Воланд 100 лет спустя Новелла 4. Рукописи не горят

Школьный кабинет литературы. На стене – старый  постер с цитатой Булгакова: «Рукописи не горят». Анатас остановился перед припиской карандашом: «Но издаются за свой счёт». Сегодня он присутствовал на уроках литературы, которые вела его автор. "Давали» «Человека в футляре» и «Собачье сердце».
Прелюбопытное зрелище! Эта ироничная сентенция относилась к ученикам. «Господа, вы слишком суровы к вашему Беликову. Он, пожалуй, никому и не навредил, кроме самого себя. Но как много таких людей я встречал! Страх перед переменами, нежелание жить полноценно. Они сами при жизни укладываются в гроб. И странное дело - общество их бережёт, как будто футляры нужны, чтобы прочие не слишком заметили собственную трусость.
А у господина Булгакова  я вижу другую забаву: один умный господин решил поиграть в Создателя. Операция удалась- пациент жив. Но кто же теперь несчастнее: Шариков, которому дали сознание, или профессор, получивший в дом разбушевавшегося пса в человеческом облике? Смешно. Человека переделать нельзя: он всегда вылезет наружу с тем сердцем, что ему дано.“

Походив между столами, когда ученики с криками покинули класс, и долго наблюдая за работавшей над бумагами и компьютером учительницей, сел на своё любимое кресло у окна (это неважно, что кресла тут не могло быть, но обеспечить себе минимальный комфорт в состоянии каждый).
Теперь его вывод слышала и писательница.
– Одни прячутся в футляр, боясь жить. Другие пытаются сотворить новое существо, боясь признать пределы своего ума. И те, и другие обречены на смешное существование. Люди страшно боятся свободы — и страшно хотят власти. Вот в этом и весь ваш век.

Мара посмотрела на своего Анатаса. Он сидит,как всегда,у окна, трость - у стены. В чашке чай («откуда такая музейная прелесть?»). Одет сдержанно, но с эпохальной выправкой. Он видит усталую учительницу и писательницу, с глазами, в которых уже есть роман, но ещё больше проблем.

-  Простите, - говорит она. — У вас взгляд опытного редактора, как будто вы уже знаете, чем всё кончится.
-  Я  не редактор, - отвечает Анатас, играя чашкой с чаем.-  Я – знаток человековедения.  Иногда… корректор вечности.
Мара смеётся немного истерично, от безысходности.
- Ну, вечность нам теперь не по карману.
Чашка с чаем замерла, и писательница кивнула на постер на стене.
-  Потому что всё платное.
-  Что именно?
- Всё. Публикации. Обложка. Корректор. Участие в престижных конкурсах.Самое смешное — даже ISBN платный.
- Простите… - он склоняет голову, будто не расслышал, - что за... платный?
- Международный идентификатор. Даже если тебя никто не прочтёт — ты уже в минусе. Расплата за творчество.

Чашка с чаем исчезла. Пальцы будто держат что-то округлое, постукивают подушечками друг о друга. Наконец тихо, почти с удовольствием, Анатас подвёл итог:
- Как восхитительно. Значит, теперь писатель платит за то, чтобы быть услышанным?
- Именно. Это называется «самоиздание».
-  Самоиздание, самоуничтожение, самовозвеличивание, самозабвение… замечательная эпоха.

Мара сидела молча, устало, слушая не радостную, но и не новую  сентенцию:
«Я помню время - писатели умирали в голоде, но верили, что пишут для потомков. А сейчас они платят, чтобы с ними случилось хоть что-то до смерти.“