Империя страсти, Империя чувств

 ;Империя страсти... ;Империя чувств...;


 Часть первая. И пошла я...;;



~;;.°•°.•.;°•°•.;;~

Звезды застывали в небе. От мороза и сильного ветра.

Большие и мохнатые, они сопровождали всю дорогу от дома до остановки. В конце пути становились колючими и льдистыми, потому что замерзало все тело. Не только ноги, лицо, щека…

Женщина бежала, закрываясь от ветра и мороза к деревенской площади, магазинам и автобусной остановке, притулившейся к старенькому продуктовому магазину. И думала что…

 … Этот маленький мужчинка держит всю огромную Загарьинку жесткой рукой, как невидимым железным поводом.

И рассматривал он ее сегодня днем, как будто выбирал при покупке лошадь, решая что-то свое, определяя профпригодность ее, как нового своего приобретения. И полезности для будущей работы.

 А в моем читанном - перечитанном романе, - думала женщина и уклонялась от порывов ветра, его попыток встряхнуть ее за воротник, пробраться внутрь и вытянуть тепло. - Главврач Больницы оказался бы Главным Героем. И уносилась бы я ветрами знойного юга, как Скарлетт О Хара, в хорошую новую жизнь...

 В реальной же моей жизни, меня если и снесет, то холодным ветром до ближайшего сугроба, где поскальзываясь на скользком льду улечу я еще подальше.

И выбираться тоже буду сама. А с главным врачом больницы больше никогда пересекаться не буду. Обычная у меня, совсем не романная жизнь…

 Она не знала, насколько правильно сейчас предполагала…

 Мохнатые снежинки звезд спускались к земле, становились все ниже. Это подсвечивалась фонарями и приближалась автобусная остановка.

 На остановке собирались люди. И больше, кроме нее, на звезды никто не посмотрел.

Кроме нее, героини нашего рассказа, для которой весь этот вечер был незнакомым, новым и интересным жизненным опытом. Потому что был он первой рабочей ночной сменой в ее новой работе.

 Автобус приехал вскоре. И оказался он старым Икарусом, уютным и теплым. С небольшой вонью свежего бензина и свежего бензинового перегара. С запахами пригорелого машинного масла тоже. Но кто же обращает внимание на эти мелочи, если замерз и хочет отогреться в тепле?

 Приседая задними колесами, автобус двинулся вперед, расталкивая по пути сугробы, которые успел намести неугомонный ветер на сельскую шоссейную дорогу, что выводила на большой междугородний асфальт.

 И там ветра не угомонились тоже. Призрачной и белесой, прозрачной конницей поземка струилась, перебегая дорогу, старалась и наметала заструги и снежные метиги.

 Автобус вздрагивал тогда, привставал на задних колесах, заносы снега успешно преодолевал. И напоминал усталую лошадь, в скачке преодолевающую барьеры.

 Откуда-то вылезла луна. И стала соревноваться в беге по сугробам с автобусом. Но знала она, что сегодня ей, луне, принадлежит половина неба. И не стремилась поэтому луна, автобус на узенькой дороге к Бестужево - Загарьино обгонять.

В мягком кресле было уютно. И поэтически правильным казалось мечтать о чем-то, хорошем и романтическом. И отдаленном от места новой своей работы.

 Потому что через полчаса приятной езды, двадцать пять минут, двадцать, пятнадцать, десять, ее ожидала первая смена и новая работа, думать о которой с удовольствием, она пока не могла…

 Сегодня днем на эту работу устроилась. На разных перекладных, с попутным транспортом, добиралась до города, то расплачиваясь за проезд историей о безнадежной и безденежной жизни на Станкозаводе, который последние три – пять лет банкротился, поэтому зарплату никому не платил.

 То отдавая за дорогу ту последнюю мелочь, авансированную ей матерью, с условием, что деньги пойдут на целевое трудоустройство на эту работу. А не на разгул и разврат. То есть не будут потрачены на покупку мороженого или бутылку лимонада для маленькой дочери. Что же, доченьке придется до ее первой зарплаты подождать…

 Ее поиски работы их общая с дочерью мать и бабуля активно не одобряла.

 Но что же делать? Завод встал. Он отпустил, а скорее, выкинул своих ненужных больше ему работников в неоплачиваемый административный отпуск. Активно готовился к банкротству.

Страшилки, что рассказывали знакомые по семейному общежитию, говорили о том, что новый завод потихоньку продает новые станки, которые ему поступали бесплатно по лицензии на оборудование, по цене металла. И выплачивает зарплату работникам. Не всем, только нужным. Остальные получали зарплату виртуально - начисленную в ведомости. Поэтому, привычно голодали.

Так, из удачного экономиста, которым гордилась мать и вся семья, потому что «устроилась удачно» на новый профильный завод. И должна была вот-вот получить квартиру с удобствами в городе, она мгновенно превратилась в сельскую парию.

 Потому что села на ящике у сельского магазина и стала торговать жвачкой. Продавала детям или их родителям. И жвачка приносила удивительно хороший доход…

 Но как же возможно объяснить семье и односельчанам, занятым все теми же делами. полезными и привычными, что жизнь меняется.

Уже изменилась.

 В деревню изменения приходят позже. Все также заняты выращиванием картофеля на огородах, коров и телят, ее мать и соседи. Другие деревенские жители. И невозможно было объяснить соседям. И невозможно рассказать им было историю о том, как завод вдруг встал.

Любые заботы, не относящиеся к отелу коров или раздаиванию коровы после отела, умами деревенских жителей отвергалась, как не имеющие отношения к обычной повседневной жизни.

 Зато любая история становилась интересной для добродушно похохатывающих водителей, которые слушали с интересом и удовольствием. Главным образом потому, что опасались задремать в дороге, среди однотонной снежной белизны, однообразных кюветов, оврагов, сугробов.

 И поземки упрямо бегущей перед капотом, как стаи снежных, злых и гривастых вихревых лошадей, успевающих эту дорогу под самыми колесами перебегать.

 - Но эту бы мою историю никакие шоферы - водители попутного транспорта не оценили бы, - думала женщина получасом позднее ее приезда на новую работу.

Она получила большой универсальный ключ, что открывал все двери блока. Свободный вход –выход и проход внутри отделения был только у персонала: врачей, медсестер, санитарочек.

Больные были сгруппированы в одной большой палате еще дореволюционной застройки: с высокими потолками, просторными и высокими дверями, полами из старой, но кажется, именно поэтому, никогда не изнашивающейся плитки.

И первое, что ощутила, как вошла в отделение - запах… Немытые мужики пахнут. Несвежей одеждой, немытым телом. И, нет, тут не присутствовали феромоны, которые от большого скопления мужчин заставили бы ее испытывать чувства…

Здесь пахло болезнью, бедностью, кашей на ужин…

Сжимая, как последнее оружие, только что полученный ею железный ключ во всю ладонь, который оканчивался длинным четырехгранником и был универсальной отмычкой для всех отделений - блоков больницы, она получала халат не очень первой и совсем не белой свежести. Халат после смены было велено забрать с собою и постирать. Затем высушить, накрахмалить и выгладить.

Старшая медсестра смотрела на нее и объясняла скороговоркой:

- У нас санитарочка приболела. Она, конечно, опытная, но вот сегодня не вышла. Освоишься в отделении за полчасика. И поведешь больных в баню…

Женщина смотрела непонимающе. Она не знала, не понимала сейчас, о чем думал невысокий мужчина, Главный Больничный врач, что посылал ее своим жестким посылом работать в отделение для мужиков.

И точно чувствуя ее непонимание, Старшая медсестра объяснила:

- Ну не одна, конечно мужиков на помывку поведешь. Пойдет с тобою Елизавета. Она опытная… -  Старшая медсестра добавила. - На ужин вы с этой помывкой опоздаете. Но больных мы уже покормили. А вы после бани чаю попьете. Из того, что осталось после ужина.

Вести мужиков до бани оказалось нехлопотно и неутомительно.

Они шли по дороге сами, нестройной гурьбой, почти что парами. И некоторые старались оказаться поближе к ней, спросить о чем-то, задеть за старую больничную фуфайку —спецодежду для банных процедур, ладонью или локтем.

Елизавета посоветовала:

- Ты не миндальничай. Они тебя просто пока не знают. И думают, может ты кого-нибудь к себе жить заберешь.

Женщина посмотрела вопросительно:

- Как это? - Говорил ее взгляд... Непонимающий ее взгляд увидевши, Елизавета пояснила: - Здесь многие наши санитарочки мужиков себе берут. В нашем отделении больные тихие. Все почти бывшие алкоголики. Лечились они везде, от алкоголизма, лечились. И к нам теперь насовсем пришли.

Бестужево –Загарьино всеми старыми корпусами лежало в просторной котловине и выстроено было по плану позапрошлого века, как больница для призрения психиатрических больных.

Теперь этот план поломался. С девятнадцатого века много прошло изменений, репрессий, войн. Но этот психиатрический городок большие изменения обходили стороной. Больше вреда нанесли ему поспешные сносы и достраивания.

 По просторной старой мощеной дороге с булыжником, камни которого и за пару веков не выкрошились из мощеной округлыми булыжниками мостовой, они шли, больные и медицинский персонал, две санитарочки, минуя старинные и просторные корпуса медицинских отделений, кое – где еще украшенных лепниной или колоннами. Иногда для устойчивости всего здания подпертые современными столбами и столбиками из красного или белого кирпича. Особенно в тех местах, где колонны покрошились или рухнули.

- Зимой здесь страшно, потому что темнеет рано. И деревья крючат ветви, как будто угрожают, потому что не ухаживают за ними, и пропадает старый сад. – Думала женщина, сейчас санитарочка, весь путь, пока подходили они. А редкие уличные фонари светили прозрачным или призрачным желтоватым светом, который создавал картинку из Босха: процессия неведомо куда...

Все вместе они подходили к невысокому и неказистому блоку, не отделению для больных, а хозяйственной постройке. И женщина заметила, что ветер утих. Вернее, в этой котловине для всего городка, почти  никогда не достается резкого, обжигающего щеки ветра. Особенность удачного выбора места для старинной застройки неизвестного архитектора из прошлых давних времён...

И все то время, пока все вместе, больные из десятого отделения и медперсонал, стояли на морозе и ждали, что откроется, щелкая от поворота ключа выпускная банная дверь, которую закрывали замком на все время помывки другого отделения. Все время ожидания пока не появилась на пороге бани группа чужих, но свежеотмытых психов.

Впрочем, после инструктажа Старшей  Медсестры из ихнего, десятого отделения, следует говорить и думать только слово «больной». - Вспоминала санитарочка. - Из толерантности выпуская определение, что этот больной – психиатрический.

И все то время пока нестройной группой мужчины и две женщины входили в здание бани. Пока раздевалась она до белья, оставляя на своем теле только лифчик и трусики.

Прикрывая полуобнаженность тела запасным мятым больничным халатиком, что ей выдала запасливая Елизавета,

Женщина упрямо думала о том, что весной и летом сады психиатрического комплекса Бестужево – Загарьино бывают дивно хороши...

Но ведь до весны или до лета надо на этой работе еще продержаться…

А вот сейчас, прямо совсем сейчас, ей нужно выходить в толпу, человек тридцать, голых и грязных мужиков. И отмывать их грязные тела до чистоты. Или как детей, до нежной кожицы, до первого скрипа?!...

 
 
~;;.°•°.•.;°•°•.;;~

Часть вторая.; В поисках атрибутов...;

~;;.°•°.•.;°•°•.;;~

Или «До Нового Года остались еще три ночные смены».

~;;.°•°.•.;°•°•.;;~

Банка была большая, стеклянная, трехлитровая...

Налитая на одну треть компотом. Быть может, компота из слив было чуточку больше. Но и до половины банки розовая жидкость, с пузатыми сиреневыми фруктами, вольготно плавающими в сиропе, не доставала…

 - Лягушки пузатые, - подумала женщина, окидывая взглядом всю обстановку сразу: большое окно палаты десятого отделения, жиденький снег под окном, банку с крышкой в своих руках, разваренные фрукты, что трепыхались в банке и раннее светлое утро.

И солнце зимнее всходит над котловиной комплекса старых зданий психиатрической больницы, вот - вот взойдет… Женщина торопилась. Банку с компотом ей дали только что. Вручили. Сказали:

 - Домой возьмешь. - Велели спрятать понадежнее, пока медсестра старшая не пришла. Остальные санитарки делили другой доппаек. Из тех продуктов, что вынесла Наталка, буфетчица.

 Особо приближенные к буфетчице получали по буханке хлеба. И разливали из молочного ведра по баночкам своим нечто молочно – белое: сметану или кефир.

 Высокой и худоватой, немного пучеглазой, но, кажется, добродушной медсестре, ее паек в сестринскую комнату принесли отдельно. И вызвали медсестру.

Вручили ей в пакете доппаек. Медсестра улыбалась смущенно. Продукты все взяла.

 А женщине, как новой здешней санитарочке, пояснили, что старшая их медблока медсестра, увидеть банку с компотом никак не должна. Предупредили, а не то вылетишь с работы в два счета.

И женщина очень заторопилась. Собиралась банку спрятать. Стояла она на месте, неподвижно. И очень сильно торопилась в душе…

 Она же не вчера родилась и знала, что несуны существовали всегда. И будут существовать еще долго, пока есть государственные или частные предприятия.

Рассказывали в деревне, повторяли как страшную сказку, как умер Опанасов –Старший, что работал ночным охранником, старшим над всей ночной сменой сельской птицефабрики. И умер он в тот момент, когда напрягался сильно.Украденную коробку яиц через забор сыну передавал.

Не вынесло напряжения сердце. И умер пожилой мужчина мгновенно, перенервничав от напряжения нервов, перенапрягшись от чрезмерной физической нагрузки. Через забор полутораметровый он собирался сыну, что его ждал на машине, целую коробку отборного яйца, двенадцать полных кассет передать…

И вот теперь должна она, санитарочка, что отработала свою первую ночную смену, исхитриться и спрятать огромную трехлитровую банку с компотом от глаз старшей медсестры. А потом забрать ее незаметно. И не привлекая ничьего внимания, скрытно отвезти домой.

 - А психи, между прочим, голодают, - грустно вспомнился ей из утреннего завтрака инцидент. Буфетчица Наталья, деваха молодая, крупная. Назвать ее дебелой или матерой ни у кого бы не повернулся язык, настолько она была пригожа. С румянцем во все щеки. Пушистой и светлой косой. И большими глазами.

 Которыми Наталка в то утро, все время завтрака метала молнии…

 И санитарочки шептались, это оттого, что случилась у нее размолвка с женихом, санитаром из другой смены, Олежеком…

- Тот псих, что сглупил и полез к буфетчице попрошайничать добавку, вдруг получил. Летающей тарелкой. Порционная и металлическая, доверху наполненная кашей, тарелка летела, вращаясь в полете и брызгалась горячим варевом.

Запущенная сильной рукой буфетчицы от угла раздаточного окошка, рукой привычной к кастрюлям и черпакам, тарелка пролетела через обеденный стол. И, чудом никого не задевая, ударилась в косяк двери. Затем отскочила от косяка, упала на пол, подпрыгнула два раза и затихла.

 Буфетчица Наталья захлопнула дверцу раздаточного окна и ушла рыдать в подсобное помещение.

 К ней потом успокаивать делегация доверенных санитарок ходила.

Буфетчица успокоилась. С женихом Олежеком по телефону сотовому помирилась. И выдала всей смене дополнительный паек продуктами.

 - А психи голодают, - подумала вновь санитарочка, отыскивая глазами укромный уголок среди сугробов снега для трехлитровой банки.

 Одернула себя, - не психи надо говорить и думать, а больные психиатрического отделения.

 Но голодают они все равно, - додумывала женщина и вспоминала вчерашнюю помывку больных…

 Все оказалось не так страшно. Вернее, совсем не страшно. Больные мылись сосредоточенно. Справлялись с мытьём сами. В обязанности санитарок входил только надзор. За больными и горячей водой.

 После помывки, быстренько переодевшись, она сторожила своих психов в предбаннике. ( Поправилась: не психов, а больных психиатрического отделения)...

 И ощущала противную липкость влажного белья под одеждой, которое сохло медленно, Но в предбаннике было тепло. Белье понемногу высыхало. Сама она согревалась.

 И слушала зычный голос опытной Елизаветы, которая подбирала остаток больных из банного отделения и торопила их же с домыванием. Сердилась Елизавета, что моду взяли подолгу купаться.

Дождутся пока остальные больные намоются и из бани, помывшись уйдут. И тазик– шайку свободные под себя подгребают. В одной теперь шайке задницей сидят.В другой ноги купают.

А ей, Елизавете, шайки пора по списку учета – выдачи сдавать. И все неразумные должны уже поторапливаться!

 Рядом с женщиной – санитарочкой сидел и обсыхал пожилой мужчина. Она уже знала, что Григорий выделяется среди других больных. Большой государственный организм больницы каждый день съедает много продуктов. Продукты находятся на продуктовых базах и складах города. За ними нужно ехать. Их получить, погрузить, привезти.

 И две – три женщины санитарки не смогут загрузить тяжести для всей больницы или своего отделения. Для этих целей выбирают спокойных больных.

С ними выезжают в город. Им выделяют добавку в столовой. Только они, выездные больные, рискнут попросить добавку у буфетчицы. С больными расплачиваются за услуги еще и сигаретами.

 Дешевые папиросы – самый ходовой товар. Валюта номер один в списке оплаты больным за разные работы в комплексе внутрибольничных услуг.

 Сидел рядом с женщиной спокойный больной Григорий. Рассказывал, как ездил днем продукты получать. И жаловался на пустоту и никчемность его собственной жизни.

 На воле была у него квартира. И пенсию он получал за инвалидность психиатрическую. Семьи у него не было. Он долго пил, был алкоголиком.

 Теперь вот так на два дома и живет.

 Пока в больнице, в стационаре лежит, его пенсия на расчетном счете копится. Потом он выйдет, пару месяцев в городе поживет. И снова сюда придет, приляжет в "психушку".

 И незачем жить-то, ему вообще-то. Никто ведь его не ждет.

 Подумала санитарочка и предложила выход из душевного кризиса:

- Вам надо завести кого – нибудь: котенка, цветочек домашний…

Вы будете о них заботиться. Они от Вас зависеть начнут. Вот связи с жизнью и восстановятся…

 На этом разговоры закончились. Вышла Елизавета, выгнала в предбанник последних больных, заставила одеться, пересчитала…

 Воспоминания пролетели быстро. Санитарочка наконец – то увидела подходящий сугробчик и стала присыпать банку компота снегом.

 - Ты что делаешь? – Услышала за спиной скрипучий голос. Ухнуло вниз сердце. Она поняла, что поймана с поличным. И повернулась. С души немного отлегло.

Сурово смотрел на нее пожилой санитар – дядя Саша. Ох, Слава Богу! Не старшая медсестра!!

Доложилась по всей форме:

 - Банку с компотом прячу…

 - Откуда взяла? – Продолжал спрашивать дядя Саша.

 - Елизавета дала. Потому что с помывкой справилась. – Дядя Саша хмыкнул:

 - А, значит, ты и есть новенькая санитарочка. Потом объяснил:

- Если говорят продукт убрать надо или спрятать, его нужно в сумку положить. В свою.

Ты, если из снега будешь выкапывать,только еще больше внимания привлекешь… - Добавил дядя Саша.

 - Ну ладно, бывай, мне еще до явления Старшей Сестры с планерки, надо успеть простыни проверить.

И дядя Саша ушел на сложное и непонятное священнодействие

– Дело Проверки Простыней.

А женщина смотрела вслед и вспоминала, что помнила из деревенских обычаев и правил:

- Ворота дёгтем мажут - знаю за что... Но не подходит к случаю. Не это говорил санитар.

Простыни ходят проверять ряженые. На второй день после свадьбы. И выясняют: была ли невеста невинна... А здесь как вклинился этот деревенский обычай, простыни проверять?

- Не поняла. Решила, что послышалось. Ее ждали другие дела.

 Сегодня утром Судьба была благосклонна к начинающей свою карьеру санитарочке. Старшая Сестра не успела прийти с планерки у Главврача до передачи дежурства другой, дневной смене. Никто не угрожал нашей Героине действием и не отнимал ее компот.

 Наоборот, сменная медсестра дневной смены сказала, что новую санитарочку хотят видеть в бухгалтерии наверху, то есть в новых корпусах огромного пространства Психиатрической клиники.

И робко понадеялась женщина, что вот появится она в бухгалтерии, и выдадут ей вожделенный аванс. И будет спасен Новый Год, как праздник. Потому что получит ее маленькая дочь все вожделенные атрибуты праздника: мандарины, конфеты, шоколадку и елку…

 И, может быть, наша мама и бабушка, оценит, наконец – то меня? Я стала добытчицей, несушкой. Ведь принесла же домой почти половину банки дармового компота!

Быть может, успею получить какой – нибудь авансик до Нового Года? И вот тогда мамочка и наша с дочкой бабуля поймет и примет,наконец – то меня. И пусть не как свою самую любимую, но ценную и удачливую добытчицу - дочь…

~;;.°•°.•.;°•°•.;;~

Часть третья.; В поисках атрибутов…

~;;.°•°.•.;°•°•.;;~

 Или «До Нового Года остались еще две ночные смены».

~;;.°•°.•.;°•°•.;;~

 Автобус спускался постепенно в пологую низину и разбирал колесами асфальт на трещины, выбоины, пригорочки, впадины и другие колдобины, из которых сейчас и состояло полотно разбитой дороги. От сильной тряски салон звенел.

 Жалобным звоном вздрагивали стеклянные банки. Чуть глуше отзывались крышки, хлопаясь о стенки своих эмалированных кастрюль.

 И гулко ухали бидоны, подскакивая внутри сумки при особо резком толчке.

Обычные звуки пустой посуды, каждую смену сопровождающие санитарок и медсестер, которые спешили и ехали на работу в дневную или вечернюю смену.

 Обратным рейсом звуки пустой посуды почти исчезали. Бидоны только вздыхали сытно, наполненные по горло кашей, при особенно сильном автобусном рывке.

 Банки плескались молоком и кефиром. Так, точно всплескивали руками. Буханки хлеба внутри сумок молчали. Ночная смена психиатрической больницы возвращалась с работы.

 Женщина привыкала быть санитаркой, а в разговоре с медсестрами и "санитарочкой" Областной Психиатрической Больницы имени Бестужева в Загарьино. А в простом

разговоре для краткости больница называлась то Бестужевка, то Загарьинка.

И научилась абстрагироваться уже от звона пустой посуды. Смотрела в окно. Видела сады и дачи. И становилась санитарочкой постепенно, потому что вдали показывались корпуса Главного отделения психиатрической больницы Бестужево – Загарьино. В обычном разговоре: Загарьинка или Психушка…

 Зимой темнеет рано. Автобус цеплялся кузовом за кружевные серенькие тени кустов и деревьев. Его накрывали сумерки, как синий туман.

 И плотным пологим конусом всех пассажиров настигал ЗАПАХ…

Потому что огромный город ежедневно и непрерывно С…АЛ…

 Он оправлялся, выделял фекалии, производил экскременты, которые через систему сточных труб, очистных сооружений и очистных станций попадали на участки, расположенные рядом с психбольницей.

Там фекальные массы разливались на полях, что издали были похожи на рисовые плантации. Каждый участок был отделен от другого системой пологих насыпей, как рисовые поля - чеками. Издали больше похожих на невысокие запруды…

 И пахло все это месиво, воняло, упоительно, и непередаваемо…

 Впрочем, женщина не обращала уже особенного внимания на запахи, то ли постепенно привыкала и привыкла, то ли потому, что все дальше уходила по дороге, направляясь из новой Административно – лечебной части больницы, вместе с жилой ее частью, расположенной на пригорке, открытом всем ветрам.

Или оттого, что принюхивалась постепенно к вони очистных станций всего города. И принюхалась уже...

 Или оттого, что была расстроена разговором с бухгалтершей по зарплате, которая вновь и вновь гоняла ее впустую, заставляя бесконечно и снова собирать справки и подавать в бухгалтерию документы.

Сама же не обещала ни зарплаты к Новому Году, ни аванса, вообще ничего…

- А, значит, Новый Год, как праздник, отменяется для моей дочурки, - думала женщина и в одиночестве спускалась по дороге. Уже подошла к знакомой котловине, откуда начинался вход и спуск в старый лечебно – психиатрическийгородок.

 А Новый Год все - таки приближается. – Думала женщина и все ближе подходила к своему отделению. - А Новый Год приглашает праздновать. Стучится в окно мягкими лапами заснеженных елей, падает на ладонь снежинками, обещается приходить праздником среди зимы и мягкой погодой, без морозов, и подарить праздничные гуляния...

А еще он застывал грустным вопросом в глазах ее дочери. Ребенок надеялся на мамочку. И на то, что к празднику мама сумеет, извернется и раздобудет елку, конфеты, другие вкусности.

Пока отвечать ребенку было нечем. Только обещаниями. Но маленький ребенок верил и им…

 Женщина грустно думала о том, что к каждому празднику ей удаётся подготовиться все хуже. А Новый Год ей удается встречать все сложнее и сложнее...

 Прошлый декабрь выдался абсолютно сумасшедшим.

- За слово, за доброе слово Балу, - вспомнила она Редьярда Киплинга. И его Маленького Мальчика Маугли, который все вопросы решал грамотно и спрашивал только своих учёных зверей: «Зарычать? Убежать?»

Весь прошлый год отбыла корреспондентом. Местной городской газеты, которая появилась внезапно, была всех на свете критикующей. И нравилась, поэтому, людям. И стремительно набирала тираж.

 Она и не знала тогда, что быть умеет корреспондентом. За устный рассказ о раздевании безбилетников в транспорте, как об особом "транспортном стриптизе" была добрейшей Александрой Ивановной, внештатным сотрудником газеты, за руку на улице отловлена.

И за руку же в редакцию приведена. И там показана. Вместе со своим устным рассказом главному Владельцу газеты. Он выслушал и рассмеялся.

Так началась недолгая карьера корреспондента. С поиском историй, деревенскими командировками за интересными людьми. И беготней по городу, в надежде, что интересное событие на глазах случится. И первой она успеет его описать и в редакцию газеты принести.

 А нынешняя ее беготня, как санитарочки психбольницы, работе и заработку помогала мало. Сама она, пока что бегала без результатов. В бухгалтерии Психиатрической больницы ее зарплатой или авансом даже не обнадеживали.

Слишком недавно пришла, слишком поздно устроилась на работу, чтобы успеть получить зарплату к Новому Году.

А перед прошлыми Новогодними праздниками, - вспоминала санитарочка, - сидели всеми корреспондентами в редакции и ожидали своих предпраздничных выплат.

 Корреспонденты по очереди читали друг перед другом, всему редакционному пространству стихи.

 И невысокая, плотная Людмила в своих стихах оказалась звенящей и четкой.Чем-то похожей на Маяковского.

А полный мужчина в возрасте - Александр Алексеевич, вдруг оказался лиричен своими стихами и нежен. И подозрительно смахивал на Сергея Есенина…

 Стоп! Стоп! Она уже пришла. И больше не должна задумываться. Ведь на работе нужно думать только о работе…

Тем более, что сейчас происходил таинственный смотр простыней.

И первый раз она, санитарочка, присутствовала. Обычное дело. Обычная нехватка перед праздниками людей. Медперсонал старых корпусов то отвлекался на установку ёлок в Главных Корпусах Нового Посёлка. То надо было там же снег; расчистить и подмести. То ёлки поукрашать у Главного Корпуса к Новогодним Праздникам.

Осмотр простыней вел пожилой санитар дядя Саша. Его сопровождала единственная ассистентка, новая санитарочка, она сама.

 Больные спали или лежали на кроватях скорчившись. В отделении всегда горел свет. И удивительно, как мало места занимали взрослые мужчины, когда они были такие худые. И свертывались клубочком под тонким одеялом, стараясь согреться. Они становятся такими маленькими! Поменьше детей!

 Простыни находились в самых неожиданных местах. Были скомканы и засунуты под подушку или забиты под матрас.

 Санитарочка начинала понимать начало и смысл происходящего в палатах ежевечернего и ежеутреннего обряда.

Если на утечку и утруску продуктов администрация больницы смотрела сквозь пальцы, пуская дела почти что на самотек, то за кражу постельного белья спрашивала строго. Поэтому количество простыней сохранялось и пересчитывалось с особой жестокостью.

 Санитар дядя Саша был живой легендой для всего поселка Загарьино - Старое, где поколениями смешивались и расселялись вместе психически больные люди и разный обслуживающий персонал. Все чаще, присматриваясь, женщина – санитарочка находила знакомый болезненный прищур, отвислость губы,

мигающий глазик, у сменных санитарок своего отделения.

И были здешние санитарочки – женщины почти уже неотличимыми от психбольных, оставленных под их присмотр и надзор…

 Ну не могла удержаться простая женщина надолго. И забирала с собой, на некоторое время или насовсем, совсем бесхозного, но приятного ей мужичка из больных. Для жизни, любви и помощи по хозяйству.

 Рождались дети. И постепенно разбавлялась кровь, мешался генный фонд. И становились коренные обитатели Старого Загарьино некрасивыми. В массе своей неотличимыми от больных. Так выходило на поверхность привнесение в генотип большого количества различных нарушений психики. Так смешивались постепенно две разные расы: обыкновенных сельских жителей и психбольных.

Санитар дядя Саша был подобран местной жительницей из хронических алкоголиков, когда здесь же, в десятом отделении лежал. И жил со своей санитарочкой долго. И дети были общие у них. И сохранил дядя Саша способность оставаться своим. И даже авторитетным. В двух непохожих друг на друга мирах.

В мире людей с разрушенной болезнью псхикой. И в мире авторитарного медицинского персонала, государством над всеми больными поставленного, чтобы этих больных призревать.

 Сейчас дядя Саша разыскивал простыни в самых неожиданных местах. И вел простыням учет. Вот сдернул он тонкое одеяло и обнаружил простыню, намотанную под штанами у больного.

 На грозный санитарский рык:

 - Почему? - Больной замычал. Его сосед по кровати, рядом расположенной, ответил, - опять Закрыха ночью обоссался…

 Дядя Саша разматывал простыню. От твердой санитарской руки больной закрутился волчком. Но не упал, устоял, справился.

 - Марш в ванную, стираться будешь срочно! – Продолжил, приказал санитар. - А там вода холодная. У меня штанов запасных нету. - Заныл умоляюще, оказывается, разговаривать умеющий, полностью обоссатый псих.

 - Не ной! – Отозвался дядя Саша. - Там посидишь, посохнешь, около труб отопления.

 Простынь, отмотанная санитаром была желтой, вонючей, местами черной. Потому что лаково – черными были подошвы ВСЕХ больных, что бегали босиком по полу в палате своего отделения.

 Полы намывали дважды в день. Должны были их мыть санитарочки. А мыли особо – доверенные больные. За несколько дешевых дармовых папиросок, психбольные выхлестывали на пол полведра воды. Немного размазывали грязь по полу. И оставляли ее высыхать. На этом влажная уборка заканчивалась.

- Задумываться нельзя! – Понимала санитарочка, потому что следующий больной обнаружился в простыне, намотанной на себя от подмышек до поясницы.

 На требование санитара простыню с себя смотать, больной отказался.

Сказал, что спина болит. И так ему теплее.

 Дядь Саша твердой рукой придал ему ускорение. Больной не закрутился юлой, разматываясь вместе с простыней. Он вдруг пошатнулся, упал.

Перевернулся на спину. Забился в судорогах, привставая, на низкий мост. Он упирался. В пол затылком и пятками. Он захрипел, выплевывая изо рта пену и слюну.

Его санитарочка вдруг только теперь узнала – Ушаев Сашка, ее односельчанин! По прозвищу Бекас...

Учился в школе вместе с ней. В классе таком же, только параллельном...

 И был он тогда красивым, как песня... Нельзя было отвести от него глаз, когда проходил он рядом. Он был прекраснее во много раз любого зарубежного киноактера.

 Потому что Саша Ушаев дышал, был живым и теплым. Хотелось смотреть и смотреть. И жизнь становилась интереснее. Потому что существовало что – то магическое в юной, не мужской еще, но подростковой, мальчищеской красоте. Она ведь никогда не бывает такой же растиражированной, во всех журналах по красоте и моде распечатанной, как красота женская...

 И вот Ушаев Сашка умирал! Прямо на ее глазах!

 А дядя Саша кричал:

 - Григорий, за язык его держи! Язык ему вытаскивай!

 Медсестра, вызванная другим приближенным и доверенным больным, расторопным Георгием, подошла вскоре. Сказала: Опять припадок эпилептический. Сейчас в себя придет…

 В себя бывший одноклассник приходил медленно. Чуть меньше хрипел. Расслабился. Спиною на пол упал… Лежал на полу беспомощной большой лягушкой...

 - Он никогда уже не вылечится, - размышляла санитарочка. И шла на завтрак после окончания таинственного ритуала осмотра и пересчета простыней.

Больничная каша, сваренная на неведомом комбижире, комками проваливалась через глотку и плотно упадала в желудок. И насыщала. И согревала.

 Впрочем, среди переборчивого медицинского персонала есть кашу или больничный суп на завтрак, обед или ужин, считалось признаком дурного тона.

 Эти продукты изготовления местной больничной столовой всегда объявлялись несъедобными.

И ложкой помешавши раза два, больничный завтрак медсестра и санитарки его от себя отставляли.

- Тогда зачем же всегда выносят половину ведра с кашей в санитарскую прихожую? - Не понимала санитарочка. - Не проще ли было бы раздать ее всю постоянно голодающим больным?

 Ее подозвали ближе к буфетной. И через некоторое время в ее припасенную заранее домашнюю банку почти половину трехлитровой банки молочно - белой жидкости налили и принесли.

 Она тихонько спросила:

 - Кефир? – Ответили:

 - Сметана.

 Служебный автобус выехал из котловины. Опять поймал волну тяжелого смрада. Но постепенно миновал место вони и запаха, вместе с административно –хозяйственными зданиями, многоэтажками жилых корпусов для медсестер и врачей больницы.

Психиатрический комплекс, потом и дачи закончились. Вдали показался город.

- И пусть, - упрямо надеялась санитарочка. В желудке у которой начинала перевариваться больничная каша. И наполнялся организм изнутри теплом, сытостью и оптимизмом удачно поохотившегося молодого организма.

- И пусть мне пока в психушке никаких денег не дают. Я на свой завод подъеду. Я у знакомой из бухгалтерии спрошу. Быть может, перед Новым Годом немного денег под зарплату на заводе выдадут. Или детские деньги вдруг выплатят. Или паек, хотя бы, дадут. Как в прошлом году: брусочком масла, рисом и сахаром…

Женщина была согласна проехать через весь город без билета. Привычно уклоняясь от встреч с кондукторами и контролерами. Привычно представляя себя привидением, она в совершенстве научилась теряться в толпе.

 Поэтому без опаски сходила на повороте. И, ощущая в своей сумке увесистую тяжесть трехлитровой банки, почти наполовину заполненную сметаной, - она представляла, как проберется в Новый Соцгород. Увидит знакомые проспекты и многоэтажки. Поднимется на девятый этаж. Постучится к подруге. И скажет ей, что не пришла она просительницей с пустыми руками:

- Иришенька! - Скажет. - Вот, возьми! Я из психушки бежала! Из Загарьинки на трех автобусах! Сметанку свеженькую, кисленькую, тебе привезла!

~;;.°•°.•.;°•°•.;;~


Часть четвертая.;; В поисках атрибута.;

;;·*·;;·*·;;

 Или «…Я глупая, а ты умен»…

 До Нового Года пока еще оставались две ночных смены.

;;·*·;;·*·;;

 Вместо эпиграфа…

;;·*·;;·*·;;

От Иры ушел любовник.

Она была бледна и грустна. Двигалась медленно, как сонная и вялая морская анемона, если ее в холодной и сильно - соленой воде надолго замочить…

 Сказала неожиданной гостье:

- Здравствуй. – Протянутую банку из рук взяла. Сметана колыхалась медленно, лаковой гладкостью полностью съедобного продукта.

Ирина посмотрела на подружку и на банку. Спросила:

 - Ты теперь там, в психушке, работаешь?

– Услышала утвердительный ответ.Сказала:

- Нехорошо у больных и убогих отбирать. Ты больше так не делай. Бог накажет за это.

Женщина пожала плечами в ответ. Сказала;

- А мне и так никогда больше СТОЛЬКО сметаны не дадут. Случайно вышло. И я для тебя постаралась. Я из психушки бежала! Из Загарьинки на трех автобусах! Сметанку свеженькую, кисленькую, тебе привезла!

– Продолжила. -Ты банку трехлитровую, пустую, взамен мне дашь? Мне каждую смену надо с собой на работу пустые банки возить…

 Ирина сказала:

- Ты раздевайся. В кухню проходи. Я чайник поставлю. Ты чаю хочешь или кофе?

- Давай кофе, только некрепкий.

– Ответила женщина. Я чай - часто у матери пью.

 Ирина скрылась на кухне. Оттуда спросила:

 - А в кофе коньяку капнуть? У меня есть.

 - Давай. – Ответила женщина. – Только мне надо капнуть одну или две  капли.А то развезет от спиртного. В деревню не доеду. Я после смены ночной. Сегодня ночью мало спала.

 И вспомнила, что ночь сегодня нелегкая была.

 Два раза поднимал всех санитарок стук в двери отделения. Он шел изнутри. Стучались больные. Сообщали, что Пенджалифчик опять обделался. Точнее, обо.. рался.

 И, подрываясь, вскакивая второй раз за ночь с узенького и жесткого топчанчика в коридоре, который ей выделили на сегодня, чтобы за ночь несколько часов придремать, женщина – санитарочка уже не могла никого жалеть. Даже себя…

 Психический больной с именем или прозвищем "Пенджали" был страшно худым и медленно умирал от рака. От рака кишечника или желудка. Почти ничего не ел. Не мог контролировать калоизвержение. Не мог дойти до туалета сам.

 И, в общем, всем досаждал…

 Родных у него тоже не было. Никто не ходатайствовал и не просил за него, чтобы перевели его в больницу обыкновенную из психбольницы. Чтобы лечили правильными лекарствами. Чтобы лекарства облегчали боли.

Его судьбой было умирать от рака прямой кишки в психиатрическом отделении психбольницы.

 Пока что, каким – то чудом, больной с раком жил…

 Последним в двери отделения вошел пожилой санитар дядя Саша. Он спал на топчане в сестринской комнате. Потому что Фаина Аркадьевна, высокая и худоватая, не очень злобная и почти нестрогая медсестра, ушла на всю ночь, по своим нужным домашним делам. И отделение оставила на дядю Сашу.

 Санитар дядя Саша был заметной фигурой психиатрической больнице, старыми корпусами расположенными в поселке Загарьино - Старое.

В свое время он сам в десятое отделение для алкоголиков, как запойный и неизлечимый больной поступал.

 Но справился. Нашел работу санитара.

И был в немаленьком авторитете. Главным образом потому, что знал всегда, как и с кем себя нужно вести. И находил верную интонацию общения с больными людьми и со здоровыми...

 Сейчас он вошел в отделение для больных и начал сразу же распоряжаться:

 - Георгий, иди воды принеси. Обмыть надо ноги и задницу, собрать простыни и выстирать их.

 - Сейчас вода в ванной холодная бежит. - Сказал Георгий. Он начал двигаться, осторожно и нерешительно. Все знали, что поздним вечером и ночью автономная котельная, расположенная в старом психиатрическом отделении почти не работает.

 Не любят ночью топить для больных кочегары. Тоже стараются немного отдохнуть и прикорнуть. Поэтому становятся прохладными батареи. Течет из крана в ванной комнате не теплая, а совсем холодная вода. И моментально выстывают просторные больничные палаты.

Помещениям с высокими потолками, большими окнами, просторными дверными проемами без дверей, очень тяжело зимой тепло удержать.

 - Пойдет, - сказал, подумавши, дядя Саша. Георгий сразу же за водой убежал.

 Встать сам Пенджали тоже не мог. Хоть и старался. Он хватался за перепачканную простынь испачканными в говне руками. И только больше мешал, подмывавшему его Георгию. И снова падал. И снова пытался встать.

 И снова всем мешал...

 В конце концов, его обмыли водой из шланга. Георгий убежал в ванную застирывать обмаранные простыни. Еще один больной получил от дяди Саши пару сигарет и начал собирать в ведро тряпкой и шваброй воду с запахом поноса.

 А дядя Саша, обращаясь к санитарочкам, сказал:

- Вы отдыхайте, идите. Я в отделении сам до утра побуду. И за порядком послежу. Две женщины – санитарочки не возражали. И ушли в свое санитарское отделение.

 Когда захлопнулась за ними со щелчком тяжелая дверь, та санитарка, что была постарше, сказала младшей:

 - Как повезло нам, что дядя Саша сегодня в ночь вышел. С ним вместе дежурить хорошо. При нем в отделении всегда порядок…

Санитарочка не стала ничего отвечать. А посмотрела на свою товарку –односельчанку и решила, что с таким порядком, до полного беспорядка лучше бы не надо совсем никому доживать. Но вслух обсуждать ничего не стала...

 В ожидании чая женщина – санитарочка зевнула. Но задремать не успела. Ирина вернулась вскоре. Поставила на край стола пустую сменную банку. Вскипятила чайник. К чаю и кофе подавались несколько кусочков хлеба.

Они лежали в плетеной хлебнице на белой салфетке. На краю хлебницы лежала одинокая конфета.

 - Изюм в белой глазури, - решала женщина. Только изюм, облитый сахаром, застывает такой причудливой конфеткой.

Немедленно захотелось эту конфету съесть. Женщина предвкушала кисловатую сладость. Положила в рот. Зубами сжала. Конфета не раскусывалась. И не была сладкой…

Женщина поняла: в хлебнице лежал белый маленький камень.

 Она вытащила камушек изо рта, вернула его в хлебницу и вопросительно посмотрела на

подругу.

- Давно у меня в хлебнице камушек лежит, - объяснила Ирина. – Нашла его и положила. Красивый, беленький. Теперь так около хлеба и лежит. Не только ты, другие гости тоже часто ошибаются.

 Разговор постепенно перешел на дела заводские. И, обсудивши их, женщина поняла, что ни зарплаты, ни аванса и никаких других выплат, ей от завода перед Новым Годом не дождаться.

- Поторопилась ты, - сказала Ирина. – Если бы не ушла так быстро в семейное общежитие, то сейчас могла бы оформлять в собственность квартиру, ту самую, в которой ты жила, как в общежитии, на шестом этаже.

 Женщина в ответ промолчала. Подумала только, что не поторопилась, а в деревню сбежала. Чтобы ребенка прокормить продукты бывают нужны. А не только жилплощадь или свежий воздух...

 И вспомнила, как шла по продуваемому всеми ветрами Новому Городу. Было раннее утро. Город спал. Просторный и пустой, он оживлялся только визгом троллейбусов, привычно причаливающих к остановке.

Троллейбусы шли пустыми.И была почти пустой остановка. От этого и стонали троллейбусы, разгоняясь с шумом и стоном, почти уже похожим на визг.

 - А раньше в это время, - вспоминала женщина, троллейбусы были спокойнее. Они уходили к Главной Проходной. Люди торопились на работу.

На Станкозавод ходили автобусы. И набивались по утрам людьми плотно. И висли на подножках опаздывающие, потому что по графику, рабочий день в утреннюю смену начинался почти в одно время. С разницей в полчаса, или в час.

Сейчас женщина шла пустым двором, в котором девятиэтажка, размером с квартал, располагалась удобно. Оставляя несколько арочных проходов, многоэтажка спрятала свой двор внутри себя…

 На входе в подъезд дожидалась охрана. И было страшно. Потому, что дом был тоже полностью пуст. Заварены железные двери подъездов. Навешены решетки на окна, вплоть до четвертого этажа.

 Так защищалась дирекция завода или временные управляющие по банкротству от сквоттеров. Самовольных и бездомных людей, которые могли бы пустующие квартиры без спросу заселить.

Охрана потребовала паспорт. И оставила его себе, на все время посещения. Как меру предосторожности. Чтобы не стала гостья и посетительница подосланной шпионкой, что вместо похода в гости, займется вдруг кражей и оформлением в собственность всех квартир пустого и нежилого подъезда.

 А дом был пуст. Не так звучали под ногами ступени. Не чувствовалась за дверями квартир живая жизнь.

 И перепуганная женщина хотела уже развернуться, домой поехать. И больше к подруге долго не приходить.

 Но поднялась на девятый этаж, нажала звонок. Ирина отворила дверь.

 Сейчас санитарочка отдыхала. Пила кофе с одной - двумя каплями коньяка в нем. И слушала.

 - И, знаешь, Лелька, - продолжала Ирина, переходила к рассказу о главной своей новости:

 - Он только утром от меня ушел...

 Женщины умеют влюбляться во все времена. Находят для себя идеального мужчину. Они уже долго жили вчетвером: Подруга, ее мужчина, их идеальная любовь. И жена в трехкомнатной квартире на другой стороне Нового города…

Ирина вдохновлялась и рассказывала:

 - Он никогда у меня раньще на всю ночь не оставался. Всегда вечером или ночью уходил. Сегодня остался в первый раз.

 - Ирина счастливо вздохнула. – Он только утром от меня ушел. И сразу к себе на работу.

 - Ирина, для тебя надо бы в Думе новый закон принимать, - сказала осторожно женщина. Разрешение по закону, чтобы быть тебе второй женой. Законно, чтобы все было. По новому...

 Потому что сама из этих отношений выйти подруга не могла. Большой завод. Весь подъезд - женские общежития. И одинокие женщины. Они были разными, жилички женских общежитий. Одни боялись отношений и брака, как огня. Другие выходили удачно замуж. А кто – то, как Ирина, увязал в романе с женатым мужчиной, как муха в меду. Уже не мыслил для себя других отношений.

Ирина согласно кивнула, продолжая рассказ:

 - И я только потом вспомнила, что в этом месяце мы с ним жили в мои опасные дни. Что у меня на календаре «опасные дни» были. Я вспомнила. И сразу побежала в ванную, париться.

И знаешь, - доверялась Ирина. Я два часа в горячей воде с солью и травами сидела.

 Я думала, что умру, так сердце билось. Но обошлось. За полчаса перед твоим приходом, - продолжала рассказ Ирина, - они пришли. Мои месячные...

 Женщина слушала подругу и понимала, что подруга дрессировала свои месячные, привычно и жестко выдергивая их из себя из боязни в неподходящий момент забеременеть. Ирина не хотела такой же тяжелой жизни своему ребенку.

 С утра бежала на работу. На которой не получала ничего. Только редкие встречи с любовником, если случались расширенные совещания всего Объединения Профильных Заводов. А, возвратившись с работы, продавала что – нибудь.

Или мед, если флягу сорокалитровую, могли переправить ей родители, с оказией, из дальнего зарубежья.

- Нет не спасет подругу новый думский закон о двоеженстве, троеженстве или многоженстве. - Решала для себя санитарочка - женщина. Как бывший экономист завода, она статистику знала.

 - Пусть даже убыль населения в стране станет совсем катастрофической. И примет Дума такой закон, о многоженстве для обеспеченных мужчин, чтобы хоть немножко бабы рожали, и появлялись нужные стране дети...

- Она кивала головой, слушала рассказ и размышляла. – Ирину, боюсь никакое чудо внезапного брака со своим мужчиной не спасет. Потому, что выдирая месячные лекарствами или горячей ванной из себя, она разрушила хрупкую репродуктивную женскую функцию.

И не сумеет забеременеть или выносить ребенка, пусть даже чудо брака с любимым с нею и случится…

- И зря ты в дурдом работать пошла, - закончила описывать приключения и последствия своей любви и сменила тему разговора подруга. - Там совсем не место тебе. И ничего хорошего в этой работе нету…

 - А я не работаю в дурке, то есть, в дурдоме, Ирина. Я в этом дурдоме живу!

Все время живу с той поры, как начал Станкозавод банкротиться, как бросил платить зарплату, как разогнал директор завода весь плановый отдел и всех экономистов.

 Устала я наблюдать за этой мышиной возней или участвовать в тараканьих бесполезных бегах за кусок хлеба, пачку риса или банку зелёного горошка консервированного.

Спасибо, что заплатила виртуальными чеками за мою комнату в общежитии из той невидимой зарплаты, которую начисляют всем, лишь бы на работе не показывались! И никакими реальными деньгами или продуктами никому, годами, никогда на руки не выдают!

Только вот думаю я, что не только я одна в этом дурдоме выживаю, как получится...

И злобные мои соседи тоже, в таком же дурдоме живут. Соседи, которые никак квартиру трехкомнатную себе оставить не могут. Потому что в этой же квартире я прописана. И, как гвоздь в заднице, у всей соседской мечты торчу!

 И была бы ихняя, моих соседей, волюшка, они бы заселили меня в туалет маленький, изолированный, закрыли бы дверь, засунули бы меня в унитаз. И смыли бы навсегда из своей жизни с превеликим удовольствием….

 - И ты, Ириша, хоть обижайся, хоть нет, но тоже скажу. Живет наш дурдом, Загарьинка, обычной жизнью больных, ущербных на всю голову. Ее хоть иногда понимать можно. Как и больных, психических.

А вы, всем Новым соцгородом в одном большом дурдоме сидите.

И что - то еще выгадывать, планировать, пытаетесь. На что - то еще ведь надеетесь! Квартиру в собственность от государства получить. Или готовую собственную жилплощадь у соседа отжать...

 А если пока не получается, то можно пожить двумя семьям с детьми в одной однокомнатной квартире, разделяя коридор, ванную, туалет и кухню напополам мелом, как пограничной и привычной демаркационной линией!

- Женщина перевела дух. И в ужасе, оттого, что потеряла после своих возмутительных слов подругу решила держаться стойко. И договаривать свое возмущение до конца.

 Она вспомнила, как сидела в кухне, на единственном табурете, в "своей" однокомнатной квартире на шестом этаже. И не могла, и не должна была выходить с кухни до десяти часов вечера.

 Потому что второй табурет после семи часов вечера, с момента разрешенных посещений мужчинами женского общежития, был оккупирован и унесен женихом ее соседки по общежитию. И не было выхода.

И надо было сидеть. Потому, что кровать скрипела от любовных действий будущих молодоженов.

 Ирина гневную речь подруги выслушала. И просто не услышала...

Была погружена в свои мысли. Переживала вновь и вновь прошедшую ночь. Поцелуи, ласки, прикосновения...

 Она смотрела в пространство и улыбалась своим воспоминаниям и мыслям. И была такая красивая!

В названии заглавия использована строка из стихотворения М. Цветаевой "Вчера ещё в глаза глядел"...

;;·*·;;·*·;;

Часть пятая. ;Ты жив, а я заледенелая…;

;°•°°•°•°;°•°•°•°••;

Перифраз стихотворения М. Цветаевой: «Вчера еще в глаза глядел»…

;°•°°•°•°;°•°•°•°••;

Или «В поисках атрибута».

До Нового Года оставалась еще

одна ночная смена…

;°•°°•°•°;°•°•°•°••;

Санитарки приехали вечером, в ночную смену, на автобусе.

Высыпали стайкой из служебного транспорта и шли к своим отделениям. Пока еще небольшой толпой.

 И говорили, обсуждая новости, о том, что Главная Медицинская Сестра всей психиатрической больницы лютует перед Новым Годом. Устроила внеплановую проверку. Проверяет все корпуса.

 Теперь дошла до проверки старых корпусов больницы. И в Старом Загарьино нашла не только пыль или паутину, но целого неучтенного психа со старшей медсестры сняла. Во время сеанса незапланированного размножения…

 То есть, сам псих, ( больной, надо говорить больной психиатрического отделения ) был учтенный. Вот действия его и старшей медсестры мужского отделения не попадали в категорию лечебных.

 И ждали теперь все отделения ужесточение дисциплинарных наказаний, разносы и общий раздрай...

 Санитарки постепенно проходили по главной аллее и разбегались по своим отделениям. Так что толпа убавилась до группы. Потом до нескольких человек.

 Но группа санитарочек успела обсудить, как сбежали психи ( то есть, как и положено, говорить надо бы больные. Но в просторечном деревенском разговоре на язык так и просилось совсем короткое и ясное слово псих) из отделения судебной медицины.

Судебно – медицинское отделение было расположено в новых корпусах. И предназначено для тех, кто совершил преступление. Но теперь не хотел отвечать перед судом и тюрьмой, а сообщал о своих психических заболеваниях следователям. Или вел себя так, что вопросы о психической полноценности гражданина, у следователей появлялись сами.

И отбывали в судебно – медицинском непризнанные психами преступники на время судебно – медицинской экспертизы, от двух до шести месяцев.

 И вот бежали они из отделения. С третьего этажа попрыгали через окошки. Каким – то образом судебники сумели санитаров отделения обмануть.

 - И только ведь один, - удивлялись санитарочки, почти уже подошедшие к своему десятому отделению, - выпрыгнул неудачно. Упал с переломанной ногой. Другие попрыгали удачно и разбежались до прибытия санитаров, которые хотели их задержать. И, значит, нужно снова ждать строгостей и репрессий от Главного Врача и Главной Медицинской сестры, по всем отделениям больницы…

 Строгости начались сразу же.

 Санитарочка удивилась, когда ее выбрала Старшая Медсестра Отделения и велела убираться в палатах тщательно: генералить, отмывая мыльной водой двери, смахивать пыль и паутину с высоких стен и потолков.

 Несколько минут подряд санитарочка, получивши задание, развлекалась, представляла, что именно Старшую Медсестру их десятого отделения, поймала на горячем сеансе внезапно вспыхнувшей любви к психбольным, (то есть, одному психбольному) Главная Медсестра Психбольницы.

 И удивительно приятно было представлять, что одну акулу, бессердечно обижавшую младший персонал и больных, поймала и слопает другая акула, покрупнее…

 Потом санитарочка вздохнула и отказалась от приятной мысли. Если бы поймали их Старшую Медсестру, звонил бы сейчас, трещал сплетнями и обсуждал события весь старый поселок.

 А если имени не называют, значит не знают имен. И событие, скорее всего, состоялось в новых корпусах больницы. И осталось там же, засекреченным…

 Санитарочка осмотрела фронт работ. И как ей здесь убираться?

 Четырехметровой высоты потолки старинной застройки, если и заросли паутиной и пылью, то снизу ей было стен и потолков не видать. И лестницы нет у нее, высокой стремянки, с которой удобно работать можно.

Одна табуретка. И швабра в ее руках всего лишь длиной в полтора метра. Она что, должна на два с половиною метра подпрыгивать в рекордном прыжке?

 Санитарочка грустно подумала, что никогда не умела убираться. Не то, чтобы для себя и для своего дома. Но убираться «на публику». Так чтобы официальные лица из администрации, прибывая на работу видели подметенные дорожки и порядок. А не одну только слякоть и грязь…

 Все – таки работа экономиста, которому выдают полноценное задание для расчетов и то безобразие, в котором приходится работать младшему обслуживающему персоналу – это совершенно разные вещи. Женщина догадывалась, что санитарка должна, как охотничья собака хорошо чуять «верхним чутьем». Моментально догадываясь, что за мысли у начальника.

 И абсолютно не умела этого делать.

Все связи с обществом и общественностью в семье вел ее муж. Именно он нашел подработку дворником и сторожем, когда его сократили, как художника. А ей перестали на заводе зарплату платить.

Выходить на работу за мужем, как за дворником, было интересно.

 Он проводил ее извилистым путем вокруг училища и места подработки, показывая какой окурок в пакет подобрать. Она работала в перчатках. Наклоняться приходилось мало. А территория приобретала чистенький и приятный вид.

 Тогда она думала, что только художники умеют так организовать пространство, что простой передвижкой мебели в доме и выравниванием ковра на полу, ее мужу удается добиться большего порядка, чем всей ее стиркой, мытьем полов и чисткой мебели.

 Дворницкие работы не продолжались долго. Однажды муж вспылил на директора. Назвал его козлом и сволочью. Хлопнул дверью. Ушел с работы и уехал из города. Обещая вернуться. Как только найдет для всей семьи лучшую жизнь…

 Санитарочку дернули за халат. Снизу и сзади. Она обернулась, разворачиваясь.

 И никогда не могла бы понять, и никогда не сумела бы оценить природной грации психов, что получали они вместе с болезнью. Которая делала больных больше похожими на инопланетян, отказывая им в родстве с людьми обычными.

 Георгий смотрел снизу вверх. Не на нее, а на книгу, которую санитарочка взяла из дома, привезла с собой, рассчитывая еще раз перечитать во время ночной длинной смены.

 Но Кодекс Правильного Поведения больных и медперсонала запрещает больным прямо интересоваться вещью, которая их заинтересовала и была принесена "с воли".

 - Помочь? – Спросил Георгий. Санитарочка вспомнила, что Георгий входит в группу Доверенных и Ответственных больных отделения, которым поручают даже погрузку и разгрузку продуктов. И расплачиваются за эти важные дела –сигаретами… Ответила:

 - У меня папирос нету.

А книжку покажешь? – Спросил Георгий. Санитарочка ответила:

 - Покажу.

 Работа вокруг неожиданно закипела. Нашлись ведра, мыло, тряпки.

 Несколько раз наблюдала санитарочка, как генералили в палатах другие, «старослужащие» санитарки. Они прохаживались вокруг полей работы с важным видом. Они раздавали указания.

 Самой находиться внутри беготни и хаоса с тряпками в руках больных было непривычно и утомительно. Они что – то терли. Что – то протирали. Некоторые места обходили стороной.

 И женщина снова вспомнила мужа.

 Тогда разбирали старый трехэтажный дом. Он был деревянный. Завален  до второго этажа разным мусором. Банками, ящиками, пакетами. Скользкими, вонючими, гнилыми...

Сначала сгребли бульдозером и увезли мусор. Рядом с домом обнаружился просторный двор. Сломали крышу. Начали разбирать стены. Когда внутри дома с гулким скрипом и уханьем половиц, рабочие стали выдергивать доски пола и выкидывать их на землю двора через окошки, муж посмотрел на строительное безобразие и сказал:

 - Какие доски хорошие, старые, выдержанные. На них иконы хорошо писать...

 Сейчас женщина наблюдала за работой больных и думала, что никогда бы не смогла организовать подобного хаоса вокруг себя. Из этого помывочного сумасшествия никогда не получится порядка или уюта.

 Но много вокруг разлитой воды, хлюпающей пены и мокрых дверей, и залитых мыльной водой подоконников.

 Старшая медсестра вернулась часа через полтора. Она была злая и расстроенная.

Поэтому работу санитарочки увидела, оценила. Из вредности заставила доделывать работу и переделывать.

Ползая с тряпкой. Повторно перетирая подоконники и дверные косяки, санитарочка думала, что никогда не научится чувствовать настроение начальства, как остальные санитарки. И как охотничья собака, верхним чутьем работать, скрадывая красную дичь, проделывая грамотную работу: угадать настроение начальника и угодить ему...

 А, значит, любую уборку, простую или генеральную, ей без конца придется доделывать и переделывать.

 За сорок минут нахождения в родном отделении скверное настроение Старшей Медсестры постепенно прошло.

 И санитарочка, как закончившая работы по уборке палаты, была отпущена ужинать.

 Георгий подошел после ужина. Она показала книгу.

 Пальцы Георгия скользили по обложке и корешку. Он прикасался к книге, как к величайшему сокровищу. Потом спросил:

 - Продашь?

 - Зачем? – Удивилась санитарочка.

 - Нравится, - ответил Георгий.

 - Я подумаю. – Ответила санитарочка. Книга называлась «Сильмариллион»Толкиена.

Примерно так же, как она любила « Властелина Колец», особенно первую часть с ее жутковатой историей появления Назгулов и призраков. Примерно так же, как смешил ее забавный и простенький «Хоббит». Примерно так же, она ничего не понимала в запутанном хронологией и исторической последовательностью династий и событий творении Толкиена - «Сильмариллионе». Не знала она, можно ли больным книги продавать...

Поэтому сказала, что определится с ценой и скажет о своем решении Георгию в следующую рабочую смену.

 И поняла санитарочка, поздней ночью отправляясь на свой топчанчик спать. Отпущенная подремать до утра, если никаких происшествий ночью не получится.

 Что почти вплотную она подошла к проблеме решения и поиска Новогоднего атрибута. И в первый раз за все безденежное межсезонье конца осени и начала зимы, ей предложили продать или купить.

Она понимала торговые отношения. Но если Праздник рождается в душе, то сопровождается он материальными затратами и подарками.  И как она сумеет объяснить нашей с ребенком бабушке, и как докажет она, что сделала ребенку хорошую жизнь сама?

Потому что слишком мала сумма, которую она сможет за одну проданную книгу выручить.

 Она не сможет продать книгу так, чтобы купить елку и сладости, колбаску и мандарины.

 А, значит, не будет ею довольна мать и бабушка опять. Очень уж любит наша бабушка завидовать. Чужому достатку, семейному счастью, идеальным отношениям с детьми…

Так что не видит за своими мечтами об успехе наша бабушка реальных людей. Не слышит их мысли, надежды, чаяния и устремления…

Совсем уже проваливаясь в сон, подумала:

 - А, может быть, сегодня моя мать, а ребенка бабуля, не будет очень уж активно критиковать меня, когда я приеду с работы домой? И высказывать, как сильно она недовольна мною…



Часть Шестая.;;;  Вчера еще в глаза глядел…

   •;||;||;•

Или «В поисках атрибута».

До Нового года осталась последняя ночная смена         

•;||;||;•

 Утро.

 Георгию стало хуже ночью. Он дотерпел до утра.

 А утром стал ходить по палате и общим, дозволенным для больных, коридорам десятого отделения.

Он беспорядочно размахивал руками. Он говорил о чем - то сам с собой. Грозил кому- то. С кем - то советовался.

 - Бред. - Сказала Анна Андреевна, сменная медсестра ночной смены. Она вызвала, разбудила от утреннего сна, всю подчиненную ей бригаду: санитара Олега и санитарочек.

 Санитарочке хотелось зевать. До сладкого хруста разевая и выворачивая челюсть. Еще хотелось наплевать на все дела, развернуться и уйти досыпать на узкий топчан, обтянутый дермантином.

 Она терпела и таращилась засыпающими глазами на гуляющего по палате Георгия. Она терпела и пересиливала свой сон, потому что боялась.

 Она всегда почему - то боялась Анны Андреевны.

 Палатная сестра была необхватных размеров женщиной бальзаковского возраста. Она вышла уже из возраста женской привлекательной притягательности. Но и старухой Анна Андреевна тоже не была.

Она одевалась строго, в просторные длинные платья. Больничный белый халат до щиколотки ее тоже хорошо прикрывал.

 Потому что все руки, от кисти до локтя, были покрыты у Анны Андреевны шишками. И шея, та видимая глазу затылочная часть была тоже усыпана шишками, большими и малыми, размером примерно с голубиное яйцо.

 Это была болезнь. А шишки назывались лимфоидами. Смотреть на человеческие уродства всегда тяжело или неприятно. Но не это отпугивало от Анны Андреевны.

 Она была женщиной правильной. И никогда не сомневалась, никогда не отступала от правил, один раз и навечно прописанных у нее в голове.

 Георгий взмахнул рукой и погрозил сжатым кулаком равнодушному потолку палаты.

 - Агрессия, - решила Анна Андреевна.

 Георгий споткнулся, почти упал.

 - Пеленать надо, - вздохнула Анна Андреевна. - И распорядилась:

 – Олежек, принеси смирительную рубашку. Григорий, прикати из коридора каталку.

 Санитар Олег пошел за рубашкой. Доверенный и исполнительный больной Григорий сбегал за каталкой, раскладной кроватью с выступами и прорезями в боках.

 Георгий не сопротивлялся. Он, как бы, даже и не понимал, что делают с ним.

 Смирительная рубашка облепила Георгия сверху донизу.

Он стал похож на ангела, в белой хламиде, от шеи и до земли.

 Ангел Георгий беспорядочно взмахивал руками. И длинные, до пола, рукава рубашки, метались беспорядочно. Ангел не мог ни взлететь, ни улететь.

 Его поймали, стянули рукава вместе с руками за спиной. Георгий стал ходить, пошатываясь. Любой человек потеряет координацию, если его обрядить в рубаху до пола. А руки жестоко скрутить за спиной.

 Анна Андреевна наблюдала минуты три, потом решила:

 - Валить надо. - Григорий подкатил каталку. Спеленатого Георгия хотели на спецкровать уложить. Тогда - то он и стал сопротивляться. Обычная реакция беспомощного существа на принуждение, которое с ним творят.

И оказался неожиданно сильным. Он никого, конечно, из больных, пытавшихся его уложить на спецкровать, не раскидал. Он был беспомощен уже. Не мог ни ходить, ни отбиваться в рубашке смирительной.

Но и справиться с ним организованные Анной Андреевной больные не могли. Не могли уложить Георгия на каталку. Только санитар Олег, парень молодой и могучий. Похожий по телосложению своему на хирурга. Только они такими шкафами, обычно, бывают.

Олег смог уложить Георгия на кровать. И придержал, пока Анна Андреевна привязывала, пеленала и фиксировала.

 Георгий продолжал отбиваться. Быть может, его душили путы, притягивающие к кровати.

 Тогда Анна Андреевна решила:

 - Сейчас сделаю укол. - Она сходила и принесла шприц с лекарством.

Не стала ослаблять путы. Отменила асептику и антисептику. То есть, не стала оголять кожу и протирать место будущего укола спиртом.

 А всадила шприц в предплечье. Пробила иглой и смирительную рубашку, и одежду Геогрия, и кожу. Игла вошла в мышцы.

 -А что же колют ему? - Прошептала санитарочка. Услышал санитар Олег. Сказал очень тихо:

 - Обычно, галоперидол дают.

 По воле Анны Андреевны сидели всей сменой до завтрака и наблюдали за Георгием.

Уставши вырываться, он лежал смирно. Иногда стонал или матерился.

 Санитарочка сидела рядом с молодым санитаром Олежеком. И думала. Санитар Олежек книгу Стивена Кинга пролистывал. Потом просматривал. Иногда, взглядом на странице задерживался. И несколько абзацев читал.

 И ужасы Сэра Стивена казались санитарочке не ужасными, только интересными.

 Ее взгляды на книгу в своих руках заметивши, санитар Олежек сказал:

- Если хочешь, принесу тебе Кинга почитать. Я его книги собираю. Я их читать люблю. - Санитарочка закивала и согласилась.

Дежурства ночные тянутся долго. Сидеть, наблюдать за поведением больных тоже нужно. И спать, бывает, в отделении ночью нельзя. Больной в агрессию войдёт. Можешь погибнуть, так и не успевши проснуться

 Посередине ночи и справочник медицинский о болезнях перечитаешь от скуки. Не только художественную литературу.

 Георгий захрипел и смолк. Ему еще один укол укололи.

 - Если не знаешь, как думать о ситуации, - решала санитарочка, - надо пользоваться проверенными авторитетами. - И вспоминала слова двоюродной тетки, которая работала заместителем главного врача обычной городской больницы.

 Тетка любила повторять:

 - Нельзя жалеть больных. Они от этого становятся невыносимыми. И могут сесть на голову.

 Мнениям тетки санитарочка не всегда доверяла. Потому что помнила. Как приезжали они всегда в гости. Все время и часто, пока отец был главным ветврачом на птицефабрике «Отлавлинская». Птицефабрика была выстроена не очень далеко от города.

В деревне Отлавля. И находилась настолько в глухом углу области, что школы и больницы в деревне не было. Шоссейная дорога была до деревни  не проложенная. И рейсовый автобус по грунтовке в деревню не проходил.

 А тетка с дядькой добирались. По бездорожью. На своей машине. За мясом куриным. Они даже детей с собой привозили. И создавали видимость родственных отношений и тесных, почти семейных уз…

 Отец ради такого случая пускал под нож целый цех кур или цыплят на птицефабрике. И оформлял его ветеринарным свидетельством, как вынужденный забой от замора кур в связи с неисправной вентиляцией.

Такое мясо стоило копейки, потому что оформлялось по накладным, как некондиция.

 И волокли тетка с дядькой, накушамшись деревенской сметаны, которая была намного слаще, чем сладкосливочная, и такая густая вынималась из холодильника, что не намазывалась ложкой, могла только разрезаться ножом…

 И волокли тетка с дядькой на себе, к машине, сумки такой неприподъемной тяжести, что ручки не выдерживали. И отрывались ручки добротных сумок, настолько перегруженных тяжестью добротного, но по всем справкам некондиционного, почти подаренного куриного мяса, куриных потрошков…

 За взрослыми родственниками тащились их дети. Они не умели еще делать вид, что поездка им была в радость. Детишки жаловались, что сметана паршивая и слишком жирная. А младшая троюродная деревенская сестренка пыталась потрогать игрушку, которую городские детки брали с собой в поездку.

 - Она не должна была нашу игрушку брать, - рыдали и капризничали городские родственные детки. - Они в деревне живут. У них, у всех, руки грязные постоянно…

 - Нет, не могла городская, родственная тетка, - размышляла санитарочка, - быть в таком деле авторитетом…

 Но не вчера же санитарочка родилась. Она продолжала размышлять о деревенской, бытовой жестокости…

 Съедобные животные и птицы живут недолго. В апреле - мае покупают, привозят домой маленького и забавного. любопытного, как младенчик, трехмесячного поросеночка. А в конце октября - начале ноября зовут кольщика. И после короткого свиного визга и обработки туши, укладывают готовым мясом, разрубленную на куски тушу в холодной и светлой террасе –верандочке.

И жизни поросенку бывает отпущено - семь или восемь месяцев.

 Или гусята, пуховые желтые комочки, что со всех ног бегут на голос хозяйки:

 - Люли, люли! - И в некоторых деревенских семьях называются люлятами…

 Гуси растут быстро. В апреле месяце двухнедельными, под присмотром хозяйки,

на травку пастись гусята выходили. К первому снегу гусята вырастали в молодых пригожих гусаков и гусынек. Они  были ручные и разрешали себя поглаживать.

 У них твердое упругое перо на теле и мелкие мягкие перышки на длинной шее. Молодые гуси любят подходить, выгибая шею, заглядывать в глаза.

И разговаривать осторожным проникновенным голосом. Свои гусиные дела объяснять:

- Га – га – га! Га – га – га…

 С началом первых морозов, по снегу, молодых гусей колют. Отец берет гусей из загона по-одному, кладет шеей на чурбпк для колки дров. И топором отрубает голову. Затем перевязывает шею заранее припасенной бечевой, чтобы кровь не лилась, не пачкала все кругом. Гусак еще не знает, что он уже мертв.

Он бестолково бьется, он размахивает крыльями.

Так увлекательно было в детстве бежать по снежку домой и волочь за собою, за длинную безголовую шею, большого гуся, который тащился следом, как прицеп и время от времени взмахивал крыльями или перебирал лапами…

 - Работа ветеринара такая, - вспоминала санитарочка – женщина. - Промышленные объемы производства яиц и мяса на птицефабрике требуют нужного отношения.

Ветеринар должен накормить город и прилегающие к городу пригородные селения. Не допустить массового падежа и замора птицы. Предупредить эпидемию болезни животных или птиц – эпизоотию.

 Ночным страхом отца была внезапная остановка вентиляционных систем в цеху, переполненном птицами помещении. Там птица сидит скученно, нуждается в принудительной и вытяжной вентиляции. А без притока свежего воздуха погибает через час. Большим поголовьем, целым птичником.

Отец, иногда, вскакивал среди ночи, быстро собирался и на птицефабрику бежал. Если вдруг снился ему сон, что отказали электродвигатели или встала система вентиляции на фабрике.

 Иногда, он в снах своих не ошибался. И гордо говорил, возвращаясь домой:

 - Сегодня не проспал я. Не случился падеж. Врач лечит людей, а ветеринар - человечество…

 Бытовая жестокость птицефабрики тоже зашкаливала. Никто не лечит курицу одну, каждую одинокую курицу. Кур лечат всем птичником, распыляя в воздухе лечебный аэрозоль. Или сдавая всем птичником в забойный цех при первых признаках усталости кур, их слабости, уменьшения яйценоскости.

И жизни курам отпущено на птицефабрике, в цеху, три – четыре месяца.

 Отец часто брал своих детей на работу. И видела санитарочка, пока ребенком была, как курицу отец исследовал. Он брал ее, живую, за правую ногу и левое крыло. И дергал резко. Со всей мужской силы. Курица разрывалась по диагонали. Отец внимательно рассматривал ее печень. По изменениям печени решал, нужно ли добавлять витамины и лекарства в еду. Или пока еще рано…

Настоящий куриный Освенцим происходил зимой. Тогда некуда было девать однодневных петушков. Весной и летом у цыплят появлялся шанс на жизнь. Их продавали для выращивания людям.

 Зимой никто из местных жителей не выращивает кур. Поэтому петушков проверяли. С большого поддона, полного однодневных цыплят, работница инкубатора брала цыпленка. И нажимала ему на живот, чтобы цыпленок случайно не испачкал ей лицо. Потом заглядывала в клоаку.

И если видела, что цыпленок курочка, то кидала его на другой поддон. Курочек будут выращивать. Петушок летел в большую сорокаведерную железную флягу. Уже до половины наполненную слоями ЖИВЫХ цыплят.

 Желтое месиво внутри фляги боролось за жизнь. А сверху летели все новые и новые ЖИВЫЕ цыплята.

От горловины фляги попахивало разложением.

Цыплята отчаянно дрались за жизнь. Они пытались вскарабкаться наверх, затаптывали слабых. Слабые уставали бороться и уходили вниз. Затаптывались внизу до смерти.

Живой ковер пищал и шевелился . Фляга была наполнена едва ли до половины.

 И завтра будут цыплят разбирать. И послезавтра…

 Потом, когда фляга наполнится под горло, ее зальют холодной водой, закроют, дадут постоять. На следующий день трупы цыплят вывезут на свалку птицефабрики.

 Не возмущало это действие санитарочку, когда она школьницей была. Что делать, если не может птицефабрика всех петухов выращивать… Но сторонилась жестокости она. Стояла, наблюдала, ничего не делала…

 - А хочешь, я тебе фокус покажу? – К ней обратилась молодая работница инкубатора. Она взяла из фляги отсмотренного петушка и потянула его за ножку и крылышко. Цыпленок разорвался пополам. На пол закапали капли крови.

Работница инкубатора с растерзанным цыпленком в руках вплотную подступала, смеялась весело. – Ведь правда же, очень хороший фокус?

 - Жестокость обыкновенна, - решала санитарочка. Она окружает нас везде и всегда. И невозможен мир, в котором никто никогда не страдает...

Вот только не приучены мы, вся наша семья, без нужды над людьми издеваться…

•;||;||;•

Часть седьмая. ; Упала жизнь копейкой ржавою..

;;;;

Или «В поисках атрибута». Позднее утро.

;;;;

До Нового Года остались выходные дни и последняя ночная смена…

Вместо эпиграфа...

 Ветер дул. Резкий, порывистый, не очень холодный. Обычная погода перед праздниками Нового Года.

Как ни стращают синоптики, обещая каждый раз невиданные морозы каждый год в конце декабря, погода всегда решает по –своему. Бывает к Новому Году теплой.

 Женщина шла по дороге, возвращалась от «большой дороги», шоссейной трассы с автобусным междугородным движением. Уже подошла к окраине села.

Уже переставала быть санитарочкой. И чувствовала, как расправляется спина.  И приходят в голову свои, не подчинённые психбольнице мысли.

А ветер несет свежие запахи соснового леска, перемежая их с обычным запахом вареного гудрона от близкого асфальтного заводика. Или с запахами вони и горелого пера от сельской птицефабрики.

 — Еще километра полтора, — понимала женщина. — и я добегу до окраины поселка. Ветер уймется. Не станет меня с дороги сдувать.

 Сумки тяжелыми не были. Скорее, неудобными. Бегать по городу и греметь банками не самая привлекательная для путешественников вещь…

 Но что же делать? Если ребенку нужен праздник? Вот и металась женщина по городу, мечтала найти свой счастливый шанс.

 Пересмотрела знакомые оптовые базы. Ассортимент товаров не позволял найти что — нибудь интересное, чтобы можно было прокрутить небольшие деньги, продавая крохотный ассортимент быстро.

 Успевая получить к праздникам небольшую прибыль, достаточную, чтобы устроить ребенку праздник.

 Подумала и о том, что могла бы появиться в редакции. С идеей статьи или заметки. Или спросить заказ на статью. Потом отказалась от этой мысли.

 Она же не знаменитый местный поэт Чистоков! Только он, видела женщина, работала в то время корреспондентом. И видела, как под самый праздник, хмельной и довольный, приходил в редакцию поэт Чистоков.

Как Анну на шее, старинный русский орден, носил поэт на шее большой елочный шар на веревочке. На нем шапки не было. Дубленка была расстегнута. В одной руке он держал еловую ветку, усыпанную искусственным снегом. В другой свою свежеизданную книжку.

Он конкурс выиграл. Он тендер на издание получил. От местной областной администрации. Которая, иногда, вспоминала, что надо поддерживать местных знаменитых литераторов. Но денег, обычно, на руки не давала.

 Поэт Чистоков был обласкан всеми старослужащими сотрудниками газеты. С ним обнимались, смотрели книжку, хвалили его.

 Потом поэт скрылся в кабинете Главного Представителя Владельца Газеты.

Наверное, деньги пошел занимать...

 Пробыл в кабинете недолго. Вышел еще более веселым. Пошел прочь, покачиваясь, распространяя пары коньяка.

В провинциальном городе литературно — газетная элита корремрондентов и журналистов знает все обо всех. И друг о друге тоже. Поэт Чистоков приходил в редакцию еще раз.

 Он умер этой же зимой, допившись окончательно. Он умер, как и жил, в одиночестве, в стареньком доме — развалине на окраине города без центрального отопления, водопровода, канализации…

 — Нет, в редакцию газеты я не пойду, — решала женщина. — За год мир изменился. В газетах все всегда быстро меняется. Теперь три человека, выдергивая все новости из интернета, могут за два часа сверстать всю газету.

Им, может быть, уже не нужен штат работников, которые искали бы и находили интересные сюжеты из жизни города.

 А вкусно было, — почти облизнулась она. И прибавила шагу, стараясь дойти до дома. Потому что больничный завтрак был давно, упал в желудок комом.Теперь рассосался. Она, год назад, получила свои предпраздничные выплаты перед Новым Годом.

Неожиданно много. Быть может, потому что в последних номерах вышли несколько ее статей и два рассказа. Она зашла тогда в дорогой магазин и стала набирать для всей семьи запретные раньше из — за своей дороговизны продукты.

 Потом оказалось, что продукты из дорогого магазина ничем не лучше продуктов обычных.

— Торговая наценка другая, подсчитал внутри нее неожиданно проснувшийся дотошный экономист.

 — Молчи уж лучше! — Привычно одернула внутреннего экономиста и скептика женщина. - В этом году мы так с тобой вдвоем доэкономились, что апельсина купить не на что.

 — Хм, — сомневался и надеялся внутренний скептик. — Время еще есть. Мы что– нибудь придумаем. Мы вместе с тобой всегда что — то придумываем. И вылезаем, спасаемся от самой глубокой пропасти — Финансовой черной дыры.

— Хм, — неуверенно засомневалась женщина. — Похоже, в этом году не выберемся. Похоже, в этом году окончательно приплыли, остались без зарплаты и без денег.

 — Еще не вечер, — загадочно отозвался внутренний собеседник. Романтик, скептик и внутренний экономист.

 Потом замолк. И как бы ни рассчитывала женщина на продолжение диалога, потому что один ум хорошо, а два лучше. Пусть даже спрятаны они в одной - единственной голове. Но кто же подскажет лучший выход, кроме как внутренний собеседник?

 Собеседник молчал.

А женщина шла и думала, что психбольница имени Бестужева в Загарьино — это особый, непонятный для нее мир. Даже не мир, а особая иерархическая система. Империя. Империя страстей и сильных чувств, которые не встречаются и не могут встретиться в обычной жизни никакому нормальному человеку.

Вот и она их не понимает тоже.

 Почти договорилась, что продаст книгу больному. Выяснила, что сделка с психбольным — возможна. Надеялась, что выручит немного денег.

 И вот итог. Больной начал вдруг ловить галлюцинации. У него началось обострение. Женщина — санитарочка уходила со смены, а больной лежал, переживал обострение в смирительной рубашке.

Привязанный рукавами рубашки и ремнями к койке.

 Итак, сделка сорвалась.

- Последнее время у нее все получается не так, как нужно, — подумалаженщина. — Она так старалась, устраивая Новогодние праздники в прошлом году, покупала продукты. А мать посмотрела, пожевала губами, сказала:

 — Купила. Ну, вот теперь и ешь.

 И трепетное праздничное настроение ушло куда — то вдаль… Наверное, на встречу с таинственным Новым Годом…

 А в этом году она не может пока ничего получить, никаких денег ниоткуда.

И ест ее их общая с ребенком мать и бабушка. Ест поедом, не уставая каждый день повторять, что правильная мать всегда ребенку праздник обеспечить сумеет…

 И с этими мыслями женщина дошла. До дома. Вернее, старенькой и маленькой развалюхи.

 Прошла двором, перебралась через сугроб, что наметался через сени под дверью и на крыльцо из разрушенного и сгнившего амбара.

Нашарила ключ. Открыла дверь. И сказала кошке, что бросилась на нее с радостным и обиженным мявом:

 — Я знаю, что ты одна дома жить скучаешь, И плохо тебе одной, и скучно, и холодно. Но я же не могу все бросить и только около тебя сидеть. Ведь ты же не одна у меня, драгоценность ты моя, кошка!

 Кошка пила кефир. Женщина мыла посуду и вспоминала разгневанную Наталку –буфетчицу, что обнаружила жениха, своего Олежека, в недозволительной близости от нее.

Они с Олежеком обсуждали Стивена Кинга!. Олежек два раза посмотрел! Один раз улыбнулся!

И даже не Наталке, красивой и законной невесте! А непонятной и тощей! Старой! Мымре! Которая не стоила и одного Натальюшкина ногтя на ноге!

 Все эти мысли были написаны на лице разгневанной Наталки, которая была скорой на выводы и на расправу. И женщина опасалась, что банка с кефиром вот — вот полетит в нее.

Наталка обожала запускать летающие тарелки в ответ на просьбу психбольных о добавке. Стаканы с компотом она не запускала, только отталкивала от себя с грозным воплем:

 — Жрите! Вот вам! Хоть все сожрите!

 Возможно и потому, что стакан был посудой казенной и стеклянной. А летающий стакан должен был неминуемо разбиться...

Но банка для кефира была не казенная, а личная. Ее Наталья, разгневавшись, и запустить бы в полет могла!

 Но обошлось. Свою банку с кефиром женщина получила, так и не сумевши объяснить Наталке, что не посягает она на ее жениха Олежека.

 И да, по сравнению с красавицей Наталкой, она худая и старая мымра. Ведь старше она Наталки на целых пять лет! В которые уместилась ее целая взрослая жизнь, полная надежд, успехов и разочарований.

 Нельзя было Наталке объяснить. Не стала она бы слушать. Что иногда сближает совсем посторонних людей общая ночь, проведенная у постели больного человека.

И что общечеловеческие ценности, совсем не любовные отношения. Ничего личного - только работа...

 Кошка лакала кефир, мурлыкала и снова принималась лакать. Женщина мыла банки, растапливала обломками досок из гнилого пристроя — амбара печку, ждала пока комната согреется.

Размышляла, что надо бы испечь на УВОРОВАННОМ буфетчицей от психбольных кефире манник. Ворованные росточки от цветов всегда хорошо растут. Быть может, и пирог получится высокий и пышный.

Она отдавала себе отчет, что в родительском доме терпят и привечают только ребенка.

 Ее же саму абсолютно не ждут.

Хваталась, как за последнюю соломинку, за мысль о том, что вот получится у нее вкусный пирог.

И все — таки появится, появляется у нее надежда, что с жизнью ей удается справиться...

;;;;


Часть восьмая. ;Стриптиз социальной защиты.

;;;;;;;;;

Или «В поисках атрибута». День после обеда.

;;;;;;;;;

До Нового Года остались выходные дни и последняя ночная смена…

Вместо эпиграфа.

 Уроки в художественной школе начинались через два часа.

Вместе с ребенком женщина вышла на «большую дорогу», заасфальтированную трассу, что соединяла два больших города. И обходила стороной их село на расстоянии, примерно, трех километров.

 Ребенок бежал следом бодренько. Был вдохновлен идеей рисовать. На снег и ветер не жаловался.

 Женщина тоже не замечала ни снега, ни ветра. Решала в голове проблему: когда подойдет попутный рейсовый междугородный автобус, и как бы им с ребенком подешевле за билет заплатить.

 Еще подогревала организм изнутри недавняя ссора с бабушкой. Ее мать не понимала, отчего дочь мечется, в каких поисках. И не умеет принести домой деньги.

 - Деревенские жители, - грустно понимала женщина, - не замечают кризисов мирового значения. Им лишь бы дождик вовремя прошел. Яблоки в саду не опали. Картошка налилась и вызрела в земле хорошо. И вовремя приходила домой скотина.

 Все так же, как и десять лет назад, приподнимает спину, уставшую от мотыженья картофельной борозды, соседка – старушка, баба Стеша.

 Непостижимым образом не стареет, сроднившись с картофельным огородом. И обновляется с каждым сезоном.

 Баб Стеша знает про деревенских жителей все. Чей сын, где выучился, кем работает, на ком женился.

 И про нее саму, свою собеседницу, она может рассказать все, начиная описывать ее жизнь, с младенчества до настоящего времени.

 И если разгибает спину от картофельной ботвы, если приветствует радостно, если стоит и разговаривает, зовет пить чай, то потому, что устала от монотонной картофельной ботвы.

И рада новому человеку.

- Все деревенские жители, обычно, - думала женщина и шла к автобусной остановке, - такие приветливые и любопытные, потому что только в деревне еще пока просторно живем.

Не научились еще ненавидеть соседа за одно только его существование. 

И с этими мыслями подошла к автобусной остановке.

 - А бабушка наша, - думала женщина, ожидая автобус, - оказалась зависима от коллективного соседского мнения. И бьется она со мной, ругает, старается улучшить мою жизнь, исправляя мое поведение.

Она вспомнила, как попросила денег на билет.

 Мать возмутилась несамостоятельностью взрослой дочки и отказала в денежной помощи.

 Женщина вспомнила, что бабушка обещала ей дать денег на подарок ко Дню ее Рождения. А День Рождения прошел. И в хлопотах и она сама, и бабуля, забыли про праздник.

 Мать фыркнула и вышла. Вернулась с горстью мелочи и высыпала ее на край стола.

Медяки летели по столу на пол, звеня и подпрыгивая. Большие желтые десятирублевики остались лежать горкой посреди стола. Их женщина и подобрала.

И тоже возмущенно фыркнула.

 Сейчас жалела, что не всю мелочь собрала. Что погордилась, а не пожадничала.

 Ребенок уже заныл, что кушать хочет. Смотрел на мамочку блестящими глазами и предвкушал городские лакомства и вкусности.

А денег было в обрез на два билета в один конец. До города.

И до художественной школы.

 Автобус подошел вскоре. Пассажиры вошли. Женщина прошмыгнула в салон с ребенком.

Ребенок устроился у окна.

 Немного отъехавши, водитель подобрал еше несколько пассажиров. И решил всех разом обилетить. Он вошел в салон, стал собирать деньги.

 Женщина сжимала плату за проезд в руке. Водитель начал сбор денег с хвоста автобуса. И проходил, проходил по салону.

Затем обошел, не замечая, ребенка и ее…

С того момента женщина сидела напряженная. Ей все казалось, что ее незаметность сейчас слетит.

Водитель посмотрит грозно и скажет:

 - А, это ты, обманула меня и едешь безбилетная!

 И высадит ее с ребенком в поле…

 Но и признаться, и подойти к водителю, отдать ему деньги за проезд, сил тоже не было.

 Все силы уходили на то, чтобы держать непроницаемое лицо, смотреть в окно, молчать…

 - А при отце мы никогда так не жили! – Вспомнила женщина. – И не делили ничего. И даже не ссорились…

 Умеет настоящий мужчина организовывать жизнь и пространство вокруг себя. Вдруг возникают успехи, достижения необходимые атрибуты.

 Ценили на селе ветврача Геннадия Степановича. И, если иногда, он мог не выйти после обеда на работу. Потому что был на ногах с пяти утра. Корова в хозяйстве телилась.

Предлежание плода было нехорошее. Теленок лежал в матке неправильно. Корову приходилось ректалить. Теленка внутри роженицы правильно поворачивать.

И вышел теленок слабенький, оттого что долго корова отелиться не могла, а теленок начал внутри нее задыхаться.

Вокруг теленка пришлось ветврачу суетиться, чистить ноздри и рот от слизи, учить теленка дышать.

 Поэтому к специальной санитарной машине ДУК вместо отца выходила она, - вспоминала санитарочка. Говорила:

- Отца нет дома. Он на втором отделении Учхоза. Пока домой не приезжал. Отец тем временем спал.

 А вечером прибежали за помощью. Затарабанили в дверь и окно. Кричали:

 - Геннадий Степаныч, выйди! Там Ожогин помирает.

 Ожогин жил один, недалеко, в соседях. Почти всегда пил. Сейчас, кажется, отравился неправильным алкоголем. Или просто перепил.

Отец собрался сразу. Взял ветеринпрную тревожную сумку. И попросил ее, свою старшую дочь, проводить.

 Он слабый был уже, после инфаркта. Два или три шага проходил и останавливался. Сосуды не тянули кровь к сердцу. Перехватывало дыхание или кружилась голова.

 Дошел до дома Ожогина. Вошел

 в него. В окно с улицы было видно, как лежал Ожогин на койке полуголый до пояса.

Не шевелился и не выглядел живым. Отец что – то делал.

Куда – то подевалась его слабость. Он был уверенным.

 Укол, еще укол. Ожогин оживает. Он начинает дышать, шевелится, приходит в себя.

 Отец вышел вскоре и стал продвигаться к дому, задерживаясь еще сильнее, чтобы отдышаться.

 Он умер вскоре. Как только наступило лето. Ожогин жил еще лет десять.Пил постоянно. Так и жил…

Просила ведь она своего отца, долго просила. Чтобы пустил он и ее тоже учиться на ветеринара.

Отец отказался слушать.

 - Ты ведь девчонка, в очках, - сказал он тогда. – Сумеешь ли ты по колено в навозе, стоять и ректалить стельную корову.

 В хозяйствах сейчас станков почти нет. Коров ветеринары смотрят на улице. Корова ногами переступает. Хвостом крутит.

И нужно по плечо ей руку через влагалище, в матку засовывать. Определять, насколько правильно теленок лежит.

Корова раз хвостом махнет, с тебя очки слетели и утонули в навозе…

 И разве сможешь ты, одним ударом в сердце заколоть крупное животное?

 Отец ее взял раз и показал убой лошади.

 Лошадь стояла, помахивала хвостом, большая и сиво – белая. Отец подошел близко. Ударил ножом. И полилась кровь. Ручей крови.

Лошадь стояла спокойно. Одну, две, три минуты. Только слабела ногами. Копыта разъезжались из - под туловища, расходились широким треугольником.

 Вот лошадь не смогла стоять, упала. Два раза дернулась. Затихла. Умерла...

 И было что – то такое в воздухе, необъяснимое. Как будто бы металась рялом и плакала потревоженная лошадиная душа.

Не может живое маленькое существо, человеческий ребенок, почувствовать как рядом умирает большое и живое существо и не ужаснуться всей душою.

 Больше она с отцом смотреть забои животных не ходила…

 А сейчас приехала, перевела дыхание и перестала бояться водителя, сохранила все свои деньги, предназначенные для оплаты проезда.

 Городские автобусы поездками преодолевались легче. Там было только нужно не попадаться контролерам.

Попались. Ее окликнула знакомая. Она тоже работала раньше санитарочкой в отделении. Потом пропала. Ее подождали. Некоторое время сохраняли за ней рабочее место.

Такое часто бывает с младшим обслуживающим персоналом. Они неделю прогуляют, потом вспоминают, что работают. И вновь на свою работу идут.

 Знакомая выглядела хорошо, была жизнью довольна. Место санитарочки ей больше не было нужно. У нее умер пьяница – муж.

 И бывшая санитарочка стала получать пенсию по утере кормильца на себя. Пенсию по утере кормильца на ребенка.

 А, так как муж драться любил, ей социальная защита и больница оформили инвалидность.

 Бывшей санитарке не нужно было искать работу или таскать доиой больничную кашу. Она получала пенсии. И могла пойти в магазин и любой праздник ребенку своему купить без всякого поиска атрибутов к празднику.

 - Недавно давали пайки, - сказала богатая знакомая женщине – санитарочке, - ко Дню Инвалида. Ты к ним сходи, попроси…

 Быть может, что – то у них для тебя и останется…

 По адресу женщина с ребенком добежала быстро. Аккуратный домик стоял рядом с улицей и выглядел пряничным, так он был кладкой кирпичной с выступами и покраской яркой и разноцветной изукрашен.

 Поднялись на второй этаж. Прошли через все коридоры и никого не увидели.Толкнулись в последнюю дверь. И оказались в комнате полной пряников.

В комнате сидела и на пряники смотрела задумчивая женщина.

 - Вам чего? – Спросила.

 - Сказали, что здесь пайки дают. – Сказала санитарочка – женщина.

 - Ко Дню Пожилого Человека. – Ответила сотрудница и посмотрела на посетительниц. Ни мать, ни ее дочь, на старушек не были похожи.

 - У меня завод банкротится. И зарплпту совсем не платит. – Ответила женщина. Служительница отвлеклась от осмотра пряников и сказала:

 - Сейчас я вас к Главной провожу.

 Главная сидела в кабинете за столом и писала. Она их историю выслушала. Подумала и протянула маленький пакетик пряников. Ребенок перехватил пакет и стал лопать пряники.

Голодное детище пряники уничтожало…

 - Это паек? – Спросила женщина. Ее вопрос не услышали.

 Начальница Социальной Защиты сказала:

 - Сейчас я распоряжусь и вами займутся.

 Женщина поняла, что спасена от бед. Пусть не навсегда, но хоть на несколько дней, хотя бы на неделю.

 Вокруг кружилась сотрудница и пела сладким голосом Эллочки – Людоедки:

- Мы можем дать вам материальную помощь, только расскажите в чем вынуждаетесь.

Мы можем ее дать вещами, деньгами или продуктами. Вы покажите только в чем вы нуждаетесь и мы дадим ее вам.

 Женщина стала показывать. Она стащила с ноги сапог. Она сказала:

 - Вот. Совсем износился. Он старый грязный и мокрый. Он лопнул с подметки и протекает внутри. И чтобы его носить, я надеваю два шерстяных носка и целлофановый пакет внутрь натягиваю.

Потом надеваю сапог. И все равно грязь из лужи просачивается внутрь сапога. И нога получается грязная и мокрая.

 - Ах, вы неправильно поняли, - объяснила сотрудница, - нам документы от вас нужны.

 - Какие на сапог могут быть документы? – Не понимала женщина сотрудницу. –От сапожника что ли?

 Ей протянули список на двух листах, написанный мелким почерком. И объяснили:

- Вы соберите все эти документы. Придете к нам. И если комплект документов будет полный и правильный, то мы проверим и подадим документы на комиссию.

И если комиссия примет положительное рещение, то через два – три месяца мы окажем вам помощь…

- Но через два – три месяца зима закончится… - Не понимала женщина.

Сотрудница пожимала плечами.

 - Я поняла теперь. – говорила женщина. Вы здесь закрылись совсем от людей в своих комнатах полных пайками и пряниками.

И довели меня, своими обещаниями, что помощь дадите до того, что я начала раздеваться.

Не только могла бы снять сапоги, носки, очки. Но даже сняла бы лифчик. Мне его не жалко.

Он весь заштопанный.

 Поможете вы кому – то другому, еще… А надо мною только поиздеваетесь.

 Но это ведь не я раздевалась сейчас от безысходности перед вами.

А вы, всем учреждением показывали мне стриптиз всей бесчеловечности социальной защиты от населения

.

 - Мы называемся «Забота» - Покивала головой Служительница Социальной Защиты...

;;;;;;;;;


Часть девятая. Люди, я и не знала…

;;;;

Или «В поисках атрибута». Тот же день, но чуть ближе к вечеру.

;;;;

До Нового Года остались выходные дни и последняя ночная смена…

;;;;

Вместо эпиграфа...

 До начала занятий в художественной школе оставалось чуть меньше часа.

 Ребенок канючил. Был голоден. И просил пожрать. Чего – нибудь городского и вкусненького.

 Женщина вспомнила, что же еще говорила ей сегодня в автобусе богатая санитарка, которая получала сразу три пенсии от соцзащиты: Пенсию на себя по потере кормильца, потому что недавно у нее умер алкоголик – муж.

Пенсию на несовершеннолетнего ребенка по потере кормильца. И пенсию по инвалидности на себя, потому что алкоголик - муж пил. И в последнее время перед смертью от слишком большой дозы плохого спирта,  он сильно свою жену - санитарку бил.

Поэтому была она мужем побита и поуродована. И дали ей пенсию по инвалидности.

Своей нечаянной смертью муж больше в семью благосостояния принес, чем всей своей долгой мучительной жизнью, наполненной водкою.

Рассказывала собеседница, богатая нынче санитарка психбольницы, молодой санитарочке – женщине, что везла в художественную школу маленького ребенка.

 Рассказывала о таинственных местах изобилия, где деньги, подарки и продукты, накоплены в городе. И сыплются сразу на голову просителю или посетителю, как только он в волшебную дверь учреждения войдет…

 Богатая санитарка давала адреса этих мест. И называла даты и часы приема по личным вопросам. Женщина прижимала к себе ребенка и слушала рассказы старшей приятельницы, как дивную волшебную сказку.

Приятельница была старше, намного опытнее по разведыванию и добыче заповедных «хлебных» мест. И все то ей удавалось!

 Она рассказывала, что ст;ит ей только в Собес зайти, их местного района...

Как сразу к ней выходят сотрудницы этого собеса и спрашивают:

 - С чем к нам опять ты пришла? Какие у тебя накопились нужды?

 Один из адресов волшебных и удачных мест располагался недалеко от художественной школы.

 Женщина решила сделать небольшой крюк. Зайти в это место перед началом учебного класса ребенка. А вдруг и правда коврижку выделят?

 Чем ближе она подходила с ребенком к указанному более старшей подругой адресу, тем сильнее сомневалась. А правильно ли она идет? Туда ли подходит?

 Она ведь знала это место. Училась здесь раньше. Когда совсем маленькой школьницей была. Деревня, в которой отец работал ветврачом, а вся их семья жила, была настолько маленькая, что школа размещалась в одном старом здании. С первого по четвертый класс.

 На всю школу была одна учительница, Анна Николаевна. Учеников в школе было всего пятеро.

Они занимались так: в первую смену учились один ребенок первоклассник и два ребенка третьеклассника. А во вторую приходил один второклассник. И она сама. Ученица четвертого класса.

 Но так увлекательно было учиться в теплой и маленькой школе под присмотром учительницы.

 У Анны Николаевны хватало времени на всех ее учеников.

 Закрыли деревенскую школу в начале учебного года. Пришла долгожданная оптимизация учебного процесса. А всем ученикам предложили перебираться в среднюю школу деревни Корытовки.

 В школу там расположенную, куда учеников будут на школьных автобусах возить. Отец запротестовал. С этим решением не согласился.

Потому что дорогу, вернее бездорожье от их деревни до Корытовки, он хорошо знал.

 Сказал, что застрянут ученики вместе с автобусом в грязи, на бездорожье.Умучаются трактор ждать, чтобы их вытащил. Еще перемерзнут до смерти, ожидаючи спасительный бульдозер или трактор.

 И стал устраивать своего ребенка в городскую школу.

 Теперь женщина подходила ближе и узнавала знакомые места.

 Это был он. Школа - интернат из ее деревенского детства. Она подходила все ближе. Она узнавала знакомые корпуса.

Вот здесь, на разрушенном парапете ограды сидела она с девчонками из своего пятого класса. Они грызли семена лоха серебристого. А косточками плевались в редких прохожих.

 Вот здесь, чуть подальше, к ним приходила Официальная Воспитательница. И уговаривала безнадзорных и трудных детишек хорошо учиться, вести себя правильно. Не шалить.

 А по - ночам в девичьих спальнях не спали до утра. Как только воспитательница, проверивши порядок, уходила спать к себе, в свою специальную комнату, мирно сопящая, сонная спальня вдруг оживала.

 Не спали интернатские девочки до глубокой ночи, почти до утра.

 Устраивали гонки на лошадях вокруг центрального стола в их спальне.

Лошадками были девчонки покрепче. Наездницами - девочки поменьше или повлиятельнее...

В их девичьем мелко - маленьком коллективе была жесткая иерархия.

 - Она тогда гордилась, вспоминала санитарочка, - что, проживая в интернате была бессменной лошадью Маринки.

Сестры той главной девичьей «атаманши», что собирала в свой маленький жесткий кулачок всех девчат. И верховодила в спальне.

Деревенские дети растут послушными. Нельзя не слушаться старших, если вокруг, гектарами и километрами стоит вековой сосновый лес.

Сегодня ты психанул и убежал из дома. Тебя поискали два дня, поаукали. И никогда уже не нашли...

Городские дети были привлекательнее. Трудные и непокорные, они всегда сражались с другими людьми, а не с условиями окружающей среды.

И для любимой Мариночки, которая даже подружкой не была. Настолько она была недоступно - высока в их классовой разделенности, привозила деревенская девочка красивые картинки из книг и журналов.

Марина подарки принимала. Свою лошадку не обижала. Другим в обиду ее тоже бы не дала.

 Однажды случилось странное. Как по команде, ночью, вдруг сорвались девчонки. Накинули одеяло и стали Тоську Яхвину бить.

Подхваченная общим порывом, растерянная деревенская девчонка искала очки, затем подбежала. И тоже сунула два раза рукой в шевелящиеся месиво из одеяла, локтей, коленок, тел...

А Тося вырвалась. И, сбрасывая одеяло, бежала к лестнице, потом ссыпалась по лестнице.

Она добежала до комнаты воспитателей. Она от побоев спаслась...

Потом исчезла из интерната... Интернатские дети ее больше не видели.

Большой скандал был. К директору вызывали всю девичью спальню. Кричали, ругались, искали зачинщиков, что организовали "темную".

Девчонки отпирались, не сознавались. Потом закричали, что Яхвина сама виновата.

Она чересчур гордилась своей мамашей, что была воспитателем или педагогом.

Маринка показывала пальцем и кричала:

Она вон тоже ветеринара дочь. И, ничего, не гордая...

Отец вон недавно на машине дурацкой приехал. И два мешка дынь привез...

И дыни были, - кричала Маринка, - вкусные...

Да, дыни были вкусные...

Небольшие мелкие, золотистые дыни "Колхозница" были выращены в своем огороде.

Большой был огород рядом с новостройками домов ветеринара, агронома, директора...

Обычные четырехведерные мешки отец и мать  загрузили дынями на совесть. И привезли в машине. В большой дощатой деревянной второй кабине ветеринарной спецмашины для дезинфекции - ДУК.

Несколько дней дынями объедались все: воспитательницы и девочки...

- За слово, за доброе слово Балу. И за одного буйвола, искупительный взнос Багиры, за два мешка домашних дынь, - понимала теперь женщина.

- Меня обошли стороной преследования, избиения и издевательства в интернате для трудных и неблагополучных детей и подростков...

;;;;

Часть десятая. История владетельного тулупа.;

;;;

Или «В поисках атрибута». Позднее утро.

;;;

До Нового Года остались последний выходной день и последняя ночная смена…

Вместо эпиграфа.

 Ребенок начинал болеть. Все чаще прикашливал и сопел носом. Болезнь еще можно было остановить.

 И женщина ругала сама себя, что ввязалась в авантюру. Она не вынесла из нее ни богатства, ни удачи в делах, только будущие расходы на лечение ребенка.

И забежала по дороге в сельскую больничку. Вернее в ту помесь амбулатории и фельдшерского кабинета, в которую превратилась почти приличная сельская больница.

 Раньше в сельской больнице были: детское отделение поликлиники, взрослое отделение поликлиники с процедурным кабинетом, лаборатория для сбора и исследования простых анализов крови, кала и мочи. Зубное отделение и стационар на пятнадцать– двадцать больничных коек для больных: детей и взрослых пациентов.

 Теперь больницу оптимизировали. То есть, выгнали постепенно из всех принадлежащих ей зданий и корпусов. Бывшие больничные здания тоже оптимизировали.

То есть, частью снесли совсем, а частью перестроили и передали под расширенную автозаправку. 

 Тамара Александровна была раньше главным врачом всей больницы. И помнила еще женщина, как приехала она в село. Совсем еще молодой и привлекательной женщиной. Они не дружили, но приятельствовали семьями. Семья ветврача и семья врача медицинского.

И помнила еще женщина, которая школьницей тогда была, как шла она рядом с главным врачом по сельскому парку, который заканчивался сельским стадионом для игры в футбол.

Увидала мужчину. Стояло жаркое лето. Мужчина принял водочки и не дошел домой. А устроился отдохнуть под кустиком.

Он спал. И воздух от его дыхания шевелил травинки около его носа.

Тамара Александровна с тропинки сошла. Взяла мужичка за руку, нашла пульс, пощупала. И выпустила руку, вернулась на дорожку, оставляя мужчину сладко досыпать...

 На взгляд непонимающий – объяснила:

- Он на моем участке. Это моя зона ответственности.

 Теперь санитарочка видела, что переселенная в маленькую избушку посередине знакомого парка, который превратился в неухоженный и пугающий косматыми кустами пустырь.

Который должен был вскоре уйти под застройку домами и дачами вездесущих приезжих и дачников.

Тамара Александровна изменилась. Сельское поселение разрослось. Возможности медицины в нем упали до фельдшерского пункта.

Из хорошего главного врача и порядочного врача медицинского Тамара Александровна превратилась сначала в администратора медицинского. А теперь доживала век до пенсии. Вместе с фельдшерским пунктом.

 Из лечения могла предложить бисептол.

 Это лекарство санитарочка не уважала. Сама лечилась им по совету той же Тамары Александровны.

И получила сильнейший кашель и долгое воспаление, которое, умучившись лечить таблетками, отпаивала у себя горячим несоленым свиным жиром.

Который теплым огнем скользил в желудок и долго потом изнутри отогревал. Ведь бисептол не убивает бактерии болезни, а только сдерживает их рост.

А, значит ребенку, были нужны уколы. Шприцы и ампулы стоили дорого.

 Что же, ладно она должна была их срочно отыскать.

Тем более, что сама же была виновата. Много работала. Не сидела с маленьким ребенком.

 И потеряла в статусе, превратившись в санитарочку из психбольницы. Ее падение было уже обсуждено всей деревней.

 И приговор произнесен. Он вылился в травлю оебенка в детском саду. И ничего бы страшного. В деревне дети всегда кого – то травят.

Мальчишки здесь всегда били девчонок толстым учебником по голове. Особенно сильно доставалось симпатичным девочкам. Не умея признаваться в симпатиях по –другому, их однокласники преследовали «красавиц» особенно часто.

Девчонки учились. И, прикрывая одной рукой свою растущую, от этого особенно болезненную грудь, подпрыгивали на месте, с видом заправских бойцов кун – фу. И отбивались одной рукой. И часто сами нападали…

 Ребенок вырос в другой семье. И мало был знаком с деревенскими обычаями любви, как драки. Дочь разрыдалась в ответ на оскорбления и вполне обычные плевки и щипки.

Ушла из садика. И все бы было ничего. Но разобиженный ребенок рыдал всю дорогу. И простудился, потому, что плакал на морозе и на холодном ветру.

 И его матери надо было добывать деньги на лекарства.

 Вернулась с дочерью в материнский дом. Сказала бабуле:

- Ребенок простудился. Нужны лекарства. Поеду овощи продавать.

 - Морковь возьмешь? – Спросила бабуля. Ответила:

 - Нет, картофель.

 - Не дам! – Отозвалась ее мать и больного ребенка бабушка. Бабуля была жадноватой, но не жадиной.

Да и картошка была не ее, а санитарочкина, пятнадцать мешков в погреб мужем по осени засыпанных. И нужен был только один полный мешок.

Больше бы санитарочка увезти не смогла на рейсовом автобусе.

 Все дело было в тулупе.

 Обычные вещи приходят в дом и уходят. Сменяются быстро. Сейчас появились и стали популярными вещи – однодневки.

 И только некоторые прорастают в жизнь семьи, сопровождают ее, живут рядом несколькими поколениями.

 Никто не помнил откуда взялся большой овчинный тулуп. Он был косматым и тяжелым, наверняка теплым.

 Его носило три поколения сельских ветеринаров. Дед, Степан Григорьевич ходил на вызовы в нем. Тогда расстояния были дальними. Дороги не автомобильными, а пешими или конными.

Овчинный тулуп деда здорово выручал. Он выпить любил, их дед, Степан Григорьевич. Тулуп его и здесь спасал. В нем можно спать было, завернувшись, на снегу. И не замерзнуть.

Подвыпивший, раскисший от одного стопарика водки, оплаты сельского ветеринара за вызов, деда ходил по дому гоголем. И бабушке кричал:

 - Уйди от меня, уйди, постылая! Как только ты уйдешь у меня через полгода со двора ЗИМ выедет, (машина представительского, посольского класса. Очень старая модель.)

 Погиб дед глупо и нелепо. Он возвращался пьяненький с вызова. Решил сократить путь. Пошел по берегу реки вместо дороги. Сорвался с обрыва, упал в реку, угодил в полынью, утонул.

 Его вырубали изо льда. И так и привезли. Вмороженного в глыбу льда.

 Женщина помнила тяжелую воду речки Дымки, что поднималась медленно, хлюпала на дне телеги, которая пересекала Дымку вброд.

И помнила лицо своего отца, который стоял и стоял над обрывом, над местомгибели деда.

 Мужчины не плачут. Отец просто над обрывом стоял…

 Тулуп, только случайно не одетый дедом в день его гибели, перешел к сыну.

 Отец рассказывал:

- Возвращаюсь на Малыше. Верхом. Лелюшку на руках держу. Малыш - жеребчик молодой еще, плохо объезженный. Он удила закусил и понес. Потом споткнулся и падать стал.

Я кубарем в овраг лечу. Изворачиваюсь. Только бы на Лельку не упасть. Раздавлю. Спасибо тулупу. Он толстый. Обоих спас.

 Такого события своей жизни женщина не помнила. Маленькая была. И лошадь, молодого горячего Малыша, она не помнила тоже.

 Когда она научилась запоминать события, в их семье жил толстый мерин, вороная флегма – Мамлюк. Тулуп исправно укрывал лошадиную спину, спасал лошадь от простуды, когда она, горячая от пробежки, усталая привозила отца домой.

 Все ближе перебиралась их семья к цивилизации. Все реже был востребован тулуп.

Ушли в прошлое верховые разъезды. Отец сдал на права и пересел на машину для дезинфекции – ДУК.

 Тулуп висел в углу вешалки на полупочетном, полуссыльном месте.

 Отец умер. В семье появился новый ветеринар.

 Ее брат окончил сельскохозяйственный институт и стал ветеринаром. Пришел на работу в селе. Он мог бы отказаться от армии. Был единственным кормильцем у матери. Мог получить отсрочку или бронь.

 Но есть такая обязанность – свою страну защищать. От брони отказался. В армию пошел.

 Из армии не вернулся. В значках и шевронах гордого победителя.

 Однажды домой обмороженными до черноты руками постучал. И рассказал историю.

О том, что служили они в степях Оренбурга.

 В подсобном хозяйстве свинофермы. Брат – ветеринар был главным. Однажды вечером раздобыли чекушку водки. Зарезали поросенка. Наелись. Выпили. Подрались.

 Забрали всех и посадили на гауптвахту. Там попинали.

 И брат вместе с другом решил

 бежать. Они пробирались пешком и скрытно.

Наверное, надо было обращаться в Комитет Солдатских Матерей. Мать приняла решение возвратить сына самомтоятельно. И повезла сына в часть.

 Брат был возвращен в часть. Осужден на четыре года тюрьмы за побег. Пожизненно, как ветеринар дисквалифицирован.

 И до конца своей службы людям тулуп, овчинный, старый, теперь дисквалифицированный, переехал согревать погреб с картофелем. От мороза, льда и снега.

 Совсем не жалко было матери для санитарочки - дочери мешка картошки для продажи и лечения больной внучки. Она боялась посреди зимы погреб открывать.

Чтобы не ушло тепло, заботливо запасенное с осени. Чтобы не промерзла до сладкости картошка, которую прикрывал для всей семьи старый наследный тулуп...

;;;

;;;

Часть одиннадцатая. Стать счастливой…

`•°`•°•`~•°•~`°``~°

Или «В поисках атрибута». Очень позднее утро.

`•°`•°•`~•°•~`°``~°

До Нового Года остался выходной день и последняя ночная смена…

Вместо эпиграфа.

`•°`•°•`~•°•~`°``~°

 - Не дам тулуп поднимать, - упиралась мать. Бери морковь. Продашь ее тоже. Морковь хранилась в новом погребе. Погреб защищал новый пристрой.

 - Бабуля, - попробовала объяснить ей женщина. – Сейчас уже поздно. С морковкой ехать надо на Центральный рынок. С утра сидеть, ее продавать.

К обеду ближе продашь, если с утра с весами сядешь. Сейчас продашь ли, нет ли, не знаю.

 Мне на работу вечером надо. Картошку я точно за три часа продам.

 Они стояли и ссорились над досками полуоткрытого погреба.

 Нельзя было объяснить упертой бабуле, что именно сейчас они выстуживали погреб своей ссорой вернее, чем если бы уже подняли и опустили крышку и прикрытие от мороза – тулуп.

 - Вот я сейчас Свету позову, - грозила мать. Женщина думала. Ее младшая сестра Света была серьезным противником. Она осенью уже накинулась. Она уже пыталась ее придушить.

 Женщина помнила как отбивалась от сильного захвата на горле. И слабела без воздуха, стремительно слабела. Пока не пошли черные круги перед глазами. Пока не стало уплывать сознание. Пока не пришла мысль:

 - Умираю… - Но сил сопротивляться уже не было.

 За что вдруг напала на нее Света. И почему она не довела удушение до конца, женщина не помнила. Но помнила, что болела тогда.

 Гинекологически. Мучилась постоянными кровотечениями и болями.

Она простудилась тогда. Сидела на холодном бетоне, ожидая автобуса. И на холодных поребриках из бетона, когда продавала картошку по осени.

 Она должна была лечь в гинекологию районной больницы.

 Но после нападения младшей сестры оставить своего ребенка с бабушкой она побоялась.

 Уехала вместе с ребенком в больницу. Сказала заведующей гинекологическим отделением, что не с кем оставить ребенка.

Заведующая разрешила ей лечь на койку вместе с ребенком. Не стала выгонять дитё на улицу, только лишь потому что мать была больна.

 И потянулись долгие дни голодного существования. И мать, и дочь, были настолько худы, что помещались без труда на одной односпальной больничной койке. И не мешали друг другу высыпаться.

Больничное питание они получали тоже одно на двоих. Ребенок рос и хотел кушать. Он сметал второе. Переходил к супу. И, в лучшем случае, откушав половину, позволял матери за собой дохлебать.

Немного выручал хлеб. Его можно было поесть с кипяченой водой или чаем.

За две недели госпитализации никто их не навещал ни разу. И передач в больницу никто не приносил…

 Света была грозным противником. Но дочь болела.

 А в размышлениях бабули был найден серьезный изъян.

 - Иди, иди за Светой, бабуля, - сказала ей женщина. – Пока ты ходишь, я в погреб спрыгну. Я тулуп утепляющий все равно подниму и погреб открою. Картошки наберу.

 И пусть твоя Света приходит и душит хоть насмерть меня. Пока она душит, погреб совсем простынет. И труп мой вы куда потом девать будете?

 Вам хорошо его спрятать будет нужно. Ребенок спрашивать начнет. Меня искать будут. И муж недавно письмо прислал. Спрашивал, как у меня дела.

- Она блефовала отчаянно. От мужа не было ни слуху, ни духу. Но бабушка этого не знала. Она сомневалась.

 - И если вы меня дохлую в погреб до весны спрячете, то я ведь там стухну. И вам весь урожай картошки протравлю.

– Продолжила женщина. Ее мать махнула рукой повернулась и пошла прочь. Разрешила мать открывать погреб или пошла за младшей карательной сестрой, женщина не знала.

Она сдвинула и подняла тулуп. Спрыгнула в погреб. Набрала полмешка картошки. Подняла его наверх.

 За ней следили ее мать и ее сестра. Стояли рядом с погребом. Наблюдали.

 - Бить будут. – Подумала женщина. Решила:

 - Пускай. – И снова прыгнула в погреб.

Она набрала свой мешок картошки. Укрыла погреб. Погладила старый тулуп.

 Он один еще помнил историю их счастливой семьи. Раздорами и дрязгами неразрушенную. Она взяла санки. Загрузила мешок картошки. Привязала. Ей никто не помешал.

 - Я тебе денег на билет не дам. – Сказала мать скандальным голосом.

 - Хорошо, - ответила женщина. – Пойду займу у тети Любы Заключновой.

 Заключнова была дома. Денег на билет взаймы дала. Она знала, что женщина продаст картошку и обязательно отдаст долг.

 Но почему же об этом не желала знать ее собственная мать?

 Проблемы начались на автобусной станции. Автобус пришел вскоре. Пассажиры зашли. Женщина загрузилась вместе с мешком. Водитель собирал деньги.

 К женщине он придирался. Он за проезд получил с нее деньги. Теперь требовал еще такую же сумму за картошку, как за багаж.

 Денег больше не было. Она отдала водителю все до последней монетки. Водитель уже не мог ее высадить, но мог выкинуть мешок картошки. И ее дочь погибнет без нужных уколов и лекарств.

Решение пришло сразу и вдруг.

- Вы за мешок, как за багаж брать будете? - Спросила женщина у водителя. Он утвердительно кивнул.

 - За сумку тоже возьмете? За санки тоже надо заплатить?  - Водитель посмотрел на детские санки, на её маленькую сумочку и пробурчал, что нет, не нужно.

 - Тогда я, - сказала женщина. - И вынула из маленькой сумки большую, клетчато - полосатую.  - Мешок выкину. Оставлю только сумку. - Водитель озадаченно кивнул.

Женщина, охнув подняла мешок и пересыпала картошку в сумку.

Сумка сыто раздулась боками. Картошку всю приняла. В неё ещё полмешка картошки впихнуть было бы можно...

 - Ну вот, - сказала женщина. - Теперь мешок я и выкинуть могу.

Мешок было жалко. Но очень немного. Ещё чуть болела надорванная усилием спина.

 Водитель матюкнулся и ушёл на водительское место.

Деньги за багаж он требовать перестал.

 - И что же сегодня все ко мне цепляются? - подумала женщина, прислонясь лбом к боковому окну в хвосте автобуса.

 Автобус проезжал под виадуком. Затормозился, приостановился.

И женщина неожиданно  нашла ответ на свой незаданный вопрос на стекле окна автобуса. Из полутьмы на неё смотрело её собственное отражение.

И очень удивлённо женщина обнаружила, что у ее отражения имеются теперь щеки...

Она отлопалась уже немного больничными дармовыми сурами и кашей.

Она перестала быть такой худой, что походила на скелет.

Она стала капельку, совсем капельку привлекательнее!

`•°`•°•`~•°•~`°``~°


Часть двенадцатая. Ты не оставишь нас.

 `•`••~°`•~`^•~•^•

Или «В поисках атрибута».

`•`••~°`•~`^•~•^•

До Нового Года осталась последняя ночная смена…

`•`••~°`•~`^•~•^•

Вместо эпиграфа...

 Усталость была невыносимая.

Служебный автобус пришел. Женщина в него заползла. Упала в теплое кресло душного автобуса и отрубилась.

Моментально уснула. До самой психбольницы спала. Она бы спала и дальше. Но потрясли за плечо.Сказали над ухом:

 - Вылезай!. Приехали. А то я тебя с собой увезу.

 - Не надо мне с Вами в город, - ответила, просыпаясь женщина. Мне на работу надо. Спасибо, что разбудили, а не увезли меня.

 - Что у тебя случилось - то, что так дрыхнешь не просыпаясь?

 – Спросил пожилой водитель. – Гуляла всю ноченьку?

 Нет, - ответила женщина. – ребенок у меня заболел.

 И вышла из автобуса. Автобус стоял в котловине. Около автобусной остановки Загарьино – Старое.

Так называлась психбольница. А в старых корпусах лежали неизлечимые психиатрические больные. Совсем никому ненужный, отработанный человеческий материал.

Санитарки вышли недавно. Недалеко отошли от автобуса. Их можно было еще легко догнать.

 Но женщина стояла, окончательно просыпаясь, разглядывала звезды и луну.

 Вдруг захотелось развернуться, уехать вместе с водителем из Загарьинки. Вдруг увезет он ее в новую лучшую жизнь?

 Женщина постояла еще немного. Дождалась, пока уйдет автобус. Потом пошла неторопливо к своему десятому отделению.

 Уличные фонари светили. Дорога была видна хорошо.

К своему десятому отделению женщина подошла быстро, с каждым шагом все больше становясь санитарочкой отделения неизлечимых алкоголиков.

Переоделась в халат. Вошла в палаты больных.

 Первым, кого она увидела - был Георгий. Он подошел к ней. Сказал:

 - Здравствуй. – Ответила ему:

 - Здравствуйте. Вас из смирительной рубашки выпустили? – И только сейчас поняла, какую чушь несет.

Сказать молодому мужчине, о том что он болен…

 - Вчера еще отвязали. - Ответил Георгий.

 - И как состояние сейчас? – Спросила женщина.

 - Нормально. – Ответил Георгий.

 Она стояла рядом, не зная о чем еще разговаривать.

 Готовился обед. Он должен был быть праздничным. Она стояла рядом с молодым симпатичным мужчиной. Который недавно позаботился о ней, помог с уборкой палаты, организовал больных, чтобы помогли.

Она должна была чувствовать к нему благодарность. Она ее чувствовала.

Или какие – то другие чувства. Их не было у нее вообще. Она могла бы попытаться и сделать свою жизнь лучше.

По примеру других санитарочек, забирая психбольного себе.

 И знала, что никогда не сделает этого.

Потому что внутри Георгия жили совсем другие чувства и стремления, чем те, которые испытывают обычные здоровые люди.

 Люди звучат, как мелодия. Она несложная. И у здоровых людей вполне предсказуемая.

Нормальные люди ходят, как постоянно заведенные часы: тик –так.

 Внутри Георгия жила совсем другая мелодия. И он звучал, как сломанные часы.

 Внутри его организма что – то говорило : тик…

 И никогда не отвечало : так…

 Потом весь цикл повторялся.

 Она не могла находиться рядом с Георгием долго. Она ощущала свою чуждость рядом с ним. С любым психбольным своего десятого отделения.

 - Ты книгу мне принесла? – Спросил Георгий.

 - Да, я сейчас отдам. – Ответила санитарочка.

– Только, знаешь, я не могу тебе ее подарить, хоть мне и хочется для тебя это сделать. – Она незаметно перешла на ты.

 - Я куплю, - сказал Георгий.

 - Я с тебя недорого за нее, рублей сто пятьдесят возьму. Можно? У меня ребенок болеет.

 Георгий принес ей двести и сказал, что «Сильмариллион» Толкиена он давно хотел почитать. И книга столько и стоит.

 Сдачи у нее не было. Поэтому пришлось согласиться.

 Быть может, жизнь потихоньку налаживается? – Думала санитарочка, отзванивая из сестринской комнаты, куда ее допустила добрейшая Фаина Аркадьевна.

Особенно доброй она не была. Но вот сегодня позвонить разрешила. Санитарочка звонила Ритуле. Ритуля была деревенская медсестра.

Она работала на «Скорой». Жила с семьей в деревне. И если не была на смене, то могла выручить односельчан. Померять давление, посоветовать таблетку или поставить укол.

 Ритуля успокоила, что все уколы ребенку она сделала. Болезнь захватили в самом начале. Температуры у ребенка нету. Дочь хорошо покушала и теперь спит.

 В отделении медсестры и санитарки готовились к встрече Нового Года. Все были оживлены и веселы. Накрывали стол.

 - Последняя наша встреча в этом году, - сказал санитар Дядя Саша. _ Пусть наступающий год будет таким же удачным.

 - За стенкой умирал медленно от рака прямой кишки психический больной Пенджали. Он постоянно ходил под себя. Его обмывали из шланга почти совсем холодной водой.

Ему никто не давал никаких лекарств снимающих боль. И в чем же его удача?

 - Ей больше не наливать, - распорядился дядя Саша. – Она с первой рюмки начинает мультики смотреть.

 - У меня ребенок болеет, - пыталась объяснить женщина. – Я с ним сегодня весь день по больницам бегала. – Она не решалась объяснить КАК она зарабатывала деньги на лекарства.

Не знала, как придется по душе коллективу новость, что ездила продавать картошку. Но все - таки мешок картошки продала. Успела купить лекарства и отвезти их в деревню.

Успела договориться с медсестрой Ритулей. Успела на служебный автобус, что привозил санитарочке из психбольницы до своего села.

 Санитарочку заставили съесть тарелку какого – то салата. И отправили спать на узенький топчанчик, расположенный в коридоре.

 Доедая салат с тарелки, почти засыпая, на свой диванчик спать уходя, женщина слышала, что дядя Саша тоже засобирался. Он прихватил бутылку с вином или водкой, книжку и уходил на всю ночь в отделение.

За порядком следить, объяснял он, чтобы вам дежурство спокойное досталось.

 Одна рюмка водки на истощенный измученный организм санитарочки оказали странное действие. Она не спала, а грезила.

 Мысли приходили сами. И звали ее с собой.

 - Таверна, - думала санитарочка. – Таверна на перекрестке всех миров. Я буду в ней главной. Я буду отправлять неизлечимых, пусть даже и психических больных в другие миры на излечение.

Или туда, где они не будут никого раздражать. И где их жизнь будет легкой и приятной.

 Наталка пусть будет буфетчицей. Я буду клеить к ее летающим тарелкам заклинания левитации. Тогда, даже запущенная в воздух ее гневной рукой тарелка мягко приземлится на стол нужному посетителю.

 Дядя Саша будет следить в моей таверне «Волшебные перепутья» за порядком. Он будет жить при таверне вместе с семьей.

Волшебным атрибутом будет ему даровано то, что он перестанет стареть и болеть.

 Медсестра Фаина Аркадьевна, кем же станет в моей таверне медсестра Фаина Аркадьевна? Я чувствую, что она должна играть здесь очень главную роль.

 В отделении вдруг завопили, в дверь застучали больные. Изнутри.

 Команда дежурных санитарок и медсестра проснулись и бросились открывать отделение.

 Больные кричали:

 - Дядя Саша Григорию голову разбил! – Больные торопились, объясняли, - они с Григорием бутылку выпили.

Потом играли в карты. Потом поспорили. И дядя Саша ударил Григория бутылкой по голове.

 Григорий сидел на полу. И на полу сидел дядя Саша.

И на полу постепенно и медленно расплывались небольшая густая лужица, которая казалось темной и лаковой при постоянном свете электрических ламп...

Санитарочка смотрела на суету вокруг: успокаивали дядю Сашу, бинтовали голову Григория.

И чувствовала себя лишней, усталой и ненужной.

Хотела вернуться на свой топчан. Провалиться вновь в придуманную полугрезу - полусон...

Только там, в придуманной тобою таверне ты можешь быть сама собой, а не играть навязанные тебе чужие роли. Только там, в фантастическом мире придуманной тобою таверны, ты можешь помогать людям и быть почти всемогущей...

`•`••~°`•~`^•~•^•

Часть тринадцатая. Равнял с китайскою державою…

°•°•°•°°•••°•^•

Или «В поисках атрибута». Утро.

°•°•°•°°•••°•^•

До Нового Года больше не осталось ночных рабочих смен…

°•°•°•°°•••°•^•

 Женщина шла срубить голову...

Пробиралась по лесу, проскальзывала мимо завалов валежника, обходила поваленные деревья и пни.

Искала подходящую жертву.

 И думала о том, что у ее отца был хороший набор ножей кольщика.

Не мясницких и не кухонных ножей. И не кинжалов...

 А простых экономных, полуметровый клинков, выкованный без изысков, хорошей ковки. Которые без затей доставали до сердца жертвы.

...С утра в десятом отделении психиатрической больницы имени Бестужева в Загарьино, ничего не напоминало о ночном происшествии, разбитой голове психиатрического больного Григория, пьяном санитаре дяде Саше, ночной пьяной драке.

Были вытерты и вымыты полы.

Исполнительный и доверенный больной Григорий с забинтованной головой виновато улыбался и всем объяснял, что оступился, поскользнулся, упал и ударился.

Вот, голову расшиб...

Он объяснял и тогда, когда его никто ни о чем не спрашивал.

 - Примерно так же моя мать в молодости - думала санитарочка, - объясняла ничего не успевающим спросить соседкам происхождение своего синяка под глазом. Или разбитой  до крови скулы...

Мать говорила, что упала в погреб. Или споткнулась и налетела на дверь.

Соседки ничего и не спрашивали.

Но все вместе они охотно играли в интересную игру, объясняя появление синяков и ссадин не побоями мужей в семьях, а неосторожностью и посторонними предметами.

Теперь в эту игру играло с утра все десятое отделение.

Дядя Саша был трезв и суров. Умыт и выбрит.

Главное, чтобы не пронюхала старшая медсестра. И не донесла Главной медсестре о происшествии...

Больные молчали тоже.

Санитарочка знала, проснувшись с утра пораньше, что ночные события ее не касаются.

Они уходили из сознания стремительно. Казались ей почти приснившимися.

Пришла дневная смена. Санитар Олежек принес почитать томик Стивена Кинга. И самые страшные ужасы Кинга, - знала теперь санитарочка, - уже не смогли бы показаться ей ужасными. Только интригующими или интересными.

 Поблагодарила симпатичного молодого санитара. Книгу Кинга почитать взяла. Будет чем занять время на все дни одиноких праздников. Подумала, что очень хороший паренёк этот Олежек...

Буфетчица Наталка смотрела подозрительно. Но повода поругаться у нее не было.

Олежек, как только свою подругу Наталью увидел, так сразу к ней и подошел.

Смена санитаров и санитарок приехала на служебном автобусе.

И привезла новости, что бухгалтерия начала перечислять детские деньги.

Что - то внутри санитарочки встало в стойку охотничьей собаки.

- Я все документы сдавала. И на ребенка тоже. Быть может, выплатят и мне...

Приехала на больничном автобусе. Пришла в бухгалтерию.

И оказалась в списках на получение выплат на ребенка. Ей выплатили детские деньги за полгода, как вновь поступившей на работу и социальный учет.

- Как странно, - думала санитарочка. Я столько старалась, чтобы исхитриться и выкрутиться. Я так боролась.

А получивши эти деньги перед Новым Годом вдруг чувствую себя такой несчастной...

Что же со мною произошло?...

Ей хватит теперь средств на лекарства, если они будут нужны ребенку. Хватит на мандарины, еду и сладости.

По крайней мере, я доживу до праздников Нового Года спокойно. А после праздников обещают дать зарплату.

Мою первую зарплату на новом рабочем месте.

Психиатрическая больница имени Бестужева в Загарьино. Санитарка десятого отделения. Встречайте меня. Это я...

Она ехала на попутном автобусе, скрывалась в лесах и думала о том, что поторопилась. Не стоило ей мечтать о том, чтобы направили ее от больницы на курсы психиатрических специальных медсестер.

Она насмотрелась на повседневную жизнь десятого отделения для неизлечимых алкоголиков. И не хотела для себя всю жизнь иметь такую жизнь.

С дармовым кефиром, украденным у больных. С бесплатной буханкой хлеба, горстью сахарного песка, брусочком сливочного масла после каждой рабочей смены, если получится стать особо полезной и доверенной подругой буфетчицы.

Она не хотела бы для себя такую работу на всю жизнь.

И мысли о карьере медицинской сестры специального психиатрического профиля постепенно уходили из головы.

Она слезала с автобуса в далёких Сюгилеевских лесах.

Леса простирались квадратными километрами, гектарами, лесными кварталами,  и  уходили вдаль вширь и вглубь, почти на половину Континента.

 Женщина шла срубить голову. Пробиралась по лесу, проскальзывала мимо завалов валежника, обходила поваленные деревья и пни.

 Искала подходящую жертву.

 И думала о том, что у отца ее был хороший набор ножей кольщика.

 Не мясницких и не кухонных ножей. И не кинжалов. А простых и экономных полуметровых клинков, выкованных без изысков, очень простых, которые без затей доставали до сердца жертвы.

 Сельского ветеринара, Геннадия Степановича, часто звали на убой скота. Нельзя долго мучить животное перед убоем. Оно перенервничает тогда, и мясо станет невкусным.

 Отец подходил вплотную к жертве. Попадал в сердце с одного удара. И отворялась кровь. Поросенок успевал всхрюкнуть, придушенно завизжать.

Не понимая еще что его жизнь закончена,что ему пробили сердце и отворили кровь. У отца был хороший глазомер. И твердая рука.

 Хороший глазомер и твердая рука ветеринара перешли по наследству брату.

 Ей не досталось ничего…

 Поэтому подобравши нужную жертву, женщина отклонила ей голову и ударила с оттяжкой. Получила ответный удар и захлебнулась в снегу.

Тогда пригнула голову жертвы к земле и стала большим кухонным ножом пилить старательно, собираясь перепилить соединительные ткани и ослабить соединение головы со стволом.

 Молодая сосенка успешно сопротивлялась. Она трясла мохнатыми лапами. Засып;ла обидчицу снегом. Сосенка отбивалась...

 Кому же захочется потом всю жизнь расти без макушки, как без головы.

 А женщина отплевывалась снегом  и резала, кромсала, пилила.

 Она напоминала себе убийцу несчастной курицы, которую собиралась прирезать недавно, потому что ребенок был голодным и куриного супчика просил.

 Курицу хозяйка дома, их мать и бабушка им выделила старую. Пожившая вольной жизнью квохтушка приобрела немного ума.

 Она успешно убегала и пряталась. Под кухонным шкафом, под стульями, под столом.

 Квохтушка заслужила уважение своей сообразительностью и осторожностью. И перешла уже тот барьер общения, когда вместо жертвы или врага, вдруг видишь человека и личность в том, кого собираешься убить. В друг;м, который только что был твоим противником, увидишь друга и помилуешь его…

 И если бы супчик был нужен ей самой, то женщина отпустила бы курицу жить дальше.

 Но голоден был ребенок. Она перепилила куриную шею ножом. И задрожала, вспоминая, как укоризненно смотрел на нее круглый глаз суповой мертвой курицы.

 И не смогла тогда есть тот суп.

 И долго избегала куриного мяса, столкнувшись с великой тайной убийства…

 Отнятия жизни у себе подобных: теплокровных или млекопитающих.

 - Не зря в Коране сказано, - решила она, - что если Вы испытали жалость к животному, то не должны есть его мяса.

Умные люди написали. Прав был Коран и Корана древние составители…

 - Но ты то чего сопротивляешься? – Спросила она у молоденькой елочки. – Я же тебя не больно убью…

 И не убью совсем даже, - поправила себя. Так только, голову срежу. Одну небольшую макушку.

Ты зарубцуешься и отрастишься потом. Я у соседки видела, как рубили сверху старую ель. Она им все окна ветвями загородила. В доме от этого сырость и плесень пошла.

 С вершины старой ели сняли поочередно, спускаясь сверху донизу, штук десять или двадцать пиленых чурбаков.

 А елке хоть бы что. Стоит, кустится ветвями. И стала гуще и краше прежнего.

 Молодая сосенка не уступала и не поддавалась на уговары.

 Женщина шепотом ей рассказывала, что срежет она совсем маленькую макушку. Унесет ее в теплый бабулин дом. Поставит на чурбак или на крестовину. Нарядит игрушками. На ветки повесит конфеты и мандарины. А на верхушку прицепит большую звезду.

 И будет наполнять праздничная елочка всю комнату смолистым ароматом. И будет сидеть с ней, елочкой, рядом на диване, укутанный в пушистый плед ребенок. Ребенок будет сидеть довольный и счастливый, полностью объеденный конфетами.

 - Ох, Боже, - подавилась женщина, - что я несу! И постаралась объяснить елочке, что не конфеты будут объедать, обгладывать ее ребеночка до костей.

 А сходят они с ребенком завтра в магазин. И выберет детище себе конфеты по вкусу. И будет сладости праздничным

 вечером есть. Объедаясь ими до отвала, ради наступающего Новогоднего праздника.

Если сегодня его мамаша не попадется случайно незнакомому леснику. Знакомому леснику попадаться тоже не хотелось.

 Лютуют они перед Новым Годом. И могут выкатить такой штраф за незаконную порубку леса! Если заблаговременно не откупишься.

 Денег, конечно, было жалко. Придется на бутылку водки давать. А водка нынче стоит так дорого. Если лесник попадется знакомый.

Что делать с незнакомым лесником женщина не знала.

 Поэтому раздумала и отказалась петь елочке шепотом колыбельную предновогоднюю песенку, успокаивая Дух Потревоженного Дерева на манер американских индейцев.

А нажала руками сильнее на ствол в месте ножевого надреза. Елочка хрустнула. В руках у женщины оказался приличный стволик, который мог при случае стать палкой или оружием.

 Конечно же, не против лесника…

 - Ну вот, обратилась женщина к безголовой елочке, как к подружке. – Снабдила ты меня последним атрибутом, чтобы ребенок встретил счастливый Новый Год.

Спасибо тебе большое. И стала пробираться в обратный путь.

 Обратным порядком уходили вместе с густым сосновым лесом завалы и буреломы, знакомые коряги, похожие на леших, волков или злых собак.

Еще немного и покажется большая дорога. Женщина шла уверенно и не желала бы сбиться с пути. Если сейчас ошибётся, с тропинки собьется или потеряется, то навсегда останется в лесу. С большими лесами не шутят.

Заблудишься и никто никогда не найдет. Как Люду, как несчастную ее одноклассницу Люду, что пробиралась на попутных машинах, домой, лесами Сюгилеевскими.

Искали девушку неделю. Потом в лесу мертвой под кустами нашли.

И говорили в деревне потом, что была темноволосая прежде девушка  - вся седая...

Замучили ее зверски. Запытали жестоко. И только потом надругались и убили.

Ещё говорили, что в самом Сюгилеевске, небольшом городке, что полностью спрятался в лесах, Людмила села в белую машину, в которой сидели двое мужчин.

 И уехала с ними по дороге, ведущей к их селению. Девушка торопилась очень. Спешила вернуться до вечера домой...

Вернулась в родной дом только в гробу, мертвой.

И не нашли никого правоохранительные структуры. И отписались родителям потом, как отписываются они всегда: Неизвестные для вас личности и для нас тоже остались неизвестными.

Уголовное дело закрыли или не возбуждали. Преступников никто никогда не разыскал...

- Вот только не надо нервничать и трусить, - скомандовал себе женщина. Жестокое это изнасилование и убийство произошло в лесах только один раз.

А ездят по этой дороге не только одни маньяки, садисты и преступники. Дойдешь до дороги, как миленькая!

Подхватишь попутный автобус.

И устремилась туда, где мелькали на дороге, видные сквозь поредевшие деревья машины: встречные и попутные.

Женщина торопилась.

Она нашла последний атрибут праздника и спешила, возвращалась домой, к собственной маленькой дочери…


Часть четырнадцатая. Мертвые не потеют…

•°•°•°•°•••°

Или «В поисках атрибута». .

•°•°•°•°•••°

До Нового Года осталось…

Вместо эпиграфа.

•°•°•°•°•••°

 Женщина была счастлива.

Она вышла. Нет. Скорее выползла на крыльцо. И улыбалась, смотрела на небо.

Высокое темное деревенское небо, почти неподсвеченное светлыми каплями звезд.

 Некоторые звезды двигались. Взмывали высоко, мигали красными огоньками и растворялись в темноте неба.

- Летающие тарелки? Спутники? Самолеты? Блуждающие огоньки? – Гадала женщина. И не знала, нужно ли ей испугаться. Потому что дом стоит на самом краю села.

Других домов рядом нет.

 И страшно бывает жить на краю деревни в одиночестве. Рядом с другими домами в улице жизнь кажется веселее и безопаснее…

Потом присмотрелась и улыбнулась тихонько. Потому что летающие красные огоньки были искрами, вылетающими время от времени из печной трубы ее временного дома.

Который будет теперь постоянным жильем до весны. И можно не беспокоиться о многих вещах больше, потому что вернулся ее единственный, нужный ей мужчина. Ее собственный муж. Она была так счастлива, что хотелось плакать.

 От облегчения, что половина важных домашних дел, вдруг оказалась не такой важной.

Потому что вылюбленный до последней капли мужчина ей в ухо пробормотал:

 - Завтра, все завтра. Я ведь вернулся. И завтра с утра мы порешаем все дела.

 Мужчина спал на кровати, у стенки, за печкой. Он сонно всхрапывал, беспокоился, во сне тихонько всхлипывал или стонал.

 Он очень устал, ее мужчина. Дыхание было слишком теплым. И женщина беспокоилась, как бы не началась простуда или жар.

 Поэтому топила и топила, подкладывая дрова в печку. А холод соревновался с ней, вытягивая через щели старой завалинки как можно больше тепла.

 Женщина была терпеливой и упрямой. Она знала, что если еще охапку дров разыщет и сожжет, то холод отступит. Дом сохранит тепло. И до утра можно будет спать спокойно.

 На мягких лапах, как тень, выскользнула кошка. Она, такая еще маленькая, тащила в зубах замерзшую, замученную мышь.

 - Охотница, - похвалила котейку женщина. – Заботливая. Сама не съела. Хозяйке принесла. - Она вспомнила, как маленьким котеночком, холодной и стылой осенью, бездомная серая кошечка, ходила выгибала спинку и терлась о забор около ворот двора.

Заглядывала во двор. И никому не была нужна. Так же, как и сама женщина. Женщина приходила договариваться о поднайме дома, несколько раз, выясняя условия.

 Когда договорилась, что до весны женщина может жить, оплачивая свое проживание присмотром за домом. Сохраняя его в целости для хозяев. Отпугивая своим присутствием взломщиков, грабителей или воров.

 Деревенские нравы таковы, что оставленный без присмотра дом разберут до фундамента за полгода. Хозяева готовили дом к продаже. Не столько ветхий старенький дом, сколько участок с тридцатью сотками огорода и земли.

Земля, а не старая хатёнка, нынче стоила дорого в вопросах деревенской купли – продажи недвижимости.

 Хозяева умолчали о том, что дом настолько старый, что продувается всеми ветрами.

 Женщина не стала говорить о том, что находится в таком тяжелом положении,что и в худшую хибару на тех же условиях пойдет.

 Две стороны расставались довольные друг другом. Ведь за присмотр за домом, как и за съем квартиры нужно было бы обоим сторонам платить. А здесь - разошлись по нулям…

Связали друг друга обязательствами, но обошлись без денег. Тогда женщина и заметила кошку. Позвала с собой жить.

 Кошка согласилась. Вошла в дом и навела уют своим мурчанием.

 - Кошка, зачем ты мне на голову под воротник лезешь? – Спросила женщина и подумала, что кошка что – то плохо растет. Она не обещает превратиться в роскошную богатую мехом домашнюю пантеру. Остается мелковатой деревенской

замухрышкой.

Такой же клочковатой и тощей, как те замученные и мелкие, беспородные деревенские коровенки, что выживают год от года, питаясь зимой запаренной в кипятке соломой. Но выживают. Правда, почти совсем не доятся. И очень мало дают молока.

...Вернулась сегодняшним вечером домой в сумерках, что синели и голубели. Сливались в густые черничные тени в палисаднике, возле деревьев сада и под окном.

 Женщина постояла, немного отдыхая, прежде чем начинать нагибаться и искать под дощечкой забора припрятанный перед сменой ключ.

Почувствовала жесткий тычок под ребра. Услышала хриплый голос, что произнес:

 - Руки вверх!

 - Пропала. Поймали и выследили меня стражники Мордора и Ородруина!

- В ужасе подумала женщина. – Потом спохватилась. – То есть, выследили треклятые лесники! Теперь одной бутылкой от них не откупиться, если группу захвата с собой захватили и привели!

Руки вверх! - Упирался пистолет под ребро. – Пароль! – Настаивал простуженный голос. И был таким знакомым!...

 Она развернулась. Посмотрела. Высокий мужчина стоял рядом, упираясь в ее ребро пальцем.

И, узнавая его  почти уже, называла тайный, секретный, пароль

 - Мертвые не потеют…

 А жизнь все – таки понемногу налаживалась. С утра после ночной рабочей смены прошел слух, что в бухгалтерии

Психбольницы дают детские деньги. Те санитарочки, которые были детьми озабочены, если дети маленькие у них имелись, моментально выстроились очередью в кассу бухгалтерии.

И получали свои выплаты. И хмурились им. Полученные суммы были такими маленькими!...

Но санитарочка, отстоявши в очереди, получила почти приличную сумму.

Подумала о том, что надо документы правильные подавать...

На новом месте работы ей выплатили деньги сразу за половину года.

Полученной суммы должно было бы хватить на еду и сладости. Их не хватало на покупку ёлки.

Решила, что ёлку найдет и вырубит сама. И вырубила.

Не знала она, что сказал бы Саша Фирсанов, признанное первое перо их газеты, блестящий и нервный, если бы увидел, как она, в снегу увязая, проваливаясь, за собою ёлку волокет.

 Фирсанов Саша, гордился, что в официальной городской газете "Правда" десять лет отпахал.

Носил челку, что падала на лоб и прикрывала кончик носа и длинные, в "каре" постриженные волосы..

 Откидывал  длинную челку одним движением руки.

Таким же движеньем руки он посылал ее, новую сотрудницу, на работу.

Опрашивать местных старушек, что продавали семечки на рынке. Старушки жаловались на голубей. Она делала литературную зарисовку о жизни старушек. И называла себя "уличной" женщиной. Потому что на улице ей было интереснее и уютнее.

Официальная статья в газете выходила потом, громила работу МЭРии за плохую организацию труда и защищала старушек, рэкетом замученных, голубями обездоленных и местными школьниками, старушкиных семечек похитителями.

Газета наращивала тиражи,  прирастала подписчиками.

 А Саша Фирсанов шел вечером в театр. Он был известным обозревателем театральных и концертных постановок. Обозревал их и подписывался Ольгой Вороновой.

В трамваях ездить не любил. И вспоминал с отвращением, как его, выставляли из транспорта, грубили, задерживали раз! И не хотели верить корочкам журналиста с тиснением: Пресса...

- Да уж, ничего хорошего Саша бы мне не сказал, - решила женщина. - Я на него, породистого сноба, похожа так же как клочковатая невзрачная коровенка, привычная к холоду и бескормице, похожа на племенную породу молочных  коров, требующих дворцы, а не коровники для своего содержания.

 - Это мы с тобой, кошка,  - сказала своей приятельнице женщина, - образовали новую породу особо выносливых коров. И дали нам общее наименование под одной кличкой. Все ветеринары обозвали бы нас с тобой, обеих, деревенскими  замухрышкой.

 - Мы тоже с тобою кошка тощеваты и мелковаты, сказала женщина. Стараемся быть выносливыми. Все на себе тянуть, терпеть и переносить.

 Иногда, справляемся. Очень часто - нет. Пойдем домой, кошка. Нам надо печку топить. Потом мне пить чай. А тебе кефир или молоко.

Тихонько скрипнула дверь. В нее просочились две маленькие женщины. Одна пошла дотапливать печку. Другая устроилась у кровати, где спал мужчина и стала потихоньку мурлыкать. Стремясь вымурлыкиванием не пустить к человеку болезнь. Мужчина шевельнул рукой. Нахмурился. Потом смирился.

 И стал спать дальше спокойнее, сопровождаемый одобрительными скрипучими кошкиными: - Мур, мур, так, так.

 А женщина подкладывала в печь полешки и щепочки и думала, что глубоко заблуждалась.

 Для жизни и для праздника ей не нужны те возможности, за которыми она столько времени безнадежно гналась: деньги, власть, возможности сила.

 Ее муж, единственный в жизни мужчина вернулся, и все стремительно начинало налаживаться.

 Не надо бежать, торопиться, по – новой изобретать велосипед. Он обо всем подумает. Он все проблемы разрешит завтра. Как только отдохнет немного и наберётся сил - надеялась она, его женщина и жена.

 Он поживет с нами. Пока его не разыщут сослуживцы.

 И снова муж исчезнет. На время или на несколько месяцев.

Обязанность есть такая – свою страну защищать. Она не скажет слова против.

 Он объяснил ей, еще когда только ухаживал. Потом, когда женился на ней, что должен работать, чтобы мир и жизнь вокруг становились и оставались правильными.

Женщина приучилась молчать, улыбаться. И никогда не обсуждать оперативную обстановку: имена, фамилии, явки, даты.

Опасаясь утечки оперативной информации говорила с посторонними и непосвящёнными людьми только о погоде. Иногда, о природе.

Оказывается, нужно чтобы вернулся муж и стал последним, самым главным атрибутом праздника. Чтобы праздник состоялся, вошёл в душу. Там и остался, согревая теплом.

Муж поживет с ними, отдохнет, отоспится, отъестся.

 Потом его снова дела и работа позовут.

Ну, что же делать, если Родина и страна не может пока обойтись без работы Артиста. И его боевого искусства...

•°•°•°•°•••°