Свет в окошке

Выйдя на пенсию, Трофимовна переехала сюда из райцентра, где всю жизнь проработала фельдшером скорой помощи. Её всегда тянуло в родное село, когда-то именовавшееся Весёлым… Не село теперь это – пять ветхих хат, крытых камышом, чудом избежавших полного разрушения. Местное кладбище с заросшими могилами и покосившимися чёрными крестами больше самого села. «Пятихатками» кличут теперь в народе это место.

Одна из пяти сохранившихся хат – отчий дом Трофимовны.

Не дом и не хата – настоящий казачий курень! Трофим Крутояров сам срубил его по всем правилам на высоком берегу реки Грушевки в память о деде своём Степане, ка-зачьем атамане.

Сгинул род Крутояровых – расказаченных, раскулаченных… Нет теперь ни реки, ни отца, ни матери…

Трофим и впрямь был крут. Выгнал дочь из дому, когда та «в подоле принесла»… Позор на всю округу! С тех пор Трофимовна и глаз домой не казала: отца боялась. За это время, слава богу, свою дочь вырастила, выучила и замуж выдала. Удачно выдала – за военного! Теперь они в Питере живут… Правда, пишет дочка редко, а когда виделись в последний раз – уже и не припомнить. Лет пять как, наверное…

Скучно Трофимовне, тоскливо в одиночестве. Только с телевизором приходится общаться. Да и этот «друг» третий день не показывает… В ремонт везти в район надо – не на чем, и к ней никто не приедет, потому как единственную дорогу размыло дождями. Со всех сторон беда!

Что-то кольнуло слева. Фельдшер знала, что делать: накапала, выпила… Немного полегчало. Взгляд её упал на фотографию в рамке, стоявшую на столе. Трофимовна вскрикнула в испуге, слегка отшатнувшись: жёсткий отцовский взгляд пронизывал её; глаза с прищуром, нахмуренные густые брови, разделённые тяжёлой складкой, вводили в трепет.

Сегодня у отца годовщина. Всего на сорок дней пережил он свою супругу. Год назад Трофимовна возвратилась в село на похороны своего последнего родителя. Так и живёт теперь в отчем доме, век свой коротает.

Придя в себя, Трофимовна вспомнила своё детство, и на душе потеплело. По этой, такой же как теперь, раскисшей дороге возил отец на своей телеге за 18 километров в райцентр её и ещё нескольких соседских ребятишек в школу. Какое было пусть трудное, но счастливое время!.. Домов, правда, тогда в селе было больше, а дорога осталась такой же.

«Пойду, – решила женщина, – родителей проведаю, могилки надо поправить… Засиделась тут перед телевизором!.. Всё равно не работает, окаянный».

Она уже собиралась уходить, попрощавшись с отцом и матерью, как через несколько соседних захоронений увидела необычного старца. «Белый как лунь!» – Трофимовна только теперь поняла значение этой фразы.

Старец и одет был странно: белое холщёвое рубище, такая же холщёвая плечевая сума, из которой выглядывала краюха ржаного хлеба. Он неподвижно сидел на скамье возле могилы, держа в правой руке деревянный посох.

Трофимовна подошла, поздоровалась со стариком. Тот не ответил. Заметила, что ноги старика были босы. Пронзительно-голубые глаза незнакомца смотрели  на неё, казалось, невидящим взглядом. Трофимовна привела в порядок и эту могилу. На надгробной плите были выбиты старинные буквы, но прочесть надпись было невозможно. Прибрала ещё две чужих могилки… Да не бывает на селе чужих – все родные, только поумирали…

Быстро сгустились сумерки. Пора домой. Собралась попрощаться со стариком, а его как не было – и след простыл.

Придя домой, Трофимовна автоматически щёлкнула пультом телевизора. Вспомнив, что он не работает, тяжело вздохнула и подошла к фотографии отца. Взгляд его был по-прежнему суров. Достала из бабушкиного сундука старую шкатулку и потемневший от времени образок, присела за стол с фотографией.

Каждая из этих вещей – семейная реликвия.
 
В шкатулке: дедовский Георгиевский крест – за первую германскую («Егорий», помнили в семье, называл его дед), и отцовский орден Славы – за вторую, Великую Отечественную войну. На образок молились бабушка и мама, ожидая своих мужей с фронта.

Разложив на столе реликвии, Трофимовна придвинула к отцовской фотографию матери и, вглядываясь в родные лица, погрузилась в воспоминания.
 
Вдруг пред ней предстал белый старец, которого она видела сегодня на кладбище. Трофимовна узнала его голубые глаза, но теперь взгляд старца был живым! Он смотрел ей в лицо и улыбался. Неожиданно прозвучал голос:

– Проси, дочка, чего хочешь…

Трофимовна решила, что ей послышалось.

– Проси: сегодня твой день! – повторил старец. – Сделаю для тебя всё, что пожелаешь…

От старца исходил золотистый свет, голос его звучал напевно; Трофимовна почувствовала, как нежное тепло окутывает её, и услышала пение райских птиц, и… вдруг поняла!

– Боженька! – перекрестилась она. – Боженька! Мне ничего не надо: у меня всё есть… Если можешь, сделай, пожалуйста, чтобы телевизор работал… Он у меня как свет в окошке.

– Будет тебе свет в окошке, – ответил старец и мгновенно исчез, растворившись как белое облачко.

– Баб Галь!.. Баб Галь!.. – очнулась от стука в окно Трофимовна.

Она не заметила, как всю ночь проспала за столом перед фотографиями родителей, зажав в руке наследный образок. С трудом оторвала она свою голову от столешницы, утёрла ладонью подтёкшую за ночь слюну и впустила почтальонку Светку.

Та, не успев переступить порог, продолжала задорно тараторить и «гыкать»:

– Баб Галь!.. Баб Галь!.. Вам тут письмо из Питера  и телеграмма!.. Похоже, от внучки!..  Вот здесь распишитесь!

Светка убежала со своей почтовой сумкой, а Трофимовна не спешила распечатывать письмо. Она расцеловала его со всех сторон, прижала к груди.

В телеграмме было всего три слова: «Еду. Встречай. Внучка».

«Не обманул: вот он – мой свет в окошке!» – прошептала Трофимовна. Подошла к шкафу.

Рука потянулась к сердечным каплям.

30.10.2018