Глава 2. Выбор без выбора

Ли На сидела, ковыряя ноготь, пока в голове всплывали лица. Папа. Его смех, который теперь никогда не услышит. Мама, в переднике на кухне. Братик, который так и не научил кататься на велосипеде. Даже Сяоху, который всегда лизал ей пальцы, когда плакала… Никого не осталось. Из-за одного человека.
Горло сжалось, но слёз не было. Внутри будто выросла огромная дыра, как тот камень в папином саду, который так и не получилось уронить.
«Если он забрал у меня всех… то и я у него всё заберу. Пусть попробует. Пусть узнает, каково это».
— А если я нарисую феникса на двери… — Ли На замерла, внезапно отвлекаясь. Где-то в коридоре зазвучала музыка — нет, не просто звук шагов, а что-то живое, будто кто-то несёт с собой Гуцинь.
Она ещё не видела, кто идёт, но знала — этот человек особенный. Будто Тянь-Шань внезапно вошёл в дом — та самая гора, о которой рассказывал папа. Но странное дело... от неё лились ноты, лёгкие, как ветерок. Такого ещё никогда не слышала.
— …они придут? — всё же договорила, но уже не глядя на дядю. Глаза сами повернулись к двери.
Ли Тяньжун остолбенел. Пальцы, только что спокойно лежавшие на коленях, впились друг в друга. Даже дыхание стало тише — как у кошки, затаившейся перед прыжком.
— Ты… действительно хочешь… — начал он.
Но прежде, чем фраза завершилась, в двери вошёл он:
— Ты хочешь справедливости?
Он стоял в дверях, как те взрослые дяди из маминых журналов — весь такой ровненький и блестящий. Свет от лампы запрыгнул ему на ботинок, но сразу замер — даже свету было страшно шевелиться.
Ли На наморщила носик. Так и знала — у страшных дядей всегда самые красивые лица! Густые брови, будто две пушистые гусеницы ползли к носу. А кожа — ровная-ровная, прямо как у куклы в витрине.
Но самое противное — спина. Прямая, будто линейку проглотил. Папа тоже так стоял, когда злился... Только у папы хоть пуговицы на животе дышали, а у этого — будто всего из картона вырезали.
— Вечер добрый, господин Распорядитель, — Тяньжун поклонился.
Ли На невольно шагнула за его спину, но тут же пожалела. Чужая тень легла на неё — холодная, как зимний ветер в школьном дворе. Ей вдруг стало стыдно, будто забыла надеть шортики под платье, а он заметил.
Дядя поклонился ещё раз. Так низко, что Ли На пришлось присесть чтобы спрятаться. Она осторожно выглянула между штанин: «Кто он такой?»
Ли На видела многих гостей, приходивших к отцу — важных мужчин в строгих костюмах, улыбающихся женщин с духами, пахнущими как цветущая слива. Но этого человека не знала. Молодой, слишком молодой для того почтения, с которым дядя склонился.
— Как она? — спросил он.
Ли На прижалась к дяде, стараясь стать меньше, незаметнее.
— Я... рассказал ей о клане, — ответил Тяньжун.
«Почему дядя так боится, если этот человек звучит… красиво?»
Распорядитель медленно выдохнул. Он не разозлился, не повысил голос, но в воздухе стало тяжело дышать.
— Вам следовало рассказать раньше. Соберите вещи. Я забираю девочку.
«Забирает?..»
Губы вдруг стали ватными. Она дёрнула дядю за рукав, но тот даже не шелохнулся. Будто превратился в одну из тех статуй из парка, что пугали по вечерам.
Почему? Почему ничего не говорит? Почему стоит, как чужой?
В животе засверлило горячо и невыносимо — так же было, когда запуталась в собственных шнурках и грохнулась посреди школьного коридора. Старшие мальчишки покатывались со смеху, а учительница сделала вид, что не замечает. Вот и сейчас те же горящие уши, только смеяться никто не будет.
Но этот человек…
Голос звучал странно: приятный, ровный, но дядя стоял, словно вот-вот рухнет на колени.
Кто прав? Глаза говорят — опасность. Но уши шепчут — не бойся.
Пальцы сами полезли в рот — она тут же выдернула их, вспомнив, как мама ругала за эту привычку. Нос защекотал предательский зуд, и Ли На яростно потёрла его тыльной стороной ладони, но вместо слёз вырвалось:
— Я не поеду!
Голосок задрожал и стал тонким, как у щенка, которого тычут палкой. Но упрямо впилась пятками в пол — не отступит.
Распорядитель медленно прищурился, глаза ползли по её лицу. Тишина в комнате стала такой, что Ли На услышала, как у неё в ушах стучит кровь.
— Завтра может не наступить... — сказал он.
Ладони вспотели, а во рту стало горько — так же, как перед кабинетом директрисы. Только сейчас от этого человека веяло... опасностью. Настоящей.
«Он правда...» — мысль обожгла, как кипяток.
Она украдкой глянула на дядю. Разочарование оказалось слишком острым. В груди защемило так же, как тогда, когда потерялась в супермаркете. Но тогда мама нашла её почти сразу, обняла и сказала: «Я же говорила — если потеряешься, стой на месте». А сейчас… здесь никому она не нужна.
«Значит, взрослые врут. Даже те, у кого пахнет одеколоном, и кто обещал "защищать как родную". Значит, мир — это дверь, за которой все исчезают, а те, кто остаётся, просто делают вид, что не замечают».
Их глаза на миг встретились — и в его мелькнуло то, чего она никогда не видела раньше: стыд. Будто он не дядя, а мальчишка, которого поймали на трусости.
«Значит, так и будет... — мелькнуло, горько и тяжело. — Но… если он хочет убить... то почему его мелодия звучит... так красиво?»
Она расправила плечи, вытянула руки по швам — так папа учил, когда боялась скрипящих аттракционов в Сюаньу. «Раз-два-три — и вперёд!»
— Когда едем?
Распорядитель оценивающе скользнул взглядом по девочке. Левая бровь едва дрогнула. Уголок губ приподнялся, будто он обнаружил неожиданно ценный артефакт среди ненужного хлама.
Ли Тяньжун сжал челюсти. Он знал правила игры: Распорядитель не тронет дочь Шаньвэня. Но этот взгляд... Так смотрят на отработанный материал. На пустое место. И в этом была странная милость — ведь если бы Совет решил иначе, на этом месте стояли бы его сыновья.
Горечь подступила к горлу. «Прости, малышка», — мысленно прошептал он, глядя на хрупкую фигурку племянницы. Она стояла, выпрямившись во весь свой невысокий рост, подбородок дерзко поднят — точь-в-точь как брат в день их первой ссоры. И в этом было что-то одновременно восхитительное и невыносимо болезненное.
— Понял… — прошептал он хрипло. — Соберу вещи.
Ли На разжала ладони — на коже остались красные полумесяцы, будто кто-то нарисовал их маркером. Но боль не мешала удивлению: дядя Тяньжун, тот самый, что хвастался, как арестовал «самых опасных бандитов в стране», убежал.
Быстро. Тихо. Даже не обернулся.
Она тронула шатающийся молочный зуб — тот самый, который дядя обещал выдернуть «как храброму солдату». Щёлкнул противно, но теперь это было неважно. Главный полицейский Китая испугался человека, который даже не повысил голос.
«…его начальник?» — подумала она, глядя на Лунцзяна. В голове крутились картинки из новостей: важные чиновники в мундирах, кланяющиеся кому-то за кадром. Может, этот — тот самый «кто-то»?
— Знаешь, кто я?
Голос мягкий, но от этого становилось только страшнее, как когда в темноте кто-то трогает тебя за плечо, а вокруг ни души. Он не двигался, даже не моргнул, только смотрел.
Ли На сглотнула. Захотелось в туалет, но глаз не отвела. Если сейчас заплачет он точно решит, что слабая. А слабых... Она знала, что бывает со слабыми.
Дядя ушёл. Значит, теперь только она.
— Ну… это… Дядя сказал... вы Распорядитель, — выдавила Ли На.
Губы дёрнулись, он хотел засмеяться, но передумал.
— И тебе не страшно?
Она сделала шаг назад, но тут же выпрямилась. Подбородок дрожал, но гордо вздёрнула его:
— Н-нет.
Он наклонился так близко, что она увидела золотую нитку в узоре рубашки. Пахло чем-то тёплым, лимонным пирогом, который пекла мама.
— А если я заберу тебя, чтобы убить? — спросил он тихо.
Глаза округлились, и Ли На едва не побежала за дядей, но вспомнила, как папа, присев перед ней на корточки, говорил: "Когда страшно — улыбнись во весь рот. Даже если зубы стучат. Вот увидишь страх отступит, и противник растеряется".
Ли На глубоко вдохнула и растянула губы в самой широкой улыбке, такой, что щёки заныли, а глаза стали мокрыми от напряжения. "Вот так, папа?" — подумала она, глядя на Лунцзяна проговорила:
— Не-не получится! Я Ли На, и я... я не боюсь! Вот! — и топнула ногой.
Лунцзян слегка приподнял бровь — то ли от удивления, то ли от признания знакомой тактики. В уголке его рта дрогнуло что-то, похожее на тень улыбки.
«Копия отец. Ли не перестают улыбаться, даже умирая», — мелькнуло у него.
По закону Ордена, девочка — всего лишь будущая жена. Её место за мужем, рожать наследников. Совет даже не скрывал пренебрежения: «Что взять с ребёнка, да ещё с девочки?»
Но глядя на эту малявку, что сжалась в комок, но не сдалась, Распорядитель почувствовал знакомый холодок вдоль спины. Так же когда-то он стоял перед Главой Ли — весь в крови, но не сломленный.
«Хоть и ребёнок, но уже видно стержень. Ли Шаньвэнь бы гордился», — подумал он, незаметно поправляя рукав.
Испытание было необходимо. Но убивать её никто не собирался — разве что откажутся, если слабая.
А она не слабая.
— Меня зовут Люй Цзиньфэн , или Лунцзян , я — Распорядитель, — наконец сказал он. — Зови, как тебе удобно.
Ли На моргнула — этот человек говорил теперь по-другому. В голосе появилось... что-то мягкое. Как дядюшка Ван, когда они тайком делали фейерверк на новый год.
Она опустила глаза, и заметила кольцо. Тонкое, золотое, на том самом пальце, на котором носил папа своё обручальное. Значит, женат. Наверное, даже дети есть.
«Если есть семья... — подумала она, — то он не может быть совсем плохим. Ведь плохие люди не женятся».
— Фэн-гэ?  — сделала глаза круглыми, как у того щенка, которого подкармливала у метро прошлой зимой.
Мужчина прищурился. На мгновение в глазах вспыхнуло что-то живое — искорка, которая тут же погасла. Ли На успела подумать, что под этой холодной маской скрывается другой человек.
Вдруг он рванулся вперёд.
Она не успела даже вскрикнуть. Только зажмурилась, почувствовав, как воздух взметнулся перед лицом.
«Всё. Сейчас будет больно».
Но вместо удара — тихий звон.
Осторожно приоткрыла один глаз. Мужчина поднимал с пола монету, ту самую, что выскользнула у неё из пальцев. Прежде чем сообразила отпрянуть, рука оказалась в его крупной ладони. Монетка легла на середину ладошки, всё ещё тёплая от прикосновения.
— Не теряй больше, — сказал Люй Цзиньфэн с укором.
Щеки тут же вспыхнули, и она опустила глаза.
— ...для других это просто металл, — пальцы перевернули монету, и свет скользнул по гравировке, — но для нас дороже жизни. Ты ещё не знаешь, что это значит. Но если унаследовала хоть каплю упрямства отца — научишься.
Как она забыла о монете — этой маленькой, но столь значимой вещице? В замешательстве опустила взгляд и заметила руки: изящные, но испещрённые шрамами, будто исчирканные мелом.
Подняв голову, она поймала его взгляд. И вдруг... стало не так страшно. Он пах домом, теплом и уютом, а когда дышал, плечи поднимались ровно, как метроном на уроках сольфеджио.
Но тут лицо мужчины изменилось, брови сдвинулись так, как у мамы, когда ругалась.
— Никаких «гэ».
Слова грохнулись, как крышка рояля — так, что даже воздух задрожал. Ли На шмыгнула носом, но в глазах вспыхнул тот самый огонь, который он уже видел прежде: упрямство и непокорность.
— Куда вы меня заберёте?
Он поднял глаза, изучая её. Эту девочку он запомнил ещё тогда — когда она впервые села за рояль в консерватории. Пальцы — едва достающие до октавы, но игра такая, что даже старые циничные музыканты перестали перешёптываться. Ли Шаньвэнь стоял в углу, стараясь не показывать гордость, но это было бесполезно.
Другие дети ныли, отлынивали от занятий, а эта раз за разом, пока не получится. Не просто играла — выжимала из инструмента что-то, от чего по спине бежали мурашки.
Но их мир не терпит ошибок. Он видел, что бывает с теми, кто оступается. Слишком часто.
«Если дрогнет — умрёт. Если выдержит — сломается иначе».
Губы чуть дрогнули — почти невидимо. Жаль. Но выбора у неё нет.
— Скоро узнаешь. Если не струсишь.
Ли На вдруг встала по стойке «смирно»: пятки вместе, руки по швам. Но одна нога непроизвольно зачесалась, и она почесала её второй, чуть не упав. Лунцзян приподнял бровь, и она покраснела: теперь он точно решит, что она маленькая!
— Я не боюсь!
Голос звенел, как струна, готовая порваться, но не согнуться.
Они стояли так — взрослый мужчина и хрупкая девочка — и мерялись взглядами. Сердце Ли На колотилось, но не отводила глаз. Где-то в глубине души теплилась странная уверенность — он не причинит ей зла.
— Посмотрим, — наконец произнёс господин Люй.
Он повернулся к тёмному коридору, но на пороге остановился:
— Идём, если решилась.
Сердце стучало где-то в горле, громко-громко, прямо как тогда, когда забиралась на старый клён во дворе и ветка трещала под ногами. Страшно. Но если не залезть — никогда не узнаешь, каково это, сидеть выше всех и видеть крыши домов.
Выбора не было, она это понимала. Но шагнула вперёд. Просто... потому что надо. Как тогда с клёном.
Коридор тянулся длинной лентой, стены из тёмного дерева блестели под мягким светом ламп в резных бра. Ноги тонули в густом ковре, поглощавшем каждый шаг. Ли На старалась идти ровно, как учила мама, но колени слегка дрожали.
Внизу, в просторном холле, их уже ждали дядя и тётя. Ли Тяньжун выпрямился, и Ли На увидела, как напряглись его плечи под дорогим пиджаком. Он бросил быстрый взгляд на девочку — цела, невредима — и тут же отвёл глаза.
— Вам следует взять отпуск, — начал Лунцзян. — Пока резиденцию приводят в порядок, здесь оставаться нельзя.
Дядя стоял, опустив голову, и в сгорбленной спине читалось молчаливое согласие.
— Прислуга должна молчать. Пусть замолкнет сама — или я найду для этого способ.
Ли На замерла. В ушах зазвенело, будто кто-то ударил в колокольчик слишком близко. Она знала, что значит «найду способ» — не то, чтобы ей объясняли, но однажды, когда случайно подслушала разговор отца с братом, голоса стали резкими, а потом оборвались. Наутро мама сказала, что Вэньчжоу заболел, и велела не ходить к нему.
Люй Цзиньфэн не повышал голоса, но слова падали, как камешки в глубокий колодец — тихо, и всё равно слышно, как они стукаются о дно.
— Через месяц вернётся. К тому времени дом будет готов. Обучение продолжится здесь — учителя пройдут мой отбор. О времени и персонах вас уведомят.
Господин Ли молча соглашался. Ли На резко вдохнула — горько, отрывисто, — но сдержала язык.
— Тебе предстоит учиться, — обратился к ней Лунцзян. — За пределы поместья — ни шагу. До пятнадцати лет. Если понадобится выйти — обращаешься ко мне.
Ли На кивнула, стиснув зубы. «Не так уж и страшно, — подумала она. — Не так, как в тех кошмарах, что снились после...»
Дядя выдержал паузу, потом осторожно спросил:
— А когда ей исполнится пятнадцать?
Люй Цзиньфэн медленно повернулся, взгляд скользнул по министру, будто по случайному предмету в комнате, и остановился на старинных часах с позолотой. Стрелки показывали без четверти десять.
— Тогда вернётся в Нанкин.
Он замолчал. В тишине Ли На уловила едва заметную ухмылку — эта ситуация забавляла или доставляла какое-то особое удовольствие.
— Деньги — последнее, о чём стоит беспокоиться. Документы будут готовы. Ваша задача — молчать. Пока ситуация не стабилизируется, её имя не должно звучать даже шёпотом. Если хоть один намёк покинет порог этого дома — я пришлю Линфэна .
Ли Тяньжун снова кивнул:
— Понял, господин.
Ли На переводила взгляд с распорядителя на дядю и обратно. Кто здесь враг? Кто защитит? Мысли путались, как нитки в шкатулке, но одно стало ясно — надеяться не на кого.
Вспомнилось, как Вэньчжоу поднимал её с земли, когда споткнулась: «Не реви. Заплачешь — запомнят. Будут бить именно туда, где больнее». Тогда слова казались злыми. Теперь понимала — это был урок выживания.
Дядя молчал. Этот человек, который когда-то казался великаном, теперь съёжился перед Лунцзяном, будто школьник перед директором. Пальцы дрожали, застряв в складках пиджака.
«Он не спас папу, — ёкнуло внутри. — Значит, и меня не спасёт».
Мир стал похож на то яблоко, которое она однажды откусила. С одной стороны гладкое, румяное, так и просится в рот. А с другой... Ли На передёрнулась, вспомнив, как перевернула его и увидела — вся обратная сторона была в чёрных ходах, из которых выползали противные белые червяки.
Так и сейчас. Есть мир, где дети смеются на площадках, где пахнет жареными каштанами, и мама печёт лимонные пироги. А есть другой — где люди исчезают, как фломастеры, которые папа «забирал на время» и никогда не возвращал. Где даже «добрые» обижают, как в сказках про духов-лис , что сначала улыбаются, а потом ведут в чащу, из которой никто не возвращается.
Она даже не поняла, как шагнула ближе к Лунцзяну. А её семья… кто они? Червяки? Или то хорошее яблоко, которое кто-то специально испортил?
Она смотрела на осунувшиеся лица дяди и тёти. Дорогие одежды, дорогие туфли. Большой дом. Важный человек. Но кто он перед Лунцзяном? И вдруг осознала: дядя его боится. А если он сильнее дяди, значит...
«Интересно, папа тоже подчинялся Распорядителю? Или наоборот? Да! Папа не боялся никого. И я не буду».
Пальцы сами вцепились в ладонь Лунцзяна — тёплую, грубоватую, в мелких шрамах. От чего его Гуцинь запел ещё ярче и… роднее. Она не понимала, стоит ли ему доверять. Но он не ударил, не закричал. А музыка в нём... Такая же чудесная, как папина. Значит — свой.
— Мы идём?
Лунцзян застыл, ощутив под пальцами нежную детскую ладонь. Вместо ожидаемых слёз и трепета перед ним стояла девочка, чей взгляд напоминал отточенный клинок — узкий, сосредоточенный, лишённый детских сомнений. Этот контраст между хрупкими плечами и стальной волей заставил его дыхание на мгновение прерваться.
— Да, — согласие прозвучало тише, чем он планировал, а пальцы сами сомкнулись вокруг её руки чуть крепче, пытаясь передать то, что не решался выразить словами.
Он ошибался в ней. Готовился к испуганному комочку, дрожащему у ног. Но получил твёрдый взгляд и поднятый подбородок — вызов, брошенный судьбе с простотой, доступной только тем, кто ещё не научился бояться по-настоящему.
— Тогда идём, — голос потерял прежнюю строгость, обнажив спрятанную там теплоту, когда он повернулся к выходу.
Ли На шла рядом, не оглядываясь. Дверь захлопнулась за ними, и вскоре рокот мотора растворился в ночной тишине.
Ли Тяньжун остался стоять у окна.
— Ты отпустил её, — раздался за спиной женский голос, полный немого укора.
Голос жены ударил, словно лезвие между рёбер. Ли Тяньжун не обернулся, продолжая вглядываться в пустую улицу.
— Я не мог.
Тень за спиной сдвинулась. Жена вышла на свет, и в её глазах Тяньжун прочитал то, чего боялся больше всего: разочарование. То самое, с которым смотрели на сломанные вещи, которые уже не починить.
— Не мог? Это твоя племянница!
— Я не забыл, — он резко отвернулся, будто слова жгли. — Но что, по-твоему, я должен был сделать? Отдать сына? — он поднял глаза, в которых мелькнуло что-то острое, почти испуганное. — Люй Цзиньфэн не тронет её. Если он пришёл сам... радуйся, что не за нашими.
— Опять ты за своё, — перебила она, и в голосе прорезалась горькая, почти уставшая злость. — Твой брат мечтал для неё совсем о другом.
— Вот и я не хочу этого своим детям, — Тяньжун провёл ладонью по лицу, словно стирая с него чужие слова. — Мне тоже жаль её… но совет пришёл за ней.
— Хотя бы сказал хоть что-то… Она же ещё ребёнок, Тяньжун!
Он раздражённо цокнул языком.
— И что бы это изменило? — губы искривились в усмешке, в которой не было радости. — Я давно уже пыль у их ног. Думаешь, мне можно перечить? Меня терпели только из-за отца и брата. А теперь и их нет.
— Ты всё ещё винишь себя… — в голосе жены прорезалась жалость. — Это было так давно.
— Такое не забывается. И мой брат умер именно из-за этого.
Перед ним снова вспыхнула та ночь — резкие всполохи выстрелов, крики, тяжёлый топот за спиной. Он бежал, спотыкаясь, зная, что не поможет; страх стянул голову, обжёг грудь, и каждый вдох отдавался болью. Двадцать лет минуло, а в памяти всё стояло так же остро.
Он отвёл взгляд, пряча лицо в тени. Жена уловила это движение — и больше ничего не спросила.

Машина мягко покачивалась на неровностях дороги. Глаза закрывались, но тут же дёргала головой — нет, спать нельзя! В голове вертелось: «А куда мы едем? Это далеко? А Лунцзян из Ордена? А они все там такие хмурые и… красивые?» Ли На украдкой посмотрела на него. Профиль, как у старшего брата, только резче, и брови почти такие же, густые и тёмные. Даже морщинка у рта похожа. Она подумала, что, если бы он сидел дома, за низким столом, и ел лапшу, никто бы не подумал, что он страшный.
— Господин... — не выдержала Ли На.
Лунцзян повернул голову, брови слегка сдвинулись.
— Вопросы задавать нельзя. Если хочешь поговорить — расскажи лучше о себе.
Но что рассказать? Ли На чуть надула губки. Так много хотелось спросить! Про папу — правда ли, что он герой? Про маму — почему её тоже забрали? Про этот страшный Орден, который «убивает плохих людей». Но язык будто прилип к горлу, как тот леденец, который однажды застрял у неё во рту.
Она прижалась лбом к холодному стеклу. За окном прыгали огоньки — вот яркий жёлтый, как у ночника, вот красный, как бант, который потеряла в школе. Чем дальше ехали, тем меньше становилось огней. Скоро остались только редкие фонари, будто кто-то рассыпал блёстки по тёмному одеялу.
Глаза предательски слипались, и Ли На яростно дёрнула себя за чёлку, чтобы не уснуть.
— А… а у вас есть дети? — вдруг выпалила она, сама не зная, зачем спрашивает.
Лунцзян не ответил, и она тут же пожалела о вопросе. Может, у него их забрали, как у неё родителей?
— Есть, — ответил он. — Дочка.
— А сколько ей лет?
— Три года.
— А как зовут?
— Сяохуань .
— Сяохуань… — Ли На повторила имя, представив малышку с бантиками, как в рекламе молока. — А она… она любит мороженое? — выпалила она и тут же закусила губу. Теперь он точно разозлится!
Но тут машина наехала на кочку, и её подбросило. Неожиданно фыркнув, она прошептала:
— Вэньчжоу говорил, что так бывает, когда дорогу плохо делают…
В зеркале увидела водителя — он смотрел на неё не так, как строгий Лунцзян. Взгляд был тёплым, как у старшеклассника Вэнь Ли, который однажды помог ей донести тяжёлый портфель.
— Поспи, — тихо произнёс Люй Цзиньфэн. — Путь неблизкий.
Ли На дёрнулась, думала, он вообще больше не заговорит.
— Не хочу... А вдруг завтра...
Он посмотрел на неё так, будто читал мысли, и медленно кивнул:
— Ничего не бойся. Ты молодец. А теперь спи.
Эти слова... Они были такие простые, как будто он сказал: «Держи мороженку» или «Не лезь в лужу». Но от них стало тепло, совсем как тогда, когда папа гладил по голове.
Всего полгода назад всё было по-другому: мама ляпала пельмени, папа смеялся, а Вэньчжоу ругал за Сяоху. А теперь... Дядя Тяньжун стоял, как мешок с рисом, и даже не попытался сказать: «Нет, она остаётся со мной». А этот, Люй Цзиньфэн, с холодными глазами... Почему-то пах безопасно, как дома.
Ли На ёрзала на сиденье, пока не нащупала в кармане монетку. Грубые края впились в пальцы: больно, но приятно, как когда Вэньхао щипал за щёку, шутя. И по телу разлилось тепло, обняли невидимыми руками, точно так же как Синьянь делала, когда она боялась грозы.
«Ты не одна», — казалось нашёптывала Анфэнлин.
Люй Цзиньфэн сидел неподвижно, но... что-то было в том, как он держал за руку, как поправил пиджак, когда она ёрзала, что напомнило папу. «Почему у него на левой руке нет часов, только бледный след от ремешка?»
Глаза сами закрывались. Тихая и убаюкивающая мелодия, что лилась от Лунцзяна, расслабляла. Голова плюхнулась на его колени, а нос уткнулся в складку брюк — пахло чем-то чужим, но нестрашным. Как в папином кабинете: кожа, бумага и немного кофе. Нога твёрдая, но тёплая, и ткань штанов мягкая. Пальцы провели по ней как по подушке, на которую удобно лечь. Он не сказал ничего.
— Папа… — прошептала она.
Опомнившись, Ли На хотела подняться, но лишь крепче обняла его ногу. «Если он плохой, почему здесь так тепло? Может, плохие — это те, кто бросил, а не те, кто забрал?», — мелькнула последняя мысль.
Лунцзян не отодвинулся. Лишь чуть развернул бедро, чтобы девочке не давил ремень. Молча снял пиджак, ещё хранивший тепло тела, и накрыл, как одеялом. Рука на миг задержалась у её виска, отстраняя непослушную прядь. Руки, привыкшие бить или хватать за шиворот, сейчас двигались неуверенно, боялись навредить.
«Пусть спит», — подумал Лунцзян.
За окном мелькали огни придорожных лавок, потом потянулись бескрайние поля. Пекин остался позади, впереди ждал Ордос — и всё, что он нёс с собой. Машина покачивалась на разбитой трассе, тень от фонарей скользила по лицу девочки. Он смотрел, как её ресницы вздрагивают во сне, и вдруг осознал: девчушка доверилась ему. Безоглядно.

___________________
  Люй Цзиньфэн. Фамилия Люй — одна из древних китайских фамилий. Цзиньфэн «Золотая Вершина». Очень мощное и тяжёлое имя. Оно говорит о колоссальных амбициях — достичь абсолютного могущества, оказаться на самом пике. Но у такой вершины всегда холодно и одиноко, что намекает на его судьбу. Ему всего 27, но он уже 20 лет несёт на себе груз этой должности, так как унаследовал её в семь лет после гибели отца. Это человек, который вынужден был взрослеть мгновенно.
  Титул «Лунцзян» «Генерал-Дракон» или «Повелитель Драконов». Это не просто звучное прозвище, а высочайший императорский титул, дарованный его предкам за заслуги. Как и должность Распорядителя, этот титул передаётся по наследству, подчёркивая древность и элитарность клана Люй.
  «Фэн-гэ». Обращение, которое использует Ли На: «Фэн-гэ» это не просто «брат». На русский это можно перевести как «старшой», «братан» или даже «братик». Так обращаются к мужчине чуть старше себя, с кем сложились неформальные, доверительные, почти родственные отношения. По этикету она должна была обратиться «дядя Люй» или «господин Люй», но использует «Фэн-гэ» детская попытка определить границы.
  «Линфэн» — дословно переводится как «Дух Ветра» или «Ветер Души». Ещё один наследственный титул, но на этот раз в рамках самого Ордена. Он идеально описывает его роль: он как ветер — его нельзя увидеть или поймать, но его влияние и присутствие ощущаются повсюду. Он призрак, тень, которая всё видит и всё знает.
  Хулицзин — лисы-оборотни. Не просто оборотни, а духи-лисы из китайского фольклора. Классические мистические существа. Чаще всего их изображают коварными соблазнительницами (реже — соблазнителями), которые заманивают людей, питаются их жизненной силой или просто заводят в чащу, чтобы потерялись. Они не всегда чистое зло; иногда истории рассказывают о хули, которые влюбляются в людей и живут с ними. Но в целом их боятся и уважают как могущественных и непредсказуемых духов.
  Люй Сяохуань. «Сяо» — маленький, «Хуань» — радость. Получается «Маленькая Радость» — очень милое и нежное имя для девочки. Цзиньфэн зовёт её Хуаньхуань. Удвоение имени — это крайне ласковый, «сюсюкающий» способ обращения к детям на китайском. Примерный аналог в русском — не просто «радость», а «радость моя» или даже «радусечка». Это показывает его скрытую, глубокую нежность к ней.