Глава 6. Солнечные глаза и ангельские крылья

Инлинь собирал чашки с той неестественной аккуратностью, будто расставлял не фарфор, а фигуры на шахматной доске. Мояо, прислонившись к косяку, смотрел, как те чашки выстраиваются в идеальный ряд на краю мойки.
«Этот никогда ничего не делает просто так», — мелькнуло у него.
Стол уже сиял, но Инлинь всё водил по нему тряпкой — с таким нажимом, словно пытался стереть не крошки, а саму память о том, что здесь происходило. Может, и себя заодно.
А в углу, у раковины, копошилась Ли На. В сиреневой пижаме, мокрой от брызг. Ткань прилипла к локтям, будто её только что вытащили из воды. Стоит, моет посуду. Вода течёт тонкой, едва слышной струйкой — даже кран здесь приучен не шуметь. 
Он двинулся к ней беззвучно, не спеша. Рука легла на тарелку в её пальцах, принимая вес. Лёгкая, почти невесомая. Прямо как она сама — хрупкая, готовая рассыпаться от любого неловкого движения.
Кость ключицы резко проступала под тканью, рёбра угадывались каждым очертанием. Казалось, дотронешься, и останется синяк. Страшно было даже дыханием задеть.
Мояо взял полотенце. Вытер тарелку. Потом провёл по тому же месту ещё раз. И ещё. Провёл пальцем по краю.
— Блеск не справился с жиром. Почти одержал победу, — произнёс он безразличным тоном, в котором тем не менее слышалась лёгкая, хищная усмешка. Он сказал это не в упрёк, а просто констатируя факт — как естествоиспытатель, наблюдающий за интересным образцом.
Она вздрогнула, сорвала руку с крана, брызги рассыпались по полу.
— Ой... — улыбнулась она. Голос тонкий, детский. Но не жалобный. И это удивило. Другие в её возрасте уже вымаливали жалость. А эта — улыбается, будто ничего не случилось, будто сама виновата и ещё готова всех утешить.
Он кивнул. Взял следующую тарелку. Она моет, он вытирает. Движения размеренные, вязкие, как вода в раковине, которая течёт без звука. Тишина расползалась по комнате. В этой тишине всё становилось слишком явным.
Тяньшу, как всегда, откинулся на спинку стула, лениво листал книгу, допивал чай, будто вокруг него не было ни людей, ни разговоров. Линфэн с Уцзи склонились над монитором, переговаривались коротко, как два мастера, что делят общий чертёж. У всех дела. Только девчонка ведёт бой с тарелками, словно от этого зависела её жизнь.
Мояо перевёл взгляд на неё. В ней была та же сталь, что и в отце. Не показная, не крикливая, а глубинная, выкованная в тигле унижений. Она не сломалась, не стала вымаливать жалость — её улыбка была не признаком слабости, а самым молчаливым и потому самым страшным упрёком им всем. И это зацепило. Неожиданно и цепко.
— Давай доделывай, потом вытрешь. Господин Го, помогите ей, — сказал он вслух и отложил полотенце.
Нужно было ретироваться. И быстро. Дела откладывать нельзя: пока Лунцзяна нет, есть шанс провернуть то, о чём мечтали все.
Он подошёл к Хошэню. Не глядя, как будто сказал это в пространство, но именно ему:
— Займи девчонку. Нам надо уладить кое-что.
Сказал буднично, почти вяло, как про недостающий пучок зелёного лука. Но Хошэнь поднял голову сразу.
— Какие дела? Лунцзян знает?
Ответом стала усмешка. Хошэнь понял: «Лунцзян не в курсе».
Что-то они затеяли с Байхэ. Мелкое, но несанкционированное. Хотя распоряжение было ясным: сидеть тихо, не высовываться. Девочка — под их ответственностью. Пока дом Тяньжуна укрепляют, льют бетон, встраивают камеры.
Мояо махнул рукой, будто стряхнул паутину чужих сомнений:
— Ну ей ведь зубрить надо. А пока Линфэн занят... мы быстро.
Он чуть склонился вперёд, и голос стал тоньше, мягче, как нить дыма от пахнущей рисовой бумаги:
— А потом... — выдержал паузу, улыбнулся легко, почти по-доброму. Как будто говорил о пряниках. — Я дам тебе кое-что новое. Для твоих красоток. Уверен, оценят.
Хошэнь нахмурился. Не любил загадок — особенно от тех, кто мешает реальность с ядом и улыбается при этом. Мояо слов на ветер не бросал, никогда. Если говорил «средство» — значит, у него уже готов состав, дозировка, эффект. И, возможно, антидот. Он знал травы так, как другие — свои имена. Опасный человек. Но умел убеждать.
— Какое средство?
И снова его облик перетёк в иное состояние: появилась мягкость, теплота, обманчивая тягучесть. Словно кто-то подал чашку сладкого чая, зная, что в нём скрыт яд:
— Поверь, они будут смотреть на тебя так, будто ты не мужчина, а божество.
Хошэнь отвёл взгляд, но на миг перед глазами встал знакомый образ: восьмой этаж, закрытая спальня, тёмный шёлк, дыхание в темноте. У него были апартаменты — отдельные, свои. Там жили две женщины. Привёл их тогда, когда жена носила ребёнка. Отец недовольно молчал: жена — из рода Люй, если узнает, малой кровью не отделаешься. Но не запретил.
Женщины поселились тихо, без сцены. Первая — нежная, покорная. Мечтала стать женой, не понимая, что в его мире таких не делают жёнами. Вторая — ядовитая, ревнивая. Устроила скандал, когда застала с любовницей: кричала, швыряла посуду, угрожала. Но он не прогнал её. Потому что знал: даже боль от женщины лучше, чем её равнодушие.
Он умел давать им ровно столько, сколько нужно, чтобы верили, будто любимы. И Мояо в этом помогал. Его «зелья» делали всё остальное: убирали сомнения, растягивали время, стирали лишние мысли. Женщины переставали думать. Только чувствовали. Только ждали.
Хошэнь кивнул.
— Ладно. Только быстро.
Мояо сразу уловил перемену на лице Хошэня. Не улыбнулся, но в глубине глаз мелькнула тень удовлетворения — та самая, что появляется у алхимика, когда зелье начинает бродить. Только варево это кипело не в колбе, а в человеке.
Он развернулся — не спеша, почти скользя, бесшумной тенью. На полпути бросил короткий взгляд через плечо — кивнул Байхэ. Всё готово, пора.
И исчез. Скользнул в коридор, где своды сжимались, как рёбра зверя, а свет, дрожащий на каменных гранях, казалось, источала сама тьма, неохотно уступая крохи видимости, словно жалея её для того, кто шёл вглубь.
Туннель сужался — два плеча в ширину, не больше. Камень здесь был живой: тёмный, шероховатый, влажный, с тяжёлым запахом земли, пропитанной временем. Пол был отполирован тысячами шагов — каждый уносил отсюда крупицу страха. Стены дышали холодом, неровные, как дыхание старика на исходе. Здесь не было следов человеческой воли — только скала, равнодушная к клану и его делам.
Свет сперва был ровный, потом прерывистый, словно сердце, сбившее ритм. Лампы, врезанные в камень грубо, по-походному, то вспыхивали, то гасли, оставляя коридор полосами света и тьмы. Иногда казалось, что они вот-вот мигнут последний раз и умрут, оставив одного в чреве горы.
Он остановился в нише. Ладонь легла на холод металла решётки — старый лифт, довоенный, чёрное железо, тяжёлое, как память о войне. Он не скрипнул — лишь отозвался едва ощутимым толчком, похожим на вздох. И пошёл вверх.
Первый подземный уровень дышал иначе. Воздух был гуще, тяжелее, будто пропитан вековой пылью и тишиной. Здесь же камень под ногами оставался грубым и неровным. Свет от ламп, вмурованных в своды, был скупым и рваным, он не столько освещал, сколько подчёркивал мрак.
Мояо двигался легко и безошибочно. Шаги не оставляли эха — звук вбирала в себя влажная каменная мякоть стен, испещрённая морщинами. Он знал каждую. Пахло сыростью, железом и чем-то древним, глубинным — вечным дыханием скалы.
Он остановился у стены, ничем не отличающейся от других — такой же серой и безразличной. Правая рука сама нашла нужное место. Ладонь легла на шероховатую поверхность, и в толще камня послышался тихий, сухой щелчок.
Над головой, беззвучно, поползла в сторону каменная плита. Открывшийся люк зевнул холодом — не сырым подземным сквозняком, а резким воздухом с поверхности. Казалось, сам дом наверху вздохнул, ощутив это вторжение в свою плоть.
Нажал скрытую кнопку, и из стены, с глухим скрежетом, выдвинулись узкие железные ступени. Они уходили вверх почти вертикально, темным и тесным горлом. Камень словно неохотно уступал, не желая выпускать своего обитателя.
Он не спешил. Слушал, как в теле скалы затихают последние звуки, как механизм замирает, приняв новую форму. Только тогда, не глядя наверх, сделал первый шаг.
Воздух на выходе стал гуще, сопротивляясь движению. Каждый камень здесь помнил и ждал.
Он выбрался в тесную кладовку, пропахшую пылью и хлоркой. Под ногами хрустел песок, над головой мерцала лампа-переноска, бросая на полки с кабелями и старой аптечкой нервные тени.
Через короткий коридор — просторное помещение, зал с кухней. Дом-убежище: низкий, приземистый, шесть комнат без излишеств. Стеклянные стены — бронестекло в пол, непроглядное снаружи, но изнутри открывающее каждую деталь. Тишина стояла густая, как вата, воздух пахнет жареным мясом.
Мояо вошёл беззвучно. Знакомая дорога.
— Что тут у нас... — голос прозвучал тихо, ровно, без единой ноты вопроса.
Взгляд окинул помещение, выхватывая детали. На полу — четыре тела. Мужчины лежали неподвижно, лишь редкое движение груди выдавало дыхание. Девушка — в стороне. Дышала прерывисто, сдавленно. Руки у всех были стянуты за спиной верёвкой, впивающейся в кожу до синевы.
Воздух в комнате был густым и сладковато-прогорклым — запах немытого тела, страха, окислившегося металла и чего-то ещё, что нельзя было назвать, но что безошибочно узнавалось. Запах сломленной воли. Помнил его с тех самых пор, когда сам впервые понял, что такое власть.
Он не сходил с порога, не делал ни шага вперёд. Молчание нависало в комнате тяжелее крика. Он умел ждать, пока взгляды сами не начинали ползти в пол.
— Господин Чэнь. Из Нанкина, как приказывали, — голос одного из помощников, тощего парня в нелепо огромных ботинках, прозвучал глухо, будто из-под земли.
Мояо кивнул, не удостоив того взглядом. Внимание переключилось на девушку. Хрупкое лицо, впалые скулы, глаза слишком большие для такого лица. Глаза, как у той певички из уличного караоке, что пела под флейту в конце девяностых. Почти ребёнок.
Где-то в глубине, в закоулке души, притаившемся под слоями льда и расчёта, дрогнуло что-то тёплое и давно забытое. Старое. Ненужное. Одним усилием воли он заморозил эту трещину, не дав ей расползтись. Рука сама опустилась в карман, достала ампулу. Стекло было холодным. Жидкость внутри отливала нежным розовым, словно лекарство для младенца. Наполнил шприц, щелчок по стенке, чтобы пузырьки поднялись.
— Симпатичная, — бросил нежно, будто он разглядывал котёнка. — Инлиню понравится.
Девушка вся затряслась, пытаясь отползти в угол, но грубая верёвка лишь глубже впилась в запястья.
— Не подходите! — её крик был резким, испуганным. — Мой отец прокурор! Он вас всех казнит!
Мояо медленно выдохнул. Присел перед ней на корточки, и на лице расплылась та самая, обезоруживающая улыбка. В её глазах он увидел не покорность, а чистый, животный ужас. Она не понимала, что её угрозы здесь — всего лишь пустой звук.
— Правда? Прокурор? — Он сделал театральную паузу, а затем рассмеялся. Смех был громким, неестественным и заполнил все пространство комнаты. — Так ты Чжан Сюи? Ну надо же... Какая неожиданная встреча, — пальцы сжали её подбородок с обманчивой нежностью. Кожа под ними горела лихорадочным жаром — жаром последней надежды. — Тогда этот укол...
Что-то щёлкнуло внутри него — не жалость, а холодный расчёт. Шприц с розовой жидкостью замер в воздухе, а затем так же медленно исчез обратно в карман.
— ...тебе не подходит. Слишком рано. Для тебя, дорогая, у меня есть кое-что другое.
Он с притворной рассеянностью принялся шарить по карманам. Бормотал себе под нос, перебирая склянки и бумажки, будто забыв, что именно ищет.
— Нет... не то... Где же она...
Подручные замерли. Один сглотнул, уставившись в потолок. Другой невольно потёр ладони о брюки. Они знали — эта наигранная растерянность была частью спектакля. Тот никогда ничего не терял. Он просто наслаждался их напряжением.
Взгляд устремился к девушке. В её глазах не осталось ни надежды, ни даже животного страха — лишь пустота, ледяное и абсолютное понимание своей участи. Она увидела не человека, а саму Судьбу, безразличную и беспощадную, и это знание выжгло в ней всё дотла.
Слишком быстро. Слишком легко. Это разочаровывало.
«Прокурорская дочка, — промелькнуло у него в голове. — Две недели слежки. Идеальный план. И в придачу — братец».
Он медленно прошёлся по комнате, чувствуя, как замирает воздух на пути. Затем внезапно остановился, щёлкнул пальцами.
— Точно! — лицо озарилось искусственным восторгом.
Пальцы скользнули к внутреннему карману пиджака, но он специально провёл рукой ниже, сделав вид, что ищет за поясом. Несколько секунд нарочитого копания — и вот она, пилюля. Тускло-зелёная, невзрачная.
Он поднёс её к свету.
— Вот, дорогая. Специально для тебя, — голос стал маслянисто-медицинским, сладким и липким. — Лекарство от сомнений.
Девушка побелела. Черты лица заострились, проступив сквозь кожу резкими линиями. Казалось, она впервые осознала, что смерть может быть не абстракцией, а чьей-то волей. Один из подручных резко отвернулся, смотря в стену. Другой сжался, будто от внезапного холода.
— Да ладно тебе. Я ведь моюсь, я чистый, — сказал он нарочито обиженным тоном. — Я вообще красавец. Ты даже не представляешь, сколько женщин мечтали...
Она попыталась что-то сказать, но пальцы уже сомкнулись на её челюсти. Движение было точным, выверенным — не порыв, а технология. Он вложил пилюлю в рот и зажал ей нос, ладонь закрыла половину лица.
— Глотай, — шёпот был безжизненным и плоским, как звук из вентиляционной шахты. — Глотай, милая. Или будет больно.
Горло сжалось — глоток стал сдавленным, непроизвольным. Тело обмякло, отпущенное им. Он оттолкнул её от себя легко, будто смахивая пыль с рукава.
— Она ваша. Только не спешите, — бросил через плечо подручным. Голос ровный, будто диктовал инструкцию. — Через двадцать минут сама приползёт. Упаковку не повредить — это важно.
Он развернулся к другим пленникам. Шприц с розовой жидкостью снова оказался в руке. Без усилия, почти не глядя, вонзил иглу в шею ближайшего мужчины. Тот даже не дрогнул.
Мояо на мгновение задержал взгляд на его лице. Правильные черты, ухоженная кожа. Лицо человека из хорошего района.
«Сам виноват, — мелькнула холодная мысль. — Мог прийти к нам. Но выбрал Сюэшан».
Выбор был сделан. Теперь это был просто материал. Печень для умирающего старика в Сучжоу. Почки для девочки в Харбине, чья мать продала душу, чтобы вымолить ей ещё одну зиму.
«Забавно, — подумал он без улыбки. — Он и не знал, насколько может быть полезен».
Пальцы развязали верёвки. Он подхватил тело, придав ему почти сидячее положение, поддерживая за плечи. Мужчина безвольно обвис, голова упала на грудь Мояо.
— Пойдём, дружок, — прошептал он с показной, леденящей душу нежностью.
Поволок к выходу, к черной пасти люка. Шаги отдавались глухим эхом по железным ступеням. Ни ненависти, ни отвращения — только холодная, отточенная эффективность. Мужчина так и не очнулся, когда они достигли лифта.
На восьмом этаже воздух густел, становясь вязким и тяжёлым. Пахло едкой смесью антисептика, крови и чего-то сладковато-гнилостного — запахом того, что перестало быть человеком. Свет дрожал в потолке, жёлтый и неровный, отбрасывая прыгающие тени на стены.
Они двинулись по коридору. За решётками — силуэты. Одни неподвижные, другие раскачивались в такт несуществующей музыке. Беспрерывный, монотонный шёпот, словно сочащийся из щелей в полу. Здесь не кричали. Здесь только шептали.
Мояо вёл своего бессознательного спутника, не глядя по сторонам. Он знал эту карту страданий наизусть. За этим поворотом — покои Хошэня. Там всегда смеются. А дальше — тихая комната Инлиня. Там никто не смеётся.
Они прошли мимо женщины с выбритой головой, чертившей что-то пальцем на стене. Мимо подростка, чей взгляд был пуст и стар одновременно. Восемь этажей вниз. Здесь был конец, место, где всё исчезает навсегда.
Чёткий стук каблуков по бетону оборвался, когда Мояо толкнул дверь без предупреждения.
Байхэ стоял у стены, застывший как изваяние. Перчатки цвета слоновой кости. У ног — матовый алюминиевый кейс.
— Задержался, — произнёс он. Тиканье его часов было громче любого звука в этом подземелье.
Мояо молча уложил бесчувственное тело на операционный стол. Замер на мгновение, будто прислушиваясь к чему-то за стенами, и уголки губ дрогнули в подобии улыбки.
— Дочка прокурора, — выдохнул он, словно делился забавным секретом. — Хрупкая. Пахнет весенним чаем из Сучжоу.
— И? — Байхэ двинулся к другой стороне стола, и их руки синхронно принялись раздевать мужчину.
— Нежданный подарок судьбы, — мечтательно проговорил. — Случайность, но... приятная. Такая плоть на рынке не встречается.
— Почему не привёл? — в вопросе Байхэ сквозило не осуждение, а профессиональное любопытство.
— Оставил ребятам наверху, — мотнул головой в сторону лестницы. — Пусть поиграют. Но для нас... не годится. Инлиню нужна замена. Ангел доживает последние дни.
— Неужели настолько ценная? — поправил он перчатки.
Мояо пожал плечами. Несколько секунд помолчал. От обычной насмешливости в глазах не осталось и следа.
— Не хочу, чтобы она умирала, — произнёс он тихо, и в этой тишине прозвучала трещина.
Байхэ медленно поднял глаза. Дочь прокурора — не просто трофей. Это боль, у которой есть фамилия. Смерть для неё, слишком милостивый приговор.
— Отца бы сюда, — выдохнул он, смакуя каждое слово.
— Скоро будет, — кивнул Мояо. — Уже в пути.
— Мэйлин будет доволен.
— Не только он.
Воздух между ними сгустился, наполнившись невысказанным. Внезапно в памяти всплыли стены дома Лю, крики, которые обрывались один за другим, и та неестественная тишина, что наступила после. Они были первыми, кто вошёл туда. Первыми, кто услышал эту тишину.
— Сыюань здесь? — тихо спросил Байхэ, не отрывая взгляда от инструментов.
— Он их и доставил, — ответил Мояо, и после паузы добавил: — Ладно. Пойду за остальными.
Он не обернулся. И не нужно было. Байхэ смотрел ему вслед и знал: Мояо помнил. Всё. Даже то, что давно похоронил в себе.
Когда Мояо вернулся в домик на поверхности, его встретила приглушённая возня и сдавленный смешок. В кухне четверо подручных сидели за столом, перебрасывались короткими фразами, но замолчали, едва он переступил порог.
Вошёл не спеша, окидывая их взглядом — холодным, вымеряющим. Его тень легла на стол, перекрывая свет.
— А вы чего тут торчите? — голос прозвучал нарочито бодро, почти игриво, но в углах губ таилась усмешка. — Она же восхитительна. Небось, уже поделили?
Один из мужчин, тот, что курил, нервно сглотнул.
— Простите, господин. Если уйдём — вход без присмотра останется...
— Ах, точно, — хлопнул себя по лбу с театральной лёгкостью. — Совсем забыл.
Взгляд прошёл мимо них, к запотевшему стеклу. За ним стояли две юные фигуры. Спиной к дому, неподвижные, как тени.
— А эти? — спросил он.
— Это... господина Лю, — прозвучало в ответ.
Мояо задержал взгляд на лицах сидящих — усталых, равнодушных, чуть испуганных. И понял: с девчонкой сейчас возятся люди Хошэня. А эти... эти не станут. Слишком правильные. Слишком чистые, чтобы пачкаться в таком.
— Точно, вот я дурень, — выдохнул он с притворной досадой и резко, почти порывисто шагнул к двери.
Стеклянная створка распахнулась с тихим шелестом, впуская внутрь жаркий воздух.
— Барышни, мои извинения. Вы застали нас за не самым эстетичным занятием, — голос принял светские, почти галантные интонации, от которых становилось ещё страшнее. — Не желаете ли забрать своего рыцаря? Сложением выдающийся, уверен, вас не разочарует.
— Господин Чэнь, не беспокойтесь, — отозвалась одна.
— Ладно-ладно, — он быстро прикрыл дверь, отсекая внутренний шум, и наклонился к ним, положив руки на их плечи с фамильярной лёгкостью. — Не смотрите на меня такими глазами. Её братец был там, в той бойне. Его руки в том, что сделали с ними. А папаша всё это благословил. Пусть получит своё в последний раз. Расплата ведь слепа — она задевает всех.
Он подмигнул, быстрый, по-ребячески, и растворился в доме. Девушки не пошевелились, их спины оставались прямыми, но ни одна не отвела взгляда от исчезающей фигуры.
Лю Сяонин... ей только-только исполнилось восемнадцать. Всего два года оставалось до их свадьбы с Чэнь Яошэнем. Со стороны казалось, он её любит — или виртуозно изображал любовь. Чэнь Яошэнь всегда умел подать себя — красивый, обаятельный, опасный. Сердцеед. Но Сяонин верила. Верила, когда он замирал на пороге её комнаты, задерживая взгляд чуть дольше нужного. Верила, когда он протягивал ей платок, пропитанный тонким, чуждым ей ароматом. Верила, когда он называл её «девочкой с солнечными глазами», и в голосе звучала нежность.
А потом пришла бойня. То самое нападение на поместье Лю. Мужчины клана ушли — защищать честь ордена где-то далеко. В поместье остались только женщины. И дети.
Те, кто умерли первыми — оказались счастливчиками. Остальных ждало иное. Их пытали. Долго и изощрённо. У всех на глазах. Полиция в это время стояла у ворот. Не впускала помощь. Не выпускала обезумевших от ужаса. А потом вошла сама. И добила тех, кто ещё дышал.
Те двое, что сейчас стояли у стеклянной двери, тогда были в доме. Спрятались в потайном подполье. Видели, как калечили Лю Сяонин. Слышали её хриплые крики, пока голос не порвался в кровавый шёпот. Когда её поставили на колени, обе перестали дышать. Потом — выстрел. И тишина.
Мояо сам выпросил записи с камер наблюдения. Смотрел не моргая, впитывая каждый кадр. Любил ли он её? Не знал. Но тогда, на свиданиях, он был идеален — галантный, внимательный, с лёгкой грустью в глазах. Точно знал, когда пошутить, когда коснуться руки, когда замолчать, давая ей говорить. Сяонин всегда улыбалась в ответ.
Мояо медленно вернулся к связанным мужчинам. Пальцы скользнули по краю кармана, извлекая две пилюли. Те самые. Тускло-зелёные.
— Действуют около трёх часов. Если эффект слабеет — дайте ещё. Хотя... — он замер, прислушиваясь к звукам из-за двери. — Думаю, к тому времени уже будет не нужно.
Передав таблетки, он изобразил вежливую улыбку — формальную, отстранённую. Но глаза оставались пустыми — ни искры, ни намёка на участие. Только губы сжались в тонкую полоску, будто сдерживая невысказанное.
— Утром заберу, — бросил через плечо, уже отворачиваясь. — Отдохните как следует.
Он подошёл к будущим донорам. Развязал им ноги — не грубо, почти бережно. Вколол по ампуле розовой жидкости — быстро, без лишних жестов. Мужчины зашевелились, поднялись. В отличие от первого, они могли стоять, но их тела повиновались с трудом — ноги заплетались, головы безвольно болтались, руки висели.
— Пойдёмте, друзья мои, — произнёс он мягко, почти участливо. Но эта мягкость была натянута, как тонкая кожа на треснувшей кости.
Слова ложились ровно, но за ними шёл дрожащий звук, который слышал только он сам. Казалось, язык стал шершавым, словно по нему прошлись железом.
Открыл дверь вниз. Металл вздохнул холодом, будто под ним жила змея. Воздух ударил в лицо сыростью, хлоркой, той самой, что всегда липнет к памяти. Лестница тянулась глубоко, узкой кишкой, и каждый шаг отдавался в груди пустым стуком, как по гробовой доске.
Он шагал первым, они за ним. Чужие шаги гулко били по ушам. Где-то в груди что-то туго-туго свёрнуто, как мокрая верёвка, и её начинают тянуть.
Запах. Этот проклятый запах. Он помнил его. Когда шёл по коридору в доме Лю — тогда, после бойни. Тот же холод, только смешанный с кровью и жасмином. Тогда лежали они. Женщины. Она. Сяо Нин. Волосы, пахнущие солнцем. Он помнил, как наклонился к ней, а она уже не смеялась. Только губы слиплись.
Губы, которые он целовал.
— Подонки, — прошептал он. Слово сорвалось с губ, обжигая, как кислота.
Сын прокурора шёл рядом. Мояо узнал его по глазам — спокойным, пустым, как у человека, который нажал на курок и даже не помнит об этом. Челюсть свело судорогой. Внутри что-то хрустнуло и оборвалось.
Перед глазами вспыхнуло: комната, её смех. И на его фоне — это спокойное, чужое лицо. Лицо убийцы.
Он не помнил, как развернулся. Рука сама ухватила волосы. Дёрнула так, что кожа хрустнула на голове. Лицо в стену — с размаху. Удар глухой, как выстрел в подвале. Кости хрустнули. Брызнула кровь, горячая, липкая, сразу пахнущая железом.
Ещё удар. Ещё. Ещё. Руки били, тело следовало за ними, как марионетка без нитей. Стена покрылась красными звёздами.
— Вы... вы... — слова рвались сквозь зубы, как рвётся тряпка. — ВЫ ЗАБРАЛИ ЕЁ!
Крика не было. Было лишь хриплое, свистящее дыхание, с каждым ударом вырывавшееся из груди. Мир не сузился до красной пелены — он, наоборот, разомкнулся, став бесконечно чёрным и беззвучным, и в этой пустоте существовали только он, окровавленная стена и тело, которое нужно было уничтожить, чтобы заглушить ту единственную, невыносимую боль, что жила внутри.
Где-то в глубине сознания шевельнулась мысль: «Нельзя...» Но он заглушил её новым ударом. Нельзя? Почему? Кто сказал? Руки били, не слушаясь никаких запретов.
Потом — тишина. Глухая, как ватой набитая. Мужчина сполз по стене, оставив на ней смазанный след.
Мояо замер. Ладони дрожали. Пальцы липли. И вдруг, неожиданно даже для него самого, из груди вырвался смех. Громкий. Истеричный. Он рвался наружу, как пар из треснувшего котла, пока не стало больно. Смех, дикий и разорванный, бился о сырые своды, натыкался на железо труб и возвращался к нему уже чужим, пугающим гулом, пока не растворился в гнетущей тишине подземелья.
Смех вдруг оборвался. Будто кто-то обрубил струну. Тело опустилось на холодный пол. Ладони закрыли лицо. И он зарыдал. Глухо, судорожно, как ребёнок, который понял: поздно.
Сяонин.
Он видел её глаза, слышал её тёплый голос. А теперь осталась лишь тишина, и внутри — пустота. Он обнял колени, уткнулся в них лбом. Сидел долго, не чувствуя ни холода, ни времени. Потом что-то щёлкнуло — как рубильник. Байхэ. Он вытер лицо рукавом, поднялся, подошёл к остальным.
— Пошли, — сказал коротко и подхватил за плечи одного из мужчин.
Он снова был Мояо. Тем, кто умеет делать дело. Тем, кому не больно.
Резкий свет озарил трех мужчин, как только дверь распахнулась. Глаза, привыкшие к полумраку туннеля и мягкому освещению зала, на миг зажмурились. Казалось, вошли не в комнату, а в поток обнажённого электричества.
Пространство внутри было чистым, стерильным, но не пустым. Байхэ, стоявший у стола, повернул голову. Сначала — взгляд на довольного друга. Потом — на мужчину с разбитым лицом и болтающимся глазом.
— Что случилось?
— Он упал, — ответил с тенью насмешки.
Байхэ молчал, оценивая. Мояо обычно аккуратен до фанатизма. Ни царапины, ни изъяна. А тут — разваленное лицо. Он что, дал волю рукам? Зачем?
— Глаз уже потеряли. Остальное-то не пострадало? — спросил Байхэ, не убирая взгляда.
— Ну… если только мозг, — хохотнул Мояо. — Остальное я не трогал.
Они помогли мужчинам лечь на операционные столы. Те, как куклы, поддавались, шевелились чуть-чуть, бессмысленно. Неторопливо, по-хозяйски, они начали их раздевать. Резиновые перчатки скользили по телам бесшумно и эффективно.
— Каков план? — спросил он, натягивая перчатки.
— Как обычно. Фаланги — Инлиню. Остальное — на продажу.
Шаньу провёл пальцем по горлу одного.
— У этого печень — как у монаха. Если подойдёт лучше парню в больнице пересадим.
Мояо ничего не ответил. Только склонился, принялся за дело. Кровь тут была рутиной. Молчание — привычкой. Все, что шевелилось внутри, он давил, пока не стихало.
Прошло время. Воздух стал тяжелее, прогрелся от тел и ламп. Запах крови вплёлся в металл инструментов.
Руки их работали слаженно, как будто тело перед ними было не человеком, а схемой. Тонкая пауза — и снова движение.
Но вдруг, посреди этой слаженности, Мояо спросил:
— Скажи… Ты давно заглядывал к ангелу?
Байхэ не сразу ответил. Не поднял головы, только провёл тонким пинцетом по вскрытой ткани.
— Был утром, — произнёс он, наконец. — Но я не понимаю его… искусства.
Они замолчали. В груди обоих сжалось что-то смутное, невыраженное.
Мояо посмотрел на тело, что лежало перед ним. Мужчина, может, двадцати пяти лет. Крепкий, лицо загорелое. На пальце — след от кольца.
У этого была жизнь. Может, жена, дети. Может, любимая еда — что-то простое, как лапша с кунжутом. Быть может, верил, что проживёт долго. А теперь печень пойдёт тому, кто даже не спросит, чья она.
— Чистая работа, — сказал он, не думая.
— Угу. Грузи на тележку, — откликнулся Байхэ.
Они действовали быстро. Без суеты, без слов. Руки знали, что делать. Переносные перфузионные системы заняли своё место один за другим. Тележка чуть скрипнула, когда покатилась по кафелю.
— Стой, пальчики забыли! — вдруг воскликнул Мояо, хватая полиэтиленовый пакет. Тридцать пальцев, аккуратно уложенных, как конфеты в подарочной упаковке. Он швырнул свёрток на сундуки. — Попросим Инлиня избавиться от мусора.
Байхэ лишь кивнул.
— О! Да вот же он! — Мояо оживился, увидев в конце коридора высокую фигуру. — Господин Го! Нам бы вашей помощи… Желательно, чтобы к утру и следа не осталось. Вот, возьмите награду.
Яошэнь протянул пакет с пальцами так же легко, как с вялеными свиными ушками из ночной лавки.
— Свеженькие. Угощайтесь.
Го Циншуй принял свёрток, слегка склонив голову.
— Как всегда? — указал в конец коридора, где парочка обычно заканчивала свою работу.
— Да. Всё как обычно.
— Хорошо. К утру будет чисто.
Он проводил взглядом юных Столпов и вошёл в свою комнату. Дверь осталась приоткрытой, впуская тишину коридора. Внутри царил покой: тёплый свет ламп, аромат жасмина, смешанный с запахом медикаментов.
В центре висело тело. Не покоилось, не лежало — парило на цепях, вплетённых между рёбер. Металл тускнел от времени, но не скрипел, будто сросся с плотью.
Крылья, собранные из костей, были расправлены. Не грубо, не по-механически. Они дышали в такт её дыханию — или так казалось. Когда смотрел на них, сердце замедлялось. Все становилось понятным.
Он приблизился.
— Ты сегодня спокойна… Значит, все в порядке.
Взгляд скользнул по лицу. Глазницы заросли кожей, ровной, гладкой, почти прозрачной. На губах — матовая бледность, будто высохшее молоко. Волосы — черные, тяжёлые, будто ткань, напоенная маслом. Тронул одну прядь, поправил её на плечо. Она не шелохнулась. Это радовало.
Ритуал омовения начался в тишине. Вода стекала с её ступней в фарфоровый таз. Он мыл медленно, с тщанием, как моют икону. Потом вытирал тонким белым полотенцем с вышивкой. Её ногти поблёскивали перламутром — он покрыл их накануне.
Инлинь не торопился. Он привык к ритму, где время не имело власти.
Наклонился ближе.
— Видишь? — сказал, почти шёпотом. — Я ведь стараюсь. Для тебя. Только для тебя.
Слово «ты» для него значило многое. Оно не относилось к женщине, оно значило форму. Образ.
Инлинь ухаживал за её ресницами. Провёл кисточкой, смахнув невидимую пыль, затем поднёс к губам флакон с ароматом сливы. Тело дышало. Но... молчало. Но это не важно.
Ему было важно быть услышанным. Не ею — самим собой.
Позднее, когда движения стали тише, когда кожа стала холоднее, чем обычно, он присел у её ног. Долго смотрел. Не просто любовался — изучал, как смотрят архитекторы на изящество свода, где каждая линия подчинена замыслу.
— Ты прекрасна.
Он прикоснулся к бедру. Движение получилось случайным. Потом провёл пальцами ниже, затем выше, пока руки не достигли груди. Дыхание сбилось. Закрыл глаза.
Она едва дышала. Сердце ещё билось. Когда-то её кожа светилась, как утренний фарфор, теперь же сквозь неё проступала тихая желтизна увядания. Он смотрел и понимал: время пришло. Оно действовало безмолвно и неумолимо.
Инлинь провёл рукой по тёплому плечу. Оно отозвалось сухой гладкостью, и, не глядя, накрыл её ладонь своей. Та не дрогнула. Он не ждал.
— Ты не оставишь меня, — попросил он, обращаясь в пустоту.
Когда-то она трепетала. Прикосновения вызывали в ней движение — настоящее, живое. Тогда он верил, что это не напрасно. Что красота, даже неподвижная, все же может дышать.
Теперь все иначе.
Инлинь наклонился ближе, прислушался.
Когда касался её груди, у него замирало сердце. Не от возбуждения — от веры, что гармония все ещё возможна. Он не искал ответа в её теле, сам становился этим ответом. Ладони ложились туда, где ещё вчера жила полнота формы, а сегодня царила ломкость. Ещё немного — и она рассыплется в прах. Как всё, что любил.
Он продолжал ритуал, и каждый жест был гвоздём, вбиваемым в крышку собственного гроба безумия. Это был не акт любви, а отчаянная попытка диалога с самим собой, с тем, что от него оставалось, пока он пытался сохранить красоту.
Под пальцами — слабое тепло. Под кожей — тонкий пульс. Он помнил каждый изгиб, каждую линию. Изучал её неделями, как монахи изучают шрамы Будды на статуе.
Инлинь устал, но не мог остановиться. Дыхание сбивалось, когда он вспоминал, как трепетало это тело, как изгибались пальцы, как мерцали костяные крылья в свете ламп. Теперь же даже её дрожь была лишь тенью памяти, а не движением плоти.
Губы коснулись её ладони. Она пахла маслом.
— Придётся искать тебе замену, — прошептал с тоской, от которой не рождаются слезы. Она больше не могла быть музой. Но память о ней ещё жила.