Глава 3. Великий Далёков из 6-й полубочки

Я давно заметил, что некоторые люди ближе к ангелам, чем к нам, простым смертным. Взять хотя бы моего лучшего друга и бывшего парня старшей Абрам – Далёкова.
Первую неделю после знакомства я, например, никак не мог заметить, как он появляется на волейбольной площадке. Нет его, и вдруг – гам, тарарам, восторженные междометия, и он уже стоит среди нас и протирает очки с резинкой от трусов, придирчиво и, кривясь, смотрит на свет: чисто ли вытер? (С трамвая он что ли спрыгнул, как одноглазый бандит, который Васю Векшина зарезал заточкой?) Потом прячет платок в задний карман рейтуз, одевает очки и давай растирать ноги. Меня всегда странно тревожило это зрелище – как он делает себе массаж. Слишком быстро, энергично, профессионально. (Будто не себе – своему телу). Как реаниматор массирует сердце. И я думаю: так, наверное, и должен массировать себя профессиональный массажист. Странное, смутное зрелище.
И всегда так было: очередь, не очередь, его тут же пускают и в нападение, на первую линию, в четвертый номер. Точно подчеркивая: да, игра на вылет, но Великий Далёков из 6-й полубочки – это зрелище, это удовольствие для всех.
И вот начинается. Он стоит, размахивает руками, разминает ступни, приседает, подпрыгивает, мается, как скаковой жеребец на старте. Мяч уже летит с подачи, а он все размахивает руками. Доразогревается. И вот мяч принят, мяч уже над головой распасующего. В эту секунду, я как никогда уверен: нет, великий Далёков – не совсем человек. Он напрягся как пума. Поправляет последний раз очки. Близоруко и отвратительно морщится. Он страшно близорук. Словно это еще пробная модель, временное тело, еще более временное и необязательное, чем среднестатистический хомосапиенс. И вот мяч приняли, второй номер дает подачу, и, конечно же, на него.
Дальше всегда происходило то, что ни мне, ни даже Глебу Сердитому, никогда было не понять. Как бы отвратительно ни был подан мяч, Великий Далёков успевал оказаться именно в этом месте и чуть ли не по пояс над сеткой. Нет, конечно, он при своем среднем росте редко выпрыгивал выше, чем по грудь, но впечатление было такое – он весь туда сейчас перевалится. Как он добежал, как прыгнул? Замечаешь лишь, что перед прыжком он низко и винтообразно приседает, словно ввинчивается в землю, и вот он уже не выпрыгивает, не летит – он висит в воздухе, и всем корпусом изгибается назад и влево, кажется, касается земли позади себя, его рука описывает круг, оставляя в глазах след, как от пропеллера. А сам он, сгибаясь пополам вперед и вправо навалившись пупком на трос, выстреливает мяч, и тут же его рука, словно в диснеевском мультфильме, вытягивается метров на десять и дотрагивается до земли в том самом месте на стороне противника, куда мяч в тот же миг грохает с жутким пушечным звуком.
Таких звуков вообще не бывает в волейболе, да еще на открытой площадке. Они рождаются и начинают грохотать с появлением (на площадке) Великого Далёкова. Белый след в воздухе – и гулкий грохот на стороне противника. Как бы низко, над самым тросом не висел мяч, какой бы блок ни маячил перед ним, происходило всегда одно и то же. Блок и Далёков не встречались в пространстве и времени, хотя я видел отчетливо, как его, казалось, уже загородили – мухе не пролететь. Нет, эта мельница взлетала в воздух, и тут же грохотал удар на стороне противника.
Для меня, как человека, чье детство, отрочество и юность прошли на волейбольной площадке второго городка в Болшево, это было что-то абсолютно непостижимое. Сколько я не смотрел, я не мог понять этого фокуса. Иногда мяч катился по тросу, как шаровая молния по проводам, или был уже казалось в руках противника, недосягаем для нас, и, если эта летающая мельница, отступив перед очевидностью, то есть силой, над которой не властна даже его магия, не перегибалась пополам над тросом, то и тут: по тигриному подкравшись, обрушивалась одной кистью, сверху, и мяч все равно падал вертикально вниз, будто его выстрелили из катапульты, я не мог понять, как не вертел эту проблему со всех сторон.
Мне даже казалось, в этом есть что-то сугубо университетское, нужно было иметь, например, отца с тремя высшими образованиями и мать, профессора кафедры программирования в МЭИ, чтобы твоя расхлябанная кисть работала, как настоящая клюшка для гольфа. Как правило, Великий Далёков считал ниже своего достоинства обмануть блок – банально перебросить мяч за спину. В крайнем случае пробьет блок насквозь. И я долго не понимал, почему никто не может закрыть его, остановить его, пока однажды сам не закрыл ему все ходы выходы. Он ударил прямо в руки, и меня просто отшвырнуло назад. Я даже успел подумать: и не удивительно, ведь я вишу в воздухе, без опоры. Он был не выше меня и вряд ли сильнее, но он вкладывал в удар абсолютно все, и все это обрушилось на меня: его позвоночник, его копчик, поясница, руки, плечи, ноги, кисть. Ладони у меня обожгло, а руки вывернуло назад так, словно я пытался остановить электричку. Когда мяч был не у него, и дела шли плохо, он или немилосердно матерился, или то и дело вопил вверх, но время от времени, он извинялся своим профессорским тоном, просил сделать паузу, и вытащив из рейтуз платок, торопливо, но тщательно протирал очки. Мало кто мог так вот запросто остановить игру и несколько секунд при гробовой тишине протирать очки. Но стоило Великому Далёкову попасть в аут. И что тут начиналось! И обмани! И не лупи со всей дури, Шура! И перебрось! А он все лупил и лупил, и чем больше ему улюлюкали с обеих сторон площадки, тем больше он мазал. И поскольку он считал ниже своего достоинства обмануть блок, команда проигрывала игру.
Но, в любом случае, это было Зрелище. И не просто зрелище, все вокруг него начинали играть на порядок лучше. Кто не бил обычно, начинал бить, кто бил плохо, бил красиво. А я выкидывал такие фортели, что сам Великий Далёков охал что-нибудь одобрительное. Молодчик! – буркнет, бывало, своей московской скороговорочкой. Есть у него такое дурацкое словечко. А я и сам не понимал, как это у меня получалось: в тот день, когда я видел его игру, я мог бы повторить любое его движение, а, забивая безнадежный мяч, я часто не понимал, какая сила помогла мне успеть.
Именно от Далёкова я впервые услышал про «зимний лёд соло». Зимний лед, на котором невозможно остановиться.