Грета

Глава 1. Утро в Унтертюркхайме

Утро в доме на пахнущей липами окраине Унтертюркхайма всегда начиналось с двух звуков: далекого, басовитого гудка с сортировочной станции, где правил отец, и тихого шелеста страниц, доносившегося из комнаты матери. Для Греты эти звуки были двумя полюсами мира, между которыми она жила. Гудок был символом незыблемой, как стальной виадук, реальности. Шелест страниц — обещанием миров, которые лежали за пределами этой реальности.
— Снова засиделась вчера? — голос отца, Вильгельма, был ровным и основательным, как шпалы на его железной дороге. Он не смотрел на дочь, сосредоточенно намазывая масло на толстый ломоть хлеба. Его руки, большие и уверенные, могли успокоить вибрацию стотонного моста, но казались неловкими в обращении с такой мелочью, как масленка. — Глаза испортишь со своими книжками.
— Это не книжки, папа. Это конспекты, — Грета отпила глоток кофе, горького и крепкого, как её собственная решимость. — По термодинамике.
Вильгельм хмыкнул.
— Термодинамика… Вот паровоз — это термодинамика. Мощь. Надежность. Его слышно за пять километров. А ваши эти автомобили… игрушки. Тарахтят, ломаются.
Грета промолчала. Спорить было бессмысленно. Для её отца, инженера-железнодорожника старой школы, мир делился на настоящее и несерьёзное. Железная дорога была настоящей. Автомобили, самолеты, вся эта лихорадочная гонка за скоростью — несерьёзным.
— Не сердись на него, — прошептала мать, когда отец вышел, чтобы завести свой старенький мотоцикл. Эльза, бывшая учительница словесности, была тихой союзницей. Она не понимала чертежей дочери, но чувствовала её голод. — Он просто боится за тебя. Это мир мужчин, дитя моё.
— Я справлюсь, — коротко ответила Грета.

На заводе Daimler-Benz она пока была лишь винтиком в огромной машине. Секретарь в приёмной конструкторского бюро. Она печатала приказы, носила чертежи, отвечала на звонки. Но каждый раз, входя в святая святых — огромное, залитое светом помещение КБ, — она чувствовала, как внутри всё замирает. Она вдыхала его запах — смесь карандашной стружки, аммиака с синек и того самого, волнующего запаха горячего металла и машинного масла.

Она знала всех его обитателей. Вот Ганс, бывший гонщик, чьё тело было картой переломов, а язык — источником бесконечного цинизма. Он вечно подшучивал над ней, но в его глазах она иногда видела тень уважения. Вот молодой Эрих, талантливый инженер, который краснел каждый раз, когда она проходила мимо, и смотрел на неё с благоговением щенка. А вот герр Штайнер из «моторного», седой, похожий на мудрого филина, который единственный говорил с ней не как с секретарём, а как с коллегой, задавая каверзные вопросы по её конспектам из вечерней школы.

Иногда в приёмной становилось так тихо, что слышно было, как тикают часы под стеклом и как дышит здание — через вентиляцию, через швы. Это означало: он в доме. Герр доктор Нибель. О нём говорили вполголоса, как говорят о машинисте, что ведёт состав в тумане на пределе графика: не герой — ответственность. Он появлялся в КБ редко и всегда быстро, взглядом касаясь не людей, а линий. Там, где его палец останавливался у штриха, появлялись сроки. И смысл. В его тени двигался высокий, худощавый Вагнер — человек пониженной рамы и тихих революций в подвеске; спорили коротко, на языке масс, радиусов и толщин, и уходили к Киселю с тем выражением, после которого внизу меняли оснастку.

На стене рядом с распорядком висел аккуратный, но нервный приказ с подписью Нойбауэра: гоночный отдел требовал чертежи W25 «ещё вчера». Зимой чертёжные барабаны не остывали: с конца 1933-го команда Нибеля прогоняла компоновку — лёгкая лестничная рама, переднесреднее расположение рядной «восьмёрки», и компрессорный M25, которому отводили роль насоса мощности под новую 750;килограммовую формулу, где ограничен вес, но не объём. Идея была проста и беспощадна: скинуть жир, добавить дыхание. В первом варианте — 78;88, 3,364 л, дальше — растить рабочий объём и держать живучесть узлов. Шасси — двойные поперечные рычаги спереди, «маятниковая» сзади; тормоза — барабаны, но жестоко настроенные, чтобы железо выдерживало температуру, а пилот — страх.
В январе люди из дорожной службы шептали о ночных пробежках «там, на автостраде между Миланом и Варезе»: гул на низких оборотах, резкий свист наддува, и как будто хищник провёл лапой по воздуху — так описывали звук те, кто стоял близко к отбойникам. Она перепечатывала внутренние записки: «карбюрация», «перегрев периферии», «вибрации на определённой частоте» — слова, от которых у делопроизводителя сводит пальцы, а у инженера горят глаза.
Сегодня она несла папку с расчётами по новому компрессору.
— Фройляйн Грета, вы сияете, как свежеотлитый поршень, — бросил ей Ганс, не отрываясь от чертежа. — Неужели влюбились?
— Я изучаю циклы Карно, герр Ганс, — сказала она. — И это заставляет мое сердце биться так, как не под силу маршу Мендельсона. Эрих поднял на неё восхищённый взгляд. Герр Штайнер одобрительно крякнул:
— Интереснее — когда охлаждение после компрессора не врёт. И подшипники — тоже, — и постучал костяшкой по кальке, где карандашным жиром был выведен график температур.
У двери КБ она внезапно столкнулась с троицей. Нойбауэр, шляпа в руке, взгляд острый, прошёл первым — пахло улицей, бензином и дорогой. За ним — Вагнер, осторожно прижимая подмышкой рулон синек.
— Там, на третьем листе, оснастка подпружинена, — негромко подсказал он, заглянув в её папку, как в общий тайник.И наконец — он. Доктор Нибель. Он не повышал голоса.
— У вас для меня?
— Расчёты по компрессору, герр доктор, — сказала она и, чувствуя, как подгибаются колени, передала папку, будто это был горячий коленвал.

Нибель кивнул. Палец на миг задержался у графика температур. Где;то глубже, за стеной, включили вентиляторы — цех тянул воздух, как грудь перед рывком. На доске объявлений кто;то приколол вырезку: «AVUS, Берлин — старт в мае». Первая заявка казалась дерзостью, и всё же команду сняли после тренировок — топливная арматура нестабильно держала подачу на пике, возникали провалы. Через неделю — Айфельреннен, Нюрбургринг, и хищное серебро, как будто рождённое из самого металла, впервые действительно укусило — победа фон Браухича. В курилке пересказывали свежую «легенду» — будто ночью соскоблили белую эмаль, чтобы уложиться в 750;килограммовую норму, но старики только щурились: сказка красивая, да слишком гладкая — фотографии и записи прошлых лет знали серебро ещё до того дня, а Нойбауэр любил истории, которые запоминаются лучше, чем протоколы.

Она возвращалась на место, и мимо неё проходили вещи, которые становились судьбой: заявка на двигатель M25B — «на август, подправить надёжность на периферии» список доработок — «смазка пятой опоры, демпферы по-новому» и ещё — пометка от руки: «Р. Уленхаут — оставить в секторе испытаний шасси, быстрый, чувствует на руле» — имя нового, о котором пока говорили вполголоса. На доске почёта — лица победителей. И в центре — он, Караччиола. Его лицо на снимке было спокойным, сосредоточенным. Лицо человека, который не играет со скоростью, а работает с ней. Он был её тайным кумиром. Не героем, а мастером. Таким же, как её отец. Только его стихией были не рельсы, а асфальт.
Вечером в проходной она услышала, как дежурный шепчет про Берлин: «Доктор Нибель скоро уедет — планировать сезон тридцать пятого». Она машинально отметила дату в блокноте потом годы наложатся, но память уцепится за это: в конце ноября, на вокзале, сердце Нибеля не выдержит, и цех на миг останется без того пальца, который ставит сроки и смысл. Но это будет потом. А сегодня — графит на манжетах, аммиак щиплет глаза, и Нойбауэров приказ, где карандашом выведено сбоку: «срок — вчера». И где-то между этими лицами и строчками, цифрами и подписями рождалось серебро — пока ещё матовое, в грунте, но уже требующее своего времени, людей и последнего росчерка на чертеже.

Вечером, вернувшись домой, Грета остановилась у единственной фотографии на стене — Курт. Его улыбка всегда звучала как обещание: не бояться высоты и смотреть дальше отцовских виадуков. Обещаниям дано вести, но не заменять решения.;Она села за стол и открыла учебник. Она станет инженером. Будет строить самые быстрые машины в мире. Докажет отцу, что это не игрушки. И сделает это не ради славы, как сделал бы Курт, а ради совершенства. Как сделал бы Караччиола.

Глава 2. Сорок пять лет спустя

Август 1933 года выдался нещадно жарким. Штутгарт плавился под солнцем, асфальт размягчался, а в конструкторском бюро работать стало почти невозможно. Именно поэтому, когда к столу Греты подошли сразу двое — герр Штайнер и, к её большому удивлению, сам доктор Нибель, — она подумала, что её отправят в прохладный испытательный бокс.

— Фройляйн, — сказал Штайнер, снимая очки и протирая их носовым платком. — Сегодня мы едем в гости. К одной очень важной даме.

— В гости? — удивилась Грета, откладывая расчёты по новому карбюратору.

— К фрау Берте Бенц. В Ладенбург, — тихо добавил Нибель. — Сегодня исполняется ровно сорок пять лет с момента её исторической поездки. Компания не может оставить эту дату без внимания.

Он показал на элегантную кожаную папку в своих руках.

— Здесь юбилейный альбом — история той поездки, развитие автомобилестроения, наши достижения. Официальный подарок от Daimler-Benz AG.

— Она согласилась встретиться с нами и рассказать о первых днях, — пояснил Штайнер. — Для будущего инженера это бесценный урок истории.

Нибель внимательно посмотрел на Грету:

— Фрау Бенц специально просила, чтобы мы привезли кого-то из молодого поколения. «Пусть девочка послушает», — так она сказала.

— Одевайтесь полегче, — посоветовал Штайнер, глядя на термометр за окном. — Жара будет адская. А дорога неблизкая.

В гардеробе Грета задумалась над советом старого инженера. На улице действительно было за тридцать, и даже тонкая блузка прилипала к телу. Она выбрала самое лёгкое из имевшихся — простое хлопковое платье светло-голубого цвета, которое едва доходило до колен. Никакого корсета, никакого бюстгалтера — в такую жару это было бы пыткой. Только лёгкие трусики из батиста и удобные кожаные туфли на низком ходу. Чулки она даже не стала рассматривать — ноги и так мгновенно покрывались испариной.

У чёрного Mercedes-Benz W23 Нибель оглядел Грету критическим взглядом. В лёгком голубом платье, без чулок, с короткими рукавами она выглядела свежо и практично, но...

— Фройляйн, — сказал он деликатно, — визит носит официальный характер. Ваш наряд прекрасно соответствует погоде, но, мне кажется, недостаточно торжественен для такого момента.

Грета растерянно посмотрела на своё платье. Что ещё можно было надеть в такую жару?

— Герр доктор, — вмешался Штайнер, протирая очки, — фройляйн Грета едет не как официальный представитель. Она просто девочка-секретарь. Её задача — стенографировать, записывать в блокнот всё, что расскажет фрау Бенц. Для этого главное — чтобы руки не потели и могли держать карандаш.

Нибель задумался, потом кивнул:

— Вы правы, герр Штайнер. К тому же фрау Бенц, судя по письмам, дама весьма практичная. Она оценит разумность, а не парадность.

Он открыл дверцу представительского седана:

— Тогда поехали. И фройляйн, — он слегка улыбнулся, — записывайте всё. Каждое слово этой женщины — история.

W23 был машиной солидной — длинный чёрный седан с хромированными деталями, достойный технического директора компании. Штайнер сел за руль, Грета устроилась на заднем сиденье рядом с Нибелем, а элегантная кожаная папка с юбилейным альбомом лежала между ними. Но даже самый лучший автомобиль компании в августовский день превратился в печь.

— В такую жару даже наша лучшая машина становится испытанием, — заметил Нибель, опуская окно. — Но к фрау Бенц нельзя приехать на чём попало. Она достойна самого лучшего.

Дорога в Ладенбург шла через холмы, покрытые виноградниками. Солнце нещадно палило сквозь ветровое стекло, превращая автомобиль в движущуюся сауну. К середине пути платье Греты промокло насквозь, но она не жаловалась. Она думала о предстоящей встрече с живой легендой.

Ладенбург

Дом Берты Бенц оказался скромным, но уютным — типичный бюргерский особняк с маленьким садиком. Когда они подъехали, из дома вышла пожилая женщина. В её простом тёмном платье и морщинистом, но живом лице чувствовалось достоинство и несгибаемая сила.

— Герр доктор Нибель, — она протянула руку. — Благодарю за внимание к старой женщине. Герр Штайнер, давно не виделись. А это, должно быть, ваша молодая помощница?

— Грета Шмидт, фрау Бенц, — представилась Грета, слегка краснея. Она внезапно осознала, как выглядит — в лёгком, почти прозрачном от пота платье, без всякого нижнего белья. На женщину восьмидесяти семи лет это могло произвести не лучшее впечатление.

Но Берта Бенц окинула её внимательным, оценивающим взглядом и неожиданно улыбнулась.

— Умная девочка, — сказала она одобрительно. — В такую жару только дурочки натягивают на себя корсеты и прочую ерунду. Проходите в дом, там прохладнее.

В гостиной действительно было легче дышать — толстые стены и задёрнутые шторы защищали от зноя. Нибель торжественно вручил кожаную папку:

— От имени компании Daimler-Benz позвольте поздравить вас с сорокапятилетием вашего исторического путешествия. Мы подготовили альбом в память о том дне.

Берта приняла подарок с достоинством, но тут же отложила в сторону.

— Благодарю. Но я думаю, вы приехали не для церемоний. Садитесь. Пейте воду — а то свалитесь от жары.

Она принесла кувшин с холодной водой и стаканы, пристально глядя на Грету.

— Я смотрю, девочка, ты правильно одеваешься. Не то что эти модницы с их утяжками и прокладками. Знаете, что я думаю о современной женской моде? — Берта не дожидалась ответа. — Идиотизм полный. Корсеты, которые сдавливают рёбра. Чулки, в которых ноги преют. Всё это придумали мужчины, чтобы сделать женщин беспомощными.

Штайнер покашлял, явно чувствуя себя неловко от такого откровенного разговора.

— А вот вы, милочка, — Берта кивнула на Грету, — поступили мудро. Тело должно дышать. Особенно в работе. Когда я ехала в Пфорцхайм, на мне было самое простое платье и ничего лишнего. Представляете, что было бы, если бы я затянулась в корсет? Я бы упала в обморок на первом же подъёме.

— Расскажите нам об той поездке, фрау Бенц, — попросил Нибель. — Для истории.

— Сорок пять лет, — задумчиво сказала Берта. — Сорок пять лет с того августовского утра. А помню, как будто вчера. Знаете, что было самым удивительным в той поездке? Не то, что машина доехала — я верила в Карла. Самым удивительным были лица людей.

Грета приготовила блокнот и карандаш, но вскоре забыла о них, завороженная рассказом.

— Представьте себе: августовское утро 1888 года. Я беру сыновей — Ойгене пятнадцать, Рихарду четырнадцать — и говорю: «Мальчики, едем к бабушке в Пфорцхайм». Сто четыре километра. Но не на поезде, не в экипаже. На папиной железной повозке, которая ездит сама. Дети восприняли это как приключение. А вот люди по дороге... О, если бы вы видели их лица!

Берта встала и подошла к окну, глядя на тихую улочку Ладенбурга.

— Первая остановка — Вислох. Бензин кончился. Я захожу в аптеку и говорю аптекарю: «Дайте мне весь ваш лигроин». Он смотрит на меня как на сумасшедшую. «Фрау, это же пятновыводитель! Зачем вам столько?» А я отвечаю: «Для автомобиля». Он выходит на улицу, видит нашу машину и... его челюсть просто отвисла. Стоит, открыв рот, как рыба на берегу.

Штайнер усмехнулся, представляя эту сцену.

— Потом нас окружила толпа, — продолжала Берта. — Люди показывали пальцами, шептались, крестились. Одна старушка сказала: «Господи, дьявольская сила!» А дети кричали: «Повозка без лошади! Повозка без лошади!»

Она вернулась в кресло, её глаза блестели от воспоминаний.

— На подъёме в Брухзаль цепь растянулась. Пришлось искать кузнеца. Захожу в кузню и говорю: «Мастер, укоротите цепь». Он берёт цепь, крутит в руках и спрашивает: «А для чего это, фрау?» Я объясняю: «Для самодвижущегося экипажа». Кузнец выходит, смотрит на машину и... знаете, что он сделал? Снял шапку и перекрестился! «Святая Мария, — говорит, — это ж колдовство какое-то!»

Грета слушала, затаив дыхание. Ей казалось, она видит эти сцены собственными глазами.

— А когда тормоза отказали, пришлось идти к башмачнику. «Обейте деревянные колодки кожей», — прошу я. Башмачник работает, а сам всё поглядывает в окно на нашу машину. Руки у него дрожат. Наконец не выдерживает: «Фрау, а оно... оно не взорвётся?» Боялся, что мы взлетим на воздух прямо у его мастерской!

Берта засмеялась, но в её смехе была грусть по тому наивному, удивительному времени.

— Но самое незабываемое — это лица встречных. Мы едем по дороге, а навстречу — крестьянин с телегой. Видит нас и... лошадь встаёт на дыбы, крестьянин падает в канаву, а сам всё кричит: «Нечистая сила! Нечистая сила!» Мы останавливаемся, помогаем ему встать. Он оглядывает машину со всех сторон и шепчет: «А где же лошади спрятаны?»

— А вот когда мы спрашивали дорогу! — Берта всплеснула руками. — Останавливаемся у какой-нибудь деревни, подзываем мужика: «Любезный, как проехать в Пфорцхайм?» А он стоит, таращит глаза и не может слова вымолвить. Один так и сказал: «Да вы ж... вы ж на чертовой телеге приехали!» И убежал, крестясь.

Грета представила себе этих простых людей, впервые в жизни увидевших автомобиль. Для них это было настоящим чудом — или дьявольщиной.

— А когда мы, наконец, приехали к моей матери в Пфорцхайм... — Берта улыбнулась самой нежной улыбкой. — Она выходит на крыльцо, видит нас и... садится прямо на ступеньки. Не может поверить глазам. «Берта, — говорит, — как же ты добралась? Ведь сегодня поезда не было...» А я отвечаю: «На Карловой машине, мама. Сами приехали». Она долго молчала, потом подошла к автомобилю, погладила рукой и прошептала: «Чудеса... Дожила до чудес...»

В комнате повисла тишина. Грета чувствовала, как у неё мурашки бегут по коже. Она представляла ту пожилую женщину, которая увидела будущее в лице собственной дочери.

— Понимаете, — тихо сказала Берта, — тогда мир был другой. Всё двигалось медленно — как лошадь, как бык, как человеческие ноги. И вдруг — машина! Она летела быстрее лошади, но без лошади. Она не уставала, не требовала овса, не пугалась змей. Для людей 1888 года это было как... как если бы к нам сейчас прилетели марсиане.

Она посмотрела на Грету серьёзным взглядом.

— Вот зачем я рассказываю вам это, дитя моё. Мы привыкли к чудесам. Автомобиль стал обыденностью. Но тогда, сорок пять лет назад, каждый поворот ключа был магией. Каждая поездка — подвигом. И каждое удивлённое лицо напоминало нам: мы делаем невозможное возможным.

Когда они выходили из дома, жара по-прежнему стояла нещадная. Берта проводила их до калитки.

— Запомните, девочка, — сказала она, положив руку на плечо Греты. — Ваше тело — это ваш первый инструмент. Не позволяйте никому убеждать вас, что удобство — это неприлично. Удобство — это разумность. А разумность — основа всякого прогресса.

Когда W23 тронулся в путь, Грета молчала, переваривая услышанное. Ей казалось, она побывала в том далёком августе 1888 года, видела те изумлённые лица, слышала те возгласы удивления.

— Умная женщина, эта фрау Бенц, — заметил Штайнер.

— И очень современная. Несмотря на возраст, — добавил Нибель.

— «Мы делаем невозможное возможным», — повторяла про себя Грета слова Берты Бенц. И впервые по-настоящему поняла, что значит быть инженером.

Глава 3. Переводчица

Грета поставила на стол поднос: два белых стакана, толстостенная кофейная чашка, сахар в жестяной баночке. На стене висела карта дорог Южной Германии и Швейцарии с булавками — красные точки на Цюрихе, Аросе и у озера Лугано.
— Садитесь, герр Штайнер, — Нойбауэр снял перчатки и положил рядом с шляпой, так будто и перчатки, и шляпа были частью одного инструмента.
— Поговорим коротко. Время — не союзник. Грета включила карандаш и чистый бланк. В графе «Дата» поставила: 1933, сентябрь.
— Караччиола, — Нойбауэр произнёс фамилию без театра. — Нога. Сводка у меня есть: перелом бедра, гипс снят, ходит, но с палкой. Широн пишет, что характер — в порядке, сила — вопрос. Я поеду к нему позже. Но прежде нужно инженерное мнение. Ваше.
— Что именно смотреть? — Штайнер подвинул к себе чашку. Глаза серые, спокойные.
— Всё, что влияет на тридцать минут на пределе. Дыхание, координация, реакция на сброс газа, работа правой ноги на педали. Если нога короче — оцените, как он компенсирует. Не геройство. Моторспорт — не место для рыцарей, — Нойбауэр усмехнулся одними уголками губ.
— Там работают люди.
— Инструменты? — уточнил Штайнер.
— Идеально — стенд. Но у нас — озеро и дороги вокруг. Смотрите на лестницу, на спуски и подъёмы. Пускай пройдёт пятьдесят шагов без палки. Пускай сядет в машину и поперекладывает ноги с газа на тормоз десять раз подряд. Без старта. Мы не имеем права просить больше — пока. Грета тихо повторяла и записывала блоками: — «Лугано. Пешая проба — 50 шагов без палки. Перекладка педалей — 10 раз. Сброс газа — реакция. Компенсация укорочения ноги». Даты выезда?
— Послезавтра. Вы, герр Штайнер, и фройляйн Грета как секретарь. По дороге заедете в Аросу — коротко к доктору, фамилию запишете у секретаря главврача, — он глянул на Грету, — и возьмёте выписку: рентген, рекомендации по нагрузке. Нам нужна бумага.
— Машину? — Штайнер поднял взгляд.
— 170-й. Тихий, надёжный. На месте возьмёте небольшой родстер у местного дилера — не для скорости, а для посадки и педалей, ближе к тому, что мы готовим. Без логотипов, без шума.
Грета вписала: — «Маршрут: Штутгарт — Ароса — Лугано. Авто: W15. На месте — родстер. Контакты: клиника Аросы (секретарь, выписка; рентген; рекомендации). Дилер Лугано — предварительно созвон».
— Фройляйн Грета, — Нойбауэр повернулся к ней, — кофе хороший. И ещё. Запишите на меня: «Личная встреча — позднее, при условии: “ходит без палки от двери до террасы”». Это не для протокола. Это — для меня.
— «Личная встреча Нойбауэра — при условии: ходьба без палки от двери до террасы», — повторила она и аккуратно подчёркнула.
— Ещё один вопрос, — Штайнер отпил кофе. — Если он захочет доказать больше, чем нужно?
— Ваша задача — не дать ему. Мы не снимаем мерки на геройство. Нам нужен пилот, который доживёт до клетчатого флага. Скажите прямо: «Пока без демонстраций. Вы нам нужны завтра». Он коротко посмотрел на карту.
— В Лугано у него дом на склоне. Терраса — с тремя ступенями. Я так и хочу увидеть: он открывает дверь, делает три шага и кладёт палку рядом, не опираясь. Если кладёт — мы говорим о тестах на AVUS весной тридцать четвёртого. Если нет — мы говорим о лете. Но говорим.Грета вписала в отдельную строку, более крупно
— «Маркер: три ступени на террасу — без опоры. План: допуск к тестам AVUS 1934 — при положительном заключении».
— И передайте через дилера, — Нойбауэр поднялся, — что мы рассматриваем его всерьёз. Пусть он это слышит. Человеку нужна не жалость, а горизонт. С этим и поедете.
— Понял, — Штайнер встал. — Поедем рано, к вечеру будем в Аросе.
— Возьмите тёплые вещи. В горах осень уже началась, — почти мягко сказал Нойбауэр и снова стал железным: — Отчёт — на мой стол. Без эпитетов. Да/нет и «что мешает».
Грета собрала бланки в папку, сверху положила карточку с контактами клиники. На полях маленькими буквами пометила: «Вода возле дома. Ступени. Дверь — терраса». Это были не слова — якоря.
— И ещё, — у двери Нойбауэр обернулся. — Если будет смеяться — это хороший знак. Смех — это когда боль на поводке. Дверь закрылась. В кабинете остался запах кофе и свежей бумаги. Штайнер кивнул Грете на папку:
— Завтра закупим плёнку для фотоаппарата. Снимки ступеней и посадки. Без лиц, только ноги и педали.
— Запишу в ведомость, — ответила она. — И приготовлю термос. Он улыбнулся краешком губ — по-цеховому, деловито:
— В дорогу — лучше кофе, чем героизм.
Осень 1933 года пахла дождём и холодным железом. Mercedes W15 неторопливо карабкался по альпийским серпантинам, и Грета, прижавшись лбом к холодному стеклу пассажирского окна, смотрела на проплывающие мимо вершины. Она была здесь чужой. Двадцатиоднолетняя секретарь из Унтертюркхайма, на своей первой серьёзной миссии, сжатая на заднем сиденье между чемоданами с документами, пока седовласый герр Штайнер вёл машину по узким горным дорогам. Их цель — клиника в швейцарском Лугано. Их задача — впервые встретиться с Рудольфом Караччиолой после его аварии на Гран-при Монако.

Мотор работал ровно, надёжно, но каждый поворот открывал новые пропасти, новые высоты — мир, где её маленькие инженерные заботы казались такими далёкими от этих громадных, равнодушных скал. Штайнер молчал, сосредоточенно следя за дорогой, лишь изредка бросая взгляды в зеркало заднего вида — проверяя, как она переносит путешествие.

Каждый километр приближал их к встрече с легендой, которая могла оказаться лишь тенью самой себя.

Для Греты это имя было легендой с гоночных плакатов. Но шесть месяцев назад легенда разбилась о стену. Теперь он был просто пациентом, о котором ходили противоречивые слухи: раздробленное бедро, возможная ампутация, конец карьеры. А месяц назад к этому добавилась ещё одна трагедия.

Палата в клинике встретила их тишиной. Не той рабочей тишиной, которая бывает в больницах, а тишиной, словно кто-то выключил звук у целого мира. На прикроватной тумбочке стоял единственный снимок: Рудольф и Шарлотта на террасе их дома в Лугано, она смеётся, запрокинув голову, он смотрит не в объектив, а на неё. Чёрная траурная лента пересекала рамку по диагонали.

Правая нога Караччиолы была в ортезе, рядом лежала трость. Он сидел у окна, глядя на озеро, и не обернулся, когда они вошли. От героя с фотографий остался силуэт — перед ними был человек, которого оставили все: сначала скорость, потом судьба.

— Руди, — негромко позвал Штайнер. — Мы приехали поговорить о возвращении.

— О каком возвращении? — голос Караччиолы был хриплым, лишённым интонаций. — Посмотри на это. — Он указал на ногу. — Посмотри на то, что от меня осталось.

— Нога заживёт, — твёрдо сказал Штайнер. — Врачи говорят...

— Врачи ничего не понимают, — оборвал Караччиола. — Они видят кость, мышцы, сухожилия. А машина... — он впервые повернулся к гостям, — машина чувствует не это. Она чувствует, как ты дышишь в повороте. Как твоя правая нога находит педаль тормоза в тот миг, когда ещё рано, но через секунду будет поздно. Это не лечится, Штайнер.

Штайнер развернул на столике чертежи нового W25.

— Посмотри на это. Мы работали всё лето. Новая подвеска, изменённый центр тяжести. Хотим услышать твоё мнение.

Караччиола едва взглянул на чертежи.

— Цифры, — сказал он безразлично. — Углы, радиусы, коэффициенты. А где здесь то, как машина дышит на входе в Карусель? Где чувство, что задняя ось начинает терять сцепление за полсекунды до того, как это покажут приборы?

Штайнер нахмурился:

— Руди, я не понимаю. Объясни конкретно. Тебя не устраивает схождение колёс? Угол кастера? Жёсткость стабилизатора?

— Не устраивает то, что вы строите машину для приборов, а не для человека, — Караччиола снова отвернулся к окну. — Вы хотите знать, как я чувствую машину? А кто сказал, что я ещё что-то чувствую?

Повисла тяжёлая пауза. Грета видела, как два мира — мир инженера и мир гонщика — не могли найти общий язык. Штайнер мыслил формулами и расчётами. Караччиола говорил о том, что нельзя измерить.

И она поняла, что может стать переводчиком.

— Герр Караччиола, — тихо сказала она, и оба мужчины удивлённо посмотрели на неё. — Можно вопрос? Когда вы говорите, что машина "дышит" на входе в поворот — вы имеете в виду изменение развесовки при торможении?

Караччиола впервые за весь разговор сфокусировал на ней взгляд.

— Не только, — сказал он медленно. — Это... как будто передняя ось становится живой. Она не просто поворачивает колёса, она помогает тебе найти траекторию. Чувствуешь это спиной, руками.

Грета кивнула и повернулась к Штайнеру:

— Я думаю, герр Караччиола говорит об эластокинематике передней подвески. О том, как геометрия рычагов меняется под нагрузкой и создаёт дополнительный доворот колёс.

Она снова посмотрела на гонщика:

— А когда задняя ось "теряет сцепление за полсекунды до приборов" — это ощущение от того, как начинает работать дифференциал? Как меняется распределение крутящего момента между колёсами?

В глазах Караччиолы вспыхнул огонёк узнавания.

— Да! Именно это. Машина сама начинает рассказывать тебе, что произойдёт дальше. Если ты умеешь слушать.

Грета повернулась к чертежам:

— Тогда проблема может быть здесь, — она указала на схему задней подвески. — Если увеличить преднатяг дифференциала и слегка изменить кинематику маятниковой оси, то "предупреждение" будет приходить раньше и яснее.

Штайнер снял очки, протёр их, смотря на молодую секретаршу как на привидение:

— Фройляйн... это серьёзные изменения в конструкции.

— Но правильные, — неожиданно сказал Караччиола. — Она поняла. Первый раз за полгода кто-то понял, о чём я говорю.

Он попытался подняться, опираясь на трость. Грета инстинктивно шагнула к нему, но он остановил её жестом.

— Нет. Сам. — Каждый шаг давался с трудом, но он дошёл до стола с чертежами. — Покажите мне всё остальное. Если она будет переводить с вашего языка на мой и обратно, возможно, мы действительно построим машину.

Он склонился над чертежами, и Грета увидела, как в его движениях появилась цель. Не та живость, которая была раньше — это было невозможно. Но профессиональный интерес, который может оказаться сильнее боли.

— Здесь, — он указал на переднюю подвеску, — нужно изменить точку крепления стабилизатора. Не для жёсткости — для ощущений. Чтобы руль рассказывал правду о том, что происходит с колёсами.

Грета тут же перевела:

— Он имеет в виду, что нужно изменить плечо стабилизатора, чтобы уменьшить искажения в рулевой обратной связи при крене кузова.

Штайнер быстро делал пометки на чертеже. Впервые за много месяцев разговор о технике шёл не вокруг Караччиолы, а с ним.

Когда они поднялись из-за стола, небо за окном уже темнело. На столе лежали чертежи, испещрённые пометками и исправлениями.

— Спасибо, — сказал Караччиола, глядя на Грету. — Не за сочувствие. За то, что помогли мне снова услышать машину. Даже здесь, на бумаге.

Штайнер собирал чертежи:

— Значит, ты готов работать с нами? Консультировать разработку?

Караччиола долго молчал, глядя на фотографию с чёрной лентой.

— Шарлотта всегда говорила, что скорость — это не бегство от жизни. Это способ жить интенсивнее. — Его голос дрогнул, но он продолжил: — Может быть, она была права. Может быть, остановиться — значит предать её память.

Он повернулся к окну:

— Приезжайте через месяц. С новыми чертежами. Посмотрим, получилось ли у вас то, о чём мы говорили. А там... может быть, и за руль сяду. Сначала на стенде. Потом — посмотрим.

На обратном пути, в поезде, герр Штайнер долго молчал, а потом сказал, глядя в окно:

— Завтра утром, фройляйн Грета, я жду вас у себя в кабинете. Мы поговорим о вашем переводе. Из секретариата — в конструкторское бюро.

Грета кивнула, но думала не о своей будущей карьере. Она думала о Караччиоле, который снова нашёл цель. И о том, что иногда самая важная работа инженера — не считать, а понимать. Понимать и переводить язык сердца на язык разума.

И наоборот.

Глава 4 Полёт валькирии

В комнате Греты, на стене над столом, висела единственная фотография. Курт. Её старший брат, в идеально сидящей форме пилота Luftwaffe, смотрит не в объектив, а куда-то вверх и вправо, наперекор всему. Его улыбка — дерзкая, уверенная, полная той безрассудной веры в будущее, которую отняла у Германии Великая война и подарила новая, ещё более безрассудная эпоха.;Грета часто ловила себя на том, что разговаривает с этой фотографией. Не вслух. Это был внутренний диалог, спор, который она вела с ним с того самого дня, как официальный конверт лёг на кухонный стол, разрушив мир матери тихим шелестом бумаги.

Она помнила его последний приезд. Лето 1933-го. Он ворвался в дом, как порыв свежего ветра, принеся с собой запах кожи, бензина и озона. Он был на два года старше, но казалось, что на целую жизнь. Он не ходил — он летал над землей.
— Сестренка! — он подхватил её на руки и закружил по комнате, пока она не взмолилась о пощаде, смеясь и пытаясь вырваться. — Собирайся. Сегодня ты увидишь мир моими глазами.
Отец хмуро наблюдал за ними из своего кресла.
— Опять свои фокусы, Курт? Небу не нужны игрушки. Небу нужна надежность.
— Небо, отец, — ответил Курт, ставя Грету на пол, — не терпит тех, кто ползает. Оно для тех, у кого есть крылья.
Он повез её на маленький аэродром за городом. Там, на траве, стоял их самолет — легкий, похожий на стрекозу Klemm L25.
— Садись, — он помог ей забраться в переднюю кабину. — Сегодня ты — моя валькирия.
Мотор чихнул, закашлялся и взревел. Земля под ногами задрожала. Грета вцепилась в борта кабины. А потом самолет рванулся вперед, подпрыгнул раз, другой, и земля вдруг ушла из-под ног.
Страха не было. Был только восторг. Чистый, первозданный восторг, от которого перехватило дыхание. Внизу их дом, заводские трубы, отцовская железная дорога — всё превращалось в игрушечный макет, в карту, которую можно было накрыть ладонью.
— Нравится? — донесся до неё голос Курта через треск мотора.;— Здесь… здесь всё понятно, — крикнула она в ответ. — Всё логично!
Курт рассмеялся
— Логично? Нет, сестренка. Здесь всё — против логики. Вот что прекрасно! Человек не создан летать, но он летит. Он побеждает гравитацию, свой страх, саму свою природу!
Он заложил крутой вираж, и Грета вскрикнула, когда земля накренилась и встала сбоку. Она почувствовала, как её тело вдавило в кресло. Она знала, что это называется перегрузкой, она читала об этом. Но знать и чувствовать — это были разные вселенные.
— Хочешь попробовать? — спросил он.
И он показал ей, как легкое движение ручки меняет мир. Как самолет слушается её воли, как крылья становятся продолжением её рук. Она вела машину всего несколько минут, но за эти минуты она поняла о механике и аэродинамике больше, чем за год в вечерней школе. Она поняла, что машина может быть не просто набором деталей. Она может быть живой.
Когда они приземлились, и рев мотора сменился тишиной, она долго не могла вымолвить ни слова.
— Вот ради чего стоит жить, Грета, — сказал Курт, кладя ей руку на плечо. Он больше не улыбался. Он был серьезен, как никогда. — Чтобы хотя бы на миг почувствовать себя богом.
Именно в тот момент она поняла. Она смотрела на его профиль на фоне закатного неба, на его уверенные руки, всё ещё лежащие на ручке управления, на его глаза, которые, казалось, отражали всю глубину неба. И она поняла, что если бы он не был её братом, она бы, не колебляся, отдала ему свою жизнь, вышла бы за него замуж, пошла бы за ним на край света. Потому что он был единственным человеком, который понимал её голод. Он не пытался его утолить или осудить. Он разделял его.
Она отвела взгляд от фотографии и вернулась в свою реальность 1934 года. Она знала, что её любовь к Курту была не любовью женщины к мужчине. Это была любовь к идеалу. К той части самой себя, которую она боялась и которой восхищалась.
Он был «Роземайером». Он искал в риске свободу.
Она, «Карачиолла», искала в риске совершенство контроля. В этом и была их пропасть.
Она бы вышла за него замуж, если бы он не был её братом.
…и если бы он был жив.
Его «Клемм» разбился во время тренировочного полета полгода назад. «Ошибка пилотирования в сложных метеоусловиях», — было написано в официальном заключении. Отец постарел на десять лет за одну ночь. Мать перестала цитировать Шиллера.
А Грета просто продолжила работать в Daimler-Benz. Потому что кто-то должен был строить машины, которые побеждают не только скорость, но и смерть.

Глава 5. Запах металла и сны о серебре

Курилка при конструкторском бюро была небольшой комнатой с высокими окнами и вечно открытыми форточками. Здесь, в клубах табачного дыма, инженеры проводили свои самые откровенные технические дискуссии. Грета заходила сюда не часто — она не была курильщицей, но дым её не раздражал, а разговоры всегда были интереснее, чем в официальной обстановке КБ.

Сегодня, в четверг после обеда, она зашла за Штайнером — ему нужно было передать расчёты по новому карбюратору. В курилке уже сидели Ганс и ещё двое инженеров из моторного отдела. Воздух был густым от дыма и технических терминов.

— Грета! — Ганс помахал ей сигаретой. — Как раз вовремя. Мы тут решаем загадку века. Почему у нового компрессора Рутса аппетит, как у бургомистра, а отдача, как у старой клячи?

— Не слушай его, дитя, — проворчал Штайнер, затягиваясь трубкой. — Он ничего не смыслит в газодинамике. Проблема не в аппетите, а в уплотнении. Подтекает масло на высоких оборотах. Уже три прокладки сменили.

Грета села на подоконник, положив папку с расчётами рядом. Ганс протянул ей пачку сигарет:

— Не откажешься?

Она взяла одну — тонкую, изящную — и позволила ему прикурить. Табак был хорошим, мягким. Грета не затягивалась глубоко, но с видимым удовольствием делала неспешные затяжки, слушая техническую дискуссию.

— По мне, так дело в температурном расширении, — сказал один из моторщиков. — Корпус ведёт, зазоры меняются.

— А может, просто материал прокладки не тот? — предположил другой.

— Паронит проверенный, — возразил Штайнер. — Десять лет используем, проблем не было.

Грета молча слушала, время от времени затягиваясь. Дым помогал думать — или казалось, что помогает. В любом случае, здесь, в этой неформальной атмосфере, рождались самые интересные идеи.

— А ты что думаешь, Грета? — спросил Ганс. — У тебя всегда свежий взгляд на проблемы.

Она стряхнула пепел в жестянку, служившую пепельницей.

— Я слушаю и учусь, герр Ганс. Но если позволите... можно мне посмотреть на сам агрегат?

Штайнер прищурился, глядя на неё сквозь дым трубки:

— Чертежи не дают полной картины?

— Чертежи идеальны, герр Штайнер. Расчёты верны. Но если проблема повторяется с разными прокладками... может, дело не в прокладке как таковой?

Старый инженер задумчиво кивнул:

— Логично. Завтра сходи в испытательный бокс. Посмотри своими глазами.

На следующий день Грета провела почти весь день в испытательном боксе. Воздух здесь был холодным и звенел от гула работающих на стендах моторов. Она не просто смотрела — она изучала. Трогала холодный металл корпуса, подкладывала под стыки чистую белую бумагу, чтобы увидеть малейшие следы масла. Часами наблюдала за работающим компрессором, слушая его ритм, пытаясь уловить ту единственную фальшивую ноту в металлической симфонии.

К концу дня картина стала ясной.

Вечером в курилке собралась почти вся техническая группа. Грета вошла с листом бумаги, покрытым эскизами и цифрами.

— Деформация, — сказала она, раскладывая свои записи на столе между пепельницами. — Прокладка из паронита. При рабочей температуре и давлении её ведёт. Минимально, на доли миллиметра. На чертеже этого нет, и на холодном двигателе не видно. Но этого достаточно для утечки.

Штайнер отложил трубку и внимательно изучил её эскизы.

— Интересно. А что предлагаешь?

— Изменить форму канавки под прокладку. И использовать не паронит, а отожжённую медь. Она пластичнее, компенсирует микродеформации.

— Медь... — Штайнер задумчиво пожевал губами. — Дорого.

— Но надёжно, — возразила Грета. — А в гоночном моторе надёжность дороже экономии.

Ганс присвистнул:

— Девочка права. На треке замена мотора стоит дороже любой медной прокладки.

Штайнер взял красный карандаш и прямо поверх технического чертежа твёрдой рукой нанёс изменения, предложенные Гретой.

— Gut gemacht, Kollegin, — сказал он, не поднимая глаз от чертежа. — Хорошо сделано, коллега.

Впервые он назвал её не «дитя» и не «фройляйн», а «коллега». Для Греты это прозвучало громче рёва самого мощного мотора. В курилке повисла тишина, прерываемая только потрескиванием табака в трубках и сигаретах.

— Ну что ж, — сказал Ганс, поднимая свою кружку с кофе, — за новую коллегу!

Остальные подхватили импровизированный тост. Грета сидела на подоконнике, чувствуя, как внутри разливается тёплое чувство принадлежности. Она стала частью этого мира — мира стали, огня и технической страсти.

Ночью ей приснился сон. Такие сны приходили к ней часто.

Она не видела себя со стороны. Она была внутри. Её руками были руки Караччолы. Она чувствовала, как тугая кожа перчаток впивается в ладони, как дрожит под пальцами огромный, холодный руль. Она видела мир через его забрызганные дождём очки — размытая серая лента трассы Нюрбургринг, зелёные стены леса, готовые сомкнуться в любой момент.

Её тело было его телом. Она ощущала, как мышцы спины и плеч борются с центробежной силой в каждом повороте. Ноги идеально точно работали с педалями — газ, тормоз, сцепление, перегазовка — в безупречном, отточенном до автоматизма танце. Она не боялась. Страха не было. Была только предельная концентрация, слияние с машиной в единое целое. «Серебряная стрела» W25 была не механизмом, а продолжением её воли, её нервов, её костей.

Она была «Человеком дождя», Regenmeister. Она чувствовала, как задние колёса начинают скользить на мокром асфальте, и инстинктивно, на сотую долю секунды раньше, чем мозг успевал отдать приказ, ловила машину лёгким движением руля. Это было не вождение. Это было чистое, беспримесное бытие на грани возможного.

Сон всегда обрывался на одном и том же месте. Клетчатый флаг, рёв толпы, который она слышала как будто из-под воды. И чувство невероятной, почти болезненной полноты жизни, смешанное с опустошением.

Грета просыпалась в своей тихой комнате в Унтертюркхайме. За окном пели птицы. Из кухни пахло кофе. А в её жилах всё ещё гудел призрачный мотор, и пальцы помнили холод руля и вибрацию скорости.
Как обычно она вышла на кухню потягиваясь и ее как обычно уже ждала её чашка кофе.

Глава 6. Велосипедная ночь

Ужин закончился тяжелым молчанием. Отец долго смотрел в свою пустую тарелку, а потом тяжело вздохнул — этим вздохом он мог бы сдвинуть с места груженый состав.
— Дочь, ко мне сегодня подходил герр Мюллер с сортировочной, — начал он, не поднимая глаз. — Его младший сын, Карл… Надежный парень, тоже инженер, твердо стоит на ногах. Интересовался тобой.
Грета медленно отставила чашку. Она знала, что этот разговор неизбежен, как смена времен года.
— Папа, я уже говорила, что не думаю об этом, — её голос был спокойным, почти безразличным.
— А о чем ты думаешь? О своих железках? — Вильгельм наконец поднял на неё глаза, и в них была смесь гнева и беспомощности. — Жизнь проходит, Грета! Тебе двадцать два года. Все приличные девушки твоего возраста уже растят детей, а ты… Ты превращаешься в синий чулок со своими конспектами!
— Вильгельм, оставь дитя, — вмешалась мать, её тихий голос был как тонкая фарфоровая чашка посреди кузницы. — «Блажен, кто радостно, без чувства вины, друзей находит на отцовской груди». Шиллер…
— Какие стихи! — взорвался отец. — Она останется одна! Ни один нормальный мужчина не захочет жену, которая пахнет бензином и рассуждает о передаточных числах!
Грета молча встала из-за стола.
— Простите. Я устала.

Она вышла не в свою комнату, а на задний двор, в старый сарай, пахнущий сухой землей и прелыми яблоками. Там, в углу, стоял он. Её единственный настоящий поверенный.

Её Wanderer W50 1930 года.

Она провела рукой по его чёрной, блестящей раме. Это была не просто вещь. Это был совершенный механизм. Она знала его до последнего винтика.

Трёхскоростная планетарная втулка Fichtel & Sachs, которую она сама перебирала прошлой зимой. Динамо-машина Bosch, дававшая ровный, уверенный свет. Передний тормоз, аккуратно нажимавший сверху на шину при движении рычага.

Широкое сиденье из толстой чёрной кожи на никелированных пружинах стояло под особым углом — передняя узкая часть приподнята, как нос взлетающего самолёта. Грета сама регулировала этот наклон — так было удобнее её анатомии и гораздо приятнее во время долгих поездок.

Она проверила натяжение цепи, нажала на упругие шины. Всё было в идеальном порядке.
Через пять минут она уже катила по пустынным улочкам Унтертюркхайма. Щелчок храповика на свободном ходу был для неё слаще любой музыки. Город спал. Но она бодрствовала.
Это был её ритуал, её тайная жизнь. Когда давление отцовского мира становилось невыносимым, она садилась на велосипед и ехала в ночь.
Ритмичное движение ног успокаивало. Раз-два, раз-два. Вращение педалей приводило в порядок мысли, выстраивало их в четкую, логичную цепь. Прохладный ночной воздух остужал лицо и гнев. Впереди, в свете фары, бежала по асфальту ровная полоса света — её путь, который она выбирала сама.

По ровным улочкам она летела на высокой передаче, наслаждаясь
скоростью и легким вращением педалей. Впереди показался затяжной
подъем — вызов. Грета переключилась на самую низкую передачу, но
даже так каждый оборот педалей требовал отчаянного усилия...
Мышцы ног налились свинцовой усталостью. Дыхание стало прерывистым. Её тело и машина слились в единый механизм, работающий на пределе. Боль в ногах, сбитое дыхание, стук сердца в ушах — всё это смешалось в одно острое, почти болезненное наслаждение.  Каждый оборот педалей давался с трудом, мышцы болели, дыхание сбивалось, пот липкими струйками стекал по спине. Она не думала ни о чём: только ноги, ритм, скрип цепи — и глухая боль, переходящая в наслаждение. Она боролась не с холмом. Она боролась с собой, со своей усталостью, со всем тем, что пыталось её остановить и запереть в рамки.
Последнее, отчаянное усилие, толчок, от которого потемнело в глазах… и вершина.
Она остановилась, тяжело дыша, вцепившись в руль. Всё её тело дрожало от напряжения, но эту дрожь пронизывала волна горячей, победительной неги. Она сделала это. Она снова победила.
Внизу, под ней, раскинулся спящий Штутгарт, усыпанный тысячами огней. Там, внизу, был мир её отца, мир мужей и детей, мир чужих правил и ожиданий.
А здесь, наверху, в прохладной тишине, была она. Одна. И этого было достаточно. Она чувствовала абсолютную, полную самодостаточность. Ей не нужен был мужчина, чтобы чувствовать себя живой.
Спуск был наградой. Она неслась вниз, не вращая педалей, и ветер свистел в ушах, высушивая слезы, которых она даже не заметила. Это было чувство полета. То самое, о котором рассказывал Курт.
Когда она тихо вернулась в спящий дом, гнев и обида ушли. Внутри была только спокойная, холодная уверенность. Она знала, кто она. И ей это нравилось.

Глава 7. Badesee

Июль плавил Штутгарт. В чертежном бюро работа встала. Раскаленный воздух висел неподвижно, чертежи прилипали к вспотевшим рукам, а карандаши оставляли мокрые следы на бумаге. За окном город задыхался в предгрозовой духоте.

— Alles! — Ганс с грохотом бросил циркуль на стол. Металл звякнул, как колокольчик отбоя. — Мозги превратились в Leberkase. Кто со мной на озеро?

Пауза длилась секунду — но казалась вечностью. Все посмотрели на Грету. Она была коллегой, но она была женщиной. А на озеро женщин не брали. В их взглядах мелькало что-то большее, чем просто сомнение — предчувствие перемен, которые уже витали в воздухе. Те свободы, что казались естественными еще вчера, сегодня требовали смелости.

Грета медленно подняла глаза от чертежа. В груди что-то сжалось — не страх, а острое понимание момента. Она видела их сомнение — и почувствовала, как в ответ поднимается волна упрямства. Не сейчас. Не отступать сейчас.

— Я еду, — сказала она. Голос прозвучал ровнее, чем она ожидала.

Ганс замер, словно впервые ее увидел. Потом его ухмылка стала шире, но в глазах мелькнуло что-то похожее на уважение:

— Учти, fraulein, у нас там свои порядки.

— И я их знаю, — ответила Грета, не отводя взгляда.

Поездка была шумной, но Грета чувствовала себя в центре невидимого круга внимания. Она сидела у окна и молчала, ощущая кожей эти взгляды — любопытные, оценивающие, где-то даже восхищенные ее смелостью. Некоторые из коллег, она знала, втайне завидовали ее дерзости. Другие — искренне беспокоились. В воздухе висело что-то неопределенное, тревожное — будто все понимали: такие вольности могут скоро стать невозможными.

Эрих сидел через проход, и Грета краем глаза видела, как он несколько раз поворачивается к ней, разжимает губы, словно собираясь заговорить — а потом резко отворачивается к окну. Его пальцы то сжимались в кулаки, то разжимались, оставляя влажные следы на спинке сиденья. "Что он хочет сказать?" — мелькнула мысль, но Грета ее отогнала. Сейчас не время для догадок.

Озеро Макс-Айт-Зе встретило их зеркальной тишиной. Вода отражала сосны так четко, что казалось, мир перевернулся. Виноградники спускались к берегу изумрудными террасами, а воздух был густой от запаха нагретой смолы и едва уловимого аромата водяных лилий. Над водой кружились стрекозы, их крылья вспыхивали на солнце, как осколки цветного стекла.

— Господи, как красиво, — выдохнул кто-то. — Словно время остановилось.

Но время не остановилось. Грета это чувствовала всем телом — этот странный момент между "вчера" и "завтра", когда еще можно сделать выбор, но завтра, возможно, уже нельзя будет.

Мужчины, не сговариваясь, начали раздеваться до длинных белых трусов. Эрих снял рубашку медленно, словно каждое движение причиняло боль. Когда он обернулся к Грете, в его взгляде было что-то отчаянное — будто он видел ее в последний раз. Лицо вспыхнуло краской до самых ушей, и он поспешно отвернулся.

— Эрих, — окликнул его Ганс, — ты сегодня какой-то странный.

— Все нормально, — пробормотал тот, но голос дрогнул.

Грета осталась одна на берегу. В памяти всплыли другие времена — времена, когда ее поколение верило, что мир изменился навсегда. Веймарская республика подарила им свободу, которая казалась естественной, как дыхание.

Лето 1924 года. Балтийское побережье под Любеком. Грете скоро двенадцать — день рождения через два месяца, 14 октября. Коротко остриженная, загорелая до черноты. Она была заводилой в компании четырнадцатилетнего брата Курта и его друзей — Вольфганга его родной сестры Анны, Дитера и близнецов Томаса и Клауса.

Они разбили лагерь в дюнах, подальше от буржуазных семейств с их пляжными корзинами и строгими правилами. Здесь, среди вереска и морской травы, царила другая мораль — мораль свободных людей нового времени.

"Долой стыд!" — кричал Вольфганг, размахивая листовкой одноименного общества. "Тело — это не грех, это храм человеческого духа!"

И именно Грета, самая младшая, первой сбросила с себя все до нитки и побежала к морю. Мальчики замешкались — несмотря на все свои передовые идеи, они все-таки были сыновьями буржуазных семейств. Но когда увидели, как Грета ныряет в холодные волны, смеясь от восторга, — последовали за ней.

Вечерами у костра они читали запретные книги. Грета выпросила у отца "Три очерка по теории сексуальности" Фрейда и теперь важно объясняла мальчикам про либидо и вытеснение. Курт принес "Сексуальность и классовая борьба" — скандальную брошюру про то, что сексуальная свобода неотделима от социальной революции.

А потом Грета достала самую запретную книгу — ту, которую и в продвинутом Берлине продавали только "из-под полы". Тоненькая брошюра доктора Хиршфельда из его Института сексологии: "Что должен знать каждый о браке и близости".

"Здесь написано", — Грета читала при свете костра, не стесняясь научных терминов, — "что женщины имеют право на такое же сексуальное удовлетворение, как и мужчины. И что..." Она запнулась, потом продолжила решительно: "Что большинство женщин занимаются аутоэротизмом. Так же, как мужчины. Это нормально и даже полезно для здоровья."

Тишина была оглушающей. Даже треск костра казался слишком громким.

"То есть..." — начал Вольфганг и сглотнул.

"То есть мы все это делаем, — спокойно сказала Грета. — И не надо притворяться, что это не так. Книжка говорит, что от этого никто не слепнет и не сходит с ума. Наоборот — люди, которые понимают свою сексуальность, счастливее в браке."

Дитер, всегда самый смелый, вдруг спросил:

"А ты... ты тоже?"

Грета посмотрела на него с удивлением:

"Конечно. А вы разве нет? В книжке написано, что это делают практически все. Просто лицемеры об этом молчат."

И вдруг лед сломался. Мальчики начали говорить — сначала робко, потом все смелее. О том, что их мучает, о том, чего они стыдятся, о том, что считали своими постыдными тайнами. А Грета сидела среди них — одиннадцатилетняя, но уже мудрая не по годам, — и понимала: она открыла им глаза на самих себя.

"Мы — поколение новых людей, — сказала она тогда, глядя на огонь. — Мы не будем врать друг другу и самим себе. Мы не будем стыдиться того, что естественно."

Курт гордо посмотрел на сестру:

"Из тебя выйдет настоящий человек будущего, Гретхен."

Тогда, в двадцать четвертом, это казалось пророчеством. Никто не знал, что будущее окажется совсем другим.

Сейчас, стоя на берегу озера Макс-Айт-Зе, Грета вспоминала того одиннадцатилетнего ребенка, который так бесстрашно говорил о вещах, от которых краснели взрослые мужчины. Вспоминала Курта — он погиб в 1932-м, не от пули, а от разбитого сердца, когда понял, куда катится страна.

Тогда, в свободные двадцатые, тело не было врагом, стыдом, проблемой. Тело было просто телом. А сексуальность — частью человеческой природы, которую не надо прятать, как грязную тайну.

"Новые люди", — шепнула Грета, снимая платье. — Может, они все-таки существуют. Может, время еще не кончилось.

Сейчас, разулась и снимая платье, Грета вдруг поняла — она делает не просто выбор. Она совершает поступок. Каждое движение — это слова, которых она не произносит, но которые слышат все: "Я здесь. Я равная. Я не исчезну."

На ней были простые белые трусики, похожие на короткие шортики. В них не было ничего вызывающего, но Грета знала — дело не в них. Дело в том, что она здесь. Дело в том, что она не попросила разрешения.

Она решительно вошла в воду — и мир словно выдохнул. Прохлада озера омыла кожу, смыла напряжение, сомнения, тревоги. Грета поплыла к центру сильными, размеренными гребками, чувствуя, как тело вспоминает древнюю радость движения в воде.

За ней, преодолев собственное смущение, с всплеском бросился Эрих.

— Грета! — крикнул он, догоняя ее. — Ты... ты плаваешь как акула!

Она засмеялась — впервые за весь день без напряжения. Они плавали наперегонки, ныряли за разноцветными камешками, играли в водное поло с найденной веткой. Эрих постепенно расслаблялся, и Грета видела — вода смывала с него не только пот, но и страх, неуверенность. "Вот каким он должен быть", — подумала она, наблюдая, как он смеется, брызгается, играет, как ребенок.

С берега Ганс и Штайнер наблюдали за молодыми с той особой нежностью, с какой взрослые смотрят на детей, не знающих, что впереди зима.

— Посмотри на них, — тихо сказал Ганс. В его голосе звучала грусть. — Они еще живут в мире, которого уже нет.

Штайнер поправил очки, долго молчал. Потом сказал:

— Может, и хорошо. Пусть хотя бы сегодня поживут.

— Такие девушки, как Грета, скоро станут невозможными, — продолжал Ганс. — Новое время идет. Другие правила.

— Знаю, — кивнул Штайнер. — Потому и радуюсь за них сегодня.

Ганс долго смотрел на играющих в воде, потом вдруг усмехнулся:

— Ставлю столько пива, сколько ты сможешь выпить за вечер, что к Рождеству они поженятся.

— А если к Рождеству будет уже не до свадеб? — спросил Штайнер.

— Тогда тем более, — ответил Ганс. — В трудные времена людям нужно друг друга.

За остаток дня Грета искупалась трижды. После каждого заплыва она выходила из воды, не пытаясь прикрыться или спрятаться. Вода стекала с ее стройной фигуры, с угловатых плеч и небольшой груди, которая совсем не соответствовала пропагандируемым теперь "арийским" идеалам. Она была похожа на юношу — и в этом была ее сила.

Мужчины постепенно привыкли к ее присутствию. Поначалу их взгляды скользили мимо, потом стали открытыми, оценивающими, но без пошлости. Она была коллегой. Она заслужила это право.

Когда Грета вышла из воды в первый раз, Ганс присвистнул — но не издевательски, а с искренним восхищением:

— Wie zwei susse Igelnosle, Fraulein! — Он указал на ее грудь, с которой стекали серебристые капли. — Как милые ежиковые носики. Хотелось бы их погладить.

Грета не смутилась. Наоборот — она улыбнулась, стряхивая капли:

— И stachelig небось тоже? Тогда не советую их трогать, Ганс. Ежики колючие и больно кусаются.

Коллеги захохотали. В их смехе не было ничего грязного — только радость, что напряжение прошло.

— Ja, wirklich niedlich, — поддержал Штайнер. — И характер под стать. Не знаю, fraulein, что лучше — как вы рассуждаете или как выглядите.

Вечер пришел медленно, неохотно. Солнце клонилось к деревьям, окрашивая воду в золотисто-розовые тона. Воздух наполнился вечерней прохладой и тем особенным запахом, который бывает только у воды на закате — чистым, чуть горьковатым, полным тайн.

— Пора домой, — сказал Ганс, но без обычной решительности. Словно и сам не хотел, чтобы этот день заканчивался.

Все вышли из воды в последний раз. Зная, что скоро ехать, Грета не стала ложиться на траву. Она стояла, обхватив себя за плечи, и чувствовала, как прохладный ветерок сушит кожу, как уходит тепло дня.

Мужчины начали переодеваться — снимали мокрые трусы без стеснения, отжимали их, натягивали брюки на голое тело. Грета делала то же самое. Спокойно, естественно она сняла мокрые трусики, отжала их, как обычное белье, и на несколько секунд осталась обнаженной.

Именно в этот момент к ней повернулся Эрих.

Весь день он мучился, пытаясь найти нужные слова. Репетировал фразы, отбрасывал их, придумывал новые. Сейчас его лицо было бледным от решимости, а в глазах горел огонь — не страсти, а отчаяния человека, который понимает: если не сейчас, то никогда.

— Грета, — сказал он, и голос дрогнул. — Я должен тебе сказать...

Он замолчал, сглотнул, начал снова:

— Я влюблен в тебя. Давно. А сегодня... сегодня я понял, что не могу больше молчать.

Тишина стала звенящей. Даже птицы смолкли. Ганс замер с брюками в руках.

— Выходи за меня замуж, — продолжал Эрих, глядя ей прямо в глаза. — Мы можем прямо сегодня поехать к твоему отцу. Я серьезно. Я готов.

Грета стояла, держа в руках мокрые трусики, и чувствовала, как весь мир сжимается до этого момента. В груди что-то болезненно сжалось — не от смущения, а от острой жалости к нему, к его отчаянной искренности.

Она медленно подняла с травы платье, просунула руки в рукава. Говорила, застегивая пуговицы:

— Нет, Эрих. Я пока не собираюсь замуж. Дело не в тебе — дело во мне. Во времени. В том, что я еще не знаю, кем стану завтра.

Она повернулась к нему — уже одетая, но все еще открытая:

— Но ты спрашивай иногда. Мир меняется быстро. Может, я тоже изменюсь.

Эрих кивнул — слишком быстро, слишком резко. В его глазах мелькнула боль, но и облегчение тоже. Он высказался. Он попробовал.

Ганс, уже одетый, смотрел на Грету с выражением глубокого уважения. В его взгляде читалось понимание: она не просто отказала. Она объяснила. Честно, без жестокости.

— Плаваешь ты отлично, — сказал он и бросил ей ключи от машины. — Посмотрим, как ты водишь.

Возвращались в золотистом свете заходящего солнца. Грета вела машину сосредоточенно, чувствуя ответственность — не только за машину, но и за этот день, за все, что в нем произошло. Эрих сидел рядом молча, но напряжение ушло. Время от времени он бросал на нее быстрые взгляды — уже не влюбленные, а изучающие. Словно видел ее по-новому.

На заднем сиденье Ганс и Штайнер тихо переговаривались:

— Мудрая девочка, — сказал Штайнер. — Знает, что говорит.

— И красивая, — добавил Ганс. — Жаль только...

— Что жаль?

— Что такие времена не вечны.

Штайнер долго молчал, потом сказал тихо:

— Ничто не вечно, Ганс. Но сегодня был хороший день.

Через несколько дней о поездке знало все КБ. Грету это не смущало — скорее удивляло, как быстро необычное становится обычным. Они продолжали ездить на озеро той же компанией, но теперь она предусмотрительно брала с собой купальник и полотенце. Хотя переодевалась по-прежнему открыто, не пряча от коллег своего тела.

Эрих каждый раз при встрече спрашивал — не с надеждой, а словно выполняя ритуал:

— Грета, а сегодня не захотелось замуж?

Она отвечала каждый раз по-разному:

— Спасибо за предложение, сегодня не захотелось. Спрашивай завтра — женщины существа непостоянные.

Или:

— Сегодня я занята тем, что выясняю, кто я такая. Как разберусь — сразу скажу.

И они оба понимали: игра продолжается. Но правила меняются каждый день.

Прошло две недели после поездки на озеро. Эрих старался не думать о том утре — о Грете, выходящей из воды, о её спокойной улыбке, о том, как естественно она себя вела. Но мысли возвращались снова и снова.
Он шёл по коридору КБ с чертежами нового карбюратора, когда услышал знакомый смех из курилки. Эрих обычно избегал этого места — табачный дым вызывал у него головную боль, да и разговоры там велись не всегда те, которые ему хотелось слышать.
Но сегодня что-то заставило его остановиться у двери.
— …а потом она говорит: “Ежики колючие, у них иголки, не стоит их трогать!” — громко рассказывал Ганс, и несколько мужчин захохотали.
Эрих замер. Кровь прилила к лицу.
— И что, ты послушался? — спросил кто-то из механиков.
— А как не послушаться такую красотку? — Ганс затянулся сигаретой. — Хотя, знаете, ребята, есть в ней что-то… дикое. Не каждая решится…
Эрих не дождался окончания фразы. Толкнув дверь, он вошёл в прокуренное помещение. В углу, у окна, стояла Грета — она о чём-то тихо говорила с Штайнером, показывая ему какие-то расчёты. Она была поглощена разговором и, казалось, не слышала болтовни Ганса.
Но Эрих слышал. И видел только красное.
— Заткнись, — тихо сказал он, подходя к Гансу.
Бывший гонщик удивлённо повернулся:
— Эрих? Что с тобой, дружище?
— Я сказал — заткнись.
— Да ладно тебе, мы просто…
Удар пришёлся точно в челюсть. Ганс, не ожидавший нападения, покачнулся, но устоял. Сигарета выпала из его рук.
— Ты спятил? — Он потёр челюсть, в глазах вспыхнул гнев.
Эрих молчал, сжимая кулаки. В курилке воцарилась тишина — даже те, кто не видел удара, почувствовали напряжение.
— Ах, вот оно что, — протянул Ганс, понимающе кивнув. — Защитник девичьей чести объявился. Слушай, Эрих, ты же понимаешь, что я ничего плохого не…
Второй удар был сильнее первого. На этот раз Ганс ответил — его кулак, натренированный годами гонок и слесарной работы, врезался Эриху в рёбра.
— Прекратите немедленно!
Голос Греты прорезал шум дерущихся мужчин. Штайнер и ещё двое инженеров уже растаскивали противников.
— Что вы, чёрт возьми, делаете? — Грета стояла перед ними, руки на бёдрах, глаза пылали гневом. — Ведёте себя как первобытные дикари!
Эрих тяжело дышал, рубашка порвалась на плече. Ганс вытирал кровь с разбитой губы.
— Грета, я только хотел… — начал Эрих.
— Ты хотел что? Защитить мою честь? — Она повернулась к Гансу: — А ты, Ганс, видимо, решил посплетничать, как домохозяйка, у которой нет более интересных тем для разговора?
Ганс опустил глаза:
— Я не хотел тебя обидеть, Грета. Правда. Я просто…
— Просто болтал о том, что касается только нас четверых, — резко оборвала она. — Об озере, правильно понимаю?
Кивок.
— Тогда слушайте оба. — Грета посмотрела на собравшихся мужчин, потом снова на Эриха и Ганса. — Я не пытаюсь скрывать то, что было на озере. И тем более не считаю, что там произошло что-то неправильное или постыдное. — Она повернулась к Эриху: — И мне не нужны защитники, которые решают за меня, что считать оскорблением.
— Грета… — Эрих сделал шаг к ней.
— Нет. — Она подняла руку. — Я сама в состоянии постоять за себя. А вы, господа, можете продолжать обсуждать кулачные бои — это, видимо, единственное, в чём вы разбираетесь лучше женщин.
Развернувшись, она вышла из курилки, оставив за собой гробовую тишину.
Ганс первым нарушил молчание:
— Прости, Эрих. Я действительно не хотел…
— Забудь, — устало сказал Эрих, поправляя порванную рубашку. — Дело не в тебе.
— А в чём?
Эрих посмотрел на дверь, за которой исчезла Грета:
— В том, что я до сих пор не понимаю, с кем имею дело.

А за окнами КБ лето 1934 года медленно переходило в осень, и мир готовился к переменам, о которых пока никто не решался говорить вслух.

Глава 8. Союз двух зубчатых колес

Это случилось поздним осенним вечером 1935 года. Дождь барабанил по стеклянной крыше конструкторского бюро. В огромном зале остались только двое. Грета, склонившаяся над чертежом нового шасси, и Эрих, который стоял у неё за спиной. Воздух был наэлектризован их молчаливым спором.
— Это безумие, Грета, — наконец сказал Эрих. — Сместить точку крепления рычага еще на тринадцать миллиметров — и мы теряем всю жесткость на скручивание. На скорости за двести это не машина, это катапульта.
— Или гениальное решение, — ответила она, не поднимая головы. — Если мы усилим поперечину, то компенсируем потерю. А за счет смещения рычага получим лучшую управляемость. Караччиола говорил, что ему не хватает именно этого — остроты.
— Караччиола — гений! А другие? Мы не можем строить машину только для одного человека! Мы строим «Мерседес», а не гроб на колесах! — Эрих ударил ладонью по столу.
Грета медленно подняла на него глаза.;— Техника не должна подстраиваться под слабости человека, Эрих. Человек должен дорастать до техники.
Это была их вечная точка расхождения. В нем говорил разумный инженер, в ней — одержимый творец.
— Дело не в технике! — взорвался он. — Дело в тебе! Тебе всегда мало, Грета. Всегда нужно идти по краю. Ты не можешь просто остановиться и…
Вся его нежность, вся его терпеливая любовь, всё его молчаливое обожание — всё это рухнуло под напором отчаяния. В порыве, который был смесью любви и гнева, он сделал шаг, схватил её за плечи и впился в её губы поцелуем.
Поцелуй был жестким, требовательным. На одно страшное мгновение броня Греты треснула. Но тут же разум вернулся. Она уперлась руками ему в грудь и со всей силы оттолкнула.
— Не делай так, — выдохнула она, тяжело дыша. В её голосе была не только сталь, но и едва уловимая дрожь. — Я… я не хочу тебя отталкивать.
Эти последние слова, сказанные почти шепотом, подействовали на Эриха сильнее пощечины. Он смотрел на неё, и вдруг понял, каким был идиотом. Он пытался решить сложное уравнение грубой силой.
Он сделал шаг назад, переводя дух.
— Прости, — сказал он тихо. — Ты зря видишь всё в неверном свете. Я никогда не предложу тебе стать домохозяйкой. Заставить тебя бросить чертежи — это как заставить «Серебряную стрелу» возить картошку. Преступление.
Он посмотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде больше не было отчаяния, только спокойная уверенность.
— …Я предлагаю другое. Союз. Ты и я.
Знаешь, передать большую мощность можно, просто сделав деталь больше или прочнее. Но для редуктора одного зубчатого колеса недостаточно. Оно не может выполнять свою работу в одиночестве. Ему нужен идеально подходящий партнер. По шагу, по модулю, по диаметру и по многим другим параметрам.
Вот что я предлагаю, Грета. Союз двух таких колес. Нас с тобой». По твоим правилам.
Грета долго молчала. Она смотрела на него, и её лицо было непроницаемым. Впервые кто-то предложил ей не капитуляцию, а альянс.
— Может быть, — наконец сказала она, и её голос был почти не слышен за шумом дождя. — Но я не знаю, сколько времени ты будешь ждать ответа. И тем более не знаю, будет ли ответ положительным.
Для Греты это было равносильно признанию. Для Эриха это было больше, чем «да». Он молча кивнул, повернулся и вышел, оставив её одну в гулкой тишине.
Грета медленно подняла руку и коснулась кончиками пальцев своих губ. Они всё ещё горели. И впервые в жизни задача, стоявшая перед ней, не имела единственно верного инженерного решения.

Глава 9. Женщины в парной
 
Осень 1936 года. Городские бани "Schwaben Quellen" в центре Штутгарта. В облаках влажного пара, густо пахнувшего заваренными травами — мятой, эвкалиптом и хвоей, голоса звучали глухо и умиротворенно. Грета сидела на верхней, самой жаркой полке, чувствуя, как уходит напряжение.

Времена менялись стремительно. До прихода нацистов к власти в немецких банях царила та самая Freik;rperkultur — "культура свободного тела", которая зародилась еще в 1890-е годы и расцвела в свободные двадцатые. Тогда мужчины и женщины могли посещать сауны вместе, без стеснения, как часть движения за здоровый образ жизни и единение с природой.

Грета помнила те времена. Каждую субботу они приходили сюда всей семьей — она, мама, отец и Курт. Это было семейной традицией, почти ритуалом. В общей парной они сидели на разных полках по степени жара, который каждый мог перенести, и говорили о прошедшей неделе. Отец рассказывал о железнодорожных проектах, мать читала стихи, которые запомнила за неделю, а Курт делился планами своих полётов. Это было время искренности — в банном пару невозможно врать или притворяться.

В 1933 году всё изменилось. Герман Геринг назвал культуру свободного тела "одной из наибольших опасностей для немецкой культуры и нравственности" и сравнил её с марксизмом. Смешанные сауны запретили, натуристские союзы взяли под строжайший контроль. Семью Шмидт разделили: отец и Курт — по понедельникам и четвергам, мать и Грета — по средам и субботам.

Курт погиб в 1933 году, и отец перестал ходить в баню. "Какой смысл париться одному?" — говорил он. Мать продолжала приходить с Гретой ещё некоторое время, но постепенно и она стала находить причины остаться дома. "Ты иди, дитя, — говорила она. — А я лучше дома посижу, почитаю."

Так Грета стала приходить сюда одна. Сначала это расстраивало — слишком много воспоминаний о семейных субботах. Но постепенно она полюбила эту одинокую тишину, возможность думать без помех, слушать своё тело и свои мысли.

Но в этом году что-то снова поменялось — поползли слухи, что от самого рейхсфюрера СС Гиммлера поступило негласное указание больше не препятствовать занятиям натуризмом.

Сегодня был женский день — среда, когда мужчинам вход был строго запрещён. Грета была благодарна за эту возможность расслабиться среди одних женщин, вдали от напряжённой атмосферы, которая витала теперь повсюду.

Именно здесь, в этом женском царстве, она увидела её. Клареноре Штиннес. Легенда, сошедшая с газетных полос. Её тело было не телом светской дамы, а телом путешественницы — крепкое, поджарое, выкованное дорогой. В её движениях была спокойная уверенность человека, который менял колесо в пустыне Гоби и вёл переговоры с сибирскими пограничниками.

Они встретились позже, в комнате отдыха, у самовара. Клареноре, завернутая в простую простыню, с чашкой дымящегося чая в руках, подошла к Грете.

— Хороший пар сегодня, правда? — голос Штиннес был низким и немного хриплым. — Словно все заботы выгоняет.

— Да, госпожа Штиннес, — тихо ответила Грета.

— Просто Клареноре, — она улыбнулась. — Здесь мы все равны. — Она внимательно посмотрела на Грету. — А я вас, кажется, тоже где-то видела. Вы не из автомобильного мира? У вас взгляд человека, который знает, что такое карбюратор.

Грета вспыхнула:

— Да. Я работаю в конструкторском бюро Daimler-Benz.

— Это правильный путь, — кивнула Клареноре. — Главное — быть там, где пахнет бензином.

Грета набралась смелости:

— Я читала о вашем путешествии. О Сибири, о пустыне Гоби… Что было самым трудным?

Клареноре на мгновение стала серьезной. Она смотрела сквозь пар, словно снова видела те пейзажи.

— Все это ерунда, дитя мое. Технические трудности — это самое простое. Самое трудное — это когда ты лежишь ночью в палатке посреди пустыни и спрашиваешь себя: «Зачем я все это делаю?»

Она повернулась к Грете, и её ясные глаза смотрели прямо в душу.

— И если у тебя нет ответа на этот вопрос, ты сломаешься. Не машина, а ты. Мой первый ответ был простым, почти подростковым: я хотела доказать, что женщина может. Не мужчинам. Себе. Этого было достаточно, чтобы завести мотор. Это хорошее топливо для старта, на нем можно проехать первые десять тысяч километров.

Она снова посмотрела на Грету, и в её взгляде появилась новая глубина:

— Но потом, где-то в горах Перу, когда мы сутками чинили сломанную ось, я вдруг поймала себя на мысли, что мне больше не нужно ничего доказывать. И с этого момента путешествие обрело новый смысл. Оно перестало быть доказательством. Оно стало просто… работой. Ты, машина и задача, которую нужно решить. Не ради славы, не вопреки кому-то, а просто потому, что это нужно сделать. И в этом, дитя мое, была настоящая свобода.

Клареноре сделала паузу, её аналитический, почти мужской взгляд скользнул по фигуре Греты — угловатой, поджарой, без единой лишней унции.

— И не стыдитесь своих рук, — сказала она, кивнув на ладони Греты. — Это руки творца. У меня всё тело — как карта моих дорог. Вот отметина из Афганистана, — она с будничной простотой указала на небольшой шрам на плече. — Сломалась рессора, пришлось самой зашивать. Мужчины смотрят на это с ужасом. А я — с гордостью. Ваше тело — это ваш первый и самый главный инструмент.

Её взгляд остановился на груди Греты.

— И еще одно. Вам повезло. У вашего тела нет лишних, нефункциональных деталей. Природа создала вас, как гоночный автомобиль, а не как лимузин. Маленькая, аккуратная грудь — это не недостаток. Это огромное преимущество. Это свобода. Вы можете спать на животе, одевать блузу на голое тело, плавать в одних трусиках, как мужчина.

Она усмехнулась, заметив, как дрогнули уголки губ Греты.

— Вы ведь уже поняли это, да? Там на озере Макс-Айт-Зе.

Впервые кто-то облек в слова её собственное подсознательное ощущение. То, что она считала своим отличием, почти недостатком, оказалось её силой.

— Но тут важно не впасть в глупость, — продолжила Клареноре, её голос стал более строгим. — Я вижу, как некоторые прогрессивные женщины слепо копируют мужчин во всем. Это ошибка. Мудрость в том, чтобы разделить: где нужно вести себя именно как женщина, используя свои природные преимущества, а в чем — не отдавать пальму первенства мужчинам. Не копировать, а превосходить там, где это важно.

Грета внимательно слушала, понимая, что получает урок жизни.

— За свободу всегда платишь, — продолжила Клареноре. — И я сейчас не о шрамах. Я о деньгах. Никогда, слышите, никогда не зависьте от чужого кошелька. У вас всегда должны быть свои деньги. Не на платья и духи. А на побег. На канистру бензина, которая позволит вам уехать, когда станет невыносимо. Собственный счет в банке надежнее любой любви. Он не предаст.

Она понизила голос:

— И последнее, Грета. Следите за ветром. Погода в Германии меняется. Становится душно. Слишком много флагов, слишком много песен. А мы с вами — одиночки. Стаи не любят одиночек. Учитесь быть незаметной и держите мотор прогретым. На всякий случай.

Грета долго молчала, переваривая услышанное. А потом, собравшись с духом, задала самый важный для себя вопрос.

— Госпожа Штиннес… Клареноре… как случилось, что ваш фотограф… стал вашим мужем? У меня сейчас много мыслей по этому поводу. Один инженер… он регулярно делает мне предложение. Я говорю, что отвечу, но не знаю, когда. И не знаю, как.

Клареноре посмотрела на неё с теплым, понимающим сочувствием.

— Это не случилось. Это построилось. Как мост через реку. Долго, с проверкой на прочность. В пустыне нет госпожи Штиннес и наемного оператора. Есть два человека и одна сломанная машина. И ты смотришь не на то, как мужчина говорит комплименты, а на то, как он молча, часами лежит под машиной в ледяной грязи. Я видела, как он работает. Как он боится, но все равно лезет на скалу за лучшим кадром. А он видел меня — злую, уставшую, орущую на него от бессилия.

Её голос стал тише, интимнее:

— Это случилось не в постели. Это случилось однажды ночью в Андах. Мы сидели у костра и молчали. И я поймала себя на мысли, что смотрю на единственного человека на планете, которому я доверяю больше, чем себе. И тогда близость стала не страстью, а завершением конструкции. Последним зубчатым колесом, которое встало на свое место.

Она наклонилась к Грете и положила свою теплую, сильную руку на её.

— Поэтому забудьте вопрос «Выходить ли замуж?». Задайте себе другие, инженерные. Вы сможете положиться на этого человека, если ваш мир рухнет? Он будет спорить с вами о чертежах, а не о том, что на ужин? Когда вы добьетесь успеха, он будет гордиться вами или ревновать? Сможет ли он молча подавать вам канистру с водой? Если на все вопросы ответ «да» — он дождется. А если хоть на один ответ «нет» — бегите от него, как от заклинившего мотора.

Грета сидела неподвижно. Клареноре Штиннес только что дала ей не совет. Она дала ей техническое задание на самое сложное испытание в её жизни.

После этого разговора Грета приняла решение, которое показалось бы странным её коллегам. Она открыла счет в швейцарском банке и начала переводить туда часть каждой зарплаты. Не много — ровно столько, чтобы при необходимости купить билет на поезд и прожить несколько месяцев, пока не найдет новую работу.

«Канистра бензина», — думала она, подписывая документы. — «Моя канистра бензина».

Глава 11. Время больших скоростей
Полина Феткович
Весна 1937 года принесла в конструкторское бюро Daimler-Benz лихорадку подготовки к новому гоночному сезону. После успеха модифицированного распределительного вала Грета стала тем, кого в КБ называли «своим человеком». Её мнения спрашивали не из вежливости, а потому, что её расчёты работали.

На стене появилась новая фотография. Луис Чирон на «Серебряной стреле» W125, пересекающий финишную черту Гран-при Монако. Двенадцать процентов прироста мощности, которые дал вал Греты, превратились в очередную победу Mercedes-Benz. Герр Штайнер, проходя мимо её стола, одобрительно кивнул на снимок:

— Хорошая работа, коллега. Теперь главное — не останавливаться.

Не останавливаться. Это была мантра всего 1937 года. Скорости росли с каждой гонкой. Каждый новый рекорд требовал ещё большей мощности, ещё более совершенной аэродинамики. Грета чувствовала себя как серфер на гребне огромной волны — захватывающе и страшно одновременно.

Именно поэтому, когда к её столу подошёл Эрих с новой папкой чертежей, она сначала не подняла головы от расчётов.

— Грета, — тихо сказал он. — Посмотри на это.

В папке лежали эскизы нового шасси. Не для гоночного болида. Для обычного легкового автомобиля. Линии были мягкими, обтекаемыми, но главное — безопасными. Здесь не было одержимости максимальной скоростью. Здесь была забота о тех, кто будет сидеть внутри.

— Это для нового проекта мирного времени, — пояснил Эрих. — Автомобиль для обычных людей. Не для рекордов, а для жизни.

Грета медленно перелистывала чертежи. Каждая деталь была продумана не с точки зрения «как сделать быстрее», а «как сделать надёжнее и безопаснее».

— Красиво, — призналась она. — Но кто это будет покупать? Все хотят скорости.

— Не все, — возразил Эрих. — Есть люди, которые хотят просто добраться из точки А в точку Б, не рискуя жизнью.

Он сел на край её стола, что в КБ было неформальным сигналом серьёзного разговора.

— Грета, я всё думаю о наших разговорах. О том, что ты ищешь ответ на мой вопрос. И мне кажется, я понял, в чём дело. Ты боишься, что брак заставит тебя выбирать между любовью и работой. Но посмотри на эти чертежи. Это же не выбор. Это — другой путь. Мы можем строить не оружие для гонки со смертью, а инструменты для спокойной жизни.

В его голосе не было давления или упрёка. Только предложение посмотреть на мир под другим углом.

Грета отложила чертежи и посмотрела на него. За окнами КБ всё ещё ревели испытательные моторы, создавая привычный фон их рабочих дней. Но что-то в воздухе менялось.

— Эрих, — сказала она медленно, — а ты не замечаешь, что наша работа становится... другой? Раньше мы строили машины для спорта. Теперь всё чаще приходят заказы от военных. Скорость нужна не для рекордов, а для войны.

Он кивнул.
— Именно поэтому я и показываю тебе это. Пока ещё можно выбирать, для чего работать.

В этот момент в КБ вошёл Ганс с сводкой последних испытаний. На его лице была смесь восторга и тревоги.

— Новый мотор выдал семьсот лошадиных сил, — объявил он. — Но на предельных режимах он работает всего тридцать минут. После этого его нужно полностью перебирать.

— Тридцать минут, — задумчиво повторила Грета. — Этого хватит на одну гонку. Или на один боевой вылет.

Повисла неловкая тишина. Никто не произнёс слова «война» вслух, но все понимали, о чём идёт речь.

— Время больших скоростей, — пробормотал Ганс и ушёл к своему столу.

Грета ещё долго смотрела на чертежи мирного автомобиля в руках Эриха. Где-то в глубине души она уже знала свой ответ на его предложение. Но пока ещё не была готова его произнести.

А за окном ревели моторы, набирая обороты для рекордов, которые, возможно, никому уже не будут нужны.

Глава 12. Крещение скоростью

Сентябрь 1937 года. Туман над Нюрбургрингом начинал рассеиваться, когда Рудольф Караччиола в который раз попытался объяснить техническую проблему, с которой столкнулся на последних тестах.

— Понимаешь, Грета... — он нервно теребил перчатки, стоя рядом с серебристым W125 Stromline. — На высоких скоростях машина как будто... теряет связь с дорогой. Не в поворотах — там всё нормально. А на прямых, когда переваливаешь за двести семьдесят. Она становится... как бы это сказать...

— Отстранённой? — предположил Эрих, изучая данные телеметрии.

— Нет, не то слово, — Караччиола покачал головой. — Она послушна, но... словно ты управляешь не машиной, а её призраком. Чувствуешь каждую неровность дороги, но не можешь предсказать, как она отреагирует на твои действия.

Я смотрела на обтекаемый силуэт гоночного болида. За последние месяцы я провела сотни часов за его рулём на испытательном треке, но никогда не разгонялась выше двухсот километров в час. Для меня это была работа, набор технических параметров, которые нужно было проверить и откорректировать.

— Я попытаюсь понять, — сказала она, направляясь к машине.

Караччиола удивлённо поднял брови:
— Грета, это не обычные тесты. Там нужно выйти на скорость под триста...

— Я понимаю, — я уже надевала шлем. — Но ваши ощущения — это единственные данные, которых у нас нет в цифрах.

Следующие минуты были самыми долгими в её жизни и самыми быстрыми одновременно. Машина набирала скорость постепенно, и сначала всё было знакомо — те же вибрации, тот же рёв двигателя. Но когда стрелка спидометра перевалила за 250, мир изменился.

На 280 километрах в час я поняла, о чём говорил Караччиола. Машина не просто ехала — она летела над асфальтом, едва касаясь его. Каждое движение руля отзывалось не сразу, а через мгновение, словно команды шли не к колёсам, а к чему-то эфемерному.

И тут я увидела поворот. Он был еще далеко, но каждую секунду расстояние сокращалось почти на сто метров.

Я ударила по тормозам, но машина ответила не так, как должна была. Не так, как отвечала на скорости 150 или 200. Задняя ось пошла в занос, и на долю секунды она поняла, что сейчас может умереть.

Но я не умерла.

Руки сами нашли правильный угол поворота руля, ноги — нужную степень нажатия на педали. Машина выровнялась, замедлилась, послушно вписалась в поворот. Когда я остановилась у пит-лейна, мои руки дрожали так сильно, что я едва смогла выключить двигатель.

Я вылезла из кокпита на подгибающихся ногах. Караччиола подошёл ко мне, но не спросил "Как дела?" или "Всё в порядке?". Он задал единственный профессиональный вопрос:

— Что было не так?

— Надо быть менее оптимистичной, — ответила я, стягивая шлем. — И не слишком верить тормозам на таких скоростях. Отзывчивость системы меняется нелинейно.

Караччиола кивнул с пониманием. А она внимательно посмотрела на него:

— А откуда вы это узнали? Почему спросили: Что было не так?

— Когда вы садились в машину, у вас не было этой седой пряди.

Я машинально коснулась волос. Действительно, тонкая серебристая прядь выделялась у правого виска. Метка тех нескольких секунд, когда мой организм понял: смерть была в сантиметре от руля.

— А теперь я понимаю, что вести машину со скоростью под триста не просто физически тяжело, — сказала я, всё ещё дыша неровно. — Теперь я это почувствовала.

В этот момент к нам подошёл молодой человек в кожаной куртке. Он стоял неподалёку и всё видел.

Я улыбнулась и спокойно обнялась с ним, как со старым другом — без поцелуя, уважая его статус женатого мужчины. Эрих, стоявший рядом, удивлённо поднял брови, но промолчал.

— Караччиола много рассказывал о твоих распредвалах. Но он не говорил, что ты умеешь так водить.

— Я не умею, — честно призналась Грета. — Я только что поняла разницу между тем, что я знаю о скорости, и тем, что она означает.

Роземайер засмеялся — не насмешливо, а с пониманием:
— Добро пожаловать в наш мир, фройляйн Шмидт. Теперь ты знаешь, почему мы это делаем. Ты молодец, Грета. Твоё руление в заносе — чистый профессионализм. Но будь осторожна, скорость — это не только адреналин, но и риск.

— Я помню ту чудесную ночь, — сказала она, общаясь с ним на равных. — Я очень тебе благодарна. Это было сказочно хорошо.

— Да, это было весело, — улыбнулся Бернд. — Мы отрывались так, что весь отель не спал. Надо же познакомились в день моего двадцатипятилетия и твоего двадцати двухлетия...

— Я часто вижу во сне, что моя 'стрела' обгоняет твою, — продолжила Грета. — Смотрю на свои руки на руле и узнаю руки Рудольфа. Я обгоняю тебя его руками, держащими руль.

— Тогда в следующий раз обгони меня наяву, — ответил он. — Но помни, в гонках главное — выжить.

Эрих стоял в стороне с папкой технических данных в руках и молчал. Он видел, как за несколько минут Грета превратилась в кого-то другого. В человека, принадлежащего миру, который был ему закрыт не по техническим, а по психологическим причинам. И впервые за все месяцы их близости он понял: соперничать с мёртвым братом было тяжело. Но соперничать с целым племенем живых героев, к которому она теперь принадлежала, было ещё тяжелее. Он снова осознал, что совсем ещё не знает Грету — как вовремя поездки на озеро и той драки в курилке, событиях которые приоткрыли её характер.

Седая прядь в её волосах была не просто следом стресса. Это была метка посвящения в касту тех, кто знает цену скорости не по расчётам, а по биению собственного сердца.

В начале октября, к Грете в конструкторское бюро подошёл Макс Зайлер — уверенный, подтянутый, с тем особым выражением, в котором всегда скрывался легкий оттенок «важного разговора».
— Грета, у меня к тебе просьба — зайди на минуту ко мне в кабинет.
Он похвалил её работу — и не только формально: отметил её расчеты, идеи, её упрямство. И добавил:
— Руководство не забывает, что у тебя скоро важный день. Четверть века — серьёзный юбилей. Спрошу прямо: не думала о собственном автомобиле? Для компании совсем не лишне, если единственная женщина-инженер будет ездить на нашей машине. Мы поддержим, в разумных пределах, конечно. Что из ассортимента Mercedes-Benz тебе по душе?
Грета даже не задумалась. Она уже ездила на всех моделях Мерседес-Бенц, в том числе в штормлайнере W125 на скорости порядка 280, именно та поездка подарила ей серебряную прядь — память о смерти, которая в тот день разглядывала её совсем близко. Теперь ей хотелось другого.
— Если честно, Макс, я уверена: лучший имидж для компании даст именно странный, «нетипичный» W138. Первый легковой дизель в истории. Мне самой пора становиться серьёзнее — смотреть не на «резвость», а на надёжность и экономичность.
Макс прищурился, с интересом глядя на неё:
— Отличный выбор. И решение — ответственное. У тебя же есть накопления?
— На счету чуть больше тысячи рейхсмарок. На первый взнос хватит, но выплаты по кредиту сожрут почти все, что я получаю.
— Зарплату мы для тебя подкорректируем, за такую покупку — вполне честно. К слову, от дилера вернулся один W138. Новый, без пробега, но есть мелкие проблемы с двигателем — придётся перебрать. Тем более ты и нормально работающий перебрала бы, для спокойствия. Запчасти на него выделим в рамках гарантии. Только предупреждаю — перебирать будешь не в рабочее время. Можем продать его за две тысячи, то есть у тебя будет оставаться еще более половины зарплаты.
Грета только кивнула — решение казалось ей правильным, даже необходимым. Принять ответственность за свою жизнь, вложиться в нечто полезное, стать чуть взрослее. Выбор почти технический, но в нём была и часть той новой, устойчивой свободы, которую она себе строила — шаг за шагом, без лишних компромиссов.

Всю ночь Грета видела себя за рулем новой машины. Проснувшись утром она почувствовала запах свежесваренного кофе и как обычно не одеваясь выбежала на кухню.
Родители уже ждали ее, налив кофе и ей, зная, что она любит кофе слегка остывшим.
У меня важный разговор: у нас скоро появится новый почти член семьи, нет, я не беременна и не выхожу замуж. Я решила купить машину. Первый легковой дизель, W138. Мне понадобится место в нашем гараже. Вы не против?

Октябрь в Штутгарте выдался ветреным и сыроватым, а в гараже семьи Шмидт царила настоящая вечерняя инженерная страсть. Только что купленный на 25-летие Греты Mercedes W138 стоял под его крышей. Она понимала, что давая возможность купить новую машину на очень льготных условиях руководство компании хоть и приурочило это событие к юбилею единственной женщины в КБ, хотело получить максимальную отдачу в виде ее развернутого мнения по особенностям эксплуатации первого легкового дизеля.

Грета чувствовала неравномерность работы двигателя, и её инженерское чутьё не позволяло оставить всё как есть.

Тихо, с педантичной решимостью, она сняла клапанную крышку. Сначала — щуп, потом часовой индикатор. Каждый зазор переносился на миллиметровку, образуя график, где уже проявились различия между цилиндрами. Для пущей объективности Грета сняла диаграммы фаз газораспределения: по первому касанию кулачка, по опусканию клапанов на 3мм и по максимальному открытию (фиксировала амплитуду и угол). Для каждого цилиндра — своя калька, которую накладывала друг на друга, чтобы визуализировать область расхождений.

Проанализировав диаграммы, Грета нашла источник разногласий: кулачки распредвала. почти ежедневно она встречалась с Альбертом Хиссом и они подолгу что-то обсуждали.

Как обычно вечером, после работы она с Эрихом подразобрав переднюю часть автомобиля, сняв шкив и переднюю и боковые крышки, а также штанги и толкатели, сняла с двигателя расположенный внизу распредвал, на следующий день она отправила его на станок, где мастера тщательно переточили профили кулачков согласно её измерениям. Высота открытия немного уменьшилась — это был сознательный компромисс в пользу равномерности работы всех цилиндров.

Двигатель собрали и приступили к проверке системы впрыска топлива. Используя метод низкого давления “по капле”, Грета сняла кривые впрыска и опять перенесла их на миллиметровку, а затем на кальку — несовпадения были явные. ТНВД и форсунки отправились на стенд: переборка, шлифовка кулачкового вала, замена одной плунжерной пары, диагностика и настройка каждой форсунки. Обилие неисправностей говорило не о плохом качестве сборки мотора, а о несколько излишней щепетильностью Греты.

В воскресенье работа продолжилась: головка и поддон сняты, поршни на свету. Измерение диаметра цилиндров и поршня, вычисление теплового зазора. Проверка зазоров шатунных и коренных подшипников — всё в порядке, но массы поршней требуют внимания. Самые лёгкие получили латунные втулки в пальцы — строгий контроль идеала для общего веса.
Шатуны были подогнаны по всем трём параметрам (верхняя головка, нижняя, общий вес). Лишний металл стачивался в “регулировочной” зоне нижней крышки. Эрих работал с удовольствием, но не делал эту работу за Грету — наблюдал с радостью, как она получает от процесса искреннее удовольствие. Собранный и прогретый двигатель ожил — ровное звучание, синхронная работа, отсутствие ненормальных вибраций.

Воскресный вечер в гараже, затянувшийся до глубокой ночи, когда Грета и Эрих вместе погрузились в тонкости настройки двигателя, превратился для них в нечто большее, чем просто работа. Глянув на часы, Грета сказала:
— Я постелю тебе на диване в гостиной, утром вместе явимся на работу. Пусть привыкают.

Эрих удивленно посмотрел на неё, и с готовностью принял предложение. В этом простом жесте было больше, чем забота — это было признание их особой близости.

“Мотор — это не просто железо, а инженерное чувство меры,” — записала Грета в дневнике перед сном.

На следующее утро Эрих уже сидел за кухонным столом в доме семьи Шмидт, в руках он держал чашку горячего кофе, который налила ему мать Греты. Родители уже воспринимали Эриха как своего, но не понимали, почему Грета всё ещё медлит с согласием на брак.

В этот момент на кухню привлеченная запахом кофе вошла привычно свободная от одежды, сонная, едва просыпающаяся Грета. Она сладко потянулась, сбрасывая остатки сна, улыбнулась, и села на стул рядом с Эрихом.
— Мне кофе налили? — с игривым оттенком спросила она.
Мать привычно покачала головой, сетуя на нарушение приличий.

— Мам, — спокойно и с теплом ответила Грета, — Эрих сделал мне предложение еще три года назад, теперь мы почти жених и невеста. Думаю, к весне или самое позднее к следующей осени я наконец образумлюсь, и все же выйду за него замуж. Но, пожалуйста, не торопите меня.

Взгляд матери смягчился, она тихо кивнула, принимая, что между Гретой и Эрихом есть нечто большее — дружба, уважение и взаимное терпение. Это был важный, почти интимный момент их отношений, подтверждающий, что несмотря на испытания и неуверенность, у них появилась настоящая близость, основанная на доверии и готовности к общему будущему.

Утром, приехав первыми в конструкторское бюро, Грета с Эрихом выехали на трек для пробных кругов. И впервые за много ночей, она не почувствовала ни одного повода для тревоги. Машина стала не просто средством передвижения, а партнёром — точным, чутким, заслуживающим инженерного доверия.

Всю ночь после работы — поочередно с Эрихом — она обкатывала новый двигатель на заводском треке: ни спешки, ни лишней нагрузки, скорость держали в диапазоне 50–60 км/ч. К утру масло слили, радостно отметили отсутствие стружки и необычный “графитовый” оттенок отработки, раскрутили стакан и заменили сменный элемент масляного фильтра, залили свежее масло.

Им с Эрихом и Штайнеру в конце года предстояла длительная командировка в Франкфурт. Грета очень хотела к тому времени закончить доводить машину до ума. Эрих все свободное время был рядом.

Эрих, не выдержав любопытства, спросил:
— Ты знаешь Роземайера? Давно?

Грета ответила:
— Мы вместе праздновали наши дни рождения в Берлине три года назад, он пришел ко мне в отель с шампанским и мы отрывались всю ночь так, что все запомнили. Он тогда был завидным женихом и многие девушки обращали на него внимание. Но только Эли растопила его сердце. Мне не удалось.

Глава 13. Двери напротив

Отель “Континенталь” был не самым роскошным в городе, но для инженерной командировки — вполне подходящим. Грета занимала номер 247, Эрих — 248. Двери напротив друг друга, как это часто бывает в служебных поездках, когда бронируют места рядом для удобства работы.
Первые дни они стучали. Эрих аккуратно стучал в дверь Греты, когда приходил с документами или вопросами о технических испытаниях. Грета стучала к нему, когда нужно было обсудить результаты дневных замеров.
Но к середине декабря стук исчез.
Эрих входил к ней без предупреждения — не от фамильярности, а от той особой близости, которая возникает между людьми, работающими над общим сложным проектом. Грета не возражала. Более того, она сама заходила к нему, когда в голове рождались новые идеи о конструкции двигателя.
Они почти что муж и жена — завтракали вместе в ресторане отеля, обсуждали работу до поздней ночи, Эрих знал, что Грета любит утренний кофе крепким, а Грета помнила, что он не переносит сигаретный дым в помещении.
Но ещё не близки.
24 декабря 1937 года. Сочельник.
Франкфурт был укутан снегом. Заводские испытания приостановились на рождественские дни, и инженеры получили три дня отдыха. Большинство коллег уехали домой к семьям, но Грета и Эрих остались — дорога в Штутгарт в такую погоду была сомнительным удовольствием.
Грета сидела у окна в своём номере, наблюдая, как снежинки танцуют в свете уличных фонарей. На столе лежали чертежи, но работать не хотелось. Рождество всегда напоминало о семье, о доме, о тепле камина в гостиной родителей.
Стук в дверь был мягким, почти извиняющимся.
— Грета? — голос Эриха звучал неуверенно. — Я принёс…
Она открыла дверь и увидела его с маленькой еловой веточкой в руке и бутылкой рейнского вина.
— Рождество не должно проходить в одиночестве, — сказал он просто.
Они сидели на диване в её номере — он с одного края, она с другого, между ними почтительное расстояние. Еловая ветка стояла в стакане с водой на подоконнике, вино согревало, разговор тёк неспешно.
— Знаешь, — сказала Грета, глядя на снег за окном, — мой брат обожал Рождество. Всегда требовал, чтобы ёлка была выше потолка.
— Расскажи о нём, — попросил Эрих.
И она рассказывала. О том, как брат учил её водить автомобиль на заброшенной дороге. О том, как они мечтали о скорости и спорили о том, что важнее — мощность или аэродинамика. О том, как он погиб слишком молодым, не успев узнать, что его младшая сестра станет инженером.
Эрих слушал молча, не перебивая. Когда она замолчала, он тихо сказал:
— Он был бы тобой горд.
Грета посмотрела на него — серьёзного, понимающего, надёжного. В этот момент она впервые подумала не о том, чем Эрих отличается от Роземайера или брата, а о том, что в нём есть такого, чего не было у них. Постоянство.
Когда часы пробили полночь, он наклонился к ней через стол и поцеловал — осторожно, нежно, без принуждения. Первый поцелуй за все месяцы их близости.
Грета не отстранилась. Но когда поцелуй закончился, она тихо сказала:
— Эрих… я пока не готова. К тому, что это означает.
— Я знаю, — ответил он. — И я буду ждать. Сколько нужно.
…
В последующие вечера, пока испытания ещё не возобновились, они проводили время вместе. У них было много свободных часов — слишком много для командировки, но достаточно, чтобы говорить о прошлом. Эрих добился малого, но значимого права: сидеть рядом с Гретой на диване, слегка обнимая её за плечи. Это было не требование, а тихая близость — его рука лежала легко, как напоминание о поддержке, а не о владении. Грета не возражала; её нестеснительность, рождённая годами открытости в лагерях и разговорах о теле, позволяла ей чувствовать себя комфортно.
1 января 1938 года. Новый год.
Они вернулись в её номер после скромного ужина в ресторане отеля. Снег за окном падал густо, создавая ощущение уюта в этом временном убежище. Эрих сидел рядом, его рука обнимала её плечо, и Грета, откинувшись на спинку дивана, чувствовала тепло его тела. Вино стояло на столе, но они не пили — просто говорили.
— Расскажи ещё о своём детстве, — попросил Эрих. — О том лете на Балтике, которое ты упомянула. Ты говорила, оно изменило тебя.
Грета кивнула, глядя в окно. Воспоминания нахлынули, и она начала рассказывать, как флешбэк, оживающий в словах.
— Это было летом 1924 года, мне было одиннадцать — почти двенадцать. Курту четырнадцать, и он уговорил родителей отправить нас в лагерь Wandervogel на Балтийском побережье под Любеком. Это было приключение: поездка на поезде через полстрану, дюны, море… С нами поехали его друзья и Анна — сестра одного из них, наша ровесница. Она была вихрем: рыжеволосая, с глазами, полными огня.
Эрих слушал внимательно, его рука слегка сжала её плечо.
— Мы разбили лагерь в дюнах, подальше от взрослых. Днём купались обнажёнными — “Долой стыд!” — кричали с листовками FKK. Вечерами у костра говорили о запретном: Фрейд, Юнг, сексуальность как энергия жизни. Анна была смелой — она экспериментировала с мальчиками, называя это “познанием”. Я наблюдала, впитывала, но не участвовала. Это научило меня: тело — не тюрьма, а инструмент свободы. Но перегрузило: в одиннадцать лет я узнала слишком много о взрослой близости, которая казалась игрой, но оставляла следы. После смерти Курта это сделало меня осторожной — я боюсь, что эмоции превратят связь в хаос, как те ночи в лагере.
Она замолчала, глядя на Эриха. Его глаза были задумчивыми, но без осуждения.
— Поэтому я нерешительна с тобой, Эрих. Ранний опыт сделал интимность “экспериментом”, а не доверием. Я боюсь потери, как с братом. Но… ты даёшь время. Это меняет дело.
Эрих кивнул, прижимая её ближе. Тишина повисла, теплая и интимная. Грета почувствовала его тепло и подумала: “Может, это начало нашего собственного эксперимента — но на моих условиях”.

15 января 1938 года

Испытания подходили к концу. Новый распределительный вал показывал выдающиеся результаты — двигатель работал ровнее, мощность возросла на двенадцать процентов, расход топлива снизился.
Грета сидела за техническим отчётом, когда Эрих вошёл в её номер с телеграммой в руках.
— Из Штутгарта, — сказал он. — Караччиола планирует новую попытку рекорда скорости на автобане. 28 января.
Грета подняла глаза от бумаг:
— Роземайер тоже будет участвовать?
— Конечно. Auto Union не пропустит такую возможность.
Она кивнула, вернувшись к отчёту. Но руки дрожали, когда она выводила технические выкладки.
28 января. Роземайер снова будет гнать серебристую стрелу по прямому участку автобана, преследуя абсолютный рекорд. А она будет стоять на обочине с секундомером и молиться.

Глава 12. 28 января 1938 года
Штутгарт, утро

Эрих вошёл в комнату Греты без стука, как делал это уже несколько месяцев. Она сидела у окна с чашкой кофе, глядя на январское утро. На ней была только ночная сорочка, и когда она встала, чтобы одеваться, то не отвернулась от него и не попросила выйти.

Грета спокойно сняла сорочку глядя в глаза Эриху и потянулась за бельём. Эрих молча подошёл и помог ей застегнуть бюстгалтер на спине. Его пальцы задержались на секунду дольше необходимого, и когда она обернулась, он смотрел на неё с такой нежностью, что у неё перехватило дыхание.

Она улыбнулась в ответ. Впервые за много месяцев — просто и искренне.

Оба понимали: сегодня, после заездов, прозвучит её ответ.

Они вышли из дома, держась за руки. W10 Mannheim Эриха завёлся с первого раза, несмотря на январский холод.

Автобан A5, между Франкфуртом и Дармштадтом, 10:30

Команда Mercedes-Benz была на месте с рассвета. Серебристый W125 Rekordwagen стоял на обочине автобана, окружённый механиками. Рудольф Караччиола проверял крепления шлема. В сорок лет он был всё тем же спокойным профессионалом, каким Грета помнила его с первой встречи.

— Ветер усиливается, — сказал главный инженер команды, глядя на флажки — Может, стоит подождать?

— Нет, — ответил Караччиола. — Утром он слабее. После полудня будет только хуже.

Грета стояла рядом с Эрихом у километрового столба. Их работа была закончена. Двигатель V12 мощностью 736 лошадиных сил, который должен был нести Караччиолу к рекорду, был их общим детищем. Теоретически он мог развить 450 километров в час. Практически — предстояло узнать.

В 10:47 Mercedes тронулся с места.

Грета наблюдала через бинокль, как серебристая торпеда набирает скорость. Сначала машина казалась обычной, потом — быстрой, потом... потом она превратилась в нечто иное. На скорости выше трёхсот километров в час автомобиль перестал быть автомобилем. Он стал снарядом, летящим в дюймах от земли.

— Четыреста! — крикнул хронометрист.

— Четыреста двадцать!

— Четыреста тридцать два километра семьсот метров в час!

Новый мировой рекорд.

Когда Караччиола остановился, он вылез из машины спокойно, почти буднично. Как рабочий, закончивший смену.

— Как ощущения? — спросила Грета.

— Машина идеальна, — ответил он просто. — Ваши расчёты работают безупречно. Можно было ехать ещё быстрее, но зачем? Рекорд есть рекорд.

12:30, тот же автобан - первая попытка Роземайера

Auto Union Type C появился на горизонте. Бернд Роземайер готовился отбить рекорд Mercedes. Ветер усилился с утра, но он не мог ждать дольше.

— Четыреста двадцать девять километров в час! — крикнул хронометрист, когда машина финишировала.

Роземайер вылез из кокпита, сняв шлем. На его лице было разочарование.
— Мало, — сказал он механикам. — Двигатель ещё холодный. Мощности не хватает.

13:15 - подготовка ко второй попытке

Механики Auto Union работали лихорадочно. Они частично закрыли радиатор материей, чтобы двигатель быстрее прогрелся до рабочей температуры. V16 должен был показать всю свою мощь — 520 лошадиных сил.

— Ветер усиливается, — сказал кто-то из команды. — Может, отложим?
— Нет, — ответил Роземайер, затягивая ремни безопасности. — Сейчас или никогда.

Грета видела его в кокпите — сосредоточенного, готового к бою. Двигатель теперь работал на полную мощность, прогретый до рабочей температуры.

13:47 - фатальная попытка

На этот раз серебристая торпеда Auto Union разгонялась агрессивнее. Прогретый двигатель выдавал всю заложенную мощность.

— Четыреста тридцать!
— Четыреста сорок!

На скорости четыреста сорок километров в час серебристая торпеда внезапно дёрнулась влево. Совсем чуть-чуть. На такой скорости чуть-чуть означает катастрофу.

Грета поняла всё в тот момент, когда боковой порыв ветра подхватил машину Роземайера. Она видела, как Auto Union начал терять управление. Видела, как молодой пилот пытается удержать машину на траектории. Видела, что шансов у него нет.

И потеряла сознание.

Она упала в обморок не от ужаса происходящего, а от понимания неизбежности. Её инженерный мозг мгновенно просчитал все векторы сил, все возможные траектории. Результат был один: смерть.

Когда Грета пришла в себя, её держал на руках Эрих. Вокруг царила та особая тишина, которая наступает после катастрофы.

— Он... — начала она.

— Да, — тихо ответил Эрих. — Сразу.

Гастхауз "Цур Линде", 16:00

Вся команда собралась в небольшой придорожной пивной. Заказали не пиво — шнапс. Молча, как на поминках.

Грета сидела рядом с Эрихом, держа в руках нетронутую рюмку. В её голове крутилась одна мысль: два её кумира мертвы. Курт разбился в небе. Роземайер — на земле. Остался только тот, кто сидел рядом и выбрал жизнь вместо славы.

Караччиола поднял рюмку:
— За Берндта. За лучшего из нас.

Но Грета не дала ему произнести тост до конца. Не дожидаясь звона стекла, она повернулась к Эриху и сказала:

— Я готова ответить. Я согласна. Я хочу быть твоей женой.

В пивной наступила тишина. Потом Караччиола улыбнулся — впервые за этот страшный день:

…В пивной наступила тишина. Потом Караччиола улыбнулся — впервые за этот страшный день:
— Тогда пьём за жизнь. За тех, кто остался жить.
И они выпили. За жизнь, которую выбрала Грета. За жизнь, которую она наконец позволила себе прожить.
Грета посмотрела на Эриха, её глаза были полны решимости, смешанной с усталостью. Она взяла его за руку под столом.
— Поедем домой, — тихо сказала она. — К моим родителям. Сегодня.
Эрих кивнул, не задавая вопросов. Он понимал: этот день перевернул в ней всё.
Дорога в Штутгарт была тихой. Снег падал густо, покрывая автобан белым покрывалом, которое глушило звуки мотора. Грета сидела рядом, глядя в окно, но её рука оставалась в ладони Эриха. Она думала о Роземайере — о его последнем взгляде перед заездом, о той скорости, которая забрала его. “Жизнь слишком коротка, — повторяла она про себя. — Слишком коротка, чтобы ждать”.
Когда они подъехали к дому Шмидтов, Грета вышла первой. Родители ждали — отец у окна, мать в дверях. Новости о катастрофе уже разнеслись по радио.
— Грета, детка, слава богу, ты жива, — прошептала мать, обнимая её.
Грета отстранилась и посмотрела на родителей, потом на Эриха, стоявшего позади.
— Мы с Эрихом решили пожениться, — сказала она прямо. — Формальности уладим потом. Но сегодня… сегодня мы считаем днём нашей свадьбы. И началом всего.
Отец нахмурился, но мать кивнула, понимая.
— Для меня это очень важно, — продолжила Грета, её голос дрожал, но был твёрд. — Надеюсь, вы поймёте. Я хочу, чтобы наши с Эрихом отношения начались именно здесь, в моём доме, а не в его квартире. Мы ждали больше трёх лет, и ждать ещё… я не могу. Не после сегодняшнего.
Родители переглянулись. Отец молча кивнул, а мать обняла дочь снова.
— Тогда тихий семейный ужин, — сказала она. — Как положено.
Ужин был простым: картофельный суп, хлеб с маслом, бутылка вина из погреба. Они сидели за столом, вспоминая Курта, Роземайера, всех, кого отняла скорость. Грета говорила мало, но её рука под столом нашла ладонь Эриха. Когда ужин закончился, родители тактично ушли в свою комнату.
Грета и Эрих остались в гостиной. Она зажгла свечу, и комната наполнилась мягким светом. Без слов она взяла его за руку и повела в свою комнату — ту самую, где висела фотография Курта.
Дверь закрылась. Грета повернулась к Эриху, её глаза блестели в полумраке.
— Я готова, — прошептала она. — Здесь и сейчас. После всего… я не хочу ждать.
Эрих обнял её, и их губы встретились — не в робком поцелуе, как в отеле, а в страстном, полном накопленного желания. Грета сама стянула с него рубашку, чувствуя тепло его кожи. Её руки дрожали, но не от страха — от urgency, от понимания, что жизнь может оборваться в миг, как у Роземайера.
Они упали на кровать, и одежда полетела на пол. Грета прижалась к нему всем телом, ощущая его силу, его нежность. “Это не эксперимент, — думала она, пока их тела сливались в ритме, полном нежности и страсти. — Это выбор. Мой выбор”.
Эрих был осторожен, но настойчив, его руки ласкали её, открывая то, что она так долго держала в себе. Грета стонала тихо, отдаваясь ощущениям — волнам тепла, которые разливались по телу, смывая годы ожидания. Когда они достигли пика, она прижалась к нему, слёзы текли по щекам — не от боли, а от облегчения, от полноты жизни.
Они лежали обнявшись, дыша в унисон. Грета прошептала:
— Теперь мы по-настоящему вместе. Спасибо, что ждал.
Эрих поцеловал её в висок:
— Я бы ждал вечно. Но рад, что не пришлось.
В ту ночь, в доме родителей, под крышей, где прошла её юность, Грета наконец почувствовала: она не одна. Смерть Роземайера напомнила о хрупкости жизни, но этот вечер подарил надежду. Их союз начался не в спешке, а в честности — как и всё, что делала Грета.

Глава 14. Путь к свободе

Март 1938 года, дом семьи Шмидт

Отец стоял у окна своего кабинета, наблюдая, как Эрих укладывает последние чемоданы в багажник W10 Mannheim. Два месяца прошло с тех пор, как Грета подала заявление об увольнении на следующий день после гибели Роземайера. Неделю спустя Эрих последовал её примеру.

— Герр Вильгельм, — Эрих вошёл в кабинет, держа в руках старую записную книжку. — Я хотел ещё раз поблагодарить вас за это.

На столе лежал листок с именем и адресом: «Клаус Рихтер, главный инженер Швейцарских федеральных железных дорог, Берн». Рекомендательное письмо было уже запечатано.

— Я не одобряю побег, — сказал отец, не оборачиваясь. — Но я не позволю моей дочери жить в мире, где таких, как она, затаптывают. Сделай её счастливой. Это всё, о чём я прошу.

Грета вошла в комнату в дорожном костюме. На шее — скромное золотое колье, единственное дорогое украшение, которое она решилась взять. Остальные сбережения уже три года лежали в швейцарском банке.

— Мы готовы, папа.

Он обернулся и долго смотрел на неё. Его девочка, которая когда-то бегала голышом по дому, теперь стояла перед ним взрослой женщиной, готовой начать новую жизнь.

— Пишите, — сказал он просто. — Когда всё это закончится, пишите.

Германо-швейцарская граница, 14:30

Очередь на пограничном переходе двигалась медленно. Серые мундиры, развевающиеся флаги со свастиками, лай собак. Грета сидела на пассажирском сиденье, внешне спокойная, внутри ледяная от страха. Эрих за рулём казался воплощением уверенной арийской молодости.

— Документы, — потребовал пограничник, заглянув в окно.

Эрих протянул паспорта и свидетельство о браке.

— Цель поездки?

— Медовый месяц, герр вахмистр. Подарок жене. Швейцарские Альпы, горный воздух.

Пограничник обошёл машину, заглянул в багажник. Его взгляд задержался на колье Греты.

— Красивое украшение, фрау Мюллер. Свадебный подарок?

— От отца, — спокойно ответила Грета, вспоминая наставления Клареноре о том, как быть незаметной.

Пограничник вернул документы и вдруг ухмыльнулся:

— Проезжайте. И повеселитесь там как следует! Германии нужны здоровые арийские дети!

Эрих кивнул, выдавив улыбку. Грета почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Шлагбаум поднялся.

Когда немецкая граница осталась позади, Грета закрыла глаза и выдохнула:

— Спасибо тебе, мерзавец. За то, что лишил меня последних сомнений в правильности нашего выбора.

Лугано, Швейцария, вечер

W10 Mannheim остановился у знакомого санатория — того самого, где всё начиналось четыре года назад. Но теперь они приехали сюда не как делегация завода, а как беженцы.

Рудольф Караччиола ждал их в холле. Увидев Грету, он поднялся с кресла:

— Фрау Мюллер. Добро пожаловать в Швейцарию. В свободную Швейцарию.

— Как дела с работой? — спросил Эрих.

— Всё устроено. В Цюрихе есть инженерное бюро, которое занимается железнодорожными проектами. Они будут рады двум специалистам такого уровня. А пока... — он указал на стойку регистрации, — номера забронированы на месяц. Этого хватит, чтобы освоиться.

Когда они остались одни в своём номере, Грета подошла к окну. Внизу расстилалось озеро Лугано, то самое, где четыре года назад молодая секретарша впервые поняла, что мир больше чертёжной доски.

— Не жалеешь? — тихо спросил Эрих.

— О чём? О том, что мы остались живы, пока другие гонятся за смертью? — Она обернулась к нему. — Нет. Не жалею.

Он обнял её, и она прижалась к его плечу. За окном швейцарский вечер окутывал озеро туманом. Где-то там, за горами, рождался новый мир — мир войны, ненависти и безумных скоростей. Но здесь, в этом номере, у них было всё, что нужно: любовь, свобода и право выбирать, для чего жить.

— Знаешь, — сказала Грета, — я всю жизнь думала, что бегство — это поражение. А теперь понимаю: иногда это единственная победа, которая у тебя есть.

Эрих поцеловал её в висок, туда, где до сих пор виднелась тонкая седая прядь — память о дне, когда она поняла цену скорости.

— Союз двух зубчатых колёс, — прошептал он.

— Союз двух зубчатых колёс, — согласилась она.

И в первый раз за много месяцев Грета была абсолютно уверена: они выбрали richtige Ubersetzung.

За окном швейцарская ночь укрывала беженцев из страны, где скорость стала важнее жизни. Но их собственная история только начиналась — история о том, как любовь может быть быстрее смерти, а мудрость — быстрее безумия.