Мышиный корм

Наглое солнце развалилось, словно сытая кошка, выпуская коготки, карябая пушистыми лапками по векам.

Жабину показалось, что он проснулся. Проснулся же он лишь отчасти. Какое-то его отражение всё ещё продолжало колыхаться в потёмках нутра, утопая и выворачиваясь наизнанку, сражаясь со сном, обволакивающим потным настом его ещё мутное тело. Там он и оставил своё сознание, повисающее, будто стираный носок на балконе.

Весь вчерашний вечер, как и всякий вечер этой долгой недели он посветил просмотру какого-то двухсерийного советского мелодраматического кинопузыря, который заглатывал его целиком, принудительно погружая в светящийся рябью экран среди полумрака его комнаты. Он заставлял искать скрытые смыслы бессознательного, иные мотивации героев и событий, словно ныряльщика за жемчугом в грязной дождевой луже. Он водил мыльным накуренным взглядом по выпуклому экрану ТВ-приёмника, анализируя каждую реплику, каждый жест нелепых персонажей. Казалось, что он добрался до второго дна этой, по сути, обывательской истории. Но всё кругом оказывалось всё сложнее и запутаннее. Главные герои, иногда, ни с того ни с сего, хватали обшарканную гитару, словно приобретённую в комиссионном магазине, которая нелепо синтезировала собой звуки посторонних музыкальных инструментов. И вот он уже наблюдал некий рассинхрон слышимого из монотонно шевелящихся губ актёров. Он закрыл глаза и в голову к нему пришёл осторожный и однородный шёпот, будто скребущая недалеко мышь в поисках еды. Он так и уснул.

А когда проснулся сегодня - во рту кололо, словно там возили металлической кочергой по почти целому фарфоровому сервизу зубов. Немного подташнивало уличной горечью. Из окна, выходящего во двор, воняло стрекочущим автомобилем, капризно не желающим заводиться. Жабин поводил рукой по прикроватной тумбе и нащупал полупустую пачку сигарет.

Брызнуло в глаза и заколотило обезглавленную гранёную спичку на целебном сквозняке. Она исполнила свою миссию и обгорело кривлялась в панцирной пепельнице. После нескольких затяжек он поднялся и присел. И тут же закашлялся навзрыд, потушив сигарету, и наблюдая в форточку лисий хвост, доносящийся с химзавода. Пришлось подняться и закрыть окно.

Он, осторожно ступая, босиком проследовал в туалет, где облегчился. Нагнулся над умывальником, несколько раз поводив пластиковой палкой с пластмассовым ворсом и с капелькой пасты, по ещё тёплым зубам, и сплевывая какую-то розово копошащуюся пену.

В комнате он уселся в кресло, пытаясь включить телевизор. Тот не слушался и глядел на него немигающим крысиным глазом. Тогда Жабин достал из шкафа, припрятанный пакетик с субстанцией, похожей на чай, и аптечную пипетку, с нанизанным колпачком от шариковой ручки. Он ссыпал содержимое в стеклянное отверстие, тщательно похлопывая по нему указательным пальцем. Наконец утрамбовав всё, он глубоко затянулся, наполняя лёгкие дымом, обдирающим всё на своём пути, подавляя позывы кашля. Пипетка в момент вдоха окрашивалась ярким пламенем, словно лампа накаливания. Он, наконец, закончил и выдохнул. По ногам пробежала мышь облегчения и истомы, просовывая свой усатый хоботок во все закоулки, сосуды и пустоты. Голову наполнило приятной лёгкостью и вниманием. Жабин наспех оделся и вышел из подъезда.

Пройдя несколько шагов его вынесло к стихийному рынку, на котором торговали абсолютно всем. И может быть там, немного поодаль, у забора, продавали людей. Нет! Люди уже проданы нелюдимам. Их мало, и они в цене. А это безбрежное и бесполезное не берут уже. Оно перекатывается, словно слюна от щеки к щеке.

Прямо на входе считали монеты, с трудом проживающие это утро, потрёпанные алкоголики. Жабин презрительно плеснул в них своим взглядом из расширившихся зрачков и двинулся дальше, не обращая внимания на мольбы о спасительной мелочи. Денег у него всё равно не было.

Он небрежно шёл и оглядывался: на прилавок с речной рыбой, выделяющей мутную жидкость, стекающую по настилам ПВД плёнки прямо на развороченный временем асфальт. Эту жижу неохотно похлёбывал один из бездомных котов, испуганно поглядывая по сторонам. Ещё несколько шерстяных сидели с безразличным видом, косясь на прилавок, периодически вздрагивая от манипуляций продавца, искренне желая ему удачной торговли, после каждого акта которой, в их стороны летели рыбные головы и другие питательные субпродукты.

Немного поодаль вжалась в деревянный настил отрубленная свиная голова, бледная, изморенная и обескровленная. Рядом, нырнувший в чурку топор с кожаной плетёной рукоятью. Щекастый продавец сия, периодически разминая калёными и ржавыми, как казалось, пальцами свиное мясо, выглядывал из воротника на нерадивых покупателей, то и дело, выпрямляя сутулое своё тело. Свиная голова показалось, что кивнула Жабину. Тот брезгливо отвернулся и, глядя себе под ноги, не отвлекаясь, направился к выходу. У ног прошмыгнула плоская и маленькая мышь, а может ему и показалось.

На задворках рынка копошились игривые вороны, галки и воробьи, подъедая лакомства то с земли, то с помойки, расположенной у цветастого забора, похожего на содержимое рта цыгана. Они пятились во все стороны, и с параноидальным оглядком, насквозь проклёвывали мягкий асфальт и утрамбованное бездорожье, подбрасывая вверх не вкусную гальку.

По пути к остановке его остановил знакомый. Где Жабин впервые увидел его, он уже не помнил. Тот часто стрелял сигаретки при встрече, и совсем уже залежалую ржавую стёртую карманную мелочь. Казалось, что он ни дня не работал, праздно шатаясь по дворам, и занимался сугубо попрошайничеством. Жабину он напоминал кого-то из его знакомых, кого, он так же совершенно не мог вспомнить, сразу забросив эту затею. Жабин даже не знал его имени, хотя при всякой встрече здоровался за руку, искренне интересуясь, как у того дела.

На этот раз знакомый с укоризной посмотрел на него:

- Угостишь, - он поднёс два пальца ко рту, намекая на покурить, - что-то ты неважно сегодня выглядишь, - он разошёлся в ехидной улыбке.

Это не на шутку выбесило Жабина. Он молча вытряхнул самую податливую сигарету, немного помял её двумя пальцами, выдержал долгую паузу и нехотя протянул в сторону. И тут же двинулся прочь. Знакомому пришлось на ходу ловить его руку.

- Спешу, - пояснил Жабин. Он скорой походкой зашёл за угол. Навстречу ему, перегородив весь тротуар, словно изголодавшийся паук, двигалась сонная тётка с двумя мелкими собачками. Они разбрелись по сторонам, натянув и запутав поводки так, что не было возможности пройти ни ему, ни ей. Хотя, казалось, что хозяйку окружающее мало интересовало, и она вряд ли ещё проснулась. Жабин споткнулся об одну из верёвок, и на него тут же кинулась визгливая мелочь, пытаясь укусить. Когда ты совсем мелок, тебе просто необходимо много двигаться, голосить с надрывом, чтобы хоть как-то напоминать о себе окружающим. Иначе раздавят, оставив только мокрый след на земле и на подошве. Отойдя в сторону, оботрут её о ближайший бордюр и обильную траву. Вместе со своими недопсами завизжала и заматерилась хозяйка, то ли на него, то ли на них, то ли она окончательно проснулась и вышла из оцепенения своего морока.

Жабин плюнул в их сторону и зашагал ещё быстрее, оставив позади этот пузырящийся животный сгусток истерик, вперемежку с неразрешимыми головоломками игривых кос и верёвочек. Около остановки он растерянным взглядом проводил свой автобус, который пьяно покачиваясь, решительно погнал на завод.

Утро явно не задалось.

Жабин слегка замешкался на проходных, забыв, куда сунул свой пропуск. Однако тут же взял себя в руки, приложил карточку к сканеру и засеменил к цеху. По пути у него несколько раз сменилось настроение. Ему казалось, что по пути меняется и погода. Её бросало: то в сумрак тени, то в откровенную ясность с неба. Он поднял голову. Там наверху клубились изнанки лохмотьев облаков, словно безнадёжно перемешивали что-то совсем нерастворимое.

Жабин подошёл к металлической двери входа, и уже почти взялся за ручку, чтобы отворить и войти, и тут же поймал разряд статического электричества. Закололо в локте. Он послюнявил палец, дотронулся до выступа и открыл дверь.

Взгляду его предстала наистраннейшая картина: около одной, из кучно насаженных кругом емкостей, кишело столпотворение. Пока Жабин шёл, он судорожно пытался понять причину переполоха. Наконец он увидел озеро пролитого лака, сверкающего искусственным освещением в обваловке, когда-то, полвека назад аккуратно выложенной кирпичом вокруг накопительного бака, предназначенного для фильтрации и дальнейшей перекачки в соседнее помещение.

«Как же мне себя вести?» - колотилось в висках Жабина.

А как ведут себя остальные? Как ведут себя те, вокруг которых мечется и горит окружающее. Которые ни черта не понимают. Даже не желая признавать, что они в гостях у этого мира. Всегда в гостях. И вот их просят отсюда, а их так разнесло, по нему, что уже и не собрать. Их нет. От них остались только куски плоти. И вот их опознают по этим кускам, как жертв авиакатастроф. И ты идёшь, а вокруг одни ошмётки. И ты целый, настоящий, искренний, пытаешься… да что там пытаешься - заставляешь породниться, пришить их друг к другу, все эти цветастые тряпки, пропахшие керосином.

Тебя учили - все люди разные. Нет. Человек всегда одинаков. А то, что разбросало вокруг - гильзы, оболочки, наволочки! Их хозяева лежат неподалёку. Но тебе не найти их. Поэтому привыкай общаться с покалеченными, с их изнанками, с тем, что они бросили и оставили в своих приоткрытых ящиках для старья.

Смотри, сколько этих кусков вокруг! Это как собрать весь алфавит в лотерее под пивными пробками. Попадаются одинаковые. Но в основном-то разные, такие. Пока ты такой. А потом ты сортируешь их в свой скорбный гербарий меж страницами прочитанных тобой книг.

И уподобляешься.

«Соберись! Веди себя, как все». Легко сказать! На его счастье время снова замедлилось, всё вокруг стало, будто тугая жевательная резинка. Отголоски ругани, прилетали искажённым эхом, рикошетившим от размякшего крашенного, как попало металла оборудования, отражаясь от пролитого всуе полуфабриката. Выныривая оттуда уже очищенным от оболочек эмоций, попадающих в ухо монотонным информационным гулом.

На обваловке стояли руководители: от мастера до директора производства. Стояли строго по рангу: мастер, старший мастер, начальник отделения, начальник цеха, заместитель директора производства и, наконец, сам директор производства. Жабин заметил, что эта шеренга выстроилась ещё и по объёму их туловищ. Если мастер стоял, сутулый, худой, бледный, и еле удерживал своё равновесие, то директор был выпукл во все стороны, раздат в пространстве. Он был одет совсем не по-летнему, в какое-то тряпичное серое пальто, почти по колено, закутан в лоснящийся шарф, похожий на синтетический носовой платок, от которого только пачкаются карманы. В его начищенных лакированных туфлях, словно в кривом зеркале отражалась вся нелепость данной ситуации.

Последний раз он видел такую траурно молчаливую делегацию на похоронах…

Тогда все курили и многозначительно смотрели на покойника, затем на неопрятных видом могильщиков, которым было явно не по себе. Когда гроб был заколочен, они так же многозначительно и еле заметно покивали головами, бросили недокуренные, пахнущие, чем-то сладким и шлюшьим сигареты, не истлевшие даже наполовину, и опустив грузные головы и ладони в карманы двинулись к выходу.

Жабин поравнялся с ними. Он так и не придумал план действий. Медлить было нельзя. Тогда он начал протягивать им по очереди свою ладонь, начав с директора по производству. Тот, выдержав паузу, оглядел Жабина, начиная с головы и до щиколоток. Протянул свою. Взгляд его так больше и не поднялся, настолько он был весом и тяжёл. Он так и остался там, на развязавшемся шнурке жабинских кроссовок. Отняв руку, Жабин раздавал её дальше, в следующие ленивые щупальца…

Поздоровавшись с последним, Жабин встал в эту нелепую шеренгу и скорбно уставился на пролитое за ночь.

Казалось, что это молчание никогда не закончится. Они все так и усохнут стоя, не смея двинуться, как эта пролитая лужа, уже начавшая покрываться морщинистой пленкой от испарения. И их вместе со временем затянет в этот вечный гул, создаваемый вытяжной вентиляцией...

Изредка, мимо них, неслышно сновали аппаратчики и прибывающие ИТР. При виде делегации они вжимали голову в плечи и согнувшись ускоряли шаг, стараясь не смотреть по сторонам.

Наконец директор произнёс:

- Мдя…

- И не говорите, - завздыхал начальник цеха.

И тут всё завертелось с немыслимой скоростью. Строй рассредоточился, люди засуетились, потрясали кулаками, краснели лицами, в токсичном от розлива лака воздухе, кувыркалась бессвязица слов и ругательств, как цифры в спортлото, которые барахтались между цеховым остеклением, не находя выхода. Жабин перестал соображать. Он дёрганой походкой захромал к лифту. Там стояла кладовщица, перебирая кипу накладных. Жабин нажал на шестой этаж, кладовщица, не поднимая глаз, нажала на четвертый. Кабина лифта начала смыкать неровные лязгающие двери, как между не успевшими закрыться створками показалась нога в начищенном ботинке. Дверь, недовольно бормоча, отворилась вновь. Директор нажал на шестой. Тронулись наверх. Время опять замедлилось, или лифт изрядно пробуксовывал. У Жабина заложило уши. Он сглотнул.

- Негодяи! - неожиданно заорал директор, Жабин и кладовщица вздрогнули и уставились на него. - Да я ему! - он посмотрел на Жабина. - Как можно! Мы им всё, а они! Негодяи! На всех разделим! Все заплатят из своих зарплат!

Жабин испуганно поглядывал на него, ему казалось, что он в данный момент выдаёт ничего не значащие фразы, непроходимые для его сознания. Казалось, что бездомный на вокзале, случайно уронил бутылку, заглядевшись на поезд. Будто цепная собака брешет на прохожего от постоянного безделья, изредка меняя тональность, чтобы не заткнуться от своего скучного лая, подбадривая себя.

Кладовщица продолжала листать свои драгоценные накладные, сортируя их на весу. Они свесились, норовя разлететься по сторонам, тогда она прижала их подбородком, часть распихала в подмышки, как взбесившийся попугай. А директор продолжал своей слюной орошать помещение, постоянно вытирая пот полосатым галстуком:

- Вот их место! - он принялся хлопать себя ладонью с платком по заднице.

Жабина начал давить смех, Неуютный смех, просящийся наружу. А сейчас и совсем неуместный. Ещё этот скрипучий медленный лифт, волочащийся, словно телега, в которой везут юродивых на масленицу. Он прикрыл ладонью лицо, словно собираясь чихнуть, и прикусил ладонь, чтобы отвлечься. Лифт дёрнуло на четвёртом, да так, что все попытки кладовщицы удержать разъезжающуюся в разные стороны бумагу обернулись лютым фэйлом. Скрипнули створки, и листы беспорядочно пикировали по сторонам, наружу, в щели шахты… Жабин, на ходу извинившись, юркнул в проём, выбежал на лестницу и, перешагивая через ступень, помчался себе в кабинет. Он, приплясывая, открыл дверь, в нетерпении, захлопнул её за собой, повалился на паркетный пол и начал кататься в истерике. Из него рвался смех, как стартовый рокот реактивной ракеты.

Наконец он устал смеяться и просто улёгся на полу, глядя в потолок. Где-то вдалеке слышалась ругань, бестолковые дверные скрипы и шлёпанье шагов туда-сюда. Он вытер слёзы и принялся за работу.



Дома он докурил до конца содержимое свёртка. Наконец-то захотелось есть. Он почистил и неуклюже нарезал вялый картофель. Бросил его в разогретое масло на сковороду. Ему вспомнилась какая-то давнишняя и трешовая многосерийная передача в традициях советской психоделии. Приплясывающие и поющие странными голосами мультяшные продукты варились, жарились, перемешивались, под ретро. У них выпадали нарисованные глаза, искажались рты, их корёжило на сковородках. С какой-то несгибаемой волей они принимали свою участь. Они крутились в кастрюлях, в тарелках, в духовках, словно на виниловых пластинках, подпевая квакающей мелодии. Иногда пластинки заедало, или игла соскальзывала на соседнюю дорожку, потрясая персонажи.

Масло, на его сковороде притихло и принялось откровенно нашептывать ему какие-то картофельные истины. Он выключил газ, прикрыл всё это крышкой и вышел.

Перед сном он опять включил тот же самый ежедневный фильм. Герои его, какие-то измочаленные этим сюжетом, уже смирившиеся, с отстранёнными взглядами. С какой-то, как в придорожной луже, бензольной поволокой в глазах. Ему было слышно, как они устало выдыхают через каждую фразу. Только положенная поверх этого озвучка, с голосами, совершенно не соответствующими их настроению на экране, ни тому моменту, всё проникала и проникала, искажая внимание внутри него. Нелепые звуки быта, звуки улицы, даже звуки порванной бумаги которые он, вот прямо сейчас может воспроизвести, доносятся, словно из затхлого подвала, где их исполняет кривляющийся карлик в своём искажённом гротеском мире.

Жабин поначалу не понимал, что ему делать с увиденным.

Он не нашёл ничего лучше, чем завалиться спать. В сон лезли совершенно посторонние люди, со своими скучными сюжетами и эмоциями. Ему пришлось проснуться уже к десяти, долго переваривая окружающее. Это субботнее утро грозило стать самым обыденным за всё время.

А вся эта обыденность его ужасно пугала. Он пытался спрятаться от неё, но совершенно не справлялся с этим. Каждое утро он начинал с одного и того же ритуала, в одно и то же время выходил из дома, наблюдая повседневных соседей выгуливающих собак по одному и тому же маршруту. Эта картинка, словно в детском журнале, где требовалось найти десять отличий. И он их не находил. Все были на своих местах. Исключением могла служить лютейшая непогода или тяжёлая болезнь. По пути к автобусу ему встречались в прошлом незнакомцы, а сейчас уже знакомые и родные пешеходы, по которым можно было сверять часы. Он заставал их строго в одном и том же месте, и если они появлялись немного ближе по его пути - значит, он опаздывал на автобус, и необходимо срочно ускорить свой шаг. А если их не было, то он начинал дико паниковать. Он пялился на часы, не веря ни единой стрелке на них.

Внутри автобуса Жабин присаживался строго на одно и то же место, по пути движения салон наполнялся пассажирами. Он знал каждого, знал место посадки, место выхода, даже место работы, профессии и должности особо разговорчивых граждан. Знал их интересы и повадки. Около проходных он наблюдал стоящие на парковке авто, кто уже приехал, а кто ещё нет. В курилке он здоровался с одними и теми же её утренними завсегдатаями. Потом заходил в цех и девять часов, а иногда и дольше, мог лицезреть только ограниченный круг своих знакомых, с их приевшимися шуточками, междометиями и поговорками, носившимися между всеми ими, как зудящая зараза, от которойсовершенно невозможно избавиться.

Когда он бродил в одиночестве по производству и слушал тоскливый гул вентиляции, насосов и мешалок, монотонно вращающихся с одной и той же скоростью, в одну и ту же сторону, то у него начиналось головокружение, до тошноты, от этого однообразия. В цеху каждому продукту предстояло пройти одни и те же стадии, по одному и тому же шаблону. На каждого из них заводили отдельное досье, скрупулёзно заполняя путь от начала и до завершения, когда всё уже окончательно измерят, оформят, как полагается, и проводят с завода под паровозный гудок, или клаксон грузовой фуры.

Изредка продукцию браковали. И вот тогда в это сонное царство приходило хоть какое-то движение, но то же, в своём роде, поверхностно-шаблонное. Десятки глаз выискивали на бумаге то, что могло бы привести к отклонению от нормы. Никто и не пытался разобраться в причинах, это было бы очень трудозатратно. Всем и так приходится теперь заполнять ворох лишних бумаг, принимать весомые меры. Продукцию отправляли на исправление до необходимых нормативов, или утилизировали. Вот и всё.

Выхода не было. Вернее он был. Требовалось только неисправимо косячить и сменить эти будничные шаблоны на праздники. И, к удивлению Жабина, они наступили. Только теперь праздники стали этими буднями. Их давило изнутри, выпячивало сердечным шумом, происходящим в эту колючую нежить и бесконечность. Смысла и так не было, а тут он ещё и затерялся, как зажравшийся хомяк в квартире. Его существование неминуемо проходило, не оставляя следа. Оно могло мимоходом кивнуть ему в знак его присутствия здесь. Только это присутствие было сродни ожиданию случайного прохожего на переезде, перед которым проносился с грохотом бесконечный товарный поезд.



Жабин задумчиво побродил по комнате. Снял телефонную трубку и медленно поводил по диску пальцем, с усилием возвращая в начало. Потом решился и позвонил Шишкину. Было занято. Он вздохнул. Плестись куда-то в одного совершенно не было желания. Не было денег. Не было даже сигарет.

Неожиданно раздался звонок. На связи был тот самый Шишкин.

- Привет! Тебе не дозвониться. Может, сообразим что-нибудь? - начал тот. Просто так он не звонил никогда.

- Привет! Можно, но денег нет, - сразу же предупредил Жабин.

- Совсем что ли?

- Считай что совсем.

- Да дела, - тот взял паузу.

- Слушай, я сейчас один. Можно до Полёвок дойти, - предложил Жабин.

- А долго туда?

- Минут сорок.

- Давай. Я тогда у тебя буду через полчаса.

- Хорошо, жду. Пакет не забудь, только непрозрачный.

Жабин бодро встал с дивана, натянул майку и трусы. Он пошарил по карманам в поисках покурить хоть что-то, надеясь на чудо, но так ничего и не нашёл. Эту половину часа он провозился, зашивая штаны, порвавшиеся в районе паха. Зазвонил мобильник. Жабин взял трубку.

- Ну и где ты?

- Дома.

- Я на улице жду.

Через пару минут Жабин уже был во дворе. Его облепило тряпочное солнце, размазывая плавящийся жир по лбу и подмышкам.

- Будет закурить? - спросил Жабин.

Шишкин достал помятую пачку «Беломора».

- Только такое, - пожал он плечами.

- Сойдёт, - оживился Жабин, выуживая папиросу за полый край. Он с третьей спички раскурил ее, и они двинулись в посёлок.

Путь их лежал через куцый лес, просвечивающийся насквозь так, что вдали были видны дачные постройки. По сторонам дымились раскалённым ветерком, бывшие высохшие болота, окружённые потрёпанными и искривлёнными берёзами. Навстречу сновали мордой вниз суетливые собаки с выпавшими от жары языками, дышащие навзрыд.

Они вышли к бывшей городской свалке. Куда она делась? Ещё недавно была здесь, а сегодня её холмы зарастали сорняком по бескрайнему пустырю. Жабин хорошо помнил этот сладковатый, до карамели разворачивающийся в ноздрях, запах отверженного, возимого сюда со всего города и окрестностей. Волны бытового мусора раскачивали эту застоядь своими испарениями.

В детстве, ему казалось, что дальше за лесом и до самого излома горизонта, всюду, куда упирался взгляд - была она. Только частые и ветхие хвои и берёзки запирали этот завораживающий вид.

Иногда он с дворовыми мальчишками по наитию посещал это место, как взрослые посещают рынки, торговые центры, сезонные распродажи, ярмарки. В процессе изысканий попадались вполне приемлемые практичные для ребят предметы, будь то: не до конца сломанные клюшки, вполне себе целые футбольные мячи, которые можно самостоятельно подкачать и подлечить, одноразовые шприцы, для обмена в школе на вкладыши из-под жвачек, часы, небольшие механизмы, пригодные для разбора.

И всегда, в момент захода на эту территорию - небо сразу заволакивало чем-то серым, а там, впереди - неестественно яркие краски переливались на солнце, по этим холмам, бесконечным, как море. На них то и дело садились чайки, которых казалось, сейчас разорвёт от крика.

Где-то в нескольких местах всё это тлело, горело, выветривалось, начиняя патокой его чистые вместительные в ту пору лёгкие. Даже зажав нос, эта жжёная карамель закисляла заброшенные закоулки его засахаренных лёгких.

Свалка часто снилась Жабину, и во сне её рифмовало с бесконечностью, за которою, как не пытайся, не выглянуть. И вот, через плеши сосен она приближается к городу. Не в силах взять его с наскока, она кропотливо окружает, и по-змеиному обволакивает, пытается поглотить. Маленький Жабин тихо-тихо, пугливо, на цыпочках приближается к окну. Его парализует эсхатологический страх жертвы. Приходится просыпаться.

Опять засыпать в каких-то полукошмарах. И вот ему опять кажется, что за каждым лесным просветом таится беспредельный простор, инородно заражая собой всю округу. Эти больные холмы, кашляющие и икающие, ворочающиеся с боку на бок, словно побуженные медведи. С них сейчас потечёт сопливая сонная лава, того что накопилось за зиму. Прочь покатятся окурки, шприцы и бутылки, в погоне за насекомыми. И во сне он давит своей подножиной какого-то то ли карлика, то ли лилипута. Из-под подошвы повалил мятый, матово-стерильный дым, будто из бабушкиного свекольного супа. И этот суп, рвотный и пресный уже вытекает из его брюха, воняя и брызгая на стены и дощатый пол. Его содержимым полоснуло рассвет, яичное утро, прямо по мякоти живота. И он, закрывая, образовавшуюся дыру в туловище, пытается вытолкнуть эту неявь, хотя бы в другое сновидение. И тошнота.

И опять эта память! Как каждый час туда прибывали, ухая всей скученной массой громоздкие мусоровозы, прикрытые ковшами сверху, схватившись за голову, словно от боли и дорожных выбоин. Словно сдерживая рвоту, терпя и давя её обратно. Как провожая покойника - цыгана, с каруселищимися бабами и копчёными пацанами, с которых сыпало и сметало на обочину всякий хлам из не плотностей и щелей. И вот их тошнит.



- Вынеси мусор!

Жабин брал измазанное ржавое ведро и шёл из дома. Теперь он мог крутить его, как угодно. Прохожие его сторонились. Даже враги в этот момент отсиживались неподалёку, не решаясь выйти ему на встречу.

И вот оно - капище - близлежащий пустырь. Болтовня. Вонь. Галки и вороны, голуби, и ветер шуршит и клюёт в углу обрывки газеты. Люди, как попало одетые, всё ожидают и ожидают, кашляют и кашляют. Нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, чешутся, прибирают одежду от сквозящего ветра. И вот эту махину выворачивает из-за угла к прикормленному месту. Толпа ухает и прибывает. Из кабины грузовика выпадает водитель, одетый так, будто он вышел покурить на балкон. Он надевает на руки огромные серые краги и щекочет где-то в подбрюшьи мусоровоза, трогая нелепо изогнутые рычаги, оканчивающиеся смоляными шарами. Ладони, вставленные в краги, напоминают нанизанных на руки кукол, новых героев передачи «Спокойной ночи малыши». Он не может вспомнить кого? Точно. Серых мышей. И вот, опускался ковш, в который, не дождавшись приземления, швырялось содержимое мусорных вёдер, с обязательным жидким вонючим окончанием, которое уже отстоялось от времени, и которое надо изрядно потрясти, чтобы не тащить обратно домой, привлекая сумасшедших ос и басовитых и не терпеливых мух всех расцветок.

Когда ковш наполнялся, водитель, теребя те же рукояти, в иной последовательности, поднимал его вверх и с грохотом заваливал в свою телегу, приминая и утрамбовывая её уже тугое нутро. Машину водило из стороны в сторону, со скорбным скрипом и воем.

Можно идти обратно, ополоснув ведро водой из голубой водонапорки.



Его тряхнуло. Эхо дыма выпячивало мутные овалы. Опять что- то хрустнуло под подошвой. Он наступил на ногу Шишкину. Вверх пошёл смог, плавясь и замирая снежными кристаллами. Вот! Вот! ****ский снеговик! Посереди лета. Окоченевшее пугало, со свеклой вместо носа с ракитовыми кривыми культями.

Жабин выдыхал склизкую массу, воняющую тухлыми яйцами, мясной отрыжкой. Вот он уже пришёл в себя. Вот уже слышался откуда-то голос Шишкина, заполняющий этот вакуум.

Жабин потрогал живот холодный и безразличный, словно на нем проспали все выходные. Он заметил очередную папиросу в своей руке, но совершенно не понимал, что с ней делать, поэтому выбросил её в траву и сел рядом, посторонне наблюдая Шишкина. Тот то и дело открывал рот, набитый какой-то бледной кашей. Звук исходящий оттуда обволакивал его, причмокивая и пузырясь. Через мгновение сознание удосужилось посетить Жабина.

- Ты бы поэкономней с папиросками-то! Не так много и осталось, - сетовал товарищ. Его лицо выражало досаду и какую-то безнадёгу. Казалось, что он не верил в этот поход.

Они продолжали свой путь.

Сразу за пустырём оказался низкий мост, который будто низко хлебал согнувшись мутную воду из реки. Перейдя на ту сторону, они оказались в Полёвках. С берега отрывался вид села со случайно разбросанными цветными избушками. По поселковым тропам изредка и неспешно прохаживались жители, ото всюду разносило брёх цепных псин. Те даже лаяли, неспешно, не так как в городе, с каким-то сельским выговором и интонациями.

В само село они не пошли, а двинулись вдоль правого высокого берега, всё пространство которого было засажено диким сорняком . Друзья развернули пакеты и торопливо принялись рвать верхушки растений. Собрав урожай за несколько минут, они заспешили обратно. Ладони приятно пахли ароматными маслами. На одежде потряхивало колючие головки репейника. Они бережно отстёгивали их от ткани и швыряли друг в друга. На запах к ним влекло диких ос, от которых они небрежно и широко отмахивались.

- Слушай! - озарило Шишкина. - А если прямо там, на поле организовать нечто вроде улья? Как думаешь? Замаскировать его хорошенько. Отличный будет медок! - облизнулся он.

- Займись вопросом, - пробурчал Жабин, потирая поцарапанную в зарослях руку.

Назад они пошли другой дорогой, через городское садовое товарищество, по пути срывая кислые яблоки с торчащих поверх заборов деревьев. В городе, на рынке, около жабинского дома, немного поторговавшись, купили две полторашки утреннего местного молока, слегка пованивающего выменем и сеном.

Дома Жабин первым делом слил всё молоко в небольшую кастрюлю и зажёг газ на плите.

- Эй! Оставь мне стаканчик молочка! - Шишкин зачерпнул кружкой прямо с посудины. Жабин недовольно плеснул в него свой вскипевший взгляд.

Через несколько минут закипело и молоко. Жабин добавил сахара и сорняков на глазок. Он взял мялку для картофельного пюре и с периодическим усилием толок эту смесь. Через полтора часа, процедив варево через пару слоёв марли, товарищи получили долгожданное зелье, слив его в полторашку из-под молока. Немного побыв под проточной водой, смесь остыла, и Жабин разлил её в два гранёных стакана. Выпили. Ближайшие полчаса времени нужно было чем-то занять. Порывшись в морозилке, Жабин извлёк забытую початую упаковку пельменей.

- Слушай? - произнёс не к месту любознательный Шишкин. - А давай сварим пельмени в этом молоке?

- Зачем? - не понимал Жабин.

- Ради эксперимента.

- Давай оставим это на следующий раз, а пока пожрём по старинке.

- Давай тогда ещё по стаканчику, кажется слабенькая попалась. Никаких предпосылок.

- Жди, давай! Лучше потом догонимся, или ты спешишь?

- Ну как скажешь, - немного расстроенно произнёс Шишкин.

Спустя время пельмени по традиции были готовы и жадно съедены. Прошло уже полчаса, а эффекта не было. Ещё и навязчивый Шишкин, каждые пять минут требовал добавки.

- Ладно, - согласился Жабин, налив еще по стакану на каждого. Они выпили и молча сидели, уставившись в окно. Жабин на мгновение уловил нотку меняющегося сознания, но та сразу испарилась, как только он подумал об этом. Шишкин же опять настаивал на добавке. Жабин, в этот раз налил только ему, и то полстакана.

- Пей, и пойдем, пройдёмся, а там дальше решим.

- Отлично! - осушил стакан обрадованный Шишкин. - Пошли!

Они поднялись со своих табуреток. И тут Жабина будто схватили за ворот и провернули, словно крохотного котёнка. Закружилась голова. В голове заскребло изменой и досками пола. Он поймал на себе испуганный взгляд друга. Комнату водило взад-вперёд. Пришлось глубоко вздохнуть и собрать в кулак разбрызганную по кухне волю.

Жабин вышел в коридор, широко расставляя ноги на этом рыхлом полу. Он присел завязать шнурки. Те оказались какими-то переплетёнными, словно из медной проволоки. Он возился с ними своими длинными пальцами. Может быть, он завязывает пальцы, а не шнурок? Он вконец запутался и сдался этой неразрешимой головоломке. Опять начинал и снова сдавался, пыхтел и ругался про себя. Пот заливал глаза и подбородок. Он чувствовал свою неловкость и рукожопость, и со стыда старался не смотреть в сторону Шишкина. Устав, он просто распихал их во внутренности обуви, облегчённо выдохнул и поднялся. Немного отпустило. На тумбе прихожей сидел Шишкин, разглядывая свои ладони.

- Идёшь? - Жабин потрепал его за плечо.

- А? Да! - коротко отрезал тот и бегом выскочил за дверь. Жабин бросился в погоню.

Он догнал товарища только за углом многоэтажки, уходящей в лесной массив. Тот резко обернулся и остановился.

- Может на луг? - спросил он. - На луг…лух… лук…с кухни… на уха...

Жабин обратил внимание, что тот передвигается на пятках. Шишкин бросил взгляд на друга, который поймал этот взгляд и пояснил:

- Грязно…

Далее он забормотал бессвязными оборотами и междометиями.

В такт им в руке Жабина шелестел пакет с остатками молочного зелья и травы, непонятно как оказавшийся у него. Он ясно помнил, что оставил его на столе в кухне. Его тут же начала напрягать эта ноша. Он попытался всучить пакет Шишкину, но тот безразлично убрал ладони в карманы и не отзывался на запросы.

Они вышли к небольшому обрыву, в глубине которого копошились белоснежно белые козы, напоминающие поломанный и разбросанный пенопласт. Рядом, на высоком пне сидела невысокая и чрезмерно худая старушка в сером пальто и в цветастой косынке, на обволакивающий её череп коже. В руках он держала ивовую хворостину, увлечённо снимая с неё мягкую зелёную кору.

- Я сейчас, - произнёс он Шишкину. Тот кивнул. Его кивок так и не поднялся, оставшись на земле.

Жабин спустился вниз, и косясь на старуху, припрятал пакет с палевом под ближайший корчеванный пень, немного замаскировав тайник ветвями. Уходя, он ощутил на себе липкое внимание. Уже взобравшись наверх, он оглянулся. Козы, прервав трапезу, удивленно и внимательно смотрели на него своими вышоренными из орбит дебильными взглядами. Старушка продолжала своё увлекательное занятие.

Жабин выдохнул с облегчением. Шишкин продолжал пялиться в землю.

- Пойдём! - растолкал его Жабин. Они двинулись дальше.

Пройдя пару сотен метров, они проникли в какое-то сырое логово лесных внутренностей. И Шишкина понесло:

- Унылый хворост, и хворь, и в уши колокол

И уже от прямых иголок, хочется под ноготь, и под молоко

И мыши оторопь, и мы прямы пока

И облака, и клад, неглубоко

Зализан и змеин…

Жабину стало страшно. Он никогда не наблюдал в этом приземлённом Шишкине такой внутренности. Он остановился и взял товарища за плечи. Ему то и дело казалось, что с ним сейчас случиться то, что невозможно будет рассказать ни его родителям, ни ментам.

Тот продолжал:

- Зализан и змеин, и миска вся без низа

И признана зима, измятая и вызимывая

И брюхо псины с синусоидой подбрюшья

Заморосило сей пустыней по дождю

И тает соль, пульсирует сталью …

- Всё! Хватит!

Жабин достал носовой платок и начал затыкать рот уже мычащему Шишкину. Тот продолжал декларировать этот бред. Сзади них послышалось уже настоящее мычание.

Вдали они увидели уныло тянущихся по лесу коров. Шишкин наклонился, пытаясь высвободить свою глотку. Он поднял толстенного ужа с земли.

- М-мммм-ммм-мм, - он пытался продолжать, не смотря на кляп во рту, покручивая змеем. Со стороны это выглядело дико и несообразно раскинувшемуся вокруг покою. Какой-то волной его продолжение дошло до Жабина. Тому то же пришлось прикрыть рот ладонью. В его голову пробивались шишкинские экспромты. Он в ужасе затопал по траве, затряс головой, пытаясь обнулить приходящее, словно стряхивая ртуть градусника, с заведомо высокой температурой.

Навстречу им вышло стадо коров. Впереди шёл небольшой ушастый бычок, размахивая своей рыжей головой, будто знаменем на параде. Он с опаской осмотрел друзей, ковырнул копытцем по грязи, как будто настоящий бык и проследовал мимо.

С коров что-то испарялось, искривляя воздух, дыбясь вверх. Жабину показалось, что этим паром пропиталось их молоко, и поэтому ему сейчас мучительно непонятен этот мир. А они всё шагали и шагали. И их вымени издавали какой-то мятый и басовый звук, они бились по их коленям, голеням, телам. Копыта их выворачивали наружу вечную грязь этих мест, выбрасывая её на тропу. Они дышали, и каждым вздохом надували, свои скукоженные тела этой лесной прохладой, угрюмо выпученной на ветвях и колючих кустарниках.

Жабин вспомнил про коровье молоко, плещущееся в его крови прямо сейчас. «Кровь с молоком», - завертелось в башке.

- Из которой, как ты думаешь? - спросил успокоившийся Шишкин, перебив жабинский бессмысленный поток бессознательного.

- Из короткой, - наугад ответил Жабин.

- Из которой коровы мы сегодня пили? - пояснил вопрос товарищ. Он принюхивался, водя носом. - А если их в Полёвки - сразу, на поле? Можно и не варить ничего. Чистый продукт… Жабин давай купим корову?

Он, продолжая нюхать воздух. Обошёл всё немногочисленное стадо и пропал. Жабину показалось, что он превратился в одну из скотин, и вот теперь дразнит его. Он обгонял неспешных животных, пристально вглядываясь в глаза каждой. Наконец он узнал взгляд Шишкина, безнадёжный и невзрачный. Он схватил его за рог и притянул к себе.

- Ты так не шути со мной! - шипел Жабин, дергая податливую морду. На его плечо опустилась рука, больно защемив шею, и потащила его в заросли.

- Не, корову мы покупать не будем, - обернул его к себе Шишкин, - дорогое удовольствие. Вот козу… - он задумался, - вот козу можно потянуть. Жабин, я тут с пастухом насчёт козы уже договорился. Только пополам. Разместим у меня в гараже.

Когда они вышли к лугу на них упал громоздкий свет, будто чёлка на лоб. Только смахнуть её не было никакой возможности.

Жабин присел и схватился за голову, перебирая ногами, словно забуксовавший велосипед. Шишкина же сплющило и упаковало и втягивало назад в эти закоренелые потёмки.

- Пойдём обратно! - умолял он.

- Может отпустит? - прошептал Жабин, руками разминая отёкшие ноги.

- Может отпустит, может мы и тут положим жертву

Может куст это, а может вооружённые сторожа?

Можно покусать с ножа, а хотелось бы разбить прожектор

Этот сверху, который нас опережает…

И я ткнусь, как мышиный ус, во весь курс пощёчин

В кислый автобус с пассажирами из едкой щёлочи

В пульс, который трепыхает солью только ночью

Потому что моя мышь туда съезжает…

- Заткнись! - заистерил Жабин.

Шишкин пристально посмотрел на него. Из его мутных глаз выпадали громоздкие последы, которые он вытирал своими грязными руками. Жабину стало жарко. Он начал вращать руками вокруг, словно вентилятор, получив лишь дикую усталость.

К ним подошла какая-то пахнущая речной тиной компания, только что искупавшаяся и вылезшая из воды. Люди хлопали пастями, как рыбы. Словно жевали с открытыми ртами нездешние слова, похожие на печёный картофель. Жабин не мог распознать ни слова. Они начали вытираться наждачно-ядовито-цветными полотенцами. Казалось, что их натирают на крупной тёрке, как немного подвядшие залежавшиеся кабачки. Во все стороны летела чешуя, сверкая на солнце. Жабину казалось, что они вот-вот сдерут с себя кожу и сольются в одно существо. Оно поваляется по траве и песку, и те прирастут к трепыхающемуся мясу. И эта размочаленная, косматая сущность отряхнётся, как намокший пёс и бросится на них, почуяв чужаков. И не помогут ни слова, ни жесты, ни мимика. И чтобы не погибнуть при встрече со зверем - им срочно нужен такой мир, чтобы тот не смог не то чтобы вломиться, но даже понять где они находятся…



Шишкин присел на колени и принялся пожирать горькие стебли одуванчиков и прочей травы попавшей в его руки. По губам потекло травяное молоко. «Это только подманит зверя!» - носилось в голове Жабина.

- Пойдём отсюда, - наконец не выдержал он. Не дождавшись ответа, Жабин нырнул в спасительную прохладу леса. Сзади раздавалось чавканье и тяжёлое дыхание существа. Идти становилось всё тяжелее. Он запаниковал. Ноги еле-еле отрывались от земли. Взглянув на них, Жабин обнаружил, что он вляпался в коровье говно. Тут же остановился и завис, глубоко дыша, с каким-то присвистом.

На какое-то мгновение будто выключился мир. Потом включился. Жабин наблюдал поедающего дубовую кору Шишкина. Мир снова выключился.

Он очнулся в неглубоком овраге. Вокруг кружились громадные комары, скрепя металлом. Шишкин безразлично сидел рядом, разбирая сосновую шишку на элементы. Было холодно. Жабин попытался говорить, но слова шли носом, вместо рта, а речь, как гайморитовый сгусток катался по носоглотке, периодически ударяя по мозгам. Он вытерся подолом майки. Сверху на него что-то упало. Жабин потёр голову и поднял жёлудь.

- Жёлудь, - увидев плод, произнёс Шишкин, - почему жёлудь? Он жёлтый. Лудь… лудить, олово иуд… А если желудить? А он мне говорит: «Желуди, а потом паяй»… А я же лудил… отчиму его шёлудь? Отвалилось всё к чёрту. Так почему жёлудь? - заорал он, взял за грудь Жабина и потряс. - Знаешь?

Жабин не знал. Он не знал, почему жёлудь.



Они вышли к городу. Вдалеке показались его неказистые постройки. Жабин узнал летнее кафе у дома.

- Давай возьмём по пиву, может отпустит? - обратился он к Шишкину.

- Крапива? И *** с ней? - Шишкин совсем потерялся. Он доедал найденные в лесу жёлуди, а теперь нацелился на крапиву. - И где крапива? Отвечай?

Жабин взял его за майку и насильно приземлил за красный шатающийся столик, а сам пошёл за дешёвым жигулёвским обезболом. У барной стойки мёртво переминалась небольшая очередь, желающих скрасить этот вечер. Жабин замер, стараясь не выдавать своё состояние первым встречным. Он уставился на девушку, работающую на розливе. Та совершенно не справлялась со своей работой, то ли от наплыва посетителей, то ли от волнения. Ему казалось, что он прожил в этой очереди всю свою жизнь, а всё остальное, что было в ней - это подготовка к этой такой необходимой закупке. И дальше, ему вручат этот, набухший жёлтым раствором, пластик. И всё это всё рухнет и размажется по его зрачкам, и соберётся мировой размазнёй в зрачках остальных. И после неё не случится ничего значимого. Только этот момент, момент розлива и будет - самой основой его бытия.

Вечность всё же окончилась. Он с наполненными стаканами вернулся за стол. Шишкин был в полном ауте. Зачем же он посадил его лицом к стене? Теперь, когда он люто грузанулся, его уже было не достать из себя. Жабин повернул друга лицом в лес, а сам сел сбоку. Глотнул. Пиво осаживало и разбавляло ощущения трипа, чем то приятным и ласковым, отупляя и возвращая в рамки повседневности. Он закатил глаза от удовольствия другого прихода, а открыв их, не обнаружил Шишкина.

«Ну и хрен с ним!» - подумал Жабин и пододвинул его стакан к себе. Он жадно отхлебнул и тут же подавился, закашлялся, пролил пиво. На него обратили внимание сразу же все посетители. Они застрекотали, как вечерние кузнечики, бросая пренебрежительные взгляды ему на стол. Жабин слышал, одновременно, все реплики выходящие из них. Неожиданно ему послышался странный диалог одной пары за соседним столиком.

- Смотри. Этому вот, кашляющему, недолго осталось.

- С чего ты взяла?

- Так я медик. Посмотри, какое лицо, как будто из земли его выкопали. Нам преподавали этиологию инсульта. Он уже глотать не может. Мозг не контролирует даже элементарные рефлексы.

- Может скажем ему?

- Уже поздно. Он - не жилец. Смотри, как он кружку держит…

Жабин опустил взгляд на свой пластиковый стаканчик. Совсем не кружку. Он начал щупать руками и разминать своё лицо, надеясь, что ему всё это только кажется.

- Или он под чем-то? Непонятно, как-то себя ведёт, - слышалось из-за столика.

Жабин сидел к ним спиной и продолжал прислушиваться. С него ручьями лил липкий пот от волнения и вездесущего солнца. Вот он уже не мог разлепить глаза, которые к тому же ещё защипали травяной горечью от маслянистых пальцев, пытающихся смахнуть всё это. Он слышал, как к тому отдалённому столику подошла барменша, и как эта медичка шепчет ей всю его подноготную.

- Милицию, надо звать милицию. Пусть они разберутся! - причитала всезнайка.

Спустя пару минут солнце заляпало спасительной мглою. Жабин открыл глаза. Прямо к заведению, по прямой, по одной из троп, которая вела только сюда, решительным шагом приближался милиционер, поправляя кобуру на ходу. Над ним небо заволакивало дождевой огромной, нарывающей тучей.

Жабин резко вскочил, опрокинув на себя стакан, и не оглядываясь, засеменил к дому, не решаясь перейти на бег, чтобы совсем не выдать себя.

- Стой, уважаемый! - услышал он промокшей спиной холодную команду.

Дозу адреналина прыснуло по всему организму. Он уже бежал оттуда, так быстро, как никогда не бегал, плутая по дворам, между кривыми сараями, перескакивая через ограды, смело пересекая проезжие части.

Через пару минут он заметил подъезд своего дома. Около него, на канализационном люке сидел и что-то ел бездомный кот. Увидев Жабина, он рванул в противоположную сторону, скрывшись в прохладных лабиринтах подвала. Подъездная дверь монотонно стонала сигналами домофона. Он подёргал за ручку, но дверь не открылась. Приложил ключ к ячейке. Всё стихло. Он шагнул к лестнице, жадно вдыхая привычную затхлость и немного протухший воздух. Около почтовых ящиков, на втором этаже, он застал испуганную соседку, которая трижды перекрестилась, увидев его. В руке она держала свежую местечковую газету, фонящую свежей типографской краской, вдавленной в бумагу, почти на разрыв, татуированную свежими символами, которые могли понять только настоящие толкователи сия.

Он метнулся к себе, слегка прикрыв дверь. Адреналин расплескало по всему телу. Только расходовать сейчас его было некуда. Тогда Жабин, как медведь-шатун, бесцельно принялся бродить из комнаты в комнату, заходя, изредка на кухню и в санузел. Его стошнило несколько раз, хотя он уже не обращал на это внимание. Ему казалось, что если он остановиться, то тупо сгорит и погибнет. Жабин начал петь, какую-то только ему понятную песню, на каком-то диком безлюдном языке. Под эту песню он приплясывал, кривлялся, как ненормальный. Он вытащил гитару и принялся беспорядочно наигрывать что-то дикое и неоформленное.

Примерно через полчаса он устал и рухнул на пол. Тело приятно побаливало. Его продолжало колотить изнутри. В голове ворочались колючие воспоминания, того, что с ним никогда и не происходило, хотя и могло произойти. Тело стало совсем чужим и обмякшим, а мозг так и не хотел успокаиваться. Сквозь мышечные судороги он снял телефонную трубку и набрал Шишкину. Потом долго слушал гудки, те вдруг резко сменились короткими и ноющими, словно из его домофона. Он слушал и их, то отводя трубку от лица, то приближая к уху.

Он набрал своей девушке, хотя тысячу раз зарекался не делать так в подобном состоянии.

- Привет! - с ледяным спокойствием начал он.

- Привет, - издали прозвучало нейтральное приветствие.

- Пойдем, сходим куда-нибудь? В кафе, например, - какое, нахрен, кафе свербило в его голове.

- Сейчас не могу, я суп поставила, давай может быть через пару часов?

- А говорить сможешь? - сквозь ком в горле давился словами Жабин. Если она не сможет говорить - он тупо сойдёт с ума. Его голова лопнет от напряжения.

- Могу, только ты говори, а я тебя буду внимательно слушать. Я просто не умею что-то делать и говорить. Обязательно накосячу.

- Хорошо, - не скрывая удовольствия, ответил Жабин…



Он очнулся уже к вечеру, лежащий в той же позе на полу. Неподалёку валялась телефонная трубка, издававшая истеричные гудки… Тело обволакивал какой-то незнакомый и терпкий до тошноты запах. Внутри он почувствовал невыносимый раздувающийся во все стороны жар. Жабин попытался встать, но ноги не слушались и он остался лежать на полу. Постепенно до него начали доходить пережитые события. Через время в дверь постучали и Жабин, превозмогая слабость и болезненную усталость, хватаясь за все выступы, перешагивая заваленные со дня предметы, проник в коридор и открыл не глядя. У него не было сил выглядывать в глазок посетителя, в голове будто кипел сироп из забродивших ягод и веток.

- Чем у тебя так пахнет? Ты не пил сегодня? - подруга поводила носом у его лица. - Ты куда пропал? Болтал, болтал. Я уже с обедом закончила, оделась. А ты замолчал. Договорились же встретиться. Я уже три раза на тебя обиделась. Не хотела никуда идти. И сейчас пришла только убедиться, что ты жив и не спишь пьяный. Как себя чувствуешь?

- Да хорошо, в целом.

- Ну, раз хорошо, тогда я пошла. Пока! - она с наигранной обидой оценила его взглядом и неохотно развернулась, чтобы её умоляли остаться.

Жабину её поведение показалось таким примитивным, что он не сдержался и засмеялся в голос. Но тут же стрелка на шкале его настроения ушла в глубокий минус.

- Не уходи!

- Это почему? - она опять ужасно переигрывала, а может и Жабин в этом делирии стал не в пример тонко чувствовать происходящее.

- Ладно, - с какой-то будто дежурной снисходительностью, а не с желанием остаться она принялась разуваться, - бардак у тебя, как всегда, - вздохнула она.

- Что-то я приболел, - начал Жабин охоту на её жалость.

Она ещё раз вздохнула. По пути в комнату зачем-то поправила предметы, оказавшиеся не на своих местах, подчёркивая жестами и вздохами свои действия. Нашла в хламе аптечки градусник и протянула ему.

- Сколько? Сорок? Ты обалдел? - Жабина забавлял её испуг, не столько за его здоровье, а за то, что ей пришлось стать свидетелем этого, и отмазаться уже не получиться.

- Возьми мне пиво, и себе что-нибудь, то что хочешь. Не бойся это не заразно. Я простыл просто, и устал вдобавок. Не спал сегодня всю ночь, - соврал он. Полез в карман, обнаружив там невесть откуда взявшиеся деньги.

Она ещё поерепенилась, мол, какое ещё пиво, и всё такое. Он с ухмылкой смотрел и совсем не слушал этот ритуальный монолог. Наконец она замолчала, взяла деньги и спустилась в магазин.

После третьей банки Жабин ощутил теплоту во всём теле. Приятную такую. Не этот холодящее окружающее, и не тяготящий его жар во всём теле, как ответ. Тело вновь стало лёгким. Под черепом, с приятным шорохом, всё упорядочивалось и принимало знакомые очертания. Его пробило в пот, который не хотелось вытирать. Хотелось принять ветерок на лицо и наслаждаться именно этим вечером. Засыпал он улыбаясь.



Наутро Жабина отпустило. Осталась только лёгкая слабость. Он приподнялся, но сразу осел обратно. Есть не хотелось, не хотелось ничего. Он решил не торопить события и поднялся только через пару часов. Солнце выедало глаза. Он посмотрелся в зеркало и ужаснулся своим расширенным зрачкам.

- И как вас сузить? - растерянно произнёс он.

На кухне, на столе стоял пакет со вчерашней травой, отжатые ёжики в марле и наполовину опустошённая полторашка с молочным отваром.

Раздался звонок телефона. Звонил Шишкин:

- Ты как? Живой? - послышалось в трубке.

Жабин пока не совсем понимал, живой он, или не совсем.

- А меня слышно? - прошептал он.

- Вроде бы слышно. У меня, правда, после вчерашнего уши закладывает.

- И всё? Зрачки нормально?

- Как всё. Как нормально. Всё совсем ненормально! Короче, мне не особого сегодня. А вчера совсем не особо было. Я в подъезд как зашёл, короче с соседкой встретился…

- И ты тоже? - равнодушно произнёс Жабин.

- Да погоди ты! Короче она меня то ли спалила, то ли заподозрила. «Ты, говорит, на площадке лампочки выкручиваешь?» Я в отказ. Нахер мне её лампочки. А себе места не нахожу. Посылаю её далеко, и к себе. А меня выворачивает всего, не знаю, куда себя деть. Хожу по квартире, как ужаленный. Захожу в сортир и слышу, как эта бабуля со своим старым меня обсуждают. Сначала всё про лампочки трепались, потом, что я в подъезде нассал, а потом про то, что я нарк конченный, и надо мусоров вызывать срочно. Я аж присел. Слышу, а она уже звонит и меня во всей красе описывает. «Ждём, говорит», - и слышу - трубку кладёт. Я к окну метнулся, а там эти подъезжают и в подъезд. Я свет погасил везде и залёг. Под вечер проснулся…

Шишкин долго ещё лепетал всякую чушь в трубку. Наконец Жабину это надоело, и он сбросил звонок. Отнёс телефон в коридор. В висках пульсировало и возило кровь по размякшему телу. Казалось, что накануне он тягал неподъемные гири, которые теперь отливались наказанием. Он наслепо обыскал квартиру - пива больше не было. Вновь пошарил в штанах, и обнаружил ещё несколько денежных купюр. Тогда он оделся и спустился в магазин, находящийся наполовину на поверхности, наполовину в подвале.

Когда он зашёл, громыхнув придверной погремушкой при входе, то не обнаружил никого из персонала. В помещении зависал витиеватыми завитушками лёгкий туман. Он осмотрелся. Никого. На стыке стены и потолка отдыхала от навязчивого света летучая мышь. Жабин громко выругался. Наконец из подсобки показалась знакомая продавщица.

- Привет Жабин! - дежурно произнесла она. - Тебе, как вчера?

- А как было вчера? - смутился тот.

- Вчера было три литра «Козла» в банках, ты, правда, трехлитровую козу хотел, но на «Козла» то же согласился.

- И во сколько это было?

- Вечером. Темнело уже, - она упаковала пиво в пакет и протянула Жабину.

Придя домой, он сразу набрал своей подруге:

- Мне некогда! - услышал он. После этого пошли мерзкие короткие гудки. Жабин положил трубку на базу. Телефон тут же ожил.

- Жабин! - в трубке слышался какой-то грохот и шум. - У меня в гараже коза!

- Шишкин! Сейчас вообще не до тебя. Чего ты хотел?

- Я, как с тобой поговорил - решил гараж посетить, - затараторил тот. - У меня там закрома винища домашнего. А мне надо было поосесть немного, после вчерашнего. Захожу, значит, даже свет не успел включить. И что-то мягкое повело мне по ноге и живое. Я чуть не крякнул с перепугу. Когда до выключателя добрался - гляжу, стоит и смотрит на меня. Коза. Сука.

- Так ты же вчера козу и хотел купить? Что тебе опять не так?

- Так я в шутку! Хотя вчера не совсем в шутку. Но так не купил же! - заорал Шишкин. - Жабин, давай разруливай этот беспредел…

Жабин бросил трубку. Он вновь вышел на кухню. В его туманном взгляде отобразился тот же вчерашний набор на столе. Он сгрёб на ощупь ёжики, засунул полупустую бутылку, успевшую слегка осунуться, в пакет, с немного повядшими сорняками и вышел на улицу. Сквозануло светом.

Он параноидально осмотрелся, ни хрена не видя, затем, поводив головой с мутью по сторонам, спустился в подвал своего дома, гремя ключами в ладони. Надавил выключатель. В глаза брызнуло привычной его обстановкой, ноздри заволокло плесневелой затхлостью и протухшей влагой. На вспотевших конденсатом, и обёрнутых в какое-то тряпьё трубах, восседали в ряд серые кошки, казавшиеся таковыми от тусклого света. Они проявили терпеливое внимание к зашедшему, прикрывая инстинктивно свои цветные глаза. Немного освоившись - сразу же потеряли к нему всякий интерес. Жабин двинулся к своей ячейке, иногда на ощупь трогая отсыревшие стены. Зайдя в некий тупик, находящийся около его двери: он вздрогнул. На клокочащёй он напора трубе возвышался свиной череп, со свечой, вставленной в его полость. Жабин подошёл ближе. Потрогал кости и задул пламя.

В подвале было прохладно и красно от лампочки. В детстве Жабин проявлял интерес к фотографиям, он проявлял снимки именно здесь, где ему никто не мешал. На свои карманные деньги он прикупил с десяток обычных лампочек и перекрасил их гуашью в красный цвет. Может быть, он не совсем следовал технологии и почти на всех его фото вскоре вспыли желтоватые кляксы, разраставшиеся со временем. Не спасал даже импортный дорогущий закрепитель. Тогда Жабин махнул рукой на своё увлечение, не стоившее времени, из-за появившихся пленочных фотомыльниц и салонов «Кодак», проявлявших и выдающих готовый продукт на порядок дешевле возни с реактивами.

В помещении на него сразу напала какая-то лютая мошкара, попавшая в слизистую глаза, и намертво засевшая за веком. Жабин пытался извлечь её, но та была заморгана, и плавала в абсолютной недоступности.

Картошка сгнила. Весь мешок, купленный прошлой осенью. Всё на помойку. Но это будет потом, в любой из будних дней. Сейчас же он решил располовинить вчерашнюю дозу, чтобы проявить в памяти засвеченное.

Жабин хлебнул молока. Вчерашняя горечь вновь посетила его. Точки его зрачков расплывались по радужкам, словно капнувшее с ручки чернило на промокашку. Раздался цвет. Запахло рыжим и коричневым, серым и бежевым. Жабин размяк и присел на табурет.

Изнутри голову Жабину заливало, каким-то приятным воском. Он вспоминал детство, чтение при свече. И эта свеча капала на книгу, оставляя на ней пятно, через которое просвечивало следующую страницу, которую ему предстояло прочесть. Свеча капала и капала дальше, и вот он уже читал одновременно и то и это, с этой и с другой стороны. Понимая обе. И вот уже дали свет, который приземлял его на место. И он ненавидел этот свет, без спроса вторгнувшийся к нему, поломав и скомкав загадку, которую он почти разгадал.

В углу он заметил мышь, поедающую ёжики и полусухую траву из пакета. Он замер. Наконец, мышь насытилась, и не глядя на него, начала свой повседневный обход. Жабин попытался спугнуть её, даже присвистнул. Мышь остановилась и задрала кверху нос. Поводив им, продолжила свою повседневность. Жабин хлебнул ещё на дорожку и вышел наружу.

Ему сразу же встретился знакомый, постоянно стреляющий сигареты.

- Привет! Угостишь?

Жабин по привычке полез в карман, только в нём не оказалось привычной пачки сигарет. Знакомый внимательно наблюдал за ним, всё ещё надеясь на подогрев.

«Потом ему подавай ещё зажигалку», - крутилось в голове Жабина. Какая-то лихая парящая во все стороны злость распирала изнутри острыми спицами. Он принялся хлопать себя по карманам, по груди, по коленям. Он снял и вытряхнул каждый ботинок. Расстегнул ширинку, повозился там, достал член, поглядел на него, и прибрал обратно.

- Нет! Видишь, нет! Вообще ничего нет.

- Всё, всё… всё хорошо, всё вижу! - запаниковал знакомый.

- А хочешь, я ещё поищу? - свирепел Жабин. Он поднял с земли осколок бутылки и приставил к своему животу. - Может там? Как думаешь?

Знакомый оторопело попятился назад.



Жабин долго и пристально вглядывался вдаль. Вчерашний обрыв среди леса казался каким-то игрушечно-мелким, нарочито-издевающимся над ним. Он присел и ощутил себя в какой-то детской поделке, где всё это небо, словно ПВА клей, кисельно-липкое. В которое макали ветви раскоряченных деревьев, хрупких, кончающихся острыми клювами, и густо нашпигованными бабьими ресницами ветвей. Всё это бодало, как-то по-козлиному, холодом и пустырём. Хотелось уткнуться в пушистые заросли, закрыть глаза и довериться.

Он спустился вниз. На ещё вчера, казалось, голом, выкорчеванном пне занялась млечная травка. Насекомые бродили кругами. Жабин сунул руку в трухлявое его исподнее и достал оттуда вялый пакет. Он расправил его, разведя ручки в стороны. Вытащил полторашку. Так же как и вчера, неподалёку на соседнем пне сидела та же худая старушка, в том же пальто и в той же косынке, ошкуряя свою хворостину. Козы вокруг неё обратили свои взгляды на пришельца. С их седых и бородатых челюстей свисала не дожёванная травяная жвачка. Жабин понюхал содержимое бутылки и попробовал на вкус. Он проверил содержимое пакета. Прибрал в него бутылку и с наскока взобрался на пригорок. По пути обратно он тяжело дышал и дождливо потел. В воздухе повисла духота. Вспотевшие ладони просились в карман. Жабин снова достал бутылку. Запахло скисшим молоком. Он всё равно отхлебнул оттуда.

По пути он встречал уже знакомых ему собак, каждый раз останавливаясь и наблюдая их со стороны. Теперь, стоило ему посмотреть на каждую, и он понимал их маршруты, повадки, характеры. Те загодя обходили его, слегка покачивая хвостами, понимающе опасаясь, и в то же время, деля с ним это время, растянувшееся, словно горькое молочное послевкусие. Откуда-то из-за спины выбросило одинокую сову. Та махнула на дерево, молча надуваясь своим пернатым воротником, словно захлёбывалась этим порознь понавешённым повсюду воздухом. Жабин прекрасно понимал её. Он сам дышал через раз. Чтобы сегодня дышать - необходимо очень быстро двигаться. Стоя на том же месте кровь уже не насыщало полезным кислородом, а холостые попытки вдохнуть отнимали много сил.

Ближе к городу одичавших собак сменили собаки домашние и дети, угрюмые, словно потерявшие что-то очень важное для себя. И те и другие с пожизненными хозяевами. Тех и других морило какой-то безнадёгой. Они еле-еле, неслышно, волочили ноги. Около дома какая-то бабка кормила голубей. Она могла бы оставить своё пшено и удалиться, но нет, её угораздило дозировано посыпать этот корм себе под ноги. Вокруг неё слонялись туши кивающих птиц, с одним желанием - наполнить своё сизое брюхо, что бы уже не взлететь никогда, так и таскаться по этому серому, несмотря на яркое солнце, двору, выбирая ядра из шелухи.

Жабин посмотрел на свой подъезд, развернулся и направился дальше в город, вываленный в пыли, и изнывающий на солнце.



- Жабин, ты козу умеешь доить?

Он стоял у гаража Шишкина. Тот цедил своё самопальное пойло через медицинскую маску.

- Интересно, сколько ей сена на зиму надо? - он закончил и протянул бутылку Жабину.

Тот отхлебнул. Шишкин высыпал содержимое пакета перед козой.

- Жри! - бросил он ей. - Пошли, посидим, - обратился он к Жабину.

Коза в недоумении смотрела под ноги, принюхиваясь к новому корму. Понюхав, она приступила к трапезе.

Шишкин немного воодушевился, увидев бутылку со вчерашним зельем. Он отхлёбывал из неё маленькими глотками, как канарейка. Насытившись, он запил горечь своим вином, прикрыл дверь и уселся в кресло.

Жабина одолевала тишина.

- Включи музыку, - попросил он товарища, - только негромко.

Шишкин нехотя поднялся и завёл автомагнитолу. Заиграл ненавидимый Жабиным пост-панк.

- Совсем забыл! - оживился Шишкин, хотя казалось, что он ни хрена не забыл, а просто искал для этого повод. - Твоя звонила. Про тебя спрашивала. Сказала, что ты странный. Ну я ей подсел на уши. Типа, приболел ты.

- Правильно сказал, - кивнул Жабин.

- А я про что! - Шишкин принялся тереть ладонями плечи. - Что-то холодно тут.

Он принялся растапливать буржуйку. По стене запрыгали тени. В магнитоле теперь тихо наигрывало какой-то этно-фолк. Жабин пристально глядел на стену и не заметил, как его выщелкнуло в мир, полный смерти и опасности. В нём бродили отражения диких зверей с трубными зовами, проектируемые на пляшущие огни на стене, которые должны были защитить его. Да и если не защитят, ну и похуй. Он не мог оторвать внимание, его взгляд расплющило и тащило уже по всей поверхности. Всё, что было внутри его - оказалось снаружи и поэтому стало безразлично. Имели смысл только вопли диких обезьян, бегемотов, кабанов, отдающее гулом пошатывание деревьев, вибрация почвы, под которой носило огромным напором пресные источники. Он задрал голову на дощатый кривой потолок, по образу которого заваливало небо за горизонт, до которого именно в это мгновение было подать рукой. Там, словно просеивали через мельчайшие ячейки, звёзды. Они сыпались, словно крупа из трясущихся рук приподъездной старухи. Запорошило глаза толчёным стеклом. В полной темноте он пытался дышать. Язык сразу запал вовнутрь, словно обратный клапан, не давая выдохнуть. Он вдыхал и вдыхал. Инстинктивно организм наполняло окружающим, без оглядки на поломку, и вот его раздувает во все стороны, разносит. Сейчас он лопнет и раздастся по шершавым стенам. Приходит кашель. И вот он уже не может вздохнуть. Вот он и опустошён. Лёгкие западают вовнутрь, С минуты на минуты он схлопнется и превратится в колючую точку, в ту самую крупу, в корм… Сейчас его склюют...

Неожиданно его лба коснулось что-то холодное и мягкое, словно медуза, открыв поры. В ушах засвистело, как будто стравливало вакуум. От этого открылись глаза. Первое, что он увидел - перепуганное лицо Шишкина. Жабин обернулся. На него удивлённо, и в то же время смиренно глазела коза и его девушка. Обе покачивали головами.

- С тобой всё хорошо? – откуда-то издалека сказал кто-то из них. - Пойдём домой…

Звук голоса потонул в монотонном скрежете, напоминающем вкрадчивый шёпот на одной ноте. В глазах возило двухмерными обрезками вместо цельной панорамы. Окружающее виделось не в фокусе. Пахло чем-то знакомым, но чересчур резким и враждебным. Жабин поднялся. На время сознание снова покинуло его.



Он опомнился, только когда до него дошло, что он шёл и впитывал в себя холод, и зачавкал грязью. Та пустила чистую, какую смогла, воду по ступне и до самой голени. И судорога. Он остановился переждать. Сбоку стояла его девушка. Пока его...

- Ты скот обычный, ты меня козой называл? Что ты творишь? Тебе что не хватает?

Жабин недоверчиво осмотрелся вокруг. Никого. Опустил взгляд. Потом снова взглянул на неё. Потряс лицом.

- Слушай, а что с твоей головой? - та напоминала луковицу, из которой наружу пробивается пучок травы.

- А что с моей головой? - нервно спросила она.

- У тебя оттуда растёт…

Он тут же получил удар по затылку. Пошли дальше. Жабин старался не глядеть на подругу. Он смотрел по сторонам, и ему казалось, что вся округа изрисована естественными, природными карандашными цветами. В детстве они въелись ему в сознание, когда он пробовал рисовать. Их было двенадцать. Двенадцать цветов карандашей. Проехала машина, именно его лилового карандашного цвета. Такого уютного. Мимо домов цвета редиса. По улице плыли и ковыляли люди, размытые растушёванные. Их матовая одежда съедала свет, разбирая его на туман и потёмки. Словно они все вылезли из этой картонной коробки, которую когда-то купила ему мама. «Рисуй сынок». И у каждого из вершины головы торчало по разверзающемуся бутону, раскурочив их черепа, которые распускались тюльпаново, словно их высадили к майскому празднику, и настала пора собрать урожай.

И вот им навстречу движется знакомый тип. С кактусом вместо башки. Опухший. С каким-то налётом паутины на всю голову. Он поводил перед ними своим колючим лицом и спросил закурить. Его дама принялась возиться в сумке, вытащив, наконец, тонкую сигаретку. Тип прикусил добычу и принялся царапать спичкой по боку картонной коробки. Никак. Никак не прикуривается. «Дай мне!» - Жабин открыл коробок. В нём все спички без головок. Кактусовый пробормотал что-то, поводил своими иглами и двинулся прочь.

И тут Жабин повернул голову в сторону подруги. Та предстала с окрашенным лицом в какой-то неестественный цвет. И понеслось. Он вспомнил эти ядовитые фломастеры, проедавшие даже альбомную бумагу. И ими надо было как то рисовать. А они словно спички скребли по картону, словно по нему катали, возили его щетинистое лицо. И в ушах, и в носу скрип и запах спичек, чиркнувших и погасших от водянистого тумана в его голове.

Ничего. Справимся! Ничего.

Подруга обняла его.

- Тебе надо поверить в бога. Поверь мне. Ты заблудился совсем, родной, - повторяла она.

В кого же ему верить? У Жабина в ухе звучала мелодия неваляшки. «Дынь ды дрынь, дынь ды дрынь». Она-то никогда не упадёт, а когда упадёт - послышится тот же «дрынь-дрынь», - и она встанет обратно. А ему не заложили внутрь этот механизм. Не приклеили на целлюлозный бок выпирающего живота.

- У меня есть знакомый батюшка! Может обратимся к нему. Мне помогает. Он лечит эти непроходимости, что у тебя. И всё будет хорошо.

Почему никто не понимает, что бесполезно лечить ампутированное.

- Давай я тебе расскажу о себе немного? - Жабина коробило и мазало по улице. Он смотрел на пешеходов, на их раскрытые настежь головы, на пузыри больные брюхами и раздавшимися грудями, которые поймали в тканевые воздушные шары. Только там вместо воздуха - их дряблое сало, несъедобное. И цвет травы повсюду - словно во фломастер накапали спирта. И тебе с этим существовать. Всё жухлое, пока не вольёшь в себя спирта.

- Расскажи!

Она ни черта не понимала.

- Лет в тринадцать я поверил в твоего бога, - начал Жабин. - Как же мне было себя жалко! И как мне сопротивляться, если вокруг водят гусиные хороводы, с одной лишь целью, отщипнуть от тебя, тебя побольше, чего им не хватает в их птичьем рационе. И этот боже, казался каким-то твоим, своим, неким соседом, к которому можно прийти за солью. А можно и не прийти. Как будто у тебя свет выключили, а у него горит. Ты выгораешь, а он подбрасывает тебе всякого хвороста, что б уже наверняка. Он казался таким плюшевым, как твои бывшие игрушки. Это же войлочный Дед Мороз. Попробуй, отличи их. И когда я неистово молился, мне казалось, что всё должно было решиться само собой. Не решилось, и решаться было не намеренно! Я тогда ещё был дураком. Я прекратил интересоваться чем-то, что не касалось его. Я стал каким-то нищим, обеднел, выпал, словно мой пивной живот...

- Смотри! - продолжал Жабин, показывая на грудь. - Здесь висел мой крестик с крещения. Где он? Потерял я свой нательный крестик. Давно. То же лет в тринадцать. Не знаю где. Утром, когда собирался - был. Вечером - пропал. А я даже не почувствовал. А ведь крестик - это не только то, что на тебя наброшено то, что постукивает по груди каждым твоим шагом. Это имя твоё… И теперь я знакомлюсь молча. Нечего мне сказать, таким как ты...

- Ты идиот, иди ты на ***! - закричала она, и схватившись за голову пошла в обратную сторону. Жабин сначала молча стоял и наблюдал за ней, а потом крикнул вслед:

- Ты нарисована фломастером, а я карандашом.



Да. Завтра понедельник. Дома перед сном Жабин ворочался всю ночь. Ночь ворочалась в нём. Спать не было смысла. Он поднялся и покачиваясь подошёл к окну. Заглянул в кромешную темноту и снова улёгся.

А утром зарядил дикий ливень. Жабин ритуально собрался на работу и вышел во двор. Никого. Не рынка, ни собачников, ни прохожих. Всё смазано и серо валилось и стекало в придорожные люки, перекручиваясь, смешиваясь с мусором, пузырясь напоследок. Жабин нахлобучил зонт пониже, чтобы поменьше этого мира оседало на его взгляде.



В кабинете было темно и серо. Он не стал включать свет, и уселся за рабочий стол. Сразу же зазвонил телефон. Звали на совещание.

В кабинете директора по производству находился непосредственно сам директор по производству и руководитель отдела сбыта. Жабин молча обменялся с ними рукопожатиями и уселся за совещательный стол. Эти двое принялись делиться воспоминаниями оставшимися с выходных.

Через пару минут зашёл незнакомый. Худой очкарик. Он поздоровался, осмотрелся, показалось, что даже смутился. Директор повелительно указал ему на стул. Тот отодвинул его немного дальше, чем планировал. Затем задвинул, так, что ему было не поместиться за стол. Но пролез кое-как. Видно было, что ему не совсем удобно так сидеть, но большее неудобство ему доставляло наше наблюдение, как он елозит туда-сюда. Он положил пластиковую папку на стол. Достал оттуда несколько листов бумаги и разноцветные маркеры.

- Мы вас слушаем, - кивнул директор.

- Я представляю наше предприятие - НИИИХИМПРОМТЕХ, - начал очкарик. Боже, лучше бы он не говорил. Он будто водил вилкой по пустой миске с противным скрежетом. У Жабина побежали мурашки по спине. И даже они были не целыми, а казались, какими-то покалеченными, как муравьи после набега чужого племени.

- Я хотел бы представить вам технологию производства вашего продукта, - он схватил чёрный маркер и провёл черту сверху листа, - мы доработали её, - красным маркером нарисовал несколько пунктирных линий, - подогнали все процессы под ваше оборудование, - нарисовал зелёным маркером несколько овальных фигур, соединив их снова красным цветом. От каждого его штриха Жабина передёргивало из-за противного скрипа. Словно перед ним с трудом пыталась вписаться в вираж на мокром шоссе группа автогонщиков.

Очкарик продолжал рисовать постепенно переходя на фальцет. Жабин дабы отвлечься перевёл внимание на коллег. Те сидели с красными мордами, перебарывая позывы к смеху.

«Сейчас он закончит комариным писком и полетит кусать этих налившихся кровью», - подумал он…

- У тебя есть вопросы? - тормошил его директор по производству. Жабин судорожно дёрнулся. Посмотрел на очкарика, лицо которого напоминало серый обмылок на его раковине. Жабин поймал его взгляд из-за линз, будто на тебя глядят рыбки из аквариума. Захотелось щёлкнуть ногтем по его стёклам, что бы они пришли в себя и отплыли подальше.

- Мне всё ясно, - ответил Жабин. Затем присмотрелся к размалёванному листу. - Можно я это возьму?

- Да, конечно! - взвизгнул очкарик.

Они долго прощались. Гость подарил каждому по ежедневнику, по какой-то хитрой ручке с клинящем через раз механизмом. Наконец он ушёл и эти двое долго ржали до слёз, прекращали, и снова их вытряхивало наружу, пока силы не покинули их.

К обеду Жабин вернулся к себе в кабинет. Там мыла пол уборщица и материла всё руководство, на чём свет стоит. Мыла, как обычно, оставляя после себя грязные разводы. Тряпка, словно лягушка, скакала от плинтуса до плинтуса, плюхаясь причмокивая. В нос и в глаза ударил запах растворителя.

- Галина Ивановна, вы опять ксилолом полы моете? Испортите пол.

- Пришёл командир! - заворчала та, снова шлёпнув тряпкой по паркету. - После вас хоть щёлочью всё заливай. Один чёрт не спасёт! Шляются непонятно где, а мне отмывай за всеми. Кабинет дали - чего шароёбиться по заводу? Начальники хреновы! - она воткнула свои костлявые руки в бока и уставилась на Жабина.

Тот не стал вступать в бесполезную дискуссию. Это чревато тем, что разговор затянется не на один час и затронет весь персонал цеха. А закончится содержимым мусорных вёдер в туалетах. Придётся слушать про тех, кто обоссал ободок, не смыл за собой, накидал прокладок прямо в унитаз. Жабин сегодня не готов к этому. Он двинулся на производство и сразу же встретил мастера цеха. Тот стоял у реактора и задумчиво глядел в люк. Глубоко вздохнув, он увидел Жабина и вздрогнул, заикав.

- Мы тут «козла», их, сварили, их, - показал он в темноту. - Козлов, их, пришёл отобрать пробу, их, а тут такое. - он взял металлический штырь и потыкал в массу. - Каучук, их, - заключил он.

Через пару минут Жабин сверял записи в технологической карте с нормами. Вместо выдержки в два часа её проводили все четыре. Он набрал операторскую и вызвал Козлова.

- А *** меня знает! Почему четыре, вместо двух. Замкнуло у меня! - пытался оправдаться Козлов.

Когда он вышел, Жабин схватился за голову и завыл. Ему казалось, что это розыгрыш такой. Не может такого быть в реальности. Может быть, всего-навсего, они прикидываются…

Послышался осторожный стук в дверь. Через секунду к нему заглянул тот же мастер.

- Фонарь бы нам, взрывозащищённый, - застенчиво попросил он. - Залезем, поглядим насколько там работы.

- Так у вас есть! - начал выходить из себя Жабин.

- Пропал куда-то, - мастер опустил голову.

- Так кому ж он понадобился? На, бери! - Жабин достал новый фонарь со стеллажа. - Принесёшь лично мне. Это последний.

Мастер схватил светильник обеими руками и вышел за дверь. Оттуда послышался глухой удар, и следом звук разбившегося стекла. Жабин не стал даже выходить - всё было и без того понятно. Он снова обхватил голову руками и молча сидел до конца дня.

По пути домой до него докопалась сначала собака, которую он отогнал, а затем и её хозяйка:

- Ходют тут… и что мне теперь из-за вас пса запирать? Небось пьяный? А глазки-то, глазки-то наркоманские… наколются своими наркотиками… сами дразнют животину… иди отсюда, а то натравлю…

Рынок не работал в понедельник. На выходе стоял местный дурачок и пел матерные частушки под гармонь. Около него собралась толпа. Дети танцевали, пьяные пытались плясать, похлопывая себя по местам, где могли дотянуться. Остальные стояли полукругом выделяя совершенно искренние улыбки. А тот продолжал:

«нахуя нам голова
говорила Валя
накурила, и сцеловала
мои гениталии
опа-опа...
я теперь бесполый
мышь скребётся половая
мы ****ся головами!»



Жабин зашёл в квартиру. Прошёл на кухню не разуваясь. На столе стоял тот же набор из Полёвок. Он снял со стены почётную грамоту, единственную, которую ему вручили в связи с юбилеем завода, скорее всего случайно. Он выдрал её из рамы, скомкал и бросил в угол. Там она ещё шевелилась и шуршала, как мышь, расправляясь. А в раму Жабин вставил рисунок очкарика и повесил всё это на тот же гвоздь.

Послышался стук в дверь. На пороге стояла его девушка с чемоданом и котом на руках.

- Можно? - спросила она, кот молчал.

- Заходи, конечно. Что-то случилось? - Жабин давно перестал что-либо понимать. Этот абсурд, с которым он так долго соперничал за свой разум, обволакивал его.

«Значит так тому и быть,» - решил Жабин и впустил гостей. Кот принялся осваиваться, нюхал прокуренное пространство и скрылся в кладовке. А люди сели ужинать.

- А что это у тебя? - кивнула она на полторашку с подкисшим зельем.

- Молочный коктейль, только он пропал.

Жабин взял бутылку и одним махом вылил в раковину, расплескав немного продукта на пол.

Из кладовки вышел кот. Изо рта его свисала серая придушенная мышь. Он положил её к ногам хозяйки, потянулся, снова поводил носом и направился к только что пролитому у умывальника...