Ульяна. Сборник Синонимы

Ульяна Роднина торопилась домой, выглядывая в мартовских сумерках твердую утоптанную тропинку под ногами, но тут и там проваливалась отороченными мехом ботильонами в предательски подтаявший у земли рыхлый снег. Под снегом открывались стылые черные лужицы, - они охватывали ее ноги холодом и липли к обуви студенистой влагой. Хотелось перепрыгать, перебежать поскорее, но на мостовых и тротуарах было скользко, и потому Ульяна, сосредоточенная всем телом, словно канатоходец, порой поскальзываясь на каблуках, невольно взмахивая то правой рукой, в которой несла портфель, то левой – с намокшим свертком свиных отбивных, старалась ступать, напротив, осторожно. Чувствуя своё бессилие перед неубранной грязной дорогой, она едва не в голос смеялась тому, как должно быть нелепо выглядит сейчас со стороны. Пожалела, что не взяла извозчика, но тут же сама себе ответила «ехать-то недалеко» и «чего уж теперь», и шагала дальше, поправляя постоянно съезжающую на лоб беличью шапочку.
Вдруг остановилась. Вдоль улицы, в наливающемся синью воздухе один за другим зажигались фонари, - кто-то невидимый для нее поодаль впереди рассаживал в каждой стеклянной пустой голове по бодрому огоньку. Ульяна в смешливом настроении подумала, что строгие эти головы похожи на домики из убранства рождественских елей, пусть и очень большие.
А другие невидимые разжигали лампы в темнеющих по сторонам улицы, уже настоящих домах и те будто открывали желтые глаза окон, наполняясь изнутри теплым светом. Ульяна придумала, что это всё делалось для нее – невидимые и незнакомые добрые люди открывали для нее проход под зреющим чернотой пологом, у земли - плотным и тягучим, а выше, там, где еще проглядывалось серое небо, - путанно-ворсистым из-за раскидисто кривых ветвей спящих деревьев.
Или ей казалось, что этот парад животворящего света сотворяется не в честь нее, но самым ее появлением – окажись она сейчас в другом месте, быть может все здешнее осталось бы скучным, неуютным и сонным. Огляделась с улыбкой и засеменила, будто пританцовывая, дальше.
Весело и радостно было в душе Ульяны и от дурашливых мыслей, кружащихся в ее голове, и потому, что день сегодня выдался удачный, а еще от того, что Дмитрий, наконец, приедет. К нему торопилась, к человеку, которого однажды встретила, как сокровенное девичье чудо, и потому так и не подобрала для него в своем сердце надлежащего имени, переполненная радостными событиями дня, в надежде успеть с ужином и ничего не забыть, пока, разглядывая его, трогая его руки, его лицо и волосы, будет всё-всё-всё ему рассказывать.          
«Уже приехал», - кольнуло сердце, когда Ульяна увидела свет и в своих окнах. Остановилась и облегченно вздохнула; счастливая почти детская улыбка осветила ее лицо.
Этот домик на Большой Печерской, сложенный из красного фабричного кирпича, тесный, но в два под высокой крышей этажа купил ей отец в качестве приданого в то время, как Ульяна, кончив университет, покинула родительский кров. Всего-то две комнатки: та, что внизу, с выгородкой под кухонную чугунную печь служила и гостиной, и столовой, а наверху, куда приходилось подниматься по узкой лесенке из крохотной передней, почти от самой входной двери, было ее личное интимное царство, которое она решилась разделить с кем-то еще, только встретившись с Дмитрием.
Ульяна очень любила свой домик и, подходя, частенько останавливалась у калитки, оглядывая его. По сторонам – две старых липы и стройная, словно резная елочка. От самой отмостки тянутся плети плюща – она и радовалась ему, и боролась с ним, тревожась, что из-за густых зарослей могут отсыревать стены. Каждое лето произвольно прореживала напористое растение - пилила у самого корня древесные коряжистые стебли, карабкалась по приставной лестнице, распутывая цепкие пружинки молодой поросли, вытягивала из зарослей длинные, как щупальца от общего корня плети. Всё делала сама, завела даже специальное огородное платье, нарочно строгое, глухое и серое. А под окнами у нее палисадник – здесь Ульяна разводит цветы, преимущественно кустовые, с крупными яркими соцветиями.
Но сейчас весь двор укрыт лежалыми сугробами, а поверх них - густо-синим вечером с легким фиолетовым опалом там, где стелются пятна желтого света, льющегося из окон; липы высятся огромными мохнатыми шапками гвардейцев-великанов.
Ульяна проскочила сквозь калитку, брякнув щеколдой, взбежала на крыльцо и распахнула дверь. Первое, что увидела - громоздкие мужские ботинки в калошах с распущенными шнурками и обмякшее на вешалке длинное пальто с бобровым воротом. Застучала каблуками на соломенном коврике, сбивая с ботильонов влажный снег и как бы заявляя невидимому еще гостю о своем появлении. Подняла глаза – Дмитрий показался в дверном проеме гостиной, чуть наклонившись, выглядывая к ней с полотенцем на плече.
- Здравствуй.
Шагнул навстречу, высокий и красивый, с жаром обнял мягким вельветом своего пиджака. Ульяна, вспорхнув на цыпочки, обхватила его всего, шлепнув по спине и портфелем своим, и свертком со свиными отбивными, тесно-тесно, что было сил прижалась к нему. Они целовались, не способные сдержать улыбки так, что не столько соприкасались губами, сколько зубами сталкивались. И смеялись, и путались носами. Ульяна видела его глаза близко-близко, видела и свое отражение в них, и переливчатый от серо-желтого, до зеленого, как у кота цвет роговицы. Кружилась голова и было очень сладко, она вся наполнялась радостным щекотом. Вот только это мокрое пальто, эта шапка, которая теперь съехала на затылок и вот-вот упадет с ее скрученной косы, эти холодные ботинки и портфель с отсыревшим свертком сковывали, тревожили ее. Ульяна словно задохнулась, сбила дыхание и отстранилась.
- Подожди минуту, милый…
Дмитрий взял ее вещи, быстро отнес в комнату и вернулся, помогая раздеться.
- Я так рада тебя видеть. Так рада!
Принимая пальто, Дмитрий поцеловал ее в ухо.
- Давно приехал?
- Час, может чуть больше.
- Голодный?
- Я нашел у тебя печенье, - улыбнулся он.
- Ну сейчас, сейчас…
Прошли в гостиную. Ульяна увидела, что печь уже растоплена, уже булькает чугунок, а на столе заправлены свечи и расставлены приборы; на краю стола, нарушая порядок, лежала убранная лентами коробка с пирожными.
- Ты ждал меня… - Ульяна уже только в платье вновь прильнула к Дмитрию, спрятав руки на груди, и теперь уж с нежностью, не страстью поцеловала его в уголок рта.
- Не знал, что у тебя есть, а потому купил картофеля, селедки, огурцов соленых и колбасы.
Дмитрий с хозяйским видом подхватил полотенце и подошел к плите, неловко снял крышку с чугунка, едва не бросил ее горячую, ухватил обожженными пальцами мочку уха и заглянул в глубину вскинувшегося пара. Потыкал в чугунке вилкой: «Скоро будет готово, мой руки».
- А у меня вот что есть, - сказала Ульяна, разворачивая наконец принесенный сверток.
- Ух ты! А я поленился ехать к мяснику.
- Ничего.
Дмитрий полил ей на руки над тазом, шутливо подталкивая плечом, - она в ответ сажала ему на нос хлопья мыльной пены, - подал полотенце. Ульяна загрохотала было сковородой, но сразу отставив ее, принялась надевать фартук. Они оба затолкались у плиты. 
- Все, садись, теперь я буду хозяйничать, а ты рассказывай, как съездил.
Вместо ответа Дмитрий произнес неопределенное «О!», вскинув брови и устремив указательный палец правой руки вверх, быстро отошел в дальний угол комнаты к кофейному столику у венского деревянного кресла, застланного клетчатым пледом, и вынул из дорожного саквояжа книгу. Он легонько подбросил ее в воздухе и, насвистывая что-то, поигрывая в такт плечами, поворотился к Ульяне с игривым выражением небрежности на лице, демонстрируя плотный увесистый том. Он словно бы говорил ей: «Суди сама, как я съездил. Знаю-знаю, что это достойно восхищения, но все-таки ничего особенного».
Но Ульяна уже топила масло на сковороде и уже держала в руках отбивную, чтобы уложить ее жариться, а потому не следила за Дмитрием, лишь мельком обернулась, желая узнать, что он делает за ее спиной. Сразу всё поняла, протянула веселое «Аа» и вернулась к своему занятию.
Дмитрий подошел к ней, выставив книгу на поднятых руках обложкой вперед. Ульяна повернула к нему голову и, вытянув шею, не столько прочитала, сколько угадала в неясных бликах золотую на коричневом поле надпись: «Дмитрий Старостин. Там, где начинается тайга».
- Здорово! Ты доволен? – спросила она, вновь сосредоточившись на своей шкворчащей сковороде, на которой один за другим распластывала куски мяса. Уже не видела, как Дмитрий раскрыл жесткую еще в корешке книгу, согнул весь блок страниц и пролистал ее, распустив сухо шелестящим веером. Потом с шумом захлопнул, заметив, что Ульяна вовсе не смотрит на него.
- Доволен, да. В Петербурге уже выставлена в магазинах, скоро будет и в Москве.
Он повертел книгу в руках, словно в нерешительности и понес ее к саквояжу.
- Не убирай, я посмотрю потом. Но как твои встречи?
- Нормально. В Географическом обществе очень тепло приняли. Познакомился с разными людьми…
- С кем? Это и интересно. Рассказывай же!
Дмитрий причмокнул губами, садясь на стул, видимо задумавшись, о чем и о ком стоит рассказать.
- Ну вот Семенов-Тян-Шанский Петр Петрович, Иван Васильевич Мушкетов…
- Замечательно!.. О, картофель же! – опомнилась Ульяна.
Не закрывая сковороду, она загремела крышкой чугунка, фыркая на пар.
- Готов. Сольешь воду? Да вот прямо в таз.
Дмитрий бросил книгу в кресло и принялся помогать, - они вновь затолкались у плиты. Зажав полотенцем сдвинутую на чугунке крышку так, чтобы оставалась небольшая щель, стал сливать, обжигаясь, кипящий картофельный отвар.
- Ставь на стол, - командовала Ульяна, переворачивая на сковороде куски свинины, - И достань, пожалуйста, из подпола сметану и масло подсолнечника – у меня где-то был сушенный укроп, очень хорошо будет с картошечкой.
Дмитрий, управившись наконец с чугунком, метнулся в переднюю, где под лестницей размещался небольшой подпол.
- Где она тут?
- Поищи. В горшочке. Лампу возьми.
Дмитрий закряхтел и вернулся в комнату. Пошел обратно, прихватив керосиновую лампу. В подполе было уставлено больше десятка глиняных пузатых горшочков, прочно запечатанных, обвязанных тряпицами, или попросту накрытых блюдцами. Принялся их перебирать, - сметана нашлась лишь в пятом, масло – в восьмом.
- Давай сюда, спасибо, - Ульяна уже накрыла сковороду и доставала из буфета миску, в которой собиралась замешивать соус, - Тян-Шанский, Мушкетов… А еще? Ты не думай, я слушаю.
Дмитрий снова сел, усмехнувшись на это «я слушаю», ожидая, что Ульяна вновь прервет его рассказ.
- А остальных ты не знаешь, взять хоть ответственного секретаря Общества Добронравова – просто серые, как стена, чиновники от науки.
Дмитрий не хотел говорить, что само по себе этнографическое исследование Заветлужья, которому он посвятил три года своей жизни, не вызвало интереса среди именитых членов Географического общества, занятых преимущественно Сибирью и недавно присоединенными к империи азиатскими землями. Не хотел упоминать, что его приняли в Обществе, лишь благодаря усилиям издателя, который, используя книгу Дмитрия, намеревался установить связи с важными в научных кругах людьми. Тот выпускал преимущественно романтическую беллетристику во французском стиле, а время от времени – английскую драму, но теперь на волне русской промышленной революции увидел новые возможности литературы практической и озаботился составлением репутации издателя серьезного и основательного.
- Сравнили с Мельниковым-Печерским, - ухмыльнулся вдруг Дмитрий, - представляешь?
- Это же хорошо, да? Лестно должно быть, - отозвалась Ульяна, размешивая соус.
- Не плохо. Но вторым, сравнимым с кем-то еще не хочется ведь бывать.
- Наверное.
Дмитрий даже и вспоминать не хотел, как буквально с первой же минуты своего появления, с первой же пожатой в Географическом обществе руки почувствовал себя чужим и лишним здесь человеком. Члены Общества, с которыми ему довелось увидеться, все эти заслуженные и умнейшие люди своего времени, были настолько погружены в собственные будничные дела, что остались холодно безучастны и безразличны к его усилиям и достижениям. И Дмитрий, возбужденный выходом своей книги в свет, охваченный обостренным желанием признания, подобно влюбленному, который убежден, что весь мир непременно должен разделять с ним радость его чувства, услышал во встреченной отстраненности едва ли не враждебность.
Он надеялся предстать пред знаменитейшими мужами во славе первого исследователя бытового уклада староверов, замешанного на верованиях лесных марийцев, но ему досталась нелепая роль рекламной афиши своего издателя, верткого, крепко и ладно собранного человека, который везде оставлял экземпляр свежего издания «Там, где начинается тайга», собирал визитные карточки и договаривался о визитах. А когда они с ним вышли на улицу, то сразу же расстались, и Дмитрий в ожидании обратного поезда провел два дня, одиноко слоняясь по ветреным улицам Петербурга.
Сейчас он не хотел думать обо всем этом, находя главную ценность и настоящий результат не только недавней поездки, но и всех трудов последних лет в собственно издании этой, первой его книги. Что ему было за дело, если тот же Добронравов, нисколько не смущаясь его присутствием, сравнивал краеведов с собаками, которые «грызут одну и ту же пустую кость».
- Год ведь за годом в одном и том же копаются. Но нужно отдать должное – со всем упорством и изворотливостью даже. Совсем ведь не замечают, как огромен мир вокруг, как истории, настоящей истории народов нет никакого дела до их местечковых радостей. Пресное вульгарное бытописание!
Так говорил ответственный секретарь Общества, крупный, с гордо посаженной головой мужчина, который, едва поднявшись из-за стола, открыл несколько короткие для своего роста с женскими бедрами ноги. Английский сюртук, изумруд в шейном платке и явственно наметившиеся брыли вокруг презрительно искривленного рта. Он повертел книгу в руках, пролистал ее и положил на стол.
- Дерзновения вам желаю, молодой человек. Будущее России на Востоке, большом неохватном Востоке. Хватит нам уже топтаться на месте. В европейской толпотне нам все-таки тесновато, - помахал указательным пальцем, - Когда решитесь – милости прошу.
Он произнес свое собственное «толпотне» с видом шеф-повара, пробовавшего на вкус вновь изобретенное блюдо. Было видно, что Добронравов прислушивается, в нужных ли пропорциях объединены в этом слове «толкотня» и «толпа», и не стоит ли добавить сюда чего-то еще.
При этом в тоне его сквозил тот пустой пафос, который позволяют себе старшие в обращении к младшим, в минуту, когда даже их всегдашнее желание придать себе веса не способно скрыть небрежного безразличия ко всему происходящему вокруг.
Ульяна же, пережившая радость профессионального признания своего возлюбленного еще в прошлом году, когда издатель предложил Дмитрию контракт, и без того привыкшая гордиться и искренне восхищаться своим мужчиной, была почти равнодушна к тому, что вот наконец пресловутая книга вышла, теперь она стала свершившимся фактом и скоро разойдется по библиотекам с тем, чтобы остаться в них уж навсегда. Ей не важно было даже и то, как отпечатанная книга выглядит. Ульяна словно бы перелистнула эту страницу их жизни и теперь интересовалась каким-то другим новым настоящим, о котором еще ничего не знала и вот даже из скупых слов Дмитрия не могла в нем разобраться. А еще ее занимал приготавливаемый ужин – и потому, что любила кормить своего мужчину, и потому, что они приготавливали этот ужин вместе, и потому, что она сама к вечеру сильно проголодалась. Эта ее сиюминутная забота досадовала Дмитрия, - он ожидал более яркую реакцию на явление своей книги, - но и защищала саму Ульяну от досады, что он так мало ей рассказывает после почти недельного отсутствия.       
- Но ты какой-то отстраненный, словно расстроен чем-то. Нет? – Ульяна вернулась к плите, тронула жарившееся мясо ножом, склонилась над сковородой и, верно, оставшись удовлетворенной, повернулась раскрасневшаяся.
- Нет, отчего же. Просто устал немного с дороги.
- Но теперь ты дома – отдохнешь. Все готово, давай ужинать, - добавила она, снимая фартук.
Дмитрий отошел к своему саквояжу и вынул из него бутылку смирновки.
- Надо обмыть.
- С удовольствием, - отозвалась Ульяна.
Расселись наконец, рядышком, с двух сторон на углу стола. Дмитрий разлил водку, кончиком ножа подхватил немного из своей рюмки и, посадив капельку на обложку книги, сразу, словно боялся, что водка оставит неустранимое пятно, смахнул ее на пол.
- Аккуратист! – блеснула влюбленной улыбкой Ульяна, - Ну что ж, поздравляю, милый, ты хотел – у тебя получилось, - нежно пожала его руку, лежащую на столе, - Ты сделал, ты добился – очень тобой горжусь. Пусть теперь продажи пройдут удачно и пусть вслед первой будет вторая, - и уже смеясь, добавила, - А потом еще и еще.
- Спасибо, Уля, - ответил Дмитрий с чувством, перехватывая ее ладонь; нащупал на суставе ее левого безымянного пальца, там, где она прижимала вязальную спицу, с силой затягивая петли, шероховатую мозоль. 
Полноценная порция водки взбодрила их, с аппетитом принялись за еду.
- Ой, надо бы сходить наверх, совсем забыла…, - вскочила вдруг Ульяна, со звоном откладывая вилку и нож, бросая на стол салфетку.
Но Дмитрий удержал ее за руку.
- Я уже растопил, не беспокойся.
Ульяна ласково тронула его коротко стриженную голову, умиленная предусмотрительностью, и села обратно, потаенно улыбаясь.
- Но стоит подбросить еще дров, - сказал Дмитрий, подмигнув, и сам пошел наверх.
В их домашней кухонной суете Ульяна находила то же радостное волнение, тот же теплый и бесстыдно близкий шепот кого-то невидимого, которые отмечают предчувствие самого сладкого праздника. Она хотела бы остаться в неге этой ласковой суеты навсегда – толкаться у плиты локтями, разыскивать по углам съестные припасы, которые, бывает, и не помнишь, остались ли еще, даже радостно сердиться неизвестно на кого за то, что не нашел, торопиться с приготовлением разных блюд с тем, чтобы все они поспевали к одному времени, расставлять тарелки и потом вот так, вместе сидеть за столом, не замечая, как за окном закатывается день.
На стене очнулись часы, зашуршали, щелкнули, скрипнули и из слухового окна резной избушки с закопченным размалеванным циферблатом вытянулась на пружине кукушка. Она так вскидывала крылья и распахивала клюв, словно кто-то крепко-накрепко держал ее за хвост, не давая выпорхнуть - семь раз пыталась вырваться и устала. Эти часы с их старческой жестяной чахоткой порой надоедали Ульяне, и она останавливала их, но все-таки не убирала вовсе и всякий раз запускала заново.    
Дмитрий вернулся, обтирая ладони одну о другую.
- Теперь уж, верно, хватит, - сказал он, усаживаясь.
По привычке холостяка Дмитрий положил в тарелку сразу всего, что было на столе, но теперь оглядывал собранное блюдо, словно сомневаясь, сочетается ли его ингредиенты – тот же сливочный соус с селедкой, например.
- Ну а ты как, что? – спросил он.
- Ох, не знаю с чего и начать, - сказала Ульяна, с явным удовольствием приготовляясь к обстоятельному рассказу.
- Мне попалось дело о краже, - начала она, но тут же себя перебила, - Подожди, все по порядку. Началось с того, что местный торговец обнаружил у себя в магазине недостачу, - принялись проверять гроссбухи, поднимать архивы и выяснилось, что кто-то из служащих понемногу, но регулярно таскал из кассы на протяжении нескольких лет, - она говорила быстро и еда нисколько не мешала ей при этом, - Под подозрение попал один из приказчиков, - нареканий прежде не вызывал, но больше кажется и некому, только он по должности мог так долго покрывать воровство. Разумеется, возможны также и сообщники. Но торговец не стал разбираться дальше и обратился в полицию. А спустя всего один день, старшего приказчика того же купчины находят зверски убитым.
- Господи… И охота тебе возиться со всем этим, - тихо пробормотал Дмитрий, замешивая в распаренном облитом соусом картофеле кусочки селедки и свинины.
- Подожди, дальше еще интереснее, - воодушевленно продолжила Ульяна, - Все улики указывают на одного фабричного, который на допросе во всем сознается и объясняет своей мотив тем, что убитый де склонил к сожительству его сестру, которая работала у все того же торговца продавщицей. Видишь, как лихо сюжет закрутился? Та якобы забеременела от приказчика, пыталась избавиться от плода, но не совсем удачно и попала в больницу – кажется, ничего серьезного, без угрозы жизни, но все-таки.
- Уф, запутался… Она беременна от какого приказчика?
- Того, которого убили.
- Это не тот, кого обвиняют в краже?
- Нет, другой. Вор – младший приказчик, а этот, убитый – старший.
Дмитрий посмотрел на Ульяну, словно говорил «Ты и сама видишь, что ничего здесь понять невозможно».
-  Ну что непонятного? – воскликнула Ульяна с некоторым раздражением, - Торговец, кража из кассы – это раз, убитый за совращение продавщицы приказчик – это два.
- Хорошо. И?
- А потом появляется предположение, что эта самая продавщица и воровала те деньги из кассы, представляешь? - это еще не доказано, кстати, сама она упорно молчит, со всех сторон до смерти запуганная. Якобы старший приказчик, наш убитый поймал ее за руку и шантажом к сожительству-то и склонил.
- Ага, - Дмитрий замер с вилкой в руке, словно внутренне собирая разрозненные обстоятельства дела воедино, а затем, видимо сложив некоторое представление, качнул головой, – И к чему ты это рассказываешь? Давай по существу, пока я рекогносцировку не забыл.
- Этим делом я сейчас и занята.
Дмитрий нахмурился, опять помолчал и спросил:
- Кого из них защищаешь?
- Всех.
- Как это?
- Сегодня мне удалось объединить два дела – о краже и об убийстве – в одно производство. Брат и сестра – мои клиенты.
- Убийца и воровка?
- Можно и так сказать.
- Одного я все еще не понял, - сказал Дмитрий, касаясь салфеткой губ, - зачем тебе это нужно?
Он выделил «тебе» особой интонацией, словно выдавил это слово.
- Я – адвокат, - твердо, но формально ответила Ульяна.
- Ты знаешь, что я спрашиваю не об этом.
Дмитрий налил еще и откинулся на стуле, одной лишь фразой вернув за их стол что-то из прошлого, совместным усилием пережитого и, казалось бы, преодоленного.
- Не начинай, - перебила его Ульяна, - Знал бы ты, какая интересная профессиональная задача – объединить в одно производство такие дела. Прокурор и потерпевшие стороны – все были против, как ты догадываешься, отдельно выделенное убийство, без родственного мотива более отягощено…
- Постой. Мотив родственной мести остается при любом раскладе обстоятельств, вне зависимости от того, воровала ли девушка – и так, и эдак выходит, что брат убил ее совратителя. Кстати, истинный ли это мотив – вот вопрос. Возможно же и совпадение, может убил он за другое, а этим совращением, которое кстати тоже еще нужно доказать, лишь прикрылся. Другое дело, что в одном случае убитый приказчик овладел продавщицей, - допустим, что это действительно было так, - с помощью шантажа, а в другом – каким-то иным образом, можно предположить, что попросту воспользовался своей над ней властью. Как ни посмотри, мерзавец, но его жертва может вызвать сочувствие присяжных в разной степени…
- Ну да, я не точно выразилась, - махнула рукой Ульяна, давая понять, что Дмитрий увлекся несущественными деталями ее истории.
- Чересчур эмоциональное дело, - нет? - с целой цепочкой недоказуемых допущений. Насколько могу судить, публика уже подустала от таких историй – «он богатый злодей, она бедная несчастная жертва»… - продолжил он нарочито спокойным и твердым тоном.
-  Что же делать, если эти истории вновь и вновь повторяются…
- И тогда, - Дмитрий выставил руку немного вперед, давая понять, что еще не закончил и намерен договорить, - если уж касаться объединения дел в одно производство, стороне обвинения, в частности, торговцу тому выгоднее обвинять младшего приказчика, которого изначально подозревали в краже, - с него ведь проще ущерб взыскать, чем с продавщицы. А кто виноват в действительности не так уж и важно, лишь бы убедить присяжных в своей правоте, для того адвокаты и нужны, разве нет?
- Теоретически выгоднее, - ответила Ульяна, игнорируя иронию Дмитрия в адрес адвокатуры, - Но вот всплыли свидетельские показания против девушки. Заседание суда откроется послезавтра – посмотрим, насколько серьезны улики против нее.
- И много украли?
- Да рублей двести всего.
- За несколько лет?
- Да.
Дмитрий брезгливо фыркнул.
- Было бы из-за чего…
- Не в сумме же дело.
- Я понимаю. И все-таки. Липкая какая-то мерзость…
Дмитрий поднял рюмку, чокнулись без тоста.
- …из-за двухсот рублей затевать судебное разбирательство, взыскивать крохи через приставов… За двести рублей продавать себя… Двумястами рублей насильничать девушку…
- Вот представь себе.
- Нет, не могу представить, какое удовольствие ты находишь копаться в этой грязи, - вновь вывернул Дмитрий на тему, которая, видимо, больше прочего интересовала его в рассказываемой истории.
- Чего ты от меня хочешь? – вдруг вскрикнула Ульяна, словно заметила, наконец, за их столом призраков прошлого, которых Дмитрий возвращал своим монотонным голосом, - Я адвокат, это моя работа.
Отложенный ответ на что-то, сказанное ее мужчиной прежде, гораздо более резкое, быть может и грубое, нечто, что причинило ей боль тогда и болью же отозвалось сейчас, когда он лишь недовольно ворчал. Словно в душе ее дрожала невидимая пружинка, натягивалась его нудными колкими замечаниями, а теперь сорвалась. Ульяна знала, что за хладнокровной монотонностью Дмитрия скрывается растущее раздражение, она знала, чем именно он раздражен, но изменить ничего не могла.
- Это не работа твоя, это твое желание, - продолжал давить Дмитрий, все более возвращая настроение того прежнего разговора, когда он взял эту ноту язвительности и теперь уж не мог ее оставить, не замечая ту боль, которую причиняет Ульяне своими словами, или этой болью унимая свое раздражение.
- Ты говоришь, двести рублей, но даже представить себе не можешь, что значит эта сумма для нее, для этой несчастной девушки, - горячилась Ульяна, - Двести – это сколько? На что хватит этих рублей, для чего их достаточно, а? Мы всякий раз считаем себя достойными чего-то большего, чем другие. Ты думаешь сейчас, сколько хлеба и колбасы можно купить на эти деньги, мол, не нищенствует же она, чтобы ее кража была извинительна. Но она молодая девушка, которая так же как все хочет быть не только сытой, но и красивой, хочет наряжаться, нравиться, понимаешь? Хочет чего-то в будущем! Или это уже избыточно для таких, как она, а? Красивые вещи, бытовой комфорт достойны лишь нас, людей умных и образованных, но являются непозволительной роскошью для этой простушки, так что ли?
- Я не понимаю, о чем ты, - сказал Дмитрий, понизив голос под давлением внезапно резкой отповеди Ульяны.
- О живом человеке. Который попал в беду. Вот я о чем!
- Каждый день какие-то люди попадают в беду…
- И это ужасно. Это попросту до слез. Это невозможно допускать, не только уж мириться.
- Потому я и говорю, это твое желание. Не они тебя находят в мольбе о помощи, а ты их отыскиваешь со всею страстью эту помощь предложить, буквально навязать.
- Я могу помочь - значит должна помочь.
- Чем? Обвинительного приговора не избежать…
- Можно смягчить наказание, можно привлечь благотворительную поддержку их семьям.
-…ты попросту теряешь время – суд будет тянуться и закончится твоим поражением, как адвоката. Защита сирых и убогих – вот что напиши над входом в свою контору, а вовсе не «адвокатура».
- Ты злой, - тихо проговорила Ульяна, склонив голову.
- Нет. Просто я говорю то, что тебе не скажет никто другой. Будет думать, но не скажет. Я как раз с твоей стороны смотрю на это дело и прочие такие дела. Я - за тебя. Будешь еще? – Дмитрий вновь разлил водку.
- Давай.
- Я помню твое первое дело – вечный студент, возомнивший себя писателем, - сейчас ведь кто только не пишет! - запутавшийся в интрижке с прекраснодушной матушкой своего собственного ученика. Помнишь, муж тогда не только со двора прогнал и побил его, так еще и добился, чтоб ему в квартире отказали, а? Ты и его пожалела, когда он с требованием к арендодателю в суд полез.
- Ты злой, - повторила Ульяна.
Дмитрий склонился к ней и обнял за плечи.
- Я люблю тебя и очень за тебя тревожусь.
Ульяна отстранилась, насуплено глядя в тарелку, толкнула его рюмку своей, как обиженный ребенок отталкивает примиряющую руку отца.
- Я так решила и хватит об этом. А то дело, со студентом я выиграла!
Ульяна прямо посмотрела на него, и Дмитрий заметил блеснувшие в ее глазах слезы.
- Ну брось, пожалуйста, что ты…
Он вновь потянулся к ней, но едва коснулся напряженного плеча, сам отстранился и вздохнул, уронил руки на колени, повел взглядом по сторонам, желая может быть найти новую тему разговора, как-то отвлечься. Вид его книги, без особой радости принятой, теперь и вовсе казался нелепым - его задело, что Ульяна к ней так и не вернулась.
- Давай чайник поставлю, - проявление заботы вышло у него холодным.
Дмитрий поднялся, пошел к плите.
Повисло молчание. Он слышал, как Ульяна водит по тарелке вилкой. Она слышала, как Дмитрий, поставив на огонь чайник, ходит взад и вперед.
- Скажи что-нибудь хорошее, - проговорила она, сворачивая паузу, с обмякшей жалобной улыбкой. Пыталась предотвратить. Но не предотвратила.
- Ты не сможешь помочь всем, - в такт шагам заговорил Дмитрий, не способный сейчас отыскать ничего хорошего вокруг, - Невозможно никому помочь, попросту растрачивая себя, понимаешь? Невозможно это делать постоянно, быть занятым только этим. Так ты вычерпаешь себя до дна, досуха.
- Перестань, пожалуйста, - уже холодно прервала его Ульяна, - Пока только ты меня вычерпываешь, вымучиваешь своим давлением.
- Я лишь хочу, чтобы ты нашла свою собственную жизнь, осознала ее, укрепилась в ней. Не жизнь других, которую ты себе придумываешь, а свою собственную, единственную, за которую ты по-настоящему отвечаешь. В чем она заключается, ты можешь сказать?
- Из раза в раз ты возвращаешься к одному и тому же. Давишь и давишь, словно тесто раскатываешь.
- Но я не понимаю! – Дмитрий выговорил «не понимаю» с нажимом, даже склонился и ударил себя по коленям, выпрямился, всплеснув руками, - Мне нужно объяснение, но я его не нахожу, - вновь заходил в разные стороны, - Кажется, говорю вполне разумные вещи, совершенно же простые, банальные, но ты словно не слышишь – попросту не отвечаешь. Вот я и бьюсь в эту стену. Как ее обойти, скажи! Как не замечать, что ты готова бросить свою жизнь под ноги любому, самому даже никчемному?
- Вот я такая, смирись с этим и перестань уже. Бесталанная, слабая, глупая, - как угодно назови, ни на что иное не гожусь. Но перестань уже!
- Это не так, не юродствуй. Но если даже и так, - Дмитрий остановился, - подумай хотя бы о том, что своим самоуничижением ты унижаешь и всех, кто рядом, кто любит тебя. Во всяком случае, я на это не подписывался.
- Что это значит? – Ульяна быстро вскинула на него испуганный взгляд.
Дмитрий в слепой попытке в очередной раз достучаться до нее со своей упрямой правдой вдруг понял, что его слова прозвучали совсем иначе, чем он настраивал их. Хотел воззвать к ее гордости, но прозвучал угрозой.
- Да ничего это на поверку не значит, в том и всё дело, - сказал он, устало растирая руками лицо и ероша волосы. Так делает человек, снявший наконец надоевшую шапку, размотавший колючий шарф, что душил его, избавляясь от зуда, охватившего всю голову. 
Чайник заклокотал. Он отставил его в сторону, вернулся к столу, уселся в пол-оборота, уперев локти в колени, уставившись в пол.
- Не надо. Пожалуйста, - едва не взмолилась Ульяна дрогнувшим голосом, с мягкой певучестью надежды, тронула его руку, - Все было так хорошо. Такой хороший был день...
Дмитрий не смог бы сейчас выдержать ее подбирающиеся к горлу слезы. Высвободил свою руку из ее рук, встал.
- Извини, я не хотел, - Ульяна услышала, что в его голосе было одно лишь жесткое корявое раздражение, - Пойду, поздно уже.
- Не останешься?
Она прятала глаза и, глядя на нее сверху, он видел, как болезненно сжавшееся сердце отзывается в плечах ее и ее спине. Но Дмитрий не мог справиться с жаром охватившего его упрямства, пошел к двери, подхватив саквояж, но вернулся за книгой. Сейчас он ни о чем не думал, изнутри жестко расклиненный спазмом звериной гордости.
Ульяна не поднялась проводить его. Поднялась лишь, когда стукнула закрываемая снаружи дверь и в доме опустилась гулкая пустотой тишина. Заперла дверь и остановила, словно придушила, часы.
Потушила плиту, принялась убирать посуду со стола, заметила коробку пирожных, щелкнула по ней пальцем; бессильные слезы свободно текли из красивых грустных каштановых глаз.
«Он меня себе придумал». Это было не то чтобы мысль, вдруг поразившая ее, или ею постепенно овладевающая, не убеждение даже, которое окончательно сложилось и требовало какого-то практического решения, это было всепроникающее ощущение, ощущение едва ли не самой жизни в ней. Ульяна не знала, когда оно появилось, не помнила, когда впервые отыскала его в себе, не сказала бы даже при каких обстоятельствах это ощущение сформулировала для себя в ту еще пору ослепительной всепоглощающей влюбленности первого прикосновения. Тогда Дмитрий взял ее за руку просто потому, что они вместе смотрели, как садится за реку умытое майское солнце. В сплетении пальцев они передавали друг другу то, что не могли еще друг другу сказать. Уже тогда Ульяна ощущала, что этот мужчина не может любить ее настоящей, действительной. И затем, все эти годы, которые они проживали вместе, над словами, во взгляде его, в его манере обхождения с ней она явственно осознавала одно - «Он меня себе придумал». Она такая, а он совсем ведь другой. Как вообще мы оказались вместе?
Поначалу Ульяна смущалась этой мыслью - сейчас она уж с досадой вспоминала, что даже пробовала угадать, какой же он хочет, чтобы она была, пробовала этой другой действительно стать. Потом решила, что пусть уж будет, как будет, как и должно, наверное, быть, что если и конечна их любовь, то пока она все еще длится. Она лишь строго следила за тем, не обманывает ли она его, не обманывает ли, по крайней мере, сознательно, чтобы подольше казаться ему такой, как он ее себе выдумал. И от того, едва не нарочно старалась бывать именно другой.
Но он не столько обманывался, сколько не замечал. Ульяна даже благодарила Бога за этот самый слепой и глухой, но такой крикливый мужской эгоизм, который, как она видела и по отцу своему, не столько отступает в мужчине с годами, сколько растворяется бессилием безразличия. Благодарила за то, что эгоизм мужчины этого, ее мужчины был способен застлать для него весь мир, не только уж маленькую ее сделать совершенно для него незаметной. Она лишь радовалась тому, что вот был еще один день, когда она видела его, трогала его руки, лицо, волосы, слушала его горячечные слова, совершенно не интересуясь, чем именно эти слова были разгорячены, счастливая одним лишь тем, что они все так же горячи, как и много лет назад. Биение ненасытной жизни в нем, словно бы искупало ее непреходящее недовольство собой.
Все ее тревоги, постоянно терзавшие полную сомнениями душу, таяли и утихали тогда лишь, когда они бывали вместе и он ее обнимал. В эту минуту никто из них не думал, какая она настоящая, та ли она или другая, и как это всё вообще возможно – они были вместе и он ее обнимал.
Потом Ульяна словно ожигалась невесть как произраставшим в ней чувством вины. Она вдруг спохватывалась мыслью о том, не удерживает ли она Дмитрия около себя теми женскими хитростями, совершенно естественными и почти произвольными, перед которыми мужчины так безвольны и слабы. Та или другая, как есть настоящая, или выдуманная - совсем бывает не важно, если животно вцепится. И Ульяна оглядывала себя, не замаралась ли, не случилось ли такое и с ними, как-нибудь случайно, стечением обстоятельств, совпадением душевных неосознаваемых движений - где-то в мутном нутре их любовного сплетения не образовался ли хищнический бабий кровяной переток. Она так его любила, что страстно оберегала их взаимную чистоту. Не только не посмела бы принять, но брезгливо отвергла бы любую жертву.   
Но иногда Ульяна уставала. Ей казалось, что уставала все чаще. Не могла уже сдерживать ни себя, ни его. Ее любовь, так жадно в свое время отыскавшая для нее Дмитрия, с годами становилась всё шире, всё глубже и проникновеннее. Она встретила его как себя, удивилась, что вот такое бывает, и пошла, любуясь им, рядом. Но покой при этом не наставал. В ее жизни сформировался плод, она оберегала его, как нечто единственное настолько ценное и важное. Но умиротворение не снисходило в ее душу.  Подобно матери, которая вновь и вновь распеленывает свое дитя, чтобы проверить, не мерзнет ли и тем скорее простужает его, Ульяна суетилась тревожной щепетильностью, не всегда способная объяснить, в чем именно она сомневается, о чем именно беспокоится. Ее всегдашнее внутреннее волнение, словно безжалостный инструмент хирурга или художника, всякую нелепость окружающего мира проявляло для нее остро очерченной картинкой, которая немедленно отпечатывалась в ее собственной отдельной сокровенной жизни. И разрастающееся с годами множество этих нелепиц накрывало Ульяну уже с головой ощущением растерянности перед этим неисчисляемым множеством. Она не умела справится, компенсировать этот груз иначе, чем все той же чистой, не принимающей никаких жертв любовью. Все той же, в свете которой золотистым ангелом сиял и ее Дмитрий.
Ее любовь становилась всё шире, глубже и проникновеннее, становилась всеохватнее. Со временем она расширилась настолько, что Ульяна уже не мыслительным допущением, а физически, кожей, всем своим существом начала ощущать предел своих сил - горизонт действительно существует. И теперь поверх слов Дмитрия и во взгляде его она слышала и видела не возможность конца, но его неизбежность. «Мама! – кричала Ульяна в душе своей, - Почему я такая?»
Особенно в те дни, когда все выпадает из рук и ничего не складывается, Ульяна путалась в себе все отчаяннее. Охватываемая жалостью к себе она надеялась хоть на какой-то отклик, простейшее слово в подтверждение того, что ее хотя бы слышат. В такое время Ульяна чувствовала себя настолько уставшей и вымотанной тревогами, что уже и требовала этого отклика, усваивая манеры капризного ребенка. Но именно в такие дни бывало особенно заметно, что этот родной, самый близкий человек бывает не способен поддержать ее, сам на поддержку претендуя со всею алчностью.
Ульяна была готова и действительно стать уже какой угодно другой, лишь бы удержаться от распада, многое бы за то отдала. И в то же время твердо знала, что не отдаст за это ничего, что ее любовь сильнее ее самой, она охватит всё, что только повстречает в этом мире, пока выдерживает сердце. Тогда слезы отчаяния теплели в ее лучистых глазах и оборачивались слезами щемящего жалостливого умиления. Ульяна сворачивалась калачиком, как раненная собака и засыпала.   

Дмитрий вышел на улицу, бросил саквояж под ноги и, застегиваясь, огляделся по сторонам - вдалеке, в стороне Сенной казались извозчичьи повозки, но в темноте было не разобрать, едут ли, стоят ли они. Решил выждать и принялся набивать трубку; раздраженные пальцы роняли липкую стружку табака на снег.
Первая мысль, которая посетила его, когда он вышел от Ульяны, была об одиночестве. Уверенно, словно в очередной раз повторяя это, он говорил себе об одиночестве – «полное и беспросветное». Зажал трубку зубами и, поднеся зажженную спичку к ее чаше, принялся пыхать, пересаживая огонь на табак. Ароматный дым успокаивающе окутал его. Дмитрий отбросил спичку, сунул руки в карманы - «Ну что же, значит так». В голове стремительно, одна за другой, наперегонки и скручиваясь, летели обрывки обстоятельств разных их размолвок, вызывая горькое сожаление, что все его попытки объяснить ей, договорить, наконец, полноценно, так, чтобы она поняла, снова и снова ни к чему не приводят, словно бы он говорит на неведомом для нее языке. И если он злится, то вот именно на то, что она даже кажется и не слушает, всякий раз перебивает, путает незначительным, отвлекает на стороннее, заводя в тупик всякий разговор, взвинчивает его на те уровни, где уж только упреки и остаются. Как вот так получается? Почему опять? Невольно оправдываясь, Дмитрий про себя настаивал, что злится он на эту ее особенность скользить, уворачиваться от его доводов, но не на саму Ульяну. Ее он искренне, со всею нежностью, со всею страстью любил. Скажешь так и словно бы какое-то особое право получаешь. Да он и сейчас бы, если бы она выбежала за ним, был готов принять и приласкать ее. И снова пытался бы терпеливо объяснить, в чем именно она не права.
Дмитрий многажды пытался сдерживаться, ретроспективно старался понять, где именно находится та поворотная точка, после которой им уже не удается вернуться в равновесие взаимопонимания, что-то себе представлял и впредь пытался предвосхитить опасность ссоры, но никогда не предвосхищал. С досадой находил себя уже в безвозвратном положении, когда мог только уйти. Все было нормально еще минуту назад, а вот – будто кто-то невидимый все в миг перепутал и переменил местами - уже словно чужие. Зачем мне всё это нужно?
Неторопливо подкатила двуколка. Вороной конь шел шагом, высоко подгибая узловатые ноги, словно остерегаясь вымочить их в намокшем снегу, и качал головой. Извозчик сутулился на козлах, спрятавшись в высоком вороте тулупа.
- Куда?
- На Новую. Там покажу.
- Садитесь.
Дмитрий запрыгнул в повозку, которая неожиданно низко просела под ним на рессорах, и теснее устроился в углу, поставив саквояж рядом с собой на сиденье. Покатили. Напоенный влагой тяжелый воздух был к вечеру стыл и все тело, как ни кутайся обдавал ознобом. Дмитрий пыхал трубкой и думал, что сейчас приедет в свою крохотную квартирку, которую использовал как перевалочный пункт, и где давно уж не бывал - там нет ни куска хлеба и он не помнил, найдется ли чистое постельное белье.
Поворотили на Осыпную к Покровке. У Земельного банка стоят два автомобиля, один – красный, весь вычищенный, сияющий в свете подъездных фонарей. Дмитрий видел такие лишь в Петербурге, прищурившись разглядывал его.
Зачем мне всё это нужно? Это одно из тех каверзных восклицаний, которые лишь лингвистической формой своей представляются к кому-то направленными, нуждаются в крючковатом знаке, с помощью которого их можно за что-то зацепить, куда-то подвесить, но являются лишь бессмысленной репликой, множественным междометьем. Подобную реплику в сердцах бросает человек, настолько жалкий, что свою жгучую потребность в отклике оборачивает в самый жестокий для тех, кто любит его вопрос. Дмитрий понимал это и удерживался от того, чтобы произнести его даже внутри себя. Этот вопрос лишь рыбьей волосяной косточкой, застрявшей в гортани, саднил задние стенки его естества.
Ведь тому тридцатилетнему уже студенту, что считал, что он призван познавать и описывать этот мир в качестве беспристрастного, но пытливого наблюдателя, нисколько не заботясь о том, за чей собственно счет он должен бездельничать всю свою жизнь, Ульяна не только вернула право проживания в квартире, в которой ему за долги отказали, но и подыскала работу, и – Дмитрий знал это – одалживала денег; правда, тот их честно вернул и был искренне благодарен. Но все-таки это ее участие в заботах и нуждах совершенно незнакомых людей, постоянно выходящее далеко за пределы адвокатского долга, было чересчур. Глупо это было – окружать себя и все глубже погружаться в неустроенный, шаткий, грязный, полный злобной истерики мир душевной низости, который разрешается единственно постоянным насилием.
Дмитрий находил простейшее объяснение в слабости женской натуры, беззащитности, отсутствии всякой твердости в характере Ульяны и старался ее, как мог, защитить. Бывало метался в этих попытках и сам до надрыва, поражаясь тому, как она, этот умный, гордый, а порой упрямый человек может быть настолько наивной, неразборчивой в своей доверчивости, настолько неаккуратной в поступках при всей своей щепетильности. Ульяна словно притягивала все возможные проблемы, как дворовая собака, вся покрытая ссадинами, собирает на свою шерсть цепкие цветки репейника.
Прошлой осенью был случай, когда Ульяна зашла в галантерейный магазин купить перчатки и просила его обождать – ничего своего дамского она никогда не покупала при нем и никогда не позволяла заплатить за себя. Дмитрий неторопливо направился вдоль по тротуару в ожидании, но приметил скамейку, подошел к ней и, смерив взглядом расстояние до магазина, решив, что заметит, когда Ульяна выйдет, присел.
Но уж выбрались на Новую площадь.
- Да, вон к тому дому с высоким крыльцом прошу, - сказал Дмитрий извозчику, нащупывая в кармане деньги. Спрыгнул в подмерзший снег, расплатился и, взбежав на крыльцо, стукнул дверным молотком. Открыла хозяйка, вдовствующая полноватая мещанка в домашней кофте, с павловским платком на плечах, с лампой в руке – «Ах, это вы… Заждалась уже, милости прошу, проходите». Хозяйка, переваливаясь, повернулась от двери и тяжело заковыляла в комнаты, болезненно фыркая и словно поддерживая спину согнутой сзади левой рукой. Она маялась ревматизмом и теперь, видно, переживала новый приступ; Дмитрий заметил под болтающимся на широких бедрах подолом ее шерстяного платья контрастный орнамент по резинке вязаных чулок, выглядывающих поверх валеночек.
Прошел в свою комнату, зажег лампу. Здесь не прибрано и пыльно, предметы и вещи, словно обмякли без человека, омертвели, иссохли. Но было тепло – дотошная хозяйка время от времени протапливала все углы дома. «Сегодня уж не будет рассказывать о своих офицерах», подумал Дмитрий, имея в виду болезненное состояние хозяйки, но хотел рассчитывать на то, что самовар ее горяч и найдется что-нибудь съестное. Разделся и принялся разбирать, наконец, саквояж; пресловутую книгу, не глядя, положил на полку, поверх многих других.
Вот даже тогда Ульяна сочла виноватой именно себя. Он уже издалека, как только она вышла из дверей магазина с коробкой в руке, заметил в ее лице напряжение – брови то вскидывались удивлением, то сдвигались к переносице досадой, рот полуоткрыт, словно бы Ульяна что-то проговаривала. Остановилась, выглядывая его, - Дмитрий помахал рукой и пошел навстречу.
- Что такое? Что случилось?
- Да представляешь, глупость какая…
Они пошли рядом, Ульяна смотрела себе под ноги, сосредоточенная, не отвлекаясь ни на него, ни по сторонам.
- Расплачиваюсь – все сосчитала, по одной купюре из кошелька доставала, выходило ровно. А он мне говорит, что не хватает еще одного рубля, ну продавец-то. Как так, говорю, без сдачи, пятнадцать рублей, как вы просили. Он перебирает купюры – выходит четырнадцать. А вокруг люди, витрины рассматривают, не вот уж близко, но все-таки – так глупо! Тут я вспомнила, что когда я деньги выкладывала, продавец их собирал стопкой, стучал еще ими о прилавок, как игральными картами. И думаю – стянул стервец рубль, пока я в кошельке-то копалась. Но как же теперь докажешь? Понимаешь, ровнехонько у меня выходило! Я же знаю, сколько у меня в кошельке было, вижу сколько осталось – отдала ровно пятнадцать рублей, - рассказывала Ульяна, раздраженная обидой.
- И вот пока думала об этом, вдруг мне так стыдно стало,  – всплеснула она руками, - а что если я путаю? Может потратила этот рубль раньше, может не сегодня, а вчера я кошелек проверяла – вчера ведь и правда хлеб покупала. Сама обсчиталась, а на человека наговариваю. Господи! Стыдоба-то какая!
- И что дальше?
-  Ну что, отдала ему рубль, не знала уж как извиняться, хотелось провалиться от стыда. Я не красная?
Ульяна резко остановилась и повернула к Дмитрию лицо.
- Нет, - улыбнулся он, - Ты красивая.
«Не переживай, - добавил Дмитрий, - бывает». Взял ее руку, нежно сжал ее на своем локте. «Наверняка и стянул, правда, но что уж теперь», - подумал.
Тогда был яркий сочный день еще теплого сентября, - они гуляли по городу и никуда не торопились. Тогда было странно и смешно даже беспокоиться о том злосчастном рубле. Но сейчас, разжигая печку и усаживаясь в кресло подле такого же, как у Ульяны кофейного столика, Дмитрий чувствовал все ту же кислую ноту болезненного самоуничижения, которая его в ней так остро раздражала. Будто бы его самого обманул тот продавец (он представлял его в самом пошлом облике городецкой росписи – косоворотка навыпуск, жилет, картуз, сатиновые шаровары), обманул и смеялся над ним, как над простофилей. Гордость Дмитрия шипела, как раскаленный камень, на который прыснули водой. «Ну а тебе, что за дело? Не ты же вышел в дураках. А я как-нибудь переживу», - говорила бывало Ульяна, когда он выговаривал ей, вновь и вновь поражаясь ее готовностью расстаться не только с лишним рублем, но казалось и частицей себя самой, будто бы они бесчисленны и бесконечны, эти частицы. «Но как же не я? И я тоже! Вместе с тобой. Мы же…» - восклицал он в ответ, не находя слов для того, чтобы описать это самое «мы».
У хозяйки действительно был готов чай и нашелся кусок вчерашнего пирога. Она по неизменной привычке в этот вечер, как и всегда раскладывала пасьянс, но действительно не пустилась в обычные воспоминания о своей юности. Дмитрия забавляло, сколь многих офицеров она знавала - и ведь кавалеристов преимущественно! – разбиралась в чинах, орденах и обмундировании. Уланы, драгуны, гусары, даже казаки! Он догадывался, что она и сама уже не понимает, что в ее рассказах правда, а что вымысел, - слишком часто путалась в именах и событиях – и не подозревал за ней былого распутства даже в помыслах, слышал в ее воспоминаниях, скорее, мечтания провинциальной барышни, увядшей на городской окраине. Но бывало подшучивал, сожалея, что сам офицером не является, - «Например, флотским, а?» «Тогда бы – ух!» - откликалась хозяйка. Но сегодня ей не до шуток.
Напившись чаю и совершенно уж согревшись, Дмитрий снял пиджак и как был, в брюках улегся на посеревшую без него постель. Душа его размягчилась под мерное потрескивание полешек в печи, и он подумал об Ульяне с той нежностью, замешанной с жалостью, какую чувствуешь к ребенку, когда он, разбежавшись, вдруг бахается о пол. Этой естественной нежностью сочилась его любовь к Ульяне во всякую минуту, когда он не думал об этой любви, не думал какая она.
Представил хрупкую фигуру, в которой и грация, и порывистость, живые, вечно занятые руки, ее непослушные русые волосы, которые она собирала и всеми силами удерживала на затылке и собиралась постричь и не стригла, ее милое лицо с трепетными губами, чуть вздернутым носиком-пуговкой, который краснел, когда она простужалась и шевелился, когда она оживлялась в разговоре. Который она морщила, собираясь чихнуть. Особенно смешно выходило, если при этом Ульяна вязала – невольно порхала локтями, словно крыльями, касаясь носа тыльной стороной ладоней.
Вот этот шарф с благородной шелковой нитью, в котором он приехал, его варежки и несколько пар теплых носков, настолько плотных, что казалось они свяляны – это ведь все она связала! Своими слабыми руками. Для него. Натирая кожу на пальцах до мозолей. Сколько раз спасали его и носки, и варежки эти, сытно пахнувшие овчиной даже и сейчас, спустя несколько лет, словно ни разу не надеванные, в его брожениях по ветлужской глуши. Ему казалось, что не так уж и нужно это было, но раз уж вяжет, то и пусть, почему бы и нет. И ни разу не приходила ему в голову мысль, что быть может и вязать она научилась, и взялась за это дело только лишь ради него – тонкие пальцы с усилием затягивают петли грубой колючей нити.
Ведь он сам, если подумать, как и все прочие, которые, как казалось ему, зачастую лишь обманывают и смеются над ней, беззастенчиво пользовался ее безымянной, ни на кого не направленной, но буквально всякому даденной щедростью. Что было бы с его книгой, предметом его гордости, так величественно, словно это сокровище явленной им в Географическом обществе, если бы не Ульяна? Если бы она не взялась многократно переписывать его черновики, указывать на нестыковки мыслей и описаний в тексте, исправлять орфографические ошибки и расставлять запятые.
Дмитрий вдруг представил, что она вечерами, не замечая, как надвигается и проползает над ней ночь, сидит за столом, работая над его рукописью. Эта женщина работала над его книгой возможно даже и больше, и тяжелее, чем он сам, уже потому, что это было не ее сокровенное дело. Свои собственные сокровенные дела она отставила на потом. Она упорно билась и достигала не своего результата. Ее имени не было на обложке.
Дмитрий даже привстал на локте, сел в постели и вовсе поднялся, вдруг озаренный простою и ясною мыслью - то, что он представлял слабостью Ульяны, вдруг открылось ему как ее дар. Не особенность натуры, сложившейся в смешении крови предков, не развитая внутри ее существа обстоятельствами жизни, а нечто, в герметичном виде переданное извне. Дар истинный, необъяснимый, настолько редкий, что в оценке своей преодолевает любые представления о ценности. И оттого нестерпимо тяжелый. Словно даден он не только со стороны, по равенству того мира, в котором мог быть рожден, миру этому, где может только расходоваться, но и свыше, из обиталища невиданных здесь возможностей. Этот дар невозможно нести уже потому, что никак не догадаться, зачем и почему он даден, даден именно тебе. Он безразличен к твоей воле, совершенно от нее независим, но настолько силен, что безжалостно требователен.
Чувство горячего всепроникающего стыда, которое словно пламя свечи, к которому поднесли лист пергамента, корежит и плавит его, прежде чем сжечь, охватило Дмитрия. И он ясно представил себе большие, чуть вытянутые в уголках глаза Ульяны, полные добра и чуть удивленного ожидания доброты. «Это называется - карие», - смеялась она, поправляя его. «Нет, каштановые», - настаивал Дмитрий, любуясь бархатистым оттенком ее задорных, подернутых легкой грустью глаз.
Он стоял теперь в своей комнатке с низким потолком, посреди разбросанных вещей и ему становилось жутко, глядя в эти остро очерченные, как у лани, глаза. Так жутко бывает, когда вдруг задумаешься о пределах звездного неба, о тех постромках, которыми невесть к чему крепится этот несуразный, перебираемый беспрестанно, как четки, но покоящийся в безучастном безмолвном постоянстве огромный мир.
Что же мне за дело до тех, кто пользуется мной, обманывает меня, чтобы за спиной посмеяться, если эта женщина - много ли таких еще, сколько их бывает, сколько их вообще может быть в одном поколении? – если эта женщина любит меня. Меня она любит. Ей почти тридцать, мы вместе уже шесть лет. Шесть лет – это она вместе со мной. Она прожила в них и мою жизнь тоже, не дожидаясь даже предложения замужества. А я? Где эти шесть лет был я? Там же, где и все прочие, чью жизнь она разделила собой, прожила ее вместо своей жизни, не воздвигая своих собственных результатов, но свершая результаты чужие.
Дмитрий кинулся на постель и зарылся лицом в подушку. Он помнил, что не в первый уже раз поражался этим осознанием, потом вновь и вновь словно бы забывая о нем, со временем растворяющемся, заслоняемым от внутреннего взгляда будней невозможностью его раз и навсегда принять. Можно буквально сойти с ума, задумываясь о тех звездных постромках. Он дрожал слезами, не способный понять, какой силой выдерживает это осознание она.
Ульяна же сидела на своем тесном диване с высокой спинкой, под полочкой с ветлужскими коряжками и камнями и представляла, как он сейчас засыпает.

Следующий день Ульяна провела, разбираясь с новым своим делом. Поднялась по привычке затемно, оделась и спустилась вниз, волоча за собой, но словно отряхивая следы вчерашней досады. На столе так и стояла початая бутылка водки - Ульяна усмехнулась и прибрала ее. Умывание холодной водой приятно освежило, но в остывающем доме она почувствовала озноб и поскорее разожгла печь. Вновь пустила часы. Завтракала, пила горячий горький кофе со вчерашними отсыревшими уже эклерами, а затем здесь же, в своей игрушечной столовой принялась читать и перечитывать полицейские протоколы, делать пометки и формулировать план защиты своих доверителей. По ходу дела она выписывала в блокнот вопросы, которые стоит задать тем или иным свидетелям, потерпевшим и обвиняемым, пыталась предугадать возможные их ответы и формулировала теперь уже к ним новые вопросы. Так вырисовывалось схематичное развесистое дерево, которое Ульяна кое-где украшала из озорства листьями, то как будто клена, то дуба, то осины. Некоторые из вопросов выходили особенно удачными и каверзными - напротив таких Ульяна рисовала ромашку.
Была довольна, дело спорилось. К часу пополудни закончила и отправилась в острог к заключенным, чтобы подготовить брата с сестрой к судебному процессу – «Не волнуйтесь, завтра лишь первое заседание, ничего страшного не произойдет и от вас ничего особенного не потребуется».      
Пока она ждала приема у дежурного жандарма, пока оформляли ее посещение, пока водили по коридорам, из здания в здание, в разные камеры, пока переговорила с подопечными и всячески уверила их и успокоила, что, мол, приложит все силы, что надежда есть и не надо отчаиваться, вновь стемнело. Робкая еще весна, хоть и подпускала теплого днем ветра, хоть и рвалась к полудню ярким высоким солнцем, но чуть дело было к вечеру, словно отступала и пряталась – сегодня и вовсе морозцем прихватило. В фиолетовых сумерках воздух был свеж и прозрачен. В пустом небе таяла лазурь и проклевывались тихие звезды.
Сегодня Ульяна не торопилась, думала заехать к родителям, но на душе было все-таки плаксиво, а она старалась не показываться им в расстроенных чувствах, сама оберегаясь от расспросов и без того всегда тревожных, и матушку с отцом оберегая от лишних волнений. Может быть к подруге Кате? - давно не виделись, у нее кот и годовалый сынишка. Нет. Взяла извозчика и поехала прямиком домой, памятуя о том, что со вчера осталась готовая еда.
Дом стоял пустой и темный. Ульяна вошла и сразу почувствовала волглый холод, который первым селится во всех оставленных домах. Занялась печками. Сухие дрова кончились, пришлось принести с улицы. Варежки не надела впопыхах – обломила о расщепленный сучок ноготь. С досады набросала поленья под лестницей кучей. Принялась подтирать на полу мокрые грязные следы от натасканного снега. Разделась, наконец. Отряхивала от прилипших опилок пальто на вешалке. Зажгла чугунку в столовой, пошла наверх.
Ульяна надеялась, что Дмитрий все-таки появится сегодня. Это еще может быть. Но что, если нет? Страх того, что быть может это и есть тот самый конец, о неизбежности которого она думала, - ей казалось, что думала уже со смирением, но все-таки еще не разрешала себе его представлять, - словно нависал над ней, как ночная тень, вдруг отделившаяся от стены и двинувшаяся навстречу, удлиняясь. Ведь это тоже может быть. Заметила пыль и принялась обходить все углы с тряпкой. Потом ее бросила. Села у пустого стола, положила голову на сложенные руки – ничего-ничего. Ничего-ничего. То ли успокаивала себя, то ли констатировала окружающую пустоту.
Разогрела вчерашнюю свинину, раздавив в ней же варенные картофелины. Поела на краешке стола, прибрала посуду. Пыталась было читать – Достоевского – но путалась и вязла в тексте. Что ж стоит ему просто прийти? Вот сейчас. Без объяснений, без извинений и вовсе даже без слов, просто прийти в любой роли и настроении – со страстью любовника, с теплым участием брата, или отстраненностью усталого мужа, фамильярностью давнишнего друга или деловитой строгостью компаньона - всякий годится. Но было тихо. Лишь жестяная капель часов, с шелестом, словно невидимые капли падали на бумагу. Она посмотрела на ходики и отложила книгу, слишком многого от нее сейчас требующую. Принесла вязание, и вся, собравшись, сосредоточившись на перекрестии спиц с перевязью ниток, принялась одну за другой вылавливать и затягивать петли, стараясь своими движениями попадать в такт ходиков. Кукушка не оставит ее, напомнит ей, - можно вовсе не поднимать глаз.
Наутро Ульяна проспала самой себе назначенное время и поднялась тяжелая, разбитая. Заторопилась, едва не забыла погасить плиту, укладывая в портфель бумаги и свой вопросник. Не опаздывает к заседанию, но нарушает собственное правило приезжать в суд за полчаса, чтобы привыкнуть к месту, приготовиться, успокоиться – ее голос и без того всегда дрожит, она и без того будет волноваться на публике. Тряслась в коляске, зажав портфель на груди, словно защищаясь им, проговаривала про себя все первые фразы, которые произнесет на суде. «Дамы и господа присяжные! Уважаемый суд! Защита считает недоказанным….» Дальше будет проще.
Ей казалось, что улицы сегодня многолюднее, что извозчик неловок, что летевшие из-под колес ошметки грязного снега могут попасть на подол ее платья. Подобрала его выше, чем следовало, когда спрыгивала наземь. Не заботясь об осанке, стараясь лишь придать взволнованному лицу строгое выражение, поспешила в тяжелые двери суда. И первое, что увидела – Дмитрий.
Он стоял в расстегнутом пальто, с развязанным на шее шарфе, сминая в левой руке шапку, а в правой держа, словно то был воздушный шарик, маленькую, юно зеленую елочку, украшенную красными пузатыми звездочками из клееной ваты. Остановилась, мгновенно просияв, и чуть было не присела от вспыхнувшей радости. Кинулась к нему, обняла за шею и горячо поцеловала смеющимся ртом.
- Как ты здесь? Что это такое? – Ульяна покосилась на елочку, удерживая его голову в своих ладонях, не спуская глаз с родного лица.
- Это новый год, - прошептал Дмитрий, шутливо озираясь, словно открывал ей тайну, которую никто другой не должен был узнать, - Я подумал, что нам стоит его встретить.
- Новый год? Ах, ты мой хороший! Ну что ж, давай встретим, раз уж он приходит.
- Адвокат Роднина! – вдруг вмешался в них резкий, хриплый с прорезью звона голос.
Рядом появился судья Уступов, крепкий сухой старик, с наглаженными слева направо по лысеющей голове тусклыми волосами, - манерой тем более нелепой, что, забываясь, он порой смахивал их рукой напротив справа налево.
- Адвокат Роднина, не забывайтесь! Вы находитесь в здании суда, а не… - он потянул шеей в тугом вороте сорочки, видимо не решаясь проговорить то слово, которое пришло ему сейчас на ум.
- Ваша честь! – не смущаясь и обдавая судью светом своей радости, воскликнула Ульяна, - Простите, пожалуйста! Это мой жених, он только что приехал, мы очень давно не виделись… Простите, дорогой Петр Григорьевич.
Она хотела ухватить его за руку, но судья фыркнул и, прогибая спину, будто кроме гнева был охвачен еще и тугим бандажом, пошел прочь по коридору.
- У меня заседание сейчас, - заторопилась Ульяна, вновь обращаясь к Дмитрию.
- Я знаю, потому и пришел.
- Это ненадолго. Подождешь, или домой поедешь?
- Подожду конечно, с краешку посижу.
- С ней? – улыбнулась, показывая на елочку.
Дмитрий в ответ шутливо приобнял деревце.
- Где ты взял-то ее? – неожиданно удивленно спросила, уже как будто отходя от него, но не желая расставаться.
- О, это я тебе потом расскажу. В меня стреляли, да, надеюсь солью, травили собаками, - что ты, целая история! – все так же шутил Дмитрий, счастливо улыбаясь, провожая ее глазами, и невольно следуя за ней в обнимку с игрушечной елочкой.
- Ну все, пошла, - она махнула ему рукой, уже и вовсе отворачиваясь.
- Я с тобой, - улыбнулся он, останавливаясь среди проходивших мимо судейских клерков.