Чертог

Честно говоря, сначала я совсем не придавал значения тому, как назовут нашу экспедицию на Проксиму Центавра Би. Предложений было немало, их публично обсуждали и о них спорили. Но её окончательное название «Чертог» – мне не нравилось. Нет, я не суеверный и, в отличие от моего напарника Бориса, не усматривал здесь никакой ассоциативной связи с «нечистым». Но слишком долгий полёт и длительное молчание провоцируют фантазию, будят разные мысли, в том числе и самые дикие. И нет ничего удивительного в том, что фантомы воображения способны  порождать тревожные образы, особенно тогда, когда после предполётного информационного шума, где слово «чертог» звучало из каждой медийной точки, погружаешься в вязкую тишину межзвёздного перелёта… «Чертог», чертог – обиталище для нечисти, ни суффикса тебе, ни окончания, один сплошной корневой смысл.

Мы кружили вокруг назначенной планеты уже третьи земные сутки, хотя само это понятие – сутки, давно превратилось в чисто умозрительную абстракцию. Впрочем, когда до поверхности какие-то жалкие сотни километров – совершенно неважно, сколько ещё нужно сделать оборотов перед тем как перейти к снижению. Тут необходимо учитывать абсолютно всё, не исключая возможной встречи с инопланетной жизнью. Особенно с жизнью разумной. А всё говорило о том, что планета обитаема, здесь фиксировались не только все известные биосигнатуры, указывающие на биологические процессы, но и отмечались более надёжные маркеры существования жизни, особенно в районе двух больших островов посреди всепланетного океана. И как утверждал мой напарник, там были явные признаки жизни разумной.
– Как же здесь мало суши, – сокрушался Борис, ни на минуту не отлучавшийся от приборов и от наблюдений за поверхностью планеты.
За несколько лет мы почти разучились говорить, и у обоих из нас выработалась скорбная привычка молчать. На замечание моего напарника я только пожал плечами и что-то невнятно пробормотал. Сам не могу понять, откуда во мне взялось столько безразличия к происходящему, словно не я был выбран из числа сотен и сотен энтузиастов, мечтающих воочию увидеть новые инопланетные миры.
– Что сейчас там у тебя, – сухо спросил я Бориса.
– Утверждать не берусь, но, кажется, наблюдаю нечто любопытное на силикатном плато. Очень похоже на земные постройки.
– В любом случае, нужно совершать посадку именно там. Если вся планета кишит жизнью, то не будет лишним навестить наших братьев по разуму. К тому же нет более подходящей зоны для приземления.
– Суши, действительно, совсем немного. Как и предполагалось, это по преимуществу водный мир.

Место, куда мы совершили посадку, было ровное, как оконное стекло. Забортная атмосфера во многом походила на земную, если, конечно, не считать наличие в ней значительного количества радона и оксида азота. Имелась растительность, она напоминала нагромождения из сбитой в клубки толстой проржавевшей проволоки, с торчащими оттуда сужающимися спиралями из потемневшей меди. Гибкие безлиственные стебли этих причудливых растений густо опутывали берега и уходили далеко в воду, образуя красные плоские острова. То, что можно было назвать почвой, замечалось только у берегов, ровных и блестящих, точно покрытых чистым зеркальным глянцем. Как окаменевшая лава почва наплывала на скользкую кремневую сушу, полупрозрачную, словно застывший конторский клей. Но больше всего удивляли множественные микроорганизмы, которые кишели здесь повсюду, и которых можно было наблюдать воочию. Они ползали по стеклистой поверхности под ногами, сбиваясь в белёсые сгустки текучей слизи, висели в воздухе, образуя тёмные бесформенные облака, и то тут, то там выстраивали объёмные фигуры то ли из белоснежного папье-маше, то ли из мыльной подвижной пены. Тусклое солнце подсвечивало этот унылый пейзаж розовым жидким светом, и вполне можно было предположить, что на Проксиму Центавра Би опустились предвечерние сумерки. Однако планету пронизывали утренние лучи, и это всё, на что могла рассчитывать местная флора.
Сообщение на Землю мы решили передать только после осмотра участка, где Борис заметил сооружения, похожие на дольмены. Они располагались совсем рядом, поэтому ничего, кроме джетпаков, нам не было нужно.

Разумеется, нас не могла удивить тихоходка, величиною с кузнечика, но вот о чём мы даже не могли помыслить, так это встретить здесь наших «дублёров», так, во всяком случае, они рекомендовались.
Двое неопрятно одетых мужчин стояли около ветхого сооружения из гнилых досок и кусочков фанеры и приветливо махали нам какими-то грязными тряпками, призывая нас совершить посадку.
– А мы вас здесь заждались, – начал мужчина в рваной футболке, удивительно похожий на меня в молодости. – Всё надеялись, что прибудете чуть раньше. Ну да ладно, теперь это уже не имеет значения. Как там сказано у классика? – «Хорошо то, что хорошо кончается, а приехали вы добрыми и здоровыми, чтобы начать здесь новую жизнь».
От немного перевранной цитаты Мамина-Сибиряка у меня по спине пробежали мурашки. Что за цирк! Откуда взялись эти оборванцы на удалении почти двух парсеков от родины русского классика?
– Вы кто такие, – сурово выкрикнул я через переговорник, не рискуя снять гермошлем.
– Я – Морис, а это – Виталик, – засуетился второй босомыжник, тыча нечистым пальцем себе в грудь и указуя на своего товарища.
– К чёрту ваш этикет представления! – заревел я, нечаянно споткнувшись о слово «чёрт». – Отвечать кратко и доходчиво: откуда здесь взялись?! Какого…
– Ах да! – Схватился за голову Виталик. ¬– Мы вылетели годом спустя, прямо за вами, на корабле следующего поколения, и вот, уже давно здесь.
Не нужно было быть командиром экспедиции, потратившим годы на подготовку к полёту, чтобы понять, что этот Виталик несёт полную чушь. «Чертог» – первая и единственная межпланетная экспедиция, и никакой другой к Проксиме Центавра Би не предполагалось. А случись такое, мы с Борисом первыми бы об этом узнали.
– Где ваш корабль, мы желаем его осмотреть, – немного придя в себя от изумления, заявил Борис.
Требование моего напарника, кажется, глубоко расстроило оборванцев. Они отчаянно замахали руками, выписывая в воздухе какие-то странные фигуры, и смотрели не на нас, а куда-то вверх.
¬ – Нету… Слой за слоем! Туда-сюда и пшик-пшик!
Я обернулся к Борису и отключил громкую связь.
– Что это за вздор!
– Но ведь как-то они попали сюда! Не по щучьему же велению эти шуты гороховые здесь оказались.
– Ладно. Во всём разберёмся потом. А сейчас возвращаемся на корабль и будем готовить отчёт.

Подойдя к кораблю, Борис заметил неладное.
– Смотри! Что происходит с обшивкой!
Я взглянул наверх и увидел, как весь верх шлюзовой камеры был покрыт оранжевыми пузырями, отчего по всему корпусу текла какая-то бурая жижа, которая, падая на мутный блестящий силикон, оставляла на нём ровные радужные круги. Где-то уже зияли чёрные дыры, а там, где процесс разрушения корабля ещё только начинался, керамометалл обшивки набухал, и на нём появлялась крупная бурая сыпь.
Я дёрнул дверь шлюзового отсека, но её ожидаемо заклинило, скорее всего, по причине деформации корпуса. Корабль медленно таял, равно как и наши скафандры, которые стремительно теряли свою герметичность. Ничего не оставалось, как сбросить их и пассивно наблюдать, как на наших глазах исчезает самая передовая техника, созданная землянами.
– Ну, вот и всё, – обречённо сказал Борис и отвернулся от корабля, чтобы не наблюдать его гибель.
– Надо поподробнее расспросить обо всём этих замарашек. Они должны что-то знать, иначе не стали бы вспоминать школьную программу и трепаться про «новую жизнь».
– Но ты же не думаешь, что они и в самом деле прилетели с Земли? Этого же просто не может быть!
– Точно не может. Но, тем не менее, они  здесь и отрицать этот факт бессмысленно. Да и не заметно по ним, что они сильно огорчены потерей своего корабля, если он у них, конечно, был.
Ладно, пошли отсюда. Джетпаки нам больше не нужны, да и нет их больше! Что-то разрушает всю нашу технику, может здешняя органика, может, атмосфера или, возможно, этот ядовитый розовый свет.

Силикатная твердь казалась совершенно гладкой, но нельзя сказать, что она была скользкой. Тяготение здесь было почти земное, во всяком случае, я не ощущал никакого отягощения при ходьбе. А почва, наползающая на полированную стеклянную твердь, была шершавой как кора пробкового дерева и тёмно-коричневой, словно почтовый сургуч. Растения, скорее, напоминали причудливых насекомых со множественными лапками нежели безмятежных детей Флоры. Их стебли вырастали из бесформенной почвы или уходили под воду, на которой не наблюдалось ни единого возмущения: поверхность океана была прозрачна и недвижима, точно соперничала в этом отношении с безупречно гладкой наружностью островов. На тёмной почве копошилось множество водянистых тварей, очень похожих на те земные микроорганизмы, которые мне некогда случалось видеть под микроскопом. Но биология и исследование тварных миров – задача Бориса, а у командира экспедиции должен быть иммунитет ко всему необычному, в противном случае опасность грозит всем его подчинённым, да и, собственно, всему затеянному предприятию.

Гнездовье Мориса и Виталика оказалось пустым. Люди пропали, зато за их лачугой появилась новенькая, но тоже собранная из чего попало.
– Никак для нас постарались ребята… И где только они набрали столько хлама для такой постройки.
– А может, и не они вовсе, – заметил Борис. – Но эти двое – сплошная загадка, и не только по причине их несусветного вранья. Я заметил, что у того, кто называет себя Морис, есть дурная привычка теребить мочку ушей. У меня, помнится, была такая же. Еле отучился. Да и похож он на меня ещё чем-то, правда, не могу понять чем.
– Пошли, осмотримся, теперь мы тут как робинзоны, должны досконально знать все здешние уголки.

То, что вся суша походила на застывший пласт стеклоподобной массы, вовсе не означало, что она была лишена природного рельефа. Встречались холмы и возвышенности, которые в розовом свете звезды смотрелись как блестящие ёлочные игрушки. Воздух пребывал в такой же заворожённой неподвижности как и вода океана, и если бы не стаи летающих простейших, то можно было бы сказать, что здесь, на планете, остановилось время.
– Смотри, вон они, эти двое. И спешат куда-то, – Борис кивнул в сторону холма, имеющего форму распределения Гаусса.
– Точно торопятся. Хотя разве здесь можно куда-нибудь опоздать? Пойдём осторожно за ними, не будем их окликать.
Мы перевалили за ступенчатый вал, отличавшийся от всего окружения особой прозрачностью, и нам открылась удивительная картина с гигантским поверхностным разломом, который отчего-то мы не наблюдали с орбиты, когда изучали состав почв и искали место для своей посадки.

А зрелище, которое предстало перед нашими глазами, было действительно впечатляющим. Оно имело не планетный, а поистине вселенский масштаб. Разлом, казалось, надвое делил планету, а там, внизу, под разрушенной скорлупой планетарной тверди, происходило непрерывное формирование пульсирующих исполинских сфер. По ним пробегали цветные полосы и круги, а из глубины на поверхность этих образований всплывали мириады светящихся огоньков, которые медленно гасли, превращаясь в чёрные бездонные дыры. Одна сфера сменяла другую, и если бы мы имели возможность наблюдать это зрелище со стороны звёзды, мы, наверное, смогли бы увидеть гораздо более масштабную картину. Меня не покидало впечатление, что кто-то там, внутри планеты, пускал громадные мыльные пузыри, и они, увеличиваясь в объёме, улетали отсюда в открытое космическое пространство.
Увлёкшись наблюдением за этой динамической феерией, я не сразу заметил, как на значительном удалении, у самой кромки разлома, стояли наши недавние знакомцы и оживленно беседовали, очевидно, в чём-то не соглашаясь друг с другом. Но когда очередная сфера беспрепятственно отделялась от поверхности планеты и уходила в космос, спорщики замолкали и напряжённо всматривались ввысь, очевидно считывая для себя нечто важное, что было бы неплохо узнать и нам. Что происходило далее, наблюдать было крайне сложно. Сферическая оболочка вела себя очень необычно. Помимо того, что её поверхность пребывала в постоянном беспокойстве, непрерывно меняясь в цвете и покрываясь волновой рябью, она обладала способностью преодолевать любые препятствия. Однако когда она отдалялась от поверхности планеты, её конструкция разрушалась, распадаясь на тончайшие разноцветные нити, которые вскоре становились невидимыми на фоне блёклого неба. Я подозревал, что все наблюдаемые нами чудеса вообще не подчинялись законам физики и не имели овеществлённой природы, но как-то были связаны с нашим материальным миром.
– Смотри, что эти фуфыри оставляют после себя, – Борис наклонился и стал рассматривать каких-то прозрачных существ, появившихся на краю провала, когда вырвавшаяся из недр планеты сфера прошла сквозь нас, вызывая во всём теле ощущение, схожее с невесомостью. –¬ Вот где зарождается жизнь и откуда распространяется дальше по всей Вселенной!
Я тоже наклонился и увидел каких-то прозрачных червей, которые совершенно не знали, как им двигаться, и вращались и перекатывались во все стороны. Борис, несмотря на потерю корабля, приборов и оборудования, всё ещё сохранял в себе пытливый оптимизм настоящего учёного, даже без возможности поделиться своими умозаключениями с научным сообществом, членом которого он являлся.
– Я думаю, что всё гораздо сложнее, и только морфогенезом живой материи здесь дело не ограничивается. Вон, посмотри на этих бездельников. Они тоже тут, и пришли сюда явно не для того, чтобы посмотреть на возникновение протоплазмы, – я махнул ладонью в сторону Мориса и Виталика.
– А где ты их видишь?
И точно – наших «дублёров» нигде не наблюдалось.
– Надо же! Ведь только что они были здесь! Куда они к чертям… делись? – изумился я, вновь споткнувшись о «чертей».
Оборванцев, действительно, не было. Они исчезли, поскольку спрятаться там, на открытой местности, было решительно невозможно. И это озадачило и заинтересовало меня гораздо больше, нежели обнаруженный Борисом источник биологической жизни.

Муравей, утративший связь со своим коллективом, не выживает. В муравьином сообществе всем заправляет коллективный разум, но в каком-то смысле эта модель универсальна для всех существ, независимо от качества внутривидового взаимодействия. Поведение и самоощущение человека во многом определяет общество, поэтому считается, что человек вне социальных связей слаб и дезорганизован. Однако у этого посыла нет ни доказательств, ни должных примеров, поскольку на Земле не существует условий для такого эксперимента. Отшельничество подвижников в определённой степени можно было бы принимать в расчёт, только отгородив себя от общества, они всё равно продолжали пребывать в нём – рядом или внутри, но, по сути, отшельники не обрывали с ним связи. А с Проксимой Центавра Би не сравнится никакая Халкидская пустыня святого Иеронима. Я перебирал в памяти жития всех известных мне анахоретов, и не обнаруживал в них ничего, что бы подтверждало расхожее мнение о человеческой слабости в условиях добровольного затворничества. Наоборот, разорванная связь с коллективным разумом заставляла человека мобилизовать все свои духовные силы и позволяла раскрывать у него неизвестные дотоле возможности.
Такие мысли занимали меня, пока мы шли с Борисом берегом тишайшего океана. Для полного погружения во все прелести фундаментального уединения не хватало разве что видений, согласно молве и житиям, досаждавших пустынникам. Правда, наблюдать то, что только что видели мы с Борисом, не доводилось никому из отшельников, только вряд ли об этом мы сумеем кому-нибудь рассказать.
Наше положение было фактически безнадёжным и меня удивляло то обстоятельство, что Борис ни разу не задал вопроса о том, как мы тут сможем жить, не имея ровным счётом ничего из того, что обыкновенно потребно человеку. Удивляло меня и собственное спокойствие, а также уверенность, что не стоит тревожиться по этому поводу. Во мне неожиданно открылось интуитивное начало, и я предвидел события, способные значительно изменить наше положение. Одно для меня оставалось неясным: то ли сознание человека вне ноосферы и коллективного разума обретает невозможное прежде качество целого, словно отрезанная часть голограммы, то ли сознание соединяется с подсознанием, открывая новые горизонты разумного бытия.

Воздвигнутое невесть кем для нас жилище – дверей не имело. Соседние постройки «дублёров» также не имели дверей. Прятаться, действительно, здесь было не от кого, разве что от вездесущих туч и полчищ простейших. Наполовину наш приют был заставлен контейнерами с едой, тоже неизвестно откуда взявшейся. Скорее всего, её оставили нам Морис и Виталик, перед тем, как нас покинуть. Хотя припасы в их жилищах имелись тоже. Но ни в новом сооружении, ни в постройках «дублёров» не было ничего похожего на места для отдыха, словно наши знакомцы никогда не спали. Чтобы дообустроиться, пришлось в полной мере применить всю свою находчивость и изобретательность.

На Проксиме Центавра Би не бывает ночи. Планета совершает прецессию, при которой утро сменяет вечер, а вечер – утро, и они практически неразличимы. Нечто похожее я наблюдал летом у нас, на Земле, в высоких широтах, когда за горизонт не заходило солнце. Только насколько это было естественнее и ближе! Я ощущал чуть ли не на физическом уровне, как всё моё существо отталкивает здешние впечатления и не торопится принимать их в долговременную память, противопоставляя им земные образы из некогда прочувствованного и пережитого. Сердце воспринимало всё увиденное холодно и безучастно, раздражал только ядовитый розовый свет, который сочился из всех щелей и отверстий, словно имел такую необходимость. Я нашёл какой-то треснувший пластиковый поднос, прислонил его к ветхой стене, но розовые лучи всё равно упрямо лезли в глаза. Отстроиться и забыться не получалось, и причиной тому был этот неистребимый розовый свет звезды, который я огульно обвинял в неравнодушии и губительном презрении к любому металлу.

– Радик! Ты-то зачем здесь! – окликнул я племянника, перебирающего оставленные нам припасы и пробующего их на вкус. Но Радик только посмеивался и, казалось, меня не слышал. Рядом с ним стояла моя сестра, и зачем-то показывала мне собранных в ладошку каких-то ползучих гадов. – Здесь вам находиться нельзя, это совершенно недопустимо!
Слова у меня звучали как-то глухо, и я совершенно не узнавал собственного голоса. К тому же меня обуревало чудовищное изнеможение, словно после многочасовой перегрузки. Но я не уставал повторять одни и те же слова, убеждавшие моих родных убраться обратно на Землю с хмурой стеклянной планеты. Однако те только улыбались и качали головой, выказывая своё несогласие с моими призывами.
– Да ты всё неправильно делаешь, – сказал мне на ухо непонятно откуда взявшийся Виталик. – Здесь просто нельзя спать!
– Как это нельзя? – изумился я, встрепенувшись.
– Нельзя, значит нельзя, – повторил Виталик, который почему-то сильно отличался от того, прежнего.
– Это не ответ. Хотя я и сам чувствую, что сюда просто банально не прилетают сны.
– Верно, не прилетают. Прилетают только такие чудаки, как ты с Борисом.
– И много ты видел чудаков, чтобы нас так называть? – огрызнулся я.
– Кроме вас – никого, ведь чудаки не были прописаны в проекте.
– Каком… к чёрту, проекте?
– Как это в каком? – «Виталик» состроил удивлённые глаза. – Самом что ни на есть правильном, что составляется от тебя неподалёку.
– Знаешь, что я тебе скажу: никакой ты не Виталик, тот был оборван и косноязык, одно тебя с ним роднит – ты такой же враль, как и он.
– Виталик, не Виталик… Ты что ль настоящий Виталик? А я настоящий Виталик, от латинского слова  «vita», что означает – жизнь. Лучше разбуди своего напарника, а то он будет не в силах оправиться от переживаний, которые его сейчас теснят и одолевают, тем более что здесь можно прекрасно обходиться и без сна – в мозгу не накапливаются ни токсины, ни метаболиты, так что сон – тут это  лишнее.
Я дико смотрел на «Виталика». Вроде бы и похож на того оборванца, однако на меня этот Виталик походил всё-таки больше. И одет был не так грязно как предыдущий.
– А вот скажи мне честно, Виталик, откуда вы – Виталики, здесь берётесь. Из разлома, как я видел, появляются одни простейшие.
– Ну, тоже мне сказанул. Враль то ты, а не я. Тебе открыли все каналы разумения, а ты вязнешь в ненужных вопросах. Тут тиражируются не одни Виталики, а целые вселенные нарождаются, вкладываясь друг в друга и чинно соседствуя. Ты вот Космическую Академию закончил и сюда непонятно зачем летел несколько лет, а я ту же Академию закончил и заглянул к тебе, чтобы просто на себя посмотреть в иной роли и ином качестве.
– Понятно, ну и сколько у меня таких, как ты, сводных братьев?
– Сводных? Бери выше! Все мы – суть одно и нас несчётное множество.
– Ну и что, все выпускники Космической Академии?
– Нет, у всех у нас разная жизнь, но один и тот же онтогенез и психологический профиль.
– Вот как! Я всегда подозревал, что сингулярность более подходит метавселенной, нежели что-то заурядно конечное. И всем её процессам и явлениям тоже. Слушай, если ты такой просвещённый, то скажи, как отсюда исчез предыдущий Виталик. А то я чувствую, что и ты здесь долго не задержишься.
– А зачем здесь долго задерживаться? Но с моим возвращением проблем не возникнет, а вот с твоим… На Земле уже, наверное, прошёл не один десяток лет, и теперь всё для вас там будет чужое. Может, прямиком к нам?
– Нет, мы к себе, что бы нас там ни ожидало.
– Хорошо. Здесь находится точка бифуркации, и это значительно упрощает проблему перемещения. Хотя при наших возможностях можно добраться куда угодно. Ведь ты же не будешь спорить с тем, что наш мозг – самое совершенное создание во Вселенной, хотя ты только сейчас начал его в должной мере использовать.
– Да, я почувствовал изменения, когда ощутил своё полное вселенское одиночество.
– Вот-вот. Но для перемещения нужен полный эмоциональный и интеллектуальный контакт с центром планеты.
– Это с тем, кто пускает в космос мыльные пузыри?
– Да неважно, в каком образе он перед тобой предстанет. Мой случай и твой – настолько различен, что ты увидишь одно, а я – другое. Но это не повлияет на результат, главное – войти в контакт, а дальше сам поймёшь, как действовать. Человек устроен гораздо хитрее и интересней, чем твой корабль, который был неприспособлен для подобных рискованных перелётов. Только не всем это суждено принять и понять. Буди друга и – в путь!

Не могу сказать, почему к нам заглянул очередной Виталик. Может для того, чтобы спасти нас, а может, действительно, чтобы просто полюбопытствовать. Но если мы с ним больше, нежели сводные братья, то последнее абсолютно исключено, поскольку я бы прибыл только для того, чтобы помочь. Борис не верил в возможность снова оказаться на Земле и понуро брёл, стараясь не встречаться со мною взглядом. Виталика он не видел, но может, это и к лучшему. Борис учёный, а в голове учёных непременно стоит тиристор, не пропускающий информацию с ничтожным уровнем вероятности, иначе они бы никогда не смогли отсеять случайное и понимать главное.
У края разлома нас сразу же окатило лёгкой волной, и мы снова, на несколько секунд, потеряли ощущение своего тела. Я наклонился над обрывом и мысленно начал опускаться вниз, стараясь органично войти в картину происходящего, и может быть, даже разглядеть её автора.
Сначала мне казалось, что перед глазами плещется какая-то чёрная жижа, затем начал где-то проглядывать цвет и только потом, очень далеко-далеко я разглядел небольшую человеческую фигурку. По-моему, это был ребёнок. И он действительно пускал мыльные пузыри.
– А это ты, потеряшка! – пробулькал ребёнок. – Не подошла гравитация? А я там запас провизии приготовил – ешь не хочу, домик построил, а вам всё не сидится!
– Не сидится… – честно признался я.
– Но ты понимаешь, что не могу я тебя в твоём обновлённом качестве домой отправить, там у вас за прошедшие годы мало что изменилось. По-прежнему строите эти ваши железки.
– Хорошо. А если вернуть нас на Землю в исходном состоянии?
– Так можно. Но ощутив в себе благодать разума, захочешь ли ты такого возвращения?
– Я вообще пришёл к пониманию того, что не нужно нам никаких далёких звёзд, а лучше заняться собой, не покидая своей планеты. Тем более что возможности разума беспредельны, и над этим нам надо работать и с этим пониманием жить.
– Ну и прекрасно. Память я тебе оставлю, а вот к коллективному разуму вновь подключу. Поскольку роскошь иметь свой собственный, у вас там появится ещё нескоро. Окажетесь недалеко от воды, а то – как же мне будет возможно вас воссоздать. Так что лети – улетай, и больше не летай!

Я не мог не узнать свой любимый Растуновский пруд близ Домодедово. Он практически находился на заднем дворе нашей Космической Академии, и здесь было всегда тихо и безмятежно. Я любил сидеть здесь под единственной молодой ёлкой в окружении хоровода берёз и смотреть на спокойную воду, в которой играли серебристые рыбки. И вот снова я очутился возле этой ели, только теперь она превратилась в мощное вековое дерево. Борис лежал на траве лицом вниз, не веря, что он снова может видеть это шелковистое чудо и смотреть не на зловещий неподвижный океан, а на затейливую водную рябь.
– Ну и куда мы теперь, – спросил я Бориса.
– Да неважно, – засмеялся он доброй и счастливой улыбкой. – Теперь мы везде дома!

Дверь мне открыл глубокий старик.
– Радик, как же мне было непросто тебя найти!
Племянник долго всматривался в меня, мучительно пытаясь понять, кто его смог потревожить. Думаю, что Радику много рассказывала обо мне сестра, да и сам он любил сидеть у меня на коленях и задавать мне глупые вопросы. По его глазам я понял, что Радик узнал меня, только никак не мог в такое поверить.
– Как хорошо, что ты тогда послушался меня и благоразумно вернулся на Землю из этого чуждого стеклянного мира, – с трудом произнёс я, съедая окончания и растягивая слова, но голос мой всё равно не казался мне чужим, равно как и всё, что я здесь наблюдал и слышал.
– Да, я отлично помню эту стеклянную планету и тебя в этой странной хижине. Сны я обычно забываю, но этот удивительный сон хорошо помню.
– Это был не совсем сон, Радик! ¬ – мы ещё раз внимательно посмотрели друг на друга и крепко обнялись.