Мёртвая комната. Фрагмент третий

– Господин Бэкдормэн, спасибо, что присоединились к нашему подкасту.

– Рад быть с вами, Александрум. Связь хорошая?

– Да, связь отличная. Предвкушая по-настоящему увлекательную беседу. Слушайте, а вы никогда не говорите, как вас зовут по паспорту. Может для меня и моих слушателей, как бонус, назоветесь?

– Я не называю себя просто потому, что это не имеет значения. Как и внешность. По сети ходит много якобы фотографий моего паспорта и других моих документов. Но вы и сами знаете, что такое интернет, особенно сегодня. Что, если я скажу, что меня зовут Феодор?

– Не поверю! Слишком экзотично.

– Почему нет? А Фердинанд?

– Хорошо, я понял, оставим дознание. Давайте поговорим о падении.

– Конечно. Для этого я здесь. Люди по всему миру интересуются этим феноменом, и я рад ответить на все вопросы, на которые способен дать ответ.

– С нами рекордное количество слушателей, на данный момент восемьдесят тысяч плюс. Обычно у меня всё гораздо-гораздо скромнее. Думаю, с нами в этот час немало юных граждан, ведь они вас обожают.

– Всем передаю привет, друзья.

– Присоединяюсь. Скажите, а в чем секрет этого обожания? Я прослушал немало ваших выступлений, вы говорите интересно и разумно. Но ведь не каждый умный человек обладает таким авторитетом, особенно среди молодежи.

– Спасибо за комплименты, Александрум. Сам я вовсе не философ, никогда не считал себя умником и никогда бы не подумал, что стану вещать на весь мир. Все дело в падении. Там, как бы это сказать, у меня особое положение. Это никак не связано с властью, какими-то возможностями или привилегиями. Просто все там знают меня и, скажем так, признают. Видят издалека. Ну и я стараюсь быть милым!

– Похоже, у вас получается. Сколько вам лет?

– Почти сорок, с той или другой стороны. А вам?

– О, мне почти так же. Ровесники, выходит. Получается, что падение для вас началось лет в двадцать пять?

– Где-то так. Думаю, да.

– Но это же нонсенс. Среди скептиков бытует мнение, что вы самозванец. Не обижайтесь, я так, к примеру, не думаю.

– Мнение скептиков никого не интересует. Все падающие меня знают. Им ничего доказывать не приходится.

– И как всё началось у вас и Гетдаун? Расскажите о ней.

– У Гетдаун было не самое счастливое детство. В наше время с детством и вовсе становится трудно. После второй глобальной интернет-войны, взрослым стало ни до чего. Некоторые до сих пор только и делают, что собирают себя в кучу и боятся. Тогда это всё только зарождалось. Большую часть событий я пропустил, так как пребывал немного в другом месте. Юные годы тоже не жаловали мою любимую. Вокруг было безнадежно. А потом Гетдаун стала падать, перед ней открылась дверь, всё началось. Новая глава, новое превращение. Я был рядом. Поэтому, видимо, я в игре. Вот и вся история.

– Дверь? Интересная метафора.

– Мы всю жизнь проходим через двери, открываем их внутри себя. Двери возраста, двери восприятия. Стучимся, ломимся. Иногда нам открывают.

–А говорите не философ. Как считаете, всем хочется начать?

– Падать?

– Да.

– Я бы сказал так: начав, уже не хочется останавливаться. Да и невозможно.

– Невозможно?

– Это ведь, просто-напросто шаг эволюции. Часть человечества переходит в новое качество. Вы можете, например, выдрать себе глазные яблоки, но зачем? Станете ли вы отказываться от глаз? Слышали, что когда-то зрение было некой формой заразы? Я вот недавно об этом читал, в научном издании.

– Нет, такого не слышал. Пожалуй, оставлю яблоки себе.

– Конечно. Так вот, падение, то, что его ощущает и им является – это тоже орган. Тот, кто однажды увидел – он хочет видеть всегда. Тот, кто начал падение – не желает лишаться этого. Хорошая новость в том, что он и не лишится. Это для всех, это бесплатно, безопасно. Это будущее. Но пока вы не там, вам не может этого хотеться или нет. Вы просто не знаете, как это. Не можете даже представить. Ну буквально как слепой с рождения не может представить себе, что это – видеть. И так далее.

– Спасибо за ваш ответ. А теперь, ведь канал у нас музыкальный, не только разговорный, мы послушаем короткую вещь Антонина Дворжака из цикла «Славянские танцы», опус сорок шесть, часть третья.

***

Гетдаун: Митя, расскажи о своем падении, как ты его чувствуешь.

Митя: Дорогая Гетдаун, мне семнадцать лет. Падать начал пару месяцев назад. До тех пор, ну, обычная жизнь. Ничего такого. Как у всех. Сейчас такое время, нужно быстро определиться, что делать с жизнью. Короче, чем я буду зарабатывать. То есть, помимо блога и рулетки.

Гетдаун: Страшно?

Митя: Немножко. Не знаю, чего получится, чего нет. Да что там, раньше правда побаивался. Но как стал падать, не знаю... Что-то ушло, притихло. Что бы там ни было дальше, у меня есть падение. Я, можно сказать, счастливчик.

Гетдаун: Это несомненно так, Митя. Я желаю тебе успехов.

Митя: Спасибо, дорогая Гетдаун. Я тебя люблю, спасибо тебе за падение, за твой труд!

***

– Мы снова с вами, на связи гражданин Бэкдормэн. Как вам композиция, уважаемый гость?

– Слишком вялая и унылая. Не в моем вкусе.

– А какую музыку предпочитаете вы?

– Я редко ее слушаю. В школьном возрасте слушал рок. Старье, вроде The Doors. Но я знаю, что вы обычно ставите оркестровую академическую музыку.

– Классику.

– Да, так называемую классическую музыку прошлых веков.

– Потому у канала немногочисленная аудитория. Но я слушаю такую музыку с детства и вовсе не понимаю иную, особенно новомодную.

– Для ребят она сложновата, темна. И в плане структурном, и в плане эмоциональном. Слишком много. Широкие полотна, большие чувства. Сейчас другое время, другие молодые. Другая и музыка.

– Каким вы видите будущее, Бэкдормэн?

– Глубокий вопрос, Александрум. Это будущее, противоречащее всему, чего мы от него ждали. Технологии? Цифра? Уход человечества в кибернетику и биоинженерию? Искусственный интеллект, глобальные катаклизмы и сетевые войны? Новые блогерские элиты, ИИ-правительство? Что-то из этого может и останется еще на какое-то время, но в целом перед нами совсем иной путь.

– Откроете, что там? То есть, что же нас ждет.

– Я ведь не ясновидящий. Честно говоря, я в них и не верю. Падающим интересно смотреть внутрь себя. Им не нужно много. А значит, я могу предположить, что атмосфера в мире станет менее угрожающей. По крайней мере, многие противоречия должны уйти. Ведь все падающие, если выражаться словами старинного мультика, одной крови. Всё человечество будущего, представьте, объединено чем-то очень важным, одним и там же. По всему миру. Никогда ведь не было такого. Это породит безмятежность и тишину, так необходимые современности.

– А что могут сделать новобранцы, чтобы начать падать? Есть ключ от двери?

– Новобранцы? Надеюсь, вы не имеете в виду, что здесь кого-то вербуют. Ничего конкретного делать не требуется. Это либо придет к вам, либо нет. Никакой морали, кармы, правильных или неправильных поступков. Слух у вас появился не потому что вы хорошо себя вели, Александр.

– Александрум.

– Виноват. Александрум.

– Ничего. Тогда следующий вопрос – почему сейчас? Вы говорите – слух, зрение. Но они с нами давно, пригождались, чтобы, к примеру, видеть и слышать врага, находить еду. То есть, это всё работает тысячелетиями и оправдывает свое появление и существование. А падение? Почему сейчас?

– И снова я не жалею, что заглянул именно к вам, Александрум. Вопрос замечательный. Если бы я мог ответить… Возможно, орган падения развивался в нас очень долго. Прорастал, формировался. И теперь, на определенном этапе нашего развития, он дал о себе знать. Да что там, вполне возможно, он работал уже давно, просто мы осознали его только теперь. Если кратко, то в этом деле я знаю не больше вас. Но размышлять об этом всегда увлекательно. Активная фаза началась с Гетдаун, в этом я, пожалуй, уверен.

– Спасибо. Кстати про увлекательное. Давайте послушаем следующую композицию, «Вокализ» Рахманинова, опус тридцать четвертый.

***

Сашин папа рассказывал сыну историю. Сидел у него на кровати, солодово дышал и рассказывал, как папа с сыном вышли из комнаты и попали в неведомый, большой-большой коридор. Эхо такое, что страшно ступать. Шаги, даже самые мягкие, громыхают. Громыхают! Бом, бом! А сыну и отцу очень не хочется привлекать к себе внимание. Почему? А потому что где-то в коридоре, Саша, таилось жуткое. Это как? Зловещее. То есть, сын, страшное. Монстр? Может и монстр. Мы скоро узнаем с тобой. Так, отхлебну немножко. А тебе нельзя. Они старались ступать как мышки, их ноги еле касались пола, но все равно раздавался грохот, как будто бы вместо них ступал еще кто-то или давал звук через усилитель. Это прибор такой, колонка, которая звук передает. Как у папы под столом. Ну вот, и крадутся папа с сыном. Куда именно? А непонятно пока. Везде сумрак. Видно плохо, то есть. Идут и трясутся от страха. Да, и папа тоже. Очень уж странное место. И видят дверь, с краю этой темноты. А за дверью никак музыка или иной звук. Что думаешь, подошли они? Постучали? Подкрались, прислушались. А по коридору, за спиной, еще далеко, но точно к ним кто-то топает. Спасаться надо! Стучат. Стучит папа, барабанит мальчик. Откройте, помогите! А! Замок кряхтит. Открывает кто-то, Саша, ключ поворачивает. Открывается дверь. А на пороге кто? Мальчик! Точно такой же почти, как и тот, что с папой. И смотрит на них. Но мальчик, который папин, который сын, говорит, что это не ребенок никакой. А папа не верит. А сын говорит – это ненастоящий мальчик, это кукла. Смотри, глаза неживые. Папа смотри и понимает, что действительно, перед ними кто-то держит куклу. И взмахом руки эту куклу отбивает в сторону. А куклу держала женщина, похожая на маму. Но и ей не удается обмануть сына, он снова кричит папе, что это тоже кукла! Но папа не понимает, тянется ее обнять.

Саша видит непонятное нечто, таящееся за куклой. Оно зачем-то пыталось обмануть папу с мальчиком. А зачем? Чтобы завлечь их, чтобы они вошли. Как они вообще попали сюда? Почему папа завел их в этот жуткий коридор? Саша разворачивается и бежит прочь. Но его настигает то, что кралось с противоположной стороны коридора. Оно тащит мальчика обратно, тащит к комнате, а оттуда тянется к нему... Саша просыпается. Видит папу.

*

– Мы снова в студии, продолжаем беседу с неординарной личность нашего времени, Бэкдормэном. Почти с самого начала эфира в чате небывалая активность. И, как вы и говорили, я вижу немало критики не только лично в свой адрес, но в адрес Дворжака, а вот уже и Рахманинову достается. Некий Миша1 написал, например, что такое невозможно слушать нормальному человеку. Миша, но почему нет?

– Я говорю, ребят утомляет подобная музыка. Меня, кстати говоря, тоже. Не обижайтесь. Музыка предназначается для того, чтобы отдохнуть, развлечься. Под Рахманинова отдохнуть лично у меня не получится.

– Согласен, это музыка не совсем для отдыха. Она для переживаний, для изучения, роста. К тому же, классическая музыка, большая литература, все это куда-то делось в наше время. Можно подумать, что их никогда и не было…

– Мир делает поворот, Александрум, оставляет всё былое в прошлом. И само прошлое постепенно становится неудачной, но простительной шуткой. В том числе и искусство. Вскоре, я уверен, падение станет основой, фундаментом человеческого существа, а остальные органы будут только служить падению, храня прежние функции людей в подобающем состоянии. Глядя на падающего сегодня, даже на самых давних падающих, вы никогда не подумаете, что они обделены чем-то, что они недалекие или странные. Нет, все это просто молодые люди и дети. Они живут обычной жизнью. Но у них есть мудрость падения. Они понимают, что все самое главное – там, а не здесь. Искусство, могу с уверенностью предположить, им тоже нужно иное, если нужно вообще. Рост? У них он есть. Не стану говорить за всех... Во времена моей юности классику тоже слушали единицы. Достоевского или Гоголя читали только в школе и гуманитарных институтах, а после забывали навсегда.

– Думаю, это тема для отдельной большой дискуссии. Но в целом вы описываете как раз те феномены, которые меня расстраивают.

– Как есть, Александрум.

– Хорошо, едем дальше, как быть тем, кто так и не начал падать и не начнет?

– Не вижу в этом трагедии. Они проживут жизнь так, как и их предки, со всеми человеческими радостями и печалями. Для них здесь нет и никакой угрозы. Стоит ли им грустить? Думаю, нет. Древние греки не грустили без смартфонов, верно? Предки приматы не грустили без философии. Люди идут за людьми, постоянно меняясь внутри и снаружи. Каждому приходится где-то остановиться, а другим – нужно идти дальше.

– Мне нравится вопрос из чата: Не создаст ли падение барьер между поколениями?

– Об этом много говорила Гетдаун. Это зависит от отношения старшего поколения. Многие ведь до сих пор считают, что падение – это чертовщина, безумие. До сих пор. Они опасаются. Конечно, они опасаются. И они, таким образом, создают угрозу, которой и являются сами. Те же, кто прислушивается, старается понять или хотя бы не мешает молодым – тем я лично симпатизирую и в их ситуации нет никакой опасности быть отторгнутыми своими же детьми. Дети идут в направлении, свободном от горя, от пустоты и одиночества. Разве это не прекрасно?

– Среди моих знакомых есть такие, кто действительно опасается потерять детей. Что дети вскоре просто встанут и уйдут в неизвестном направлении.

– Я призываю всех падающих, которые еще не совсем свыклись со своим новым качеством, постараться держать себя в руках. Сейчас как никогда важно сохранять мир со своими домашними, общаться с ними. Вы меняетесь, вам трудно. Но поверьте, вашей родне, старшим, тоже нелегко. Прошу вас, от себя, от Гетдаун, найдите общий язык с ними. Сжигать мосты не нужно. И не нужно думать, что вы лучше, а они хуже. Падение научит вас всему. Включайте им наши эфиры, слушайте мои стримы вместе. Надеюсь, что хоть немного помогу понять…

– В чате подписчик Альф говорит: «Мой сын спортсмен, борец. Раньше буквально жил этим. Много нервничал перед соревнованиями, готовился. Если проигрывал, мы вместе проходили через досаду, он постепенно восстанавливался и снова боролся. После того как у него началось это так называемое падение, он перестал переживать. С каждым днем он всё спокойнее. Но это, на мой взгляд, совсем не то спокойствие, присущее мужчине. Это не спокойствие силы, он будто бы перестал чувствовать, интересоваться, проживать. Ведь боль, нервы – всё это материал для работы, для роста. Через слезы и пот мы поднимаемся над собой. А у него это куда-то делось. Что будет с моим сыном дальше?». Что скажете?

– Я не психолог, отнюдь. Интересовался когда-то, но не более. Если вас интересует мое мнение – ваш сын, возможно, научился справляться с трудностями как-то иначе. Думаю. Нужно просто искать к нему иной подход.

– Всегда есть некая дверь.

– Дверь, Александрум?

– Дверь, соединяющая миры. Мир отца и сына, например. Матери и дочери.

– Звучит красиво. Да, нужно поискать такую дверь.

– И вовремя войти в нее, верно? Спасибо вам за ответ, а Альфу за донат. Итак, перед финальной частью эфира предлагаю еще одну небольшую вещь Дворжака «Серенада для струнного оркестра», опус двадцать два, часть четвертая.

*

– Мы снова говорим. В чате гремят споры о том, какую музыку подобает включать. Удивлен, что многие слушатели вовсе настаивают на том, что музыку нужно убрать из эфиров, как когда-то из маршруток и автобусов. Еще вопрос к вам, Бэкдоремен. Знают ли падающие что-то особенное о загробной жизни? Что будет там?

– После смерти? Это можно узнать только после смерти. С моей точки зрения смерть – это еще один потрясающий орган в существе человека, даже в его теле. Это я когда-то прочел, кажется, у Милорада Павича. Удачная метафора писателя и даже больше, чем метафора. Но орган этот дает себя ощутить в полной мере только однажды. И вот тогда человек и узнает, что там, после. Не ранее. Поэтому, здесь все, падающие и прочие – в одной лодке. Падение – это орган живого существа. Смерть – орган, выражусь метафорически, мертвого.

– Еще небольшое письмо, от Ольги Н.: «Дочь падает уже год. Мы перестали с ней ссориться. Ей семнадцать. Очень ранимая и импульсивная. И да, у нас были проблемы, часто мы орали друг на друга. Теперь этого нет. Вначале я радовалась. Но сейчас беспокоюсь. С каждым днем она становится всё отстраненнее. Ей интересно только падение, но меня там нет. Ей не о чем со мной говорить. Я теряю дочь?»

– Понимаете, Ольга Н., я не психолог, детский или какой-либо еще. Вы не думали, к примеру, что она влюбилась? У меня лично детей нет. Но, вспоминая себя – каким я только не был в том возрасте. Вы не теряете дочь, если не теряете ее, я скажу так. Вытаскивать ее на новые конфликты точно не следует. Попробуйте вместе с ней подключиться к одному из моих грядущих эфиров, мы вместе всё проговорим.

– Спасибо вам, Бэкдормэн. Я лично в полном восторге от нашей небольшой беседы. Надеюсь, нам еще удастся в будущем…

*

Тебе удобно? – спрашивают.

Удобно ли мне? – отвечает девушка. – Удобно ли мне быть здесь с вами?

Удобно ли тебе?

Да, вполне.

Ты хочешь большего?

Что, уже?

Вообще.

Вы о кресле? Кресло нормальное. Об окружении? Устраивает.

Вообще.

Кто же не хочет большего?

А ты?

Да.

Хочешь?

Хочу.

А потом?

Потом?

Возьмешь ли ты всё? После.

Я бы начала с большего.

Взяв большее, ты забираешь всё.

Удобно. Мне нравится.

Забирая всё, ничего уже нельзя отдать или вернуть. Ничего нельзя дать.

Зачем же мне возвращать?

Вдруг захочется меньшего.

Нет, исключено.

Хорошо. Тебе удобно?

Да.

Хорошо.

*

Я читала «Лик на стене», Виктор. И могу сказать, что Лин, она как философ. У нее тонкая душевная организация. Это вы таких любите, да? Но я, у меня другая история. Мы с ней похожи только тем, что девочки. Она рассказывает, что внутри нее чего-то не было или чего-то было. Не знаю, как это. Как это себе объяснить. Лина просто много думала и, наверное, мало трахалась или работала. У меня же всего этого выше крыши, иногда даже слишком. У меня всё другое. Что меня достает? Это когда вы идете по улицам своего города и… Вы же ходите по тем же улицам, Виктор, были и на наших, наверняка? И вот вы идете, смотрите на дома, на дорогу, на людей. Изо дня в день. Сидите дома, среди всего обыденного и простого (я не знаю, в какой обстановке вы живете, но представьте мою). И нормально. Все как обычно, как везде.

А иной раз (может всего пару раз в жизни, но это серьезный момент), вдруг спрашиваете себе – что такое, что с мной? Почему хочется завыть? И понимаете, что все это, абсолютно всё это невыносимо. Что вам пи***ц отвратительно, вас тошнит. Буквально от всего. От людей этих серых и наоборот, припудренных и измазанных. Ты приходишь домой, в эту комнатку, смотришь на потолок, на обои, на кровать помятую, на мазанный чем-то старый пол и протертый половик, из-под которого так и не вылез полностью придавленный таракан. На носок Гриши под тумбой, на порванную пачку дешевых презервативов в нише под столиком… И понимаешь, что тебе хочется глаза себе вытащить, чтобы всего этого не видеть. Физически больно. От убожества. А оно еще и пахнет. Улица пахнет помойкой, бензином и бухлом. Дома пахнет так же, потому что под ним помойка, машины и пьяные. Нет, внутри у меня, там внутри всё отлично. Там жажда счастья. Я готова чувствовать, я готова. Только где мне этим заниматься, если я живу там, где мне не нравится всё. Вы бы видели этих людей, с которыми мы тут делим крышу. Рядом со мной живет настоящая тварь, от которой разит, она постоянно бухая и с сигаретой, и ее дым пролазит сквозь стену, не знаю как, да я даже лицо ее через стену чувствую. Как же я ненавижу ее, насколько мне она отвратительна. И как я боюсь ее. Что это я сама. Что вот сейчас я сломаюсь и утону в этом говне, перестав его замечать, смешаюсь с потоком и он понесет меня вниз. И однажды я проснусь в рванье, пропитая, вонючая, пойму, что все уже конечно, но жить мне еще и жить с этим. И иногда я чувствую, что я уже такая, а впереди еще целая жизнь, которая уже завершена, пробежала мимо, и мне теперь самой тащиться к могиле еще лет сорок-пятьдесят, зная, что я всё про*****ла. О, как мне страшно на нее смотреть. Хочется выкинуть ее из окна и забыть навсегда. А иногда пожалеть, подойти и спросить, как милая ты до такого дошла. Как ты жила, зная, во что превращаешься. Или не зная? И пожалеть, но в этот момент я понимаю, что даю слабину, что из меня текут сопли, а нужно держаться. И не быть такой. Мы часто собираемся вчетвером, посмотреть фильм. Я привыкла к вони моих троих кобелей, но к чему я не могу привыкнуть, это к пердежу старика наверху. Он сидит там себе, смотрит телек. Нам слышно передачи, спорт и новости, нам слышно как он иногда что-то бормочет, но даже чаще мы слышим как он раскатисто или наоборот, тонкой такой ниточкой, портит воздух. И я клянусь – я чувствую запах, хотя между нами потолок, но я чувствую. Тут же и потом весь вечер. А начнешь жечь благовония – прибежит та самая соседка, да и парни не любят. Проветривать – почти бессмысленно, потому что на улице смрадное лето. Там, где мы живем, не знаю, как у вас, лучше окна держать закрытыми, если не хочешь задохнуться. Рядом живет пара с ребенком. Они вызывают во мне глухую ненависть. Даже мальчик. Вот в чем он виноват, он же маленький, ничего не решает. Но он так раздражает меня своим видом, убитыми шортами и потрепанной футболкой, приёмничком этим совковым. Я думаю – но как же они додумались завести ребенка, проживая вот здесь? Сами они похожи на просроченные продукты – усталая до черноты мамка и почти опустившийся папка. Я не хочу так. Не хочу. Я совсем не Лин. Она размазня. Я – нет. Она разваливалась изнутри, я же внутри держусь. Мне снаружи хреново. Решила вам об этом написать.

С уважением,

не ваша Надя.

*

Белое яблоко

(сохранившиеся фрагменты записей, принадлежащих, предположительно, Адаму Б., отредактированные, а также незначительно сокращенные для публикации)

Когда-то здешние яблони родили дивные плоды. Абсолютно белые, как свежий снег. А вырастили сад неведомые, странные создания, о внешности которых вразумительной информации до нас не дошло. Когда люди прибыли в эти края – уже был сад. Долго они не решались зайти и нарвать яблок. Позже, когда стали старше и наглее – толпой ворвались в сад и потребовали плоды. Неведомые хозяева попытались объяснить им, что здесь ничего не растет для людей. Они не особенно умели общаться на человеческом, а люди и не хотели слушать ничего, готовы были взять желаемое силой. Существа, помедлив немного и поразмыслив, сказали так – пусть забирают яблоки, но есть условия – все яблоки должны быть собраны, ни одно не должно остаться на ветке или на земле, или еще где-то; каждый из пришедших должен сорвать и съесть хотя бы один плод. Людям это понравилось, потому что забрать всё – это сладко. Они кинулись к яблоням и ободрали каждую. На землю летели листья, обломанные ветки... Дети, мужчины и женщины, старые и молодые, беременная, хромой, подслеповатый, сумасшедший, богатый и бедный – все рвали яблоки и тут же грызли, брызжа соком, смешанным со слюной. Дух захватывало, как было хорошо. Часы проходили или минуты, всё вертелось и мелькало, а только что и хотелось – сорвать еще одно, укусить. И вот, яблоньки – помятые и молчащие, обломанные – пусты. Тогда люди, с полными животами, все перемазанные соком, сонные и тупые, отправились домой. Все они исчезли.

С тех пор в саду больше не росло ни одного яблока, да и сам он затерялся где-то в памяти последних жителей. А неведомые существа? Никто не знает, куда они делись. В селениях остались немногие люди, кто по тем или иным причинам не пошел в сад с остальными – кто приболел, кто испугался, кто жил далеко или занимался своими делами. Постепенно жизнь в округе угасла, надолго.

Есть небольшое продолжение. Раз в год, в летний погожий день, если отыщешь тот сад и глянешь на траву – увидишь тени тех людей, будто бы они до сих пор там, рвут яблоки. Даже, если прислушаться, можно услышать чавканье и щелчки веток. Только тени почти не двигаются, просто висят на траве. Но самое удивительное – тень одного единственного яблока, не покинувшего ветку. Оно до сих пор висит там. Не само яблоко, а лишь тень от него. И если поймешь, куда именно, к какой ветке протянуть руку – найдешь и сорвешь это яблоко… И тогда свершится чудо.


Будет чудо, слышишь? Нет? А ты всё смотришь куда-то. Сидишь себе молча, почти не моргая, и глядишь в окошко. Глазенки твои. Блюдца. С детства такие. Синие, распахнутые и медленно так, медленно ты их закрываешь и открываешь, закрываешь и открываешь. Хлоп. Хлоп. И пялишься в даль. Попробуй привлеки твое внимание. Правильно, не для того мы вокруг тебя, чтоб обращать на нас внимание, так ведь? Что сегодня давали на завтрак? Что из этого ты заметила, что было вкусно, а что нет? Когда я был помладше, а ты еще лежала в люльке, я подолгу и с интересом наблюдал за тобой. За твоими глазенками. Куда она смотрит? Куда же она так завороженно смотрит. А потом понял…

Ты почти не плакала. А когда это случалось – как же странно звучал этот плач. Как будто бы подвывает маленький зверёныш. И из глазенок выкатывались такие крупные слезы, тут же лопавшиеся в ручейки, катились по белым щечкам. Но плакала недолго. Прекращалось все так же быстро и непредсказуемо, как начиналось. Причину знала только ты. Хотя, как странно это звучит. Что ты можешь знать? Разве что чуять. Как животное.

Помню молодая няня несла тебя через наш садик, весело напевая что-то, стараясь привлечь твое внимания, и ты вдруг взвыла. От неожиданности она уронила тебя в траву. Тут же она наклонилась поднять тебя, но что-то остановило ее, она смотрела в траву, оцепенев. Я наблюдал всё это, играя неподалеку. Она глядела и глядела на тебя. Была ли она испугана? Няня обернулась, увидела меня и дернулась, очнулась, до нее, видимо, дошло, что она уронила ребенка и не спешит поднять его, убедиться, все ли с тобой в порядке. Скорее, скорее тебя поднимать, отряхивать. Она даже сама зарыдала, глядя в твое личико и осознавая свою жестокую, странную нерасторопность. А ты, тем временем, уже была привычной, молчаливой, даже слезки просохли. Вечером я пошел к дяде в кабинет и рассказал ему об этом случае. О той части, что нянька уронила тебя. Он тем же вечером отчитал ее и уволил. Мне она не нравилась, слишком уж добренькая и слишком с тобой носилась. А почему медлила поднять тебя, что ее так в тебе заворожило? Кто знает этих сельских дур, взбредает им иногда...

*

Однажды, мне было лет девять, я подкрался и уколол тебя булавкой. В правое плечо. Ты даже не обратила внимание! Как я сказал – иногда ты плакала. Но плакала без явной причины. Так вот, ты сидела за новеньким кукольным столиком и как всегда куда-то смотрела. Я уколол, и ничего не произошло. Ничего. Я увидел, как капелька крови проступила из твоей кожи, а ты, спорю, даже ничего не почувствовала. Тогда я сжал булавку и уколол себя. Так же сильно, даже сильнее. Сильнее, уж точно! И вскрикнул. Из раны побежала кровь. Как же это было больно. Невозможно удержаться, невозможно смолчать! Я плакал от боли, и обиды. Какой же нужно быть невозможной, чтобы вынудить на такое собственного братца, чтобы он ранил себя.

А потом я понял. Это не цинизм с твоей стороны, не шалость. Я понял, что тебя просто нет. Ты всего лишь немного живая кукла. Без чувств, без сердца.

 

Выходя из комнаты сегодня, я остановился около тебя, заглянул в твои глазки, попытался поймать твой взгляд. И отвесил легкую такую пощечину. Звонкую. Щека нарумянилась и тут же угасла. Но более ничего. Ни взгляда, ни нотки. Никогда не надоедает.


Конец третьего фрагмента...

ЦВ