Геката. Протокол Игла

Это художественное произведение. Имена, персонажи, места и события вымышлены. Любые совпадения с реальными людьми, организациями или инцидентами — случайны.

Аннотация: «"Геката в лаборатории" — это мрачная, атмосферная притча о науке как новой форме магии и о цене, которую человечество платит за проникновение в тайны жизни. В стерильных залах лаборатории высшего уровня опасности, где каждый вдох контролируется, а смерть может войти через микроскопическую трещину в перчатке, появляется древняя богиня Геката — хранительница границ, перекрёстков и запретного знания. Она наблюдает, как учёные в белых скафандрах, сами того не ведая, совершают ритуалы, достойные жрецов: редактируют гены, вызывают к жизни синтетические вирусы, балансируют на грани между спасением и гибелью. Когда одна ошибка превращает исследовательницу в биологическую угрозу, Геката видит не трагедию, а вечный закон — за каждое великое знание должна быть принесена жертва. Это история о том, как наука стала новой религией, как лаборатория превратилась в храм, а исследователь — в мученика.»




Лаборатория молекулярной генетики и синтетической биологии. Класс опасности: P4 (максимальный).

Работа с высокопатогенными штаммами, редактирование генома, разработка синтетических биологических агентов.

Стерильность здесь была иного порядка. Не больничная, пахнущая страхом и антисептиком, а лабораторная — холодная, безэмоциональная, пахло озоном, спиртом и очищенными металлами. Слепяще-белые стены, полированные до зеркального блеска, поглощающие  любой звук. Монотонный гул мощных вытяжных шкафов и серверных стоек был единственным звуком, заменявшим здесь дыхание.

Холодный свет люминесцентных ламп дневного света не оставлял теней, выжигая малейший намек на тайну, делая все слишком явным, слишком очевидным. Ученые в белых халатах, с лицами, скрытыми за масками и защитными щитками, двигались неторопливо, как жрецы в храме, где божеством были Данные. Их движения были точны, выверены, лишены суеты. Тишина между ними была не неловкой, а глубоко профессиональной, наполненной чистой концентрацией.

И вот, в этом царстве безупречного рацио, появилась Она.

Она возникла из пустоты.

Геката.

Владычица перекрестков, магии и всего, что находится на грани миров.

Ее платье было цвета космической бездны, глубокого черного бархата, в который были вплетены серебряные нити, словно звездная роса. Ее волосы, чернее самой тени, были убраны в сложную прическу, в которой поблескивали загадочные, темные камни. Ее кожа была бледной, почти фарфоровой, а глаза... Её глаза были не просто частью лица. Они были окнами в иной мир. Мир, где царила она.

В её зрачках, расширенных и поглощающих свет, словно черные дыры, плавали мириады мерцающих искр — словно все звезды всех магических ночей, которые когда-либо были. Если смотреть в них слишком долго, можно было увидеть:

· Вихри ароматных дымов от котлов с зельями, что варились на перекрестках тысячелетия назад.
· Бесконечные полки свитков с забытыми заклинаниями на языках, которых уже никто не помнит.
· Тени существ, что шепчутся у границ миров, недоступные взгляду простого смертного.
· Саму ткань тайны — неразгаданную, вечную, пульсирующую тёмной, могущественной жизнью.

Они видели потенциал магии в каждой молекуле, в каждом квантовом колебании. Они видели скрытые связи между вещами, невидимые нити, сплетающие всё воедино в гигантское, заколдованное полотно.

Она не нарушала тишины. Она была ее воплощением. Ее взгляд скользил по пробиркам, центрифугам, мониторам, на которых бежали строки генетического кода. Она наблюдала не за людьми, а за процессом. За тем, как человеческий разум пытается разобрать на части, проанализировать и собрать заново саму ткань жизни, саму магию существования.

Учёные в лаборатории, с их приборами и датчиками, пытались измерить, взвесить и понять силу, которую они обнаружили. Они видели лишь цифры и графики.

А она видела душу этой силы. И в её зелёных, бездонных очах читалось знание, от которого мог сойти с ума любой смертный

Ученые не видели богиню. Их сознание, заточенное под микроскопы и формулы, было слепо к ее измерению. Они видели лишь данные. Они видели химические реакции, цепочки ДНК, квантовые вычисления.

А она видела колдовство.

То, что они называли «криогеникой», для нее было погружением в вечный сон. То, что они именовали «генной модификацией», было древнейшим актом преображения сущности, алхимией плоти. Вспышки на экранах для нее были не сигналами, а новыми заклинаниями, рожденными в этих стерильных котлах.

Она стояла, слегка склонив голову, наблюдая, как жрецы в белых халатах, сами того не ведая, служат ей. Они проводили ритуалы на грани известного и неизвестного, между миром природного и миром созданного, на том самом перекрестке, который был ее владением.

На ее губах играла едва заметная улыбка. Она была старше их богов, старше их наук. Она видела, как магия меняет форму, но не суть. И в этой комнате, с запахом озона, а не травами, освещенной лампами, а не факелами, творилась самая чистая и самая могущественная магия — магия познания, грозящая перейти все границы.


И в этот миг, когда на главном мониторе сложнейшее уравнение наконец сошлось, выдав долгожданный, идеальный результат, в глазах Гекаты вспыхнул свет.

Это была не просто вспышка. Это было отражение далекой, дикой звезды, пойманной в изумрудных глубинах. Свет, холодный и острый, как осколок льда, тот самый зеленый огонь, что вспыхивает в глазах кошки, когда ее зрачки расширены в кромешной тьме и она видит то, что недоступно человеку. Мгновенный, безмолвный всплеск чистой, нечеловеческой удовлетворенности.

Она наблюдала за их ритуалом, и вот — он увенчался успехом. Жрецы в белых халатах нащупали верную нить в лабиринте.

Медленно, с чувственным, почти хищным любопытством, она провела кончиком языка по губам. Бледным, идеально очерченным губам, цвет которых напоминал лунный камень. Это был жест дегустатора, предвкушающего первый глоток редкого вина. Она словно пробовала на вкус сам момент открытия, этот хрупкий, дрожащий от напряжения триумф человеческого разума.

И словно эхо, ее жест отразился на ученых. Они замерли, вцепившись в край стола, в спинки кресел. Воздух в стерильной комнате стал густым, тяжелым, заряженным немой истерией. Они напряглись, не веря своим глазам, данным, этому ослепительному результату на экране. Разум твердил: «Не может быть. Ошибка. Надо все перепроверить. Сначала калькуляцию, потом исходные данные, потом...»

Но их руки слегка дрожали. А внутри, под грудой скепсиса и профессиональной осторожности, уже прорывался наружу дикий, первобытный экстаз. Экстаз открытия. Ощущение, что ты одним пальцем прикоснулся к самой ткани мироздания и заставил ее отозваться. Это было опьянение чище и оглушительнее самого крепкого хмеля.

И его уже было не успокоить. Сомнения будут, перепроверки займут дни и недели, но искра уже вспыхнула. Костер открытия уже разожжен в их сердцах. Они стояли на пороге, и Геката, богиня порогов, с холодным, голодным интересом наблюдала, как они сделают свой первый шаг в новое, неизведанное царство, которое сами же и создали.


До появления времени в его нынешнем понимании, до рождения Земли, существовали лишь изначальные силы. Геката не была рождена в привычном смысле — она проявилась на стыке света и тьмы, в точке равновесия между формирующейся материей и бездной небытия. Она была воплощением самого понятия «границы», предела, порога между тем, что есть, и тем, чего нет.

Изначально она была не богиней магии, а хтоническим божеством невероятной силы, повелевавшим всем неизведанным и пугающим. Ее первой стихией были перекрестки — места, где сходятся три дороги. Они символизировали выбор, неопределенность, точку, где человек покидает знакомый мир и вступает в царство риска и тайны. Геката стала хранительницей этих мест, повелительницей решений, которые меняют судьбы.

Она смотрела в самую суть вещей. Пока другие боги довольствовались поверхностным, Геката искала то, что было скрыто. Она спускалась в самые глубокие пещеры мира, вступала в контакт с древними, допотопными сущностями, что существовали до прихода титанов. Она выведывала, впитывала и присваивала себе древнейшие знания вселенной — те, что позже люди назовут магией. Она не создала ее — она открыла и стала ее первоисточником и регулятором.

Когда власть над миром захватили титаны, Геката не была ими побеждена. Она была настолько древней и могущественной, что титаны признали ее силу и уступили ей место в своем пантеоне. Она стала советницей и хранительницей их тайн.

А когда на смену титанам пришел Зевс и олимпийские боги, произошло немыслимое. Громовержец, свергавший всех старых богов, не тронул Гекату. Он признал ее неизмеримую мудрость и силу. Более того, он умножил ее владения. Зевс даровал ей долю власти на небе, на земле и в морских пучинах. Геката стала единственным божеством, сохранившим свои полномочия при смене эпох, ибо ее власть была фундаментальна — она была нужна и старому, и новому миру.

С веками, по мере развития человечества, его страхи и потребности менялись. Люди стали ассоциировать перекрестки не только с выбором, но и со злом, темнотой, колдовством. Ночные процессии, заговоры, жертвоприношения — все это происходило под ее покровительством, на ее территории.

И Геката приняла этот темный лик. Она не стала злой — она осталась беспристрастной. Но люди наделили ее атрибутами ужаса: факелами, освещающими путь в преисподнюю, кинжалами для закланий, змеями в волосах как символом тайного знания. Она стала богиней призраков, некромантии и всего, что вызывает суеверный страх.

Ее история — это путь от абстрактной силы границы до конкретной владычицы магии и тьмы. Она — архетип вечного Знания. Она наблюдает за всеми, кто осмеливается переступить порог неизвестного: за учеными в лабораториях, за колдунами у алтарей, за простыми людьми, стоящими на жизненном перепутье.

Она не помогает и не мешает. Она лишь наблюдает и знает. И ждет, когда смельчак, рискнувший прикоснуться к тайне, заплатит ее неизбежную цену. Ее сила рождена из самой тьмы мироздания, и потому она вечна.

Другое место, другое время, другая лаборатория.
Она не сияла белизной. Ее стены были окрашены в матовый серый  — оттенок, на котором сразу видно любое пятно, любая утечка. Воздух здесь не гудел ровно — его выкачивали мощные насосы, создавая постоянное отрицательное давление, чтобы ни одна молекула изнутри не просочилась наружу. Звук был другим — низкочастотный, навязчивый гул, словно здание постоянно и тяжело дышало.

Свет был не слепящим, а приглушенным, зачастую с красноватым или синим оттенком аварийной подсветки, всегда готовой включиться. Основное освещение падало точечно на рабочие зоны, оставляя углы в глубокой тени, где таилось оборудование для экстренной дезинфекции.

Но главное здесь были они. Ученые.

Они походили не на жрецов, а на космонавтов или глубоководных водолазов, запертых в своих индивидуальных коконах. Их фигуры были громоздкими, неуклюжими из-за положительного давления скафандров — костюмов, напоминавших цельные пузыри из толстого прорезиненного пластика, сшитого армированной тканью. Каждый шов был герметичен, каждый клапан проверялся по три раза.

Их лица были скрыты за большими оргстеклянными забралами, за которыми виднелись сосредоточенные, серьезные лица. Они не разговаривали — общались через встроенные радиосистемы, и их голоса, искаженные динамиками, звучали приглушенно и металлически: «Подайте щипцы… Готов образец Б-7… Контролируйте давление…»

От каждой фигуры, как пуповина, тянулся шланг подачи воздуха — толстый, армированный рукав, соединенный с системой жизнеобеспечения на потолке. Эти шланги ограничивали движение, заставляли двигаться медленно, плавно, обдуманно. Резкий рывок мог сорвать соединение. За спиной у каждого висел аварийный баллон с получасовым запасом кислорода — последняя надежда на случай «разъединения».

В их движениях не было и намека на эйфорию или рассеянность. Каждый жест был выверен, хореографически точен. Пальцы в толстых перчатках с трудом брали микроскопические пробирки, которые держались в манипуляторах с вакуумным захватом. Они работали с материалами, помещенными в герметичные боксы с двойными перчатками, а те пробирки, что оказывались снаружи, немедленно помещались в тройные контейнеры из нержавеющей стали с биологической маркировкой.

На стенах висели не схемы, а инструкции по экстренным действиям: ярко-красные кнопки аварийной дезактивации, души для экстренного орошения дезинфектантом, герметичные шкафы с костюмами химзащиты следующего уровня.

Здесь пахло едкой стерильностью — парами формальдегида, хлорки и озона, смешанными с запахом пота под скафандрами. Это был запах тотального, параноидального контроля над смертельной опасностью, заключенной за стеклом и сталью. Каждый вдох, подаваемый по трубе, напоминал: одна ошибка, один микроскопический разрыв — и тихая, невидимая смерть вырвется на свободу.


Молодая женщина, закованная в громоздкий скафандр, работала с предельной концентрацией. Ее мир сузился, до тонкого шприца в ее неуклюжих, толстых перчатках и до пробирки с мутноватой жидкостью, помеченной ярко-красным знаком биологической опасности четвертого уровня.

Каждое ее движение было выверено, дозировано, лишено малейшей суеты. Она только что забрала образец. Теперь нужно было утилизировать иглу. Медленно, стараясь не дышать, хотя дыхание ее и так было громким в гермошлеме, она потянулась левой рукой к пластиковому защитному колпачку.

Пальцы в перчатке, потерявшие тактильную чувствительность, с силой сжали колпачок. Она поднесла его к кончику иглы, все ее внимание было приковано к этому крошечному, смертельно важному действию.

Она промахнулась.

Уже сотню раз проделывала эту операцию. Каждый шаг — как дыхание: автоматический, точный, доведённый до рефлекса. Именно поэтому промах казался невозможным. Именно поэтому он и произошёл.

Колпачок соскользнул с кончика, а ее рука по инерции двинулась на миллиметр дальше.

Острая, жгучая боль пронзила кончик указательного пальца левой руки, прямо через слой резины.

Время остановилось.

Сначала ее обдало жаром изнутри. Прилив адреналина, стремительный и огненный, ударил в голову, заставив сердце бешено колотиться где-то в горле. Внутри все сжалось в тугой, болезненный комок.

И тут же, следом, ее обдало ледяным холодом снаружи. Холодом осознания. Холодом страха, который прошел по коже мурашками, несмотря на слои защитного костюма. Холодом той самой жидкости из пробирки, которая, возможно, уже проникла в ее кровь.

Она застыла.
Рука с  колпачком замерла в воздухе. Шприц с торчащей острой иглой — в другой.
В голове, оглушительно громко, пронеслась первая, единственная, отчаянная мысль, крик мозга, отказывающегося верить: «Этого не может быть. Это сон. Сейчас я проснусь».

Но жгучая боль в пальце, учащенный стук собственного сердца в ушах и леденящий ужас, были слишком реальны. Сон не пахнет озоном и хлоркой. Сон не бывает настолько детализированным и настолько чудовищным.

Она стояла, парализованная, в своем коконе, а мир вокруг поплыл, превратившись в размытое пятно. Единственной реальностью оставалась та самая дырочка в перчатке. Врата, которые она только что открыла.

Нет. Нет-нет-нет.

“Надо выйти. Надо снять костюм. Надо… нет, нельзя. Не снять. Зараза. Я — заражена. Я уже…" — мысли метались, как пойманные в ловушку птицы. Она впилась взглядом в инструкцию на стене:
«При проколе — не снимать СИЗ, не паниковать, вызвать дежурного».
Она не могла вспомнить, кто дежурный. Не могла вспомнить, как включить связь.

Она почувствовала, как капля пота скатилась по виску, застряв у уха. В горле пересохло, хотя в шлеме было влажно. Дыхание стало коротким, как у загнанного зверя. Она попыталась сделать вдох глубже — и тут же закашлялась, отчего игла в руке дрогнула, будто напоминая: ты всё ещё здесь.
И всё ещё жива.
Пока жива.

В лабораториях с биологической безопасности уровня 4 (BSL-4) — самом строгом уровне — у каждого возможного инцидента есть чёткий, отработанный протокол. Это не просто инструкция, это жизненно важный алгоритм, поскольку речь идёт о патогенах, смертность от которых может быть до 90%, без лечения и вакцин.

Тишина длилась всего три секунды. Три секунды парализующего ужаса, за которые ее жизнь разделилась на «до» и «после».

Потом сработала муштра. Годы тренировок, инструктажей и отработки чрезвычайных ситуаций.

Ее голос, сдавленный и неестественно высокий, вырвался в общий эфир: — Аварийная ситуация!
Укол!
У меня укол!

Эти слова сработали как выключатель. Низкочастотный гул лаборатории сменился пронзительной, режущей тревогой. Замигали красные вращающиеся маячки под потолком, заливая все помещение тревожным алым светом.

Мгновенная реакция команды была отработана до автоматизма.

· Соседний ученый резко, но без паники, отступил от своего бокса, очищая зону.
· Его напарник у стены уже срывал с кронштейна аварийный комплект для экстренной дезинфекции и помощи — герметичный контейнер с антисептиками, давящими повязками, мощными противовирусными бустерами.
· Голос старшего смены гремел в наушниках, глуша вой сирены: «Все операции прекратить! Зафиксировать образец! Протокол «Игла»! Я повторяю, протокол «Игла»!»

Но главное действие происходило вокруг нее.

С шипящим звуком из потолочных форсунок над ее рабочим местом и по периметру всего модуля начал распыляться едкий дезинфицирующий туман. Плотное, белесое облако хлорсодержащего реагента, моментально заполняющее пространство, чтобы нейтрализовать любые возможные утечки.

— Не двигаться! — раздалась команда в ее шлеме.

Двое коллег, движущихся как один слаженный механизм, приблизились к ней. Их движения были быстрыми, но плавными, чтобы не спугнуть, не задеть. Один взял ее за руку с торчащим шприцем, аккуратно, но жестко зафиксировал запястье. — Отпускай шприц. Сейчас заберем.

Ее пальцы разжались сами собой, онемевшие от ужаса. Шприц с смертельной иглой был немедленно помещен в специальный непробиваемый гермоконтейнер с маркировкой «Биоопасность. Острое».

Второй коллега уже держал ее другую руку — ту самую, с проколотой перчаткой. — Руку в бокс. Сейчас. Дыши.

Он подвел ее к ближайшему герметичному перчаточному боксу, втолкнул руку внутрь и захлопнул крышку. Теперь зона потенциального заражения была изолирована. Внутри бокса ее рука была обработана мощнейшим антисептиком.

Но это было только начало. Самое страшное было впереди.

В это время третий коллега действовал у нее за спиной. Его пальцы в перчатках нашли на ее скафандре знакомый быстросъемный клапан. —Переходи на автономное дыхание. Готовься, — его голос в ее наушниках был спокоен, как у хирурга.

— Эвакуация в шлюз дезактивации! Все раступитесь! — гремела команда.

Ее повели — не тащили, а именно повели, поддерживая под локти — к специальному шлюзу в углу лаборатории. Двери с пневматическим шипением открылись, она шагнула внутрь маленькой, белой камеры. Взглядом она успела заметить, как все остальные сотрудники, замершие у своих мест, смотрят на нее. Не с осуждением. А с леденящим душу состраданием и ужасом.

Двери шлюза с грохотом захлопнулись, изолировав ее от внешнего мира
Послышалось шипение — это началась газовая дезинфекция всего ее скафандра снаружи.

Она стояла в тесной, белой камере, вся сжавшись внутри скафандра, чувствуя жгучую боль в пальце. Наедине с шипением газа, безумным стуком собственного сердца.

Она почувствовала, как её пальцы в перчатке судорожно сжались — будто могли ухватиться за что-то, что уже не существовало. 

Мысли рассыпались, как стекло: 
“Я не должна была… 
Это не со мной… 
Мама… 
Что, если он уже в крови? 
Сколько жить? 
Больно ли будет?” 

И в этот момент она поняла: 
Она больше не человек в лаборатории.
Она — биологическая угроза. 
Объект для извлечения. 
Контейнер, который нужно аккуратно открыть, не разлив содержимое. 
Её тело дрожало. Пот стекал по спине, собирался у шеи, капал на подбородок.   
В ушах продолжал гудеть собственный пульс — глухой, как шаги по тонкому льду. 

Она закрыла глаза. 
И впервые за всё это время подумала не о протоколе, не о вирусе, не о смерти — 
А о солнце. 
О том, как оно пахнет на берегу моря, где она была в прошлом году. 
О ветре в волосах. 
О том, как легко дышится, когда никто не считает твои вдохи. 
И тогда, в этой белой, стерильной могиле, 
впервые за долгие минуты 
она по-настоящему заплакала.


В углу лаборатории, там, где алое мерцание тревожных маячков отбрасывало самые глубокие, неестественные тени, стояла она.

Геката.

Вспышки кровавого света скользили по ее лицу, но не могли ни согреть его, ни оживить. Оно оставалось непроницаемым, высеченным из темного мрамора, что холоднее космического вакуума. Ее изумрудные глаза, в которых обычно плескались тайны мироздания, сейчас были неподвижны и пусты. Она наблюдала за методичными действиями команды — и не проявляла ни единой эмоции.

Она была как холодная статуя на берегу бушующего моря человеческой трагедии.

Она не радовалась. Не злорадствовала. Не испытывала и жалости. Для нее это была не трагедия, а закон. Неизменный и вечный.

Очередная жертва.

Всего лишь одна из бесчисленной вереницы, тянущейся через тысячелетия. Молодая женщина в пластиковом скафандре была сестрой тем, кого сжигали на кострах инквизиции за попытку изучить анатомию человека и найти лекарство от чумы. Другом тем шаманам и знахарям, которых изгоняли из племени за то, что они смели собирать ядовитые травы и вступать в диалог с духами болезней. Коллегой алхимикам, травившимся парами ртути в поисках философского камня.

Цена всегда была одна. Жизнь. Разум. Здоровье. Плата за то, чтобы пересечь грань неизведанного, заглянуть за завесу запретного, прикоснуться к тому, к чему смертным прикасаться не положено.

Геката видела не несчастный случай. Она видела ритуал. Древний, как само человеческое любопытство. Ритуал принесения жертвы. Не богам — Науке. Мученичества не за веру, а за инакомыслие, за дерзость бросить вызов природе, смерти, безумию.

Ее бесстрастный взгляд скользнул по лицу девушки, искаженному ужасом за стеклом шлема. Она видела не ее индивидуальность, а архетип.
Жертву.
Ту, что добровольно или нет, осознанно или по глупой случайности, платит по счету.

Чем величественнее открытие, меняющее жизнь людей, тем велика и плата за него. Нельзя было избавить человечество от оспы, не изучив ее на тысячах погибших. Нельзя было прояснить рассудок страждущего, не пройдя через тернии неудачных экспериментов, стоивших здоровья и жизней.

За каждую крупицу знания, за каждую победу над тьмой невежества приходилось платить кровью, болью и страхом. Это была сделка, заключенная у истоков цивилизации. И Геката, стоя на перекрестке между знанием и неведением, между жизнью и смертью, была и свидетельницей, и хранительницей этого вечного договора.

Она наблюдала, как девушку уводят в шлюз дезинфекции — на ее собственную Голгофу. И в ее каменном сердце не было ни радости, ни печали. Лишь холодное, безжалостное знание.

Жертва принесена. Плата принята. Теперь оставалось ждать, что принесет эта жертва. Новое знание? Новое лекарство? Или просто еще одну пустую графу в отчете по технике безопасности.

Но для Гекаты это не имело значения. Важен был сам акт. Вечный круговорот жертвоприношения на алтарь Прогресса.

Коллеги молодой женщины не сдавались до самого конца.  В лаборатории воцарилось иное, куда более гнетущее напряжение — напряжение отчаянной, яростной борьбы.

Они знали. Каждый из них, до самого мозга костей, холодным разумом ученого понимал: патоген, с которым она работала, был категории 4+ не просто так. Он был смертоносным. Быстрым. Необратимым.

Голос логики, летавший по лаборатории вместе с запахом дезинфектанта, шептал: «Бесполезно. Смиритесь».

Но они отмахивались от этого голоса. С яростью, с какой отмахиваются от назойливой мухи. Они запирали его в самых дальних уголках сознания, засовывали ватой отчаяния и яростной, почти иррациональной надежды.

Они продолжали пытаться. Не потому, что верили в чудо. А потому, что не могли сделать иначе. Потому что она была своей. Частью их строгого, замкнутого мира. И предать ее, смирившись с неизбежным, значило бы предать самих себя, свой долг, тот самый священный принцип, что заставлял их каждый день надевать эти скафандры и бросать вызов смерти.

Их действия стали удвоенно энергичными, почти лихорадочными. Они забыли про сон, про еду. Мониторы с ее показателями — учащенным пульсом, скачущей температурой, зашкаливающими маркерами воспаления — стали центром их вселенной. Они бросали все свои текущие проекты. Весь их интеллект, все ресурсы лаборатории были брошены на то, чтобы найти лазейку, слабое место в броне смертоносного агента.

Они перебирали библиотеки антивирусных препаратов, разрабатывали на ходу схемы экстренной вакцинации на основе ее же собственных, уже зараженных антител, вводили экспериментальные сыворотки, которые еще вчера считали слишком рискованными даже для приматов.

Их лица за стеклами шлемов были искажены не усталостью, а сосредоточенной яростью. Яростью на вирус, на случайность, на собственную беспомощность. Они спорили, кричали в радиосвязь, тыкали пальцами в графики, предлагали все более безумные и отчаянные методы.

Они знали, что, они проиграют. Но они боролись. Не как ученые с холодным разумом, а как люди, отказывающиеся принять потерю одного из своих. Это была агония, растянутая на пять дней. Агония не только умирающей, но и тех, кто из последних сил, сцепив зубы, пытался вытащить ее с того света, вопреки всем законам логики и природы.

Тело молодой женщины не оплакивали в траурном зале. К нему не прикасались руки любящих родственников, не ставили у изголовья цветы. Процедура не оставляла места для ритуалов скорби.

Тело поместили в двойной пластиковый мешок из толстого, непроницаемого полимера. Швы запаяли термическим способом. На внешней поверхности, поверх мутного пластика, была ярко-красная маркировка: БИООПАСНОСТЬ КАТЕГОРИИ 4. НЕ ВСКРЫВАТЬ!

Не имя, не даты жизни — лишь предупреждение, знак опасности, превращающий человека в объект, подлежащий утилизации.

Мешок погрузили на специальную тележку-гермоконтейнер из нержавеющей стали с замками, запирающимися с пневматическим шипением. Его маршрут по длинным, пустынным коридорам научного центра был проложен заранее — бесконтактный. Автоматические двери открывались и закрывались перед тележкой, управляемой дистанционно. Ни один человек не сопровождал этот груз.

Конечной точкой был не погост, а крематорий особого режима. Не печь для упокоения праха, а промышленная установка для полной биологической нейтрализации. Камеру, куда закатили контейнер, разогрели до 1300 градусов по Цельсию. При такой температуре не остается ничего — ни плоти, ни костей, ни самой молекулы ДНК патогена. Только стерильный пепел, который впоследствии будут захоранивать в герметичной капсуле на специальном закрытом полигоне.

Это не были похороны.
Это была технологическая операция.
Биологическая нейтрализация. Ликвидация угрозы.
Стирание всякого следа.

Родственникам пришло официальное уведомление. Сухое, лаконичное, составленное юристами и проверенное службой безопасности.
«Погибла в результате аварии в лаборатории».
Без деталей.
Без объяснений.
Без возможности задать вопросы.
Версия была железной, неприкасаемой, как и причины, по которым она должна была остаться таковой.

Но внутри, в сердцевине строгого режима и секретности, есть стена памяти. Небольшая, неприметная мемориальная табличка в холле исследовательского центра, куда нет доступа посторонним. Надпись на ней гласит: «В память о тех, кто служил на переднем крае науки».

Их имен нет в открытых источниках. Их подвиги (или трагедии) не станут достоянием общественности. Их имена известны лишь немногим. Коллегам. Начальству. Тем, кто понимает истинную цену каждого открытия, каждой строчки в инструкции по безопасности.

Их жертва бесценна. И потому — невидима. Она стала частью фундамента, на котором стоит здание прогресса. Тихой, страшной и необходимой платой за то, чтобы остальные могли жить в чуть более безопасном мире, даже не догадываясь, какой ценой это безопасность куплена.


P. S.


Старший группы глубокой ночью встал тихо, чтобы не разбудить жену. Он прошел мимо приоткрытой двери детской, где спали его дети, и вышел на кухню. Включил свет над плитой — не слепящий белый свет лаборатории, а мягкий, желтоватый, бытовой. Он падал на стол неровным пятном, оставляя углы комнаты в глубокой тени.

Он сел за стол и разжал руку. В ладони лежал смятый листок с ее рабочими записями. Неразборчивые формулы, пометки на полях, стрелочки. Все, что от нее осталось. Он нашел его в шкафчике, после того как оттуда выгребли ее вещи. Что-то уничтожили, что-то вернули родственникам. Этот клочок бумаги он забрал. Присвоил. Как святыню. Листок казался иконой, реликвией на алтаре частной скорби.

Это был ее голос, застывший на бумаге. Ее мысль, пойманная в момент полета. Последний, никому не ведомый след ее ума, еще не остывший, еще живой.

Он водил пальцем по линиям, словно пытаясь прочесть шрифт Брайля своей собственной боли.


Он стиснул зубы так, что заболела челюсть, и прижал костяшки пальцев ко рту, пытаясь загнать обратно тот немой вопль, что рвался наружу. Звук, который родился в этом камне, был похож на хрип раненого зверя, запертого в клетке. Горячие, постыдные слезы текли по щекам, обжигая кожу, капали на стол, на ее бесценный, проклятый листок.

Он плакал не как начальник, оплакивающий подчиненного. Он плакал как человек. Он видел ее глаза за стеклом шлема в последнюю секунду перед изоляцией. Он отдавал команды, его голос был стальным и спокойным, как того требовал протокол. А внутри все уже кричало.

И в этом горе, остром и животном, он был не один.

Напротив, в глухой тени, куда не достигал свет лампы, сидела Она.

Геката.

Ее темное платье сливалось с мраком, и лишь бледное, мраморное лицо и те самые глаза парили в полумраке, словно два заблудившихся изумрудных спутника. Она наблюдала. Ее взгляд был лишен всякого сочувствия, но в нем не было и осуждения. Он был подобен взгляду геолога, изучающего породу на срезе. В его тихой, мужской агонии она видела не человеческую драму, а продолжение ритуала.

Жертва не ограничивается лишь тем, кто пал. Жертва — это волна. Она бьет по берегу и заливает тех, кто остался стоять у воды. Его слезы, его сдавленный стон, его разрывающееся сердце — все это было частью платы. Неофициальной, невнесенной ни в какой отчет, но оттого не менее обязательной.


Он утирал лицо рукавом пижамы, шмыгал носом, пытаясь взять себя в руки. Быстро оглянулся, как будто кто-то мог увидеть его слабость, не подозревая, что Наблюдатель уже здесь, и Ее видение проникает глубже, чем взгляд любого человека.

Он глубоко, со свистом вдохнул, выдохнул. Свернул драгоценный листок с ее почерком и засунул его в карман пижамных штанов. Погасил свет. Встал и, шаркая ногами, поплелся обратно в спальню, к жене, которая спала мирным сном неведения, и к детям, чьи сны были чисты от вирусов и протоколов.

Тень за столом не шелохнулась. Геката осталась сидеть в темноте, в лучах наступающего рассвета, который был ей не нужен.

На столе лежала слеза. Потом она высохла. Крошечная, почти невидимая капля соли. Микроскопический артефакт скорби. Самая маленькая, но оттого не менее весомая жертва на алтаре науки.