Поминки

  Сколько в России глухих деревень с одинаковыми названиями — известно одному только Богу. Все они похожи друг на друга серостью и тоской, поэтому уточнять, в какой конкретно родился, прожил и умер мужичок Прохор Игнатьевич, не имеет смысла. Скорее всего, мог он пожить и подольше, но был он человеком сильно пьющим, или, как говорится в народе, не просыхающим. Хоронить его собралась все деревня, но не из-за того, что сильно скорбели, а потому, что похороны с поминками — какое-никакое, а мероприятие. На котором можно самогонки попить, посудачить, да по пьяной лавочке песню протяжную затянуть, а коль повезёт и песнь эта душевная слезу выдавит, то, чтобы разогнать унылость, не грех, прости Господи, и в пляс пуститься.

День не задался с утра. Дорогу до кладбища, подсохшую за два месяца жары, грохочущая и мелькающая молниями гроза за ночь превратила в студенистую, непролазную коричневую жижу. Уставшая лошадь, раздувая ноздри и тяжело дыша, тащила телегу с дощатым гробом. Закопали покойного быстро, даже как-то суетливо, без речей и причитаний. Всем хотелось скорее сесть за поминальный стол, накрытый в доме Прохора Игнатьевича соседкой бабой Маней.

Когда все расселись и налили, с места поднялся старик Михалыч, человек в деревне уважаемый, и не только за почтенный возраст, но и за исключительную начитанность. Возможно, Михалыч не прочитал бы ничего кроме букваря, но ему повезло. Когда в девяностых годах в деревне закрыли школу и все бросились растаскивать столы, стулья и прочую утварь, Михалыч тащил домой книги из школьной библиотеки. От счастья у него кружилась голова. Он уже мысленно просчитывал, сколько сэкономит на туалетной бумаге и сколько самокруток сможет сделать из ровных книжных страничек и из ароматного, крепкого самосада, выращенного на своём огороде.
Неизвестно, чем заинтересовали Михалыча напечатанные в книгах произведения, но теперь перед каждым использованием бумаги по назначению, как он считал, он внимательно читал всё, что на ней написано. Для солидности выпросил у кого-то старые, треснувшие в дужках очки, отремонтировал их с помощью изоленты и гордо цеплял на кончик носа. За что сразу получил прозвище «интеллигент», которое произносилось деревенскими не презрительно, как обычно, а с долей какого-то уважения и даже раболепия.

Михалыч поднял рюмку. Чтобы не выпали расшатавшиеся зубные протезы, он прикрыл ладонью рот и, громко просипев прокуренными лёгкими, откашлялся.
— Помянем ушедшего Прохора Игнатьевича. Как пишут, о покойном или хорошо, или ничего кроме правды.
Он снова кашлянул и продолжил.
— По правде говоря, никчёмным наш Прохор был человеком. Тунеядцем и пьяницей. А за это при Сталине…— потряс Михалыч поднятым кулаком.
— Хорош уже! — крикнули за столом. — Давай помянем!
Все одобрительно загудели.
Как всегда, после первой выпитой повисла тишина и вилки зацокали по тарелкам.
После третьей рюмки народ оживился. Захотелось поспорить.
— Ты не прав, Михалыч! — выкрикнул кто-то. — Прохор нормальный был мужик. Я с ним в школе учился, в одном классе. Он отличником был до восьмого. Всегда списывать давал.
Собравшиеся начали спорить. Они орали со всех сторон, перекрикивая друг друга.
— Хороший. Безотказный. Мне дом помогал перестроить.
— То-то у тебя стена кривая!
— А мне всегда дрова колол.
— Да как он мог колоть, его же трясло с похмелья!
— Так поэтому и колоть получалось.
— Рукастый. Мне печь перебрал.
— Представляю твою печь, если у него руки ходуном ходили так, что пуговицы на рубашке застегнуть не мог.
— А мне траву косил.
— И ногу себе вспорол.
— Да, хороший! Мне грядки копал.
— Ага, и валялся там же, как свинья.
— А мне колодец!
— Естественно, кто в колодец трезвым полезет!

— А ну-ка ша! — заорал Михалыч, срываясь на кашель. — Цыц!
Народ притих.
— Наливайте!
Он встал и поднял рюмку:
— Всё ясно. Прохор Игнатьевич толковый был мужик, но сгубила его пьянка. А скажите мне, люди добрые, кто всю жизнь его спаивал? Не вы ли? Помог он вам, а вы ему самогоночки! Ну ладно бы «обмыли» — дело хорошее, так нет, вы ж ему за работу пузырь проставляли. И так каждый день, вот и сгорел он из-за вас. Эх! — Михалыч махнул рукой. — Да что с вас взять? Убийцы, одним словом.
— Это мы-то убийцы? — угрожающе зашипели мужики и, пошатываясь, начали подниматься из-за стола.

Драка вспыхнула мгновенно. Поднять руку на Михалыча никто не решился, поэтому мужики кинулись друг на друга. Бились они люто, с остервенением. В ход шли табуреты, поленья, лежащие у печки, и даже закопчённая кочерга. Вспомнились личные обиды, которых с прошлых похорон накопилось в избытке: кто у кого украл ведро картошки, кто кому вовремя не вернул топор, а кто у соседа нагло средь бела дня стырил почти новую простынь, сохнувшую во дворе на натянутой верёвке.

Драка закончилась так же резко, как и началась. Двоих, которые не могли встать, подхватили за руки, за ноги и, чтобы не мешали, оттащили в угол к стене. Остальные, утерев кровь с разбитых носов и вспухших губ, сели за стол. Пили долго, чокались, признавались в любви и целовались, размазывая липкие слюни по небритым щекам. Бабы затянули песню, как обычно — жалостную, тягучую. Баянист быстро подхватил мелодию, но хотелось веселья, и он ловко увёл ритм в плясовую. Плясали с упоением, с душой, громыхая пятками по залитому кровью полу. Восьмидесятилетний дед Митя, внезапно ощутив неизвестно откуда взявшуюся мужскую силу, хватал бабу Маню за костлявое бедро. Ошалевшая от неожиданного счастья, та сорвала с головы платок и широко улыбалась, оголяя белёсые дёсны и одиноко торчащий зуб.

Веселье продолжилось до утра, а значит, поминки удались. Только старик Михалыч ушёл рано. Ему не терпелось докурить последнюю страницу романа «Война и мир».

31.08.2025