Тагра и её жители. Глава 6. Новый год

Для большинства людей Новый год — это огни, гирлянды, мандарины, хлопушки, ёлка и обещание, что ровно в полночь всё пойдёт иначе. Год закрывается, новый распахивается, и каждый будто получает чистый лист. Люди строят планы, поднимают бокалы, целуются под бой курантов. Я наблюдал за этим со стороны — и всё время чувствовал себя человеком без билета, который стоит у дверей Большого театра, где все в зале аплодируют, а его внутрь не пустили.

Один Новый год я встретил в старой съёмной квартире. За стенкой грохотали соседи — у них было человек пятнадцать, музыка, смех, крики. Я сидел на табуретке у окна с бутылкой шампанского. Оно оказалось тёплым и кислым, больше похоже на газировку с привкусом алюминиевой пробки. Телевизор, стоявший в углу, надрывался концертами, ведущие орали «Счастья! Любви!», и от этого становилось только пустее. В полночь я вышел на балкон и посмотрел на двор. Дети запускали петарды, мужчины курили, женщины звонили родственникам. Все были кому-то нужны. А я стоял один и слушал, как под ногами потрескивает лёд.

В другой раз я оказался в компании случайных знакомых. Они собрались «чтобы не скучно». Каждый принёс что-то своё: кто-то — салат, кто-то — недопитую бутылку водки, кто-то — дешёвый торт. Когда пробили куранты, все начали обниматься. Мне достались объятия девушки, чьего имени я даже не запомнил. Она пахла сигаретами и духами с резким ароматом. Мы улыбнулись друг другу — и тут же разошлись. Для них это был праздник, для меня — нелепая сценка, где я играл роль мебели.

А один Новый год я вовсе провёл на работе. Тогда нужно было закрывать отчёты, и я решил: лучше заняться делом, чем сидеть одному. В полночь я пил кофе из пластиковой кружки и смотрел, как коллеги по переписке шлют друг другу одинаковые открытки: «С Новым счастьем!» Кофе был горький, слова — пустые, и я впервые ясно понял: для меня Новый год — не начало, а подведение очередных итогов одиночества.

Алла потом говорила, что у неё было похоже. Она могла выйти на улицу, пройти мимо чужих домов, где сквозь окна видны были ёлки, гирлянды, семьи за столом. И всё это казалось не радостью, а витриной, за стеклом которой ты не своя. Уже изрядно тёпленькая компания во дворе громко и не в ноты пела про «В лесу родилась ёлочка». «А у меня лес не родился», — сказала она. Я понял сразу, без пояснений.

Дима… у детей всё ещё хуже. Когда чужие семьи обнимаются и дарят подарки, а ты сидишь в детском доме, это не просто одиночество — это приговор. Для ребёнка чужой праздник всегда звучит громче и больнее, чем для взрослого.

Так что для меня 31 декабря всегда был не волшебством, а болезненным маркером: ещё один год прошёл мимо, ещё одна жизнь случилась у других, не у меня.

И именно поэтому я был поражён, когда узнал: в Тагре Новый год празднуют весной. Не в декабре, не под записанную заранее радость из телевизора, а тогда, когда город сам расправляет плечи и делает первый вдох. Сначала это показалось странной прихотью. Но чем дольше я жил здесь, тем яснее понимал: только так и должно быть.



Весна в Тагре умеет начинаться внезапно. Ещё вчера казалось — холод держит город за горло, а сегодня улицы расправились и пошли навстречу свету. Из подворотен тянуло сыростью, но не той, от которой зябко, а живой, тёплой. Камни мостовой блестели, будто их только что вымыли.

Мы с Аллой и Димой вышли на улицу ближе к вечеру, и сразу стало ясно: город не собирается спать. Улицы гудели. На перекрёстках играли музыканты — скрипки, дудки, барабаны. Где-то сбивались, где-то спорили о ритме, но это только добавляло веселья. Люди хлопали в ладоши, подхватывали мелодию, кто-то даже пританцовывал на месте.

Возле лавки раздавали горячий напиток, похожий на сладкий компот, только пах он так, будто в нём заварили лето целиком: сушёные ягоды, медовые корки, немного травы. Пар валил густым облаком, и прохожие вдыхали его с удовольствием, словно этим паром тоже можно было согреться.

Дети носились по площади с бумажными фонариками на палочках. Они сталкивались, падали, но тут же поднимались и снова бежали, визжа и смеясь. Над площадью плыли настоящие фонари-надувки. Сначала я подумал, что это стая медуз: они колыхались в воздухе, полупрозрачные, светящиеся изнутри. Но приглядевшись, заметил — фонари не одинаковые. У каждого свой цвет, свой ритм. Один сиял красным и дрожал, словно сердился. Другой был синий, спокойный, тянулся выше всех. Третий менял цвет каждые несколько секунд: то зелёный, то золотой, то фиолетовый.

— Смотри, — сказал Дима, задрав голову. — Они как рыбы в воде. Только вода — это небо.

Летописец, услышав слова Димы, усмехнулся:
— Рыбы во сне. Каждый фонарь хранит сон хозяина. Они встречаются там, в воздухе, и переговариваются. Делятся впечатлениями.

И правда, иногда два фонаря сталкивались, мигом менялись красками и разлетались в стороны, словно обменялись кусочком сна.

Улица была полна народа. Старики сидели на лавках, кутались в тёплые платки и спорили, чей фонарь поднимется выше. Женщины в ярких платьях раздавали пирожки и горячий хлеб. Мужчины спорили о чём-то своём, стучали кружками. И все — как один — были в предвкушении.

Я ловил себя на мысли: здесь праздник не для отчёта, не для телевизора, не для того, чтобы сделать вид, будто ты счастлив. Здесь праздник потому, что сам город решил: пора. Улицы дышали, окна светились, даже дома казались чуть приподнятыми, будто им тоже хотелось выйти потанцевать.

Алла шла рядом и улыбалась — редкость для неё. Дима подпрыгивал каждые два шага, словно пытался дотянуться до парящих в небе фонариков. И мне самому было легко, так легко, что я подумал: если бы в старом мире я увидел всё это — то, может быть, тоже поверил бы в чудо.

Мы свернули на узкую улочку, и там уже слышался гул трактира. Он был похож на огромный музыкальный инструмент: гремел, звенел, перетекал из смеха в песни, из криков в звон кружек. Чем ближе мы подходили, тем сильнее чувствовалось, что внутри собирается целый город.

У входа стояли двое ребятишек, вручали входящим бумажные колпачки с блестящей мишурой. Дима взял себе один, нацепил криво, но сиял так, будто стал королём праздника. Алла закатила глаза, но улыбку спрятать не успела.

Мы толкнули дверь, и густой, горячий воздух трактира окатил нас, как волна. Запах хлеба, пирогов, пряного вина и чего-то ещё — чего-то весёлого и чуть щекочущего ноздри.

Я понял: вечер только начинается.



Внутри было тесно, жарко и так шумно, что сперва трудно было разобрать отдельные голоса. Люди сидели за длинными столами, сдвинутыми в ряды, ели, смеялись, спорили. Над головами клубился пар, окна запотели и текли каплями. Свечи горели в банках и кружках, и свет от них был неровный, мягкий, делающий лица чуть сказочными.

Мы протиснулись ближе к окну и заняли свободный стол. Хозяйка тут же принесла супник «семицвета» — гордый символ праздника. Бульон в нём переливался всеми цветами сразу. Стоило ложке зачерпнуть корень или траву, и цвет менялся: то густо-красный, то нежно-зелёный, то фиолетовый. Народ тянулся взглянуть, кому достанется синий корень, ведь он считался знаком удачи.

— Говорят, кто его съест, у того год будет ровным, без бед, — заметил Летописец.
— Или слишком ровным, — буркнул Привратник, хрустнув яблоком. — А это скука.

На стол тут же поставили пироги: с капустой, с грибами, с чем-то сладким, от чего тянуло медом и маком. Слухня переливалась в кружках: у Аллы — янтарная и терпкая, у Димы — зелёная и искристая, у меня — дымная с оттенком сладости, у Летописца — прозрачная и пузырящаяся.

Посередине стола стояла корзина «обмена ненужным». Она быстро переполнилась: туда кидали гвозди, треснувшие чашки, бумажные клочки, ключи без замков. Взамен каждый тянул себе чужую вещицу и радовался находке так, словно достал сокровище.

Я видел, как седой мужчина вытянул половинку шахматной фигуры и тут же заявил: «Теперь у меня есть цель на год — найти вторую половину!» Я почему-то был уверен, что он имел в виду совсем не шахматную королеву.

За соседним столом женщина достала перо с надписью на стержне. Она долго вертела его в руках, пока не прочла блеклые буквы: «Пиши только правду». Старик вытянул кусочек зеркала, взглянул в него и рассмеялся: «Если смотреть на себя маленькими кусочками, то не такой уж я и старый!»

Дима тоже сунул руку в корзину и вытянул большую серебристую пуговицу с четырьмя дырочками. Поднёс к глазу — и замер.
— Смотрите! — прошептал он. — В каждой дырочке видно что-то своё. Тут двор с качелями. Тут мост. В третьей — какая-то улица. А в четвёртой… совсем другой город.

Мы переглянулись. Привратник взял пуговицу, посмотрел и пожал плечами.
— У меня дырки как дырки. Может, твоя слухня шутит.

— Нет, правда! — возразил Дима, прижимая пуговицу к груди. — В Тагре даже ненужная вещь не остаётся пустой. У каждой дырочки — свой мир.

Летописец кивнул.
— Иногда в таких мелочах застревают куски переслоек. Город любит оставлять подсказки: напоминать, что всегда есть продолжение.

Дима сиял, как будто получил главный подарок вечера.

За соседними столами гудели разговоры. Один седой трактирный завсегдатай уверял, что праздник придумал первый Привратник, чтобы отмечать дату своего дежурства. Другой кричал, что всё дело в торговцах: мол, хотели продать больше пирогов, вот и завели Новый год весной. Только у них ничего не вышло, потому что в Тагре не нужны деньги. Поэтому решили не торговать, а просто веселиться. Кто-то утверждал, что праздник привезли с поездами.

— А всё-таки? — спросил Дима, не выдержав.

Алла улыбнулась и сказала:
— Тут год считают не по числам, а по тому, когда у города появляется желание жить заново.

Привратник усмехнулся:
— Красиво, но неправда. Первый состав пришёл весной. Вот и празднуем.

Летописец подался вперёд, заговорил мягко, как будто читал летопись:
— По легенде, первым был мальчик. Обычный беспризорник. Он заснул на вокзале и увидел сон о поезде. Вошёл в вагон — и проснулся уже здесь. С тех пор поезда приходят в четыре сорок семь, в ту минуту, когда сон и явь ещё держатся за руки.

Хозяйка, подавая пироги, добавила:
— А я слышала, что сама Тагра — сон. Люди видели одно и то же во снах, и сны не рассосались, а слиплись. Вот и получился город. Потому и Новый год весной: самые яркие сны снятся под утро.

Старик с кусочком зеркала усмехнулся:
— А я скажу так: Тагра каждый год проверяет нас. Если после зимы люди ещё могут радоваться — значит, город жив. Вот и весь праздник.

Мы подняли кружки слухни. Летописец заглянул в свою и сказал:
— Вкус сна не помнишь, а удовольствие остаётся. Из этого удовольствия и варят слухню.

Дима сделал глоток, закивал:
— Теперь понятно, почему она у меня всегда разная. Сны ведь не повторяются.

Алла чокнулась с ним и сказала:
— Главное, что она никогда не горчит. Даже если сон был тяжёлым.

В трактире шум стоял такой, что казалось — стены дрожат. Но всё это не было хаосом: смех, песни, крики складывались в один общий ритм. Город праздновал через нас.



Хозяин трактира поднял руку. Гул в зале сперва покачнулся, потом постепенно стих. Часы на стене отсчитали двенадцать ударов — не зимнюю полночь, а нашу весеннюю отметку, когда новый год, по мнению здешних жителей, входит в двери без стука.

На миг стало так тихо, что даже дребезжание ложки, сползшей с края тарелки, показалось оглушительным. Мальчишка рядом перехватил её пальцами и аккуратно положил обратно, словно от этого зависело что-то важное.

Я всегда думаю: тишина — тоже звук, просто слишком широкий. Сначала слышишь себя, потом стены, потом — весь дом. А потом вдруг накрывает ровный, спокойный ритм, будто сам город делает шаг и ждёт, заметим ли мы.

Алла смотрела в окно, Дима — в ладонь с пуговицей. Летописец даже не пытался что-то записывать: у таких минут нет строчек. Привратник держал кружку двумя руками и впервые за вечер не иронизировал.

Тишина продлилась долго. Никто не спешил её прервать. И когда хозяин тихо постучал ложкой по стеклу, зал выдохнул разом — с облегчением, как после задержанного дыхания в воде.

— Чтобы всем хватило места! — крикнули из угла.
— Чтобы то, что потеряно, нашлось, — откликнулся соседний стол.
— Чтобы поезд приходил вовремя! — добавил какой-то зануда из привратниковского братства, и все засмеялись.

Первые, а, стало быть, самые важные слова года разлетелись по залу, как искры из печи. Хозяйка вынесла блюдо с печеньем, в центре которого лежала стопка записок.

— Старый обычай, — сказала она. — Пишешь слово, которое хочешь утащить с собой в новый год, прячешь под кружку соседа.

Я развернул бумажку и увидел две буквы: «Жи». Что имел в виду автор — жизнь, жир или жимолость — так и осталось тайной.

— У меня «Смелость», — сказал Дима и спрятал записку обратно, как письмо с грифом «Совершенно секретно».
— А у меня «Тихо», — усмехнулся Летописец и пожал плечами.

Мы вышли на улицу уже в разгар веселья. Музыканты играли прямо на площади: скрипка тянула длинные ноты, дудка перебивала её, барабан держал шаг для всех, даже для тех, у кого две левые ноги.

На камнях танцевали подростки, женщины в ярких платьях, кто-то босиком. Фонари в небе двигались вместе с музыкой, подмигивали то зелёным, то золотым.

— Пап, смотри, они танцуют, как волны, — Дима дёрнул меня за рукав.

Мы с Аллой переглянулись. Ну, вот, наконец, и это слово прозвучало. Легко и естественно, словно всегда так и было. Возможно, это слово и было самое главное, что принёс новый год — ещё одну мою нужность.

Я хотел ответить, но Алла опередила. Она смотрела на всё это, и в её взгляде было что-то новое, непривычное. Обычно она проверяла мир взглядом, будто искала слабое место. Сейчас же глаза блестели, и на губах играла улыбка.

— А пойдём-ка тоже танцевать, — сказала она вдруг.

И сама удивилась. Я видел это по её лицу: она и не помнила, когда в последний раз хотела танцевать.

Мы шагнули в гудящую весеннюю ночь Тагры. Фонари светились над крышами, слухня шептала свои сны, и впервые в жизни я встречал Новый год не как зритель.

.