Звонок из прошлого

Особенный голос
Человека запоминают не по словам. По делам. По следу, который он оставляет. Иногда — по голосу.
Есть голоса, которые невозможно спутать. Шаляпин. Штоколов. Отс. Паваротти. Джексон. Дассен. Руссос. Ротару. Левитан. Когда они звучат — что-то внутри останавливается. Или, напротив, вдруг просыпается, оживает, словно на миг возвращаясь к чему-то важному, утраченному, но не забытому.
Юрий Левитан… Его голос знала вся страна. Особенно те, кто прошёл через войну, кто выжил, ожидая каждую сводку — как дыхание. Его голос был голосом Победы. Его боялись. Его любили. За него вручали награды. Его слушал весь мир — и друг, и враг. Мы, дети послевоенного времени, тоже впитали этот голос, будто с молоком матери. Он был в эфире, в памяти, в самых первых представлениях о Родине и времени.
Но я знаю ещё одного человека, чей голос — не менее сильный. Не по масштабу. По правде.
Впервые я услышал его по радио. Тогда я не знал, кто он. Просто голос. Глубокий, чистый, будто вырезанный на фоне обычного вещания. Не громкий — но весомый. Говорил не спеша, но каждое слово ложилось на душу, как крупинки смысла, отобранные из многого — самого главного.
А потом — встретил его в жизни. Он говорил — и вокруг становилось тише. Не потому, что боялись. Потому что слушали. Он никогда не повышал голос, не тянулся за вниманием. Просто умел говорить так, что хотелось вслушиваться. Каждое слово доходило — до ума, до сердца. И оставалось там.
У него был особый тембр — тот, что узнаётся с первой секунды. Чистейшая дикция. Ни натяжки, ни пафоса. Он не читал — он говорил. А это, согласитесь, не одно и то же. Слово, произнесённое от сердца, всегда слышнее любого крика.
Когда-то я просто слушал его. Потом мы стали друзьями. Это случилось без торжественности, буднично — как всё настоящее. Сейчас он — известный радиожурналист, заместитель директора ГТРК «Тамбов». Награждён знаком «За заслуги перед Тамбовской областью». Его голос по-прежнему звучит в эфире. Только теперь в нём — больше глубины. Больше времени. Больше прожитой жизни.
Есть вещи, что не исчезают. Их не заглушить ни шумом, ни годами. Я думаю: у каждого времени есть свой голос. У войны — Левитан. У моего поколения — Денисов. Это голос не из горла — из сердца. Голос, который остаётся. Я горжусь тем, что могу называть его другом. Его имя — Константин Денисов. А познакомились мы на карагандинской земле.
В то время, когда рушилась империя и страна входила в новые, тревожные времена, наши жизненные пути разошлись. Ветер перемен многое изменил, многое переписал… Но голос остался. И осталась дружба. Настоящая. Простая. Живая.



ПМЖ, БОМЖ и головные боли
Мы уезжали на постоянное место жительства в Германию.
Везли ящики, чемоданы, детские игрушки. Везли паспорта, справки, переводы, прививки. Везли надежду — и обиду. Обида была самой тяжёлой. Её нельзя было обернуть в одеяло или упаковать в коробку. Она жила внутри. Давила.
Мы родились в Советском Союзе. Там же родились наши дети. Там были наши предки, их мечты, их ожидания. Мы верили в страну, которой больше не было. Нас никто не выгонял, но и не звал обратно. Мы просто стали чужими. Бесшумно, буднично. Нас не гнали, но будто и не замечали. Мы стали не нужны.
Сборы были нервными. Контейнеры, вокзалы, провожающие. Люди, запахи, страх. Самое страшное — не за себя. За детей. Чтобы не попали под дурное влияние, не оказались между подвалом и подворотней. Мир стал резким и хрупким одновременно. Деньги — старые, ещё советские, с портретами вождей — иногда помогали, иногда нет.
Но мы уехали.
Приехали — как говорили, на Родину предков. Только Родины не оказалось. Были спортзалы, общежития, гостиницы. Были очереди, карточки, формуляры, — а постоянного адреса не было почти три года. На бумаге — ПМЖ. А по факту — БОМЖ. Это слово резало слух. Без дома. Без работы. Без нужности. Словно клеймо.
Я не спал. С самого начала. Страх не отпускал.
Но потом пришла главная боль — тишина. Не внешняя — внутренняя.
Без дела. Без привычного ритма. Без смысла. Мы не умели быть бездельниками. Нас учили, что труд — это жизнь. А тут — отказ за отказом. Bewerbung за Bewerbung'ом. Ответы — вежливые, холодные, одинаковые: «Извините. Нет. Нам нужны другие. Со знанием языка. С опытом. С местным образованием».
Я всё чаще вспоминал редакцию. То, что когда-то было настоящей жизнью, казалось теперь кадрами из далёкого фильма. Там был смысл, цель, движение. Здесь — белые стены и собственная немота. Язык чужой. Страна чужая. Ты сам — чужой.
И вот тогда, в этой тишине, вспомнился Доскен. Один из внештатников, с которыми мы когда-то работали в казахстанской редакции. Я вдруг понял, как странно и, может быть, справедливо всё это устроено. Там он — лишний, но на виду. Здесь — я.
...В нашей редакции было много внештатных. Люди приходили, уходили. Кто-то писал кое-как, кто-то не писал вовсе. Старались угодить, ловили модную волну.
Но один из них выделялся. Его звали Доскен.
Он писал много. Шёл на все собрания, митинги, в клубы, школы, совхозы — куда пошлют. Всегда с идеями, всегда с улыбкой. Чистый, старательный. Идеальный. Его хвалили все — райком, исполком, партийные комитеты, профсоюзы. Его материалы печатались, цитировались. Его уважали. Почти любили. Он стал местной легендой. Нашим Героем.
Но за фасадом пряталось простое: он едва знал стилистику и язык, на котором писал. Его тексты были тяжёлыми, корявыми, местами странными. Мы, редакция, каждую статью переписывали — чистили, гладили, приукрашивали.
Это был наш маленький секрет.
Пока он оставался внештатником — всё работало. Он приносил, мы доводили до ума. Все были довольны.
Но однажды поступил приказ — «порекомендовали» принять его в штат. И всё переменилось. Теперь за каждым его словом стояли подпись и зарплата. Теперь его тексты надо было править постоянно. По очереди. Без отдыха. Без желания.
Начались ссоры, отказы, молчание. А потом — бунт.
Кто-то из редакции однажды не выдержал. И дал в номер статью Доскена — как есть. Без правок. Без прикрас. Газета вышла утром. Это был акт отчаяния. Или честности. Или, может, подспудной злобы.
Звонки посыпались с раннего утра. Район гудел. Люди были в шоке. Особенно те, кто искренне верил в «талант» Доскена. Главный редактор вернулся из командировки с лицом, которое не сулило ничего хорошего. Пошёл в райком — как на бой. Телефоны звонили, возмущались, требовали объяснений.
Нас отчитали. Жёстко, но обошлось без крови. Редакцию не закрыли.
А Доскен… вернулся в бухгалтерию совхоза. Без истерик. С той же мягкой, доброй улыбкой.
И исчез.
А мы — молчали. Долго.
...Теперь я в другой стране. И хочется просто — взять метлу. Или стоять у конвейера. Делать хоть что-то. Хоть немного быть нужным. Не героем. Не корреспондентом. Просто человеком, которого не стесняются видеть.
Мы уехали за лучшей жизнью.
Но чтобы дойти до неё, сначала пришлось всё потерять.
И себя — тоже. Чтобы потом, может быть, научиться держаться заново.
Тихо.
Без слов. Как Доскен.



Мир тесен
Жизнь в Германии — как бы странно это ни звучало — со временем вошла в своё русло.
Медленно, по капле, но вошла. То, что на заре эмиграции казалось почти фантастикой — работа по специальности, крыша над головой, рождение третьего сына — стало частью нового, хоть и не совсем привычного, быта.
Мы с женой порой оглядывались назад с лёгким недоверием: восемь лет здесь дали нам больше, чем двенадцать в Казахстане.
Там — череда нехваток, тревог, безысходности. Здесь — тишина, порядок и хлеб с маслом. Не роскошь. Но —достоинство.
И всё бы ничего.
Только душа…
Душа тосковала. Не по режиму, не по дефициту, не по серым подворотням. По голосам. По тем, кто говорил с нами на одном языке — не только родном, но и душевном. По интонациям, по обрывкам фраз, которые всплывали вдруг — в тишине ночей, как старые фотографии, оставленные между страниц книг.
Однажды, оставшись один в кабинете, я достал старый радиоприёмник. Он стоял без дела уже много лет — почти как музейный экспонат.
Но в тот вечер мне отчаянно захотелось услышать что-то живое. Родное. Русскую речь. Просто голос. Просто интонацию, которую знаешь с детства.
Колесо частот медленно скользило под пальцами. Французский. Польский. Арабский. Венгерский. Но русского — нет.
И вдруг я поймал себя на мысли: я делаю то же самое, что делал мой отец в те давние советские вечера. Помню, как он, глядя в тёмное окно кухни, настраивал приёмник на «Свободную Европу». Тайком, почти исподтишка, будто совершал грех. Тогда это было — полупреступление. А теперь — просто тоска.
И вдруг — лёгкий щелчок. Шум эфира, треск, неуверенные слова — и... русская речь. Я вернулся чуть назад по волне. Щёлк.
Звук чуть очистился. И вот она — та самая мелодия. Не слова, нет. Интонация. Та, что узнаётся в любую погоду, даже сквозь шум и треск эфира.
И голос.
Я замер.
Я бы узнал его из тысячи. Уверенный, твёрдый, бархатный в каждом слове. Голос, в котором не было фальши. Он говорил — и казалось, будто говорит прямо мне. Туда, внутрь. Через годы, через расстояния.
Это был Костя. Константин Денисов. Наш «Карагандинский Левитан».
Он всё так же был в эфире. Всё так же — спокоен, точен, немного строг.
Он вёл авторскую передачу, а эпиграфом выбрал слова Толстого: «Хочешь улучшить жизнь — будь готов отдать её».
И говорил он — о первом мэре Тамбова, Валерии Николаевиче Ковале.
Говорил просто, без пафоса, по-человечески. О том, как тот в 1992 году, в разгар хаоса, начал выстраивать местное самоуправление. Как появились отделы соцзащиты, детский приют, парк Победы, Дом милосердия.
Как был восстановлен Воздвиженский некрополь. Потом была тишина. И — автор с полным правом подтвердил мои предположения: «Материал подготовил журналист Константин Денисов».
Музыка пошла фоном. А я сидел — в полной тишине.
Я не верил в совпадения. Нет. Это не совпадение.
Это — зов. Это — напоминание. Это — голос, который не теряется, если ты умеешь помнить.
Я застыл. Всё, что было когда-то — Караганда, Радио, Телевидение, КазГУ, пары, вечера в радиостудии, газеты, наша «фотка на память», которую он так и не получил… — вдруг вернулось. Не кадрами даже, а запахами, тенями, воздухом. Я услышал его — и будто снова стал тем, кем был до отъезда.
До смены мира.
Сколько воды утекло. Сколько стран пройдено. Он уехал в Россию. Я — в Германию. Вроде бы — разные маршруты.
А боль, с которой мы уезжали, — одна. Мы оба оставляли позади страну, где были наша юность, наши первые победы, наши друзья. Наши надежды.
Уезжали молча — как это всегда бывает с настоящей болью.
А теперь — голос из российского Тамбова нашёл меня в пригороде Штутгарта, что в Баден-Вюртемберге.
Что это — случайность?
Нет. Это — тихий, едва слышный шёпот Бога:
«Не всё потеряно. Люди не теряются, если ты помнишь их голос».
Я выключил приёмник. И долго сидел в полумраке.
Смотрел в окно. Дышал этим чистым немецким воздухом. И думал: мир тесен.
Но с каждым годом всё яснее одно: душа — теснее.
И в ней для настоящих людей всегда найдётся место. Особенно для тех, кто говорил с тобой на языке сердца. Кто знал, каким было твоё «вчера» — и не боялся заглянуть в твоё «завтра».
И вот теперь, в своём небольшом кабинете под крышей своего собственного дома — я услышал его голос.
Голос из Тамбова. Отголосок Караганды.
И стало… тепло.



Голос
В начале семидесятых мы с родителями жили на окраине Караганды, в Кировском районе. Местность там — пыльная, тяжёлая, серо-жёлтая от угольной пыли. В воздухе стоял запах шахт и сырой земли.
Вокруг — терриконы, угольные муравейники, возвышавшиеся над степью. Моих предков выслали сюда ещё во время войны. Второй мировой.
Я появился на свет через двенадцать лет после её окончания — в земле, натруженной углём и молчанием.
Однажды под нашим домом начал проваливаться грунт. Шахты работали, не жалея ни землю, ни людей. Фундамент поплыл. Наш дом-землянка стал накреняться — как старый зуб, упрямо цепляющийся за десну.
Окна уже не открывались, а полы словно дышали. Тогда нам выдали трёхкомнатную квартиру в новом доме Октябрьского района.
В Майкудуке — с казахского «Масляный колодец». Бетонная коробка. Но после прежнего — почти дворец. В ней было тепло, и радио ловило чисто.
Приёмник работал почти всё время — в кухне, в детской. Карагандинская радиостанция выходила в эфир по расписанию: новости, музыка, погода, объявления.
И голос. Голос города.
Я был в шестом или седьмом классе, когда впервые услышал его. Голос.
Это был диктор. Имя его я тогда не знал, но голос… он отрезал всё лишнее. Он не говорил — он вырезал. Эфир становился плотным, как вода, и каждое слово ложилось в него точно, твёрдо, будто резцом.
Я ловил не только смысл — я улавливал знаки препинания. Казалось, он не читал, а лепил текст: твёрдо, уверенно, с уважением к форме и слушателю.
Он говорил с чувством, но без театра. Без нажима, без нарочитости.
Просто — прямо. Словно обращался лично ко мне. Я начал ждать его. Не передачи — его. И каждый раз надеялся: не собьётся, не уйдёт с ритма, не станет спешить.
И он не подводил.
Это был не просто голос. Это была работа. Метод. Школа.
Искусство — без позолоты. Искусство, в котором нет ничего лишнего.
Я тогда ещё не знал слова «достоинство», но оно как нельзя точнее описывало то, как он звучал.
Однажды я рассказал об этом Тамаре Фёдоровне, нашей учительнице русского языка. Она была строгой, немного жестковатой, но справедливой.
Послушала внимательно, кивнула — и вдруг заговорила о Маяковском.
Сказала, что тот читал стихи с полным ртом гальки — тренировался, пока речь не становилась прозрачной и сильной, как речной ток весной.
Я пришёл домой, открыл баночку с аквариумными камешками, выбрал пару — поменьше — и сунул за щёку. Пробовал читать. Получалось плохо. Слюна мешала. Буквы прятались. Всё во рту клокотало, как в кастрюле.
Я терпел секунду, две, три… плюнул. Не вышло.
И тогда я впервые подумал: этот человек из радио — не просто диктор.
Он делает то, что другим не под силу. Он не научился — он таким родился.
Прошли годы. Я узнал его имя — Константин Денисов. Диктор, редактор Карагандинского радио. Тогда он был просто голосом, без имени. А теперь имя стало лицом. Судьбой. Памятью.
Он вошёл в мою жизнь негромко — сквозь шорох эфира. Остался — навсегда.



Карагандинский Левитан
Мы родились после войны. Когда уже не стреляли, но всё ещё шептались.
Нас учили верить в страну, в светлое будущее и в радио.
Тогда это было не просто голосом — это было дыхание времени.
Из школьных хрестоматий и чёрно-белых фильмов мы знали голос Левитана. Говорили, его невозможно было подделать. Ни актёрам, ни врагам, ни микрофонам. Он был не просто диктором — он был голосом страны. Той самой, которая казалась нам вечной.
А у нас, в Караганде, был свой голос. Имя ему — Константин Денисов.
Мы, мальчишки (и не только), звали его про себя Карагандинским Левитаном.
Без пафоса. Без иронии. С уважением.
Я слушал его в детской, на пятом этаже стандартной бетонной многоэтажки в Майкудуке. Дом пах неуютно — краской, побелкой, дешёвой мебелью и, конечно, кухней: там всегда что-то варилось.
Но стоило заиграть позывным Карагандинского радио — всё замирало.
Даже шум автомашин за окном не отвлекал вниманием.
Он говорил не о высоком, а о близком. О людях. Простых.
Шахтёрах, учителях, врачах. Но говорил так, будто знал каждого, как себя лично. Или хотя бы любил их всех — по-человечески, без деления на статусы и заслуги. Слова ложились аккуратно, точно, будто вырезанные из тонкой бумаги.
В его голосе было что-то взрослое. Нет — не возраст. Старшинство. Спокойствие, внутренняя сила, ясность. Я представлял его высоким мужчиной лет сорока пяти, в строгом костюме, с сединой у висков и неторопливым взглядом. В этом возрасте приходит опыт. Таких не встречаешь во дворе.
Он жил только в эфире.
Я заучивал расписание передач, как другие — футбольные составы. Ждал.
Радио было не просто звуком — это было окно. Я слушал и учился мечтать.
Позже, в старших классах, начал писать.
Сначала — в школьную стенгазету. Потом — «Дружные ребята». Ещё позже — в «Индустриальную Караганду». Писал о том же, что и он — о простом. Пытался говорить честно. Учился у него, у Денисова. Его эфиры были моими первыми университетами. Он стал мне заочным наставником.
Я вслушивался — не только в интонации, но и в паузы. Особенно — в паузы. Он не подыгрывал. Не пытался понравиться. Просто говорил. И это «просто» было редким и драгоценным.
После школы я поехал в Алма-Ату. Журфак КазГУ.
Сдал экзамены на девятнадцать баллов. Нужно было двадцать два. Не прошёл по конкурсу. Вернулся в Караганду. Искал, стучался. Нашёл место в районной газете.
Разъезды, заметки, вечная нехватка бумаги и времени. Радио слушать стало некогда. Я стал искать свои голоса. Не такие звучные, но — настоящие.
В восемнадцать — армия. Фрунзе. Автомат. Двадцать пять месяцев, пропахших казармой. Потом — долгий путь назад. Вернулся другим. Немного тише, немного старше.
Снова редакция. Потом — ещё одна попытка в КазГУ. Уже с другим багажом. Повзрослевшим.
Сейчас я думаю: у каждого человека должен быть кто-то, у кого он учится — молча. У кого — поступкам. У кого — тону. У кого — честности. У родителей. У учителей. У достойных наставников. На произведениях писателей. У времени. У радио. И если в моей жизни был настоящий мастер — это был он. Константин Денисов.
Он не знал, что я слушал. Что вслушивался. Что подражал.
Что учился дышать в ритме его фраз. Он не знал — и, наверное, это правильно.
Всё настоящее должно оставаться в тени. Но его голос остался во мне. Где-то глубоко — в той части памяти, которую не трогает ни время,
ни суета.
Звучит тихо.
С расстановкой.
Без пафоса.
По-честному.



Альма-матер
Со второй попытки я всё-таки поступил.
Каменные стены университета оказались не такими уж неприступными. Моё имя было в списке — стояло между двумя чужими фамилиями, как будто всегда там и было. Я долго смотрел, будто не верил: не исчезнет ли? Не испарится ли, как сон?
Не исчезло.
Я выдохнул. А потом — просто так, из привычки — пробежался по списку глазами. Увидел знакомых.
С Колей Пренко мы делили один стол в районной газете. Писали короткие заметки, статьи, репортажи и зарисовки — про школы, про доярок и механизаторов, про праздник урожая и многое другое.
С Витей Мининым знались с детства: почти один двор, соседний подъезд, Майкудук, «Артек». Вместе начинали юнкорами — в Дружных ребятах, потом — секция журналистики при Индустриальной Караганде, лекции у Валентины Солдатовой. Мы росли рядом — и в жизни, и в слове.
А потом я увидел ещё одно имя.
Константин Денисов.
Сердце дрогнуло.
Неужели — тот самый? Тот голос, что звучал в моей детской комнате, когда радио было миром, а мир — большим, непонятным, но добрым?
Неужели — он? Голос карагандинского радио?
Вряд ли. Тот был старше меня лет на пятнадцать. Мужчина в пиджаке, с сединой у висков и тем голосом, который нельзя забыть.
Но фамилия — его. Имя — тоже. И город — один. Что это, если не знак?
Я подумал: если это он — мы встретимся. Рано или поздно.
Судьба не любит недосказанностей.
На торжественное собрание нас собрали в большой аудитории на втором этаже. Главный корпус гудел голосами. Пахло новой одеждой, бумагой и волнением. Декан — Марат Карибаевич Барманкулов — говорил коротко, но тепло. Его слушали с почтением, почти как отца. Потом секретарь начала зачитывать список — по алфавиту.
На букве «Д» я услышал его.
Голос.
Тот самый.
Он был точным, выверенным, как строчка в заголовке.
Он был — безошибочно — его. Голос, с которым я рос.
Голос, который был мне учителем, собеседником и старшим другом.
Он встал. Назвал себя.
И всё.
Он сел. И исчез. Растворился в потоке из двухсот пяти студентов. Ни жеста, ни взгляда. Будто это был не он. Будто ничего и не было.
Я остался сидеть. Искал его глазами. Напрасно.
Было ощущение, как будто пришёл в театр, где ждёшь: вот-вот поднимется занавес — и ты увидишь того самого актёра. А свет гаснет, и сцена остаётся пустой. Только голос — и всё.
Я ждал его потом ещё долго. Искал взглядом — в коридорах, перед зданием. Не находил.
Мне оставалось ждать сессию. Шесть месяцев — срок немалый, если ты ждёшь встречу, о которой не сказал никому.
Даже себе.



Букет ландышей
Алма-Ата встретила нас капелью и лужами, в которых копошились воробьи. Был апрель 1979 года, и город расцветал, а мы собрались на первую сессию факультета журналистики КазГУ.
Караганда осталась позади — непредсказуемая, морозная, серая, строгая, неуютная. Здесь же, в южной столице, всё дышало весной. Было непривычно видеть цветущий урюк (абрикосы) и подснежники, груши и диковинные магнолии. Казалось, этот город придумали не для работы, а для отдыха: солнце, стройные, стремящиеся в небо тополя, фруктовые деревья, голубизна неба над горами Заилийского Алатау (северный хребет Тянь-Шаня), светлая усталость на лицах прохожих.
Тогда я впервые увидел Константина.
По радиорепортажам и зарисовкам я представлял его себе старше — молчаливым, суровым, может, даже чудаковатым. Но он оказался почти ровесником. Чуть старше, чуть строже, чуть тише. Держался особняком: спокоен, уверен, собран. Всегда опрятно одет — без хвастовства. Не пил, не курил, не рвался в загулы. Мы, карагандинцы, были шумнее, порывистее. А он — другой. Но он был свой, несмотря ни на что.
Разочарование? Нет. В душе — восторг.
Человек своим упорным трудом привлёк внимание, а я стал его фанатом. Учился писать зарисовки о людях, как делал мой однокурсник, — скрупулёзно выискивая изюминки в человеке.
Второй год обучения. Мы повзрослели. Стали внимательнее друг к другу. Больше общались. И всё равно — Константин держал дистанцию. Не холодный, нет. Просто обособленный. Внимательный, но не навязчивый.
О нём ходили слухи: бабушка — влиятельная, детство — непростое. Родился в китайском Шанхае, жил в трущобной землянке Караганды. В народе — тоже Шанхай, но карагандинский. Он сам об этом не говорил, и мы не спрашивали. Было видно одно: он не играл ни в поэтов, ни в героев. Не требовал внимания. Он просто был. Целостный — как камень. Или, вернее, как родник: тихий, но живой.
Сессия пролетела быстро: зачёты, лекции, экзамены. Мы не успели оглянуться, как пришла пора возвращаться домой.
Сдал успешно почти все предметы. В предпоследний день — логика. Оставалась философия. Я хотел успеть купить билет и улететь в тот же вечер. В Караганде меня ждал новорождённый сын — узнал об этом по телефону утром. Радость била в висках. Всё, чего хотелось, — увидеть его, взять на руки, сказать жене: я здесь.
Об этом рассказал Николаю Пренко. Через десять минут знал весь факультет. Суюнши, как говорится. Поздравляли, обнимали, шутили. Было тепло.
Но в голове билась одна мысль: сдать экзамен досрочно — и домой.
Мы зашли в аудиторию. Я вытянул билет и начал готовиться. Но преподаватель — Инесса Семёновна Хорошилова — была неумолима: правила запрещали сдавать два предмета в один день.
Я уже собрался выходить, когда вмешалась Галина Мезенцева. Тоже карагандинка. Она встала и сказала твёрдо:
— У него родился сын. Философия — последний экзамен. Если вы разрешите, он сегодня увидит своего ребёнка.
Хорошилова долго смотрела на меня. Потом произнесла:
— Хорошо. Но на следующей сессии я с тебя шкуру спущу.
Пауза.
— И поздравляю. У моего сына тоже сегодня родился мальчик. Я — бабушка.
Она позволила подготовиться, выслушала, поставила положительную отметку. Я вышел из аудитории, как будто не ногами шёл, а летел.
Перед отлётом меня уговорили отметить. Посидели в кафе рядом с университетом. Кто-то принёс вино. Я не хотел. Всё казалось ненужной суетой. Голова болела от усталости и эмоций. Но традиция — есть традиция. По тем временам — святое дело.
Сели на лавочки у входа, налили по стаканам. Говорили громко, смеялись. И вдруг подошёл Константин. Он пожал мне руку:
— С первым сыном, — сказал Костя.
И протянул небольшой букетик ландышей. Маленький, скромный, весенний. Белоснежные, душистые, крохотные колокольчики разбередили чувства.
— Это всё, что смог найти весеннего, — добавил он. — Пусть жизнь его будет чистой, как эти цветы.
Он не остался. Не сел. Не выпил. Поговорил немного — о детях, о будущем — и ушёл. Без лишних слов.
Я сидел с букетом в руке и вдруг понял: вся эта компания — шумная, весёлая — они рядом, пока ты нужен, пока есть повод, пока наливают. Они пьют за моего сына, но не думают о нём. Им важнее бутылка, чем новорождённый.
А Константин... Он один подарил то, что было важно тогда — уважение, что помню до сих пор.
Ландыши.
Просто ландыши.
Но дороже — ничего у меня не было.



Курсы
Редактор отправила нас на курсы. Повышение квалификации. В этот раз — при обкоме партии. Кандидаты: я и Николай Пренко. Две недели — плодотворной работы: лекции, встречи, практика, обмен опытом, посещения редакций, областных информационных газет — «Индустриальная Караганда» и «Орталык Казахстан». Всё было привычно.
На четвёртый день — Карагандинское радио.
Старое здание, кабинеты на втором этаже. Из окна открывался вид на проспект Советский и памятник великому Ленину. Внутри — пыльный запах старины и аромат резины от аппаратуры. В комнате было много техники: магнитофоны, записывающие устройства и прочее оборудование. Один из сотрудников проводил нас по студии, рассказывая о процессе вещания.
Полмиллиона слушателей, сказал он. Русский, казахский, немецкий. Рабочие, инженеры, учителя, пенсионеры. Всё рассчитано — на людей, которые живут и работают в Караганде и Карагандинской области. Радио играло рядом, не мешая. Радио — как фон жизни.
Мы зашли в монтажную.
О, какое совпадение — знакомый!
Он сидел спиной к нам, за монтажным столом. Затем клеил магнитную ленту.
Константин Денисов.
Он печатал, не отвлекаясь. Работал сосредоточенно, с увлечением. Таких раньше называли трудоголиками. Он нас не заметил — полностью поглощённый делом.
Я стоял у стены и смотрел. В нескольких метрах от меня работал человек, которому не нужны были зрители. Только работа. Только текст. Только голос. Я знал его. Был его фанатом. Мы учились вместе. Он всегда выделялся — не позой, а сутью.
Спокойный. Сдержанный. Строгий.
Никогда не пил, не шумел, не искал внимания.
И вот теперь он готовил свой текст в эфир.
Голос — ровный, сильный, тёплый. Особенный. Таких голосов немного.
Он писал о людях. О тех, кто прославил город и область. О подвигах. О строителях, шахтёрах, врачах. О Караганде. О её истории.
Его герои — не вымышленные. Их можно было встретить на улице.
Он говорил о настоящем. И о будущем — в которое верил.
Никто не сказал ему, что мы были там. И, пожалуй, так было правильно. Потому что в том эфире не было места для лишних слов.
Через несколько дней мы пошли на телевидение. Там он снова был. Вёл программу. Говорил просто, уверенно. Тем же голосом.
После записи он подошёл.
— Бывает, приглашают, — сказал он, как будто это не имело значения.
Но мы уже знали: он нужен — и радио, и телевидению, и городу. Потому что говорил честно. И умел делать это очень хорошо. Это знали все.
Курсы закончились. Мы уехали.
А он остался — в эфире.



Фотография на память
Шесть лет в Казахском государственном университете пролетели, как ураган в степи. Мы учились быть журналистами: искать, находить, писать. Говорили о жанрах — и жанры писали. Слушали, как нужно молчать в нужное время и задавать вопрос, когда человек уже не хочет отвечать. Нас учили русскому языку и логике текста, но главное — работе в условиях, когда нет ни условий, ни времени.
Экзамены сданы. Мы — дипломированные. В тот год университету было 49, а нам — по 23–28.
Декан заочного отделения, Марат Карибаевич Барманкулов, был человеком с прямой спиной и ясными глазами. Он стал первым доктором по радио- и тележурналистике в Казахстане. Мы не знали тогда, что через двадцать лет его не станет. Я узнал о его смерти по электронной почте, уже находясь в Германии. Почувствовал, будто оторвали страницу, на которой я ещё читал.
Мы с Константином и другими студентами застали стройку университетского городка — 90 гектаров между Весновкой и Ботаническим садом. Там, среди бетона и кранов, рождалось новое пространство знаний. Мы таскались с лекции в старом корпусе на занятия в новом — сквозь пыль, дождь и свою усталость.
Однажды решили: сделаем фото на память у высотного здания ректората. Выпускной снимок. День был яркий, люди — торопливые и счастливые. Скамейка для девушек, мужчины — за ними. Всё как положено. Почти все собрались.
Почти.
Костя пришёл позже. Молча. Прошёл задумчиво мимо нас, будто мы ему не знакомы. Я его окликнул. Он остановился. Повернулся не сразу, но всё же подошёл.
Константин не любил фотографироваться. Ни в Караганде, ни в университете. Говорили, что это из-за какой-то давней истории, о которой знали только близкие. Он просто не любил, когда его фиксировали. Как будто фото — это приговор. Или обещание, которого он не хотел давать.
На скамейке мест не было. Он сел на цветочную подставку справа.
На фотографии он сидит чуть в стороне. Спокойный. Взгляд — в сторону. Рядом — Виктор Минин, носивший значок ударника коммунистического труда, как будто это пропуск в вечность. После выпуска Виктор заменил его на университетский ромб. Был ли он потом таким же «ударником» — не знаю.
Слева — Николай Пренко, с кем мы четыре года были неразлучны. Потом он уехал в Темиртау и писал для городской газеты. Были ещё две девушки из Караганды — Галя Мезенцева и Корлан Айсанова. Галя уехала в Осакаровку. Корлан писала стихи. Молчаливая, красивая.
Фотография осталась у меня. И память осталась — о том, как мы строили не только кампус, но и себя. Университет дал нам дипломы. Жизнь — работу. Мы разбежались. Каждый пошёл своей дорогой.
Константин — трудолюбивый. Не искал лёгких путей. Не бросал слов. Просто работал. Его хватило на десятилетия. Даже в кризис, когда рушилось многое, он стоял. Фотография напоминает о том времени. О весне 1983 года. О нас — молодых, уверенных и растерянных. И о нём — человеке, который не хотел фотографироваться, но всё же… Ради нас. Ради журналистики. Ради вечной памяти.

Теперь, спустя десятилетия, я часто смотрю на эту фотографию. Не потому, что скучаю. А потому, что она напоминает: мы были. У нас было время, вера в профессию, юность, даже наивность. И всё это — навсегда осталось на этом снимке.
Константин не изменился. Прошло четыре десятилетия. Он так же упорно работает, не любит шума, не выставляет заслуг, не торгуется за должности. Он просто делает своё дело. И, как ни странно, всегда остаётся востребованным — и на радио, и на телевидении, и в «своём» костёле, и в самые трудные, кризисные времена. Потому что есть вещи, которые не зависят от моды и времени. Потому что есть профессия, которой ты не предаёшь. И есть фотография, на которой ты навсегда сидишь чуть в стороне — на табурете, в тени. Но без тебя картина была бы неполной.



Магнитная лента на память
Девяностые ввалились в мою жизнь, как ураган — пыль, грохот, суматоха. Всё было вразнобой: страна разваливалась, газеты писали разное, а на кухне всё чаще молчали.
Я, признаться, долго не хотел верить. Всю жизнь воспитывался в любви к Союзу. Писал, защищал, верил. Конечно, не всё совпадало с правдой — порой душа спорила с профессией. Но жил, как все: надеялся на светлое завтра и не слишком лез в прошлое. А если и спрашивал — то не вслух.
Когда пытался что-то выяснить у бабушек, тех самых, у кого мужья пропали в шахтах и лагерях ГУЛАГа, они замолкали и глядели в пол. Родители отделывались фразой: мол, работа, заботы, сейчас не до того. И только к концу девяностых, когда стало ясно, что спасения не будет, что корабль трещит по швам, а капитаны уже давно на шлюпках, — я сдался.
Начались разговоры. Осторожные, как шёпот. На кухне, за шторой, будто нас кто-то слушал. Решили: уезжаем. За кордон. Куда — потом разберёмся. Главное — не здесь.
Собирались молча. Как на похороны. Наше с женой нажитое за двенадцать лет упаковали в тринадцать фанерных ящиков. Детская одежда, кое-что тёплое, постель, документы. Всё остальное — продали. Книги, мебель, посуду. Почти две тысячи томов ушли за гроши. Люди не торговались — не потому что щедрые, а потому что знали: вы всё равно уезжаете, вам не до справедливой цены.
А чиновники? Они наблюдали молча, с равнодушием таможни. Как будто это не целая народность собирается снимать якорь, а просто очередной выезд за границу. «Разрешённая сумма — 450 марок», — сказали. Всё, что было свыше, нельзя. Ни вывезти, ни обменять. Зато можно потратить. И мы тратили. На матрёшки, поделки, кружки с гербом СССР, на кассеты с песнями Магомаева и Лещенко. Словно хватались за осколки прошлого, чтобы хоть что-то увезти с собой.

Я вспомнил про Константина. Мы с ним вместе учились профессии. Он был голосом Карагандинского радио — ровным, глубоким, запоминающимся. Я восхищался им в юности, а потом, как водится во взрослой жизни, потеряли связь. Но в трудную минуту — вспомнился.
Зашёл в здание радио. Всё как раньше: знакомые ступеньки и стены, запах старой аппаратуры. Подошёл к молодому сотруднику — лет двадцать, не больше.
— Простите, Константина Денисова можно найти?
Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
— Денисов? А кто это?
Словно я имя Гоголя назвал в овощной лавке.
Пошёл к другому, постарше. Тот помолчал, а потом сказал:
— Константин уехал. В Россию. Расчёт или перевод по собственному желанию. Давненько уже.
Я стоял, не зная, что сказать. Казалось, уехал не просто человек, а целая эпоха.

На прощание, как утешительный приз, мне досталась магнитофонная катушка — «чистая запись». За хорошую сумму, конечно. Раньше, при Союзе, я бы и не посмотрел в её сторону. А тут — не торгуясь.
Деньги уже не имели веса. Билеты с Ильичом превращались в фантики. Их принимали везде, но за них не давали ничего настоящего. Только воспоминания. Только память.

Константин уехал. Я — тоже. Он — в Россию. Я с семьёй — в Германию. Мы оба покинули Караганду — город чёрного хлеба и чёрной работы, город лагерей и шахт, город, где, как писал Солженицын, трамваи не доезжали до вокзала, чтобы не провалиться в штреки.
Что он взял с собой — не знаю. Может, книгу. Может, горсть угля. Может, ничего. Но верю — что-то оставил и что-то увёз. Мы ведь оба оттуда. Мы — из Караганды. Из её дыма, ветра, серого неба и угольной пыли. Куда без неё. Мы там выросли, работали и, может быть, пытались жить, как могли.

Магнитная лента лежала в багаже, среди носков и кастрюль. На ней — голоса прошлого: песни, голос диктора, скрип плёнки. И каждый раз, включая её на новом месте, я будто возвращался в ту самую радиостудию. Где всё ещё пахло Союзом, где молчал Константин, и где никто не знал, куда мы все уходим.
И было немного стыдно. Потому что уезжали не только мы — уезжала целая жизнь. А мы — просто забирали с собой её обрывки. Кто в катушках. Кто в чемодане. Кто — в сердце.



Встреча в виртуальном мире
К середине двухтысячных жизнь окончательно перешагнула в цифровую эпоху. Электроника проникла во все поры быта, и даже журналистика, казавшаяся когда-то ремеслом бумажным и шумным, с голосом и чернилами, стала искать новости в интернете. Не отставал и я.
В начале 2008 года, вырвавшись на несколько дней из рабочих забот, я впервые по-настоящему присмотрелся к новой диковине — социальной сети «Одноклассники». Поначалу это казалось забавой. Но стоило лишь ввести в поисковую строку первые знакомые фамилии — и передо мной, как старый фотоальбом, распахнулась эпоха. Были и разочарования: имена без лиц, чужие города, молчание в ответ. Но однажды, среди десятков анкет, я увидел знакомую фамилию — Денисов Константин.
Его новая Родина — Тамбов. В России. В графе «Образование» значился Казахский государственный университет имени Кирова, факультет журналистики. На аватарке — не лицо, а лишь размытый силуэт. Я, недолго думая, отправил короткое сообщение: «Вы — не из нашей группы, случайно?»
Ответ пришёл быстро. Да, из той самой. Ища друзей, он сам надеялся, что кто-то отзовётся.
Так спустя годы — а точнее, спустя целую жизнь — мы снова заговорили.
Переписка быстро стала тёплой. Я отослал Константину старую университетскую фотографию — ту самую, сделанную в день нашего выпуска на фоне новенького здания ректората. И вдруг понял, что устроил ему настоящий праздник. Фотографии этой у него не было, а момент, казалось бы, безвозвратно ушёл. «Как звонок из прошлого», — написал он.
Мне было приятно узнать, что у Константина всё хорошо. Жил в Тамбове уже "целую вечность", работал на радио, а в свободное время помогал восстанавливать старинный католический костёл. Скоро туда должны были привезти орган из Германии, и он занимался таможенными делами. Сама по себе эта новость была бы, может, и обыденной, если бы не контраст: человек, голос которого мы слушали в Караганде, теперь заботился о звуках органа в Тамбове. В этом было что-то возвышенное, почти символическое.
Мы вспоминали университет, друзей, профессоров. И о смерти.
В мир иной ушёл Марат Карибаевич Барманкулов — наш декан. Светлая, талантливая личность, один из первых докторов в области тележурналистики в Казахстане. Трудно было поверить. Он казался вечным.
— Мог бы ещё так много сделать, — написал Константин.

Но самая тяжёлая новость касалась Бахытжана Мукушева. Он попал в страшную аварию в апреле 2007 года. Его жена, Сауле, умерла спустя две недели, а сам Бахыт провёл семь месяцев в коме. Умер — как-то по-тихому, будто не хотел тревожить лишний раз этот мир. И всё же потрясение было огромным. Для Константина — особенно.
— Это был не просто друг, — писал он. — Это был человек с большой душой.
Я ощущал, как слова даются ему нелегко. Люди бывают разные: одним хватает слов, чтобы описать смерть, другим — никогда. Константин относился ко вторым. Он молчал, когда боль переполняла, но от этого она только становилась ощутимее.

Мы говорили и о потере близких. Я узнал, что Константину было всего тридцать два, когда умерла его бабушка, воспитавшая его. А вскоре — и мать. Он тогда писал, что город стал пустыней, а сердце — закрытым. Я понимал, о чём он говорит. Потому что сам прошёл через это.
8 мая, в 1:59, умер мой отец. Я был рядом. Видел его последний взгляд, его последний вздох. Видел, как уходит человек. И как остаётся пустота. Мы похоронили его 14 мая. А потом была неделя молчаливой работы, когда руки делали своё, а разум блуждал где-то — то ли в облаках, то ли на небесах, то ли в другом измерении. Я поделился этим с Константином. Он выслушал. Ничего напыщенного не сказал. Просто — был рядом. Словами, тишиной, вниманием. И это стало утешением.
— Люди должны уметь доверять, — написал он мне как-то. — Делиться тем, что болит. С годами всё сложнее, но тем важнее. Ради тех, кто рядом, надо жить дальше. Кто-то ведь ещё ждёт.
Я перечитал это несколько раз. В этом была истина, лишённая громких слов. Простая, как сама жизнь.
Прошли месяцы. Мы продолжали переписку. Не каждый день, но с теплом. Иногда — коротко, иногда — обстоятельно. И в каждом сообщении — память. О Караганде. О друзьях. О людях, которых уже нет.
Виртуальный мир, казавшийся поначалу искусственным, стал местом встречи. Не случайной. Настоящей. Может, даже — спасительной.
Константин, как и прежде, говорит голосом, в котором звучала и звучит жизнь. Просто, уверенно. Тем голосом, который был в нашей карагандинской юности, времени взросления и профессионального становления в Караганде и Алма-Ате. Просто жизни.



Под Богом
Казалось бы, всё давно прошло. Караганда — чёрная, угольная, суровая — осталась где-то позади, как и шумные вечера, и молодость, и вера в то, что можно всё изменить. Но иногда жизнь, словно остановив дыхание, даёт паузу. И тогда ты оборачиваешься. Не из ностальгии — из необходимости. Чтобы вспомнить, откуда ты вышел. И кого встретил.
Мы учились в Казахском государственном университете. Были юными, наивными и — по-своему — бесстрашными. Верили в слово. В правду. В то, что журналист — это не просто профессия, а способ быть честным с собой и с миром.
Именно тогда я встретил Костю Денисова. Он не был громким. В нём не было ни показной уверенности, ни тяги к признанию. Он говорил мало, но метко. У него был голос, который хотелось слушать — даже когда он молчал.
Мы часто сидели на каменных скамейках внутреннего двора факультета. Говорили — не о политике и не о будущем. Мы говорили о людях. Костя умел не только говорить, но внимательно слушать — по-настоящему, не перебивая, не поправляя. Это редко.
После выпуска нас разнесло. Кто-то уехал в ближайшее зарубежье, кто-то исчез вовсе. Я — в Германию. Костя — в Россию. Мы почти не общались. Но память цепко держала его имя, как точку отсчёта. Как ноту, с которой началась музыка.
Иногда я перечитывал старые записи. Иногда — ловил запах угля в чужом городе и вдруг вспоминал Караганду. Не как географию, а как внутреннее место. И рядом с этим воспоминанием всегда был он — Костя. Константин Денисов. Как свидетель того, кем мы были.
Недавно я показал младшему сыну Караганду, с которой всё начиналось, и две столицы Казахстана. Затем снова открыл один из своих старых текстов. И этот тоже. Там была фраза: «Все мы ходим под Богом.» Тогда она казалась красивой. Теперь — звучит, как правда.
Мы были молоды. Теперь — просто взрослые.
Тогда — дружили. Теперь — вспоминаем.
Тогда — верили в перемены. Теперь — просто живём.
Поздравляя меня с юбилеем, Константин сказал:
— Знаешь, мне нравится стареть. Говорю это совершенно искренне. Сегодня я — уже совсем другой человек. Того яростного, карагандинского Денисова больше не существует. Я смотрю в прошлое с благодарностью — и с изрядной долей презрения к самому себе. Прошлого не изменить и не вернуть. Сейчас главное — достойно прожить остаток того, что отпущено. Буду стараться. Настолько, насколько хватит моей воли!
Я знаю: если когда-нибудь — на вокзале, или на тихой улице — судьба сведёт нас вновь, я узнаю его сразу.
По походке.
По взгляду.
По молчанию.
Но главное — по бархатному голосу.
Потому что всё — не случайно.
Всё — под Богом.