Глава 16. Шёпот, ставший обетом

Все разошлись, остались лишь Линфэн, Лунцзян и Ли На. Люй Цзиньфэн закинув ногу на ногу мерно пил чай, как будто не слышал ссоры. А девочка, все ещё ковыряясь в тарелке чайной ложкой о чем-то размышляла.
Лю Мэйлин сидел за большим круглым столом, сжав в руках чашку. В голове гудело. Он презирал эти споры. Ненавидел, как мужчины говорили о женщинах — будто те были вещами, слабыми, второстепенными. Но факты не оставляли сомнений.
Женщины сильнее. Красивее в своей ярости, преданности, в своей жестокой, безусловной любви. Его всегда окружали девушки — служанки, сестры, ученицы. Они смеялись, спорили, плакали, дрались. Они были разными. Не хуже и не лучше мужчин — просто иными.
Отец учил:
— Женщина убьёт кого угодно — отца, мать, дитя — но не того, кого любит. Это ее слабость. Мужчина же редко поднимает руку на женщину, особенно красивую. Это его слабость.
Клан Лю понимал это. Они тренировали юношей и девушек вместе, чтобы те знали: сила — в умении видеть чужие слабости и уважать их.
Линфэн никогда не обижал женщину… если не встречал на поле боя. А там — неважно, кто перед ним. Враг есть враг.
Но сейчас злость кипела не из-за сказанного. Не из-за мужского бахвальства. Из-за неё. Из-за Хуаци.
Ван Лэйянь вился возле неё — как змей на солнце, гладкий, скользкий, самодовольный. Видел, как льстиво улыбался, как позволил себе коснуться её щеки, будто имел на это право. Эта сцена въелась в память, как заноза под кожу — не вынуть, не забыть. Даже мимолётное воспоминание заставляло кровь кипеть, как перегретый дёготь.
Пальцы сжались сами собой. Чашка треснула в ладони с сухим щелчком, и что-то в груди разорвалось точно так же — рвано, некрасиво, с острыми краями. Он уставился на осколки, как на последние остатки самообладания.
Не понимал до конца, что происходит. Только знал: не хочет, чтобы кто-то касался её. Никто. Ни один из них. Ни одна из этих жадных, хватких, грязных рук. Она не вещь. Не награда. Не то, что можно отдать.
Ли На коснулась его рукава. Тонкие пальцы едва задели ткань, словно боялись оставить след. Линфэн почувствовал это лёгкое прикосновение, знакомое до боли — так же осторожно касались младшие сестры, когда приходили за утешением.
— Пойдём, Линфэн, — прошептала она.
Он встал без слов — что можно сказать ребёнку, который уже видел слишком много?
Но сделать шаг им не дали. Лунцзян остановил:
— Нет. Мэйлин, сначала поговори с Хуаци. Лэйянь не тронет её без согласия, но пусть знает, с чем имеет дело. А ты, Ли На, — со мной.
Лю Мэйлин молча кивнул. Девушку действительно нужно предупредить — Хошэнь не из тех, кто отступает. Зная его намерения, хоть можно подготовиться.
Коридор встретил пустотой и приглушенным эхом шагов. Хуаци поселили в крыле Лю, в комнате сестры Сяоцю. Постучал — скорее по привычке, чем из вежливости, — и вошёл сразу, не дожидаясь ответа.
На кровати, повернувшись к свету, сидела Хуаци с обнажённой спиной. Она, склонилась и неуклюже обрабатывала шов под рёбрами сбоку. Ловко прикрыв грудь, попыталась было встать, но Лю Мэйлин коротко бросил:
— Сиди.
Голос вышел ровным, без стыда или удивления. Не впервые видел раненых женщин; в клане Лю к телу относились без суеты, как к орудию. Работа у них такая — раны, боль, перевязки. Бойцы. Там не смущались.
— Давай помогу.
Он опустился рядом, за её спиной, забрал мазь. Пальцы двигались механически: спокойно, будто размазывал белую краску по холсту. Даже не глядел прямо — следил скорее за самой раной, чтобы не причинить излишней боли.
— Как себя чувствуешь?
— Господин Ян и господин Чэнь дали мне лекарство. Уже не болит.
Он кивнул, зная, что не увидит.
Густая мазь ложилась на рану медленно, методично. Движения отточены практикой: сотни перевязок, десятки тел. Ничего не смущало. Ни открытая кожа, ни грудь, которую она пыталась прикрыть краем одеяла, ни мягкие очертания под ним. Перед ним было тело раненого бойца. Все просто.
Но в голове — не было просто.
Образ Хошэня встал перед глазами, как призрак: чуть лукавый прищур, манера склоняться ближе, чем нужно, говорить мягко, с придыханием. Весь как яд в красивой обёртке. Очевидно: ухаживает за ней. Конечно, ухаживает. Подбирается, вьётся, выбирает момент.
А потом — прикоснётся. Так же, как он сейчас. Своими загорелыми, цепкими руками. С наглой уверенностью, будто принадлежит ему. С тем самым выражением на лице, от которого когти впивались в самое нутро. Будет дотрагиваться вот так — по ребру, по животу, ниже.
А потом выбросит. Как всех.
Линфэн резко отвёл руку. Мазь на пальцах вдруг показалась липкой. Выдохнул через нос, почти зло, и сжал челюсть. Дышать стало тяжело, как после схватки.
Не его дело. Он глава клана. Он не должен... Но. Хуаци — не вещь. Не ещё одна роза в грязных руках. Не трофей, не забава. Она — живая. Простая. С прямой спиной, со шрамами, с упрямством в голосе. С теплом. Настоящая… и пахнет османтусом.
Никто её не тронет. Ни за что.
Хуаци вдруг заговорила — спокойно, нарочито просто, волнуясь, что господин подумает лишнего. Но он уже думал. Уже чувствовал, как внутри все горит и не знал, как это назвать.
— Простите, господин, что вот так убежала… Я не должна была…
— Не переживай, — спокойно ответил господин Лю. — Ты хорошо поела?
— Да. Господин Ван то и дело подкладывал мне в тарелку то одно, то другое… Не волнуйтесь.
Мэйлин кивнул — коротко, как бы себе. Крем впитался, он отложил в сторону тюбик, потянулся к повязке, начал разворачивать.
— Господин Ван не тронет тебя, если сама не захочешь. Не бойся.
Кончики ушей девушки вдруг порозовели.
— Я знаю, господин… Спасибо.
Осторожно отклеил плёнку от пластыря. Края раны слегка воспалились, но без нагноения — заживало как положено. Чистая марля легла на кожу, ладонь на мгновение прижала её, затем начал медленно фиксировать повязку. Пальцы скользили по телу — лёгкие, почти невесомые.
Сердце девушки готово было вырваться из груди. Веки сами опустились. Не шевельнулась, даже дыхание оставалось ровным, но глубоко под рёбрами всё так же тлела та детская вера. Та самая, что годами обжигала изнутри тихим, безнадёжным пламенем. Он оставался её небом, неприступной вершиной.
Не заметил. Или предпочёл не замечать.
— Но ты должна понимать, — сказал он, мягко разглаживая край повязки, — Ван Лэйянь будет настойчив. И если удастся завлечь тебя… на этом и кончится. Он просто воспользуется тобой.
— Понимаю, господин… Я не хотела бы… — она сбилась, комок подкатил к горлу. — Я никогда…
Слова оборвались.
Он чуть замер, но не поднял головы. Хуаци молчала. Не могла сказать. Не могла. Ни сейчас, никогда.
— Хорошо... Одевайся, — Линфэн встал и отвернулся. Платье, что было спущено до пояса, зашуршало шёлком.
Молчание затянулось. Не на секунды — на целые мучительные минуты, нарушающие все нормы обычной беседы. Мысли выстраивались чёткими формулировками, но стоило открыть рот — и слова превращались в нелепые, чужие осколки.
Скрипнула кровать. Зашуршали бинты и её тихие шаги. Линфэн обернулся и вполголоса спросил:
— У тебя... есть кто-то? Возлюбленный.
Девушка замялась, опустила глаза, но потом, собравшись, ответила:
— Н-нет, господин.
Поспешно отвела глаза. Пальцы слегка дрожали, перебирая пузырьки и пластыри. Голова опущена, щеки скрыты за прядями волос — лишь бы не встретиться с ним взглядом.
Линфэн не шелохнулся. Но когда заговорил, голос стал глуше, мягче, но твёрдый в своей тишине:
— Не лги мне. Не нужно. Просто скажи правду.
Она застыла на месте, щеки вспыхнули. По этому румянцу сразу понял — угадал. Молчание было красноречивее любых оправданий. Линфэн отвёл глаза. Не от стыда — просто смотреть на неё сейчас было... трудно. Слишком откровенно.
— Когда тебе исполнится двадцать... выйдешь замуж. Так принято, — помолчал немного, и добавил, уже твёрже: — Но я бы предпочёл, чтобы ты выбирала сама. Не по принуждению.
Она подняла глаза — медленно, в неверии. Смотрела, как на что-то невозможное.
— Если не выберешь… — продолжил он, — я возьму тебя.
Фраза легла так просто, как о погоде — и только потом до него стало доходить, что именно сорвалось с губ.
Девушка застыла. Глаза — широко раскрытые, губы чуть приоткрыты, будто застыли на полуслове. В них читалось не то потрясение, не то страх, не то... надежда, которую сама боялась признать.
Линфэн почувствовал, как собственные слова отдаются внутри. Он и сам не ожидал такой прямоты. Но назад дороги не было.
А она... она просто стояла, словно дыхание остановилось.
— Что... — вырвалось наконец шёпотом. Не «господин», не «простите» — просто «что», потому что больше мозг не выдавал ничего.
В этом слове звучало всё: невысказанный вопрос, предательская дрожь в коленях, и внезапное ощущение падения — хотя стоял на твёрдом полу.
Линфэн опустил глаза, внезапно осознав, что тело больше ему не подчиняется. Сердце стучало, как барабан перед битвой, в висках пульсировало, а в груди было так тесно, будто там поместилось что-то огромное и неудобное. Но не мог отступить.
— Я не то… не о том, — выдохнул он, чуть хрипло. — Не хотел пугать.
Собравшись духом, поднял взгляд — прямой, ясный.
— Я имел в виду: если тогда… к тому времени… жених... Я возьму... заберу…тебя… себе, — язык одеревенел. Он стиснул кулаки, покраснев до кончиков ушей, и медленно проговорил: — Я. Возьму. Тебя. В жёны.
Последние слова прозвучали почти шёпотом. Он стоял, крепко зажмурившись, будто готовый к удару — алый, как закат, с трясущимися веками.
А она...
Не дышала. Глаза — круглые, как блюдца. Впервые за все годы — видела его таким: смущённым, нервным, живым.
Тюбик выскользнул из её пальцев и шлёпнулся на пол. Точно в такт последнему слову. Как точка в самом нелепом признании, что знал мир. В голове стоял оглушительный гул. Мысли жужжали, как рой саранчи, не давая ухватиться ни за одну.
Он сказал это. На самом деле сказал. Серьёзно. Так серьёзно, что от этого сжималось горло.
«Свадьба. Со мной. Господин... хочет этого?»
Тело онемело, а в груди колотилось что-то горячее и беспокойное. Она боялась пошевелиться — вдруг окажется, что это мираж? Что стоит моргнуть, и реальность рассыплется, как дурной сон?
А он... ждал. Смотрел прямо на неё, без тени привычной уверенности. Просто ждал. Впервые — не как господин, а как человек. Он действительно имеет в виду то, что сказал.
Мэйлин стоял, будто под пыткой. Каждый её вздох, каждый миг молчания прожигал насквозь.
«Зачем я это сказал? — мысли метались. — Она же... Она ещё... Но нет, это уже не ребёнок».
И именно поэтому было в тысячу раз страшнее. Каждый нерв под кожей обнажился и кричал. Стыд поднимался комом в горле — не за слова, а за то, как они прозвучали. Сухо. Резко. Как приказ, а не как... признание. А для неё это ведь не просто слова. Не формальность.
Он видел, как дрожат её ресницы, как бьётся жилка на шее. Видел — и не мог отвести взгляд.
«Нужно что-то сказать. Объяснить. Но как?»
Язык снова не слушался. А Хуаци, такая хрупкая в своём потрясении, что хотелось... хотелось взять слова назад. Или сказать правильно. Или просто исчезнуть.
— Я... — выдавил он, откашливаясь, пытаясь найти хоть какую-то опору в голосе. — Возможно, был резок. Это не приказ. Ты можешь…
Но она перебила. Одним словом:
— Да.
Мысль оборвалась, встретив непреодолимое препятствие.
— Что? — слетело с губ. Мягко, но с внутренним подскоком.
— Я… да. Соглашаюсь. Если господин… если вы… это… серьёзно…
Она чувствовала, как мир вокруг теряет чёткие очертания. В висках стучало, дыхание перехватывало, а перед глазами все расплывалось. Но слова сами вытекли.
Мэйлин едва дыша, изучал её лицо с непривычной пристальностью. Искал следы сомнения, насмешки, страха — чего угодно. Но нашёл только...
Что-то изменилось. Жёсткие складки у рта смягчились, в глазах мелькнуло что-то тёплое, уязвимое. И в следующее мгновение — кивнул.
— Хорошо.
Развернулся и зашагал прочь. Шаг — размеренный, плечи — в привычной жёсткой линии, но в том, как слишком прямо держал шею, как сжаты были пальцы, читалось напряжение.
Не оглянулся.
А Хуаци стояла между комодом и кроватью, ни жива ни мертва. Дыхание застряло где-то в горле, а сердце рвалось наружу.
«Господин действительно сказал это. Сам. И ушёл...»
В этом было что-то невероятное — он, всегда такой невозмутимый, за секунду ставший уязвимым. И именно это, это внезапное человеческое тепло сквозь привычную холодность, заставило вдруг понять — все серьёзно.
Коридор встретил Линфэна пустотой. Шаги, быстрые, но не переходящие в бег, глухо отражались от стен. Обычно — каждое движение, каждый вдох, каждая мысль находились под жёстким контролем. Но сейчас...
Ладони были холодными. Спина — словно налитая свинцом. И будто весь воздух внутри остался в той комнате, где она… где она сказала да.
«Почему сейчас?.. — Он остановился у стены, оперся в камень рукой. — Почему я это сказал?»
Раньше думал об этом. Когда невеста погибла, знал, что придётся найти кого-то. И отогнал. Она не сможет отказать из-за положения. Лю Мэйлин же не хотел принуждать. Потому что, если сам женится по приказу — это будет справедливо.  Он — воин. Умеет повиноваться. А она — не должна. Никогда.
«Превосходно. — Он сжал кулак, — Сказал как командир. Просто… выдохнул приказ. Боишься, что тебя опередят? Или что она… уйдёт?»
Он выпрямился. Медленно. Горло сжалось.
Неужели поэтому сказал? Потому что стало страшно? Что — выберет не его?
Словно за этим страхом было что-то другое. Глубже. Привычнее. То… что… всегда было.
В памяти всплывали отрывки, как вспышки света.
Она в саду под ливнем — промокшее платье прилипло к телу, волосы растрёпаны, а в корзине — аккуратно уложенные травы, которые прикрывала собой от дождя. Но тогда отвернулся слишком быстро, сделав вид, что не заметил.
Как-то заснула за столом — прильнув щекой к раскрытой странице, ресницы отбрасывали тень на веснушки. Он прошёл мимо... и вернулся, чтобы накинуть ей на плечи тонкий плед.
Её смех из окна — тихий, сдержанный, будто боялась, что кто-то услышит. Тогда остановился в коридоре... и простоял там долго, слушая.
Эти моменты — не были случайностью. Просто делал вид, что ничего не чувствует. А сейчас эта ложь рассыпалась в прах.
Он провёл рукой по лицу, ощущая странную дрожь в пальцах.
— Что со мной?.. — вырвалось шёпотом.
Мысль, внезапная и резкая, обожгла изнутри. Но тут же попытался отогнать:
— Нет. Это просто... забота. Я обязан оберегать. От всех. От всего.
Но тут же мысленно споткнулся. Разве по долгу предлагают руку и сердце? Разве из чувства ответственности краснеют как мальчишка?
Грудь сдавило странное тепло. Сердце, обычно такое послушное, теперь бешено колотилось, опровергая бесконечные доводы.
«Ты дал ей свободу выбора», — убеждал себя, чувствуя, как сжимаются кулаки. Хуаци могла отказаться. Это главное.
Но почему-то именно возможность отказа — эта мысль, что она действительно могла сказать "нет" — заставляла кровь быстрее бежать по жилам и дыхание сбиваться.
Шаг за шагом, лицо вновь превращалось в непроницаемую маску. Этот навык — жить, скрывая всё, — был доведён до совершенства за долгие годы.
Но глубоко внутри, в том потаённом уголке души, куда даже сам боялся заглядывать, теперь жило нечто новое. Она не отказала. Та самая девочка, что когда-то робко жала подол своего платья и которую он всегда искал глазами — сказала ему «да».

Лунцзян шёл впереди. Ли На старалась не отставать, но в какой-то момент вдруг заметила, что коридор кажется длиннее, чем раньше. Он тянулся, как во сне, где шаги не ведут вперёд, а остаются на месте. Лунцзян не оглядывался, не говорил ни слова.
Когда вошли в её комнату, все показалось непривычно чистым. Стол стоял на том же месте, подушки были ровно разложены, воздух пахнул тонким шёлком и лавандой. Этот запах не грел, щекотал ноздри и напоминал, что ничего не изменилось — и в то же время изменилось все.
— Присаживайся, — сказал Люй Цзиньфэн, кивнув на подушки у низкого стола.
Он опустился первым — бесшумно, словно тело и воздух вокруг договорились, где ему быть. Так всегда. Ли На заворожённо наблюдала: взрослые умели делать даже простое сидение важным ритуалом.
— У тебя вопросы. Говори, — голос был ровным, но в нем пряталось что-то тёплое, как уголёк.
Девочка сжала кулачки на коленях.
— Господин Люй… — голос дрогнул. Боялась спросить. Боялась, что, услышав ответ, будет больно. — Кто… кто такая та «ангел»?
Шёпот прозвучал как признание в чём-то недозволенном. Взгляд скользнул по ней — спокойный, без тени удивления. Лишь едва заметный подъём брови выдал понимание.
— Почему её так называют? — спросила она. — Кто придумал это?
Тишина затянулась, став почти осязаемой. Ли На невольно подвинулась ближе — эти тяжёлые паузы всегда означали одно: правда окажется горше молчания. Но маленькие пальцы вцепились в край одежды, а губы упрямо шептали:
— Я хочу знать. Мне нужно знать.
Взгляд опустился на стол. Затем, размеренны голос произнёс:
— Го Циншуй… Он находит девушек, которые кажутся красивыми, и… превращает в нечто, что напоминает ангелов.
Его пальцы слегка сжались — единственный признак напряжения.
— Он не трогал их… как трогают женщин. Но любит, чтобы они принадлежали только ему. Без права сказать «нет».
Ли На почувствовала, как в груди стало тесно, будто кто-то налил туда горячего чаю — не больно, но странно. Она не испугалась. Просто вдруг представила, как кто-то берет живого человека и... делает из него картинку. Как те красивые куклы в витрине у антиквара — нарядные, но с пустыми глазами.
«Зачем?» — вертелось в голове. Чтобы смотреть? Чтобы не убежала? Или потому, что хотел оставить навсегда, как засушенный цветок в книге?
Она открыла рот, но слова застряли где-то в горле. Пальцы сами собой сжали край одежды. Потом, маленьким голосом, который вдруг стал чужим, спросила:
— Их... много таких ангелов?
Вопрос вышел сам собой, будто мысли вдруг решили говорить без разрешения. Она и сама не была уверена, хочет ли знать ответ.
Лунцзян едва заметно наклонил голову — движение было настолько плавным, что легко могло остаться незамеченным.
— Одна, — сказал он наконец. — Обычно живут недолго. Год, иногда меньше.
Помолчал, словно проверяя, стоит ли говорить дальше. Потом продолжил:
— Первая была шесть лет назад. Училась с его сыном, белокурая иностранка. Говорят, была… красивее этого мира. Когда её забрали, все спорили. Твой отец тоже говорил, что так нельзя. А Инлинь сказал, что ангелам не место среди людей. И забрал.
Ли На не перебивала. Сидела прямо, будто внутри скрипел ледник. Не плакала. Только взгляд стал странным — таким, каким смотрят старики, когда понимают, что война будет, даже если сейчас тихо.
— Потом был другой. Потом третий. Уже не считают.
«Почему?» Не «почему это происходит» — она уже поняла, что мир жесток. Не «почему именно так» —хватало воображения представить и хуже.
Почему никто не останавливает?
Взрослые же сильные. Умные. Они все знают. Видят эти крюки, эти пустые взгляды, слышат, как по ночам скрипят цепи. И... просто живут с этим. Ходят, разговаривают. Смеются за столом.
Как будто, так и должно быть.
Пальцы незаметно сжались в кулачки. Не от ужаса — от яростного, детского недоумения. Ведь если что-то неправильно — надо исправить. Всегда. Даже если страшно. Даже если нельзя.
А они — молчат.
— Почему вы ничего не делаете?
— Потому что, — сказал он негромко, — если запретим Го Циншую, он уйдёт. Предаст... будет с теми, кто против нас. А тогда умрёт не одна девушка. А тысячи. Умрёт клан Го, вместе со всеми детьми. Умрём мы, все или нет, уже будет не важно.
Лёгкий наклон головы — словно просил прощения у того, кого не сумел уберечь.
— Иногда нужно выбирать не добро, а — меньшее зло.
Ли На молчала. В животе свернулся тугой, горячий ком. Глаза стали мокрыми, но слезы не вытекли — застряли где-то внутри, как дождь в закупоренной бутылке. Дышать было трудно, будто кто-то сел на грудь.
— Это неправда, — сказала она, почти шёпотом. — Нельзя это назвать «меньше». Это просто другое. Тоже зло. В книге десяти сотен говорится, что нельзя обижать слабых, это трусость.
Лунцзян поднял глаза. Медленно. Во взгляде была грусть, что накапливается годами, когда видишь слишком много такого, чего людям видеть не положено.
— Ты думаешь, я забыл, что там написано? — голос остался тихим. — Думаешь, я не знаю, как звучит «трусость», когда её прячут за приказами?
Он чуть подался вперёд, не приближаясь — просто как бы вес тела сместился, как если бы на миг стал тяжелее сам для себя.
— А ты знаешь, что бывает, когда сильный решает быть добрым? Умирают не только слабые. Умирают все. Потому что в мире, где нет равных весов, добро — это тоже оружие. Если его не держишь крепко, оно режет тех, кто за твоей спиной.
Она поймала в музыке его души внезапный перебой — как если бы рояль в темноте сам сыграл минорный аккорд и затих, боясь повторить.
— Я не защищаю зло. Я принимаю его — чтобы не разрослось дальше. Иногда «не делать хуже» — это все, что осталось от справедливости.
Ли На сидела неподвижно, впитывая каждое слово. Вдруг в горле запершило, а перед глазами поплыли знакомые круги. Она моргнула — и горячие капли покатились по щекам, оставляя солёные дорожки на губах.
Она сжала кулачки. В горле стоял колючий комок, а в голове прыгала одна мысль, как заезженная песенка: «Надо помочь-надо-помочь-надо».
— А если ты когда-нибудь придумаешь, как сделать иначе, — он протянул руку, вытирая ей слезы большим пальцем. — Я стану первым, кто поверит тебе. Но пока что… учись. Смотри. Запоминай. Потому что настоящая храбрость — не в том, чтобы сказать «это неправда». А в том, чтобы жить с правдой, которую не можешь изменить. И не сломаться.
Ли На молчала, глядя на витиеватый узор дерева на столе и теребила край кофточки. Слова Лунцзяна продолжали звенеть внутри. «Жить с правдой, которую не можешь изменить». Но если одна правда вот такая — с крыльями, с крюками, с мёртвым телом, что не может умереть… что тогда остальные?
Память, как змея в траве, шевельнулась. Запах. Тот жёлтый свет. Забавный смех Мояо и дрожащие пальцы на её голове. Дверь, которая захлопнулась слишком быстро. И лица. Лица мужчин рядом — такие разные. Один смеялся. Другой грустил.
Если Го Циншуй делает это, и никто не мешает ему — потому что боятся, что уйдёт… А если Хошэнь делает тоже самое — и все тоже молчат?
Внутри что-то свело, как от кислоты. Не от страха — от подозрения. От нового знания, которое пока ещё не приняло форму, но уже подступало к горлу.
— А девушки Хошэня?
Глаза на миг выдали внутреннюю борьбу. Девочка уже приготовилась к снисходительному «подрастёшь — поймёшь», но ответ пришёл иной — обдуманный, взвешенный, будто слова подбирались в полной темноте.
— Нет. Это другое. Они были с ним ещё до свадьбы. Он… не смог отказаться. Любил, наверное, по-своему.
Ли На слушала и ловила, как меняется ритм — будто музыка сбивается, ломается, а потом снова стягивается ниткой. Не ложь, но и не чистая правда. Слова были как камешки в кармане — тяжёлые, но не чужие.
— После — чтобы не поднимать шум, просто поселили здесь. Их никто не держит на цепи. Они остались. Почти добровольно. По крайней мере — они его любят. Относись к ним, как к любовницам.
Ли На не знала, что значит «любовницы», но в голосе слово прозвучало странно — будто кололось в горле, но не ранило. Он не защищал Хошэня. И не оправдывал. Просто… знал. И знал давно.
— Хошэнь не причиняет им вреда. Не бьёт. Не принуждает. Он не из тех. Даже если женщина враг — сначала подумает, и только потом выстрелит.
Эта фраза звучала тише. Почти глухо. В нём не было стыда. Было что-то, что не помещается в словах. Не защита. И не вина. Скорее... такая простая правда, что от неё становилось неудобно.
Как слишком простая мелодия — будто написана не для исполнения, а чтобы запомнить навсегда.
— А мой брат? Каким он был?
Лунцзян посмотрел ей в лицо. Взгляд не изменился, но она почувствовала, как становится внимательнее.
— Он был одним из нас, — произнёс Распорядитель. — И останется. Его уважали. Он не добивался этого — просто так было. Был справедлив. И сильнее многих. Даже тогда, когда был моложе всех. Тяньшу как-то сказал, что превзойдёт своего отца.
Он замолчал. Ли Вэньчжоу — живой в его памяти. Не герой, не святой, а друг. Это было видно. Слова не украшали — они обозначали.
Ли На слушала и старалась не дышать шумно. Она боялась, что дыхание может разогнать эту тишину, в которой вдруг стало светлее. Не как от солнца — как оттого, что кто-то сохранил живым то, что уже исчезло с лица земли.
— А вы его любили?
Лунцзян опустил голову — неспешно, так, как опускают голову, те, чьи сердца перевешивают разум, когда за простым движением прячется то, что годами копилось внутри и не смело прозвучать вслух.
— Да. Любил. И люблю.
Уголки губ не дрогнули, но в голосе потеплело — не грустью, а чем-то сокровенным, будто пальцы осторожно коснулись старого альбома с выцветшими фотографиями. Тишина накрыла плавно, без напряжения — та самая, летняя, когда время густеет. Никто не спешил отводить взгляд — всё важное уже прозвучало в молчании.
Ли На сидела, опустив руки на колени. Мысли в голове не строились в цепочку, а крутились, как сушёные листья во дворе: не зная, за какую зацепиться, чтобы остановить остальные.
Наконец заговорила:
— Нельзя все время плакать по умершим... — она потрогала свой медальон, — иначе у тех, кто рядом, не останется солнца.
Даже удивилась этой мысли. Не мамины слова, не строчки из книг — что-то своё, выросшее где-то под рёбрами, где ноет по ночам.
В тот миг с Лунцзяна спал возраст. Перед девочкой сидел просто уставший человек — внимательный взгляд, размытые границы. Губы уже готовы были произнести первое слово, когда маленькая ладонь взметнулась в предупреждающем жесте:
— Подождите.
Тишина. Ни напряжения в скулах, ни нетерпения в пальцах — лишь спокойная готовность слушать. Умение ждать, отточенное временем.
Она теребила край подушки. Так делают дети, когда говорят о важном, но не знают, как подобрать форму.
— Можете сказать... — начала она, но сама не знала, как окончить. Внутри что-то мешало. То ли страх, что не захочет говорить, то ли стыд.
Она вздохнула, уставилась на свои пальцы, затем подняла голову и сказала чуть увереннее:
— Расскажите, каким должен быть глава.
Ли На почувствовала, что Распорядитель стал осторожнее — будто внутри открылся ящик, давно закрытый. Он медленно поднял глаза, посмотрел на неё внимательно. Долго. Серьёзно.
В глазах девочки горело что-то странное — не детское любопытство, не упрямство. Скорее, просьба. Та, которую не выкрикивают, а несут молча, как узелок с письмом.
Он скрестил пальцы на коленях. Посмотрел в пространство. И произнёс:
— Глава не должен быть самым сильным.
Слова звучали странно — словно не говорил, а слушал, как выходят. Пауза повисла. Небольшая. Как дыхание перед последней нотой.
— И не самым добрым. Это... не главное.
Она уловила, как голос чуть дрогнул, он не хотел говорить это вслух. Будто каждое слово было тяжёлым, как камень, который надо переложить с сердца на язык.
— Глава должен быть твёрже других. Даже когда все рушится.
Ли На слушала, не перебивая. Дышала редко, боясь упустить хоть одно слово.
— Он должен принимать решения, от которых у других замерзает душа. Такие, на которые никто не решается. И знать, что за них будут ненавидеть.
Что-то сжалось в груди — от знания, которое приходит внезапно. Словно услышала в голосе не просто слова, а тень одиночества. Эти слова дались ему нелегко. Будто извинение, где само признание вины осталось невысказанным.
— Он не должен путать себя с Орденом. Глава — не стена, за которой прячутся. Он — щит. А если нужно — меч.
Голос стал тише. Почти как шёпот, но это было, как в музыке: чем тише, тем страшнее сорвать звук. Ли На сидела, впитывая каждое слово, как если бы это была песня, которую никто никогда больше не споёт. Смотрела на него и вдруг поняла: здесь нет героев. Есть только люди, которым больно, но которые вопреки всему поднимаются.
Между лопатками пробежал холодок. Не от страха. От понимания.
— И ещё... — сказал Лунцзян. — Он должен уметь любить тех, кем командует. Но быть готовым потерять их.
Он замолчал, а она не стала спрашивать дальше. Что-то в голосе оставило след — как горячее кольцо на шёлке.
Пальцы ковырявшие заусенцы вздрогнули. Лунцзян увидел это движение — маленькое, но для него решающее. Он понял: она приняла. Не рассудком — всем телом. Согласилась с тем, что не скажешь вслух. Такими бывают не дети. Такими бывают люди, которых ждёт путь, где мало ответов и много долга.
Он не сразу осознал это. Просто в какой-то миг заметил, как иначе она сидит. Не как ребёнок, а как та, что ждёт не утешения, а прямого слова. Он подумал:
«Никто не поведёт её за руку, но, если позовёт — я встану за ней».
Она склонилась ближе и прошептала, как если бы боялась разбудить что-то в себе:
— Господин Люй... Скажите... каким был мой отец?
Образ Ли Шаньвэня, будто наполнил воздух. Не звуком, а весом. Так бывает, когда произносишь слово, которое больше не повторяют в доме, но от которого все начинается.
Он закрыл глаза. Перед веками всплыли обрывки: звонкий смех во дворе, привычный стук клинков во время тренировок, тёплая тяжесть дружеской ладони на плече. Не командир. Не легенда. Просто человек — упрямый, надёжный, свой. Тот, за кем шли, потому что верили.
— Он…
Лунцзян открыл глаза. Смотрел куда-то мимо, вспоминал лицо, тень, очертание.
— Он был настоящим. Тем, за кем идёшь — не потому, что боишься, а потому, что веришь. Сильный, чистый. Не нуждался в словах, чтобы его слушались.
Голос у него шёл как вода из глубокого колодца — ровный, тёмный. Он провёл рукой по колену.
— Для врагов… он был страшен. Но нам он был домом.
Это слово... ударило не громко, но точно. Тихим аккордом, от которого у неё внутри кольнуло. Домом. Кулаки сжались сами. Не от злости — скорее, чтобы не расплескать то, что подступало, тяжёлое и круглое, как капля ртути.
— Он не был безупречным, — продолжил Лунцзян. — Ошибался. Иногда мягкий. Иногда был слишком жёстким. Но шёл первым. И не отступал. Ни разу. Даже тогда, когда знал, чем это кончится.
Ли На уловила, как меняется дыхание между фразами. Там, где взрослый просто делает паузу, слышала другое — как будто между словами глотал что-то внутри себя.
— Знаешь, почему я остался в живых?
Слова были сказаны тише, и от этого яснее. Ли На даже не кивнула — просто перестала дышать.
— Он догадался. Почувствовал. За две недели до всего отправил меня в отпуск. Запретил звонить, возвращаться. Он спас меня. Ценой себя и семьи.
Тишина после этого была как пустой зал после концерта. Словно нота оборвалась, но всё ещё звенела в ушах.
Он смотрел на неё. Она это почувствовала кожей, как свет от лампы — не видно, но тепло.
— Я до сих пор не понимаю, зачем он это сделал. Почему.
И она тоже не знала. Но вдруг захотелось, чтобы Распорядитель продолжал говорить. Не потому, что понимала — а потому, что его голос был единственным, что в этот момент звучало правильно.
Лунцзян смотрел на неё и понимал — это не просто детская обида. В глазах копилось что-то упрямое, настоящее. Такое, что не выпросишь и не запретишь. Как весенний росток — медленный, непреклонный, но непременно пробьётся сквозь асфальт.
Он это принял. Молча. Так же, как принимают грозу в горах — заранее зная, что подойдёт не сразу, но непременно.
Она подняла глаза. В них не осталось того ужаса и отчаяния, что видел, когда забирал её у Ли Тяньжуна. Только чистая ясность.
— Спасибо, — сказала она.
Её «спасибо» повисло в воздухе. Не благодарность, а скорее отметина — вот здесь, прямо сейчас что-то изменилось.
— Господин Люй... — пальцы сжали край стола, будто руки могли удержать нерешительность, — а если сделаю не так...
Он почувствовал, как в висках застучало. Так когда-то трепетало сердце, когда первый раз видел, как молодой побег пробивается сквозь мёрзлую землю. Казалось бы — хрупкое, а уже не остановить.
— Вы ведь будете рядом?
В горле запершило от внезапной горечи. Вот оно — то самое мгновение, когда понимаешь: ребёнок больше не верит, что взрослые всемогущи. Просит не защиты, а просто присутствия.
— Я уже рядом, — выдохнул он, и эти три слова оказались тяжелее, чем все клятвы, данные за жизнь.
Улыбка пришла медленно, как рассвет зимой — сначала едва теплящийся, но уже необратимый. Лунцзян вдруг осознал странную вещь: ему не нужно больше следить за каждым её движением. Достаточно знать, что где-то за спиной остаётся тёплый след — как от чашки на старом деревянном столе.