Железный Крест

Выпил рюмочку виски — и воспоминания нахлынули, как осенний ливень над Рейном, холодный, пронизывающий до костей. Стародавние времена службы в СС, годы, которые теперь казались мифом из чужой жизни… Как-никак, дослужился до оберштурмбанфюрера, поднимаясь шаг за шагом по лестнице из крови и лжи. Хрустальная ночь, где звон разбитых витрин казался музыкой нового порядка. Збоншинское выдворение, где люди превращались в строки в отчетах. Тогда меня и заметило начальство, как хирург замечает инструмент, идеально подходящий для грязной работы. Потом Варшава в пыли своих руин, Краков под аккомпанемент эха в расстрельных дворах, Прага с ее призраками на Карловом мосту, и Киев, где чернозем впитывал кровь с ненасытной жадностью.
Железный Крест мне вручал сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер — холодный металл на ладони, символ триумфа в аду. После церемонии, в блеске ламп и окружении свиты, он неожиданно повернулся ко мне, глаза его были как два осколка льда в оправе очков:
— Андреас, как ты относишься к смерти?
В Гамбургском университете я погружался в древнегреческий, мечтал о диссертации под руководством Эрнста Кассирера — о греческой эстетике смерти, где агония заигрывает с красотой, как в трагедиях Эсхила. Наверняка перед награждением рейхсфюрер пролистал мое личное дело, выискивая зазоры в преданности.
«Герр рейхсфюрер, — ответил я, — возможно, вас удивит, но я отношусь к ней чисто по-эпикуровски: смерть — ничто для нас, ибо когда мы есть, смерти нет, а когда смерть приходит, нас уже нет».
Он слегка улыбнулся. Прошла едва заметная дрожь в уголках губ, словно сомнение не решилось стать словом. Он вопросительно-утвердительно произнёс:
—Значит, Платон для тебя — это сказка.
— Герр рейхсфюрер, я надеюсь, что и не только для меня. Детское воображение жаждет сказок и...
— Мифов?
Он перебил меня, его голос гулко отразился в зале, как удар хлыста.
— Так знай же, Андреас, что всё это миф, и взрослые нуждаются в нем не меньше, а может, даже больше, чем дети. Миф — это клей, скрепляющий империи, опиум для масс, которые боятся пустоты.
— Да, герр рейхсфюрер, это так, но те, кто осознает это, относятся к мифам по-эпикуровски — с отстраненным спокойствием, без иллюзий.
— Скажи еще, что они смеются! — в его голосе прорезалась ирония. — А знаешь, почему? Потому что богам Эпикура нет дела до этого мира. Они вечно пируют за гранью бытия, а мы — муравьи в их заброшенном саду.
— Потому нет и воздаяния, — добавил я, чувствуя, как слова повисают в воздухе, как дым от выстрела.
— Вот именно! — он на мгновение замер. Взгляд его, до этого отстраненный, вдруг сфокусировался на мне, словно он увидел не офицера, а зеркало. Он посмотрел на мой Железный Крест — этот парадоксальный символ, крест, несущий не спасение, а приговор. Он крепко, до боли, стиснул мою руку. — Вот за это и крест, Андреас. За смелость смотреть в эту пустоту.
Только теперь, когда виски выжигает остатки самообмана, я понимаю суть того разговора. Мы, архитекторы тысячелетнего Рейха, возводили собор из мифов на фундаменте пустоты. И Гиммлер, верховный жрец этого культа, заглядывал в меня как в колодец, надеясь увидеть дно — или убедиться, что его нет. Он искал сообщника не в преступлении, а в знании о вселенском безразличии. И смех Эпикура, о котором мы говорили, — это не смех освобождения. Это скрежет зубов в ледяной тишине космоса, где нет ни богов, ни воздаяния, ни смысла. Только мы — и наши дела.
Стакан пуст. А Железный Крест, который я никогда не ношу, лежит в ящике стола. Он не ржавеет. Память — вот что ржавеет, и эта ржавчина въедается в душу.