Глава 8. Детская сила и слабость взрослых

Ли На проснулась не от шума, а от чего-то иного, тревожного. Комната больше не дышала легко, а давила, тяжело и густо, будто наполнена не воздухом, а тяжёлым молчанием. И ещё, тёплый прерывистый ветер касался руки. Кто-то рядом тяжело дышал.
Глаза открылись сами собой. В тусклом свете ночника, расплывчатом, как старая акварель, у кровати, у самого плеча, на коленях стоял человек. Он держал её руку, уткнувшись лбом в одеяло. Не шевелился, и только иногда плечи вздрагивали от беззвучных всхлипов.
Он не видел, что она проснулась. Был весь в этом прикосновении к маленькой детской ладони — не крепком, но цепком, как держатся за то, что боятся потерять.
Ли На смотрела на его макушку: чёрные волосы, чуть растрёпанные, пахли знакомо — как ванная после вечернего купания. Осторожно потянулась и нежно коснулась его головы. Погладила. Точно так же когда-то мама гладила её в те ночи, когда слёзы приходили без причины.
— Тебе больно? — прошептала она, не отводя взгляда.
Мужчина вздрогнул. Поднял голову. В лицо Ли На смотрели глаза, в которых плескались страх, стыд и что-то ещё, бездонное и незнакомое. Смотрел не как взрослый на ребёнка, а как заблудившийся, ищущий дорогу в чужих лицах.
— Да, — хрипло сказал Чэнь Яошэнь. — Здесь.
Он положил ладонь на грудь. Пальцы по-прежнему держали, чуть крепче, будто в этом прикосновении заключалась вся просьба, на которую не хватало слов.
Ли На нахмурилась. Знала, где может так болеть: под рёбрами, где сердце сжимается в тугой комок. Совсем недавно её собственное выкручивало так, что казалось — вот-вот разорвётся. Она так же плакала, и так же хотелось прижаться к кому-то. Но не к кому...
Наклонилась ближе.
— Позвать кого-нибудь?
Он покачал головой. Плечи дёрнулись, как у ребёнка, которому не дали сказать важное.
— Не надо… не уходи. Побудь здесь. Я… я не знаю...
Он снова замолчал. В горле у него что-то застряло, и слова не пошли дальше.
Ли На посмотрела на его лицо — взрослое, сильное, со щетиной и шрамом. Но сейчас это лицо хотелось обнять. Как брата. Как того, кто потерялся в темноте.
— Не уйду. Не бойся. Скоро пройдёт.
Поднявшись чуть выше, села, поджала под себя ноги, как это делала, когда мерзли пятки. И запела.
Она не знала, почему, но песня пошла сама. Не совсем песня — скорее, напев. Придумала мелодию, когда боялась молнии и пряталась под одеялом. Тогда казалось, что если петь, то страшное уйдёт.
Голос сонно хрипел. Мелодия простая, повторяющаяся. Слов не помнила — они ускользнули, но осталась тёплая нить, которая обернула, как шарфом.
Часы на стене показывали половину пятого.
— Хочешь — ложись, — тихо сказала она.
Он не ответил. Осторожно опустился рядом, на край кровати. Не отпустил, только переложил ближе к себе. Плечи Чэнь Яошэня ещё немного вздрагивали, но это были уже не рыдания, а остаток чего-то, что выдыхалось.
— Ты только… не уходи, — прошептал он.
— Не уйду. Поспи. Я буду рядом.
Она продолжала петь. Голос шёл урывками. Мысли путались. Иногда останавливалась, увлекаясь мыслями, и начинала снова. Он не замечал. Уже почти спал. Дышал тише.
Ли На водила ладонью по его волосам, не торопясь. В каждом движении — забота, осторожность. Слезы на лице исчезли, как дождь утихает под утро. Дышал спокойнее. Заснул. Ладонь осталась поверх — тяжёлая, широкая, тёплая.
Девочка замерла. Пальцы онемели, но не шевелилась. Боль в руке не значила ничего рядом с тем, что происходило сейчас. В комнате стояла тишина. Она сидела молча и глядела на него.
Не понимала. Почему плакал? Зачем пришёл сюда, ночью? Почему не к кому-то другому — ведь взрослых много. Почему — к ней? Ещё вчера шутил за обедом, как всегда. Кидал свои шуточные порошки в тарелки, подмигивал ей, улыбался.
А сейчас… лежал, свернувшись, прижавшись ближе к подушке. Плакал. Беззвучно, и слезы лились сами, не в силах остановиться. Голос стал другим. Как будто сломалось что-то — глубоко внутри.
Она не знала, как спросить. И боялась. А если расскажет, и окажется, что случилось что-то страшное? Что-то, чего нельзя исправить, даже если очень захотеть? Что тогда сделает? А если не расскажет — останется только гадать, и это тоже будет больно.
Укрыла его одеялом. Он сжался. Тело стало маленьким, почти детским. Подумала, что, наверное, взрослая сила — не в размере, не в словах, а в том, чтобы признаться и поплакать.
Сон подбирался и к ней. Веки налипали, как после долгой учёбы.
«Когда проснётся… — подумала она, — наверное, станет как прежде».
Будет снова тем же. Весёлым. Живым. Не станет спрашивать. Пусть сам решит. Если захочет — скажет. Если нет — значит, боль не пошла.
Песня оборвалась сама. Не стихла, а просто исчезла, как облако. В комнате стало тихо. Даже часы, казалось, стали идти медленнее.
Мояо спал. Лицо немного сморщилось, как у мальчика, который во сне с кем-то спорит. Рядом было спокойно, и все же тревога не ушла. Наоборот, выросла.
«А если у него не душа, а правда сердце болит? Вдруг оно треснуло, как мамина чашка?.. А он молчит. Боится, что отвезут в больницу, как тогда Синьянь...»
Надо что-то делать. Позвать кого-то. Кого? Байхэ? Он врач. Он знает. Доктора ведь всё знают про боль. Про любую. Или Линфэна — он ничего не скажет, но поймёт.
Она медленно, крадучись, как кот, высвободила свою руку и вместо неё подсунула под ладонь Керобероса. Ткань на подушке шевельнулась. Мояо что-то сказал во сне, но Ли На не разобрала. Задержала дыхание. Он не проснулся.
Осторожно поднялась, словно под ней лежало не покрывало, а стекло. Накинула кофту, засунула ноги в новые белые кроссовки. Они немного хлябали, но было приятно.
Постояла у кровати. Прислушалась. Он спал.
Она чуть-чуть приоткрыла дверь и шагнула в коридор.
Дом вокруг отдыхал, но не так, как спит человек. Здесь тишина жила отдельно — густая, неподвижная, чужая. Ли На сделала шаг, потом ещё.
Каждый коридор ведёт к чьим-то покоям. Это объясняли. Но кто живёт в каком, так и не запомнила. Тогда это не казалось важным.
Свернула за угол. Прямо перед ней — пустой зал. Большой, с высокими потолками и камерами с черным стеклянным глазом, за которым всегда кто-то смотрит.
Остановилась. Секунду смотрела вверх. Потом подпрыгнула. Один раз. Второй — выше. Помахала рукой. Туда, в камеру.
— Уцзи, — прошептала она. — Ну пожалуйста… ты же все видишь.
С минуту ничего не происходило. Лампочка на панели не мигнула. Воздух не сдвинулся. Ли На постояла ещё немного. Потом снова пошла.
Первый коридор. Тот, что уводит влево. Толкнула ближайшую дверь. В комнате пахло сухим деревом. Письменный стол, стопки бумаг, электрический чайник на краю. Никого.
Вышла. Пошла дальше. Второй коридор — уже направо. Открыла следующую дверь. Стены серые, с медными трубками. Пахло аптекой и железом. Здесь тоже пусто. Лишь пылинки плавали в луче света, никто давно не заходил.
Она замерла. Подумала.
— Говорили же… — прошептала она. — Лаборатория… ниже этажом. Там, кажется, и Байхэ бывает.
Мысль возникла и тут же оформилась в нечто твёрдое и неоспоримое. Если нет здесь — может быть, там. Или хоть кто-то есть. Там всегда кто-то есть. Так говорили.
Вернулась обратно и нырнула в коридор, где была оранжерея. Прошла мимо, к лестнице. Опустила руку на перила. Прохлада металла обожгла пальцы. Сделала шаг вниз. Потом ещё. Воздух становился тяжелее, гуще — как в комнате, где давно не открывали окна.
Ли На шла медленно, считая в уме. Чтобы не сбиться. Чтобы не подумать снова о Мояо — о том, кто остался наверху. Ведь если думать слишком сильно, можно остановиться. А нельзя.
Она заметила дверь — тяжёлую, металлическую, с вытертой краской у ручки. Рядом не было таблички, только слабый свет над проёмом, похожий на больничную лампу. Ли На толкнула дверь — и та, неожиданно, легко поддалась.
За порогом пахло. Сильно. Сразу и в нос, и в горло. Смесь старой крови, пота и чего-то липкого, кислого, похожего на прокисшее молоко. Девочка прижала ладонь к носу. Сердце вдруг застучало как в капкане.
Комната была длинной, коридорной. Слева и справа — тёмные ячейки, похожие на клетки. За прутьями — силуэты. Кто-то сидел, кто-то лежал. Слышалось громкое, хриплое дыхание, чьё-то безумное бормотание, обрывки песни. Голоса были разбитыми, будто после удара. Кто-то стонал.
Свет неровный: рваные полосы на полу, как от фар разбитой машины. Стены потемнели, местами блестели от влаги. Где-то бежала вода, где-то что-то капало, как в заброшенном подвале.
Ли На сделала шаг вперёд — не потому, что хотела, а потому что не смогла остановиться. В голове пульсировало: это не для меня. Надо назад… вернуться…
И вдруг — холод, как будто кто-то сорвал с плеч накидку. Она резко обернулась, метнулась к двери, в которую только что вошла. Дёрнула ручку.
Дверь не поддалась.
Она отпрянула. Сердце застучало как маленький молоточек внутри грудной клетки. Дыхание сбилось. Но зажмурилась — нельзя плакать, нельзя.
Обернулась. Клетки по-прежнему дышали. Шептали. Кто-то пел, кто-то смеялся. Нет, нет, нет... надо найти кого-то, не думать.
Старалась идти ровно, держась середины. По бокам темнели клетки. В них что-то было. Кто-то. Люди, не люди — не разобрать. Шла быстро, но шаги всё равно отдавались эхом, как будто кто-то шёл следом. Или — дышал ей в затылок. Пахло мочой, ржавчиной и потом. Тошнило.
И вдруг — лицо. Вспыхнуло сбоку, как пламя, вырвалось наружу, без звука, и застыло прямо у прутьев. Не поняла, живой ли он, или мёртвый. Глаза налитые стеклом, рот открыт, но без звука. Ничего не сказал. Просто смотрел. Смотрел, как кукла, у которой глаза не закрываются.
Она не подумала — вскрикнула. Тонко, визгливо. Тело само отпрянуло назад — и ударилось. В железо. В решётку. Лопатки звякнули, как кость об гвоздь. Воздух вылетел из лёгких, и всё стало пусто. Попыталась вдохнуть — не вышло. Горло сжалось, будто заткнули пробкой. Хотела закашлять. Но не могла.
И тут — рука. Сверху. Сбоку. Внутри. Точно не поняла.
Пальцы сжали плечо. Крепко. Не больно. Хуже — как будто знали, куда. Как будто туда и должны были лечь. Сухие, костлявые. Не папины, не мамины. Чужие.
Она вскрикнула. Хотела вырваться — не смогла. Тело затряслось. Не подчинялось. Руки метались, сами не зная, что делают. Одна царапала воздух, вторая куда-то ударила, но ничего не случилось. Ноги тёрлись об пол, не цепляясь.
— Пусти… пусти… — даже сама не поняла, произнесла ли слова вслух. Или только подумала. Голос исчез. Язык налился свинцом. Глотать стало больно. В горле стоял страх — густой, мокрый. Он не двигался. Как ком. Как слизь.
Вторая рука. С другой стороны. Хватка на локоть. Мгновенная. Как капкан. Она дёрнулась, а он держал. Не злобно. А как будто боялся, что исчезнет.
— Настоящая… — пробормотал он. — Ты настоящая? Не сон? Не тень?
Он говорил сам с собой, вполголоса, хрипло — словно больной или спящий. Голос трещал, как старая плёнка. Казалось, каждое слово даётся ему больнее, чем ей.
— Они из теней… всё из теней… они берут, лепят… А ты — ты не тень?
Ли На вжалась в себя. Всё внутри хотело убежать — хоть в шкаф, хоть под кровать… хоть стать маленькой, как пуговица, и спрятаться. Она тряслась. Пальцы онемели. Дыхание заходилось. И тут — рывок.
Резкий. Без предупреждения.
Он потянул. Силой. Сквозь решётку. Тело ударилось в прутья. Железо врезалось в ребро, в спину, в затылок. Тянул, будто хотел затащить внутрь. Как куклу. Мягкую. Не живую.
Она пыталась сопротивляться. Оперлась руками, ногами. Но ничего не помогло. Он не отпускал. С каждым движением вжимал её тело в клетку. А потом…
Хруст.
Сначала не поняла. Что-то внутри пошло трещинами. Как лёд под ногами. Рука… Нет, не рука. Кость. Кость в руке. Она начала хрустеть. Не резко. Медленно. Как если бы кто-то ломал карандаш… очень медленно.
Сначала звук. Потом — жар. Потом — ад.
Она закричала. Но не голосом, а стоном, который вылезал из живота, из костей. Этот крик не звучал. Он был внутри. Словно всё тело стало одним воплем. Она выла. Дрожала. Больше не была Ли На. Она была болью.
Рука повисла. Как верёвка. Тяжёлая. Тёплая. Но уже не своя. Пальцы не двигались. Ничего не двигалось.
И вдруг — стыд. Такой сильный, что чуть не задохнулась. Её держат. Она кричит. А никто не слышит. Никто не приходит. Как будто она не настоящая. Как будто её — нет.
— Ты… ты живая… — бормотал человек за решёткой. Шептал это снова и снова, пока её глаза не начали темнеть. Всё слилось в одно — свет, тени, металлический привкус во рту.
Не знала, кричит ли на самом деле. Не чувствовала — дышит ли ещё. Пространство стало мягким Скользким. Бесформенным. Прутья казались не настоящими. Воздух — тоже. Даже боль уходила, оставляя только стук сердца. Он бился… бился… и вдруг стал тише.
Пальцы всё ещё держали, но теперь они дрожали и слабели. Её тело соскользнуло в сторону. Пол принял, как чужой. Шершавый камень царапал кожу, но ей было все равно. Каждый кусочек тела горел — рука, спина, глаза. Воздуха не хватало. Заканчивался, как вода в треснутом сосуде. Она обмякла, как кукла, из которой вытащили набивку.
И тогда — среди боли, гудения в ушах, мутных пятен — увидела их.
Тапочки.
Мягкие, темно-серые. Затоптанные. Те самые. Линфэна. Точно знала. Он стоял рядом. Прямо у неё. У самой головы. На фоне грязного пола эти тапочки казались почти нелепыми, слишком чистыми для этого места.
Она подняла глаза чуть выше. Увидела ткань — знакомую. Тот самый танчжуан, который он носил всегда. Колени, чуть согнутые. Он был здесь.
Что-то произошло. Внутри клетки, откуда тянулись руки. Она ещё не понимала, что именно. Лежала, глядя в бок, и в какой-то момент заметила движение. Что-то покатилось — по полу, между прутьями.
Это была голова.
Она не каталась быстро. Не прыгала. Просто тихо катилась, как мяч, забытый после игры. Глаза — открытые. Волосы тёмные, спутанные. Лоб запёкшийся, рот чуть приоткрыт.
Ли На не закричала. Даже не вздрогнула. «Вот и всё», — мелькнуло где-то глубоко. Лишь в глазах что-то дрогнуло. Не ужас. Скорее — пустота. Безразличие. Он умер.
Мир гудел. Все, что происходило касалось её, но будто через стекло. Никакого звука. Только боль. Только нарастающий холод в руке.
Что-то вновь появилось в поле зрения. Тень. Она не приближалась.
Тень наклонилась. Тёплые и твёрдые руки подняли её. Осторожно. С усилием, но без спешки.
Лунцзян.
Она лежала на его руках, будто переложили с одного мира в другой. Попыталась улыбнуться. Вяло. Уголками губ. Желая сказать: все в порядке, я справилась. Но губы не послушались.
Она не слышала, что говорил. Но по лицу понимала: знал. И про боль, и про ужас. И не винил.
Свет в глазах померк. Тапочки исчезли. Голову больше не видела. Все закрыло тепло ладоней Люй Цзиньфэна и дрожащий внутренний голос:
«Кто-то все-таки пришёл».

Лифт остановился с тихим толчком. Люй Цзиньфэн шагнул на восьмой этаж и задержался на пороге. На мгновение показалось, что воздух здесь гуще — пахло сталью, болью и нераскаянным временем. Дела были завершены: Мояо, наконец, заснул; прокурора отвели туда, где и останется до конца своих дней.
Лунцзян долго смотрел на темнеющий коридор. Мысль о том, что они сделали с девушкой, отзывалась в нём глухим, вязким отвращением, словно глоток болотной воды. Но затем вспомнил лицо Мояо. Не то, каким оно стало сейчас — выжженное, потерянное — а каким было прежде. И подумал: а ведь он прав. Кто бы выстоял на его месте?
Ведь Лунцзян знал, как отец обращался с ним — жёстко, почти садистски. Этот парень слишком театрален, слишком живой для холодного мира науки. Но судьба свела с Байхэ. Кто бы мог подумать, что эти двое сойдутся? Один, как лезвие скальпеля, другой — как яд в шёлковом флаконе. Вместе они учились на трупах, творили на грани допустимого. Их объединяла тишина морга и знание, что жизни тех, кого они резали, уже не вернуть.
Вся жизнь Мояо свелась к двум людям, двум полюсам его вселенной: Сяонин и Шаньу. Только их любовь и уважение имели для него значение.
А потом Сяонин не стало. И Мояо потерялся. В самом себе. В тишине, которую никто не мог нарушить. И так бы и рыдал, наверное. Да некому. Байхэ один его и слышал, а слёзы были непозволительной роскошью. Так и остался там, внутри. Запертым.
Одной мысли о том, что Яошэнь потеряет Шаньу, было достаточно, чтобы Лунцзяна охватил ледяной ужас.
Он вздохнул. Ноги шагали в размеренном ритме по каменному полу. Нужно проверить многое. Хоть и не хотелось. Хоть и было противно. Не выносил всю эту возню с людьми: унижения, пытки, игры. Убить — это понимал. Быстро. Чисто. Без лишнего шума и крови на манжетах. Словно сорвать сухой лист.
Они сами решили, что делать с прокурором, с его дочерью, с тем, что осталось от сыновей. Лунцзян не вмешался. У каждого своё право судить, особенно если горе личное. Но все же время выбрали неудачно. Ли На находилась рядом. Десять лет, слишком рано знать подробности.
Он стоял, вглядываясь в глухой коридор, когда вдруг — словно чиркнули спичкой по тишине — раздался крик. Один, высокий, детский, неуместный в этом мёртвом месте. Замер. На миг разум оттолкнул очевидное. Не могло быть. Но второй крик прорезал стены, и Лунцзян уже знал — это Ли На.
Рванулся вперёд, не думая, подчиняясь одному инстинкту. Сердце колотилось, подступая к горлу, и каждый удар пятки о пол отдавался в висках.
Девочка лежала на каменном полу. У самой решётки неподвижно лежал один из подопытных Мояо. Тут же стоял Линфэн. Лунцзян присел, осторожно поднял Ли На. Лицо, тонкое, белое, вдруг просияло слабой улыбкой, и что-то оборвалось внутри. Из уголка губ стекала кровь. Левая рука — вывернута, кость выходила наружу.
— Я же не ушла... — едва слышно прошептала и… улыбнулась?
Прижал девочку крепче к груди.
— Что её сюда привело?.. — прошептал он. — Кто позволил?..
Ответа не было. Зато было другое знание: мир начал рушиться. Под ногами расходились трещины, и из них поднималась паника. Он всегда держал порядок. Теперь едва держался сам.
— Зачисти здесь. Всех. До последнего, — приказал, не глядя.
— Прокурора оставлю, — тот отозвался ровным, безжизненным голосом, чуть склонив голову.
— Свяжи. Надёжно. Не хочу потом жалеть.
Линфэн молча кивнул и исчез, словно растворился в стенах, как тень уходит за штору, не оставляя ни пыли, ни звука.
Лунцзян повернулся и пошёл. Нёс девочку на руках, как самое драгоценное, что у него оставалось. Прошёл мимо двери, за которой разносились лёгкие вздохи. Толкнул её ногой. В комнате пахло кожей, женской косметикой и потом. Хошэнь, распластанный в постели, оторвался от объятий и вскочил, не сразу осознав, что происходит.
— За Байхэ. Живо.
Лунцзян не ждал ответа. Развернулся, вышел, миновал коридор и распахнул ногой ещё одну дверь — за ней, как всегда, чисто и тихо. Инлинь не спал. Сидел на стуле, подперев подбородок рукой, и смотрел на своего ангела.
— Прибери за Линфэном, — бросил Лунцзян и пошёл дальше.
Го Циншуй поднял глаза. Встал молча, не спросив ни зачем, ни кого. Он привык.
Хошэнь и Инлинь вышли почти одновременно. Первый — в мятой одежде, со сбившимся дыханием. Второй — будто светлый странник, на фоне смрада, грязи и крови. Они оба увидели Лунцзяна и девочку в руках. Хошэнь заметил лицо — бледное, почти прозрачное, с пятном крови на губах. Лёгкая улыбка держалась на этом детском лице.
Что-то произошло. Необратимое.
Хошэнь, застёгивая рубашку, рванул в сторону камер. Бежал по узкому коридору, разглядывая лица — бывшие лица. Женщины, мужчины, дети — все лежали в молчании. Трупы, безмолвно уложенные в вечность. Никто не остался.
Он остановился у одной из камер. Ещё вчера тут дышали две девушки. А теперь здесь прошёл Линфэн. Его работа не оставляла следов, кроме смерти. Чисто, точно, беззвучно. Даже страх не успевал возникнуть.
«А если зайдёт к моим?» — пронеслось в голове Хошэня. Ведь в другом крыле подземелья оставались те, кого считал своими. Девушки. Его хрупкое, потаённое счастье.
— Он не тронет, — раздался спокойный голос.
Го Циншуй стоял у стены, будто был там все время. Он не смотрел на Хошэня — смотрел мимо, но слова были сказаны точно ему. И были правдой.
Хошэнь кивнул. Да, Линфэн не тронет их. Девушка Го Циншуя и его собственные жили в запертом отсеке, где все под контролем. Ни одна не вызывала сомнений.
А вот другим не повезло.
Мояо будет недоволен. Хотя, теперь провинился. Может и смолчит.
Лаборатория встретила Лунцзяна тишиной и стерильным светом. Стены здесь не шептали, как в коридоре, а молчали глухо и уверенно — как человек, уставший от крови. Он опустил Ли На на широкий металлический стол.
Спустя всего пару минут дверь открылась вновь. Байхэ вошёл молча, без церемоний, но задыхаясь от спешки. Длинный халат зацепился за край стола, и он, не обращая на это внимания, подошёл ближе. Усталые, тёмные глаза, глубокие и пустые, — остановились на девочке. Не сразу заговорил. Просто смотрел. Потом прохрипел, почти срываясь:
— Это Мояо?..
— Нет, — тихо ответил Лунцзян. — Он здесь ни при чем.
Байхэ медленно выдохнул. Плечи расслабились, скинув с себя груз. Он прикрыл глаза и отступил на шаг. Некоторое время они молчали. В комнате, где каждый звук обычно имел вес, это молчание значило больше любых слов.
— Я подумал… — сказал Байхэ и осёкся. — Прости. Не должен был.
— Ты боялся за него, — произнёс Лунцзян. — Это правильно. Я тоже волнуюсь.
— Она… — Байхэ провёл пальцами по скуле девочки. — Как это произошло?
— Пока не знаю.
Он кивнул. Без резких движений подошёл к столу, взял резиновые перчатки и надел их так, как делал это тысячу раз, но в этот раз — с замедленностью, почти с благоговением.
— Мне нужно рентген. Не хочу идти на ощупь, — сказал, уже проверяя настройки аппарата. — Если там смещение, потребуется фиксация. Сильно… — посмотрел на Лунцзяна. — Судя по травме, не просто споткнулась.
— Линфэн подоспел вовремя. Я пришёл, когда уже все случилось.
На экране возник силуэт руки. Байхэ посмотрел внимательно, наклонился ближе. Побледнел, но голос оставался спокойным:
— Не так страшно, как боялся. Будет больно, но пройдёт.
Достал ампулу, проверил надпись, затем другую. Поставил обе рядом. В шприце игла едва заметно блестела. Байхэ не торопился. Он встал, провёл ладонью по лбу Ли На — осторожно, почти ласково.
Ввёл наркоз медленно. Движение точные, почти танцевальные. Через минуту веки Ли На дрогнули, дыхание стало ровным, а пальцы на ногах расслабились.
— Все, — сказал он. — Теперь можно.
Выпрямился и снова посмотрел на Лунцзяна.
— Знаешь, иногда мне кажется, что мы живём как в химической формуле. Уравнение, в котором каждый шаг вызовет взрыв. Где каждый из нас — реагент.
— А кто тогда катализатор? — спросил Лунцзян.
— Боль, — коротко ответил Байхэ.
Он повернулся к девочке и начал работу.
Байхэ действовал уверенно. Ни одного лишнего движения. Лунцзян стоял в тени, немного в стороне. Не мешал. Не вмешивался. Просто смотрел. И чем дольше смотрел, тем крепче в нем сидело странное, вязкое чувство — смесь из удивления, тревоги и молчаливого восхищения.
«Какой же ты талантливый», — подумал он с уважением.
В свои двадцать Ян Шаньу держался как человек, проживший две жизни. Ни одного порывистого жеста, ни тени суеты. Только сосредоточенность, плотная, как плоть. Мир вокруг мог шуметь, гореть, рушиться — но у Байхэ бинт ложился туда, куда нужно. Шины крепилась под точным углом. Кость, которая ещё час назад стояла криво, теперь возвращалась туда, где ей и положено быть.
Тонкие, ловкие пальцы легко вставляли обломки на место. Ни капли пота. Ни резкого вдоха. Он не поднимал головы, не спрашивал. Делал.
Байхэ не имел много опыта в лечении людей, по сравнению с отцом. А детей и подавно. Если и прикасался когда-то к телу ребёнка, то только чтобы вынуть из него что-то нужное. У него были золотые руки.
И сейчас эти руки вправляли плечо Ли На. Не инструментом — пальцами. Не с отстранённостью, а с точностью. Он не дрогнул, не помедлил. И даже не выглядел озабоченным. Как будто собирал китайский веер, не глядя. Его рукам совершенно точно не было цены.
— Перелом открытый, но чистый, — произнёс Байхэ, не отрывая взгляда от раны. — Пару рёбер тоже треснули, но без смещений. Повезло.
Он отложил иглу, снял перчатки и вытер лоб тыльной стороной ладони.
— Все готово, — сказал он. — Срастётся. Два месяца — и встанет. Стержни придётся снимать через девять. До этого — осторожно.
Лунцзян молчал. Стоял неподвижно, ещё не отошёл от мысли, что едва не опоздал. Взгляд упал на лицо девочки.
— Антибиотики начну с вечера. — Байхэ уже записывал что-то на листке. — Если Мояо очнётся… — он замялся. — Быть может, найдёт способ ускорить заживление. У него ведь всегда есть какая-то гадость на полке.
— Когда можно нагружать руку?
— Через полгода. Не раньше. До этого — лёгкие упражнения, чтобы мясо не высохло, — ответил Ян Шаньу. — Подберу комплекс. Специально под телосложение.
Он отошёл от стола, прошёл к раковине и открыл воду. Стоял с опущенной головой, долго мыл руки, будто кровь могла пройти сквозь перчатки. Лунцзян не уходил. Он понимал: врачу нужно время не меньше, чем пациенту.
— Ты устал, — сказал наконец.
Байхэ кивнул.
— Устал не от работы. От людей. От срывов. От мыслей о том, что сегодня — Яошэнь, потом Ли На, а завтра кто? Если честно, не для меня это всё.
Он выключил воду, медленно вытер руки полотенцем и подошёл к шкафу. Из ящика достал стеклянные флаконы, аккуратно расставил их по полке. Потом повернулся к Лунцзяну, уже спокойный, собранный, но с той тихой печалью во взгляде, которую нельзя спрятать, если она поселилась глубоко.
— Когда он пошёл в оранжерею, я думал, травы помогут. Обычно помогают. Сказал мне, что что-то придумал, наверное, новое лекарство. Разработки его всегда успокаивали. А сегодня — нет.
— Потому что ты верил, — сказал Лунцзян.
— Я все испортил, — Байхэ сел. — Я показал это проклятое видео. Зря.
Он потёр виски, сжал голову ладонями.
— Когда увидел Ли На… я испугался… понимаешь? — он замолчал. — Если Яошэнь, не узнает своих, то что мы вообще делаем? Какой смысл держать его здесь?
— Он ещё придёт в себя, — ответил Лунцзян. — Если нет — ты сам знаешь, что придётся.
Байхэ опустил голову.
— Да. Знаю.
Молчание снова повисло. Оба не смотрели друг на друга. Только лёгкий писк прибора у стола Ли На напоминал, что жизнь течёт в этом помещении. Маленькая, хрупкая, детская — и страшно важная для них.
— Приготовь все нужное. Отнесу пока её в комнату. 
— Разумеется, — тихо ответил Байхэ. Он снова посмотрел на Ли На. В сердце теплилась надежда, та, которую редко позволял себе испытывать.