Чернила судьбы

«Чернила судьбы»

Утром 24 декабря 1925 года Сергей Есенин приезжает в Ленинград. Он обсуждает с друзьями свои планы на будущее. Особенно его интересует прижизненное собрание сочинений. (Мало какой поэт видел.)
Мечтает о новой жизни. Даже думает о том, чтобы уехать за границу. Главное — восстановить силы и отдохнуть от суеты. Его брак с Софьей Толстой, внучкой великого писателя, находился на грани распада. В это же время в Москве проходит   съезд ВКП(б). Большевики боролись за власть, и никто не обращал внимания на Есенина. Однако поэт любил быть в центре внимания и шокировать публику.
Некоторые знакомые предлагали ему комнату или даже поселиться временно у них, но Есенин выбрал именно злополучную гостиницу Англетер, которая в это время являлась чуть ли не главным штабом ленинградского ЧК.

Итак, №5, «Англетер», ежедневные гости: Н. Клюев, В. Эрлих, И. Приблудный, В. Измайлов, Д. Ушаков и другие.
Всё шло по стандартной схеме. Пили и гуляли. На третий день, наконец, один.
Вечер. Сумрак ленинградского декабря вползал в окно, разбавляя желтый свет одинокой лампы под абажуром. Сергей Александрович шагал по номеру, сжимая в пальцах смятый листок. Стих приходил сам, навязчивый, как бред, простой и страшный, как удар гонга.
— Черт! Опять эти чернила высохли! — он швырнул на стол перо, и брызги черной пыли осели на сукне. — Ничего в этой гостинице не работает. Нет ни душа, ни чернил. Одни призраки.

Он замолк, прислушиваясь к тишине. В ней гудел тот самый, знакомый до тошноты голос. Голос Черного человека. В голове крутилась странная фраза: «Ах ты, неблагодарный гость! Эта слава принесла твоей поэзии лишь проклятие».
Есенин подошел к зеркалу. Из затемненного стекла на него смотрел незнакомец с воспаленными, усталыми глазами. Поэт усмехнулся ему. И вдруг его взгляд упал на лезвие бритвы, лежавшее на умывальнике. Медная рукоятка тускло блеснула.
Идея родилась мгновенно, цельная и совершенная. Не метафора. Действие.
Он взял лезвие. Холод металла обжег пальцы. Он не раздумывал, это был жест, отточенный всем предыдущим существованием. Один точный, неглубокий порез на подушечке указательного пальца правой руки.
Сначала появилась алая капля, почти рубинового цвета. Затем еще одна. Боль была острой, пронзительной, самой искренней за последние недели.— Вот они, чернила, — тихо сказал он своему отражению. — Самые верные. Самые мои.
Он прижал палец к чистому листу бумаги. Оставил первый, маленький отпечаток. Затем окунул в алое пятно перо. Сталь впитала жизнь. Он начал писать, и буквы ложились на бумагу густыми, темно-багровыми штрихами, чуть коричневея на краях.

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Каждое слово давалось с невероятной легкостью, будто он не сочинял, а расшифровывал что-то, давно знакомое. Это была
не записка. Это была квинтэссенция. Сгусток всей его тоски, любви, прощения и бесконечной усталости. Он писал кровью, и это был самый искренний текст в его жизни.

В дверь постучали.
Это был его близкий друг,русский поэт  Эрлих. Веселый, румяный от холода. — Сережа, ты готов? Идем?
Есенин не обернулся. — Постой. Вот... возьми.
Он протянул другу листок.
Тот взял, прочел первые строчки и улыбнулся. — Что это? Новая песня? — Да, — горько усмехнулся Есенин. — Спой ее кому-нибудь. Завтра. Завтра я тебе еще новые прочту.
Он смотрел, как Эрлих, ничего не понимая, суетливо складывает кровавый автограф в карман пиджака. Этот клочок бумаги был его последним посланием миру. Его исповедью, его криком, его прощальным поклоном. Написанным не чернилами, а собой.
Дверь закрылась. Он остался один. Стих был закончен.
Чернила — иссякли. Можно было ставить точку.
Он посмотрел на порез на пальце. Кровь уже свернулась, запеклась темно-бурой корочкой. Самая правдивая строка в его жизни уже была написана. Все остальное — было молчанием.
На следующий день утром 28 декабря Вольф Эрлих, помня о договоренности, вернулся в «Англетер». К нему присоединился друг, поэт и художник Георгий Устинов. Они поднялись к номеру пять.

Дверь была заперта изнутри. Они стучали — сначала настороженно, потом всё громче, требуя, чтобы Сергей открыл. В ответ — ни звука. Тревога, холодная и липкая, сжала им сердца.
Тогда они позвали дежурного по этажу. Вместе они нажали на дверь плечом, сорвали слабый засов и ввалились в номер.
Первое, что они увидели, — было страшно и не укладывалось в сознание.
Сергей Есенин стоял, прислонившись к печной трубе парового отопления, проходившей по всей комнате. Но стоял он неестественно прямо и неподвижно. На нем была свежая рубашка и костюм. Рядом на стуле аккуратно лежало его пальто и шапка.
Он не стоял. Он висел, прикрепив петлю из веревки от своего чемодана к той самой трубе под самым потолком. Вся тяжесть его тела безвольно опиралась на этот страшный узел.
Наступила оглушительная тишина, разорванная лишь чьим-то сдавленным всхлипом. Эрлих, оторвав взгляд от страшной картины, в оцепенении шагнул к столу, как будто ища там ответа. Его рука невольно потянулась к карману пиджака.
Он достал тот самый, сложенный вчетверо, серый листок. Пятно крови проступило на сгибах, уже потемневшее, почти бурое.
«Завтра я тебе еще новые прочту...»
Эти слова, сказанные всего несколько часов назад, прозвучали в его памяти с такой ясностью, словно Есенин стоял тут же. Теперь они обретали свой страшный, настоящий смысл. Новых стихов не будет. Всё, что осталось — было здесь, у него в руках. Это и было прощание. Это и было — «завтра».
Он молча развернул листок. И в гробовой тишине номера, под аккомпанемент суетящихся вокруг тела людей, строки зазвучали в его голове с пугающей, пронзительной четкостью, как заклинание, как приговор:
До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди.
Обещает встречу впереди... Теперь он понимал, где эта встреча должна была состояться.
Эрлих не прочел его вслух. Он не мог. Он лишь сжал в ладони этот крошечный, страшный и бесконечно дорогой клочок бумаги — последний крик, последнюю кровь, последнюю песню своего друга. Песни назавтра не было. Было только это вечное «до свиданья».

Эта история, основанная на воспоминаниях  Эрлиха, — не просто жуткая легенда. Это яркий символ жизни поэта в ее последний миг.