Последняя улыбка Серебряного века. Одоевцева

Вернувшись в Россию в 1987 году из Парижа, спустя 65 лет эмиграции, она соединила нашу повседневность с далеким, почти нереальным «Серебряным веком». И она же подвела под этим веком черту, через три года уйдя из жизни. Этого уже достаточно, чтобы ее имя оказалось вписано в историю русской литературы. Ей посвящали стихи Николай Гумилев, Георгий Иванов, а Евгений Евтушенко под впечатлением от встречи с Ириной Одоевцевой написал:
Она была такой красавицей,
что невозможно устоять,
и до сих пор меня касается
из-под ее берета прядь.


Ненароком


Ненароком,
Скоком-боком
По прямой
И по кривой
Время катится назад
В Петербург и в Летний сад.

Стало прошлое так близко,
Тут оно — подать рукой —
И проходят предо мной
Друг за другом, чередой,
«Я» помянутые ниже:
«Я — подросток», «Я — студистка»
С бантом, в шубке меховой,
«Я — невеста», «Я — жена»
(Это, впрочем, уж в Париже)
И печальна, и грустна,
До прозрачности бледна,
Молча в чёрное одета,
Вот проходит «Я — вдова
Знаменитого поэта»…

Только было ли всё это?
Или это лишь слова?
Лишь игра теней и света?

Хоть бесспорно жизнь прошла,
Песня до конца допета,
Я всё та же, что была,
И во сне, и наяву
С восхищением живу.


Я сегодня с утра весела


Я сегодня с утра весела,
Улыбаются мне зеркала,
Олеандры кивают в окно.
Этот мир восхитителен… Но

Если-б не было в мире зеркал,
Мир на много скучнее бы стал.

Если-б не было в мире стихов,
Больше было бы слез и грехов

И была бы, пожалуй, грустней
Невралгических этих дней
Кошки-мышкина беготня —
Если б не было в мире меня.


Я помню только всего


Я помню только всего
Вечер дождливого дня,
Я провожала его,
Поцеловал он меня.

Дрожало пламя свечи,
Я плакала от любви.
— На лестнице не стучи,
Горничной не зови!
Прощай… Для тебя, о тебе,
До гроба, везде и всегда…

По водосточной трубе
Шумно бежала вода.
Ему я глядела вслед,
На низком сидя окне…

…Мне было пятнадцать лет,
И это приснилось мне…

*****

В этот вечер парижский, взволнованно-синий
В этот вечер парижский, взволнованно-синий,
Чтобы встречи дождаться и время убить,
От витрины к витрине, в большом магазине
Помодней, подешевле, получше купить.

С неудачной любовью… Другой не бывает —
У красивых, жестоких и праздных, как ты.
В зеркалах электрический свет расцветает
Фантастически-нежно, как ночью цветы.

И зачем накупаешь ты шарфы и шляпки,
Кружева и перчатки? Конечно, тебе
Не помогут ничем эти модные тряпки
В гениально-бессмысленной женской судьбе.

— В этом мире любила ли что-нибудь ты?..
— Ты должно быть смеёшься! Конечно любила.
— Что? — Постой. Дай подумать! Духи, и цветы,
И ещё зеркала… Остальное забыла.


*****

К луне протягивая руки
К луне протягивая руки,
Она стояла у окна.
Зелёным купоросом скуки
Светила ей в лицо луна.

Осенний ветер выл и лаял
В самоубийственной тоске,
И как мороженное таял
Измены вкус на языке.


*****

Ночь глубока. Далеко до зари
Ночь глубока. Далеко до зари.
Тускло вдали горят фонари.

Я потеряла входные ключи,
Дверь не откроют: стучи, не стучи.

В дом незнакомый вхожу не звоня,
Сколько здесь комнат пустых, без огня,

Сколько цветов, сколько зеркал,
Словно аквариум светится зал.

Сквозь кружевную штору окна,
Скользкой медузой смотрит луна.

Это мне снится. Это во сне.
Я поклонилась скользкой луне,

Я заглянула во все зеркала,
Я утонула. Я умерла…


Толчёное стекло
К. И. Чуковскому


Солдат пришёл к себе домой —
Считает барыши:
«Ну, будем сыты мы с тобой —
И мы, и малыши.

Семь тысяч. Целый капитал.
Мне здорово везло:
Сегодня в соль я подмешал
Толчёное стекло».

Жена вскричала: «Боже мой!
Убийца ты и зверь!
Ведь это хуже, чем разбой,
Они умрут теперь».

Солдат в ответ: «Мы все умрём,
Я зла им не хочу —
Сходи-ка в церковь вечерком,
Поставь за них свечу».

Поел и в чайную пошёл,
Что прежде звали «Рай»,
О коммунизме речь повёл
И пил советский чай.

Вернувшись, лёг и крепко спал,
И спало всё кругом,
Но в полночь ворон закричал
Так глухо под окном.

Жена вздохнула: «Горе нам!
Ах, горе, ах, беда!
Не каркал ворон по ночам
Напрасно никогда».

Но вот пропел второй петух,
Солдат поднялся зол,
Был с покупателями сух
И в «Рай» он не пошёл.

А в полночь сделалось черно
Солдатское жильё,
Стучало крыльями в окно,
Слетаясь, вороньё.

По крыше скачут и кричат,
Проснулась детвора,
Жена вздыхала, лишь солдат
Спал крепко до утра.

И снова встал он раньше всех,
И снова был он зол.
Жена, замаливая грех,
Стучала лбом о пол.

«Ты б на денёк, — сказал он ей, —
Поехала в село.
Мне надоело — сто чертей! —
Проклятое стекло».

Один оставшись, граммофон
Завёл и в кресло сел.
Вдруг слышит похоронный звон,
Затрясся, побелел.

Семь кляч дощатых семь гробов
Везут по мостовой,
Поёт хор бабьих голосов
Слезливо: «Упокой».

— Кого хоронишь, Константин?
— Да Машу вот, сестру —
В четверг вернулась с именин
И померла к утру.

У Николая умер тесть,
Клим помер и Фома,
А что такое за болесть —
Не приложу ума.

Ущербная взошла луна,
Солдат ложится спать,
Как гроб тверда и холодна
Двуспальная кровать!

И вдруг — иль это только сон? —
Идёт вороний поп,
За ним огромных семь ворон
Несут стеклянный гроб.

Вошли и встали по стенам,
Сгустилась сразу мгла,
«Брысь, нечисть! В жизни не продам
Толчёного стекла».

Но поздно, замер стон у губ,
Семь раз прокаркал поп.
И семь ворон подняли труп
И положили в гроб.

И отнесли его туда,
Где семь кривых осин
Питает мёртвая вода
Чернеющих трясин.



Он сказал: — Прощайте, дорогая!


Он сказал: — Прощайте, дорогая!
Я, должно быть, больше не приду.
По аллее я пошла, не зная,
В Летнем я саду или аду.

Тихо. Пусто. Заперты ворота.
Но зачем теперь идти домой?
По аллее чёрной белый кто-то
Бродит, спотыкаясь, как слепой.

Вот подходит ближе. Стала рядом
Статуя, сверкая при луне,
На меня взглянула белым взглядом,
Голосом глухим сказала мне:

— Хочешь, поменяемся с тобою?
Мраморное сердце не болит.
Мраморной ты станешь, я — живою.
Стань сюда. Возьми мой лук и щит.

— Хорошо, — покорно я сказала, —
Вот моё пальто и башмачки.
Статуя меня поцеловала,
Я взглянула в белые зрачки.

Губы шевелиться перестали,
И в груди не слышу тёплый стук.
Я стою на белом пьедестале,
Щит в руках, и за плечами лук.

Кто же я? Диана иль Паллада?
Белая в сиянии луны,
Я теперь — и этому я рада —
Видеть буду мраморные сны.

Утро… С молоком проходят бабы,
От осенних листьев ветер бур.
Звон трамваев. Дождь косой и слабый.
И такой обычный Петербург.

Господи! И вдруг мне стало ясно —
Я его не в силах разлюбить.
Мраморною стала я напрасно —
Мрамор будет дольше сердца жить.

А она уходит, напевая,
В рыжем, клетчатом пальто моём.
Я стою холодная, нагая
Под осенним ветром и дождём.


Но была ли на самом деле


Но была ли на самом деле
Эта встреча в Летнем саду
В понедельник, на Вербной неделе,
В девятьсот двадцать первом году?


Я пришла не в четверть второго,
Как условлено было, а в пять.
Он с улыбкой сказал: — Гумилёва
Вы бы вряд ли заставили ждать.

Я смутилась. Он поднял высоко,
Чуть прищурившись, левую бровь.
И ни жалобы, ни упрёка.
Я подумала: это любовь.

Я сказала: — Я страшно жалею,
Но я раньше прийти не могла.
Мне почудилось вдруг — на аллею
Муза с цоколя плавно сошла.

И бела, холодна и прекрасна,
Величаво прошла мимо нас,
И всё стало до странности ясно
В этот незабываемый час.

Мы о будущем не говорили,
Мы зашли в Казанский собор
И потом в эстетическом стиле
Мы болтали забавный вздор.

А весна расцветала и пела,
И теряли значенья слова,
И так трогательно зеленела
Меж торцов на Невском трава.



Нет, я не буду знаменита


Нет, я не буду знаменита.
Меня не увенчает слава.
Я — как на сан архимандрита
На это не имею права.

Ни Гумилёв, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я — маленькая поэтесса
С огромным бантом.