Глава 15. Губы, обожжённые правдой

Вечер тянулся старинной песней. Воздух в столовой наполнялся запахами варёного риса, пряной жареной зелени и густого, лениво ползущего дыма из кухни. Ли На сидела за столом, поджав под себя босые ноги, и неловко сжимала в руках палочки.
На столе толпились блюда: свинина в тёмном, блестящем соусе, чуть остывшие хрустящие овощи, ароматный суп с кусочками белого тофу. Стол казался живым, распираемым изнутри запахами и теплом.
За кухонной перегородкой Хошэнь ловко подбрасывал рис в казане, размахивал руками, что-то оживлённо говорил и смеялся. Рядом стояла Хуаци — тонкая, стройная, как тростинка, — и украдкой улыбалась, опуская глаза. Казалось, он разом омолодился: подпрыгивал, суетился вокруг неё, будто ярмарка шумела прямо здесь, в этой тесной кухне.
Когда они наконец вышли из-за перегородки, Хошэнь, не теряя ни секунды, галантно устремился к столу. Ловко подхватил стул, лёгким движением отодвинул для Хуаци и с преувеличенной почтительностью пригласил её сесть.
— Прошу, прошу, — говорил он, грациозно взмахивая рукой.
Как только Хуаци заняла своё место, тут же закружил вокруг: то подносил чашку супа, то аккуратно выкладывал на тарелку самые сочные рёбрышки. Все это делал с такой лёгкостью, будто выплясывал перед ней танец райской птицы-паротии.
Ли На, наблюдая за этим со стороны, лишь недоуменно моргала, не понимая, почему он так себя ведёт. Но остальные прекрасно видели, куда клонит Ван Лэйянь. И в его весёлой суете, в этом неуёмном старании угодить читалось одно: он явно старался произвести впечатление.
— Попробуй, милая, — сказал он, стараясь говорить непринуждённо. — Это мой особый рецепт. Для таких вот красавиц.
Хуаци порозовела и склонила голову:
— Спасибо, господин Ван.
Хошэнь махнул рукой:
— Никаких господ! Для тебя просто Янь-гэ.
Ли На, почти не дыша, краем глаза следила за ним. От улыбки Лэйяня в комнате становилось светлее. Где-то в груди тоже разгоралось что-то тёплое — хрупкое, неловкое, как первые звуки в новой мелодии.
Остальные молчали. Даже Мояо, которого Ли На привыкла видеть колким и резким, углубился в свою тарелку. Он ел медленно, прислушиваясь к шороху палочек, к вздохам сидящих рядом. Ни соли не добавлял, ни своих порошков. Все было тихо.
Хошэнь, довольный смущением Хуаци, продолжил свой изящный спектакль. Он наклонился чуть ближе, проверяя, хорошо ли она ест, и вдруг, с лёгкой улыбкой, протянул руку.
— Ты волосы чуть зацепила, — сказал он мягко, кончиками пальцев поправляя прядь, выбившуюся из причёски. Движение было плавным, почти небрежным, но чувствовалась нарочитая нежность. Потом взгляд скользнул вниз, к её щеке.
— А вот и соус подкрался, — рассмеялся он, и прежде, чем Хуаци успела смутиться, его палец уже коснулся кожи около губ, смахнув крошечную капельку. Задержал взгляд на её глазах, медленно поднёс палец к своим губам и облизал.
— М-м… Вкусно.
Хуаци застыла, дыхание перехватило. Щеки вспыхнули ещё ярче.
Ли На, наблюдая за этим, не понимала до конца, что именно происходит, но в груди ёкнуло. Взгляд Хошэня, улыбка, этот странный, плавный жест — все вдруг показалось чем-то… другим. Не просто весельем или шуткой. Как будто в воздухе повисло что-то сладкое, и она, сама не зная почему, вдруг почувствовала, что должна отвести глаза.
А Хошэнь тем временем уже вернулся к своей роли гостеприимного хозяина. Подливал Хуаци чай, наклоняясь так, чтобы плечи едва соприкасались, шутил, заставляя смеяться, и все время ловил её взгляд — намеренно, настойчиво.
Линфэн так же молчал, но опустил глаза и казался каким то нервным — то ли в раздражении, то ли в обиде. Он даже не подкладывал Ли На еду как делал это всегда. Остальные делали вид, что не замечают, или понимают.
И только Ли На сидела и думала о том, что взрослые — странные. Особенно когда улыбаются таким образом.
И в весёлом ворковании, кружащем над столом, росли вопросы. Почему Хошэнь так себя ведёт? Кто та девушка-ангел? Почему с ней так поступили? Что случилось со всеми в столовой?
Слова брата всплывали в памяти: «Лунцзян — хороший человек. Если на кого и можно положиться, то только на него». Но разве тот, кто приказал показать камеры, кровь, «ангела» — мог быть хорошим?
Взгляд скользнул по столу, застыв на тарелке. Рисовые зерна казались теперь слишком белыми, почти стерильными, как стены восьмого этажа.
— Ты хочешь спросить что-то?
Голос Лунцзяна разлился по комнате, как тёплый мёд, — низкий, бархатистый, с лёгкой хрипотцой. Он звучал так, словно знал все её мысли.
Ли На вздрогнула. Земля под ногами на мгновение поплыла, и она инстинктивно вцепилась в палочки, чтобы не выдать дрожь. «Спросить? Сейчас? При всех?»
Но взгляд держал крепче любых слов. Темные, почти черные глаза, в которых отражались блики ламп, будто брали за плечи, не позволяя отступить. В горле защемило от чего-то странного. Она судорожно вдохнула. В голове пульсировали строчки из дневника, смешиваясь с сегодняшними ужасами.
— Я… — Она попыталась сглотнуть, но ком в горле не исчезал.
Лунцзян не торопил. В этом молчании было что-то терпеливое, почти отеческое — он готов был ждать вечность, пока она соберётся.
Ли На опустила глаза. На ладони, сжатой в кулак, выступили белые пятна от напряжения. «Если Господин Люй действительно хороший…, то почему позволил мне увидеть это? Или… это тоже часть правды, которую я должна знать?»
— У Хошэня... на восьмом этаже девушки... Почему они не пришли? — слова вырвались сами, ломкие, как сухие веточки.
Сразу стало тяжело дышать. Тёплый пар над супом замер. Ли На почувствовала: сказала что-то, чего не должна была касаться.
Ван Лэйянь застыл. Кусочек мяса медленно качался в палочках, пока не упал обратно в тарелку. Яошэнь бросил короткий взгляд на Байхэ, но тот упрямо уставился в миску.
Люй Цзиньфэн не спешил с ответом. Он неторопливо положил палочки на край чаши, движение было настолько точным, словно раскладывал шахматные фигуры перед решающим ходом. А когда заговорил, каждый слог падал в тишину с весом каменной плиты:
— Вы показали ей тюрьму?
Мояо ответил запоздалой усмешкой. Губы искривились в подобии улыбки, но в глазах не было ни привычного огня, ни даже тени насмешки.
— Она сама попросила, — заскрипел Фармацевт, как несмазанные дверные петли. — Ты же сказал — без прикрас.
Лунцзян сжал руки. Ли На видела, как папа так делал, когда пытался не рассердиться на ее шалости.
— Эти девушки… — он сделал паузу, подбирая слова, — Их воспитанием занимается Хошэнь. Комнату покидать им нельзя и без разрешения Господина Ван туда не входи. Никогда.
Ли На едва заметно кивнула и его глаза вдруг стали похожи на те тёплые камни, что кладут в постель зимой — не мягкие, но греющие.
Лунцзян повернулся к Хошэню.
— Тебе давно пора решить этот вопрос.
Хошэнь шумно втянул воздух, хотел что-то сказать, но сдержался. Потом выдохнул и глухо пробормотал:
— Я не обижу женщин, которые согревают мне душу.
— Ой, душу ли? — донёсся голос Уцзи.
Го Циншуй поднял глаза:
— Женщина — не дикий бурьян , чтобы её вытаптывать. Ты не садовник — ты как жук-древоточец , что грызёт корни сливы мэйхуа !
Ли На сжала в руках пиалу. Внутри что-то сжалось: слова Го Циншуя легли странно, с одной стороны красиво, а с другой будто гнилая труха разлетелась вокруг.
Хошэнь резко хлопнул ладонью по столу, заставив звякнуть посуду:
— Ты просто не умеешь за ними ухаживать! Нужно правильно поливать и удобрять — жёстко и регулярно!
Го Циншуй не повысил голоса, но слова резали:
— Ты превратил святилище в бордель.
—  Средняя продолжительность жизни «ангела»: 298 дней. Из них 290 — в агонии. Для сравнения: женщины Хошэня живут в среднем... в общем, пока не умирали. И, кажется, ещё и довольны. — констатировал Уцзи.
Мояо лениво поднял бровь, перекатывая во рту виноградину:
— Как трогательно: один — садовник, второй — чучельник. А результат один — экспонаты.
Хошэнь вскочил так резко, что стул с грохотом упал назад:
— Ты… совсем берега потерял?!
Чэнь Яошэнь лишь усмехнулся, разламывая виноградную веточку:
— Я? Просто разница между вами лишь в сроке годности. Ты пишешь на них «хрупко», он — «нежить».
Линфэн закашлялся в кулак, а Байхэ закрыл глаза, будто молился о терпении. Ли На непроизвольно вжалась в спинку стула — взрослые вдруг стали похожи на дерущихся котов во дворе.
Ван Лэйянь замер. Только побелевшие костяшки пальцев выдавали ярость. Ли На инстинктивно поджала ноги под стул, пытаясь стать меньше. Палочки в руках дрогнули, и кусочек тофу упал обратно в суп с тихим плюхом.
— Не сравнивай! Он их на крюк насаживает, а я — на гребень волны!
Щеки Хуаци горели как раскалённые угли — сначала от смущения, теперь от стыда. Пальцы судорожно сжимались, когда Хошэнь произнёс последнюю фразу. «Насаживает на гребень» — эти слова звенели в ушах, смешиваясь с гулким стуком сердца. Она бросила виноватый взгляд на Линфэна, словно извиняясь за то, что не выдержала. Этикет требовал сидеть смирно, но ноги сами подняли со стула. Поклон получился резким, небрежным. Она даже не поняла, куда бежит — лишь бы подальше от этого стола, от этих разговоров.
От этих слов Ли На сморщила нос. Ей показалось, в неё плюнули грязью.
Го Циншуй ответил, не обращая внимания ни на убежавшую Хуаци, ни на сжавшуюся Ли На:
— Лучше любоваться цветком в храме, чем наблюдать, как свинья валяется в его лепестках!
Хошэнь мотнул головой, как будто отгонял надоедливую муху.
— Да тебе, старик, уже и валяться то нечем, — бросил он.
Слово зазвенело в комнате глухо и тяжело.
Лю Мэйлин поперхнулся. Чжан Сюаньфэн замер, так и не донёс овощи до рта. Ли На хлопала глазами, вслушиваясь в странные, непонятные слова, стараясь уловить в голосах, интонациях хоть какую-то ясность, но все сплеталось в тугой клубок.
Го Циншуй опустил чашку на стол. Звук был едва слышен, но Ли На вздрогнула. Захотелось исчезнуть, спрятаться под столом, чтобы не видеть, как лица вокруг наливаются злобой.
— Ты подбираешь на улице то, что другие выбросили, — сказал Го Циншуй. — И тащишь в дом всю эту грязь.
Ли На машинально потрогала свою тарелку — еда внезапно показалась противной, как объедки в мусорном ведре. Она отодвинула её, стараясь не смотреть на Хошэня, но краем глаза заметила, как рука сжалась в кулак.
Глаза Хошэня вспыхнули злой искрой, а губы дрогнули, и голос сорвался на глухой рык:
— Я хотя бы знаю, что значит быть мужчиной.
Го Циншуй не моргнул.
— Быть мужчиной не значит примерять футляры. А ценить один. Надёжный.
В голосе не было ни злости, ни торжества — только тихая, уверенная усталость человека, который уже пережил все, о чем спорят другие.
— Считать жену футляром? Вот это номер, — скривился Хошэнь.
— Нет, — отозвался Го Циншуй. — Она сад, где растут мои наследники. Я наполняю, она производит.
Ли На замерла, стало вдруг страшно: как будто кто-то с силой выдернул из земли цветок вместе с корнями. В комнате повисла глухая дрожь, едва заметная, но тяжёлая, как давка в душной толпе.
Лунцзян медленно поднял ладонь, прерывая спор:
— Довольно. Вы забыли, где находитесь.
Фармацевт, все это время молча ковырявшийся в тарелке, вдруг лениво растянул слова:
— Инлинь... может, позволишь пару раз наполнить Го Юньси до свадьбы? Дагуань-цзюнь  Байхэ не знал других футляров, клянусь.
Слова оставили на коже липкий след, будто оплевали сладкой гадостью. Ян Шаньу побледнел. Линфэн резко отодвинул стул. Обычно бесстрастное лицо помрачнело:
— Чэнь Яошэнь! — ударил кулаком по столу. — Ты переступаешь черту.
— А что? Какая разница, они все равно скоро поженятся.
Байхэ закашлялся и побагровел: Ли На не могла понять, от гнева ли или от стыда. И с трудом выдавил:
— Заткнись.
Но Мояо только хмыкнул, уставившись в тарелку с видом скучающего зрителя.
Хошэнь, казалось, уже не слышал. Он кипел.
— Ты и в постели ей про «сосуды» лопочешь? — Хошэнь скривился.
— Лучше сосуд, чем твоё корыто, — Го Циншуй даже бровью не повёл.
Лунцзян хлопнул ладонью по столу. Хошэнь вздрогнул, сжал кулаки — ещё секунда, и рванёт в драку. Распорядитель встал во весь рост:
— Завтра на рассвете оба — в тренировочный зал. Раз уж энергии столько — направим её в правильное русло.
Хошэнь оскалился, но… сел. Медленно, с ненавистью. Не из-за приказа — из-за Ли На.
Го Циншуй опустился на стул. Все такой же спокойный, лишь тонкая складка легла между бровей.
— Когда-нибудь ты поймёшь, — сказал он, — что женщина — не игрушка.
Хошэнь бросил через стол, сдавленно:
— А ты поймёшь, что она — не твой чёртов кувшин.
Врач с резким скрипом отодвинул стул. Ли На вздрогнула — звук напомнил, как в школе дверь скрипела перед наказанием.
— Простите, — сказал он глухо. — Я пойду.
Он задержался на миг, взгляд скользнул по лицам и остановился на Ли На. Фигура, сутулая и неловкая, казалась жалкой, как выброшенная на берег рыба.
— Эй, куда ты? — Мояо протянул руку, пытаясь ухватить его за рукав, но Ян Шаньу вырвался, словно обжёгся и быстро ушёл.
Повисла тишина. Она давила на уши липкой тяжестью, как затхлый пар над стоячей водой.
Ли На потёрла ладошку о коленку, стараясь согнать онемение.
— Ян-гэ больно? — прошептала она, нахмурившись.
— Почему ты так решила? — удивился Линфэн.
Ли На сжала губы, обдумывая. Потом тихо ответила, глядя в пустую чашку:
— Музыка у него... Раньше была как дождик. А теперь... — Она замялась, подбирая слова, — теперь, будто наступили на хрустальную бабочку. И она вот-вот рассыплется.
В комнате стало ещё тише.
— И давно это началось? — поинтересовался Чэнь-гэ.
Ли На пожала плечиком, маленьким, неуверенным движением:
— После того, как мы были у Хошэня. Только тогда не так сильно. Теперь... громче.
Мояо резко вскинул голову и на миг потемнел. Не сказав ни слова, он вскочил и бегом скрылся в коридоре.
— Я тоже пойду, — буркнул Хошэнь и нехотя поднялся.
Они ушли. Ли На сидела, не зная, куда деть руки. Горький комок подступил к горлу, мешая дышать. Она всхлипывала беззвучно, как бывает во сне, когда страшно, а голос застревает в груди.

Шаньу сидел на кровати, вжавшись спиной в холодную стену. Руки дрожали; он обхватил себя, как будто мог удержать разрывающееся сердце внутри.
За дверью стучал Мояо. Сначала громко. Потом настойчиво.
— Открой, чёртов доктор! — рявкнул он. — Пришло твоё успокоительное! Не откроешь — вышибу!
«Идиот...» — губы Шаньу сами собой сформировали это слово, и закусил их до крови, пытаясь загнать обратно весь этот ком безумия, подступивший к горлу. «Уйди. Просто уйди», — молил он в пустоту, но стук в дверь не прекращался, сливаясь с бешеным ритмом сердца.
Пальцы впились в ладони так, что под ногтями вспыхнула тупая боль. Этот проклятый упрямец... не оставлял ни щели, ни лазейки, куда можно было бы спрятаться от этого ада.
«А если... открыть?» — мысль ударила, как током, заставив сердце рвануться к рёбрам. На мгновение тело само потянулось к двери, но разум тут же набросил узду: «Нет. Нельзя. Не имею права втягивать его в это...»
Резко вдохнул — воздух обжёг лёгкие, как спирт на открытой ране. «Я должен справиться один. Обязан. Даже если это убьёт меня...»
— Уходи, — прохрипел Байхэ.
Тишина повисла на долю секунды — и снова оглушительный удар в дверь. Дерево затрещало под напором.
«Отвергнет... Посмотрит с отвращением... Как на чудовище...» Мысли, как стая испуганных птиц, метались в черепной коробке. Шаньу крепко зажмурился, но даже за закрытыми веками видел этот взгляд — полный омерзения, который убьёт вернее любого ножа.
Он встряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение. Влажные волосы хлестнули по щекам.
«Безумие. Это кончит все. Разрушит последнее, что у меня осталось...»
Пальцы впились в колени. Его судьба давно известна — брак, долг, притворство. Не жизнь, а тюремный коридор, а конце лишь смерть.
«Он просто... не понимает. Не знает, что я... Не видит, что не могу. Никогда не смогу…»
Тело сжалось в тугой узел, пытаясь стать невидимым. В груди — ледяная пустота, словно кто-то вычерпал все нутро лопатой.
Скрип. Удар. Дверь дрожала на петлях.
«Уйди. Ради всего святого, уйди...» — молил он беззвучно, впиваясь зубами в губу до металлического вкуса крови.
Грохот распахнутой двери ударил, как взрыв. Ян Шаньу вздрогнул всем телом — мышцы свело от неожиданности, будто ударило током. В глазах помутнело.
— Уходи. Оставь меня в покое! — взревел он.
Мояо только нахмурился, захлопнул за собой дверь и медленно подошёл, не обращая внимания ни на крик, ни на дрожащего Байхэ.
— Ты чего так расстроился? — спросил запросто, легко, словно ничего не случилось.
«Не смотри так. Не подходи… Прошу тебя...»
Ян Шаньу смотрел на него с отчаянным ужасом, но тот ничего не видел. Ни скрученных пальцев на коленях, ни пустоты в глазах.
— Хочешь, уговорю Го Циншуя? — продолжал Мояо и, наклонившись, заглянул в лицо.
Так близко. Так беззащитно. Байхэ едва не отшатнулся, но остался, цепенея от ужаса и сладкой, безысходной муки.
— Конечно, это не совсем по закону, тебе двадцать, ей девятнадцать... — бормотал он, словно все можно решить лёгкой поправкой, бумажкой, договором.
— Ты когда-нибудь заткнёшься вообще?! — взвыл Шаньу, срываясь почти на рыдания.
Яошэнь моргнул, сбитый с толку.
— Слушай, ну чего ты так кипятишься? — пожал плечами и шагнул ближе. — Ты скажи — я все устрою.
«Устроишь... Устроишь мой ад...» — застонал он про себя.
Он не мог это выносить. Не мог это слышать. Не мог видеть, как этот идиот улыбается — легко, тепло, как брат. Как будто он — обычный человек. Как будто все это можно починить.
— Не хочу я этого брака! НЕ ХОЧУ! Слышишь?! — закричал он, почти надрывая горло.
Мояо хлопал глазами, как ребёнок, не понимающий, за что его отчитывают.
— Тебе нравится другая? — наконец догадался, глаза у него вспыхнули от радости, словно все стало на свои места.
Шаньу замер. Сердце гулко толкнулось в грудную клетку.
«Если скажу «нет» — добьёт меня своими добрыми намерениями. Если скажу «да» — начнёт копать. Начнёт рвать мои швы».
— Да. Другая, — выдавил он, не узнавая собственного голоса.
И тот просиял — как идиот, как ослепший на солнце мотылёк:
— Ну так это другое дело! Конечно, это не совсем по правилам, но... возьми наложницей! Это не запрещено!
«Какие наложницы... какие правила... ты вообще слышишь, что несёшь?»
Байхэ задохнулся, вцепившись пальцами в бёдра.
— Какие наложницы? Мы что, в древнем Китае?! — почти всхлипнул он.
Мояо рассмеялся. Легко. Глупо.
— Ладно, ладно! Колись, кто она? А я подумаю, что можно сделать!
Врач опустил глаза. Тишина давила на виски.
«Если бы ты только знал... Если бы хоть на миг почувствовал, что творится у меня внутри...» — думал он. Слова застревали в горле, как занозы.
Перед ним сидел а-Яо. Улыбка на лице казалась страшнее пули. Он снова рассмеялся — легко, как мальчишка, не ведающий ни его боли, ни стыда.
Мояо протянул руку и, словно невзначай, хлопнул по плечу. Шаньу вздрогнул. Казалось, что кнут обрушился на обнажённую кожу.
«Не трогай меня... прошу тебя...» — хотелось закричать, но только крепче сцепил пальцы на коленях.
Мастер ядов беззаботно забрался на кровать, оперся руками и коленями о покрывало. Он приблизился так, что казался ближе родного брата. Ближе палача.
— Ну, скажи! — бодро произнёс он и толкнул плечом, словно в шутку.
Байхэ медленно отодвинулся. По спине стекал холодный пот.
«Не понимает... совсем не понимает... смеётся, а я умираю».
Мояо снова коснулся его руки — легко, дружески. И снова боль ударила под дых. Шаньу стиснул зубы. Хотелось застонать. Хотелось убежать. Исчезнуть. Но тело оставалось на месте, каменное и безвольное.
«Если бы ты знал, кого люблю... Если бы понял, что каждое прикосновение — пытка... Я не выдержу. Сойду с ума».
Яошэнь наклонился ближе. Губы — чуть приоткрытые, влажные от языка, который только что скользнул по ним.
— Ну? Колись! — весело спросил он.
Байхэ зажмурился. Тьма за веками веков вспыхнула в голове.
«Если скажу — он отвернётся. Если промолчу — сгнию в этой тишине».
Пальцы на коленях дрожали. Он едва слышал собственный голос:
— Это... это не важно.
— Как это не важно?! — возмутился Мояо и придвинулся ещё ближе.
Байхэ ощутил его дыхание на щеке — тёплое, живое, нестерпимое.
И снова тот же жар охватил грудь. И снова мука рванулась наружу, как вой из глубины. Два бездонных омута глядели на него — прямо, без тени сомнения, с такой открытой доверчивостью, что весь мир вокруг потерял очертания.
Ян Шаньу не помнил, как повалил его.
Одно мгновение — и руки уже впились в плечи а-Яо, пальцы сжали ткань рубашки, будто боялись, что тот испарится. Другое мгновение — и губы нашли губы. Грубо. Неловко. Без мысли, без расчёта, только жажда, только отчаянный порыв.
Яошэнь ахнул — коротко, глухо, больше от неожиданности, чем от сопротивления.
Байхэ не слышал. Чувствовал. Только губы — чуть шершавые, с привкусом сладкого винограда. Аромат пьянящего дурмана. Только дыхание — горячее, сбивчивое, на своей щеке. Только тело — под руками, живое. Не сон. Не мираж.
Он вжался глубже. Рука скользнула за спину. Прижал. Мояо выгнулся, слегка. Отозвался телом. И тут — мысль. Как удар по затылку.
«Что я делаю?»
Байхэ отпрянул.
Мояо лежал перед ним, широко раскрыв глаза. Губы его слегка дрожали, на щеках горел румянец. Не кричал. Просто смотрел — будто впервые видел.
«Он сейчас засмеётся. Плюнет. Скажет, что я чудовище. Что я — ошибка».
Шаньу обдало кипятком и слезы сами навернулись на глаза. В миг вскочил, споткнулся о край кровати, отшатнулся к стене. В груди колотилось что-то бешеное, неровное, готовое разорвать ребра.
— Прости… — слово сорвалось шёпотом, хриплым, чужим. — Прости…
Рванул к двери, но ноги подкосились — осел на пол, как пустой мешок. Ладони впились в линолеум, холодный и липкий от сырости. Где-то за спиной Яошэнь вскочил, кровать скрипнула.
«Беги. Пропади. Сгори».
Но тело не слушалось. Дрожало мелкой дрожью, будто в лихорадке.
— Эй... — голос а-Яо прозвучал неестественно тихо.
Пальцы схватили Шаньцзы за плечо, развернули. Перед глазами поплыло — лицо а-Яо, бледное, с тенью чего-то непонятного в глазах.
— Ты... — Мояо начал и замолчал.
Байхэ зажмурился.
«Сейчас плюнет. Оттолкнёт. Обзовёт… Не тяни, Яошэнь, добей… насмерть».
Но вместо этого — тепло. Руки обняли, прижали к груди.
— Тссс... — Яошэнь дышал в макушку, неровно, сбивчиво. — Ничего... ничего...
Один укол. Быстрый, точный. Ян Шаньу вздрогнул, но сопротивляться уже не мог — тело стало ватным от укола друга, мысли расплывались.
— Все хорошо... — послышалось сквозь звон крови в ушах. — Все хорошо, я рядом...
Шаньу захлебнулся в собственных чувствах. Отчаяние прорвалось через страх. Он уткнулся лицом в плечо друга и, дрожал всем телом. Яошэнь помог ему подняться и прижав к себе и потащил к кровати.
Шаньу губами нащупал скулу, горячую от прилившей крови. Поднял голову и, словно сорвавшись в пропасть от собственного страха, припал к его губам — судорожно, неловко, беспомощно.
Чэнь Яошэнь вздрогнул.
И Байхэ оцепенел:
«Господи... Что я делаю?! Что я наделал!»
Хотел отшатнуться, убежать, провалиться сквозь землю — но тело не слушалось.
Но почувствовал, как крепче обняли, прижимая к себе. Губы а-Яо, к ужасу и блаженству, отвечали — осторожно, неловко, тепло. И Шаньу все понял: он не испытывал отвращения.
Они упали на кровать.
— Тсс... — шептал Мояо, чуть касаясь губами уха. — Все хорошо... Не бойся...
Он гладил Яошэня по спине, легко, убаюкивающе.
— Я здесь... Все хорошо...
Байхэ, плача без слез, вжимался в него, как ребёнок. Душа стонала, а сердце рвалось от стыда и счастья. Он знал — когда проснётся, все будет иначе. Будет страшно глядеть в глаза.
Но сейчас... Сейчас его обнимают. Сейчас не прогнали. Сейчас он нужен.
Тёплая рука Яошэня осторожно поправила выбившуюся прядь у него на лбу.
«Почему я не остановил раньше? Нет, нет... нельзя думать об этом. Он не виноват. Он сейчас просто... Господи, что я натворил. Больнее всех ему сейчас».
— Спи... Спи спокойно... Я рядом...
«Спи, Шаньцзы , спи, милый дурень. Я здесь. Сколько бы ты ни ныл, сколько бы ни тащил на себе — я тебя не брошу. Я рядом».
И тот, всхлипывая, сжимая в руках край рубашки а-Яо , засыпал — там, где его наконец любят, хотя бы на один миг.
Мояо тихо вздохнул, осторожно притягивая к себе обмякшее тело. Байхэ дрожал, даже сквозь сон цепляясь за него, как утопающий.
«Что ты со мной делаешь, Шаньу…» — подумал он, чуть прикрывая глаза.
Пальцы сами потянулись и укрыли его одеялом.
«Он... как я тогда. С Сяонин».
Вспомнил, как сам дрожал, целуя её впервые. Как потом убежал, боясь увидеть в глазах отвращение.
«Идиот. Мы оба идиоты».
Не знал, что делать дальше. Не хотел копаться в этом.
Ладонь гладила Шаньу по спине — медленно, тихо. Ему хотелось сказать что-то. Объяснить. Убедить. Но молчал.
Иногда слова только рвут то, что и так держится на честном слове. Он не понимал чувств. Не знал, как называть то, что в нем ворочается. Он просто знал: этот человек нужен ему живым. Целым. Любым.
Он уткнулся носом в макушку, стиснул зубы, как от боли, и прошептал:
— Ты и правда всегда остаёшься. Дурак ты мой. Как я тебя отпущу.
Неважно, что будет потом. Неважно, как сложно станет дальше. Сейчас — он держит его. И больше ничего не имеет значения.

__________________
 Дикий бурьян — намёк на пренебрежение, но с поэтичным оттенком.
 Жук-древоточец — классическое китайское сравнение для «вредителей», портящих прекрасное. В китайской культуре это насекомое символизирует скрытое разложение, порчу чего-то ценного изнутри. Часто используется как оскорбление для коррумпированных чиновников или людей, разрушающих традиции. «Жук-древоточец» — это серьёзное унижение.
 Слива мэйхуа — символ стойкости и женской грации в конфуцианской традиции.
 Дагуань — "фагот" (духовой инструмент), но и намёк на мужское достоинство (Гуань — "трубка", в просторечии эвфемизм). Цзюнь — "господин", но с оттенком "повелитель". Вместе звучит как "Великий Господин Труба" — почтительно, но с похабным подтекстом. Для посторонних это звучит как комплимент мастерству (дагуань — музыкальный инструмент). Для своих — намёк на то, что Байхэ "играет только на одной трубе" (т.е. целомудрен), но "футляр" отсылает к спору о женщинах, превращая всё в похабщину.
 Шаньцзы — уменьшительно-ласкательное с суффиксом -цзы, как суффикс -еньк в русских именах, или как "Шанюша".
 а-Яо — сокращение от "Яошэнь" (; = y;o, "сияние").