Глава 2. Кино и немцы

В «Ноте» никого не было. Начинался обед. Я выбросил для очистки совести мусорное ведро и пошел играть в теннис с Сашкой-фашистом.
То ли возраст, то ли натура тут были причиной, но этот юный обалдуй был самым живым лицом на кафедре. Люблю общаться с мальчишками. В сущности, я всегда хотел иметь студию.
Сашка опять выигрывал у меня у меня с разгромным счетом. Стоило мне увлечься атакой, как этот алкоголик призывного возраста мгновенно ловит меня на этом желании, и дает полную волю, нападай сколько хочешь, а сам холодный как змий, запирается в защите и, ничем не рискуя, только и делает, что возвращает легкие резанные мячи, которые я не выношу, и ждет, когда я ошибусь, и я перестаю чувствовать крошечный шарик, когда вот так нагло дают нападать и провоцируют на промах. Мне бы сменить тактику, а этот дьявол меня еще и провоцирует:
—  Да не гаси ты, чудак-человек, обмани!
—  Я никогда не обманываю!
—  Ну и опять проиграешь.
—  А ты не каркай!
—  Говорю же, обмани!
Так я и послушаюсь его сопляка! И я нарочно решил выиграть у него в нападающем стиле, но это была игрушечная злость. Я мог бы разозлиться и разбить его в пух и прах, будь я таким я был в «Алуште» и потом —  в альпинистском СК-4, но теперь я ощущал этот мир, как карамель во рту. Я подумал, что не хотел бы я в этом состоянии фехтовать с ним на дуэли.
—  Обмани! —  да он просто давил на меня. 
—  Как все просто у вашего поколения! Не эстеты вы! 
Сашка выиграл и неотразимо улыбнулся.
—  Давай из трех партий, —  предложил я.
—  Ты две уже проиграл.
—  Да ты у нас —  бухгалтер! Вот поэтому в твоей игре нет эстетики. Ладно, все равно обед закончился.
Мы вышли на лестницу и закурили —  на кафедре курить запрещалось. В здании института —  тоже, но это была черная лестница.
С утра я чувствовал себя немного раскоординированным от амитриптилина, но голова работала идеально. Я даже вспомнил много такого, о чем, казалось, безвозвратно забыл. Те же заячьи уши Серёги.
Как всегда, от антидепрессантов было небольшое беспокойство, но тревоги тонули в приподнятом настроении и ощущении, что меня с ног до головы натерли вьетнамской звездочкой.
—  Стеклодув обижается на тебя, —  сказал Сашка.
—  За что это Стеклодув обижается на меня?
—  Стеклодув говорит: что это он никогда покурить ко мне даже не зайдет.
—  Я не курю. Так и передай Стеклодуву.
—  Не курю... —  он засмеялся. —  Я так ничего и не понял, о чем мы в прошлый раз говорили.
—  Такая задача не ставилась.
—  Такая задача не ставилась…
—  Ты мне лучше расскажи, вы там что там все —  «Семнадцать мгновений весны пересмотрели»?
Сашка опять засмеялся и лениво замахнулся нам меня.
У него, вообще, была такая манера разговаривать. Внешностью он был совершенно юный варяг. Белозубый, высокий, мужественно-красивый, рубленные черты лица. Когда он смеялся и грозился меня убить, его голубоватые белки мгновенно розовели.
—  Вот и старший брат мне тоже все время: Все в зарницу играешь?
—  А кто у тебя брат?
—  Мент. Но, вообще, он штангист. 
—  Ну, и семейка, прости, Господи!
—  Ты, как ребенок прямо! А ты думаешь, зачем в менты идут?
—  А чего тут думать? У тебя у самого бананы в глазах крутятся.
—  Как дам!!!
Он опять замахнулся на меня со счастливой улыбкой. Этакий Медведь из сказки Шварца.
—  Да нет! Раньше, если напоить и нож в руки —  кого хочешь, пырнул бы. Хоть —  тебя. Но пытать, медленно вырывать ноготь, лампочку под веко —  не смогу просто физически.
—  Ну хоть не отпираешься, молодец!..
—  Не отпираешься… —   он захихикал. —  Правда! Некоторые вещи просто противно делать. Недавно шел через пустырь и встретил толпу из соседнего района. Человек двадцать. Первым желанием было убежать, а потом думаю: что они меня —  убьют? Пошел на них. Убить не убьют, за то потом не краснеть. Один раз отступишь, и всю жизнь будешь пятиться. Остановили, спросили, откуда. Где живу? Потом говорят: а ты смелый парень! А я просто не понимаю, как и зачем убегать от двадцати.
—  Цельная ты личность, Шур, вот только кличка у тебя —   дурацкая.
—  Фашист?
—  Другая.
—  А-а… Пил, вот и приклеилась.
—  И который год не пьешь?
Сашка замахнулся на всю свою сажень в плечах.
—  Да, теперь мало. Только, когда в кабак свой приходишь, тебе: Бормота, ты, что кликуху не оправдываешь? Вот и приходится. На кафедре то же. Вечно собираемся у Стеклодува.
—  Загремите вы под фанфары со своим Стеклодувом.
—  Нет, я теперь тоже —  не каждый день. А раньше мог бутылку водки без закуски. Но отходил легко, голова всегда ясная. Раньше, по крайне мере была.
—  Раньше —  это, когда? В октябрятах?
Сашка повторил свой ритуал с каким-то особенным удовольствием. 
—  Ну, чего ты размахался, как деревенщина? Ты ж —  с Москвы! У Стеклодува они —  вечно… Смотри, мозги совсем сгниют.
Он перестал скалится.
—  Я думал, наоборот, все дезинфицируется.
—  Это просто праздник какой-то! Который всегда с тобой! Это тебе Стеклодув так сказал? А про цирроз печени Стеклодув ничего не говорил?
Сашка вышел из оцепления и опять с удовольствием замахнулся.
—  Да, нет, на самом деле, я совсем забросил кабаки и моду. Это из-за моей девчонки. Я за нее —  любого убью на месте!
—  Умоляю, только не меня.
—  Серьезно! За малейший намек на оскорбление моей девчонки —  убью на месте. Даже тебя!
—  Тренируйся на кандидатах наук. 
—  Да, нет, мне, вообще, все равно, какие кроссовки и джинсы. Я даже с этих лейбл спорол. Нет, одеваю, конечно, несколько джемперов один на один —  чтобы уж совсем не позориться.
—  Ты просто —  Хемингуэй!
Сашка не знал такого слова, но на всякий случай замахнулся.
—  То есть ты созрел для альпклуба. Мы тоже —  четверо штатов: двое шерстяных, синтепоновые, одни ветрозащитные, два-три свитера, пуховка, ветрозащитная куртка…
Сашка засмеялся и соответственно —  приготовился бить, аккуратно, но сильно.   
—  Потом —  шерстяные перчатки, пуховые рукавицы, маска-респиратор, горнолыжные очки… А ты хоть знаешь, откуда вся эта мода на свитера пошла?
—  Я в моде —  поскольку постольку.
—  От Нирваны.
—  От Нирваны? Кобейна? Правда? Или гонишь опять?   
—  Кобейну тоже было дико, что его шпана в школе гнобила, гнобила, а потом вознесла до небес.
—  Не гонишь?
—  Кстати, Кобейн всегда завидовал таким, как ты.
—  Каким таким?
—  Не ковыряются в себе, радуются жизни, физически сильны, женщины для них —  игрушки, а не наоборот. Ты думаешь, почему он по три свитера надевал? 
—  Почему?
—  Его дразнили дохлым голубем.
На это раз Сашка просто расплылся счастливой улыбке. Прогресс!
—  Убью! —  сказал он, сияя.
—  Ложная тревога!
—  А ты сам чем-нибудь, кроме альпинизма интересуешься?
—  В смысле?
—  Вот Женя Белый —  композитор.
—  Белый —  Композитор? Классное погоняло! Или, как у вас говорят в Гестапо —  псевдоним?
—  Кстати, Стеклодув спрашивал —  ты не сидел?
—  У себя на Родине —  в Сицилии. Меня выпустили, чтобы я мог умереть на свободе.
Сашка захихикал. 
—  На свободе… Правда, у тебя какое-то серьезное хобби есть?
—  Пишу роман.
—  Серьезно? Роман?
—  А чего мелочиться?
—  Ты что писатель?
—  Волшебную лампу Алладина читал? Я написал!
—  Здорово! Есть у меня знакомый композитор, а теперь будет еще и писатель!
—  Тебе бы на скачках играть?
—  Там слишком много экспертов. В итоге —  все выиграли. Получаешь копейки. Ерунда это все!
—  Вопросов больше не имею! Предупреждать надо!
—  А кто твои родители? Женя Белый говорит, что талант только по наследству передается. Вот у него отец —  композитор.
—  Отец у меня —  архитектор. Главный архитектор.
—  Тогда тебе нужно было в архитекторы пойти.
—  Главный архитектор информационных систем. Слышал про Союз —  Аполлон?
—  Это что?
—  Ну, и фашисты пошли!
—  У меня с наукой никто не связан.
—  Ну, допустим, с наукой у тебя никто не связан, но о встрече на Эльбе хотя бы ты должен был слышать?
—  Ну, слышал.
—  Это то же самое —  только в космосе.
—  Так у тебя отец космонавт или архитектор?
—  Главный архитектор информационного пространства военного и гражданского космоса.
—  Вот это да! Так ты что, мажор что ли?
—  Можешь звать меня просто —  Принц.
—  А чего же у тебя даже машины нет, принц?
—  Кризис социализма как системы.
—  Младшая Абрам так и сказала, —  Сашка загадочно и хитро улыбнулся. 
—  Что младшая Абрам сказала?
—  Что ты —  ее принц.
—  О боже! Абрам! Да еще младшая!
—  В общем, ты ей нравишься.
—  Нет! Это пионерлагерь какой-то!
Но и, как и только что за столом, никакие мои аргументы не могли расстроить его планы в отношении меня. Сашка быстро и ловко набрасывал сценарий моей сладкой жизни рублеными фразами.
—  Да, брось ты! Хорошая девчонка. Будет твой кафедральной любовью.
—  А я сказал, что плохая? Но, Лариса! —  я показал все еще пустой безымянный палец. —  Я обручен!
Сашка замахнулся с удвоенной амплитудой и оскалился шире прежнего.
—  Лариса! Ну, и что? Она знает.
—  Что она знает?
—  Что ты женишься. От сестры, наверное.
—  От сестры… Я выбрал бы другую, когда б я был, как ты, поэт.
—  Ну и выбери. Какие проблемы?
—  Какие проблемы! Она —  невеста друга. Пусть и бывшая.
—  Бывшая? Так, тем более! Нет, впервые вижу такого парня.
— Как все просто у вашего поколения… И потом, Лариса... Тебе самому сколько лет?
— Восемнадцать. А зачем тебе?
— Волнуюсь. Наш поколение желает знать, в чьи руки попадет воздвигнутое нами здание.
— Нет, правда, зачем тебе?
— Для статистики. Не бойся, никому не скажу.
— Да нет, я из-за своего возраста не волнуюсь. Я даже говорю — восемнадцати еще нет: бабы жениться не заставят.
— Соображалка работает. К следующей игре перечитай Достоевского.