Привкус ненужности...

Виктория считала, что умение ждать – это высшая форма дисциплины ума. Она прочла это в одной старой книге по стоицизму, и фраза отпечаталась в сознании, как благородный девиз. Ждать – значит проявлять силу. Значит, быть выше сиюминутных порывов и не позволять внешним обстоятельствам управлять внутренним состоянием.

Эту философию она применяла к работе, к своим увлечениям, к жизни. И особенно – к людям.

Её партнёр, Артём, был полной её противоположностью. Импульсивный, живущий здесь и сейчас, он растворялся в моменте, словно капля вина в стакане воды. Он опаздывал на их свидания, задерживался с ответами на сообщения, забывал о данных ей мелких обещаниях. Сначала это даже нравилось Виктории. В его спонтанности был вкус жизни, которого ей так не хватало. Она наблюдала за ним, как антрополог за диким, прекрасным зверем, и её терпение казалось ей проявлением мудрости.

«Он такой, какой есть, – говорила она себе, глядя на часах, как минута за минутой складывается в час ожидания у столика в кафе. – Нельзя пытаться изменить другого. Это эгоизм».

Её ожидание было тихим, почти монашеским подвигом. Она не упрекала его, не устраивала сцен. Вместо этого она углублялась в себя: читала, размышляла, наблюдала за людьми. Она возвела свое терпение в ранг добродетели. Но с точки зрения психологии, всё было сложнее. Каждое такое ожидание – это микротравма. Крошечный укол в самооценку. Мозг, не получая ожидаемого подтверждения своей значимости (вовремя пришедший человек – это подтверждение: «ты важен, я к тебе спешил»), начинает искать причины внутри. Запускается древний механизм: «Если со мной так поступают, значит, я этого заслуживаю. Значит, моя ценность недостаточно высока».

Проходили месяцы. Вкус спонтанности Артёма стал отдавать горечью невнимания. Его «я забегу на минутку» превращалось в три часа, проведённых Викторией в одиночестве перед телевизором. Его «обязательно позвоню» растворялось в тишине её телефона.

И однажды вечером, когда Артём в очередной раз позвонил и сказал, что задерживается на «важной встрече», с Викторией что-то произошло. Она не злилась. Не плакала. Она просто сидела в кресле, и сквозь окно на неё смотрел тусклый свет городских фонарей.

Философия стоицизма, её главный щит, дала трещину. Да, она контролировала свои реакции. Она подавила не обиду, а саму себя. Свои потребности, своё желание быть значимой, своё право на время – самый невосполнимый ресурс жизни.

Она поняла простую и горькую истину: слишком долгое ожидание не облагораживает. Оно унижает. Оно посылает молчаливый сигнал не только тому, кого ждёшь, но и, в первую очередь, самой себе: «Ты – то, что можно отложить. Твоё время – это пауза, которую можно растягивать, пока не наступит что-то по-настоящему важное».

Это был привкус ненужности. Он был не в поступках Артёма, а в её собственном рту. Горький, металлический, как привкус крови от прикушенной щеки. Она сама, своим бесконечным терпением, разрешила ему относиться к её времени как к чему-то второстепенному. Она превратила себя в фон, в интерьер, который всегда будет на своём месте, когда его владельцу вздумается вернуться.

Артём вернулся за полночь, полный энергии и каких-то историй. Он что-то говорил, смеялся, но Виктория смотрела на него как будто со стороны. Он не был плохим человеком. Он просто жил в своём темпе, а она – в своём. И её темп для него был слишком медленным, фоновым.

– Всё в порядке? – спросил он, наконец, заметив её молчание.
– Да, – ответила Виктория. И это была правда. Впервые за долгое время всё было в порядке.
– Просто я поняла кое-что.
– Что именно?
– Что ожидание – это не форма дисциплины. Это форма самоуничижения. Если тебе приходится слишком долго ждать кого-то, значит, ты уже не на пути к нему. Ты – место, из которого он уже ушёл. Просто ещё не сообщил об этом.

Она говорила не с упрёком, а с лёгкостью, с чувством освобождения. Она наконец-то перестала ждать не только его, но и того, что он изменится. Она забрала своё время обратно.

И этот вкус, вкус собственной значимости, был куда слаще всех философских концепций в мире…