели по чебуреку. Выпили по пару кружек пива. Расслабились. Она стала гладить его по голове.

- Ты хороший! - повторяла она зачем-то. А он не нуждался ласкам. Ласки - это когда жалость, когда всему добро пожаловать. А у него до сих пор сохранились место, куда посторонним вход воспрещён.

- Я не умею урчать! - ответил он на её проникновение в его конуру. - Хочешь, тебе поурчат?

- Я бы хотела, - соврала она.

- Так пойдём. Просто посмотрим на тех, кто урчит.

Они пошли.

- Я хочу чёрного, - лезло из неё.

Поодаль стояли и пищали картонные коробки, живучими грузами, напоминающими о себе. О том, что всё так...

- Вот чёрный, - волонтёрша бросила его на свитер Суркова.

Кот вцепился в него. Да что там вцепился. Взял на абордаж, Пират, с мыслей его доброй надежды. Можно отцепить пионерский значок, можно отцепить вагон от состава, можно отцепить от стыковки космическую станцию. Его было отцепить нельзя.

И вот его отцепляло...

- Давайте я принесу коробку. Нет. Он не выживет.

- Чумка, наверное. Да они в этом возрасте так и норовят сдохнуть.

- Водку ему налейте, через шприц. Может, оживёт. Хотя вряд ли, тут походу всё.

- Да хватит тебе - это всего лишь кот...

- Так он ещё маленький. Так он есть ещё не может. А у нас во дворе кошка кормящая. Давайте отнесём, может, приживётся?

Через неделю Сурков кормил эту кошку-матку, а она в ответ не давала умереть его коту. Любопытные девочки оттачивали там свой материнский инстинкт. Докармливали его кота из бутылочки с аптечной соской. Они приносили своих питомцев, каких-то хомяков джунгариков, на которых его недавно казалось-бы поникшее существо пыталось охотиться, выбрасывая несоразмерное его телу лапу. Всё было мимо. Как и всегда. Вопрос никогда не заключается в результате. Вопрос лишь в намерении.

Наконец, они с подругой смогли забрать питомца. А кошка-кормилица шла за ними, и звала его обратно, привыкнув к нему какой-то частью своего тела. И её свесившийся живот, складкой, пока ещё не зажившей от родов, помахал им на прощание.

Они пришли на следующий день, с кормом, с игрушками, с победной радостью. Но не застали никого. Всё было разъёбано и убито. Всё уже было похоронено. И дети познавали мир, и говорили, и говорили… и приглаживали и подкармливали этих собак, которые так с ними обошлись...



Открылись глаза. В его заурядный и неказистый быт вмешивался рассвет из окна, коньячного цвета. Он выглянул в него. Мешковатое небо, уставшее от дождя, выдавило крысиный глаз солнца. Сурков подошёл к зеркалу. Он внимательно целился в серое пятно напротив, словно разглядывал содержимое рыбьего пузыря. Ему стало глубоко безразлично на это отражающееся марево. Он достал из рюкзака вчерашнюю находку, хорошенько прополоскал её в тёплой воде с мылом. Потёр тряпкой смоченной в нашатыре. Грязные пятна сходили на глазах. Сурков вытер череп полотенцем, собрал и поставил экспонат на полку, на самое видное место.

«Просыпаешься, смотришь, и думаешь о смерти. Засыпаешь, смотришь, и снова думаешь. И некогда страдать суетой и бездельем. Смерть всегда рядом. Она поможет если что. Она даст правильный совет».

Он ещё раз взглянул на находку, неспешно собрался и пошёл на работу пешком.

В три утра в городе ещё никого не было. Только, подойдя к ночному клубу, в городском центре, он увидел медленно сопливо-насморочных выделяющихся людей. Все они были размытые, выцветшие, склизкие, вывозя остаточное тепло пока ещё мёрзлому утру.

На окраине моргали никому не нужные пока светофоры. Полинявшие огни заправок выманивали бессонных дальнобойщиков. Далее пришлось идти по обочине. Он иногда поглядывал на трассу, с впечатанными в неё нерасторопными птицами и клоками шерсти, предположительно домашних животных.

Часов с шести принялись сновать туда-сюда междугородные и заказные автобусы с, казалось бы, мёртвыми и редкими пассажирами, оставляющими жир со своего лица на полированных окнах, мутных от их дыхания, пульсирующих неровностями обречённого пути.

Ближе к восьми Сурков подошёл к месту работы, кивнул охраннику на проходной и двинулся к себе в кабинет.



Когда Сурков вернулся с работы в квартиру - никого не было. Он заглянул на кухню, в ванную - точно никого. Звонить он не стал. Они все выходные были в ссоре.

Он несколько раз спустил воду в унитазе. Погладил кота. Вышел и купил пиво. Выпил. Вышел. Выпил.

- Я больше не хочу так жить! - услышал он в трубке только через неделю.

- Живи не так! - ответил он. Любой другой ответ ставил бы его в нехорошую позу, и вот он уже в ловушке.

А он же не таил в себе ничего. Не прятал. Он просто очень устал. И что теперь? Может быть, он просто открылся, показался, таким, как есть. Чёрствым и не съестным.

Ожидайте вы своего автобуса, трамвая, поезда, в конце концов. Отстаньте от живого. Зачем оно вам? Поглумиться? Хе! Да, и этого не сможете, никак.

На следующий день она пришла.

- Я забираю кота!

- Нет!

- Почему? Это мой кот.

- Нет!

- Объясни?

А что тут объяснять. Кот - это мягкая, живая, шерстяная игрушка с этим миром. И Суркову это нужнее. Кто-то любит недожившее, кто-то пережившее, кто-то невыжившее.

А это для него пример, как выживать, как действовать, да просто, как здесь находиться.

- Это мой кот.

- Пусть он сам выберет, чей он, - глупее фразы он ещё не слышал.

- Нет! - и это «Нет!» бродило по потолкам, по стенам, залезло на балкон, освежилось в туалете, подмылось в ванной, пришло обратно, тем же «нет».

- Он же меня любит…

- Мне поебать кого кто любит. Я люблю тебя, но тебя это не трогает! Ты пришла делить то, что не принадлежит ни мне - ни тебе! И то, что ты делишь - оно срастётся через пару дней обратно. Потому что неделимое. Ты - делимое. Была одной, а сейчас - чужая. И какой-то из твоих долей я должен отдать целое. Ты же за этим пришла? Нет. Не отдам. И время не делимо. Поэтому - не отдам никогда. Даже и не думай, тебе это не идёт...



Прошла рабочая неделя, Бессмысленная и времезатратная. Сурков уже час, как был дома. Он всё так же сидел и смолил одну-за-одной мерзкие, вонючие сигареты, стряхивая тлен в спортивный кубок, который каким-то образом оказался у него. Он погасил свет и зажёг свечу, предварительно выключив надоевший ноут и телевизор. На телефон сыпались сообщения из рабочей группы. Сурков прижал боковую кнопку, и тот нехотя угас.

Он остался наедине с собой, под приплясывающие растрёпанные тени от пламени. Затем перевёл взгляд на мёртвую голову.

«А хочешь, я тебе сыграю, голова», - произнёс он про себя.

Не требуя ответа, он достал из тумбочки свой рабочий заурядный варган, плотно прислонил к передним зубам, обволакивая губами, и подвигал указательным пальцем по его язычку. Сурков, то расслабляя нёбо, то сжимая его, то плотнее обхватывая его губами, примеряя подходящие под заданные обстоятельства гласные, заиграл. Звук бродил, резонируя с его сиюминутным настроением, он околачивался по всему черепу, вываливаясь наружу, избавляя голову от наносной тяжести прошедшей недели.

Утром он поднялся и долго лежал и курил в постели. За окном растеклась жизнь, иногда заглядывая к нему в окно детским весёлыми криками, птичьим щебетанием и солнечным проникающим ветром, будто перцовым газом, заставляя жмуриться.

Сурков оделся и вышел наружу. Недолго думая он направился к кладбищу, с целью навестить кота, и навсегда забыть дорогу туда. На улице было жарко и сухо. Он неспешно шёл, попивая минералку, отключив всякие мысли, бредя здесь и сейчас. По трассе неслись глянцевые от солнца автомобили, поднимая пыль с обочин, и тут же нежно укладывая её обратно. На железнодорожную насыпь постоянно вытаскивало пошатывающиеся полупустые электрички.

Когда Сурков взобрался на пригорок и оглядел местность, он не узнал кладбища. Сейчас оно казалось каким-то излишне цветастым, игрушечным и не настоящим, словно сцена кукольного театра. Он сбежал с увала и скоро уже узнал своё знакомое дерево, тронув его ладонью в знак признательности.

Пели птицы гортанно и раскатисто. Спокойно и тихо шевелился чуть игривый ветерок, нехотя перебирая листья и сухую траву. Он подошёл ближе и остановился у рукотворного рыхлого места.

- Ну, вот и всё, прощай, больше я тебя не беспокою. Теперь ты сам по себе, - вздохнув, прошептал он, подойдя вплотную к месту захоронения.

Неожиданно из травы выхлестнуло, с каким то, казалось, бумажным шорохом скользкую дециметровую, чёрную ящерицу. Она метнулась к небольшой, наспех замаскированной норке прямо посреди могилы. Достигнув её, она нарочито замедлилась, повернула голову, разглядывая непрошеного гостя. Потом решительно юркнула в своё убежище. Это длилось какое-то мгновение, но Суркову казалось, что она умышленно дала ему запомнить себя.

Он улыбнулся и скорым шагом заспешил обратно.