Глава 7. Крик пиона

Тишина наверху была особой — не тревожной, не зловещей, а той, что оседает после насытившейся жестокости. Охрана сменилась незаметно. Лишь двое — молчаливые женщины Линфэна с ледяными глазами — остались на своих местах.
Но едва двое Столпов переступили порог, чашки в руках девушек дрогнули, звякнув о блюдца. Они вскочили, вытянувшись в почтительном поклоне.
— Господин Чэнь! Господин Ян!
Байхэ слегка кивнул, лицо оставалось невозмутимым, а сам молча осмотрел всех присутствующих. Мояо, заметив на шее одного из мужчин тёмный след, вдруг улыбнулся — широко, почти отечески. Слишком тёплая, слишком щедрая, эта улыбка была неуместна в холодном воздухе помещения.
— Господин Чэнь, — один из мужчин протянул ладонь, на которой лежали две зелёные пилюли. — Мы решили больше не давать их ей.
— Но я уже отдал, — рассмеялся он непринуждённо. — Оставьте себе. Жизнь длинная, ещё пригодятся.
Столпы уже повернулись чтобы уйти, когда заговорил другой — один из людей Лунцзяна.
— Господин Чэнь, — начал он осторожно. — Господин Люй... в неведении?
— Верно подметил, — Мояо снова улыбнулся, и в этот раз улыбка была сладкой, как густой мёд. — И пусть так остаётся. Хотя, если захочешь рассказать — не стану мешать.
— Не в том дело, — сухо отрезал мужчина. — Его старое желание исполнилось. Прокурора Чжан Хуатуна доставили.
В груди резко подпрыгнуло, гнав кровь к вискам и сжимая пальцы в кулаки. Он глубоко вдохнул, пытаясь подавить дрожь, но глаза уже вспыхнули — ослепительно и остро. Медленно, неумолимо, его накрыло понимание: это была радость.
— Шаньу, — повернулся к другу, — займёшься грузом без меня? Меня ждёт встреча. Кажется, любовь всей моей жизни наконец вернулась.
Байхэ не спросил, что это значит. Знал, сколько ночей тот продумывал, как встретит прокурора. Как сделает так, чтобы боль не кончалась, чтобы тот сам умолял о смерти, но не получал её.
Он лишь кивнул и, бросив взгляд на подручного Лунцзяна, сказал:
— Пойдёте со мной.
— А вы — со мной, — Мояо склонился к двум девушкам чуть ближе. — Только помните: он должен жить… Вечно…
Проводив взглядом уходящего Байхэ, и вдруг лицо озарила улыбка — идущая из самой глубины, заставляющая глаза сиять. И зашагал по коридору, в предвкушении долгожданной встречи. Его кожаные туфли постукивали по ламинату странно музыкально, выбивая какой-то свой, весёлый ритм.
Хуаци  и Яньцзы  переглянулись. Они видели господина Чэнь в разных состояниях — холодного, расчётливого, даже жестокого. Но таким... Таким он бывал редко. Казалось, он вот-вот лопнет от переполнявшей его странной, леденящей радости.
У двери Чэнь вдруг замер, преобразившись в одно мгновение. Движения стали плавными, кошачьими, глаза горели. Он приложил палец к губам — «Тсссс», но без звука. Потом, встав на цыпочки, преувеличенно осторожно повернул ручку. Вошёл, изогнувшись в театральном поклоне, как клоун перед выходом на арену.
Контраст был разительным. На ледяной и неудобной металлической табуретке сидел мужчина лет пятидесяти. Руки были связаны за спиной, рот заткнут грязной тряпкой. Сгорбленный, голова свисала, как у быка после боя. Но взгляд... Взгляд был не сломленным.
Мояо замер на пороге, и девушки увидели, как его лицо в доли секунды сменило десяток выражений — от детского восторга до животного любопытства. Он сделал шаг вперёд, и голос запел так, будто объявлял о самом счастливом событии в жизни:
— Здравствуйте, господин прокурор! — протянул Чэнь Яошэнь с певучим восторгом, неуместным в этом подвале, как цветок на поле боя. — Простите за бестактность моих подчинённых. — Он освободил рот мужчине, потом развязал руки. — Они, знаете ли, горячие головы. Я сам никак не могу их приструнить.
Прокурор понял всё в тот миг, когда разглядел перед собой черты лица, принадлежавшие роду Чэнь. Если сам Мояо пришёл — значит, игра окончена. Точка.
— Можете убить меня, — рявкнул он. — Мои дети отомстят.
— Убить? — Чэнь рассмеялся, и смех звенел, как разбитый хрусталь. — Боже упаси! Мы же не варвары.
Прокурор быстро сообразил: если не убивают — значит, нужен живым. Будет торг? Уговоры? Деньги у Е Цзишэна уже получены, и теперь метался между потрёпанными остатками клана Ли и мощью Вееров... Но сейчас — сейчас важнее выжить. Согласиться, а потом... можно будет переиграть.
— Чего вы хотите?
Чжан Хуатун был крупнее, массивнее, с тяжёлыми плечами, на которых держался не один громкий процесс.
Девушки у двери мгновенно сгруппировались, готовые броситься вперёд.
— Ой, что вы, что вы! — Чэнь замахал руками, будто отгоняя назойливую муху. — Я просто хотел пригласить вашу семью на чай! Прекрасный сорт, только что привезли. Жаль, ваш сын... не смог остаться, — кивнул в сторону окна, где грузили в вертолёт аккуратные медицинские контейнеры. — Но сынишка передал вам вот это. В знак... извинений, наверное.
По обыкновению закопошился в карманах, бормоча что-то себе под нос. Хуаци едва сдержала вздох — Господин Чэнь всегда так, вечный театр, вечные расшаркивания и извинения.
— А-а, вот, нашёл! — воскликнул Яошэнь и вытащил... глаз.
Радужка тускло поблёскивала, и в ней, казалось, застыли воспоминания — детство, море, апельсиновые корки на горячем песке.
— Смотрите, кажется ваше, — прошептал Мояо, протягивая прокурору.
Глаз так и не достиг прокурорских ладоней. Упал на пол с тихим, влажным шлепком, похожим на звук переспелого плода, раздавившегося о землю.
— Ай… — Мояо слегка качнул головой, комментируя неловкость.
Он нагнулся, не торопясь, и подтолкнул глаз носком туфли.
— Бывает. Неловкость, да? — произнёс почти шёпотом.
Снова нагнулся, сделал вид, что пытается поднять скользкую сферу, но лишь легонько пнул её носком. Глаз покатился, оставляя за собой блестящий влажный след.
— Простите, какая досадная оплошность... — В голосе звучала искренняя досада, но тут же сменилась оживлением, будто он вышел на главную сцену. — Но ваша дочь — о, она в полной сохранности! Хотите убедиться? Она чувствует себя прекрасно. Даже... улыбается.
Веки подручных Линфэна дрогнули почти незаметно. Они оставались недвижимы, но воздух вокруг них сгустился, наполнился статическим напряжением. Они поняли замысел мгновенно — и в этом понимании было нечто, заставившее сжаться даже их каменные сердца.
— Моя девочка не виновата! — голос прокурора треснул. — Как вы смеете? Она... она ничего не сделала!
— Разумеется, никто её и не винит, — голосе зазвучала странная, почти музыкальная интонация. — Как и Вэй Сяомэй. И Лю Сяонин. И Сяоцю. И...
Он продолжал перечислять — ровно, размеренно, как монах, что медленно выводит имена на нефритовых скрижалях-надгробиях. Каждое имя ложилось в воздух с мертвенной точностью. Девушки стояли, опустив глаза; они помнили эти имена. Все до единого.
Но самое невыносимое было в том, что помнил их и он — каждую слоговую черту, каждый отзвук. И вбивал имена, как серебряные гвозди в крышку гроба.
Прокурор понял. Понял окончательно. Эти стены уже не покинет. В глубине души оправдывая себя — разве виноват, что подчинённые вышли из-под контроля? Он же просто сидел в своём кабинете, когда всё случилось. Просто приказал не вмешиваться в бандитские разборки. Пусть животные уничтожают друг друга — мир станет чище.
Но когда узнал, чем закончилось... Даже его, видавшего виды, бросило в холодный пот. Тогда молился всем богам, чтобы не пришли Лю. И они не пришли. Явился Чэнь.
Подручные Линфэна напряглись. В их молчании закипала ярость.
— Барышни, — произнёс, как старший брат, отправляющий младших на путь, с которого нет возврата. — Успокойтесь. Господин прокурор желает увидеть дочь.
Женщины молча расступились, словно старые стены в заброшенном храме, пропуская того, кто принёс огонь.
Мояо совершил изящное па, и с театральным полупоклоном указал на дверь:
— Прошу вас, господин прокурор.
Голос струился, как тёплый мёд. Так мог бы звучать радушный хозяин, приглашающий гостей к праздничному столу. Именно в этой будничной любезности таилась леденящая душу бездна.
Прокурор поднял взгляд. Лицо оставалось каменной маской, но уголки губ дёрнулись в едва заметной судороге. Разум отказывался верить. Его дочь? В их руках? И сын... Нет, это невозможно. Мальчик только получил звание в полиции, проходил спецподготовку. Этот глаз — дешёвый фокус, жалкая подделка. Банда клоунов без настоящих лидеров! Без Ли Шаньвэня, без Е Цзишэна — просто шайка мелких жуликов.
Горькая усмешка искривила губы. Пусть убьют. Он всё предусмотрел. Сюи закончит школу, её место в Гарварде уже оплачено. Младший отправится в Оксфорд. Настоящие угрозы давно уничтожены. Чэнь Чжаняо  был страшен. Его старший сын — настоящий кошмар. Но этот... этот третий отпрыск — просто мусор под ногами.
Они двинулись вперёд. Коридор сжимался, как горло, стены облупились, оголяя ржавые крепления от давно сорванных светильников. С каждым шагом звуки становились отчётливее — рваные, липкие. То ли смех, то ли стон. И голос... Её голос. Такой родной и одновременно чужой. Тело прокурора сжалось, как бумажный шарик в кулаке палача.
— Ублюдки... — вырвалось у него хриплым шёпотом.
Он рванул вперёд с неестественной для человека скоростью. Дверь не просто поддалась под сокрушительным пинком — она вылетела из косяка, на миг застыла в воздухе и с глухим стоном рухнула на пол, обнажая кошмар внутри.
Мир распался — и осталась только оглушительная пустота, в которой пульсировала одна мысль: «Этого не может быть».
Едва сделал первый шаг, когда тонкие пальцы Мояо, нежные как лепестки пиона, впились в его воротник. Тело прокурора взмыло в воздух и обрушилось на пол с глухим ударом, от которого по полу разбежались тревожные вибрации. Лицо ударилось о пол, и алая струйка из носа сразу же растеклась по чистому покрытию.
— Тише-тише, — прошептал Чэнь, наклоняясь так близко, что прокурор почувствовал на своей щеке тёплое дыхание. — Мы ведь только начинаем наше чаепитие.
Мояо выпрямился и бросил взгляд на девушек. Те уже стояли в дверях — лица были бесстрастны, но глаза... Глаза отражали ту пустоту, в которой даже отчаяние перестаёт кричать.
Прокурор лежал, ощущая, как кровь медленно заполняет рот. А перед глазами — только она. Его девочка.
— Ладно, друзья, — вдруг заулыбался, как хозяин, угощающий дорогих гостей. — Оставьте нас ненадолго. Не волнуйтесь, я же обещал её вам до утра. Идите, выпейте чая, передохните.
Последний подручный, прежде чем скрыться, с хрустом поднял дверь и намертво вжал её в проём, отгораживая то, что должно было сейчас произойти. Но даже это не могло защитить от той густой, давящей тишины, что заполнила комнату, оставив троих наедине с неизбежным.
Байхэ вернулся в дом, когда все уже собрались в кухне за столом.
— Где господин Чэнь? — спросил он, снимая перчатки.
— В комнате. Попросил всех выйти, — ответила Яньцзы, не поднимая глаз от чашки.
— Понял, — кивнул Байхэ.
Его пригласили к столу. Чай был крепким, с горьковатым послевкусием — смесь жасмина и чего-то затхлого, что делало напиток странно успокаивающим. Сегодняшние дела были завершены, оставалось лишь убраться в лаборатории перед рассветом. Возможно, и этого не потребуется — помощник справится сам.
Когда из-за двери донеслись первые крики, Байхэ не дрогнул. Медленно пригубил чай, ощущая, как остывающая жидкость обволакивает язык. Горечь. Сладость. Гнильца.
Подручные сидели вокруг — молодые парни, кому не было и тридцати. Кто-то щурился, затягиваясь сигаретой, кто-то лениво раскачивал ногой, но в каждом чувствовалась привычная жёсткость: они знали, что такое кровь, боль и приказы, которые не обсуждают. Они перебрасывались короткими фразами о маршрутах, поставках, ценах на рис из-за наводнения. Байхэ кивал, бросал односложные ответы, но слышал подтекст: нервное постукивание пальцами по прикладу, скрытые усмешки. Девятнадцатилетний Дуань Хун  слишком часто поглядывал на дверь — новичок.
Эти ребята не были монолитом. Каждый имел свою историю: один сбежал из деревни после голода, другой когда-то дрался на ринге за миску супа, третий просто оказался в нужном месте в нужный час — и теперь носил на шее шрам как пропуск в их круг. Они не друзья, но и не чужие: знали, кто как держит нож, кто не моргнёт перед выстрелом, а кто по-прежнему вздрагивает от криков.
Разговор тёк лениво, будто о погоде, а не о грязи их работы. Кто-то усмехнулся, вспомнив, как на днях «наказали» слишком болтливого торговца. Кто-то пожаловался на боли в спине после ночной вылазки. Байхэ вслушивался — и считывал их как раскрытые книги. Потому что даже в таком простом разговоре сквозило главное: страх, усталость и тупая покорность людей, которые уже привыкли, что их жизнь стоит дешевле, чем приказ.
Из-за двери доносились звуки. Сначала — прерывистое дыхание, как у загнанного зверя. Потом мужской голос, ломающийся на высоких нотах. Затем — девочка. Не слова, не мольбы, а чистый, животный визг, от которого холодела спина.
Он не спрашивал. Не нужно было знать подробности. Суть и так ясна.
Чэнь Яошэнь никогда не был мясником. Скорее вивисектором, работающим без наркоза. Не из-за жестокости — ради точности. Каждое слово было скальпелем, каждый взгляд — иглой, вонзающейся точно в нерв. Он не получал удовольствия. Изучал. И учил.
— Всё-таки жёсткий у нас господин Чэнь, — пробормотал Вэй Чжао .
Байхэ поднял глаза и встретил взгляд Ци Лэна , своего подручного.  В зрачках подручного, расширенных от усталости, читалась простая истина: здесь жестокость была не выбором, а данностью.
Шаньу допил остывший чай до дна. Горечь на языке превратилась в приторную сладость, как будто кто-то подмешал в напиток каплю яда.
— Он милый, — прошептала Хуаци. В уголках губ дрожала тень улыбки, обращённой к невидимым собеседникам.
— Господин Чэнь хороший человек, — добавил Фэн Бо , лицо с румяными щеками выглядело неуместно искренним среди этих каменных масок. — Просто... не переходи дорогу.
Байхэ слегка откашлялся. Звук, чистый и резкий, разрезал воздух. Он не удостоил говорящих взглядом, но сообщение было понятно: обсуждение столпов — табу. Даже намёк карался. Словно в подтверждение, тень в углу комнаты шевельнулась.
Разговор умер мгновенно. Шипение чая в термосе внезапно стало оглушительным. Пространство между людьми наполнилось невидимыми шипами.
— Господин Ян... — нарушил молчание Дуань Хун, новичок из свиты Хошэня. — Можно вопрос... та девочка, которую привёз господин Люй... она...
Фраза повисла в воздухе, недоконченная. Взгляды непроизвольно скользнули к Ян Шаньу.
Он сидел, отрешённый, будто пребывал в ином измерении. Пальцы медленно скользили по краю чашки, вычерчивая идеальную окружность — раз, два, три. Точные, выверенные движения часового механизма. Затем — тихий стук фарфора о лаковую поверхность.
— Та девочка — теперь центр всего этого дома. — Он сказал это равнодушно, но в голосе прозвучала та грань, за которую нельзя заходить. — Следите за языками.
— Она... возглавит орден? — робко проронила Яньцзы.
— Госпожа Ли юна, — отрезал Ян. — Но первое испытание пройдено.
В Ордене испытание не было проверкой. Оно было ритуалом. Расщеплением личности на «до» и «после». Байхэ мысленно перебрал этапы. Сначала — вопросы под Мояо: тихие, с улыбкой, где яд в воздухе был наказанием за ложь. Потом — игра Линфэна с мнимым выбором: предать или сломаться. И наконец — дело. Без слов. Без следов. Точный удар...
Прошедшим давали новое имя. Тихо. Как благословение. Они входили в число. Становились телом Ордена.
А те, кто не прошёл…
Больше вопросов не последовало.
— Она примет бразды правления в двадцать. По традиции. Пока же у руля стоит господин Люй.
Он снова поднял чашку, но не сделал ни глотка. В мутной воде колыхались разводы. Байхэ размышлял, как легко человек становится пленником четырёх стен. Как просто комната превращается в целый мир, стоит лишь захлопнуть дверь.
Чашка тихо опустилась на стол.
Ян Шаньу не собирался идти в ту комнату. Не его дело — вмешиваться и спасать. Но под рёбрами, где, казалось, давно поселилась пустота, что-то дрогнуло. Не жалость. Просто... напоминание. О том, что любой из них мог бы сейчас оказаться по ту сторону.
Дверь кухни распахнулась, и в помещение впорхнул Мояо — словно весёлый демон на свой бал.
— Фэн Бо! — звонко выкрикнул он, растягивая гласные, как закадычный приятель. В голосе звучало искреннее, не к месту веселье. — Там, ммм... небольшой беспорядок получился! Совершенно случайно, даже не заметил как. Нужно бы прибраться. Прости, дружище!
Он почесал затылок с преувеличенным смущением, разыгрывая спектакль вины, который все здесь знали наизусть.
Фэн Бо рванулся с места так резко, что стол дёрнулся, а чашки звякнули вразнобой.
— Да-да, господин Чэнь, конечно! Ничего страшного! — он уже хватал свой чёрный чемодан, двигаясь к выходу быстрым ровным шагом профессионала, знающего свою работу.
Мояо, сияя как новогодняя гирлянда, обвёл взглядом присутствующих. Улыбка могла бы сойти за добродушную, если бы не глаза — два чёрных омута, в которых плескалась нездоровая, лихорадочная энергия.
— Всё в порядке, друзья мои! — провозгласил он, размахивая руками, как конферансье. — Никаких потерь! Абсолютно! Они ещё долго-долго будут жить, вот увидите!
Чэнь Яошэнь скользнул к раковине с грацией дикого зверька, приступив к тщательному омовению рук. Вода, окрашиваясь в алый, кругами утекала в слив. Брызги крови на лице выглядели как странные веснушки. Он мылся методично, с сосредоточенностью ребёнка, отмывающего краски после рисования.
Тонкие пальцы тёрли кожу под струёй воды, а губы выводили простенький мотивчик.
— Ой-ой-ой, весь перепачкался. Отец опять ругать будет, — сказал он, улыбнувшись краем губ. — Надо переодеваться! Надо же так... Эй, налейте-ка мне чайку, а?
«Отец опять ругать будет…?» Эта детская фраза заставила Байхэ внутренне сжаться. Яошэнь балансировал на грани срыва. Главное сейчас — не дать рухнуть в пропасть и сделать так, чтобы подручные ничего не заметили.
Капля воды с пальцев упала на чистый пол, оставив после себя алую точку. Мояо замер, уставившись на пятно, словно пытаясь понять, откуда в нем столько цвета. Потом махнул рукой — и снова натянул на лицо маску весельчака.
Смех вышел дёрганым, как звук с испорченной пластинки. Байхэ узнал эту интонацию. Такое уже было после гибели Сяонин: тогда Мояо хохотал до хрипоты, а после не мог вспомнить собственного имени. Тогда началась та ночь, о которой никто никогда не говорил вслух.
Байхэ не подал виду.
Мояо продолжал говорить — фразы, похожие на шутки, но слишком острые. Улыбался, но это была не улыбка веселья — скорее, судорога человека, который боится замолчать.
Смех звучал, но не грел.
Байхэ осторожно коснулся его руки, как касаются хрустальной вазы, которая вот-вот упадёт.
— Господин Чэнь, — интонация звучала мягко, как шёлк, — нам пора возвращаться. Вы устали.
— Я устал? — сорвался он на визгливую ноту. — Я ещё полон сил! Если тебе нужен отдых — иди спи! Я... — Он запнулся, глаза сузились. Голос стал вдруг детским.
— Господин Чэнь. — Байхэ произнёс эти слова без повышения тона, без давления. Просто назвал по имени — и этого оказалось достаточно. — Нам пора.
Мояо смотрел пристально, будто пытался выловить смысл за глазами Ян Шаньу. Смотрел, как человек на краю пропасти вглядывается в темноту — не чтобы испугаться, а чтобы убедиться в её реальности.
Наконец он кивнул. Медленно. Тяжело.
— Да… Ты прав. Пора, — легкомыслие в голосе звучало как стук по разбитому стеклу. Плотина внутри уже дала трещину.
Он вытер руки, словно стирая с себя остатки чего-то чужого. Оглядел всех — быстрым, точным взглядом. Как будто проверял: все ли живы, всё ли на месте, ничего ли не потеряно. И пошёл к выходу.
Только Байхэ знал, как хрупка эта улыбка, как близко — срыв. Он знал это по походке, по тому, как пальцы на мгновение сжались в кулак, прежде чем расправиться. Знал по дыханию, слишком частому, словно человек забывал, где лёгкие.
Когда они спустились на жилой этаж, смех резко оборвался, как перегоревшая лампа. Ещё секунду назад он раскатывался то звонко, то нервно, и не было в нём ни одной ноты покоя.
Байхэ вышел из лифта первым, не глядя по сторонам. Пальцы крепко сжимали запястье Мояо, словно тот мог в любой миг сорваться и убежать. Он вёл его сквозь холл, где по-прежнему сидели Тяньшу и Уцзи.
Пара, шаг за шагом проходившая мимо — один в белом, другой в красном от запёкшейся крови халате — была словно живое напоминание о кошмаре, неуместное в этой тишине. Но никто не сказал ни слова.
Мояо шёл, не сопротивляясь по-настоящему. Покачивал плечом, будто мешала рука на запястье, а не сам Байхэ. Временами замедлялся, делая вид, что хочет сбросить хватку, но тут же послушно двигался вперёд, как актёр, играющий раба — без полной отдачи, но и не шутя.
Байхэ открыл дверь в его комнату, рывком, без церемоний. Впихнул внутрь, сам прошёл следом. Дверь захлопнулась с коротким, сухим звуком.
Мояо остановился. Он стоял в центре комнаты и молчал, слегка повернув голову, будто ожидал реплику.
Байхэ подошёл и начал снимать с него рубашку, руки чуть дрожали, но он старался не касаться тела. Яошэнь не сопротивлялся. Только глаза медленно опустились вниз, туда, где красное пятно расплылось по ткани, затвердело.
Когда тёплая вода коснулась кожи, он закрыл глаза. Всё было просто, почти по-домашнему. Он позволил себя вымыть. Не сказал ни слова, но не отстранился. Ни разу.
Байхэ накинул на него полотенце, сдержанно и аккуратно, будто касались чего-то хрупкого. Вытирал медленно, словно отмеряя время, которое им разрешено.
— Тебе бы успокоиться. Хоть немного поспишь?
Но уже знал ответ. Знал всегда. Мояо не пил лекарства, если не хотел умереть или не испытывал яд. Мастер пилюль, тот, кто проверял на себе, редко принимал чужие препараты.
— Ты чего уставился? — провёл рукой по влажным волосам. Улыбнулся. Широко. Почти искренне. — Правда хорош?
Байхэ не ответил. Вместо этого взгляд скользнул вниз по его телу, будто пытался запомнить. Затем резко отвернулся, и потянулся к шкафу за чистой рубашкой.
— Отдохни. Я тебе снотворное сделаю, — не глядя, кинув рубашку бросил Байхэ.
— Некогда, — отрезал тот и встал. — Мне в оранжерею надо.
Он говорил просто. Почти рассеянно. Но что-то в нем уже трещало. Замерев на секунду у двери, Яошэнь вымолвил:
— Я кое-что придумал. Надо проверить. Если что — ищи среди цветов.
На миг замолчал. Но этого хватило, чтобы воздух стал другим.
— Сяонин, наверное, обрадуется. Если зацветут пораньше.
Байхэ сжал губы. В горле встал ком. Всё в этом человеке было неправильным: нежность, обжигающая как ожог, смех, от которого хотелось зажать уши, способность говорить о цветах, словно за стеной не лежало то, что они оба знали.
Но Байхэ кивнул. Неуверенно, будто сам себе. Потом взял халат — помог надеть, встряхнул складку на плече. Всякий раз, когда Мояо погружался в молчание, он опасался, что тот не вернётся. Однажды уже не вернулся — на двое суток, и тогда Байхэ не спал, не ел, почти не дышал. Поэтому теперь держался за любую ниточку, за любой намёк на интерес, на жизнь, на движение. Цветы… может быть, они помогут. Пару раз уже помогали.
— Пошли, — сказал он. Тихо. Не как приказ, а как просьбу. Как надежду.
Они прошли по коридору. Медленно. Мояо шёл молча, словно и не замечал никого. Он не смотрел по сторонам, не задерживался. Только однажды замедлил шаг — у стеклянных дверей, что вели к южному крылу, — и тут же продолжил идти, будто забыл, зачем остановился.
Оранжерею построили ещё при старике Ли. Никто толком не знал, зачем он её устроил, но теперь это место стало единственным, где Мояо по-настоящему дышал.
Байхэ открыл дверь и первым вошёл. Он знал, как там пахнет. Знал каждый угол, каждый кривой горшок, каждую трещину на плитке. Здесь было тепло, будто не от воздуха, а изнутри. И здесь он надеялся, — нет, верил, — Мояо придёт в норму.
— Никуда не уходи. Я приду за тобой позже, — сказал он. Услышал ли его друг он не понял.
Мояо вошёл — или впал — внутрь, сам не поняв, когда переступил порог. Тишина была вязкой, словно бы в ней кто-то шептал, но неслышно, за листом, за корнями, за спиной.
Подошёл к пионам. Колени подогнулись, и Яошэнь опустился в землю, словно в колыбель. Руки коснулись почвы, и сразу почувствовали тепло — не обычное, а живое, как дыхание человека. Как ладони на затылке. Как… у Сяонин.
Пионы росли пышно. Один, в углу, едва тронутый светом, — не раскрылся. Чёрный, с кровяной полоской по краю — будто нож прошёлся по лепестку и замер.
Он коснулся его — и всё рухнуло. Рухнуло без звука, без предупреждения. В лепестках — лицо. Лицо Сяонин. Нет — не её. Или её? Или то из лаборатории сегодня утром. Где грудную клетку раздвигали крючьями, как пасть, и доставали сердце. Кто-то. Нет. Он. Он подавал скальпель. Он делал надрез. Он разрезал грудь. Или держал. Или… вынимал. Сердце ещё билось — или уже нет?
Лоб вспотел, капля скатилась в глаз, жгла, как кислотой. Мояо тёр лицо тыльной стороной ладони, но кожа будто налипла — не своя, чужая, мёртвая.
Сцены полезли изнутри, как мокрые змеи. Он чувствовал, как они скользят под кожей. Он не дышал. Потом вдохнул резко — и закашлялся, как будто в горло попал дым. Легкие сжались. В желудке зашевелилось, его вывернуло внутрь.
Там — прокурор. Связанный. Синеющий. Глаза слепнут от крови. На полу — что-то красное. Мясо? Нет. Сяонин. Или — пальцы. Её. Или сын прокурора? Или он сам? Он бил. Он точно бил. Или… он стоял и смотрел, как её ломают?
«Гэгэ, а сколько у нас будет детей?»
Голос её — звонкий, как весна, как глупая надежда. Как пуля.
Он шептал что-то. Он помнил. Потом — её губы. Потом — дырка во лбу. Он прижимал её к себе. Мёртвую. Остывающую. Он гладил её волосы. Они слипались от крови.
Нет. Он не плакал. Он шептал: «не ты, не ты, только не ты…»
Он увидел, как её за волосы поставили на колени. Как ствол в рот. Нет — в висок. Или в живот? Он не помнил. Или не хотел. Потом она упала. В его руках пистолет. Он выстрелил?
«Гэгэ… я тебе нравлюсь?»
Её голос. Её. Или девочки, у которой были перебиты ноги. И она смеялась. Смех, как колокольчики в грязи. Он смотрел. Он любовался. Он отворачивался. Или задыхался от ужаса. Или всё сразу.
Зубы стучали. Он прикусил щеку — кровь наполнила рот. Слюна сгустилась, текла по подбородку. Он не замечал.
И снова прокурор. Его зубы. Его глупый плач. Он бил его. Лицом в стену. Пока не хрустнуло. Пока не стало тихо. Потом глаз — из мягкой оболочки, из тепла. Глаз — сына. Нет, не сына. Сяонин? Он отдал его. Он отдал её. В подарок. В насмешку. Он не знал зачем. Просто отдал.
Сцены смешивались. Переплетались, как кишки в ране. Ни начала, ни конца. Только боль. Боль и запахи. Кровь. Желчь. Цветы.
«Я... я сам…? Я сам… её?»
Колени сдали. Он ударился об землю. Пыль в носу, в горле. Его вырвало — внезапно, больно. В животе всё скрутило. Слёзы смешались с рвотой. Он не знал, убил ли он её. Или вынул из неё сердце. Или просто не пришёл вовремя. Или пришёл — и не помешал. Стоял. Как зритель. Как врач. Как мясник. Всё — одно.
Он застонал. Дрожал. Как собака, загнанная под порог.
— Нет… нет… не сейчас… не опять… Господи, нет…
Слюна летела изо рта. Пот заливал глаза. Всё тело дрожало, как в лихорадке. Промежность онемела, мышцы дёргались судорожно. Он больше не был собой — только болью. Он хотел сбежать. Из себя. Из тела. Из памяти. Но всё повторялось. Цветок — это грудь. Его. Её. Всё вместе. Вскрытая, мягкая, пахнущая землёй.
Он вдруг понял: этот пион — это он. Сам. Из мяса, из крови. Из надежд, истерзанных, как её тело. Он сам. Тот, кого нельзя спасти.
Он закричал. Как раненый зверь. Как ребёнок. Как тот, кто больше не может быть человеком.
— Я иду… подожди… подожди! Слышишь?!
Голос сорвался. Он уже не знал, где он. В земле. В цветке. В теле. В комнате, где всё произошло. Или в своей голове.
Мир превратился в сплошную внутренность — всё вывернуто наружу, всё болит, всё дышит, всё смотрит на него глазами мёртвой девушки, которой он обещал жизнь. И свадьбу. И детей. А дал — могилу.
Мояо ввалился в зал. Словно изнутри выворотило. Лицо корчилось. То гнев. То стыд. То… улыбка. Чужая, бездонная. Как будто увидел что-то, чего никто больше не видел. Или кого-то.
Рассмеялся. Хохот — и сразу вой. Без перехода.
— Ненавижу! Всех! Всех вас! Вы её убили! Вы! Вы! Твари! — голос ломался, шипел, срывался.
В голове звучали они: прокурор, женщины из дома Лю, дети без лиц, он сам — как тень за спиной.
Вскинул руку — и воздух над головами задрожал. Иглы. С ядом. Много игл. Они взлетели, как рой ослепших пчёл.
Уцзи, мирно сидевший в кресле, мгновенно рухнул вниз и скатился под столик, как кошка. Хошэнь метнулся вперёд, в движении вся сдержанность исчезла, осталась только реакция — старая, отточенная, военная.
Тяньшу не успел даже вскрикнуть. Сделал шаг — и получил иглу в плечо. Тело задёргалось и осело на пол. Лицо побледнело, глаза расширились, как у человека, впервые увидевшего свою смерть.
Хохот раскатился по залу. Это был смех опустошённого человека — не от радости, а от внутренней пустоты.
— Черт… — выдохнул Хошэнь. Он не кричал. Никогда не кричал. — Где Байхэ?.. — оглянулся, будто надеялся, что сейчас тот, как всегда, выйдет из-за угла.
Но Байхэ не пришёл. Видимо, всё ещё возился в лаборатории, среди своих флаконов, зелёных стеклянных банок и старых бумаг. А тут началась война.
Мояо бил во всех. Не смотрел, кто перед ним — враг, союзник, воздух, предмет. Он бил во все стороны, как будто наугад.
Уцзи перекатился за колонну, но было ясно — он не боец. Пальцы помнили только клавиши, не оружие. А Тяньшу захрипел, горло уже пошло пеной.
— Твою ж… — снова выругался Хошэнь и рванулся за стойку.
Он знал яды Мояо. Знакомый запах, щиплющий язык, колющая боль в горле. Он знал, какие убивают мгновенно, какие медленно, какие мучительно. Хошэнь всегда держал при себе три антидота. Один уже достал.
Но что, если на этот раз яд особенный?.. Что, если он решил, что это — настоящая война?.. Что если...?
Мысль оборвалась резко, похолодело в затылке.
Хошэнь нащупал вену Тяньшу. Та уходила под кожу, как трусливый червь. Он вонзил шприц. Медленно ввёл противоядие. Второй шприц — в мышцу. Третий — в шею. Все три — в надежду.
Сражаться врукопашную? Бессмысленно. У него были пистолеты, ножи, даже гранаты. Мог бы убить Мояо. Но перед смертью тот успел бы впрыснуть в него что-нибудь страшнее. Яд без запаха. Медленный, как память. И гораздо вернее.
Зал превращался в полигон. Иглы вонзались в стены, стекло, мебель. Со стойки падали бутылки, и вино растекалось по полу, как кровь, отражая в себе того, кто продолжал смеяться.
Ноутбук Уцзи лежал пробитый, клавиши вывернуты. Картинка на экране погасла. Всё, что могло быть живым, теперь было мёртвым. Всё, что стояло — лежало.
— Сдохните, подонки! — выкрикнул Мояо, и голос надломился, будто в нем поселилась птица и пыталась вылететь наружу.
Хошэнь припал к полу. Сердце билось ровно. Он помнил: в прошлый раз длился час. Потом убирали тела. Семнадцать. И все свои. Надёжные, проверенные. Тех, кого не заменишь.
Если Лунцзян проснётся сейчас…
Но не договорил мысль. Мояо заметил Уцзи. И пошёл на него — медленно, с тем блеском в глазах, от которого хотелось отвести взгляд.
— Попался, ублюдок?! — радостно выкрикнул он, почти певуче.
— Эй! Придурок! Это я, Уцзи! Ты что творишь?! Это я! — голос Уцзи сорвался, стал высоким, как у мальчишки.
— Заткнись, щенок! — завопил Мояо. — Ты убил её! Ты! Я тебе не прощу! Никогда! За Сяонин! Ты за неё заплатишь!
Мояо бросился вперёд. И в этом движении не было разума — только ярость, почти детская, но потому и страшная. Руки дрожали, губы распухли от злости, глаза не видели уже никого, кроме одного — Уцзи.
Хохот рванул воздух. За ним последовал вой. Потом — удар.
Тело рухнуло. Не с грохотом, не с трагедией, а как падает что-то давно подточенное — тяжело и глухо.
Хошэнь бросился вперёд, готовый убить если понадобится, но замер. Уцзи, сбитый с ног, дёргался на полу. Дышал, но каждая попытка вдохнуть отзывалась болью, как будто воздух становился металлом.
По средине комнаты стоял Лунцзян. Он появился вовремя, как всегда. Неясно, слышал ли он всё или только вошёл. Но стоило встать между ними, как вокруг сразу стихло.
Лунцзян не кричал, не спрашивал. Просто нанёс удар — ловко, точно, почти беззвучно. Так, что Мояо потерял сознание и повалился как мешок, не сопротивляясь.
Лунцзян не посмотрел на него.
Он смотрел на Уцзи и Тяньшу.
— Что привело к таким последствиям? — спросил он почти безучастно. — Ли На не пострадала?
Хошэнь стоял, как школьник, застигнутый с исписанным чужим дневником. В груди сжалось, как у того, кто не виноват, но ответит.
— Нет, не пострадала. — Он ответил сразу. Не лгал. И сам знал — этого мало.
— Ещё раз спрашиваю. Что привело к таким последствиям?
— Они с Байхэ что-то проворачивали наверху… — выговорил он. И сам услышал, как плохо звучит это объяснение.
Лунцзян провёл пальцами по переносице.
— Ты как? — спросил он у Уцзи.
Тот, всё ещё прижатый к полу, кивнул. Лицо побелело, как мел, но не падал духом. Держался.
— Иди. Найди Байхэ. Пусть осмотрит тебя и Тяньшу. И его.
Он кивнул на тело Мояо, что теперь выглядело почти мирно. Перевёл взгляд на Хошэня.
— А ты — идёшь со мной.
Лунцзян не изменился в лице. Но в словах прозвучало то, от чего не укрыться ни под столом, ни в мыслях. И Хошэнь пошёл, не спрашивая зачем. Потому что теперь был только один путь: за Лунцзяном.

________________
  Хуаци — Цветок-Клинок. Подручная Линфэна, воспитанница клана Лю, 17 лет. Её имя — идеальный парадокс, сочетающий утончённую красоту цветка и смертоносную остроту лезвия. Внешняя хрупкость и изящество скрывают за собой высочайшее мастерство убивать.
  Яньцзы — Ласточка. Подручная Линфэна, воспитанница клана Лю, 18 лет. Её имя — прямое отражение стиля боя: стремительного, точного и неуловимого. Она как ласточка в полёте — её движение сложно предугадать, а удар невозможно избежать.
  Чэнь Чжаняо — Воин Лекарства. Его имя — игра смыслов. Это не просто лекарь, а боец, чьё оружие — знание. Он может сражаться с помощью лекарств, обращая яды в смертельное орудие, или за них, контролируя их оборот. Учёный на поле боя, для которого химия и биология — это искусство войны. Отец Мояо.
  Дуань Хун — Внезапный Потоп. Свита Хошэня, 19 лет. Мастер хаоса, живое олицетворение разрушения. Он настигает противника внезапно и безжалостно, словно обрушившийся с гор паводок, сметающий всё на своём пути. Его специализация — поджоги и создание паники, идеальный инструмент для срыва любых вражеских планов.
  Вэй Чжао — Закалённый Клинок. Свита Хошэня, 23 года. В его образе живёт бунтарский дух и сила традиций. Он подобен клинку, что прошёл через горнило и многократную закалку, став несгибаемым. Это «клин» своей группы — человек прямолинейный, рубака, чья прочность и преданность не знают сомнений.
  Ци Лэн — Бесстрастная Точность. Свита Байхэ, 21 год. Воспитанник клана Ян. Расчётливый снайпер, лишённый эмоций. Его имя говорит само за себя: безупречный порядок и ледяное хладнокровие. Он не стреляет — он приводит мир в равновесие одним, идеально выверенным выстрелом. Его действия — это чистая математика, лишённая какой-либо жалости.
  Фэн Бо — Стремительный Поток. Свита Инлиня, 19 лет. Идеальный исполнитель, правая рука лидера. Он — неудержимая стихия, цель которой — снести любое препятствие на пути. Быстрый, решительный и неотступный, он воплощает приказы в жизнь с максимальной эффективностью, не растрачивая время на сомнения.