Тагра и её жители. Глава 5. Рассказ Сапожника

Честно говоря, я довольно долго терпел. Первое время ботинки просто упрямились по утрам: то шнурки завяжутся сами собой в узел, то левый каблук зацепится за коврик и начинает упираться, как пёс у ветеринара. Я скакал по комнате, матерился, опаздывал на вокзал — но думал: ну, всякое бывает, новая жизнь, новые привычки, вот и обувь моя решила проявить характер.

Потом стало хуже. Однажды я шёл по набережной — солнце, ветер, птички, даже было почти приятно — и вдруг правая шнуровка затянулась так, что я едва не упал в воду. Еле удержался за перила, а ботинок при этом ухмыльнулся кожаной складкой, клянусь.

В другой раз я повернул в знакомый переулок, а ноги будто сами свернули куда-то в сторону, прямиком в лавку с чучелами птиц. Хозяин обрадовался, что у меня «такая тяга к прекрасному», и чуть не уговорил купить облезлого филина в шляпе. Если бы не Алла, я, наверное, поддался бы.

А уж когда вчера ботинки привели меня на другой конец города, к самой железнодорожной насыпи, я понял: это не капризы. Это заговор. В Тагре даже обувь начинает считать себя умнее хозяина.

Вот тогда я сказал им, почти шёпотом:
— Нет, ребята. Так дело не пойдёт. Хочешь гулять — гуляй без меня. Но я тебя больше не уговариваю.

И, прежде чем они сообразили, схватил их под мышку и пошёл искать Сапожника.



Мастерская внутри оказалась не меньше, чем снаружи, но совершенно не так устроена. С улицы — крошечная каморка, а внутри целый зал, заставленный деревянными колодками всех размеров. На одних сидели крохотные башмачки, будто для мышей; на других висели сапоги, в которые можно было бы запросто спрятать целого человека, если он не будет сильно сопротивляться, конечно.

Сапожник выглядел так, будто его только что вынули из печной трубы. Чернота под ногтями, ладони в смоле, волосы торчат клочьями. Я хотел сказать «здрасьте», но он уже кивнул:
— Садись. Я знаю, что у тебя.

Я опустил на стол свои несчастные ботинки. Те замерли, как нашкодившие дети, которых застукали на месте преступления.

— Хм, — сказал Сапожник, наклоняясь ближе. — Видишь вот эту трещинку? Думаешь, кожа? Нет. Это дорога. Отваливается.

— Какая ещё дорога? — не удержался я.

Он посмотрел так, будто я только что спросил, зачем небу облака.

— Твоя дорога. Она в подошве живёт, а не в булыжниках. Сначала — ниточка отходит, потом целый кусок. Тогда ботинок начинает упрямиться, тянуть тебя в сторону. Умнее тебя, выходит. Он-то чувствует, что там, куда ты собрался, тебе делать нечего.

Я по привычке хмыкнул, но внутри похолодело. Сразу вспомнился тот случай у набережной, где я едва не оказался в реке.

— И что теперь? — спросил я. — Босиком ходить?

Сапожник скривился так, словно я предложил ему вставить гвоздь в собственный палец.
— Глупости. Зачем босиком, когда можно подшить обратно. Только смотри: дорога — она живая. Я её не чиню, я просто помогаю ей вспомнить, где твоё место. Если ты сам не захочешь идти — никакой шов не удержит.

Он взял иглу. Тонкую, как рыбья кость, только светящуюся изнутри. Прокол — и воздух дрогнул, как струна. Второй — и мне показалось, будто эта нитка проходит прямо через мою ногу.

Я сидел и ждал, пока Сапожник доведёт дело до конца. И вдруг понял: если он действительно пришивает дорогу ко мне — то это не ремонт обуви. Это… что-то посерьёзнее. Может статься, завтра утром я проснусь и пойду совсем не туда, куда привык. И тогда уже не отвертишься.



Сапожник стянул с носа очки с кривой дужкой, и вдруг сказал:
— Ты думаешь, я тут сам по себе? Случайно оказался? А вот и нет. У нас, молодой человек, всё серьёзно.

— В смысле? — Не понял я.

— После школы я, как и все нормальные ребята, пошёл поступать в университет. Факультет Ботинок и Туфель. Конкурс был страшный, народу — тьма. А что ты хочешь? Профессия уважаемая, престижная.Городу без сапожника — всё равно, что речке без моста.

Я слушал и кивал, хотя понятия не имел, где именно в Тагре университет и почему я его ни разу не встречал.

— Экзамен был серьёзный, — продолжал он. — Теория шнурковедения, история каблука, практическая задача. Мне достались самые вредные башмаки. Один вечно спотыкался, второй вообще не признавал левой ноги. Ну, я их местами и поменял: правый сделал левым, левый — правым. Профессор аж вскочил: «Вот талант! Вот золотые руки!» С тех пор меня все запомнили.

Он гордо приосанился, не переставая шить.
— Четыре года бакалавриата, два года магистратуры. Дипломированный Сапожник, между прочим. Я не абы кто, я специалист. Открыл мастерскую, теперь чиню не только обувь, но и дороги.

Я хотел переспросить: дороги? Но он уже сам ответил.
— Потому что в Тагре не ты идёшь по дороге, а дорога идёт с тобой. Если она от тебя отстала — пиши пропало. Человек без дороги — как сапог без подошвы. Красивый, может, но бесполезный.

Он сделал последний стежок и протянул мне ботинок.
— Вот. Попробуй теперь.

Я сунул ногу внутрь — и впервые за много дней обувь не дёрнулась, не скрипнула, не попыталась сбежать. Просто сидела как влитая.

— Видишь? — Сапожник довольно кивнул. — Дорога вернулась. Береги её. А если опять начнёт упрямиться — приходи, я подправлю. У нас, специалистов, всегда работы по горло.



История, рассказанная Сапожником

— Был у меня один случай, — сказал Сапожник, и голос его стал тяжёлым. — Если бы не он, я бы давно превратился в самодовольного дурака с дипломом на стене.

Я только-только открыл мастерскую. Работы было выше крыши, я принимал заказы один за другим. И вот пришёл мужчина — плечи широкие, руки в трещинах, пахнет известью и потом. С ним мальчишка лет десяти. Тонкий, сутулый, глаза усталые. Ботинки его — в хлам, подмётки висят клочьями. Отец говорит: «Идёт пока ведёшь. Руку отпустишь — стоит столбом». Я сразу понял, в чём дело, взглянув на подошвы его ботинок. У него под подошвами пустота. Дороги нет вовсе. Представляешь?

Я был молод и глуп. Думал: дорога — штука вроде каблука, можно приладить, и дело с концом. Всю ночь шил. Доставал из сундука кусочки чужих тропинок — у меня их всегда запас есть. Один пах пылью от базара, другой звенел молоточком кузнеца, третий хранил вкус вина на закате. Вшивал их в подмётки аккуратно, словно мозаику. Под утро был доволен: ботинки лежали тихо, не сопротивлялись.

Наутро мальчик обул их и пошёл. Легко, радостно. Отец сиял. Я гордился, будто спас целый квартал.

Первые дни всё было хорошо. Мальчик бегал во дворе, таскал воду, смеялся. Отец привёл его ко мне — показать, как он шагает. Я смотрел и радовался.

А потом… потом начали появляться странности.

Сначала отец сказал:
— Он разговаривает, как старик. Сидит на крыльце и приговаривает: «А вот в сорок шестом…» или «Помню, цены были…» Откуда ему это знать?

Я усмехнулся: мол, дети подхватывают слова, ничего страшного. Но внутри что-то кольнуло: я подозревал, откуда эти фразы.

Через неделю отец снова пришёл.
— Мастер, он меня пугает. Вечером сидит у окна, шепчет сам с собой. Говорит: «Пора закрывать лавку» — хотя никакой лавки у нас никогда не было. Или вдруг берёт в руки молоток и начинает стучать, будто всю жизнь был плотником. Но доска в щепки, пальцы в кровь. И всё равно продолжает, пока молоток не отберу.

Я хотел успокоить его, но и сам почувствовал тревогу. Вечером пошёл за мальчиком. Видел: стоит на рынке, выкрикивает цены на яблоки. Но яблок у него нет. Люди смеются, а он упорно кричит: «Свежие, наливные! Берём!» Голос сорван, глаза стеклянные.

Через пару дней он нашёл старую дудочку. Играл неумело, но пальцы сами двигались, выводя чужую мелодию. Музыка звучала красиво, а мальчик сидел мрачный, будто в нём звучал кто-то другой.

Отец приходил всё чаще. Лицо у него менялось. Сначала тревога, потом усталость, потом отчаяние. И вот однажды он сказал:
— Мастер, верни мне сына. Он перестал меня узнавать. Смотрит сквозь меня. Я зову — не откликается. Это уже не он.

Я пошёл за мальчиком. Нашёл его в парке. Стоял на перекрёстке аллей. Левая нога тянулась к музыкантам у фонтана, правая — к торговцу фруктами, а сам он глядел на пустую дорожку, где вообще ничего не было. Лицо белое, губы дрожат. Он не знал, куда идти, потому что все дороги были чужие, и каждая требовала его.

Я опустился рядом. Сказал:
— Прости. Это моя вина.

Снял ботинки, распорол швы. Вытянул обрывки дорог. Они извивались в руках, не желали отпускать, но я вытянул все. Мальчик обмяк, рухнул на землю. Потом поднял глаза — и в них снова был он. Усталый, испуганный, но свой.

Я вернул его отцу.
— Теперь у него пусто под ногами, — сказал я. — Но пустота его собственная. Лучше ждать свою дорогу, чем жить чужими и потерять себя.

С тех пор я зарёкся сшивать из обрывков. Чинить — да, укреплять — да. Но давать чужую дорогу — никогда.

Сапожник умолк. Я сидел и смотрел на свои ботинки, которые лежали на столе смирно, как приручённые звери. Впервые я понял: обувь здесь — не просто кожа и нитки. Это шаги. А шаги — это дорога. И чужая гладкая дорога может оказаться хуже, чем своё бездорожье.