Устиния. Сборник Синонимы

- Имя уже выбрала к новому своему воплощению?
Он стоял за ней и, выглядывая то из-за одного ее плеча, то из-за другого, с зажатой в уголке рта длинной щегольской папиросой, щурясь на близкий дым, рассматривал ее отражение в зеркале трюмо. Легкими движениями пальцев огладил плечи надетого на нее пиджака, будто стряхивал налипшие ворсинки, выправил воротник, одернул сзади шлицу, затем обошел спереди и занялся узлом галстука и манжетами сорочки, замявшимися в рукавах, слишком серьезный для затеянной ими шутки.
- Сергей. В честь Есенина, - ответила она.
- Пусть так, - сказал он безучастно и всецело поглощенный ее костюмом добавил, отступая на шаг, - По-моему, хорошо. Легкую мешковатость спишем на пижонскую небрежность – не застегивай пиджак.
Осторожно двумя пальцами, как китайскими палочками вытянул изо рта папиросу, прилипшую к губам, но пепел все равно стряхнулся и упал на паркет.   
Она и сама, то одним боком, то другим поворачиваясь у зеркала, оставалась довольна своим видом молодого франта. Вглядывалась в знакомое, но почти чужое, с тонкими усиками лицо – пришлось их наклеить, иначе девичье, пусть и строгое, даже и резкое в ее смелом открытом взгляде, деловитое выражение неумолимо проглядывало и выдавало с головой. Занялась волосами, прикидывая, не слишком ли женственным смотрится ее разночинное каре. Примеряла, как ей казалось, мужское движение – резким взмахом головы отбросить челку направо и назад, затем рукой медленно, с едва допущенным высокомерием пригладить волосы от виска к затылку.
Федор, наблюдая ее примерки, улыбнулся.
- А вот еще так, - он показал, как встать, скрестив ноги и оперевшись на левую, правую уставить на носок туфли, при этом сунуть руку в карман брюк, расслабить плечи и, не сутулясь, демонстрировать ту самую небрежность, к которой обязывал ее широковатый, не по размеру пиджак. Федор затянулся папиросой и, сложив губы брезгливой дудочкой, выпустил струю дыма вверх на норд-ост. Затем точным рассчитанным движением воткнул папиросу в пепельницу так, что она брызнула искрами, но не смялась и выпустил ее – окурок тихо упал, источая последние в завитушках тонкие нити сизого дыма.
- Ух ты! – новообращенный Сергей рассмеялся, вся сияя любовным восхищением, попытался встать так же, но не удержал равновесие, и Федору пришлось поддерживать ее.   
- Ну что готова? – спросил он, а затем поправился - Готов?
- Да.
- Тогда пойдем.
Взяли шляпы и направились к выходу.
Им показалось забавным одеть ее в мужское платье и провести вечер в английском клубе за газетами, бездельной беседой, коньяком и сигарами, как и подобает двум друзьям неопределенных занятий, встретившимся в Москве, посреди вызревшей уже всеми страстями весны. Идея, которая приходит на ум всякой паре в пору пылкой еще, игривой любви, когда хочется смешаться друг в друге маслом на палитре живописца, поменяться местами, удивить и удивиться самому новыми, щекотно запретными ощущениями, прежде чем и в самом деле станут они с супружескими годами неразличимы и удивятся уж тому теперь, что совершенно забыли, насколько прежде отличались друг от друга с первого же взгляда.
Но все-таки было страшно. Оба заметно волновались, особенно когда вышли из гостиничного номера, спустились на улицу и попали в поток ничего не подозревающих людей. Спасло яблоко, которое Федор прихватил с собой и теперь крупно откусывал его с бравадой подростка, который и хочет привлечь внимание окружающих, и не знает еще, как с этим вниманием управляться. Сергей, зажав подмышкой трость, потянул к себе его руку с яблоком и откусил тоже, предчувствуя заполошное отчаяние стыда, которое охватит его, если в нем будет признана она.
Сели в коляску – здесь безопаснее. Сергей заерзал, поправляя под сорочкой платок, который они повязали, чтобы стеснить, выровнять ее грудь.
- Все хорошо, не беспокойся, - прошептал Федор и не удержался от того, чтобы еще более раззадорить своего юного друга - Помни, что теперь носишь усы.
- Уф! – выдохнул Сергей, вытянув ноги и разглядывая большие непривычно низкие туфли, - в следующий раз ты попробуешь, - вот уж посмотрю на тебя.
Они вошли в двери клуба, словно под полог венецианского маскарада, за театральные кулисы, в чарующее подземелье алхимика, но внутри нашли лишь полупустые залы, занятые, как и всегда по будням лишь несколькими завсегдатаями. К тому же было еще довольно рано, бесхитростное солнце свободно казалось в каждом окне, и тот самый скрадывающий, туманный от висящей в воздухе пыли клубный свет еще не установился. Друзья заняли свободный кабинет и с облегчением расселись в креслах.
- Ну вот, первый акт закончен. Или, точнее, пролог, - сказал Федор, заказав напитки и закуску.
- Должна тебе сказать… - начал было Сергей, оглядываясь по сторонам, но Федор резко перебил его, угрожающе вскинув указательный палец, и тот поправился «должен», - Должен тебе сказать, что эти ваши мужские, эээ, особости весьма удобны. Все эти клубы… Да и костюмы… Я бы с удовольствием носил брюки постоянно – о них легко забываешь, настолько комфортно. Весь этот, - Сергей развел руками, поднимая брови, - мужской мир, который вы как захотели, так себе и устроили.
- Ну да, есть свои преимущества. Но ведь и вам…, - теперь Сергею пришлось перебивать друга, и он сделал это жестом и улыбкой, которые как бы говорили «я понимаю, всякий может ошибиться», - Но ведь и женщинам грех жаловаться – постоянно окружены вниманием, заботой и любовью. Мы наряжаем их, как рождественскую ель…
- Я бы сказал, как жертвенную ладью.
- …и ведь мало что просим взамен.
- И что же именно?
- Верности, даже пусть не преданности, простой гигиенической верности, покойного дома и счастливых здоровых детей, - сказал Федор с улыбкой, по которой можно было предположить, что он лишь перечисляет расхожие простецкие представления, а вовсе не собственные притязания.
Официант принес шампанского, икры, оранжерейной клубники и на широкой тарелке – несколько видов сыра и разогретых булок. Он также оставил им газеты, в числе прочих и петербургские, вчерашние, доставляемые в Москву поездом. Сергей развернул «Ведомости», безошибочно отыскав их в общей стопке, и принялся привычно проглядывать заголовки статей.
- Это все? – спросил он, когда они вновь остались одни, - Верность и семейный уют?
- В твоем вопросе личный интерес? – уточнил Федор, - Я не хотел бы, чтобы ты ловил меня на слове – пусть это будет общий разговор, нас, – он особенным образом интонировал это «нас», - не касающийся.
- Пусть, - ухмыльнулся Сергей, перелистывая страницу.
- Ну, - протянул Федор, - насколько я могу судить, это всё. Наверное, мужчины, - он поправился, - мы хотим еще получать от женщины… назовем это, радость. Даже спустя годы. Неподдельную радость…
- Как в первый раз?
- Радость новизны, обновления, я бы сказал, - Федор смягчил формулировку, оставаясь в том же умиленном романтическом самодовольстве, - движения, развития. Иначе все останавливается, душа засыпает.
- Другими словами, нас нужно держать в состоянии эйфории, как-то поддерживать постоянное возбуждение, как огонь в камине?
- Можно и так сказать.
- …то есть женщина должна оставаться способной всегда и несмотря ни на что вызывать к себе интерес мужчины, который он хочет в себе чувствовать, но в котором он сам по себе ленив? То есть это ее долг, да? Не право ее? – Сергей отложил газету и, оживившись, прищурившись куда-то на верхнюю часть стены, украшенной картинами с мрачными пейзажами в тяжелых рамах, словно что-то представляя себе, продолжил, уставив локти на подлокотники и скрестив пальцы -  Это вот окружение женщины заботой и любовью – выходит плата за то, что она дает мужчине что-то чувствовать. Но это в аванс, или уж полный расчет?
- Не люблю я, когда вопрос ставят таким образом, - Федор выпил шампанского и закурил.
Сергей шутливо отмахнулся:
- Преувеличиваю, конечно, ибо хочу акцентировать. Ведь ты знаешь, что я и вовсе не понимаю, что такое, так называемый, женский вопрос. Исхожу из того, что мы все, мужчины и женщины попросту равны и любая попытка женский вопрос именно, что разрешить лишь устанавливает, укрепляет различие между нами через признание обоснованности этого вопроса. Всякий раз напоминаю о салическом праве древних франков, которое при наследовании не делало различий по половому признаку. Точнее – и это быть может наиболее интересно – в этой языческой правде мы замечаем постепенный дрейф в сторону дискриминации женщин, их еще признают равными, но уже словно пытаются отодвинуть на вторые роли. А в древности еще большей, в жизни охотников и собирателей, еще до оседлого уклада мы и вовсе не отыщем никаких различий. Вероятно, лишь продуктовые излишки, сформировавшие проблему наследования накопленного богатства, подтолкнули общество к тому, чтобы запереть женщину в доме, ограничить все ее бытование кухней и супружеским ложем. Нет в этом ничего предзаданного, или естественного, всего лишь условности.
Сергей взял свой бокал и со значением посмотрел на Федора. Но тот лишь пожал плечами, то ли соглашаясь, то ли оставаясь безразличным к умозаключениям друга – курил, выпуская кудрявые облачка дыма и что-то рисовал в них пальцем.
- Ну то есть, это я так думаю, - продолжил Сергей, - и совсем не хочу спорить с теми, кто смотрит как-то иначе – они меня просто не интересуют. Романтическое поверье сообщает нам о неких утративших друг друга и друг к другу стремящихся половинках, которыми нам приятно стало осознавать себя. Я же предпочитаю видеть разделенного гермафродита, каждая часть которого регенерирует в самодостаточный автономный организм с различием лишь механическим, - в гениталиях - подобно тому, как плотники вырезают замысловатые замки на соединяемых деталях. Я не собираюсь, знаешь ли, окружать свою женщину заботой и любовью, я лишь надеюсь любить ее. И совершенно безразличен к тому, будет ли она во мне эту любовь как-то особенно поддерживать – лишь надеюсь, что и она будет чувствовать ко мне ту же любовь. Да, пожалуй, что с той же математической точностью аванса и расчета скажу – любить вот именно так же, не больше и не меньше, если это вообще возможно. Возможно, как ты думаешь?
- Интересные мысли посетили тебя, стоило лишь надеть штаны, - улыбнулся Федор.
- Я не впервые это делаю – в мастерской у меня есть специальные шаровары и рубаха, ты не видел. Это действительно удобно. Мужчины хорошенько позаботились о своем удобстве, оставив женщинам лишь статичную красоту.
- Важно еще, чтобы ее красота была не нарушаема, - Федор поднял сигару вверх, словно то был его указательный палец, с видом человека, отмечающего в разговоре важную деталь, - Неприкосновенна!
- Вот именно – омертвленная забальзамированная красота. Хочу рассказать тебе одну историю, - вдруг проговорил Сергей, делая паузу на глоток шампанского; он сморщил нос, вдохнув щекотные пузырьки газа, и поперхнулся, - Ведь в клубах принято делится сплетнями.
- Видимо, ни в какое другое время я ее не услышу, или прозвучит она уже иначе, так что давай, - отозвался Федор.
Но Сергей будто отвлекся:
- Мадам Бовари – это же трагедия. Настоящая человеческая. Но вся проникнута тем мужским высокомерием, которое эту трагедию выворачивает в историю ненадлежащего поведения, за которое следует неминуемая расплата. Наш Толстой ведь тоже покарал свою Каренину, хоть и восхищался ею, - тут Сергей перебил сам себя, - Вообще эта вот мужская игра в принципы, как инструмент гордыни и тщеславия не только бывает нелепой, но порой и вовсе обескураживает, не находишь? Здесь принято вспоминать о Боге, но мы конечно не будем здесь о нем вспоминать.
- Конечно, не будем, - включился Федор, как ему казалось, в игру, которую его возлюбленная, переодетая мужчиной, затеяла для поддержания их общей забавы. Или он хотел бы наполнить придуманную озорную форму соответствующим содержанием, - Но в чем, по-твоему, состоит действительная трагедия этой Бовари, без, так сказать, мужского выверта автора?
- В неоправдавшихся надеждах. Крахе мечты, что единственно влечет нас к истинной красоте, -  сказал Сергей тихо и даже с трепетом и тут же скомкал это настроение, - Но и о том, что мечтать не стоит, или что удел всякой мечты – быть раздавленной, обрушенной во прах, мы тоже не будем говорить…
- Нет, не будем, пустое.
- …лишь представим себе на минуту, как развивалась бы эта история, если б Эмму звали Эмиль, - Сергей помолчал, - если бы все обстоятельства ее женской жизни, сопутствовали жизни, напротив, мужской. И – главное! – как бы тогда читалась эта история широкой публикой со всеми ее предрассудками. При этом, разумеется, придется допустить, что женщина в рассматриваемые времена была способна обеспечить себя сама, как сейчас, например. То есть мы имели бы в герое не жену, а мужа сельского врача, который так же, как и настоящая Эмма в исполнении Флобера живет в стесненных обстоятельствах и так далее, и так далее по тому же сюжету. Какую бы мораль мы вынесли из такой перевернутой истории?
Федор сдвинул брови, вспоминая, чем дело закончилось в давно читанном им романе, выпил еще вина и сказал:
- Сразу соглашусь, что какую-то иную, чем сейчас. Но ты хотел рассказать собственную какую-то историю.
- Да, - Сергей закинул ногу на ногу и с видимым удовольствием тоже сделал пару глотков из своего бокала, - Это кстати совершенно реальная история, я знаю это доподлинно. Произошла пару лет назад у вас, у нас в Нижнем, поэтому я изменю все имена. Пусть героиню зовут Устиния – красиво же?
- Ус-ти-ни-я, - Федор подхватил в воздухе невидимую нить и медленно потянул ее, - натужно улыбающаяся утка.
- Ну и пусть, - продолжал Сергей, - Речь идет о жене чиновника средней руки, переживающей пору, когда ее молодость уже вызрела и отдает последние, оттого самые сладкие свои плоды. Хорошие дети, крепкое хозяйство и размеренная, как утоптанная дорога, скука. Еще не тоска, лишь проклюнувшееся ощущение пустоты, которое все настойчивее заполняет ее, принуждая к суетливой активности. Устиния заново перебирает все близкое – людей и интересы, - но ничто уж не отзывается в ней прежним чувством. Представляешь, да?
Сергей понизил голос и протянул свой вопрос с заметным лукавством, словно бы намекал Федору на некое щекотливое обстоятельство и словно бы тот должен был бы понять этот намек. Но Федор, вооружившись вилкой, разглядывал, какой кусочек сыра ею поддеть и отозвался лишь «угу», что не требовало даже разжать губы.
- Муж, - продолжил Сергей, - некогда так много обещавший, так горячо поддерживавший ее надежды, мужчина, которому она посвятила столько сил, чтобы он стал и добился, с годами застрял в карьере и добродушно обмяк. Устиния уж позабыла об его прежнем водительстве, уже чувствовала его не рядом, как сопутчика и друга, но позади себя, как опостылевшее бремя.
Дети, которых он ей, как принято считать, подарил, не отзывались более радостью блестящего будущего, опростились узнаваемыми чертами отца и со всей уж посредственностью едва не безлико мешались среди своих сверстников. Устиния искренне любила и сына, и дочь, всю свою энергию она направляла на обустройство их жизни, но отчетливо видела, хоть и не признавалась сама себе, что ни тот, ни другая не блещут особым умом и не искрятся талантами – обычные, как будний день.       
Тогда Устиния принимается искать по сторонам, но без внутренней потребности в сущности новых людей и предметов – как бы это сказать – без осознания их ценности, что ли, механически ищет в попытке заполнить пустоту. Но не приученная к обновлению, сызмальства запертая долженствованием, находит в любом новом лишь чужое и непонятное, лишь дополнительно обременяющее ее.
Сергей помолчал.
- Это интересно – как одновременно мы стремимся к чему-то новому и этого нового остерегаемся, - высказал он общее замечание.
- Это вопрос контроля, что ж удивительного, - отозвался Федор, подливая еще шампанского.
- Меж тем, зов жадной до впечатлений и бездеятельной души все требовательнее, все оглушительнее грохот пустой, как ведро жизни, - Сергей встрепенулся и принял тот гротескно пугающий вид, с которым принято изображать для детей недобрые привидения – руки с растопыренными пальцами подняты, голова втянута в плечи, вытаращенные глаза горят («Ой», - произнес Федор) - И вот уж рыщет Устиния, выдумывает для себя и со всею алчущей страстью себя подчиняет новым идеям, тем более привлекательным для нее, чем менее они связаны со всей ее прежней жизнью. Что это могло бы быть, на твой взгляд?
- Давай сразу перейдем к деньгам, - рассмеялся Федор.
- Фу, пошляк! – отмахнулся Сергей и расслабленно откинулся в кресле, - Новыми идеями Устинии стали образованность и культура. Она вспомнила, что всегда тянулась к миру утонченному и высокому, но обстоятельства жизни постоянно отвлекали ее, загромождали истинно желаемый путь и отворачивали на сторону низменных интересов, - Сергей потер ладони, осмотрел розовые блестящие ногти, проверил как сидят запонки, - Теперь же она хочет все это отринуть, теперь она это может себе позволить. Простая девочка из уездного города, выросшая в доме жесткого непреложного порядка, установленного суровым, пропитанным злобой, как все неудачники, отцом и строгой к ребенку, холодной матерью, – эта девочка приложила не дюжие усилия, чтобы вырваться в большой мир и достичь сегодняшнего своего положения. Она говорит себе, она знает, что теперь сможет преодолеть и его, выйти на новые уровни бытия.
Устиния меняет прическу, заводит самые модные наряды, привычно рассчитывая на них, как на самое надежное оружие и принимается методично налаживать связи в образованной среде. При этом, стоит отметить, - Сергей поднял вверх указательный палец, - она демонстрирует удивительное самообладание человека, которого все обитатели нового для него общества считают среди себя выскочкой. И вот Устиния уже появляется в концертах и галереях, посещает кружки и собрания, вскоре присутствует на репетициях, бывает даже приглашаема на выставки и творческие вечера. В разговорах скромна, скупа на оценки тех или иных явлений и событий, но если высказывает суждение, то уж без оглядки на доминирующий в обществе взгляд на тот или иной предмет, отчего кажется резкой, а значит заслуживающей внимания. Зная о том, что мужской мир построен на силе, будь то грубая звериная физическая сила или сила интеллектуальная, изуверская сила морального подавления, Устиния инстинктивно в разумных пределах применяет ее суррогат – эпатаж…   
- Здесь добавить нужно, - вмешался Федор, превращая рассказ в парную игру, - что Устиния отдельно учится выражать свою мысль четко и ясно, со вкусом к эпитетам и метафорам, а также проявлять в речи явную склонность к афористичности.
Но Сергей остановил его движением руки.
- Моя ирония, - сказал он, снисходительно улыбнувшись, - лишь оттеняет положение женщины в обществе, которое она пытается изменить доступными средствами, твоя же, будучи к тому же установленной на допущении – ведь ты не знаешь героиню – это ее положение за ней закрепляет.  Так нечестно, мой друг.
- Отнюдь нет! Пытаюсь вернуть тебя к существу рассказа. Ты все еще говоришь о женщине Бовари, - и я следую за тобой, - но где же Бовари-мужчина? Как только он явится, я с удовольствием соглашусь с тобой.
- И вот в майскую пору, - продолжил Сергей, подняв брови и делая рукой настаивающий жест, словно хотел сказать, что сейчас он и переходит к основной части истории, - в пору, когда и природа, и люди, наполняются самым острым чувством жизни, - Сергей деловито принялся за шампанское и икру, - в Нижний с гастролями приезжает столичная театральная труппа. На афишах – Островский и Чехов.
- Горький?
- Нет. Горького пока оставим в стороне, - Сергей неловко подхватил нижней губой выпавшие с ложечки икринки и смутился лучистой улыбкой, - Устиния, разумеется, покупает абонемент на все спектакли и, как на службу, упорно ходит в театр с новыми знакомыми. Поначалу она не представляет себе, как стоит здесь себя вести, но быстро осваивается – в антрактах тихо листает программку, ожидая визитеров из других лож, в финале, расчувствовавшись, устремляется к рампе, чтобы передать актерам букет цветов. Однажды, ей удается проникнуть даже за кулисы вместе с одним молодым драматургом, который пристраивал свои пьесы. Так она познакомилась с режиссером, - Сергей изменил темп речи, всплеснул руками и повысил голос, - То был размашистый, энергичный, с первого взгляда подкупающий яркой экспрессией, увлекающийся и увлекающий за собой, элегантный и обходительный, с обволакивающим взглядом проницательных глаз…
- Я все понял, не горячись.
- Хорошо. Его зовут Антон.
- Двухчастный колоколец - Ан-тон, - сказал задумчиво Федоров, покачав в пальцах, как на качелях незримую трубку, прислушиваясь к звукам произносимого имени.
- Опущу детали, - продолжил Сергей, - скажу лишь, что эти двое – женщина, которая искала, и мужчина, которого невольно нашли, - с первой же встречи ощутили взаимное влечение и очень скоро отдались чувству, с которым никто не бывает способен справиться. Устиния и Антон становятся любовниками, самозабвенно отдаются бурному и сладостному запретному роману. Каждый из них переживает ту счастливую пору жизни, когда ты не освобождаешься от тревог, но вдохновляешься ими, когда тревоги не ранят, не терзают тебя, но лишь сильнее раззадоривают. Когда все твои мысли, все существо твое бывает занимаемо лишь одним единственным предметом – другим человеком, желанием быть с ним и быть нужным ему. И желание это, настолько ярко и осознаваемо, что перестаешь чувствовать что-либо иное, даже себя самого.
Федор слушал Сергея и в его глазах теплела улыбка. Он с пристальным интересом посмотрел на свою возлюбленную, а затем опустил взгляд на подлокотник кресла, по которому невольно постукивал пальцами. 
- Сперва Устиния умолчала о муже, - продолжил Сергей, - рассказала о нем Антону, лишь спустя время, когда внезапно вспыхнувшая любовь зародила в ней новые надежды. Ее окрыленный страстью любовник отреагировал сдержанно, не ответил ничего определенного. Быть может, он и едва расслышал, и даже вовсе не понял, что именно она сказала и что это значит для нее, для него. Но она прочитала его сдержанность, как намерение обдумать услышанное. Во всяком случае, он не проявил насмешливости, а тем более радости освобождения от ответственности за свою подругу, но и не отверг ее при этом. Антон словно пожал плечами и Устинии показалось даже, что будто замкнулся в себе. Тогда она предпочла отойти от него в сторону, предоставив возможность побыть наедине с самим собой, и принялась выжидать, как он поступит дальше.
Обычно любовники встречались в доме на Тихоновской улице, подле церкви, где Антон снял весь второй этаж – здесь был отдельный вход со двора, так что визиты Устинии могли оставаться незамеченными для соседей. Ведь как бы то ни было, но они нарушали непреложные правила общественной морали. Мыкались по гостиницам – Устиния настаивала ходить в разные, чтобы не примелькаться привратникам и официантам. Бывало, что и запросто - в театре, особенно в репетиционный период, когда Антон проводил здесь буквально сутки напролет. Договаривались о встречах они через его записки, вставляемые в известную щель заборной доски у ее дома – догадываешься, что чувствовала пылкая любовница, лежа в постели с ничего не подозревающим мужем и представляя, что быть может сейчас, в темноте ночи ее воздыхатель украдкой прошмыгнул мимо ее дома, спрятав аккуратно сложенное послание в тайнике?
- Бедная женщина…
-  Бывало, что она и сама к нему приезжала, без договоренности, благо пристойный повод для встречи заядлой театралки с постановщиком всегда отыщется.
- Так скучала по нему, проверяя его, – вновь вмешался Федор, не ожидая никакого ответа.
- Но теперь, когда между ними был явлен призрак мужа, - а значит был поставлен вопрос, - нужно было ждать, - Сергей прервался на глоток вина, -  Мы можем предположить две причины, почему Устиния, допустив адюльтер, в сущности противный женской натуре, все-таки открылась любовнику.
- Очень интересно.
- Первая – Сергей взял манеру не замечать язвительные реплики своего друга, - душевное напряжение ее было так велико, угрызения совести столь нестерпимы, что она попросту не справилась с ними, и едва жажда страсти была удовлетворена в ней, поддалась им.
- Но, как понимаю, мужу все-таки не призналась, да?
- Тогда мы имели бы дело с раскаянием и покаянием. Но нам ничего об этом не известно. И потому переходим ко второй возможной причине – Устиния вынуждала любовника ко взаимному признанию их отношений, к принятию на себя некоторых обязательств в отношении нее. Риск разрыва, разумеется, был, но вероятно было и нечто, некая уверенность в ее над ним власти, что позволяло Устинии оценивать этот риск, как приемлемый. 
Она вдруг представила, что может и вовсе уехать с Антоном, что он может забрать ее с собой в Москву. Представила и растаяла такой возможностью. Видела ясно, что он действительно любит ее, что их запретная связь - не гастрольная интрига немного взбалмошного, не вполне уравновешенного и, разумеется, эгоцентричного человека, каким и бывает любой представитель богемы, а деятельное проявление настоящего чувства мужчины, достаточно опытного, ответственного и очевидно успешного. Она показала ему, каким счастливым может его сделать. Теперь он должен решить, как во вновь открывшихся обстоятельствах обойтись с этим своим счастьем.
Разумеется, Устиния не забывала и о детях, рассматривая различные варианты развития ситуации. Сын, что давно уж решено, был определен в кадетский корпус и на будущий год должен был уехать - а там уж всё, береги его Господь. Дочь же, младшего своего и любимого ребенка она, конечно, заберет с собой. Москва манила Устинию не только зрелостью и полноводной мощью вновь обретаемого ею мира изысканной образованности, но и возможностью действительно блестящей партии для ее горячо любимой девочки, наследницы самых сокровенных мечтаний матери.
Антон объявился довольно скоро. Обнаружила записку в заборе – сердце вспорхнуло нежной птичкой и Устиния немедленно устремилась на зов друга. Возможно тогда они впервые, что называется, поговорили.
Антон осыпал свою прелестницу признаниями в любви, пожалел ее за столь несчастную судьбу и, выразив намерение быть ей самым искренним другом, сказал, что это их положение не может сохранятся впредь. Устиния была так благодарна за эти слова, что не дала ему договорить – отдалась со всею пылкостью теперь уж навеки обретаемого счастья. Но с тех пор их отношения омрачились ревностью – Устиния все чаще замечала во взгляде Антона задумчивость и явную боль, порою тень гадливости, как ей казалось. Жарко пыталась утешить, заставить забыть, успокоить любовника, но лишь провоцировала в нем все новые приступы отчуждения и смятения.
Сергей вновь помолчал, переводя дух.
- Меж тем кончалось время гастролей, – продолжил он с неопределенной интонацией, словно бы решая остаться ли ему в ироничном тоне, обернуть ли повествование в водевиль, или, напротив, придать ему драматическое звучание, - Антону со всей неизбежностью нужно уезжать, и приближение рокового дня стало для них той скалой, к которой стремятся все волны моря, чтобы о нее разбиться. Горечь разлуки и отчаяние одиночества, что неумолимо приближались и вот на перроне вокзала обретшие зримые контуры уже завтрашнего дня, слились в горячечные обещания писать письма и обязательно приехать вновь, свидеться в самом ближайшем будущем. Когда? – Скоро! И слезы, которые со стороны будут восприняты, как свидетельство умиления перед явленным и растаявшим искусством театральных подмостков, затуманили их влюбленные глаза.
Что-то серьезное и важное слышалось Сергею в ей самой рассказываемой истории, но проговаривая ее вслух, пусть и наедине с Федором, он именно серьезности словно бы остерегался и продолжал все в том же пограничном тоне, скользящем между иронией и искренним переживанием.
- Проводив Антона, Устиния принялась готовиться. Не совершив никаких видимых шагов к планируемому переезду, в своей голове она составила совершенно четкий план, не упустив ни единой детали. Представила даже, что именно и когда, в каком порядке скажет мужу и детям. Некоторое время погодя, предприняла под благовидным предлогом поездку в Москву и, не встречаясь с Антоном, навела, какие смогла справки о нем, да и вообще осмотрелась в городе глазами уж не приезжей провинциалки, а будущей столичной жительницы. Оставшись довольна, вернулась.
В эту пору все подмечали в Устинии перемену – она была покойна и весела, мягка и дружелюбна, казалось даже похорошела. Недотепа муж был особенно рад такому ее настрою – он постоянно ощущал со стороны жены недовольство им, но уже не интересовался тем, как бы это можно было исправить и остерегался лишь возможных ссор, а потому избегал не только уж любых поводов к ее вспыльчивости, но и ее самой.  Вновь обретенное женой состояние довольства теперь, как ему казалось, и вовсе устраняло подобную опасность.
- Пора уже произойти, чему-нибудь внезапному и поистине ужасному, я полагаю, - проговорил Федор, - Пора уже ударить в цимбалы.
Он развел руки, будто бы зажимая что-то в кулаках, а затем с размаху свел их вместе перед собой, надул щеки и с шумом выпустил воздух, изображая звон оркестровых тарелок.
- Сейчас, - сказал Сергей, поднимаясь с места, - Попроси пока коньяку.
Федор вызвал официанта и сделал заказ. Сергей прикуривал сигару, поворачивая ее в вытянутых губах, но поперхнулся, надсадно закашлялся, неловко вдохнув дым.
- Не увлекалась бы ты своей ролью, - тихо сказал Федор, кивая головой на сигару Сергея, и улыбнулся, - Не переигрывай.
- Ничего, - ответил тот надтреснутым голосом и зашагал по кабинету, откинув полу пиджака и засунув руку в карман брюк, - Будет тебе ужасное, фигляр.
Сергей остановился у окна, выглянул на улицу, помолчал и повернулся обратно к Федору.
- Все действительно рухнуло в один день. Или Устиния просто не замечала, как над ее головой сгущалась роковая туча, которая разом разверзлась тяжкой грозой. Антон вернулся в Нижний внезапно, в то самое время, когда открывался новый театральный сезон, нагрянул с дорогими подарками и словами безутешной любви. Он принялся буквально преследовать возлюбленную, путая ее своими намерениями. Говорил, что она должна оставить мужа, не заявляя прямо, ради чего, собственно. Говорил, что его место здесь, подле ног ее, не объясняя, как собирается обустроить это свое так желаемое новое место. «Где это собственно здесь он собирается быть?» - задавалась вопросом Устиния, но в качестве ответа получала одно лишь любовное нытье и истерики ревности.
К тому же вскоре выяснилось, что Антон бросил театр, в пух и прах разругавшись со своим директором, который не хотел его отпускать в самом начале сезона, и даже наложил арест на причитавшиеся тому выплаты. Выяснилось, что во время гастролей в Нижнем Антон снимал квартиру, тот самый второй этаж особняка, не за свой счет, а на средства театра, да и вообще живет на содержании своих нанимателей, практически ничего за душой не имея.               
Сергей ходил по кабинету из стороны в сторону, пыхая сигарой и время от времени смягчая ее тяжелый вкус копченостей соком клубники, ягоды которой брал со стола, раскусывал зубами, открывая нежные губы, а затем давил языком во рту.   
- Устиния была обескуражена и смятена, - продолжал он, - Мало того, что все ее розовые, убранные бантами и кружевными розетками планы в одночасье полетели ко всем чертям, так еще и возникла угроза разрушения существующего, пусть и куцего, но все-таки порядка ее жизни. «Куда и во что он увлекает меня? – думала она, - Где и чем он думает жить?» Мечтая о переезде в столицу, об обретении ею общества просвещенных и возвышенных людей, о поселении в обеспеченном доме, в котором будут исполняться все ее прихоти и даже озорные капризы, Устиния вдруг оказалась вынуждена цепляться и изо всех сил удерживать даже то малое, что у нее было. Она вдруг представила, что Антон вознамерился рассорить ее с мужем, этим добрым терпеливым человеком, и выгнать его из собственного дома. Не забрать ее, не предоставить ей новое место, а самому занять место чужое. Она съежилась осознанием того, что Антон знает ее адрес, может отыскать ее мужа, испугать детей и успокаивалась лишь тем, что всегда была аккуратно предусмотрительна в сношениях с Антоном – ни разу не принимала его у себя, ни словом не обмолвилась об их связи с кем бы то ни было. Все, что ей оставалось – сдерживать его, насколько хватит сил, любой лаской и любыми угрозами спеленать, отвлечь его. Полагая, что под местом у ее ног Антон подразумевает ее постель, Устиния пожала плечами и расценила продолжение любовных отношений с ним, как свою жертву.
Сергей остановился и посмотрел на Федора, держа сигару в согнутой руке и чуть отставив ее в сторону.
- Надо знать женщин, мой милый друг, - сказал он, - для них жалость, что корова для крестьянина – основное средство выживания.
Сказал и вновь уселся в свое кресло.
- То был уже третий период их романа -  любовь без всяких уж надежд, которая довольствуется одним лишь плотским наслаждением и оттого уж окончательно истощается. Пережив первую страсть, настолько ошеломляющую, что она породила в них эйфорию истинной душевной полноты, а затем пройдя период осознания обстоятельств настоящей жизни, теперь любовники словно бы вернулись к простейшим исходным отношениям мужчины и женщины и, по закону циклического повторения, вскоре должны были прийти к новому этапу отрезвления.
Федор слушал, молча, сомкнув пальцы рук и полу прикрыв глаза. Улыбка сошла с его губ и расслабленное лицо ничего не выражало.
- Скармливая себя Антону, - продолжал меж тем Сергей, - словно она и правда, как ребенка, кормила его грудью, Устиния, когда ее страх отступил, ощутила в себе гадливость. Да, теперь пришла ее очередь брезговать. Она увидела своего любовника шулером, что блефовал, пускал ей пыль в глаза, чтобы ею всецело воспользоваться. Вся эта театральная мишура, которую так презирают практические люди, таинственный свет сцены, скрывающий дешевые декорации, все его слова, подарки, даже блеск его глаз теперь казались ей отвратительным обманом. Это просто фокус! Который она со всею слабостью впечатлительной восторженной натуры приняла за чистую монету и в котором обманулась со всею искренностью чистого сердца. «Какая я дура! Наивная провинциалка!» - корила себя Устиния, стыдясь теперь не только уж того, что сделала, но и несбывшихся мечтаний своих.
Она знала, что Антон вовсе не тот отъявленный злодей, который пожирает женские сердца ради забавы или корысти. Знала, что и он сам обманывался самим же собой с той же легкостью, с которой обманул и ее. Им обуревала не жестокость, он не любовался причиняемой им болью и вряд ли даже осознавал, что причиняет эту боль. Жестокость Антона проистекала из самой его нутряной сущности, невольно проявлялась в его способе жить одним лишь самолюбованием. Весь мир для него, как она слишком поздно поняла, составлял лишь материал для формирования собственных фантазий. А потому Устиния представляла его злодеем еще даже большим, чем те, о которых пишут в криминальной хронике – с него никак невозможно было взыскать плату за причиненный ущерб.
Разгадав наконец своего любовника, избавившись от колдовской пелены, что застила ее глаза, Устиния смекнула, что именно естественность проявлений натуры Антона поможет ей справиться с ним и избавиться, наконец. Она спутала его, как ретивого коня моральным долгом и призывом к порядочности по отношению к ее детям и мужу – «Они же ни в чем не виноваты», - а затем и по отношению к себе самой – «Ты не можешь обеспечить меня, почему же считаешь, что можешь на меня претендовать?». Заметив, что тот и правда споткнулся о свое благородство, Устиния выложила последний козырь и для его гордости – «Неужели ты хочешь, чтобы женщина поучала тебя, как жить?» Так Устиния потихоньку окружила Антона со всех сторон моральными ловушками, оставив ему лишь один выход – вон из города.
Сергей замолчал и положил окурок в пепельницу.
- Это всё? – спросил Федор, когда пауза немного затянулась.
- Да, - помедлив, ответил Сергей и отправил в рот еще одну ягоду, - Антон уехал из Нижнего и нам неизвестно, что с ним стало, вряд ли можем предполагать, что он покончил с собой от безутешной любви. А Устиния вернулась к прежней жизни…
- …и мы в праве предположить, что смутные мечты о счастье, пусть и поруганные, со временем воспряли в ней с новой силой, - с вопросительной нотой добавил Федор.
- Не знаю, - откликнулся Сергей, - Эту историю я услышал едва не случайно и порой возвращаюсь к ней – здесь что-то скрывается за внешней простотой, как будто эволюционный шаг. Ты, кстати, - Сергей оживился, - наверняка знаешь Устинию, точнее прототип ее, но не пытайся угадать и не допытывайся, пожалуйста.
- Я знаю многих нелепых театралок в Нижнем. Мне совсем не интересно, кто именно из них, - Федор поднял бокал с коньяком, - Пью за истории, в которых пространство между персонажами интереснее, чем сами персонажи.
Чокнулись, и Федор продолжил:
- Ты несколько раз предостерегал меня от допущений в своей истории, ссылаясь на то, что многие даже факты, не говоря о мотивах, мыслях и чувствах героев нам неизвестны – это справедливо. При этом весь описанный тобой образ этой Устинии пропитан иронией…
- Я – мужчина, - перебил его Сергей с деланной улыбкой, - для нас свойственен насмешливый снисходительный взгляд на женщин. Мы должны подразумевать за ними что-то гадкое, чтобы возвыситься…
- Да я оценил, как через эту иронию ты выставил на авансцену своего месье Бовари, - Федор вдруг оказался серьезен.
- Через эту иронию я хотел показать, во что превращает женщину оставленная ей роль. Но если честно, мне отвратительно здесь всё. И тем не менее…
- Ты попросту перемешал их, да, об этом и рассказывал – равенстве.  Я понимаю. Но оставим шутки в стороне и коль скоро эта история действительно имела место быть я предложу тебе несколько иное значение Антона в ней. Для равновесия допущений в отношении твоих героев, так сказать. Хочешь?
- И мы опять увидим мир теми глазами, в которых мужчина всегда прав…
- И все-таки.
- Хорошо, давай.
Теперь поднялся Федор. Он в задумчивости, собираясь с мыслями, медленно подошел к стене, встал меж двух картин и резко повернулся к Сергею.
- Итак. Ты сам в проброс отметил, говоря о первой встрече любовников, что Устиния жадно искала и невольно нашла. Отдаем мы себе в подобном поиске отчет или нет, но так все обычно и случается. Кто-то из пары – он или она - действительно бывает так обуреваем жаждой обретения, что неизбежно находит, а другой оказывается настолько обволакивающе обласкан вниманием, что принужден согласиться. Это первое допущение, согласись, очень естественное, имея в виду твою реплику о поиске – Антон лишь согласился. Тем вернее, что, разумеется, и сам был не прочь – наивно ожидать другого от гастролирующего актера.
А дальше – интереснее. Когда в их розовом мирке любования друг другом возникает призрак мужа, Антон вдруг понимает всё отчаяние положения Устинии, вспоминает судьбы и Катерины, и Ларисы, и бедной Лизы - он оживлял их на сцене, а теперь видит воочию. И вся артистичность, а значит и инфантильность его натуры…
Федор вскинул брови и поднял палец, акцентируя это «натуры» в напоминание о том, что именно особенностями его характера, свойствами его души Сергей устами Устинии объяснял мнимую жестокость Антона. Было видно, что Федор готовился, используя такое объяснение, эту якобы жестокость оправдать.
- Яркий эгоцентризм нашего художника, - продолжил он, взмахнув рукой, словно раскрывая в воздухе веер павлиньего хвоста, - очевидно должен был призвать его к роли героя – он услышал зов о помощи, о спасении и со всей неизбежностью устремился на зов в стремлении облегчить если не страдания, то маяту этой женщины, так уповавшую на его мужественность. Он указал ей, что сложившееся положение не может продолжаться и предложил быть ей искренним другом. Я буквально вижу, как этот ваш Антон, чувствуя в бедной Устинии пылкую жажду любви, прельстился ролью сказочного рыцаря – он был готов восхвалять свою Дульсинею, совершать ее именем подвиги и довольствоваться платоническими отношениями. Лишь бы казаться самому себе молодцом. Полагаю, он мог бы даже не видеть ее, скитаться по сторонам, сохраняя в сердце лишь ее образ, тем более милый оттого, что был создан им самим.
Но Устиния искала вовсе не менестреля, а настоящего мужчину, ту самую опору, за которую можно зацепиться и карабкаться по ней, надежной, как скала, вверх, раз уж прежнему своему отсидела уже всю шею.
- Ой, я тебя умоляю! – всплеснул руками Сергей, осклабившись этим простецким представлением.
- Я всего лишь рассказываю альтернативную версию твоей же истории, - ухмыльнулся Федор, - почему ты думаешь, что она невозможна?
- Ну пускай. Давай договоримся на том, что мужчина, как диабетик, который не может отказаться от сладкого, не только бы голову теряет, но и от самой жизни готов отказаться во влажных объятиях женщины. Они стали любовниками, помимо его воли, точнее, в условиях ее полного паралича. Предположим. А дальше?
- Дальше, разумеется, суета, - согласился Федор, - этого не избежать. Он вырывается, но уйти не может, слишком силен магнетизм пальцев и глаз его вожделенной Дульсинеи, его Кармен, Елены и кого там еще… Антон чувствует притяжение, стоит только отойти хоть на шаг.
- Вот он уехал. Зачем же, по-твоему, вернулся?
- Не поверишь, но именно за тем, - как и сказал твоими устами, - чтобы служить ей. Да, это новая попытка! Мы же не можем этого исключить. По крайней мере, достоверно выглядит. Новая попытка объяснить ей, что истинная дружба между мужчиной и женщиной действительно возможна, что пусть это и изуверское пошлое надругательство над лю-бо-вью, - Федор развел руками, словно приветствовал солнце, - но все-таки самое важное и ценное, что может случиться между людьми, даже и любовниками, согласись. Представь каково было его разочарование, когда он убедился, что Устинии и даром никакая дружба не нужна, а только лишь инструмент, способ обрести новое качество, достичь нового уровня, в сущности оставаясь прежней. Как-то так, знаешь ли! Ну да, некий эволюционный шаг – самостоятельность, но за чужой счет. Похоже на то, как гимназист клянчит у матушки деньги на подарок к ее собственным именинам.
Федор отошел к окну и тоже выглянул на улицу. Вдруг встрепенулся.
- Ах да, вот еще что, - сказал он, возвращаясь, - Меня задело, признаюсь, то место в рассказе, где о фокусах, обмане и чужом месте. Да-да, обмане пусть и невольном, - предупредил Федор возможные уточнения Сергея, - Дело тут вот в чем. Конечно, обман, конечно, фокус – всё должно быть красиво, в конце концов, - но возможно лишь для того, чтобы наполнить счастьем для возлюбленной один единственный, вот этот самый, пусть и последний день. Устиния видит в дорогих подарках желание произвести впечатление, усыпить ее женскую бдительность, соблазнить. В то время, как Антон, быть может, - а имея в виду его натуру, даже и скорее всего - просто отдавал ей все, что у него было. А разве всё не больше, чем пусть даже и очень многое?
Федор, широко выдохнув, развалился в своем кресле и закинул ногу на ногу.
- Представь себе, отдавал, не думая даже о том, что будет завтра – почему это невозможно допустить? Да, благими намерениями, как известно, и да, ты можешь возразить, что это глупо, но все-таки, почему не допустить, что наш несчастный художник даже и не думал о последствиях для его собственной жизни. Ведь ее-то жизнь определена и надежна, - он пришел лишь с целью эту жизнь немного скрасить. И кого винить в том, что день радости и счастья он не может превратить в месяц, год, годы…
Федор чуть перегнулся через стол и коснулся узкой, с длинными пальцами руки Сергея.
- Говоря о равенстве, вряд ли стоит ровняться в дурном, мой милый друг, - сказал он с улыбкой, словно бы прекращая их игру с переодеванием.
- Ах, какой лукавый взгляд! – отстранился Сергей, тряхнув разночинным каре.
Федор рассмеялся.
- Но мне понравилась твоя история. Она похожа на качели, ведь они тоже стремятся к равновесию, если подумать, - когда не выше или ниже, а вровень, повиснув ногами в воздухе.
- Думаю, тебя забавляет, скорее, то, как теми или иными предположениями можно всякую даже и простейшую историю сделать неопределенной. Просто ты любишь возражать. Признайся, именно из духа противоречия ты выдумал моему рассказу альтернативное прочтение. Зачем оно вообще нужно было?
- Ты рассказывала про Антона, да? Мужчина-Бовари. Ну а я рассказал про Устинию. Только и всего.
Федор допил коньяк.
- Ну что ж, пора нам видимо отправляться в обратный путь – завтра с утра тебе на поезд, - сказал он.
- Да, - подтвердил Сергей, соглашаясь с переменой темы, находя ее отражение в действительной жизни - и мне совсем не хочется уезжать… А ты когда в Нижний?
- У меня еще дела в Москве, - через пару дней.
Федор позвал официанта и расплатился. Сергей поправлял у зеркала свой галстук и прическу – тонкие усики оставались на месте.
- Готов? – спросил Федор, - Не прогибай спину.
- Уф! Да.
Они вышли и нарочито неторопливо, поглядывая по сторонам, внутренне собранные пресечь возможные подозрения окружающих, пошли через залы к выходу. В клубе уже собрался кое-какой народ – клубился дым, было шумно, в тесном воздухе мешались душные ароматы одеколонов и вина. Федор заметил нескольких знакомых – не подходя к ним, издали приветствовал кивком головы, улыбался, одному даже потряс руками, обхватив одну ладонь другою, в знак самого дружеского расположения. Тот в ответ поднял свой бокал.
- Ну вот и всё, - проговорил Федор, поправляя шляпу, когда они вышли на улицу, - Рискнешь прогуляться, а?
- Нет, хватит, - усмехнулся Сергей и шепотом добавил, - Я очень проголодалась – поедем скорее в гостиницу и я, наконец, переоденусь.
Федор подозвал извозчика. Стоял теплый майский вечер, наполненный тягучим желтым воздухом. Склонившееся солнце щекотно брызгало сквозь нетронутую ветром листву деревьев. Дома, уставленные по бульвару, люди на тротуарах, экипажи на мостовой и сама мостовая были крупно шероховаты на вид, словно вырезанные из мятой бумаги с легкой тенью сепии.
- Я думаю о том, что никакие истории не заканчиваются. Никогда - сказал Сергей.
Он сидел, уставив трость между ног и смотрел вперед.
- Лишь затихают. Как успокаиваются угли некогда бодрого костра. А в земле тянется терпкий след от него.
- …след золы и пепла, - праха, - добавил Федор и положил руку на колено своей возлюбленной, - Я скоро приеду, обещаю.
- Наверное, самое честное попросту историй избегать, - Сергей посмотрел на друга, - Чтобы не тянуть их следы в себе, чтобы не путать, не смешивать их.
- Вряд ли это возможно.
- Но было бы здорово.
- Было бы герметично, словно спящему сладким сном ребенку подоткнули со всех сторон одеяло, - сказал Федор и вдруг рассмеялся, - Как спелёнатая египетская мумия, представляешь? Не скучно будет?
Он легонько дернул полу пиджака Сергея, намекая на их забаву с переодеванием.
- Слишком много вокруг неопределенности, все неясно и двусмысленно, - ответил тот и шепотом добавил, - Но возможно я просто устала.
- Я приеду очень скоро.
Всю дорогу потом молчали, будто оба чувствовали, что уже попрощались и уже сказаны все обнадеживающие при расставании слова. Осталось лишь прожить оставшиеся часы, которые то бегут неудержимо, то вдруг мерно, как гвардейцы, непреклонно шагают, а ты никак не можешь подстроиться под ритм их хода. Даже оставшаяся перед расставанием ночь словно уже была сейчас прожита.
Добрались до гостиницы. Сергей сделал последнее усилие выглядеть мужчиной и, добравшись до номера, первым делом сорвал щегольские усики и принялся развязывать галстук.
- Ты молодец, - сказал Федор, привлекая возлюбленную к себе.
Та блеснула на него искрящимся задорным взглядом.
- Правда? Тебе понравилось?
Она побежала к зеркалу.
- Да. Вышло очень перечно.
Федор тронул губы пальцами, собранными щепотью, и, причмокнув, растопырил их. Вынул из-за пазухи револьвер, сунул его в ящик стола и скинул пиджак.
- Значит Устиния – утка, - вдруг вспомнила его подруга, - А что ты слышишь в моем имени? Настоящем, не Сергей…
- Название шотландского паба, - ответил Федор, подходя к ней сзади, - такой знаешь, для местных охотников, что пьют вечерами виски и горланят древние песни, восхваляя Уоллеса. Слышу свист петли, или кнута, сложенного кольцами, улиткой, а затем растянутого вдоль бычьего хребта. Еще - ветер, что распластал пламя костра на самой вершине холма. Твое имя хорошо шептать и хорошо выкрикивать в петербургских переулках.
Она осталась довольна. Завертелась игриво у зеркала, и Федор в отражении видел, что чуть раскраснелась.
- А теперь давай раздевайся скорее.
- Хочешь видеть меня голой?
- Хочу видеть тебя привычной. Пора ужинать.