Этюд-2

– Брен, готов?
– К чему то? – Ответил молодой мужик с зелеными глазами, одетый в доспех на весь верх тела, кроме левого предплечья. Наруча у него не было. Только левого наруча.
– Видишь? Вон, панчики, суки, гонют на нас. Готовься, сукин сын, если простоим подарю тебе свой левый наруч.
– Эй, первый ряд, харе трындеть. Итак стремно.
– Готовсь! – закричал командирский голос позади. – Поднять алебарды! – И Брен поднял свою алебарду. Подготовился. Тяжело вздохнул. Древко, обычно легкое и удобное, сейчас прогнувшиеся под грузилом выживания, уперлось в землю, прямо под ногу. Брен опустил голову. Шапель полами скрыла видимость, уперлась в бувигер, спрятала его от мира. И верно… от целого мира разом.
 
Мгновение, наверно меньше того, за которое птица успеет сделать взмах крыла. Удар. Тяжелые конные грудки наделись на щетину острейших алебард, разрывая себя по воле панских желаний. Ничего не было видно. Слышно было, но любые звуки сливались в какофонию, громыхания и крики. Причем разобрать человеческие или животные было нельзя. Брен отряхнулся, когда топот копыт стих. Он с минуту стоял неподвижным, в рядах затянуло ароматом крови, дерьма, и страданий.
Его одернули за плечо.
– Ты как, сука? Выжил! Ты  посмотри, парни, Генштек и Воллин подохли, а этот щенок выжил. Ну дает! – Старик который говорил это был тем, кто привел Брена в ряды наемников. Воспоминание об этом сейчас стало единственной, а возможно последней, связующей деталью худощавого наемника с реальным миром. Брен поднял шапель, осмотрел поле. Ничерта видно не было: пыль, трупы, кишки. Остатки полка. Минуту назад тут стояло почти семь сотен пехотинцев. Сейчас – едва ли набиралось четыре десятка.
– А ну! – закричал командир. – Встать в строй! Плотнее, живее! – Труба. Ее среди какофонии шумов было слышно отчетливо. Брен прижался плечом к старику, старик к плечу Брена.
Оставшиеся приняли круговую оборону, ощетинившись со всех сторон. К ним подходила тяжелая вражеская пехота. Стремительно, она казалось сейчас всесильной, победоносной, величественной.

Неизбежность читалась на лице сорока мужиков, дедов и сынков, вставших в один маленький круг.
Удар. Лязг. Крик. Они обошли со всех сторон. Врывались пиками, рубили топорами, резали ножами. Ряды пустели. Брен отважно колол, бил, рубил, потерял алебарду, и кажется, ему выбили левый глаз. Сейчас он по звериному размахивал топориком. Мгновение. Одно лишь мгновение, как он затянул носом воздух. Все замерло. Но и этого мига хватило – в голову старика, прямо в открытое лицо, прилетел удар копья. Морда, старая и обвисшая, мигом превратилась в лоскуты, зубы и сопли, помешанные кровью. А он, гад, не упал. Рубанул мечом того, кто вогнал ему копье в морду. Издал хрип. И наконец опустился на колени, когда в шею и грудь ударили еще два копья. И все это за мгновение, за паузу, которую Брен взял для вдоха.
Со свежим воздухом сквозь нос вошли ярость, гнев, безысходность. Брен начал рубить, пока плечо не заныло от тяжести, кричать, пока не охрип голос, верещать, бросаться слюной и на людей. Под правым боком раздалась неприятная жгучая боль. Загудела труба. Прежде боли, Брен уставился в сторону трубача – с высокого холма, на котором расцвела сирень, ступала союзная пехота. Множеством стягов, в пестрой одежде, они шли сюда. “На помощь нам!” думал солдатик.
Боль стала невыносимой. Опустил руку. Бок был разорван. Зияла дыра. Прошла ли минута, час или мгновение – понять было невозможно. Он упал. Прежде, забрав с собой еще одного. Правда, разобрать было нельзя: врага или товарища. Глаза закрылись. Нос в последний раз втянул вместо воздуха грязь, потому как Брен утоп в ней. В грязи, дерьме и крови.
 Вот такая она жизнь наемника – кончается в грязи, на чужой земле.