Моя голубка

Вера сидела на диване в гостиной. Её взгляд упирался в фотографию мужа – Пашки: высокий лоб с поперечной морщинкой между бровями, пышные тёмные с небольшой проседью кудри, глубокие карие глаза с вечной смешинкой и какой-то невысказанной мыслью. Когда Вера смотрела на него, ей всегда хотелось спросить:
 
- Паш, так что? Что ты ещё хотел сказать?

Но Паша уже ничего не скажет ей. Фотографию окаймляла чёрная атласная ленточка. Три месяца назад, в начале лета, Паша погиб в автокатастрофе. У них с Верой остались трое детей – старшая Надюшка училась в столичном университете, Алёшка в этом году заканчивает школу и тоже уедет учиться, младшая Любаша решила поступать в музыкальный колледж после 9 класса и сказала матери, что не собирается сидеть в их провинциальном городишке и планирует покорять столицу вместе с братом.
Вера сидела и смотрела в одну точку. Она ничего не хотела – ни плакать, ни разговаривать, ни гулять, ни есть, ни пить – ни-че-го.

- Веруня, - Наташа, её подруга, смотрела, еле сдерживая слёзы, - Верунь, - беспомощно повторяла она, лишь бы не молчать. – Я принесла твои любимые пирожные, пойдём, попьем чаю.

Вера понимала, что нужно как-то реагировать. Но реагировать совсем не хотелось. Ей было неплохо в этом замершем состоянии – ни грустно, ни радостно, ни тепло, ни холодно, ни сладко, ни солёно. Никак. Просто НИКАК. Она получала какое-то странное внутреннее удовлетворение – от того, что ничего не испытывала. Когда Вера оставалась одна, она даже пыталась анализировать своё состояние – ей казалось, что бесстрастность, равнодушие, душевная параллельность этому миру, людям и всей жизни, в которых она сейчас пребывала, как раз и есть то идеальное состояние, в котором ей хорошо.

Мысли разбила Наташа:

- Ве-е-ер, Верочка, солнце моё, иди, я чай заварила, твой любимый облепиховый.
Вера большим усилием воли оторвала взгляд от фотографии, потрясла головой вправо-влево, провела ладонью по глазам, словно смахивая свои грёзы, встала и пошла на кухню.

Всё лето Наташа безуспешно уговаривала подругу пойти к психологу. Но та наотрез отказывалась. Вера не видела в своём состоянии ничего болезненного, ей было в нём уютно, комфортно, и она совсем не хотела что-либо рассказывать о себе чужому человеку. Больше того, где-то внутри себя, совсем далеко-далеко она ощущала комок страха от одной мысли о таком разговоре, в котором она должна будет говорить про своего Пашку, про его глаза, про непослушные вихры, которые она по утрам всегда безуспешно старалась красиво уложить – ну, в общем, она никогда и ни с кем не хотела бы его делить, даже в обычной беседе. Вере казалось, что тогда она потеряет его, что он перестанет принадлежать ей полностью – так, как принадлежит сейчас.

Пока он был жив, она иногда боялась, что Пашка уйдёт из семьи. Хотя он никогда не давал ей поводов для таких мыслей – жену любил преданно, а детей нежно. Но когда Вера изредка бывала на его проектах – муж входил в совет директоров крупной рекламной компании – она видела, какими восхищёнными глазами смотрят на Пашу молодые и не очень женщины. Вечерами она делилась с мужем этими дурацкими, как она сама говорила, сомнениями, которые противно царапали её женское счастье. Паша нежно гладил её по макушке, теребил её аккуратное ушко с золотой серёжкой в мягкой округлой мочке, целовал её ладони, как-то особенно трогательно – так, как умел только он – брал всю её в охапку, усаживал к себе на колени как маленькую обиженную девочку, раскачивал и говорил такие слова, которым нельзя было не верить. И Вера верила.

- Вера, - Наташа снова вытрясла её из кокона воспоминаний. – Вера, ты слышишь меня?!

Вера с трудом сфокусировала взгляд на подруге. С Наташей они дружили давно – вместе учились в университете, почти одновременно вышли замуж, и даже у их детей была небольшая разница в возрасте. Правда, у Наташи их было только двое.

- Натуся, не кричи, я слышу.

- Я не кричу. Меня пугает твой отсутствующий вид. Верунчик, пойми меня – надо что-то делать. Я уже боюсь оставлять тебя здесь одну. У меня такое ощущение, что, когда я ухожу, ты так и сидишь всё время как сомнамбула. А у тебя дети. Им нужно внимание. Лёха с Любашиком заканчивают школу, им нужна твоя поддержка. Вер, ты слышишь?!

У Веры перехватило дыхание, впервые за долгое время на глаза накатились слёзы, она судорожно схватилась за голову. Дети – только они удерживали её от последнего безрассудного поступка, только они заставляли её шевелиться и ещё хоть что-то делать по дому, и даже иногда выбираться из него.

- Туся. Зачем. Ты. Так? – медленно, отбивая каждое слово, спросила Вера. Её голос дрожал, и без того почти бескровное лицо побледнело, в глазах застыло страшное яростное выражение.

Наташа никогда не видела Веру такой. Она испугалась за неё и за себя. Она почувствовала, что всегда такая родная и тёплая Верунька вдруг стала холодной и чужой, и словно отстранилась от неё. Тут Наташа сама засопела, зафыркала носом, схватила со стола бумажную салфетку, промокнула глаза и стремительно подскочила к подруге.

- Верочка, девочка моя. Я тебя прошу, только ради них. Мне сказали, в монастыре Т. есть батюшка, старец, к нему ездят в самых трудных ситуациях, и он помогает. Я не знаю, как и чем, но надо попробовать. Давай ты сейчас просто меня послушаешь и выполнишь мою просьбу. Я сама куплю тебе билеты, забронирую гостиницу. Алёшу и Любу на это время возьму к себе. А дальше посмотрим.

Вера как-то резко обмякла. Не в силах больше сопротивляться, она молча качнула головой и отпила из чашки густого ароматного облепихового чая.

***

Она поднималась по каменным ступеням. Каждый её шаг гулом отзывался под сводом галереи, которая примыкала к надвратному храму. (Наташа узнала, в какой день и во сколько можно попасть к старцу. В келье он не принимал – нужно было приходить на исповедь). Вера шла медленно. Ступеньки были непривычно высокими. Ей казалось, что к каждой её ноге привязали гирю. Идти страшно не хотелось. И зачем она пошла на поводу у приставучей Наташки?! Сидела бы сейчас тихо у себя на диване. А тут в 6 утра тащится непонятно куда и непонятно к кому…

Монах чеканил слова молитв перед исповедью. Они как горох сыпались, долбили Верин мозг и отскакивали от него.

«Что я тут делаю? Зачем мне это надо?» – всё Верино существо отчаянно сопротивлялось происходящему.

После молитв все распределились по большой галерее, окружавшей храмовое помещение. Исповедовали несколько монахов. Но к старцу сразу собралась очередь. Вера, инстинктивно повинуясь внутреннему голосу, который против её воли удерживал её здесь, встала в конец.

У старца были длинные, забранные в пучок совершенно белые волосы, спускавшаяся до груди борода, тоже белая, и какое-то особенное, очень светлое открытое лицо. Она слышала его мягкий неземной голос, не различая слов, только интонации – словно это говорил отец, но не её, Верин, а какой-то общий Отец, к Которому сегодня приехало много детей, и каждому нужно было поделиться с ним чем-то самым сокровенным и важным. Вера не знала, ЧТО она будет говорить, но то, что теперь не уйдёт и дождётся встречи, она понимала точно.

Со вчерашнего вечера, когда Наташа посадила её в поезд, она ничего не ела. Просто потому, что не хотелось. (Она привыкла к тому, что ей не хочется есть. Наташа прибегала, что-то разогревала, усаживала и как маленькую заставляла её кушать). У Веры замутило голову. Чтобы не упасть, она схватилась за холодный каменный подоконник. «Выйти бы на улицу, вдохнуть свежего воздуха и сразу станет легче». Но представив снова эту высоченную каменную лестницу, она поняла, что просто не поднимется по ней еще раз.

- Вера! где Вера? Матушки, пропустите Веру! - голос отца разодрал душевную муть.
«Он меня не знает, это не про меня».

Женщины суетились, спрашивали, кто здесь Вера. Она выглянула из очереди и встретилась глазами с ним.

- Иди, голубка моя, иди сюда.

Вера, пошатнувшись, оторвалась от подоконника и шагнула к батюшке.
Старец сидел на старинном резном стуле. У его ног на полу лежал круглый затёртый коврик непонятного цвета.

- Вот сюда давай, вставай на коленочки, вставай ко мне.

Вера встала на колени, и её голова оказалась как раз на уровне с головой старца. Он как будто отвернулся от неё к стене, подставив ей ухо:

- Ну, говори, что у тебя? Что стряслось?

Вера не могла говорить. Она вдруг ощутила странную тёплую волну, которая обволакивала её – голову, руки, ноги, всё тело, размягчала окаменевшее сердце и в то же время удивительным образом собирала рассредоточенный ум. Вера не могла подобрать никаких слов. Перед глазами проносились картинки их с Пашей семейного счастья – студенческая молодость, первое объяснение в любви, весёлые посиделки с друзьями, потом свадьба, рождение почти сразу друг за другом трёх детей, прогулки с коляской, первые детские дни рождения, бессонные ночи и Паша с очередным малышом на руках, трепетно прижимающий к себе растревоженное детское тельце и что-то мурлыкающий в маленькое ушко, школьный выпускной старшей Надюши и поступление в универ, и снова трогательность Паши, отвозившего их старшую девочку в большой город, его звонки ей по вечерам. А потом… потом этот официальный ледяной голос в трубке:

- Вы жена Павла Сергеевича Воскресенского? 

Вера молча плакала. Краем сознания она понимала, что это как-то странно и неловко
– то, что она пришла к старому человеку, он вытащил её из общей очереди, поставил сюда к себе, а она вместо разговора просто плачет и тратит его время.
- Ну, поплачь, поплачь, голубушка моя. Поплачь. Ничего. Это тоже бывает хорошо и полезно для нашей бессмертной души, ей ведь тоже облегчение нужно, - голос старца звучал уже не рядом с ней, хотя их головы почти соприкасались, а словно откуда-то сверху.

Вера удивилась. Это отвлекло её от воспоминаний, и она подняла голову. Прямо перед ней было большое арочное окно. За стеклом на металлическом откосе сидел белый голубь. Его маленькие красноватые глазки упирались в Верины зелёно-жёлтые немного раскосые глаза. Голубь ворковал так громко, что было слышно через закрытые оконные храмовые рамы.

- Веронька, голубка моя, не тоскуй. Отпусти меня. Я улетаю. Мы обязательно встретимся. Пойми, так было надо, чтобы мы расстались. Просто поверь в это. Я тебя буду ждать. Но тебе НАДО ЖИТЬ.

Вера недоумённо посмотрела вокруг себя. Она отчётливо слышала характерный низкий мужской тембр. Сзади стояли только женщины. Где-то дальше в галерее у своих аналоев разговаривали монахи с другими исповедниками, но их голоса доносились лишь лёгким гулом. А здесь слова. Его. Пашины слова. Этот тембр с гортанными раскатами, который всегда пробивал её до мурашек – она отличит его от миллионов других мужских голосов.

«Наверное, я схожу с ума», - мысль пронеслась в голове, но не успела она закончиться, как снова наяву зазвучал голос, но не тот, от которого хотелось вскочить и полететь, а «неземной» тенор старца:

- Ты слышишь? Это твой Павел.

Веру словно окатило холодным душем. Как может с ней говорить Павел?  В душе началась борьба. Ей страстно захотелось закричать, хлёстко засмеяться прямо в это «небесное» лицо с огромными детскими голубыми глазами:

- Какой мой Павел?! Он умер! Нет его! Понимаешь, дедушка? Его больше нет!!!
Не успела она додумать эти слова, как старец, словно читая её мысли, мягко, но очень твёрдо сказал:

- Вера! Он есть. Твой Паша есть. А тебе нужно научиться верить! Соответствуй данному тебе святому имени. Иначе какая же ты Вера? - последние слова прозвучали уже жестковато, со стальными нотками.

Её ум работал теперь очень собранно, словно механизм. Она ощущала каждой своей клеточкой всю картину происходящего – справа, склонив седую голову, сидел старец, чуть сзади стояли люди, а прямо за окном на неё, не отрываясь, смотрел белый голубь. Вера перевела взгляд на голубя и увидела карие со смешинкой, такие родные Пашины глаза. Глаза были весёлые, задорные, словно он смотрел на неё не голубем, а своим, до дрожи любимым Пашкой, точно он прилетел сюда не из Какой-то Неведанной Дали, а только что вернулся из командировки…

- Пашенька, Пашка мой, как ты Там? Тебе хорошо? – хотела она спросить, но по странному стечению обстоятельств теперь ей не надо было шевелить губами, облекая в звуки слова. По глазам голубя она поняла, что он и так услышал её вопрос.
В этот раз Пашин голос с милой, присущей только ему хрипотцой, раздался в окружении Нездешнего хрустального звона (невидимый звонарь играл на маленьких прозрачных колокольчиках и почему-то выигрывал знакомую с детства «Камаринскую»):

- Веронька, у меня всё хорошо. Ты только верь. Я не могу тебе сказать больше. Нельзя. Но я прилетел, чтобы сказать самое важное – запомни и сделай так, как я скажу. Обязательно выполни всё, что скажет тебе отец Иеремия. В следующий раз привези сюда детей. Надюшу летом, когда будет на каникулах. Я тебя люблю, моя голубушка. Скажи ребятам, что их… тоже… очень люблю. А теперь закрой глаза.
Вера закрыла глаза и ощутила на своей щеке ласковый Пашин поцелуй – она почувствовала мягкие чуть влажные губы мужа, немного жёсткую колючую щетину его щёк и даже дыхание – пульсирующее и тёплое.

- Вера! – позвал её старец.

Она открыла глаза – перед ней было окно с округлой церковной рамой. За окном виднелись часть стены надвратной башни, кусочек ослепительно голубого неба, люди, спешившие на раннюю литургию. Белого голубя за окном не было. Вера повернула голову к старцу.

- Ты веришь? – спросил её старец, подняв на неё свои небесно-голубые глаза младенца – ясные, чистые, широко распахнутые.

- Да, – неожиданно твёрдо ответила Вера.

- Жду тебя с Алексеем и Надеждой через месяц – как сможете, приезжайте.
Он перекрестил её, положил ей на голову свою руку и закрыл глаза, едва шевеля губами. Старец молился. Вера тоже закрыла глаза. Она понимала абсолютную сюрреалистичность происходящего и в то же время очень остро чувствовала то, что случившееся гораздо реальнее, чем вся её жизнь, чем все люди, находившиеся в галерее, и ходившие по улице, чем всё, что ждёт её по возвращении в шумный город, и чем всё, что ещё будет происходить с ней в её долгой жизни.

 
Сергиев Посад. 4 апреля 2025 года.