Каморка памяти

Наконец-то я вырвалась из рабочих и семейных будней в аlmа mаtеr. Кажется, не была здесь лет сто. Ну, на самом деле, конечно, только двадцать. А это тоже немало. Как раз не так давно открыли историческое здание консерватории, которое долгое время находилось на капитальной реставрации. Это сыграло едва ли не главную роль в моём решении оставить дочь-школьницу на тётю и вырваться из провинции в столицу – на конференцию. 

В текучке провинциальной работы я очень скучала по сумасшедшей музыкально-студенческой среде, какому-то особому духу 90-х и той овеянной романтикой юношеской бесшабашной атмосфере, которая нас окружала в годы учёбы в консерватории.

Широкие старинные лестницы с огромными пролётами, чугунными резными перилами и с вытоптанными до вмятин ступенями, по которым ходили Римский-Корсаков, Чайковский… да кто только не ходил по ним! Старые маленькие лифты, через решётчатые стенки которых видно обшарпанные неровные стены шахты, и толстые металлические тросы, тянувшие кабинку. Парадные концертные залы и малюсенькие кабинетики-клетушки под самой крышей в духе Достоевского. Звуки контрабасов, играющих вразнобой, гулом разлетающиеся по пятиэтажной «непарадной» лестнице. Курилка в закоулке четвёртого этажа. Странные петляющие коридоры где-то в недрах корпуса, в которых можно заблудиться… Только ради этого можно прожить пять лучших юношеских лет, не считая энциклопедического объема знаний, которые чуть ли не насильно вкладывались в наши довольно пустые к началу пути головы консерваторскими профессорами еще старой советской школы.  А если к этой ностальгии ещё добавить наметившиеся встречи с подругами, которые в отличие от меня не ломанулись спасать провинциальную культуру, а осели в столице! А ещё прогулки по весеннему Грибоедову, мостики на Мойке, запах корюшки на Сенной площади, набухшие почки на каштанах, серо-голубое небо с белыми перьями облаков над Невой – в общем, еду!

Первые два дня пролетели в радости встреч, интересных выступлений, знакомств, вечернего звона бокалов с игристым, смеха до колик и ностальгических слёз.
В последний, третий день я с утра отвезла чемодан на вокзал в камеру хранения. В конференц-зале села у окна. Рой мыслей, впечатлений, предстоящая сумбурная ночь в поезде – всё мешало мне сосредоточиться. Вдруг я почувствовала чей-то пристальный взгляд. Слегка повернув голову, заметила импозантного мужчину в стильном светло-сером пиджаке, с чёрной кудрявой окладистой бородой.

«Что ему надо?». Я недавно развелась, и феминистский дух ещё довлел надо мной.
Когда окончилось последнее заседание, все спустились в гардероб. Перед закрытием консерватории в холле первого этажа скопилось много народа, сложно было даже подойти к дверям. Боковым зрением я снова поймала внимание карих глаз, неотступно следивших за мной. Я повернула голову: «Кто это? Неужели Женька Краснов?». А он, рассекая толпу, уже пробирался ко мне.

- Сонечка!

- Жеень?

- Ты что не узнала?

- Да попробуй, узнай тебя с бородой, отрастил – как у Черномора! - невольно вырвалось у меня.

Он захохотал на весь холл так раскатисто, что старушки интеллигентной наружности, степенно продвигавшиеся перед нами к выходу, осуждающе посмотрели на него.

Ещё где-то минут десять мы не могли протиснуться к дверям. В толпе Женька прижался ко мне, приобняв сзади за плечо, и безостановочно трепался об общих студенческих знакомых – кто женился, кто развелся, кто в Мариинке, кто в Большом, кто в филармонии… После дня научных докладов я отключилась от его монолога, и память услужливо подсовывала мне калейдоскоп студенческих пирушек, поцелуев в подворотнях, бесшабашных прогулов лекций после ночных общежитских бдений. И везде фигурировал он, Женька.

Женька, Женька… Мы дружили вчетвером – он, Анюта, моя соседка по комнате, я и Вася-трубач. Под монотонную Женину болтовню и гул голосов я перенеслась в наши студенческие 90-е и почему-то вспомнила фольклорную экспедицию, в которую Женька тоже поехал с нами, хотя учился на другом факультете, и у него не было этой обязательной летней практики. В тот год весь июль стояла жуткая аномальная жара. Солнце палило нещадно. Воздух словно колом стоял. В первый же день я, Аня и Женька прошли пешком до деревни и обратно до села, где мы ночевали, километров десять, и с непривычки обгорели. Руки, щёки, нос, уши и даже ноги – всё было красное, кожа ныла, зудела, болела. Ночевали мы в спортзале сельского дома культуры – прямо на полу, на матрасах из местной школы-интерната. В деревне после записи песен бабушка Клавдия Петровна угостила нас пирогами, чаем, яичницей – вынула прямо из печи на стол огромную чугунную сковороду с ходившими ходуном желтками и скворчащими кусочками деревенского сала. Ну, и под это дело выставила бутылку самогонки, которую гнал хозяин-гармонист – дед Алёша. Собственно, мы с Анькой пили чай, а Женя (он поехал с нами, конечно, не из  интереса к фольклору и деревенской жизни, а чтобы пасти «свою Анюту») – самогонку. Хлебосольная Клавдия Петровна заправила нашего Жеку тогда хорошенько. Когда мы, красные, разгорячённые, уставшие, вечером ввалились в спортзал, там стояла духота – закупоренные окна под самым потолком не открывались. Мы с Аней без сил упали на свои походные ложа. Нежная светловолосая Аня с чувствительной кожей пострадала больше меня.

- Анечка, тебе плохо, крошка? – над Нюрой заботливо наклонился Стёпа, пятикурсник. Он схватил влажное полотенце и начал обмахивать Анино багровое лицо.
Я посмотрела на Женьку – он пылал, глаза налились кровью, влажные от пота волосы как будто ещё больше растопорщились, ноздри раздувались как перед выходом на корриду, грудь поднималась то вверх, то вниз. В ту же секунду раздался звон – оконное стекло фонтаном вылетело на улицу, в зал упало всего несколько стекляшек. К счастью, никого не задело. От жары, духоты и под воздействием домашней самогонки Женька запустил в окно сковородкой, попавшейся под руку (в экспедиции мы готовили сами на всю нашу группу, прямо здесь, в зале). На следующий день его выгнали из экспедиции и отправили домой … 

* * *


- Ты по консе хоть прогулялась или всё просидела на конференции? – Женин шёпот вернул меня из нашего общего прошлого в консерваторию, в холл и в толпу, скопившуюся у выхода.

- Слушай, толком и не посмотрела здание, хотя очень хотела. Но в перерывах всё суета какая-то была, а после заседаний меня сразу забирали подруги.

- Так пойдём сейчас быстренько. У тебя во сколько поезд?

- Поезд ночной, время ещё есть.

- Рванули! - он схватил меня за руку, и мы полезли обратно – против людского потока.

Женщины что-то ворчали. Мужчины старались дать нам проход. А мы как будто погрузились туда, в 90-е и снова стали бесшабашными студентами, у которых нет преград, если ни жить, ни быть понадобилось за чем-то вернуться.

Из толпы мы вырвались где-то под лестницей.

- Жень, сейчас, наверное, будут уже закрывать здание, нас с тобой не пустят обратно?

- Я знаю один ход, пройдём. А уж как выйти – потом придумаем.

Он толкнул какую-то неприметную маленькую дверцу под лестницей и мы оказались в тёмном узком коридорчике.

- Слушай, я тут ни разу не была, этот проход и раньше был?

- Конечно, всегда был.

- А куда мы сейчас выйдем?

- Увидишь.

Из темноты мы вынырнули в красивое фойе – с банкетками, натёртыми до блеска зеркалами, огромными хрустальными люстрами. Из окон едва мерцал свет уличных фонарей. Было непривычно видеть всё в каком-то сказочном полусвете, когда теней больше, чем  предметов.

- Ты помнишь капустник на первом курсе, - спросил Женька, затаскивая меня через артистический вход прямо на сцену, - когда «старшаки» прокатили здесь ректора и был скандал? И он запел:

Он окружен людской молвой,
И он не мумия – живой!
В его руках от сейфа ключ,
Ну, почему он так везуч!
Все в консе лишь о нём поют,
Скажите, как его зовут:
.................

Мы стояли на сцене. Впереди был пустой зал с мягкими креслами, обитыми красным бархатом. Сзади – орган. Справа – парадный ростовой портрет Римского-Корсакова с нотами под мышкой. Слева за окнами тихо шелестел Петербург. В голове как-то глупо, несообразно с этим торжественным молчащим залом бубнила песня про «Буратино» … Женя потянул меня за рукав:

- Пойдём.

Из зала мы поднялись по лестнице на четвёртый этаж. Так непривычно было идти пустым тихим коридором, обычно наполненным студентами и звуками – кто-то  сидит на широченном подоконнике с партитурой, вот скрипач разыгрывается у дверей класса, в конце коридора свистит флейта, а из-за двойных дверей кабинетов доносятся звуки рояля, хорового пения и балалайки.

Мёртвая тишина резала воздух и всё больше напрягала меня. Я глянула направо – в окно светила полная белая луна. Стало не по себе. Я не заметила, в какой момент замолчал Женька. Он шёл рядом какой-то отчуждённо холодный.

- Жень, пойдём обратно, уже поздно. Я волнуюсь. И мне не нравится, что мы с тобой одни здесь. Нам попадёт, если кто-нибудь узнает…

- Погоди, - он снова потеплел и как будто стал прежним, - давай ещё быстро на пятый заглянем. Помнишь, где мы тусили нашей компашкой?
Конечно, это было заманчиво попасть в каморку под крышей – словно заглянуть в свою молодость (когда я ещё вернусь сюда?).

От самого верхнего этажа нас отделяли два узких лестничных пролёта. Наверху в коридор вела высокая двухстворчатая дверь. Когда она захлопнулась за нами, наступила непроглядная темнота. Внизу коридоры выходили окнами на улицу, а здесь – по обе руки шли классы для индивидуальных занятий.

- Жень, я боюсь, здесь темно.

Он взял меня за руку. Ладонь его была на удивление горячей и отчего-то влажной.

- Погнали – найдём каморку.

Мы шли в кромешной темноте. Перед каждым шагом я аккуратно нащупывала ногами пол, боясь упасть. Пол был неровный, весь в щербинах. Кажется, до этого этажа реставраторы не дошли.

- Женька, пойдём обратно, я не могу, мне не по себе, - уже скулила я.

- Не дрейфь, сейчас мы быстро.

Коридор повернул направо и сузился. В конце его была небольшая белая дверь, которая выделялась на фоне серых стен.

- Тут, наверное, закрыто, - с надеждой проговорила я, еле шевеля языком от
волнения.

Женька пнул ногой хлипкую дверцу, она громко заскрипела и открылась. От неожиданности я вздрогнула. Где-то здесь, в затерянном под крышей старого здания консерватории закутке и была «наша каморка» - небольшой кабинет, в котором мы иногда тайно собирались своей компанией после лекций и занятий. Мы медленно шли, ощупывая рукой стену по правой стороне. Сердце напряжённо билось. Казалось, что сейчас кто-нибудь схватит меня за руку.

- Есть! – Женин голос отозвался эхом где-то в конце коридора, - даже ключ кто-то оставил.

Он повернул два раза ключ в замке. Дверь открылась совершенно бесшумно. Женька зашёл первый. Попытался включить свет, но лампочка не загоралась - то ли выключатель не работал, то ли здесь еще не было проведено электричество. Слабый уличный свет падал через маленькое мутное окошко, расположенное почти под самым потолком. Да, ремонта здесь не было, видимо, со времён нашей учёбы. Старые пожелтевшие обои, местами отходившие от стены целыми полосами. Две деревянные парты на металлических ножках. Небольшой кабинетный рояль в углу. На стене зелёная доска с едва видневшимися пятилинейными нотными станами. Напротив – жёлтый деревянный шкаф (такие в музеях можно увидеть, наверное, еще дореволюционного производства) с большими нотными талмудами за стеклянными дверцами. Облезший, истоптанный паркет непонятного цвета.

Я вдруг вспомнила и быстро глянула в угол – в тот, у окна.

- Жень, а ты помнишь, где у нас была прятка?

- Кажется, тут, в углу…

Он наклонился и стал поднимать не закреплённые белёсые паркетины. Я заглянула через его плечо и увидела наш тайник – в углу под паркетом в полу была небольшая выемка (обычно мы там прятали заначку на случай незапланированной сходки). Порывшись, Женя вытащил из-под пола тёмную пыльную бутылку и какой-то свёрток в плотной крафтовой обёрточной бумаге.

- Жень, это что?

Балагур Женька почему-то молчал. Дрожащими руками он поставил бутылку на рояль и, едва справляясь с волнением, стал медленно разворачивать бумагу. Я достала из кармана бумажную салфетку и потёрла бутылку – там, где из-под пыли виделась этикетка.

- Киндзмараули. Полусухое. Дата розлива: март 1990 г. Жеень! Такое вообще может быть? Это мы что ли оставили тогда и забыли?

 В бумаге лежали четыре чашки (купленные по дешовке на старом Сенном рынке) и штопор – винт с деревянной рукояткой.

- Эту бутылку я купил как раз перед днем рождения на последнем курсе. В  95-м.

- Вот это привет из прошлого…

Он промолчал.

- Ну, что предлагаю открыть и отметить.

- Жень, уже поздно. Давай возьмём с собой.

- Нет, мы быстро.

- Жень…

Но он уже вовсю орудовал штопором. Прямо на рояле. Было видно, что штопор вибрирует в его руке. Невроз передался и мне. Я и так была на взводе от давящей темноты, мертвенной тишины, от ощущения, что мы делаем что-то запрещённое,  преступное что ли... Я вдруг отчётливо поняла, что не хочу здесь находиться. Всем своим нутром ощутила, что не смогу сейчас пить с Женей это спрятанное нами 20 лет назад вино. До сотрясавшего мое тело озноба я прочувствовала страшную абсурдность происходящего. Мне отчаянно захотелось убежать отсюда. Прямо в эту же секунду оказаться там, на улице, за этими могильно молчащими стенами, и полной грудью до самого дна надышаться прохладным ночным свежим весенним воздухом. Я смотрела на горячие потные дрожащие мужские руки, и чувствовала, что от кончиков пальцев на ногах до самой макушки головы меня сковывает дикий нечеловеческий ледяной ужас. Даже если бы сейчас я смогла отсюда выйти, то скорее бы умерла, чем одна в темноте прошла обратно – по коридору до белой двери и дальше до лестницы.

Женя уже разлил вино и протянул мне чашку. Я взяла, стараясь не коснуться его рук. Он, ничего не говоря и не глядя на меня, залпом опрокинул вино. После этого медленно поднял голову и, не мигая, посмотрел мне в глаза. Я содрогнулась. Это был не Женька, мой однокурсник, весёлый рубаха-парень, который играл на всех инструментах, что попадались ему в руки, который ремонтировал всё, что ломалось у нас в общежитии – от сковородки до часов, Женька, который мог схватить любую понравившуюся ему девчонку и в сопровождении её шального визга бегать с ней на руках по общежитскому коридору … Нет.  Это был страшный чужой бородатый мужик с красными, вдруг налившимися кровью глазами. В полумраке маленькой комнатки с жёлтыми обоями он возвышался надо мной. Я не могла оторвать от него взгляда.
Боже! Зачем я здесь? С ним? Мои пальцы разжались, и чашка с невыпитым вином упала на пол. Я вспомнила звон разбивающегося окна в спортзале… Но теперь не было фонтана осколков, а были коричнево-бордовые брызги вина на паркете, на моей белой юбке, на жёлтом шкафчике с нотами. В ужасе я выскочила из кабинета и побежала по коридору. Я услышала, что в кабинете упало ещё что-то тяжёлое. А потом за спиной раздались шаги. Он меня догонял.

Почему он бежит за мной в этой молчаливой темноте?

Зачем он увлёк меня в каморку нашего прошлого?

И что ему от меня надо?

Первобытный животный страх неизвестности гнал меня туда, к выходу из темноты. Сердце набатом разрывало грудную клетку. Я рванула маленькую белую дверь и выскочила из закутка в коридор. Теперь оставалось добежать до лестницы. Сзади раздался скрип и хлопок двери. Теперь он тоже был в коридоре. За мной. Я слышала его тяжёлое дыхание с какими-то странными хрипами. Он бежал чудовищно огромными шагами – на три мои касания ногами пола раздавался один глухой стук его ноги.
Всё. Больше не могу. Сейчас сердце вылетит и разорвётся на кусочки. Завтра меня здесь найдут. Увидят разлитое вино. Кровь яростно пульсировала в висках…
Я вцепилась в ручку двери, ведшей на лестничный пролёт. Она не открывалась. Я дёргала её. В бешенстве пинала обеими ногами. Но она не поддавалась. Тогда я навалилась на неё всем телом. Дверь была неподвижна. В отчаянии я припала к ней пылающим лицом.

Сзади на плечо опустилась тяжёлая горячая рука…

* * *

В ушах ещё звенел мой собственный крик. Сердце бешено колотилось, кажется, уже где-то в гортани.

«Где это я?»

Я сидела на полке в плацкартном вагоне. Рядом спали какие-то люди. Руки инстинктивно потянулись к лицу – оно было сырым. Я вытерлась РЖДшным махровым полотенцем. Судорожно глотнула воды.

Я вспомнила, как вчера после конференции Женька проводил меня до вокзала.

- Сонь, - неуверенно и даже как-то жалобно протянул он, когда мы прощались на перроне.

- Что?

- С Аней… с Аней ты давно не виделась?

- Давно. Но мы иногда созваниваемся.

- Ну, как она?

- У неё трое детей, муж, дом в Подмосковье, своё хозяйство.

Женя молчал. Порывистым движением он вынул из кармана пачку с сигаретами, чиркнул кремнем зажигалки, закурил, не сразу попал рукой обратно в карман, чтобы убрать зажигалку. Всё также молча затянулся несколько раз, как-то зло сплюнул на асфальт, нервно взъерошил свои волосы и выдавил: 

- Дааа, какой я был идиот! Такую девчонку упустил! Ты ведь помнишь экспедицию, когда меня выгнали за разбитое окно? Ну, когда я это… сковородку метнул…

Я молча кивнула.

- После этого Анечка от меня ушла…

- Да, помню я, Жень, помню!

- Всё помнишь. Молодец. А у тебя-то как свои дела, как личная жизнь? – после паузы спросил он.

- Жень, у меня дочка, - я помолчала и зачем-то ляпнула, - а недавно я развелась.

Женины глаза странно блеснули, он бросил прямо на перрон окурок, и как будто невзначай положил свою руку на мою, державшую чемодан – время уже поджимало, пора было заходить в вагон.

- Давай мы с тобой созвонимся как-нибудь. Дай мне свой телефон, Сонечка? – моё имя он протянул как-то особенно выразительно и, наклонив голову, заглянул мне прямо в глаза.

Меня передёрнуло от запаха крепкого алкоголя вперемежку с куревом. Я инстинктивно отпрянула от него.

- Женечка, пока, я пошла.

Огромная мужская рука тяжело опустилась мне на плечо.

- Мы должны с тобой снова увидеться! Я к тебе приеду.

- Нет, Женя. Нет. Не на-до.

- Прошу пассажиров занять свои места, провожающих выйти из вагонов, - раздался звонкий голос проводницы.

Я рванула чемодан, выскользнула из-под крепкой Жениной руки и стремительно ворвалась в свой вагон.

* * *

Поезд приближался к какой-то станции и замедлил свой ход. За окнами появились мерцающие фонари. Я возвращалась домой.

13-22 апреля 2025 г.
Г. Вологда