Шарф

                Владимир Вещунов

                Шарф

                Рассказ


   — Мама, папа, смотрите, вон карлик!
   — Как ты некрасиво ведёшь себя, Артурчик! — приструнила шестилетнего малыша мать.
   — Нормальный рост, — начал рассуждать отец. — Наш футболист Александр Панов, метр шестьдесят, сборной Франции наколотил шесть мячей! Эх, где та слава нашего футбола?..
   Трамвай подобрал пассажиров. Петя Гомзяков остался: не ехать же вместе с этим шебутным мальцом и выслушивать всякую чепуху. Он никогда не задумывался о своём росте; в школе на физре стоял третьим сзади, и ничего. А тут… Будто камнем оглушило, придавило, аж голову в плечи вжал. «Карлик! Карлик!..» — слово било по всему его существу. Ощупал себя, и ему показалось, что он стал меньше. Сгорбленно, одиноко торчал на безлюдной трамвайной остановке…
   Пять лет назад перед началом учебного года он, четвероклассник, в канцтоварах купил пенал, цветные карандаши, альбом для рисования. Продавщица посоветовала купить ещё альбом с рисунками художника Ватагина, чтобы научиться рисовать. Своего зоопарка в городе не было, наезжали передвижные. Заглянул как-то в один из них и опечалился. Жалкий волк, со слезящимися глазами, затравленно мечется в клетке. Недвижный крокодил в ванне, в мутной воде, будто помер. Какой-то негодяй бросил на его ребристую спину ржавую гайку. Царь зверей лев рабски распластался на камнях, от гривы остались одни клочья. Гордый беркут скукожился на суку высохшего ствола. Макаки верещат, выискивают блох друг у дружки… Для чего таскают по захолустьям, мучают зверей? Якобы познавательно и для любви к братьям меньшим. Деньги собирают. Зато анималист Ватагин с любовью изобразил свою натуру. Грациозные лебеди, словно из балета; медведица с медвежонком, ласковая мамаша; мускулистый тигр изготовился к прыжку; пятнистый олень с ветвистыми, ажурными рогами; лев в могучей волне-гриве, истинный царь зверей… Карандашные рисунки натуралиста заворожили Петю Гомзякова, с великим тщанием он срисовал их в свой альбом. Показал матери и отцу, утаив, что скопировал. Подивились они неожиданному таланту сына. И он записался в художественный кружок Дома пионеров. По истечении пяти лет вырос из пионерских штанишек и перешёл во взрослую изостудию Дворца культуры. С охотой собрался ехать туда, прифрантился: вельветка, вельветовые брюки, всё чин чинарём! И такая несуразица. Карлик!..
   Холодок начал пробирать. Четверть августа, а сыпануло осенним дождичком. Наволочь мороси нависла, сквозь неё едва различался призрачный мир. Из сырости выскользнул слизняк в трениках, жидкие волосёшки. Кулачком толкнул в бок Петра:
   — Ну ты, сьмо, ну ты сё, в натуре?..
   Плюгаш встал в борцовскую стойку и замахал ручонками перед чмошником. Подгромыхивал трамвай, и Пётр мог смахнуть сморчка под него, но удержался. Не понимал, откуда взялся этот поганец и что ему надо. А тот, писклявый, наскакивал и наскакивал:
   — Ну ты сё, ну ты сё?..
   Стоя в тамбуре переполненного вагона, Петя вспомнил свой квартал, двор. Стаи бродячих собак рылись на помойке. Задумавшись о чём-то о своём, он проходил мимо, и они не обращали на него никакого внимания. Но стоило боязливо взглянуть на них, они оскаливали клыки и готовы были наброситься на него. Палкой от них не отобьёшься. Бесстрашно глаза в глаза — и они отступают. Повернись спиной — налетят, собьют, загрызут… Негодяйчик обозвал его, а он сдулся, струхнул. А страх притягивает всякую нечисть.
   Подобное психоложество не укрепило в Гомзякове дух. Измерил дома свой рост: метр шестьдесят два. Даже эти два сантиметра, превышающие рост футболёра Панова, не утешили. И впрямь, метр с кепкой. Мать с отцом нормальные, а он не удался, недоросток. Внезапно появившееся ощущение ущербности расстраивало. Сумеречное уныние застило юношескую солнечность. Приветливый, улыбчивый, бодрый, становился вялым, дряблым, безразличным ко всему. Всё реже посещал изостудию. Способный пейзажист, на студийную выставку не представил ни одной акварели. Последняя, она и вовсе аляповато смазалась.
   «Чтобы вдохновиться, надо приободриться!» — сказал он тогда себе, стряхивая паутину уныния. Природа и винцо избавят от обезволивания. Бывало, баловался в подворотне с пацанами плодово-выгодным. Прихватив портвешок, с этюдником забрался на лесистую гору Ручейный Камень, что в десяти километрах от города. В распадке меж вековыми елями, точно зуб, торчала скала в ковриках изумрудного мха. В изножье бился ручей, стекающий в горную речку. Еловые лапы в ветоши из сохлой хвои и пожухлой листвы шатром нависали над ручьём. Визгливый смех пересмешницы-иволги перебивал «птичий» клёкот его. Клёст лущил шишку, пощёлкивал. Грибная прель — вот где груздей! Некая первобытная сказочность. Страна бабы-яги, лешего, кикиморы. Как выразить, изобразить этот дивный таёжный дух простыми водяными красками на бумаге? Но сначала сделал несколько карандашных набросков ветошного лапника. Для пущего вдохновения хотел было испробовать винца, да как можно пить какой-то подъездный портвешок, когда искрится, блещет живая водица. Ковшиком ладоней зачерпнул эту удивительную влагу, пропахшую всеми запахами чудного заповедья. А бутылку притаил в скальной расщелине: непременно вернётся ещё сюда, в это волшебство, в это притяжение.
   Наброски получились не хуже шишкинских, акварель удалась: Ручейный Камень, сырой, поблёскивающий от влаги, в солнечных и изумрудных пятнах мха. Весьма довольный, спустился с горы и бодро прошагал десять километров до автобусной остановки на окраине города. Быстро темнело, на остановке никого не было. Последний автобус запаздывал, Пётр забеспокоился, может и вовсе не прийти: захолустье с весёлым названием Пионерский посёлок. Повеяло сыростью, холодом, заморосило, повалили снежные хлопья. Прогноз погоды от Гомзякова: в виде дождя и мокрого снега. А он в пыльнике, но с этюдником, художник, Шишкин, мэтр-кубомэтр!..
   В промозглости захлюпала слякоть. Кто-то толкнул его. Плюгаш выполз  неоткуда, снова толкнул. Пётр отгородился от него этюдником. Автобус подкатил, заскочил в него. Выползок остался. «Пазик» подобрал ещё несколько пассажиров: одни с работы, другие в ночную смену. Работяги… И где этот сморчок, охотник на слабака Гомзякова?.. Нет, он уже не слабак, вон сколько натворил на Ручейном Камне: и рисунки, и живопись! Наверняка одобрят для вернисажа. А может, опоздал, не возьмут? Сомнения расстроили его…
   С утра пораньше поспешил в изостудию. В просторном светлом помещении Дворца культуры занимались студийцы из разных сословий: рабочие, строители, студенты, домохозяйки, пенсионеры. Руководил выпускник местного художественного училища Константин Прокофьевич, попросту Костя. Статный, басовитый, ему бы продолжить дело Шаляпина, а он по ступенькам поднимал художественную самодеятельность до профессионализма. Знатный металлург Афанасий Беляковцев стал знатным художником. Углём, мощными штрихами на ватмане, два метра на метр, изобразил сталевара перед доменной печью в могучем порыве в битве за металл: «Время вперёд!» Эта работа участвовала на Всесоюзной выставке в Москве. И вот теперь в родных стенах возглавляла отчётную годовую выставку творчества студийцев. Афанасий с руководителем ещё развешивали работы, когда со своими явился Пётр Гомзяков. Одобрительно  похмыкали и отобрали акварель «Ручейный Камень».
   — А рисунки? — с надеждой спросил Петя.
   — Прибереги для персоналки, — отшутился Константин Прокофьевич.
   Огорчился было Петя, да тут подоспели студийцы, все гамузом продолжили обустраивать экспозицию. И Пётр вместе со всеми. Старался быть рядом с Люсей. Белокурая девушка работала  швеёй на трикотажной фабрике, отличалась добрым нравом и заливистым смехом. На выставке был её гобелен с фигурами в круговом танце. Она собиралась поступать в текстильный институт, чтобы стать художником по тканям. За ней приударивал маляр-оформитель с автобазы с художественным именем Орест, не Кипренский конечно. Рыжий и вредноватый. Люся же поглядывала на Петю. Старше его на три года, она по-сестрински ласково называла его Петюней. Он не знал, обижаться ему или нет. Оформили выставку. Она озорно, по-девчоночьи, как бы сравниваясь с ним по возрасту, потянула его за руку:
   — Пойдём в кафешку!
   Деньжата у него водились, предки подбрасывали на личные расходы, но в кафе он ни разу не бывал: хватит ли? Кавалер всё-таки. Видя его замешательство, Люся рассмеялась:
   — Петюня, да ты что, я вчера получку получила! — по-свойски похлопала его по плечу.
   По мраморной лестнице меж барельефами шахтёров и сталеваров спустились в кафе. В городе оно славилось тем, что в самые «засушливые» времена в нём всегда было бочковое пиво. Нынешний август выдался пивным, на всех перекрёстках бочки с пивом утоляли жажду страждущих. В дворцовом кафе посетителей было немного. Люся с Петей выбрали тихий столик в затемнённом уголке.
   — А у тебя, Петюня, акварель классная, сочная живопись, надо бы отметить!
   — И у тебя, Люсьен, отменный гобелен! — срифмовал он.
   Она же верховодила за столом и заказала всё по своему усмотрению: нарезка из рокфора и салями, пирожное «Прага», «Советское шампанское». Изящно выпутала из проволочной оплётки бутылочную пробку, и та залпом саданула по звенящей люстре. Пенистые, шипучие облака увенчали бокалы. Не успели они сдвинуться со звоном, как некая рука перехватила один из них. Сучонок, с жидкими волосами, с ехидными глазками, опрокинул в свою поганую утробу бокал шампанского. Столик на двоих и некто третий осклабился, точно победитель.
   — Петюня, это кто, твой знакомый? — растерянно спросила Люся.
   — Мразь! — процедил Петя, готовый сокрушить бутылкой по башке эту нечисть.
   Рука не поднялась, а тот уже чавкал, размазывая по рылу пирожное. К счастью, за одним из столиков сидел с друзьями одноклассник, школьный красавец Стаська Кузнецов. Пётр подошёл к нему и указал на подонка. Кузя поднялся, тот, осклабившись, нехотя попятился к выходу. Когда Петя вернулся, Люси уже не было. На столе лежали деньги: плата за столик на двоих.
   Из какого запределья выползали эти сучности, этот помёт, гадящий Гомзякову? Хоть самому становись охотником-истребителем этих мразей! Наверняка они других таких же выискивают, добреньких, а стало быть, и слабеньких, как кажется им. Необъяснимо, как будто мелкие бесы в человечьей оболочке… Однажды Пётр загорал на пляже. Неподалёку растелешились офицер;а с семьями. Среди них был холостяжка лейтенантик, робкий, застенчивый в этом обществе красавцев и красавиц. Одна семейка была детная, с упитанным отпрыском лет шести. И этот малец, нагло ухмыляясь, начал приставать к офицерику: то шлёпнет его, то ударит, то горсть песка кинет в него. Тот подумал, что ребёнок от скуки забавляется, и поддержал его игру, стал бороться с ним как бы в поддавки. Скоро ему наскучило это барахтанье, и он попытался сбросить с себя настырника. Но наглец, несмотря на окрики родителей, зло кривясь, всё лез и лез драться. Паренёк не выдержал, подхватился и со всей обмундировкой перебрался на спокойное место. Шестилеток, маленький человечек, а сколько злой силы скопилось в нём, чтобы одолеть несчастного офицерика!..
   Петя не раз отдыхал в пионерском лагере. В одну из смен в отряд определили вожатым практиканта из пединститута. Щуплый, очкарик, красногалстучный успешно справлялся со своими вожатскими обязанностями. Водил с песнями ребят в походы, устраивал игры, конкурсы, КВН, «Зарницу». В третью смену добавили отряд детдомовцев. Наголо постриженные, в серых фланелевых пиджаках и штанах, они ходили строем без песен и речёвок. Воспитатели постоянно пересчитывали их, хотя в эту благодатную пору побегов поубавилось. При появлении вожатого-очкарика они насмехались над ним, указывали пальцами, обзывали чушонком. Он съёживался и старался исчезнуть с их глаз долой. Как-то раз шоха, шестеря перед старшими, налетел на него с наскоком:
   — Ну ты чо, в натуре, ну ты чо!..
   Вожатый отмахнулся от него, а он вцепился, точно клоп. Парень стряхнул прилипалу. Но шкет с видом победителя подхилял к своим. И все они победители, герои! Как бы выместили злость свою на взрослых за сиротство при живых родителях, вечно пьяных и скандальных.
   Человек существует пока обладает жизненной силой. При нехватке старается восполнить её. Недужный либо мечется, либо вампиршествует, высасывая энергию из других. Выморочные дохлецы вынюхивают страхи и питаются ими. Такие глубинные мысли проникли в сознание Петра Гомзякова после нападения сучонка на него с Люсей. Не избежать и в будущем таких наскоков. Как противостоять?..
   Отец играл за цеховню в футбол. Кувалда, соперник, подкосил его, и он рухнул со стоном. Набросились на подлюку, готовые побить его. Кривясь от боли, поднялся отец, похлопал обидчика по плечу:
   — Ничего, бывает…
   И он весь в отца. Задирались на него, вызывая на драку. А он недоуменно спрашивал:
   — Зачем драться?
   — Как зачем? Кто сильнее!
   Спортивная борьба, с острым потом, пыхтением, кряхтением, со злобой, отталкивала. Бокс, с мордобитием, нокдаунами, нокаутами, с сотрясением мозга, с лежащими на ринге мертвецами, вызывал отвращение. С такими ощущениями, с такими взглядами Гомзяков был как бы не от мира сего, незащищённым.
   После позора в кафе Пётр решил залить горе. Зашёл в гастроном, метрах в пяти от входа какой-то навозный жук в балахоне заверещал:
   — Кассу! Быстро! — поднял ружьё и выстрелил в потолок.
   В гробовой тишине магазин оцепенел. Не раздумывая, с разбега Пётр толкнул налётчика в спину. Тот рухнул, и его скрутили всем миром.
   Пётр ускользнул от геройства, а уголовная хроника в газетах сообщила о подвиге продавцов гастронома.
   Гомзякова будто подменили. В изостудию он заявился во всей красе: шарф на шее, берет.
   — Простыл, что ли, горло болит? — ехидно посочувствовал Орест.
   — Не приставай, — осадила его Люся.
   В этот день Пётр превзошёл самого себя: набросал ряд портретов студийцев, необычайно схожих с оригиналами. Люся благосклонно приняла от него подарок, свой портрет, по достоинству оценила мэтровский прикид Петра:
   — А тебе к лицу! Ты идёшь с нами в поход на пленэр?
   — А как же, конечно! — воскликнул он.
   Прежде даже и не помышлял о сплаве по Студёной, к  которому готовились студийцы. Теперь же не мог дождаться этого сплава по горной реке. На базе отдыха заводчан на берегу реки в гараже хранились лодки. Завком озаботился о самодеятельных художниках, выделил автобус и снабдил провиантом: тушёнка, крупы, макароны. Лодочник для сплавщиков выдал две шлюпки, по четыре человека в каждой: двое за вёслами, вперёдсмотрящий на носу и толкающий в корму. Река местами обмелела, и лодки порой приходилось тащить волоком. Маршрут против течения выбрали, чтобы потом спускаться без всякого труда. Удивляли необычные названия прибрежных деревень: Ослянка, Дрегуново, Бабёнки, Тын. Между Бабёнками и Тыном облюбовали нагорье. Около малинника поставили две палатки. Девочка, пасшая козу, предупредила, что здесь балует медведь и что днесь он утартал из деревни телушку. Сказовый говор пастушки лишь позабавил горожан. Как и положено хозяйке, наутро костровой и кашеваркой вызвалась быть Люся. Остальные выбрали виды местных красот, чтобы живописать. Уже при малиновом закате живописцы собрались у костра, представляя свои шедевры.
   Напротив художественного стана, на другом берегу реки высились скалистые зубья — Братья. Гомзяков, как и «Ручейный Камень» когда-то, вдохновенно изобразил их в акварели. Люся, совмещая кашеварение с творчеством, нарисовала милую девочку-пастушку с козой. Беляковцев живописал закат как кумачовое полотнище. Константин Прокофьевич сходил в деревню, написал этюд с крестьянскими избами, принёс крынку молока и кошёлку картошки. Другие отделались карандашными бесхитростными зарисовками: речка, скалистые берега… Над кострищем парил головокружительный дух каши, содеянной Люсей. Мужички достали потаённые бутылочки горько-сладкой. Сдвинулись кружки. Лепота!.. И Люся во вторую ночь притулилась в палатке к Петюне. Она, его Люся, была рядом с ним, дыхание её благоуханно освежало его лицо.
   Орест, выбравшись по нужде из палатки, бросился к Константину Прокофьевичу:
   — Там, там!...
   Под обрывом на реке горели факелы. То рыбаки с острогами охотились на щук, сонных, уткнувшихся носами в берег. При переполохе выползли из палаток. Языческая Русь предстала: стоя в плоскодонках, рыбари метали остроги. На носах лодок пламенели факелы, взметая в ночную чернь рой за роем искры. Чудилось, вся река колыхалась в огне, отблески его играли на древних утёсах. Мистическое зрелище!.. Словно пребывали во глубине пращуровых веков.
   Едва проснувшись, наскоро позавтракав, принялись воссоздавать картину потрясшей их ночи. Мастерства изобразить пережитое впечатление не хватало. Лишь этюд Константина Прокофьевича в духе импрессионизма весьма отдалённо напоминал увиденное.
   — Мера — высший дар богов. Не хватило силёнок, — объяснил неудачу руководитель. — Пойдём в деревню, там много интересного. Выберем себе по плечу. Орест остаётся на хозяйстве.
   Гомзяков не расставался с шарфом: кашемировый, цвета азалии. К нему бежевый берет, настоящий, португальский. У юного мэтра даже обожательницы появились: балеринки из балетной студии, которая соседствовала с изобразительной. Классический вид художника Петра Гомзякова обожала и Люся. В таком виде и направился было Пётр в Бабёнки. Ни с того ни с сего к нему пристебался руководитель:
   — Деревня, простые люди, колхозники, куры, гуси, а ты распижонился! — ехидно кривясь, он даже дёрнул шарф, пытаясь размотать.
   Петя ошарашенно уставился на него. Группа остановилась, выжидательно глядя на эту сцену. Пётр отгородился от руководителя этюдником, поправил шарф, берет и пошёл назад к лагерю. Оглянулся, надеясь, что Люся пойдёт за ним, но группа уже скрылась в перелеске.
   Орест, будучи на вахте, завидев Гомзякова, бросился к нему навстречу. Пужливым шёпотом рассказал, что в малиннике кто-то возится, пыхтит, урчит. Большой кто-то, наверняка медведь!.. Прислушались: и впрямь, там кто-то сопел, хрустел ветками. Петя взял поварёшку и котелок: мишки боятся шума и крика. Пошёл к малиннику, забарабанил, закричал:
   — Уйди, миша, уйди!
   Огромный зверь выскочил из кустов и пустился наутёк по дороге в деревню, туда, где шли студийцы. Пётр кинулся следом, колотил в котелок и кричал:
   — Медведь! Бегите, бегите!..
   Зверь косолапо свернул с дороги, скрылся в сосняке.
   Группа, взбудораженная, повернула назад.
   — Где медведь? Какой медведь?.. — набросились на Гомзякова.
   — Пуганая ворона и куста боится, — подошёл вплотную к виновнику шума руководитель.
   — Орест, Орест!.. — стал звать на помощь очевидца Пётр.
   Но того и след простыл. Вообще сбежал из страшного лагеря. Тут уж руководитель вовсю разошёлся:
   — У страха глаза велики! Ты, Петюнчик, из своего  шарфа и муху за слона примешь! — он протянул руку, чтобы сдёрнуть с него шарф.
   Петя отшатнулся, вскинул на плечо этюдник и стал спускаться по обрыву к реке.
   — Куда же ты? — кинулась было за ним Люся.
   Он же вброд пошёл на другой берег. Хватаясь за паклю вековых елей, по козьей тропе с трудом взобрался на седловину меж поднебесными скалами. Удобно устроился с этюдником. Перед ним с орлиной выси расстилались дали неоглядные. Внизу, будто сверкая чешуёй, трепетала река. В сиреневатой дымке покоилась деревушка. За ней золотились сжатые поля. Дух захватывает! А у него беличья кисточка, медовые краски, водица в баночке из-под томата. Сейчас размашистой заливкой начнёт одухотворённую акварель!.. Неподалёку раздался отчаянный крик. Со скалы сорвался Константин Прокофьевич. Совесть погнала его за учеником. Едва держась за можжевеловую ветку, он повис над бездной: вот-вот рухнет вниз!.. Пётр сдёрнул с себя шарф и бросил погибающему. Тот со стоном судорожно вцепился в спасительный шарф. Пётр, тужась, с трудом вытащил его из пропасти.
   Едва дыша, спаситель и спасённый лежали на небольшом плато. И между ними покоился кашемировый шарф цвета азалии.