Глава 5. Разбитые чаши, целые клятвы

Губы Ли На упрямо поджались в ниточку, но задрожали. Она опустила глаза, уставившись на свои новенькие кроссовочки, но и это не помогло — щёки налились горячим румянцем, будто только что отругали при всех.
От стола, ломящегося от еды, тянуло таким густым и вкусным духом, что у неё засвербело под ложечкой. Прямо перед ней дымились бамбуковые корзинки с сяолунбао, откуда выпархивал соблазнительный запах имбиря и свинины, такой родной, что аж сердце заныло. Рядом лежали румяные блины, липкая свинина в меду и хрустящие огурчики. Но взгляд снова и снова упрямо возвращался к пельменям.
— Садись, — сказал Линфэн.
Она послушно плюхнулась на стул, но глаза никак не хотели слушаться и так и норовили снова убежать к заветным корзинкам.
— Ну что? — Хошэнь наклонился к ней, в глазах заплясали весёлые чёртики, которых уже успела запомнить. — Какие будешь?
От такого прямого взгляда Ли На вся сжалась. Щёки пылали, будто только что из ванной, а пальцы на коленях переплелись.
— Я... не знаю.
— Тогда слушай, босс. — Он щёлкнул пальцами и приподнял крышку. Облако пара, пахнущее имбирём и чем-то острым, ударило ей в нос, заставив моргнуть. — Эти — с сычуаньским перцем. Обожжёшь язык, но потом будет сла-а-адко.
Ли На потянулась к другой корзинке, пальцы сами собой скрючились в комочек.
— А э-это какие? — выдохнула она.
Усмешка Хошэня вдруг смягчилась, а у глаз, обычно прищуренных от насмешки, разгладились морщинки.
— С крабом и тыквой, — сказал он. — Очень сладкие. Твои самые любимые раньше были.
Ли На потянулась к золотистому пельменю, но рука замерла на полпути. От корзинки ударил запах — тёплый, уютный, и такой знакомый, что внутри ёкнуло. «Я это знаю...» — мелькнуло в голове пугающей догадкой. Сердце вдруг застучало прямо в ушах.
Первый укус обжёг язык горячим бульоном, и вдруг...
— Мама... — вырвалось само по себе, тихим выдохом.
Перед глазами выросла картинка: вот она, совсем мелкая, болтает ногами, не достающими до пола. Мама склонилась над столом, и чёлка вот-вот упадёт ей в глаза. То самое смешное движение губ, когда она фффух — сдувает непослушную прядь вверх... Ли На потом перед зеркалом пыталась повторить, но никак не получалось.
— Что, узнала? — Голос Хошэня прозвучал неожиданно тихо, без обычной дразнящей нотки. Будто с него сняли крикливую маску, под которой скрывалось совсем другое лицо.
Она подняла глаза, боясь, что картинка с мамой испарится, как мыльный пузырь, если она дёрнется.
— Такой же... — прошептала она, и больше не смогла ничего сказать. В горле встал комок, а в носу защекотало.
Хошэнь не засмеялся, не стал дразнить. Уголки глаз странно дрогнули, он тоже что-то вспомнил горькое.
— Не пугайся, — аккуратно положил он палочки на стол. — Это наш семейный рецепт. Твоя мама... она мне двоюродная тётя.
Ли На замерла. Словно окатили ледяной водой. Голос отказался слушаться, получился только тихий, надтреснутый звук, похожий на писк.
— Че... чего?
— Да, — кивнул он, и с него сдуло всю привычную дразнящую лёгкость. — А значит, ты мне троюродная сестра.
Слово «сестра» громыхнуло в голове, как внезапный хлопок двери в тишине. Таким простым. Таким чужим. Таким... пугающим. Мир перевернулся с ног на голову, защемило под рёбрами, а потом откуда-то из самой глубины поднялось странное тепло, заставившее похолодевшие пальцы снова почувствовать жизнь.
— Мы... родня? — и зубы сами собой впились в губу, проверяя: не сон ли это? На язык тут же выступил солоноватый привкус. Но теперь он смешался со сладким вкусом пельменя и каким-то новым, щемящим чувством, от которого перехватывало дух.
— Кровь — не вода. Даже если течёт издалека.
Ли На опустила взгляд на тарелку. На остывающем бульоне плавали масляные круги, переливающиеся всеми цветами, как бензин в луже после дождя. Внутри у неё что-то ёкнуло, потом отпустило, и она вдруг поняла самое главное: она больше не одна.
Но прежде, чем это новое чувство успело как следует улечься в груди, воздух взорвался громким хлопком бамбуковых палочек.
— Эй!
Уцзи, проворный как ящерица, уже выхватывал самый зажаристый кусок свинины прямо из-под носа Хошэня. Палочки в его руках двигались с той же лёгкостью, как рапира у фехтовальщика.
Ли На на мгновение застыла: неужели они сейчас подерутся? Прямо за столом? Но никто, кроме неё не удивился. Все продолжали есть, лишь украдкой поглядывая на них. Видимо, так тут и положено.
— Мелкий хакер! Верни!
— Сам возьми!
Ли На заворожённо наблюдала, как палочки мелькают, словно устраивая маленькое сражение прямо над тарелками. Хошэнь, хмурый и яростный, атаковал, а Уцзи виртуозно уворачивался, делая вид, что ему почти неинтересно.
— Терпение, Хошэнь!
Кусок, описав дугу, снова взлетел вверх. Но в самый последний миг длинные пальцы Хошэня всё-таки сомкнулись на добыче.
— Ждать — тоже искусство, — и отправил трофей в рот.
Уцзи только фыркнул, и морщинки у глаз собрались в смешные лучики.
И тогда Ли На рассмеялась. Она не слышала этого звука в себе очень-очень давно. С того самого дня.
Байхэ, сидевший напротив, с таким сосредоточенным видом разделывал утку, будто это была не еда, а важная операция. Нож в руках двигался чётко и аккуратно, без единого лишнего движения. Даже за столом он выглядел как настоящий врач на дежурстве.
А вот Мояо... Он так старался быть незаметным, подбрасывая щепотки чего-то то в одну, то в другую миску. Но слух уловил едва слышный шелест, похожий на шорох крыльев моли.
«Интересно, что он туда сыплет? — пронеслось в голове. — Может, от этого Уцзи сейчас чихать начнёт? Или у Линфэна уши покраснеют?»
— Ешь, пока не остыло, — сказал Линфэн, и на её тарелку свалилась аккуратная горка ломтиков утки.
Ли На краем глаза посматривала на Инлиня. Всё у него было идеально: салфетка на коленях без единой складки, и даже за едой он не снимал своих жутковатых белых перчаток. Он брал еду палочками так осторожно, будто не пельмень клал в рот, а обезвреживал мину. Смотреть на это было и страшновато, и в то же время как-то спокойно. Казалось, что с таким человеком ничего не может случиться.
А рядом пристроился Тяньшу. В одной руке у него были палочки, а в другой — та сама книга, которую он, кажется, не выпускал никогда. Он ел медленно и важно, как старый учитель на картине, а глаза внимательно скользили по сидящим, будто он уже сейчас записывал в уме, кто как себя вёл и что сказал.
Мояо, поймав её взгляд, подмигнул, как сообщнице и тут же, с ловкостью фокусника, подсыпал что-то в миску Уцзи. Ли На прикусила губу, чтобы не рассмеяться вслух.
«Опять!» — мелькнуло у неё в голове. Уцзи, увлечённый войной за самый жирный кусок мяса, ничего не замечал.
Взгляд медленно скользил по лицам. Байхэ, режущий еду с идеальной аккуратностью. Неугомонный проказник Мояо. Всегда безупречный Инлинь. Внимательный, как сова, Тяньшу. Вечно голодный Уцзи. Хошэнь... Все были такими разными, такими непохожими на людей из её прошлой жизни. Сначала они пугали...
Но теперь что-то щёлкнуло внутри. Где-то между первым обжигающим пельменем и вот этим вот смешком, который так и рвётся наружу, всё перевернулось. Стало не страшно. И не одиноко.
В груди расправилось что-то тёплое и пушистое, как птенец. Эти чудаки с их дурацкими привычками... они стали своими. Прямо как родные.
Не как большая семья на торжественных обедах, где надо сидеть смирно и нельзя пролить соус. А как... своя стайка. Где можно тихонько фыркнуть за столом, и тебя не отчитают, а подмигнут. Где тебя не заставляют быть удобной. Где тебя видят.
Она потянулась за пирожным. Сладкий вкус с горчинкой миндаля разлился по языку, и вдруг...
Перед глазами встал дядюшка Е Цзишэн. «Для нашей маленькой принцессы», — говорил он, протягивая точно такое же пирожное. А потом добавлял шёпотом: «Только папе не говори, а то опять ворчать начнёт».
— Дядюшка Е…
И разом кто-то выключил звук. Семь пар глаз разом уставились на неё, и этот весёлый, громкий шум за столом оборвался так резко, что заложило уши.
Хошэнь замер с куском мяса в воздухе, будто заморозили. Вся дразнящая весёлость исчезла. Стало пусто и холодно.
Линфэн попытался что-то сказать, но только беззвучно пошевелил губами. Он быстрее всех опомнился, взгляд скользнул по её лицу — колючий, быстрый, совсем не такой, как обычно. В облике мелькнуло то самое выражение, что видела у взрослых, когда они хотят скрыть что-то плохое.
Хошэнь медленно, слишком медленно положил палочки на стол. Глаза, которые только что подмигивали ей, стали чужими.
Только Инлинь не подал вида. Он продолжал есть с той же идеальной аккуратностью, будто ничего не случилось. Но Ли На была уверена — он всё слышал. Он всегда всё слышит.
Тяньшу не отрывал взгляд от книги, но губы сжались в тонкую упрямую ниточку.
— Е... — наконец выдохнул Хошэнь. — Не лучшее имя для этого стола.
По спине побежали противные мурашки. Ладони стали липкими и влажными, а в горле пересохло. От Хошэня вдруг потянуло таким ледяным холодом и злостью, что ей захотелось вжаться в пол. Она инстинктивно отодвинулась от него и ухватилась рукой за Линфэна, вцепившись пальцами в грубую ткань его рукава.
— Но ей все равно придётся узнать, — добавил Тяньшу, не отрываясь от свитка.
Ли На сглотнула, но комок в горле не проходил. Знакомая сухость во рту напомнила те два дня бродяжничества, когда глотала пыль и боялась попросить воды. Теперь чувствовала то же самое — что-то огромное и ужасное надвигается на неё, как тёмная туча, закрывающая всё небо. Правда о дядюшке Е, который угощал пирожными и называл принцессой.
Линфэн заговорил первым.
— Клан Е... Они видели на десять ходов вперёд. Лучшие стратеги в Китае.
— Да только играли не на той доске, —фыркнул Хошэнь.
Сердце девочки забилось чаще. Она почувствовала, как ладони становятся липкими, а в ушах зазвенело, словно от слишком громкого крика.
— Когда мы больше всего нуждались в поддержке…
Ли На впилась ногтями в ладони. Острая боль помогала отогнать тошноту, подкатывающую к горлу. «Неправда. Этого не может быть. Дядюшка Е всегда был добрый...»
— Из-за них...  погиб Ли Шаньвэнь.
Слово «погиб» повисло в воздухе тяжёлым, ядовитым облаком. Погиб папа.
Сначала эти слова не сложились в голове. Они были просто звуками. Потом смысл ударил с такой силой, что перехватило дыхание. Не «умер», не «его не стало» — «погиб». Это слово пахло дымом, огнём и чем-то железным. Это слово значило, что с ним случилось что-то страшное.
Тяньшу поднял глаза.
— Они продали нас, — каждое слово било, как колокол в час поминовения. — Не за идеалы. Не от страха. Просто... посчитали выгоднее.
— Столпы рухнули... Почти все.
Бамбуковые палочки треснули в руке Хошэня, не выдержав молчаливого гнева. Осколки впились в ладонь, но он даже не дрогнул, лишь разжал пальцы, и обломки упали на стол, как мёртвые стрекозы.
— А те, кто выжил... — голос зацепился за что-то острое внутри.
И всё из-за... из-за... Мир перевернулся. В ушах зазвенело. Перед глазами полетели пятна, и в них мелькало доброе, смеющееся лицо дядюшки Е. Руки, протягивающие пирожное. Шёпот: «Только папе не говори...»
Только папе не говори. Теперь папе не скажешь. Уже никогда.
«Нет... — захлебнулась она мысленно. — Неправда. Он же... Он же хороший! Он меня за щёчку щипал! Он...»
Но Линфэн, жёсткий и печальный, рубил эти детские воспоминания, как топором.
— Они предали нас.
Предал. Дядюшка Е предал. Предал папу. Из-за него...
В груди что-то порвалось, будто лопнула натянутая струна. Тошнота ударила в горло. Она вжалась в спинку стула, маленькое тело стало ватным и беззащитным. Весь мир, и так уже расколотый на осколки, теперь рассыпался в пыль. Самый тёплый и светлый кусочек прошлого оказался отравлен, обмазан грязью и кровью.
— Но... зачем? — это был уже не вопрос, а стон, тихий, потерянный звук существа, которое не понимает, почему мир такой жестокий. — Он же... он же меня любил...
В комнате повисла такая густая тишина, что стало слышно, как где-то перестало шуршать. Только монотонное тик-так старых часов на стене буравило мозг, словно отсчитывая время до чего-то неотвратимого.
Линфэн поднял глаза. Обычно тёплые и спокойные, сейчас они стали гладкими и холодными, как отполированные камни на кладбище.
— Двадцать лет назад... — слова давались ему с трудом. — Орден попал в западню. Полиция сжимала кольцо. Нужен был отвлекающий манёвр... И тогда Ли Тяньжун...
Ли На вздрогнула, услышав имя дяди. Пальцы сами впились в колени, оставляя на коже красные полумесяцы.
— Он струсил, — воздухе повис тяжёлый и липкий клубок. — Должен был отвлечь полицию, дать уйти главе, распорядителю и стратегу... но...
— Он бросил их, — спокойный голос Тяньшу странно контрастировал с дрожью в пальцах. — Главу клана Е и тогдашнего распорядителя. И даже своего отца.
Ли На будто ледяной водой окотили. В горле пересохло так, словно она снова два дня брела по улицам, боясь открыть рот. Каждое слово обжигало изнутри.
— Е Цзишэн не простил, — тон Линфэна зазвенел ледяной ненавистью. — Он затаился. И ждал.
— Дедушка... — слова с трудом пробивались сквозь ком в горле, — он знал?
Тяньшу кивнул медленно и тяжело, будто каждое движение давалось ему с огромным трудом:
— Знал. Но после облавы здоровье... — он подбирал слова, — просто растаяло. Через полгода его не стало. Клан перешёл к твоему отцу.
В груди стало больно и тесно, будто обняли слишком сильно.
— Но почему... — голос дрожал, смешивая боль и полное непонимание, — он не наказал дядю? Ведь он же главный был!
— Отстранил, — Линфэн провёл ладонью по лицу, словно стирая усталость. — Лишил всего: влияния, связей, привилегий. Но... — кулаки сжались сами собой, — этого было мало.
— Цзишэн думает так же, — вставил Инлинь. — Для него это было чистым предательством.
В комнате стало так тихо, что было слышно, как светят лампы.
— Они ушли в тень, — Тяньшу разорвал молчание. — Как змеи в траве. Ждали.
— В Сюэшан , — добавил Инлинь, не отрывая глаз от тарелки. Палочки методично собирали рис. — Единственный логичный выбор.
— И никто не заметил? — Ли На широко раскрыла глаза. В них плескался неподдельный, детский ужас. Как так можно было спрятаться? Взрослые же всё всегда видят!
Уцзи усмехнулся:
— Они переиграли нас, как гроссмейстеры начинающих. На десять ходов вперёд видели.
— Но последней каплей... — голос Линфэна задрожал, как ветхие доски под тяжёлым шагом, — стал твой брак...
Сердце Ли На забилось так сильно, что услышала стук в ушах — глухой, учащённый, как барабанная дробь. В голове беспорядочно пронеслись обрывки: «Жениха уже выбрали» ... «Вэй Юньчэн» ... «пропал в ту же ночь» ...
— Мой... — слово застряло в горле, будто зацепилось за что-то острое и колючее. Она не могла выговорить «брак». Это слово было тяжёлым, чужим и страшным. Из-за этого? Из-за какого-то непонятного жениха, о котором даже не знала? На смену мыслям пришёл один лишь леденящий ужас.
Линфэн лишь кивнул.
— Твой отец решил... — он сделал паузу, словно переступал через невидимую черту, — отдать тебя в семью Лю, а не Е.
Мозг, затуманенный страхом, резко заработал с холодной, почти жестокой ясностью. Она моргнула, пытаясь сопоставить факты.
— Лю?... Но ты же сказал... Вэй?
— Вэй Юньчэн — мой племянник, сын моей сестры, — пояснил Линфэн. — Твой жених. Из клана Лю.
В голове вдруг всё перевернулось и сложилось, как узор в калейдоскопе после резкого поворота. Отдельные картинки — доброе лицо дядюшки Е, строгий взгляд отца, имя незнакомого мальчика «Вэй», гневный шёпот Линфэна о «предательстве» — вдруг сложились в одну ужасную картину.
«Папа выбрал для меня не того... — мелькнуло с ослепительной, обжигающей ясностью. — И дядюшка Е... он разозлился. Очень-очень сильно разозлился...»
В груди что-то сжалось — пружина, готовая распрямиться с такой силой, что разорвёт всё внутри. Ладони стали ледяными и влажными, в ушах зазвенело.
— Для них это стало последним оскорблением, — Линфэн повёл плечом, и Ли На заметила, как дрожит его локоть. — Каплей, переполнившей чашу.
Она поняла. Поняла всё. Логическая цепочка выстроилась сама собой, приводя к единственному, невыносимому выводу. Дыхание перехватило.
— А через два года... — Хошэнь сжал кулаки, — началась резня.
Эти слова вонзились в сознание, как раскалённое лезвие. Но это был уже не просто удар. Это было подтверждение. Подтверждение самой страшной догадки. Из-за неё. Из-за выбора, который сделал для неё отец. Из-за того, кого должна была полюбить.
Она не виновата. Она знала, что не виновата. Но это знание не помешало чувству леденящей, всепоглощающей вины разлиться по всему телу.
— Мы потеряли больше половины, — в глубине стальных глаз Тяньшу дрожал отблеск свечи — слабый, почти неуловимый. — Река крови... и ни одного моста назад.
Линфэн закрыл глаза. Веки дрожали, будто под ними разворачивались страшные картины.
— В тот день... — голос оборвался. — Резиденцию Ли стёрли с лица земли. Мы... — судорожно глотнул воздух, — мы ничего не знали.
Ли На закусила щеку до крови, пытаясь загнать обратно подкатившие слёзы. В ушах жужжал рой саранчи, и вдруг — резко и ярко, как отблеск фар на мокром асфальте — перед ней возникло видение: алые языки пламени лижут стены, чёрные силуэты мечутся в дыму, балки рушатся с оглушительным треском...
Го Циншуй провёл белой перчаткой по скатерти, сметая несуществующую крошку:
— Они верили, что просчитали все. Но забыли древнюю мудрость.
— Какую? — губы девочки дрожали, как струны на ветру.
— Мёртвые хранят память дольше живых.
— Мой отец... пустил пулю в висок, — скребя палочками по тарелке обмолвился Уцзи.
Сердце рванулось вверх, ударившись о рёбра.
— Почему? — прошептала она, чувствуя, как холодеют кончики пальцев.
— Позор сжёг его, — ответил Уцзи с недетской жёсткостью. — Он отвечал за безопасность. Должен был предугадать. Не сумел.
Инлинь перечислил чётко, как читает список погибших на суде:
— Главы Ян, Ван, Чжан, Чэнь, Лю. Все ушли в землю.
Хошэнь криво усмехнулся — улыбка получилась страшной:
— Мой отец... перед концом устроил им пекло. Взрыв на набережной. Вместе с собой.
Кулаки сжались так сильно, что на коже тут же проступили красные полосочки. Эта боль была единственным, что казалось настоящим и понятным в этом внезапно перевернувшемся кошмаре. Она за неё цеплялась, как за спасательную верёвку.
— А клан Лю? — вырвалось у неё.
Мояо вздрогнул. Губы дёрнулись в какой-то странной улыбке — натянутой, болезненной. Из горла вырвался хриплый смешок. Ли На растерянно уставилась на него: что смешного?
— Яошэнь, успокойся, — Байхэ уже положил руку ему на плечо, сжал крепко. Мояо опустил глаза, но дрожь в пальцах выдала больше, чем он хотел.
Глаза Линфэна, обычно спокойные, наполнились дикой, звериной мукой:
— Пятнадцать душ уцелело... Сестру... с зятем... — он закашлялся, — в машине взорвали. А мальчик... — голос оборвался, не в силах продолжить.
— Пропал, — внутри Ли На сжалось, будто кто-то сжал сердце ледяной рукой.
Тишина повисла тяжёлая и густая, будто ватное одеяло. Сквозь неё пробивалось только одно: лёгкое, методичное похлопывание. Байхэ не убирал руку с плеча Мояо, продолжая ритмично похлопывать, будто пытаясь укачать невидимую боль.
Но Ли На слышала не это. Слышала, как внутри у Мояо капает вода. Точно так же, как ночью капало с крана на кухне. Редко-редко. Раз... другой... И каждый раз этот звук был таким громким, что пробирал до мурашек и не давал уснуть.
Так же сейчас — в этой тяжёлой, натянутой тишине за столом, каждое это «кап» внутри Мояо звучало оглушительно. Это было не затишье. Это была та тишина, что бывает перед самой бурей, когда всё замерло и ждёт первого раската грома.
— Почему... — голос Ли На дрожал и срывался, как у малыша, который вот-вот расплачется, — почему мы не отомстили?
Слова громыхнули в наступившей тишине, как гром среди ясного неба. Тяньшу медленно поднял глаза. Обычно тёмные и непроницаемые, сейчас они были просто усталыми, как у старика, видевшего слишком много.
— Пытались… Но теперь... силы не равны.
Ли На сглотнула. Горло болело так, будто проглотила большой колючий комок, и он застрял внутри, не продвигаясь дальше.
— Веера, — Инлинь развернул салфетку с такой идеальной точностью, что это стало казаться угрозой, — под крылом Е Цзишэна... стали неуязвимы.
Что-то горячее и колючее подступило к горлу. Это была не обида, не страх, а что-то новое, жгучее и страшное, что заставляло сжиматься кулаки и искать глазами, куда бы ударить. Она впервые увидела врага. По-настоящему. И это был он. Дядюшка Е.
Тот самый, что угощал пирожными. Называл принцессой. А на самом деле... убийца. Это он отнял папу. И маму. И братьев с сестрой. И Чжао Юй. И даже Сяоху. Он сжёг её мир дотла.
Губы дрожали, но слёз не было — в груди горело сухим, злым огнём. Ей хотелось бежать, кричать, лупить кулаками по столу, пока не слетят все эти тарелки.
Но сквозь эту слепую ярость пробилась другая, ещё более страшная мысль. Та, что глодала изнутри все эти недели, как голодный зверёк.
Она-то жива.
А все остальные — нет.
Дом сравняли с землёй. Говорили, что даже камни оплавились в том огне.
Как? Почему именно она?
Вопрос вырвался наружу сам, сорвавшись с губ тихим, надтреснутым шёпотом, который прозвучал оглушительно громко в тихой комнате:
— Как?.. Как я...
Слова застряли комом в горле, но все и так поняли.
Семь пар глаз разом уставились на неё. От этого внимания стало жарко и тесно, будто прижали к стенке. Она почувствовала себя неправильной, чужой. Как будто сделала что-то ужасное, просто оставшись в живых, когда другие погибли.
Тяньшу сидел не двигаясь, только длинные пальцы замерли на краю чашки.
Из угла раздался короткий, хриплый смешок.
— Этот парень... — начал Хошэнь.
— Какой парень?!
— Сюаньфэн-цзы , — закинул он руку на плечо Уцзи.
Уцзи поднял голову. Вся утренняя резвость куда-то испарилась.
— Та ночь... — слова выходили с трудом, будто он вытаскивал из себя занозы. — Не кончалась...
Он отвернулся, не в силах смотреть Ли На в лицо.
— После того как... — голос прервался, застрял на самом страшном, — мой отец...
Тишина в комнате стала густой, казалось даже часы остановились.
— ...застрелился.
Слово ударило прямо в солнечное сплетение, отняв воздух. Попыталась вдохнуть, но лёгкие не слушались, будто их сдавили тугими бинтами. В душе всё стало, точно в заброшенном доме, из которого вынесли всю мебель.
Пальцы Уцзи забарабанили по столу, выбивая какой-то быстрый, сумасшедший ритм, похожий на бегство.
— Я сидел за компьютером, — голос звучал как из старого радио. — Искал. Хоть кого-то. Двадцать часов без передышки.
Ли На вдруг ясно представила его: бледное лицо в синем свете монитора, глаза, широко распахнутые от ужаса. На экране — обломки и дым, знакомые до слёз. В их доме было много камер, но взрыв всё поломал, картинки рассыпались на кусочки. Как он мог что-то найти среди этого хаоса?
Пока он сидел там, вглядываясь в разбитые картинки, пока пальцы бегали по клавишам, она...
Мысли потащили назад, в тот самый кошмар, из которого чудом выбралась.
В памяти всплывали обрывки, яркие и острые, как осколки стекла. Солнечный зайчик на страницах тетради. Сладкий запах пирожков, от которого щекотало в носу. Звонкий смех подруги.
— Пойдём... новый том «Алхимика»... — собственный голосок, такой лёгкий и весёлый, что теперь казался чужим.
Глаза Чжао Юй — тёплые, с хитринкой:
— Мама опять будет ругать... — в них мелькнуло знакомое выражение, смесь упрямства и вины.
— Ладно... — уступчивый вздох Чжао Юй, хотя она так не хотела идти, боялась маминого гнева...
Картинки сменяли друг друга, как в калейдоскопе, и каждая обжигала изнутри. Точно кто-то трогал пальцем синяк, который только перестал болеть.
Внезапно — резкий скачок:
— Сяоху... Ты чего?
Пёс. Верный Сяоху. Тёплый и влажный язык, который вылизывал сбитые коленки. Глупое фырканье, когда он гонялся за собственным хвостом. И этот лай — теперь он звучал страшно, как крик.
И тогда…
Что-то огромное и горячее ударило сзади, отшвырнуло в кусты. Всё стало чёрным и тихим. Просто ничего не стало.
— Пять часов ты пролежала там, — донёсся шёпот Уцзи, глухо, будто из-под воды.
И это слово — «пять часов» — стало ключиком, который щёлкнул и открыл дверь. Теперь она снова чувствовала.
Холодную, влажную землю под щекой. Ветки, которые впивались в бок. В носу стоял едкий запах гари и чего-то сладковатого, чужого. Где-то совсем рядом... Сяоху. Его последний, пронзительный визг, который оборвался так внезапно, что стало тихо. Очень тихо.
Он умер. Защищал её. Теперь понимала: он знал. Чуял беду своим собачьим нюхом, метался и лаял, пытался предупредить.
Голос Уцзи растворялся, превращался в фоновый шум, как помехи в радио. А перед глазами плыли картинки, обрывки, может быть даже додуманные, может настоящие. Мелькали чужие ноги в сапогах, оранжевые полосы на комбинезонах, кто-то кричал сквозь дым, но слов не было слышно. Всё двигалось рывками, как в старом фильме, где заедает плёнку.
Потом — носилки. И на них... Чжао Юй. Та самая косичка, которую они заплетали вместе на перемене. И рука, болтающаяся с носилок такая безжизненная.
«Она пришла в гости. Не хотела. Это я уговорила. Я упрашивала...»
В висках застучало: а если бы не уговорила? Если бы тогда просто промолчала?
— Тут ребёнок! — мужской голос грубо врезался в воспоминания, такой же резкий и неожиданный, как тогда. — Девочка, ты в порядке? Где болит?
Но она отпрянула, как дикий зверёныш, и бросилась бежать. Крики «стой, подожди» гнались за ней, цепляясь за спину. Женский голос, тонкий и настойчивый, пытался её догнать. Нога поскользнулась на раскисшей земле, шлёпнулась в грязь, испачкала платье, но вскочила и побежала снова. Бежала, пока ноги не стали ватными, а в глазах не потемнело.
— Эй, мелкая, не сдохла часом? — скрипучий голос выдернул из забытья. — Ложись на картон, замёрзнешь — зима на дворе.
И снова далёкий отголосок Уцзи:
— Ты два дня скиталась. Одна. Пряталась. Мёрзла. Рылась в мусоре. Люди проходили мимо, будто ты бродячая собачонка.
Тишина поглотила слова, и вдруг — вспомнила.
Ночь. Тьма, густая, как в том шкафу, где они играли в прятки с Чжао Юй. Только теперь никто не искал её. Мокрая земля леденила бок, платье прилипло к коленям. «Мама отругала бы за грязь», — мелькнуло, и тут же — страшное понимание: мамы больше нет.
Почему я одна?
Тело сжалось в комок. Живот сводило от голода, но это было не то привычное урчание перед ужином — грудь сдавило в один колючий, испуганный комок.
Картон под щекой отдавал кислым запахом старых упаковок от новогодних сладостей. Что-то шершавое и тёплое пробежало по ноге — крыса. Ли На не закричала. Эти серые создания не страшили. Страх приходил от других — от тех, кто превратил дом в пепел.
Голод скручивал живот тугой петлёй. В куче мусора нашла заплесневелую корку и, не смахивая грязь, впилась в неё зубами. «Папа рассердился бы», — мелькнула мысль, но папы... папы больше не существовало.
— Пошла вон, дрянь! — чей-то сапог толкнул её в бок.
Боль пронзила ребра, и девочка поморщилась. Это не сравнилось с той болью, когда упала с тутового дерева во дворе. Тогда мама дула на разбитую коленку и напевала старинную колыбельную. Теперь напевать было некому.
«Я не заплачу, — твердила себе. — Плачут только малыши. А я уже большая».
Но что-то мокрое и солёное текло по щекам. Может быть, действительно начался дождь?
Потом... потом сильные руки подхватили её. Дядя. Кто-то кричал, пытаясь остановить. Чужие люди, жившие среди такого же мусора, переживали за неё.
— Ты справилась, — голос обнял, как ватное одеяло зимней ночью.
Ли На сжала кулачки. «Нет... Я не справилась. Я просто... шла».
Она не понимала, почему выжила, когда другие погибли. Не знала, зачем ей это испытание. Но теперь, глядя в глаза этих людей, увидела в них что-то новое — не жалость, а признание.
Внутри всё закипело — обида, злость, страшная несправедливость. Поднялась. В голове гудели слова Линфэна: «Заповедь Верности... Честь... Оступишься — упадёшь не один».
— Он... он предал! — голос сорвался на высокой ноте, но выпрямила спину, пытаясь быть «крепче стали», как в той заповеди. — Дядюшка Е предал Верность! Он нарушил... закон!
Она смотрела на них, переводя дыхание, ища в их лицах подтверждения, что говорит правильно.
— Он... оступился. — это слово, новое и тяжёлое, выговорила с усилием. — И из-за него упали все... Значит... — сглотнула ком в горле, — значит, по закону... должен ответить. Да? — кулачки сжались. — Скажите, что мне делать? Я же теперь... Хунлунь. Я должна... положить камень в воду?
Выдохнула и замолчала, вся дрожа. Голос звенел в ушах. Молчание вокруг стало густым и тяжёлым.
Линфэн посмотрел на неё, может, с удивлением, или с гордостью, что применила урок так скоро. Черты оставались спокойными, и голос прозвучал мягко:
— Ты уже делаешь больше, чем думаешь. Просто стоя здесь.
Она не знала, что на это ответить. Сердце сжалось. Он не похвалил. Не утешил. И всё же это было признание. Или позволение. Может — начало.
Байхэ не смотрел на неё. Взгляд скользнул в сторону, будто искал ответ в пустом воздухе, где-то вне этих стен. Потом, чуть погодя, произнёс:
— Выучись и накажешь.
От этих слов в груди возникла странная тяжесть. Как после лекарства с горьким привкусом: трудно проглотить, но нужно. Она чувствовала благодарность. И растерянность.
Мояо хлопнул в ладони. Звук был неожиданным — не громким, но отозвался резко. Ли На почти вздрогнула. Он смотрел с привычной насмешкой, но глаза были серьёзными. Непривычно серьёзными.
— Вот это — музыка. Говоришь, как отец. Только глаз ещё не хватает безумных. Но всё впереди.
Не знала, стоит ли улыбнуться. Не стала. Он, кажется, понял.
— Возмездие — дело тонкое. Если решишь идти этим путём, не делай этого вслепую. Я помогу.
«Я помогу» прозвучало просто. Без нажима. Как будто он не делал ей одолжения. Просто знал, что будет рядом. Стало чуть легче дышать.
Уцзи ел. Или делал вид. Не поняла. Но потом его руки замерли, и он, не глядя на неё, сказал негромко:
— Кто сказал, что ты одна мечтаешь о мести?
Да. Его отец тоже лежал в земле. Как и половина тех, кто служил её отцу верой и правдой.
Только Лэйянь позволил себе шум. Он вздохнул, откинувшись, как будто что-то наконец закончилось.
— Теперь говоришь как Ли, — протянул он с усмешкой. — Месть — штука долгая. Без еды далеко не уйдёшь.
Он свалил ей в тарелку все пельмени. Просто — без церемоний. Она кивнула. Не потому, что хотела есть. А потому что знала: отказ — это как сказать «я не с вами».
Села. Впервые — не на краю, не как тень среди взрослых. А просто — вместе с ними.

_______________
  «Сюэшан» — это могущественная мафиозная группировка. Их название переводится как «Кровавый Веер», что сочетает в себе изящество (веер как предмет) и жестокость (кровь). Они главные противники Ордена. В разговоре их для краткости называют просто «Веерами».
  Хошэнь называет Уцзи «Сюаньфэн-цзы». Частица «-цзы» — это древний почётный суффикс, который раньше добавляли к именам великих мудрецов и учителей, типа Лао-цзы или Мэн-цзы. Он значит что-то вроде «Учитель», «Мастер» или «Мудрец». Здесь Хошэнь использует его с лёгкой иронией и фамильярностью. Он как бы подчёркивает: «Я тебя уважаю как равного и ценного союзника, но мы свои, и я могу позволить себе немного подшутить». Это очень китайский нюанс: статус и роль в общении часто важнее, чем просто возраст.