Глава 12. Прикосновение к проводам души

Ли На осталась. Сама не поняла почему — просто не пошла за всеми. Может, кресло такое мягкое, что вставать не хотелось. Может, внутри ещё ныло от этих разговоров, голосов, чужих и колючих. А может, ей просто очень нужна была тишина.
Она оглядела комнату — стены, потолок, мигающие лампочки, провода. И вдруг застыла: на одном из экранов — её комната. Та самая. Узнала свою кровать, книжку на подоконнике, даже полотенце, брошенное на стул. Всё на месте, как она оставила. Только выглядело это сверху, будто кто-то смотрит с потолка.
Она повела глазами. Рядом — ещё экран. Там вид на кровать сбоку. Ниже — ещё один. И ещё.
— Это... — она не договорила, слова застряли комом в горле.
А Уцзи щелкал клавишами, не глядя на неё, пальцы бегали по клавиатуре сами по себе.
Она замерла между вопросом и молчанием, а немой диалог звучал громче крика. Таких узнавал сразу: существующих в двух параллелях — показной оболочке для мира и истинном «я», спрятанном глубоко внутри. Слишком знакомое состояние.
— Хочешь, покажу твою комнату у дяди? — слова вырвались сами, и он тут же удивился: зачем спросил?
Девочка резко развернулась. Глаза — чёрные, слишком большие для этого худенького лица — на миг стали ещё шире. Что-то мелькнуло в их глубине, но исчезло прежде, чем удалось понять.
— Там всё готово, — поспешно добавил Уцзи, ловя реакцию, но не понимая причин. — Камеры установили вчера. Пока только в спальне.  И одна в ванной.
Она не моргнула. Только пальцы слегка сжали край кофты. Уцзи почувствовал, будто проваливается куда-то — сказал не то? Или не так? Но девочка уже кивала, быстренько. А в уголках глаз дрожала капля недоумения, которое явно не собиралась озвучивать.
Чжан Сюаньфэн переключал экраны. Картинки мелькали, как кадры из старого фильма: комната, в которой жила в Пекине, те же вещи, тот же вид из окна. Он смотрел на это так же, как на любую другую камеру.
— В ванной? — прошептала она. Лицо порозовело, губу закусила.
Но Уцзи не смутился — по крайней мере, внешне. Просто откинулся в кресле и посмотрел прямо на неё. По-дружески.
— Не переживай. Камера срабатывает только если войдёт кто-то чужой. Я так настроил.
Рассказывать больше — про чувствительность линзы, про алгоритм, про автоматическое распознавание, не имело смысла. Всё равно ничего не поймёт.
— Просто посмотри в неё, когда заходишь. Камера считает лицо. Если это ты — отключается.
Она захлопала ресницами и глаза метнулись к углам комнаты, разыскивая невидимые камеры.
— Ты... всегда следишь за мной? — в горле пересохло и голос прозвучал слишком хрипло. Вопрос повис в воздухе, наполненный чем-то большим, чем просто любопытство — в нем звучала детская обида.
— Не слежу. Контролирую. Всех, — хмыкнул он, будто наступили на больное. — Задача такая. И специфика моего клана.
Он взял планшет и протянул ей:
— Мне ещё нужно тебя просканировать. Чтобы ты могла открывать любые двери. Без этого: ни один шлюз тебя не пустит.
Плечи девочки слегка дёрнулись — почти незаметный вздох, она только что проиграла маленькую битву. И тут же замерла, глядя на устройство как на что-то опасное.
— Значит... и я буду в твоём компьютере? — кончики пальцев отдёрнулись от холодного стекла, будто обожглись. — Как эти камеры?
Вопрос прозвучал тихо, но Уцзи вдруг осознал, что никогда раньше не задумывался, как это — быть по ту сторону наблюдения.
Она положила руку. Сначала правую. Потом — неловко, через боль — левую. Он видел, как повязка чиркнула по корпусу, как морщится, но не жалуется. Устройство коротко пискнуло.
— Теперь глаза, — проговорил Уцзи.
Экран занял идеальное положение — ровно по протоколу. Но когда в фокусе оказались её глаза, мир сузился до этих двух тёмных омутов, где свет играл странными глубинами. Рутина измерений вдруг показалась смешной. Приборы фиксировали факты, но не ту дрожь понимания, что пробежала по спине.
— И что теперь... ты всегда будешь меня видеть? Даже если я спрячусь?
— Почти, — поправил он, оставляя слово висеть в воздухе сухой констатацией. Мысль о подкожном чипе, как у служебных животных, мелькнула, но отбросил её. Лунцзян не одобрит.
Девочка смотрела в экраны. Стояла тише, чем было нужно. Не как другие — те, кто ёрзал, спрашивал. Она вглядывалась, как будто её это касалось. Происходящее здесь, в его мире, вдруг стало и её миром тоже.
Данные сходились: поза ровная, зрачки стабильные, дыхание в пределах нормы. Но Ли На разрушала все шаблоны. Ни страха перед техникой, ни детского восторга. Только тихое, почти медитативное принятие. Как будто гудящие серверные стойки и паутина кабелей были для неё такой же естественной средой, как лесная поляна.
Пальцы сами нашли клавиши. Щелчки. Чёткие интервалы. Безупречная последовательность. Пока цифры на экранах оставались зелёными — мир сохранял хоть какую-то понятность. Всё остальное: странное чувство под ложечкой, мурашки на спине — относилось к погрешностям, не заслуживающим учёта.
Уцзи механически просматривал контуры ее плеча и схемы на мониторе, пока внезапно не наткнулся на глаза — она повернулась, слегка поправляя волосы. Рефлекторное отведение взгляда запоздало: Ли На смотрела на него, искренне, словно разглядела что-то родственное в этом скованном тишиной мире.
Улыбка ударила током. Ни один сценарий не содержал такого варианта. А между тем в глубине, в давно заброшенных эмоциональных схемах, что-то замкнуло — слабый разряд, пробежавший по обесточенным проводам памяти.
Пришлось опустить глаза. Быстро.
— Чжан-гэ… — тихонько произнесла, но в тоне было нечто, что разрядом пронеслось через воздух. Обычно ровное сердцебиение дало сбой: системный, отразившийся в сбившемся ритме дыхания и дрожи кончиков пальцев на клавишах. — А тебе тут не страшно?
Страх. Термин из учебников по физиологии. Естественная реакция на потенциальную опасность. Но где здесь угроза?
Взгляд сам потянулся к её глазам — тёмным, живым, слишком человечным. И вдруг стало ясно: она не ждёт объяснений или инструкций. Ждёт, чтобы кто-то почувствовал вместе с ней. Чтобы он... понял.
Так не работало. Не должно было работать.
— Страшно? Здесь? — переспросил он.
Она кивнула. Взгляд блуждал по потолку: по вентиляционным решёткам, по цепочкам ламп.
Он откинулся в кресле. Плечи невольно осели, будто внезапно вспомнили, сколько всего на них лежит. И в ту же минуту почувствовал: слов нет. Ни утешения, ни объяснения — ничего. Есть только безымянная тяжесть, которая скапливается где-то между вдохом и мыслью, там, где душа встречается с тишиной.
— Может, — сказал он. — Но если ты знаешь, что это живёт, потому что ты не спишь, не ешь, а просто поддерживаешь — тогда в этом есть смысл. Это как… — замолчал, подумал, — как заварить себе чай в одиночестве и не бояться, что остынет.
Она опустила глаза, уголки губ дрогнули в едва заметной улыбке. Уцзи всегда полагался только на точные измерения, но вдруг понял это не по данным — а просто почувствовал, как чувствуют тепло на коже, не проверяя термометр.
— А тебе нравится, что ты делаешь?
Нравится?
— Я... не думал, — он знал, как описать эффективность. Как оценить полезность, значение, вес, ресурс, время отклика. Но слово «нравится» не имело алгоритма. — Наверное, да. Потому что... ну... кто, если не я? Лунцзян? Он… он смотрит на клавиатуру, как на минное поле.
Уцзи не шутил, просто сказал правду. Ли На неожиданно, искренне рассмеялась, и этот смех странным эхом отозвался где-то в груди, будто в отлаженный механизм внезапно встроился новый компонент: не предусмотренный схемой, но идеально подходящий.
— А сложно?
Простейший вопрос. Но вместо ответа — внезапная пустота.
«Сложно» — бесполезное понятие. Неизмеримая величина. Четыре несовместимых протокола? Собиралось за сорок семь минут. Потерянный сигнал? Восстанавливался вручную за двенадцать шагов. Никакой сложности — только чёткие алгоритмы.
— Сложно — когда не можешь собрать схему, — ответил он. — У меня всё собирается. Даже если не хватает деталей или времени. Просто приходится искать выход.
Уголок губ непроизвольно дрогнул — непривычное движение. Впервые осознавалось, как это звучит со стороны.
— Целый мир создаю. Из воздуха. Из кода. Из того, что рассыплется, если выпустить из внимания хоть одну деталь.
Взгляд сам поднялся и столкнулся с её глазами. В них ощущалось нечто неуловимое. То ли понимание, то ли простое человеческое любопытство. Обычно подобная неопределённость вызывала раздражение.
С любым другим обошёлся бы ледяной вежливостью. Люди тянулись к тому, чего не понимали, трогали запретное. Но Ли На просто стояла. Не рассматривала оборудование, не изучала схемы. Смотрела прямо, будто в этот момент ничего не существовало важнее его внутреннего мира.
Где-то под рёбрами ёкнуло странное чувство. Никто раньше не спрашивал... собственно, о нём. Не о функционале системы, не о технических параметрах. О том, что происходит внутри. Незнакомое ощущение. Неудобное. Почти... пугающее.
— Пойдём. Кое-что покажу.
Это место всегда оставалось закрытым: голограмма хранилась как сердце системы, неприкосновенное и личное. Но сейчас... возникло странное желание раскрыть код. Увидеть, как загорятся её глаза.
Движения у рабочего стола сохранили привычную точность: жест, ещё один, мерцание, прокрутка. Один взмах — и воздух оживал. Но сегодня пальцы двигались иначе: с непривычной осознанностью.
Голограмма вздрогнула. Из-под поверхности поползли светящиеся нити, складываясь в трёхмерную паутину. Слои нарастали, как нервные окончания пробуждающегося существа — этаж за этажом, коридоры, шахты. Вся карта, выношенная с детства, теперь висела в воздухе.
Девочка не моргала, наблюдая за разрастающимися структурами, словно за дыханием живого организма. Вдруг тело слегка наклонилось вперёд — узнала седьмой уровень. Искала свою комнату среди лабиринта линий.
— Это так красиво, — шёпот прозвучал как откровение.
Три простых слова — и дыхание перехватило. Никогда раньше никто не использовал этот эпитет. «Функционально», «продумано», «сложно» — да. Но «красиво»?
Кивок получился автоматическим. Голос, к удивлению, звучал ровно:
— Мы здесь. Девять уровней ниже. Всего восемнадцать.
Чистая техническая констатация. Но под этой отработанной монотонностью клокотало что-то новое. Она изучала структуру с тем благоговением, с каким в детстве рассматривают иллюстрации к волшебным историям — видя живую магию.
— Кто это создал?
— Я, — коротко бросил он, сжимая кулаки, чтобы скрыть дрожь в пальцах.
Биометрия показывала аномалию: несвойственное расслабление лицевых мышц, расширенные зрачки, пониженная частота моргания. Показатели стресса упали, заменившись паттернами, характерными для состояний «любопытство» или «удовлетворение».
Её рука сама потянулась к голограмме — нелогичный, энергозатратный жест, указывающий на желание установить физический контакт с виртуальным объектом. Эффективность нулевая, но...
В данных была какая-то странная завершённость. Не та пустота, что бывает, когда люди смотрят на его схемы, не понимая сути. А точное, почти идеальное соответствие между формой и содержанием. Будто она видела не провода и код, а...
Он прервал себя. Это уже не данные. Это что-то другое.
Уцзи не стал рассказывать о бессонных ночах, когда цифры и схемы не давали покоя. О том, как переделывал одно и то же по десять раз, загоняя себя в угол перфекционизмом.
Голограмма была его отражением — тем, в чем узнавал себя лучше, чем в зеркале. Каждый пиксель, каждый алгоритм помнил наизусть.
— Я тут с детства, — вдруг сказал он, сам не понимая, зачем делится этим. Но, возможно, в глубине души надеялся — она поймёт. Поймёт, почему слова звучат как техническая документация, а не живая речь. Ведь учили не чувствовать, а конструировать.
— Ты когда-нибудь выходишь наружу? — спросила она.
Он машинально пожал плечами, но внутри что-то сжалось, пытаясь спрятаться.
— Тут нужнее. Там... там мне нечего делать, — ответил, но слова показались ему жестяными и фальшивыми. Сколько раз повторял себе, пытаясь заглушить тихий голос, шепчущий о другом?
Впервые за долгие годы ощутил, как кто-то видит его — не функциональную единицу системы, а просто человека. Это чувство было таким новым, что невольно потянулся к привычному — к строгим формулировкам, вбитым в голову с детства.
— Здесь учился. Всё необходимое получил, — прозвучало автоматически. — Сына тоже здесь буду воспитывать. Тяньшу поможет.
Слово «сын» застряло в горле колючим комом. Эти планы принадлежали системе, традиции, чужому представлению о том, каким он должен быть.
Ли На подняла глаза — немой вопрос в глубине зрачков. И вдруг с мучительной очевидностью пришло понимание: все эти годы были лишь воспроизведением чужих сценариев, точной имитацией жизни.
Пальцы сами потянулись к клавиатуре — к единственному месту, где сохранялся полный контроль. Но теперь, под её взглядом, даже эта привычная манипуляция ощущалась иначе. Впервые кто-то смотрел не на творение, а создателя.
— У тебя есть жена?
— Будущая. Вот, — он нажал пару клавиш и на экране открылось видео, где девушка сидела на диванчике и читала книжку.
Вспомнилось, как отец впервые показал ему девочку на экране: «Твоя невеста. Род Сюй». Тогда, в двенадцать, лишь брезгливо сморщился — фу, девчонка.
Но прошло пять лет. Теперь же знал, как она прикусывает губу, когда сосредоточена. Как по-особенному приподнимает бровь, слушая мать. Как неловко поправляет волосы, когда думает, что никто не видит.
А потом был тот день.
Камера поймала её в спальне, когда шёлковое платье соскользнуло с плеч. Сознание зависло на мгновение, как система при критической ошибке. Рука рефлекторно рванулась к выключателю... и застыла в сантиметре, парализованная вспышкой, что выжгла все логические цепи. В ушах зазвенела тишина, густая и абсолютная, а потом в виски врезался глухой гул перегрузки. Кровь прилила к низу живота горячей волной. Тело взбунтовалось против всех протоколов приличия, и он на миг полностью выпал из реальности, став лишь стуком в висках и стягивающей живым током кожу.
Последующие ночи прошли в самобичевании. Не просто за постыдное возбуждение, а за украденные мгновения, за мысленные ласки, за предательство, совершённое втайне.
— Чжан-гэ? — Ли На наклонила голову, и он резко вернулся в реальность, едва сдерживая дыхание.
Он не имел права даже думать так. Не тогда. Не так. Но тело помнило. И стыд горел в груди едким пламенем.
На вопрос о братьях Уцзи автоматически вывел на экран семейный архив. Дом. Яркий, шумный, живой. Мальчишки дрались за сладости, девочки визжали от смеха, мать ласково журила их — идеальная картинка, как из навязчивого рекламного ролика.
Он знал о них всё.
Младший брат ненавидит морковь, но под маминым взглядом покорно проглатывает. Средняя сестра строит из себя храбрую, а ночью тайком включает свет. Старший — проверяет замки перед сном.
Часами наблюдал, как их пальцы оставляют жирные отпечатки на стёклах, как волосы слипаются от варенья, как они валятся в мамины объятия со смехом. Но никогда — ни разу — не ощущал тепла их прикосновений.
— Вот они, — вырвалось наружу. Два слова, тяжёлые, как камень.
Не сказал главного. Что за все годы никто не окликнул по имени. Не придвинул стул к общему столу. Не протянул руку.
Губы сжались до белизны. В груди клокотало что-то горячее и незнакомое. Дыхание участилось — будто пробежал километр, хотя не сделал ни шага.
Раньше эти мысли гнал прочь. Не думал. Не позволял. Но сейчас, под молчаливым взглядом Ли На, защитные экраны рухнули, обнажив пустоту, которую годами заклеивал голограммами и формулами.
Резкий поворот к монитору. Но изображение дома всё равно плыло перед глазами, как размытый кадр. Ладони сами сжались в кулаки — липкие от пота, предательски дрожащие.
— Чжан-гэ, а подручные у тебя есть? — спросила Ли На, не замечая что происходило. Или заметила, потому и спросила. Он ухватился за вопрос, с жадностью тонущего хватающегося за соломинку.
— В сети, — к горлу подкатил ком, заставив с силой сглотнуть. — Некоторые... от отца. У нас… даже подручные династиями. — Каждое слово давалось с усилием, как будто вручную перезагружал свою речевую систему.
Внутри бушевал хаос. Мысли, которые держал взаперти, теперь рвались наружу: «Кто позовёт меня просто так? Разве я кому-то нужен?»
Она молчала. Стояла так близко, что чувствовалось дыхание. И в этой тишине было что-то невыносимое — будто зимний ветер, выдувал всё наносное, обнажая каждую трещину души.
Уцзи развернулся к монитору, пальцы побежали по клавишам с привычной точностью. Здесь он был в безопасности. Здесь всё подчинялось логике. Но сегодня даже знакомые линии и формулы не могли заглушить это странное чувство — будто что-то важное безвозвратно изменилось.
— Чжан-гэ... — голос прозвучал так нежно, что где-то в глубине системы защиты сработало короткое замыкание. Никто никогда не произносил его имя с такой... человечностью.
Он медленно повернул голову, сохраняя привычную маску безразличия. Но глаза — эти странные, слишком проницательные глаза — видели насквозь.
— А Лунцзян… он всегда грустный, да?
Это слово казалось инородным телом, не вписывающимся ни в одну из категорий. Лунцзян был переменной в уравнениях, узлом в сетях, элементом системы. Но «грустный»? Это не поддавалось вычислениям.
— Почему ты... — он запнулся, что само по себе было сбоем, — так думаешь?
Девочка просто пожала плечами:
— Он всё время знает, когда будет плохо… но всё равно идёт. И молчит.
Уцзи почувствовал, как что-то перемкнуло в механизмах. Внезапно увидел то, что годами оставалось за пределами восприятия: человека, который десятилетиями нёс груз, слишком тяжёлый даже для его плеч.
Голограмма перед ним вдруг потеряла чёткость. Вместо схем, теперь другое — Лунцзян задерживается в пустом зале после совещаний. Как пальцы чуть дрожат. Как в его взгляде иногда мелькает что-то... да, именно это слово. Грустное.
— Я никогда... — он сделал паузу, словно впервые подбирая слова не из технического лексикона, — не задумывался об этом. Но ты... ты права.
Из памяти вырвался образ пятилетнего себя в чужом месте, дрожащего от страха сделать ошибку. А рядом — того самого мальчика в черном костюме, который казался тогда воплощением невозмутимости.
— Он унаследовал клан в семь, — слова текли медленно, впервые проговаривал их вслух. — С тех пор ни дня... ни одного дня просто для себя.
Пальцы скользнули по экрану, рисуя невидимые узоры.
— Отец говорил... что Люй Цзиньфэн надёжный. Но я... — внезапный прорыв откровенности, — я видел, как... как пальцы… как он… как его…
Он громко вдохнул, будто всплывая из глубин.
— Если не он... то кто? — это прозвучало почти отчаянно. — Распорядитель не может позволить себе... не может просто...
Внезапно перед глазами встал тот день, когда собственная ошибка могла стоить жизней. И Лунцзян... не кричал. Не наказывал. Просто сказал: «Исправь». И впервые в жизни Уцзи захотелось сделать что-то хорошо не из страха, а потому что... потому что кто-то верил.
— Вчера... с Хуаци... любой другой на его месте поступил бы «разумно». Оставил бы. Но он... — в горле комом встал образ, который видел, когда затирал видео: дорогущим пиджаком укрыл девушку, звонок ради неё, — он же...
Руки сами потянулись к клавиатуре, но вдруг замерли. Пальцы дрожали.
— Он не камень, — прошептал Уцзи. — Просто... если он растает, мы все утонем.
Молчание. Затем, не поднимая глаз, совсем тихо:
— Хочешь увидеть... его настоящего?
Руки на миг застыли над клавишами. Потом — решительный щелчок. Архив. Глубинные слои. Файл, помеченный тремя звёздами — как самые важные, самые сокровенные данные.
Экран вспыхнул жизнью.
Не тот Лунцзян, которого знали все: командир в безупречном костюме, бесстрастный стратег. Просто человек — в мятом домашнем халате, на четвереньках, с малышкой на спине, которая визжала от восторга, вцепившись в его волосы.
«Па-а-апа!» — звенел детский голосок в записи.
И смех. Настоящий, громкий, не сдерживаемый. Тот, что вырывается сам, когда щекочут или подбрасывают в воздух. Уцзи никогда не слышал, чтобы Лунцзян так смеялся.
— Вот... — собственный голос показался чужим, — её первые шаги.
Что-то горячее и колючее подкатило к горлу и отвернулся, сделал вид, что поправляет оборудование. Но руки дрожали.
Внезапно перед глазами встал отец. Всегда прямой. Всегда правильный. Ни одного лишнего прикосновения, ни одной неучтённой эмоции. «Эмоции — слабость», — говорил он. А маленький Сюаньфэн… маленький а-Фэн так мечтал, чтобы хоть раз... Хоть раз...
Уцзи поспешно наклонился к ящику, делая вид, что что-то ищет. Просто нужно было спрятать лицо. Хотя бы на секунду.
Пальцы сами нашли то, что искали — под слоями схем, чипов и отчётов лежал маленький медальон, найденный в кустах, куда девочку отбросило взрывной волной. По правилам следовало сдать, как вещественное доказательство. Но... сохранил.
Круглый, гладкий, с причудливыми золотистыми узорами, расходящимися от центра — будто лучи солнца или... или трещины на льду. Он положил его на ладонь, и вдруг в груди что-то едва слышно щёлкнуло.
— Возьми. Твоё, — сказал, протягивая медальон. Голос звучал ровно — годы тренировок сделали своё дело. Но внутри всё переворачивалось. Он не смотрел на неё, не мог — знал, что не выдержит взгляда.
Когда медальон коснулся её ладони, тело содрогнулось. Она не плакала — просто застыла, сжимая металл так, что на коже остался красный след. Потом губы сами сложились в детское слово, которое не произносила так давно: «Мама…» Уцзи отвернулся: это было слишком личное.
Девочка крепко прижала кулон к груди. И в этот момент внутри у него что-то оборвалось — будто лопнула невидимая струна, годами натянутая до предела. Больно. Невыносимо больно. Но и... странно легко.
— Это не просто... — собрался с силами, выговаривая слова с неестественной медлительностью: — Внутри... камера. Увидим. Даже если... не успеешь позвать.
Тишина между фразами становилась всё гуще. Он видел, как пальцы судорожно сжимают металл, как губы слегка дрожат. И всё же продолжал — должен был договорить:
— И... капсула, — глаза сами закрылись, будто защищаясь от реакции, которой боялся увидеть. — Сильный яд. Если... если захочешь уйти. Без мучений.
Ожидал ужаса. Отвращения. Но встретил лишь понимающий взгляд — глубокий, взрослый не по годам. В глазах не было страха. Была... благодарность? И это ранило больнее всего.
— Так... принято у нас, — прошептал он, глядя куда-то мимо. — Для женщин клана. Испокон веков.
Горло сжалось так, что стало трудно дышать. Юноша вновь отвернулся к экранам, но они расплывались перед глазами. Знакомые цифры и схемы больше не давали утешения. Только холодное мерцание пустоты.
Тишина. Затем — едва слышный детский голос:
— Спасибо... — сказала она. — Ты так много для меня сделал.
Мысли рассыпались, как оборвавшиеся бусы. А Ли На уже шагнула вперёд. Осторожно, боясь спугнуть его, как дикого зверя. Медленно, почти неуклюже, словно сама не до конца понимала, можно ли. Обняла. Не сильно. Не крепко. Но, по-настоящему. Искренне, без условий, без причин.
Он не успел сбежать в интерфейс, спрятаться за кнопками и командами. Её ладонь легла ему на спину. Щека — к ключице. Тёплое, неуверенное дыхание коснулось кожи. Всё. Мир стал тише. Чище.
Тело застыло, окаменев в противоестественном для него бездействии. Мозг лихорадочно перебирал протоколы действий: отстраниться, пошутить, спрятаться за экраном, обнять в ответ — отработанные алгоритмы защиты, которые один за одним выдавали фатальную ошибку и гасли. Ничего не сработало. Всё зависло. И только в груди — дрогнуло. Будто кто-то осторожно приоткрыл дверь, за которой запер себя ещё мальчишкой.
Слезы навернулись внезапно. Без подготовки. Без права на отсрочку. Где-то глубоко внутри захлебнулся от чувства, которого не знал. Никогда.
Он плакал. Беззвучно. Отчаянно. Как плачут дети, которые ещё не научились стыдиться слез. Всё, что копилось годами — боль, страх, одиночество — вырывалось наружу в горячих потоках по лицу.
И Ли На не отпускала. Просто стояла, прижимаясь к нему, принимая каждый его вздох, каждую дрожь. Как будто говорила без слов: «Я здесь. Ты не один. Ты больше никогда не будешь один».
И он верил. Впервые в жизни — по-настоящему верил.