Глава 21. Кровь на лепестках глициний

Вертолёт коснулся земли с глухим стуком, слегка покачиваясь на упругих шасси. На фоне замедляющихся лопастей, вздымающих удушливую атмосферу, Люй Цзиньфэн шагнул на растрескавшуюся бетонную плиту. Взгляд скользнул по пустырю — только красный неон где-то вдалеке мигал, как последний маяк в этом промышленном захолустье. В ушах ещё стоял гул двигателей, но сквозь него уже просачивалась звенящая тишина, будто сама ночь затаила дыхание.
Байхэ и Мояо дремали, откинувшись на потёртые кожаные кресла. Вертолётный гул, казалось, укачал их.
Хошэнь тряхнул их за плечо. Глаза открылись мгновенно. Ни намёка на сонливость — только собранность, будто они и не спали вовсе. Теперь они были одеты в чёрные костюмы из плотной японской ткани, облегающие фигуры, подчёркивающие статус. Байхэ провёл рукой по карману пиджака, проверяя футляр с иглами. Мояо потянулся к поясу, привычным движением убеждаясь, что пистолет на месте.
Хошэнь провёл ладонью по подбородку. Ветер с Янцзы донёс запах грозы — майские тучи сгущались, затягивая последние звёзды. Пальцы сами нашли сигарету в кармане. Зажигалка щёлкнула один раз и пламя осветило резкие скулы на мгновение, прежде чем исчезнуть в темноте.
Он потянулся к скрытой кобуре, проверив оружие и усмехнулся. Нетерпение пульсировало в висках, заставляя пальцы постукивать по прикладу. Скоро. Очень скоро.
Линфэн стоял чуть в стороне, сливаясь с ночью. Чёрный танчжуан не шелестел, свободные штаны не цеплялись за ветки. Длинные волосы, туго стянутые под тёмным платком. Ни тени волнения, ни намёка на интерес к происходящему. Его сознание уже было там, за высокими стенами усадьбы, где совсем скоро развернётся методичная зачистка.
Он не разделял кровавой жажды Лэйяня. Для Линфэна убийство было математикой — точным уравнением, где каждое движение имело свой вес и значение. Тело расслаблено, но готово к мгновенному рывку. Ум отточен, как лезвие любимого ножа. Молодой и опасный, как тень, что скользит между деревьями перед прыжком тигра.
Люй Цзиньфэн провёл ладонью по кобуре, проверяя оружие привычным жестом. «Призрачные пистолеты» он терпеть не мог — это жужжание, вонь пороха, ненужная суета. Нож — другое дело.
Его движения были стремительны, почти как у Лю Мэйлина, но без той змеиной незаметности. Каждый шаг, каждый жест — отточенные годами. Когда Лунцзян наносил удар, тот всегда находил цель.
— Главный двор не трогаем, — отчеканил он. — Идём к малым домам. Необходимо вывести дочь Тяньшу и её детей. Если откажется... её право. Но в любом случае внуков Сюй Вэньлуна заберём.
Молчание в ответ было красноречивее любых слов. Они давно усвоили — даже жалость здесь следует уставу.
Проверили гарнитуру. Связь с Уцзи шла чёткая — он координировал через камеры. В голосе слышалась сухая деловитость, за которой скрывалось нечто похожее на тревогу. Или сосредоточенность.
— Линфэн, — обратился Распорядитель, и взглянул на часы. — Ты действуешь один в доме третьего сына, где находится около ста человек. Тебе нужно забрать четверых детей и ликвидировать остальных.
Мэйлин кивнул. Он не считал жертв — числа ничего не значили. Его мысли уже скользили по очертаниям поместья: тенистые павильоны, узкие коридоры, деревья с раскидистыми кронами — идеальные укрытия. Всё должно было пройти быстро, без лишнего шума.
— Яошэнь, Шаньу, вы идёте вместе, — тихо сказал Лунцзян и остановился на Мояо. — Постарайся, чтобы никто не кричал. Здесь важно молчание. Ни суеты, ни паники. Шаньу, присмотри за ним.
Губы Мояо на мгновение сжались в ниточку, прежде чем он опустил взгляд и кивнул. В его обычной манере было бы язвительное замечание или хотя бы насмешливый взгляд — но не это безмолвное подчинение. Беспокойство скользнуло по спине Лунцзяна. Взгляд автоматически перешёл к Байхэ.
Тот стоял, как всегда, безупречно собранный. Но что-то... что-то было не так. Может, едва уловимый наклон головы в сторону Мояо? Или то, как пальцы Байхэ на мгновение сжались, прежде чем вновь расслабиться? Лунцзян нахмурился. Между ними витало что-то неуловимое — не сработанность, а что-то... личное.
— Ваш двор главного наследника. — продолжал Распорядитель, — Там ещё живут старейшины. Думаю, вы справитесь, но будьте осторожны. Они старые, значит опытные. Помните, это территория чистильщиков. А те знают, как работать. С вами пойдут десять ваших людей и двадцать моих. Детей до трех лет не трогать, их забираем.
Люй Цзиньфэн вновь повторял инструкции — в пятый раз за этот вечер. В штабе уже разобрали каждый возможный сценарий, взвесили все риски, но он не мог позволить себе оставить что-то недосказанным. Интонация оставалась размеренной, без напряжения, как речь командира, привыкшего беречь слова перед боем.
А вокруг царила странная тишина. Каждый мысленно прокладывал свой маршрут: через спальни и коридоры, мимо детских кроваток и супружеских лож. Лунцзян видел это отрешённое выражение на их лицах, что появляется перед атакой. Когда разум уже там, впереди, а тело лишь механически выполняет последние приготовления.
— Я пойду за вторым сыном. Лэйянь — со мной. — Голос стал чуть тверже. — Условия те же. Женщины...
— Да-да. Я в курсе.
Голос прозвучал слишком резко. Почти зло. Он сам это почувствовал. Знал, что нельзя так. Но уже поздно.
Распорядитель смотрел дольше, чем нужно. Лэйянь выдержал взгляд — но внутри что-то вздрогнуло. Словно старый шрам под кожей снова зазудел.
— Будь осторожен, — сказал тихо. — Это женщины клана Го.
Последние слова повисли в воздухе, как предупреждение. Лунцзян медленно обвёл взглядом Столпов, но дольше всего задержался на Лэйяне — на секунду дольше, чем требовалось.
— Не забывайте. Это Го.
Машины замерли в темноте, их черные бока ещё дышали жаром двигателей. Столпы молча растворились в салонах. Даже ветер, только что трепавший одежды, вдруг стих, будто сама тьма затаила дыхание перед кровавым пиром.
Люй Цзиньфэн опустился на сиденье рядом с Лэйянем. Тот сидел, развалившись, с привычной небрежной уверенностью. В этом и была его сила — Лэйянь никогда не колебался. Два пистолета у бедра, автомат в багажнике, запасные магазины — он всегда был готов. Первым врывался в бой, последним отступал.
За окном мелькали знакомые неоновые вспышки. Нанкин. Город, который не изменился за эти годы. Скоро они вернутся в свои поместья, к родным стенам... Если, конечно, выживут сегодня.
Мысль о предательстве Го Циншуя снова кольнула. Как он мог? Дружба с Е Цзишэном? Пустая отговорка. Старейшины Го — бабуля Шусян, весь их клан — веками стояли рядом с Ли. И вот теперь...
Машина плавно остановилась у кованых ворот. За ними чернел спящий сад. Приборная панель показывала без пяти одиннадцать. Тёплый, густой воздух южной ночи пах пылью и электричеством. Совершенная тишина.
Люй Цзиньфэн сделал последний глубокий вдох перед выходом. Го Циншуй унёс свои тайны в могилу. Теперь оставалось только дело.
Распорядитель распахнул дверь с таким расчётливым усилием, что она захлопнулась с идеально глухим стуком. Лицо было непроницаемо, лишь едва заметный тик в уголке губ выдавал внутреннее напряжение — годами тренированное умение подавлять любые эмоции, кроме холодной решимости.
Перед особняком сгрудились бойцы — чёрные тени в аромате ночных глициний, их фиолетовые кисти дрожали на ветру, будто предупреждая об опасности. Тридцать? Сорок? Лунцзян не считал. Важнее было другое: их дыхание — ровное, как у спящих хищников.
Он провёл ладонью по воротнику своего пиджака, смахнув несуществующую пыль, прежде чем заговорить. Голос был тихим, но каждое слово падало, как приговор:
— Главный дом — мой. Детей до трёх лет — живыми. Остальных — убрать. — Лунцзян позволил фразе повиснуть в воздухе, насыщенном цветочным запахом.
В ночной тишине вспорхнула сонная птица, встревоженная тенями, растворившимися в темноте. Они скользнули через кованые ворота поместья — туда, где за цветущими глициниями скрывался целый мир, обречённый на уничтожение.
Цзиньфэн выбрал главный дом. Внутри царила та особенная тишина, что бывает только в домах, где никогда не ждут беды — глубокая, самодовольная, как сон удава после сытной трапезы.
Он шёл от комнаты к комнате — его пальцы сжимали горла, тела оседали без звука. Служанка с подносом даже не успела ахнуть, прежде чем упала, словно мокрая тряпка.
Лунцзян углубился в лабиринт деревянных перегородок и залов, невольно сбавляя шаг. Здесь располагались личные покои семьи — дорогие паркетные полы скрипели по-особенному. Толкнул дверь спальни — она подалась беззвучно, будто кто-то забыл ее запереть. В густой темноте комнаты плавали запахи дорогих духов и воска для дерева.
Но внимание сразу притянула узкая полоса света под дверью ванной — золотистая щель, из которой сочился пар и доносилось мягкое бульканье воды. Он толкнул створку плечом, и та бесшумно подалась, будто ждала его.
Внутри парил туман. На полу лужи, шампунь с ароматом жасмина — тем самым, что лился рекой, когда Мояо и Хошэнь взорвали свадебный торт. Невеста визжала, как перепуганная лиса в капкане, а теперь стояла спиной, вытирая волосы.
Она обернулась. Глаза — точь-в-точь как у Мояо, только без безумия. Чистые, как стекло. Узнала? Наверное. Но рот лишь дрогнул — не для крика, а для привычной насмешки.
Нож вошёл легко, будто резал влажный шёлк. Лунцзян даже не наклонился — просто провернул клинок, чувствуя, как под пальцами хрустнет хрящ. Она рухнула на кафель, и вода окрасилась розовым, как глазурь на том самом торте.
Он вытер лезвие о её полотенце. В соседней комнате храпел муж — тот самый жених, что когда-то смеялся, глядя, как Мояо вытирает со лба крем. Тихий хлопок и храп прекратился.
Распорядитель вышел в коридор, оставляя за спиной два тёплых тела. Тишину разрезал лишь шелест шёлка портьер, колышущихся от сквозняка, и далёкий звон фарфоровых колокольчиков у входа — лёгкий, беспечный. Где-то мерцали неоновые огни, где-то просигналила машина, и ветер, как и тысячу лет назад, лениво перебирал листья магнолии во дворе.
Коридор тянулся вперёд, как черная пасть. Где-то скрипели половицы будто дом стонал от предчувствия. За окнами мелькнул фонарик — кто-то зажёг прожектор во дворе. Затем первый крик:
«Нападение-а-а!» — голос сорвался на вопль, и Цзиньфэн мысленно вздохнул. Лэйянь. Конечно.
Второй крик подхватили другие голоса. Где-то звякнуло разбитое стекло. Тишина, такая хрупкая минуту назад, рассыпалась, как фаянсовая ваза. Лунцзян провёл пальцем по лезвию, смахнув каплю крови. Каждый лишний крик — минус к их шансам. Он ускорил шаг. Теперь только вперёд — пока не поздно.
Толкнув дверь последней комнаты, поднял пистолет и выпустил четыре пули, четыре тяжёлых удара тел о кафель. Влажный пар от сушильных машин смешался с гарью выстрелов, а под этим — терпкий, знакомый запах, от которого свело скулы. Уже поворачиваясь к выходу, замер: на фоне гула работающей техники чётко выделился шорох. Чьё-то дыхание.
Пальцы сами сжали рукоять, когда шагнул вглубь комнаты.
Лунцзян замер. В углу прачечной, между корзинами с бельём, стоял ребёнок. Босые ноги, слишком большая футболка с выцветшим драконом — явно чья-то старая. В руках сжимал мокрую тряпку — вероятно, последнее, что успела ему сунуть мать.
Глаза — широкие, тёмные, как у его дочери, но без детской наивности. В них читалась странная смесь ужаса и отрешённости.
— Сколько тебе лет?
Мальчик вжался в стену, почти исчез в ней. Говорить не стал, но поднял руки и разжал четыре пальца на каждой. Перепугался.
Лунцзян нахмурился. Такого быть не могло. В списках — только школьники. А этот — совсем малыш. Откуда взялся?
— Ты… почему не спишь? — голос Лунцзяна звучал резко, но мальчик не вздрогнул.
Ребёнок молчал. Взгляд скользнул за спину Лунцзяна — туда, где на кафеле растекалось алое пятно. Женщина в рабочем халате лежала лицом вниз, её пальцы ещё сжимали край стиральной машины.
— Мама... — прошептал он, но не заплакал. Просто сжал тряпку так, что с неё капнула вода.
Лунцзян нахмурился.
«Приходящий персонал уходит в девять. Сейчас полночь. Почему она здесь? Значит, жили прямо в прачечной. Без мужа — иначе бы не таскала ребёнка на работу».
— Ты всегда тут ночуешь? — спросил он, невольно смягчая интонацию, как делал с Сюахуань, когда та боялась грозы.
Мальчик покачал головой:
— Нет… — он замолчал, пошарил взглядом по полу, будто искал объяснение. — Сегодня было много белья.
«Вот как. Задержались».
— А папа?
Мальчик потупился, наконец отводя глаза, и не ответил. Тишина. Только капает вода из пробитой трубы. Лунцзян опустился на корточки, чтобы быть с ним на одном уровне.
— Мама... не проснётся? — спросил ребёнок.
«Он уже видел смерть. Возможно, не в первый раз».
— Нет.
Мальчик кивнул, словно ожидал этого. Маленькие пальчики теребили торчащую ниточку, то закручивая её, то пытаясь выдернуть.
— А я?
Цзиньфэн смотрел на него долго. «Сюахуань бы спряталась. Заплакала. А этот — смотрит в лицо. Да, дрожит. Но не прячется. Не умоляет. Просто ждёт. Глупый? Нет. Просто маленький и уже всё понял».
Лунцзян достал из кармана конфету — ту самую, вишнёвую, что Мояо сунул ему «на всякий случай».
— Ты уснёшь. А когда проснёшься... всё будет по-другому.
— Мама говорила... — голос сорвался, — не брать у дяденек конфеты.
— Сегодня можно. — развернул фантик, показал липкую карамель. — Я их ношу для своей дочки, она очень любит вишнёвые.
Мальчик взял конфету, осторожно лизнул. Потом сунул в рот целиком, щека надулась, как у хомяка.
— Вкусно?
— Угу... — он вдруг устало прикрыл глаза, сонно прислонился к стиральной машине. — А твоя дочка... тоже боится темноты?
Лунцзян почувствовал, как что-то сжимается в груди.
— Да. Поэтому мы оставляем ей ночник.
Ребёнок больше не ответил. Дыхание стало ровным, пальцы разжались — тряпка с глухим шлепком упала в лужу.
Лунцзян поднялся, поправил пистолет за поясом.
«Сюахуань спит сейчас. В тёплой кровати. Под розовым одеялом. А этот...»
Поднял мальчика на руки и переложил на стол для глажки, укрыл халатом что висел на вешалке.
«Его надо забрать». Мысль пришла без причины, но осталась. Не знал, зачем. Зачем ему чужой ребёнок, ещё одна тень из прошлого, ещё одна боль? Но... «Этот мальчишка уже заплатил. Хватит с него. И он не из тех, кого ломают с первого крика. Даже Ли На тогда тряслась, как осиновый лист, а этот держится. Меня боятся. Все. А этот — просто смотрит».
Выпрямился. Шагнул к двери, но мысль не оставляла. «У Сюахуань появится брат. Я всё равно заберу его. Как зовут? Не спросил. Потом».
Когда Лунцзян вырвался во двор, всё уже поглотил хаос. Воздух разрывали рёв, хлопки выстрелов и ядовитое шипение кислоты. Он прижался к стене — в тот же миг тень на крыше дёрнулась и рухнула вниз, срезанная очередью.
Где-то в темноте ревел Лэйянь — голос резал слух, хуже сирены.
Лунцзян двинулся вперёд сквозь двор. Люди отчаянно дрались, но их было слишком мало — со всех сторон из-за углов, с крыш, из окон сыпались пули и летели стеклянные колбы с кислотой. Один за другим бойцы падали, сражённые меткими выстрелами или корчась в агонии от химических ожогов.
Он достал оба пистолета и вошёл в этот ад, не замедляя шага. Выстрелы звучали чётко, методично — не было времени целиться, только инстинктивно бить по мелькающим силуэтам. Мужчина, выбежавший из дверей с ножом. Женщина, пытавшаяся перезарядить револьвер. Старик, замахнувшийся склянкой с кислотой. Люди становились лишь контурами в прицеле, без лиц, без имён — просто препятствия, которые нужно устранить.
«Поэтому я и не хотел поднимать шум».
Где-то за окном с криком сорвалась с ветки сова — слепая свидетельница того, как в соседнем крыле дома Лэйянь, растянув улыбку, вскидывал пистолет, чтобы добить раненого. Пуля пробила горло, и кровь брызнула на стены, будто спелый гранат, раздавленный сапогом.
Лэйянь был во втором доме. В первом всё прошло быстро: тех, кто не проснулся, добили во сне. А теперь началась настоящая работа. Он шёл по коридорам, открывал двери ногой, бросал внутрь гранаты. После взрыва — заходил, добивал. Коридоры были полны дыма. Ноги скользили по липкому полу, пахло палёным мясом и порохом.
Толкнул очередную дверь. Тень мелькнула у окна. Женская. Не успела сбежать. Он шагнул внутрь — и замер.
Сытянь .
Она стояла перед ним. Обычная футболка, в которой она заснула, теперь облепила плечи липкой влагой. Волосы влажные, слипшиеся, как тогда, после грозы. Глаза — как помнил. Только теперь в них не было ни страха, ни мольбы. Только сжатые губы и дрожь под кожей.
Это была она — та самая девушка, которая когда-то обуздала его пыл, заставила забыть о долге, о правилах, о железной воле ордена. Та, в чьи глаза он смотрел, как в спасение, когда умолял её бежать. Тогда он горел. Горел так, что был готов бросить всё. Но — не сделал этого. Потому что знал: если ослушается, её убьют.
«Этого не может быть».
Он почти забыл её лицо. Специально забыл. Учился не вспоминать. Гасил память чужими телами, чужими именами, чужими постелями. Не спрашивал. Не слушал. Не позволял себе ни одной слабости.
А теперь — она. Рядом.
Сердце вспыхнуло, как от пощёчины. Не по желанию — по инерции. Как будто три года не прошли, а просто замерли где-то за спиной.
Кладовка за кухней. Её пальцы в его волосах. Шёпот: «Мы можем просто исчезнуть». Его голос, срывающийся на крик: «Беги со мной!» Её смех — не испуганный, а лёгкий, будто она и правда верила ему...
Но он-то знал правду.
Орден не прощает предательства. Если бы он тогда ослушался, её тело нашли бы в реке ещё до рассвета. Поэтому он сам стал для неё смертью — отвернулся, стёр, вычеркнул. Чтобы она жила.
Теперь она стояла здесь. В этом аду. Перед ним. Всё ещё красивая. Всё ещё настоящая.
— Пожалуйста… — голос дрогнул. — Если хочешь… Только не убивай.
Он шагнул, не угрожающе, почти мягко. Как тогда, когда подносил ей фрукты, когда ловил её взгляд, и упрямо не глядел на других.
— Пойдём. Я тебя выведу. Всё, хватит, пошли.
Он вывел бы. Уже почти дотянулся до её руки. Но она шагнула не к нему.
Хошэнь даже не сразу понял. Тепло под рёбрами пришло с задержкой. Лезвие вошло легко, с той же грацией, с какой когда-то снимала с него рубашку.
Он узнал нож. Подарок. Его.
Тогда сам вложил его в её ладонь — «чтобы могла защититься, когда меня не будет рядом». Учил, куда бить. Показывал на себе. Она запомнила.
— Это… за всё, — прошептала она.
Он не упал. Только охнул. Воздух стал плотным, словно комната наполнилась водой. Смотрел на неё и не чувствовал боли. Только странную лёгкость.
«Если бы тогда… если бы не испугался…»
Выстрел пришёлся из-за спины. Она осела, как сломанная кукла. Её рука всё ещё держала рукоять ножа. Он не смотрел на того, кто стрелял. Это был Лунцзян. Конечно. Кто же ещё?
Опустился на колени рядом. Не с проклятиями, не с яростью — с пустотой, которая оказалась куда страшнее. Три года он вычёркивал её из памяти. Три года убеждал себя, что поступил правильно. Что лучше быть подонком в её глазах, чем причиной её смерти. А теперь… Теперь она угасала у него на руках, и всё, чего он хотел — чтобы она дышала. Хотя бы ещё минуту. Хотя бы этот последний вздох.
Она смотрела на него, и в глазах уже не было ненависти. Только вопрос, на который он так и не ответил тогда. «Почему?»
Провёл пальцем по её щеке. Осторожно. Как тогда, когда боялся разбудить.
— Прости… — прошептал он, но звук застрял в горле.
Она не ответила. Только дыхание стихло. Рука разжалась. Нож со звоном упал на пол.
Всё.
Лунцзян что-то говорил за спиной, но Хошэнь не слышал. В ушах гудело. В висках стучало. Она мертва. И это он убил её. Не лезвием, не пулей — тем, что когда-то струсил. Тем, что сегодня пришёл.
Поднял её тело. Прижал. Лёгкая… Совсем как тогда.
Кровь заливала ему руки, но он не чувствовал её тепла. Только холод — тот самый, что поселился в груди три года назад.
— Уберись, — бросил он через плечо. Голос звучал чужим. — Или стреляй ещё раз.
Но выстрела не последовало. Только тишина.
— Прости, — его губы коснулись её уже холодного лба. — Я должен был...
Лэйянь снял пиджак и укрыл её. Поправил край халата, закрыв грудь, как делал это когда-то, в темноте, после. Потом — наклонился и закрыл ей глаза. Лицо стало спокойным. Словно простила.
Он встал. Долго смотрел — потом резко отвернулся, словно боялся, что ещё секунда — и передумает. Шёл за Лунцзяном молча. Без слов. Без мыслей. Ветер клубился вокруг обнажённых плеч, будто с него действительно содрали кожу — ту самую, что когда-то делала его человеком.
Холод пробирался в рану, но боль жила не там. Она пульсировала глубже — в том месте, где он когда-то струсил. Не ударил. Не закричал. Просто... разжал пальцы.
«Если бы не был трусом…»

Линфэн передвигался как тень. Без звука, без вздоха, будто воздух скрывал его шаги. Он уже давно был на крыше дома третьего сына главы клана. Там, внизу, в уличном павильоне, шёл праздник: столы, еда, смех, яркие фонари, подрагивающие от лёгкого ветра. Человек тридцать — мужчины и женщины — сидели за столом, спорили, выпивали, ели с жадной весёлостью тех, кто уверен в своей безопасности. Танцовщицы на помосте, слуги с подносами — все погружены в ритуал ночного празднества.
Никто даже не заметил, как это началось. Один из гостей просто уронил голову на стол. Другой вскрикнул, но уже было поздно: лицо упало в соус, локоть соскользнул, опрокидывая чаши. Третий дёрнулся и замер. Паника началась с пятого. А после десятого дошло осознание. Только тогда — и только на секунду.
Но было уже поздно.
Линфэн двигался как тень, методично снимая фигуры с доски. Один за другим гости застывали, оседали на столы, захлёбываясь в собственных винных бокалах. Когда последний тело рухнуло, он уже знал — работа сделана.
Танцовщица в алом успела повернуться, мельком встретив его взгляд, прежде чем клинок оборвал её жизнь.
Темнота шевельнулась — Уцзи предупредил об окружении, когда первый клинок уже рассекал шёлк танцовщицы. Двадцать дыханий оборвалось в тишине.
В спину упёрся взгляд.
Старик. Вернее, то, что когда-то было стариком — теперь лишь кожа да кости, обугленные кислотой глаза. Древний цзянгу  в его руках замер, лишь изучая, оценивая.
— Клан Лю, — проскрипел старик, как ржавые петли. — Если вы решили предать Орден, мы вас не пощадим. Вас и так осталась горстка, а ещё осмелились напасть на Го?
Линфэн застыл. В тусклом дрожащем свете от красных подвесных фонариков из мрака выступил сам Го Дэлин , знавший последнего императора лично.
— Простите, Го-лао-сяншэн , — произнёс Мэйлин ровно. — Это вы, предатели.
Го щёлкнул пальцами.
Разом — будто от щелчка в небе раскрылся невидимый занавес — со всех сторон скрипнули затворы. Тени зашевелились. Из-за деревьев, с крыш выходили люди — лучшие бойцы клана Го. Истинные чистильщики. На прямую подчинённые Инлиню. Те, кто не задавал вопросов, а лишь выносил мёртвых. Следом приходила тишина.
— В кольцо, — велел старик. — Свет!
Но прежде, чем вспыхнули лампы прежде, чем кто-то дёрнулся к оружию, Линфэн ощутил, как что-то внутри него ломается. Он стоял неподвижно, с открытыми глазами, но взгляд ушёл в прошлое.
«Предатели…» — это резануло глубже клинка. Его клан не предал, но его уничтожили. Четыреста жизней за ночь. Дети, старики... а Го молчали.
Если бы тогда клан Го — этот самый старик, который сейчас щёлкает пальцами, — поднялся, если бы они пришли… Всё могло быть иначе. Всё. Но Го молчали. Поддержали не Орден, а Е Цзишэна — настоящего предателя, мерзавца, что убил главу Ли.
Они знали. Го Дэлин не мог не знать. И всё равно выбрал сторону силы. Легче склониться перед победителем, чем умереть за истину, не так ли?
Линфэн чувствовал, как в груди скапливается глухой, вязкий гнев — не к тем, кто сейчас на него целится, а к их слепоте. К их неведению. Они не знали. Но неведение не спасает от вины, и книга десяти сотен, кровью написанный Устав, не делал различий между тем, кто замыслил, и тем, кто потворствовал.
Он сжал кулаки. Нет! Не простит.
И даже если никто, кроме него, не запомнил ту ночь — он помнил. Помнил лица тех, кто умирал, и тех, кто не пришёл.
Прожекторы ударили в лицо Линфэну, ослепляя. Первая пуля вошла в плечо, горячая и неожиданная. Вторая сорвала платок и оторвала кусок уха — мочка осталась висеть на нитке кожи.
Кровь залила шею. Он упал.
Но не так, как ожидали они. Падение ведь тоже движение.
Линфэн рванулся вперёд — нож уже мелькнул в воздухе. Первый чистильщик захрипел, судорожно схватившись за перерезанное горло, второй рухнул с иглой, торчащей из глазницы. Старик взметнул цзянгу, но лезвие уже скользнуло между рёбер, вошло глубоко под сердце и резко провернулось.
Последний мужчина упал, захлёбываясь собственной кровью. Только тогда движение прекратилось.
Плечо горело. Ухо тоже. Он оторвал болтающуюся мочку пальцами и выбросил.
Шаг за шагом, неспешно, продвигался вперёд. Дома раскрывались перед ним, словно раны — входил, забирал жизнь, методично и без колебаний. Порой задерживался на мгновение, прислушиваясь к последним хрипам за ширмой, к прерывистому дыханию у кровати. В этой работе не было места спешке. Линфэн давно усвоил: страх живёт лишь в тех, кто не сроднился с тишиной. А для него молчание стало родным домом.
В одной из комнат, под окном мирно посапывал мальчонка, крепко сжимая потрёпанного зайца. В соседней — двое близнецов, ещё не научившихся говорить. Тихо присев рядом, аккуратно вложил каждому в рот леденец — «сладкий подарок» от Мояо. А в колыбели, подогнув крохотный кулачок к щеке, спала малышка. Даже не шевельнулась, когда Мэйлин поправил одеяльце.
Не стал их трогать. Он не такой, как Е или Го, не тронет детей, они ещё глупы и невинны, их можно правильно воспитать, дать будущее. Нужно выполнить лишь одно условие. Верность.
Когда последняя дверь была открыта, последняя жизнь унесена, наступила та самая тишина, которую любил. Павильон, сад, сам дом, весь двор — как будто вымер. Нет — не вымер. Исчез.
Он остановился у фонаря. Свет дрожал — словно боялся коснуться лица. А может, это рука дрогнула — неважно. Вдохнул, впервые за вечер, глубоко, медленно, и закрыл глаза.
— Уцзи, проверь за мной. Кажется, было больше ста, намного. Никого не упустил?
— Да сейчас, — отозвался Чжан Сюаньфэн с явной усталостью в голосе.
Линфэн остался ждать. Было тихо. Чрезмерно. Он проверил ещё раз себя по памяти. Всё совпадало. Убил и тех, кого не планировали — гостей праздника, кто пришёл поздно, кто сидел за вином и рассказывал анекдоты. Но это было правильно. Не мог же их оставить. Никак. Ни при каком исходе.
Когда подтверждение пришло, вернулся за детьми. Брал аккуратно — одного за другим. Нёс на руках, бережно, как самую важную драгоценность в мире. Дети спали. Снотворное Мояо оказалось действенным. Его лекарство на самом деле никогда не подводило. И Мэйлин невольно подумал, что Мояо все-таки очень заботливый. Хоть и походил на безумца.
Младенца вынес последним, даже не стал доставать из колыбели, забрал прямо с ней.
Пахло весной. Зацветали белые гортензии.
— Теперь вы — клан Лю, — шепнул он. — Но если к пяти годам ничего не проявится... Ну, тогда вас передадут в Ван или Люй.
Дети не отвечали. Спали.
Дверь захлопнулась с глухим стуком. Короткий приказ — и машина, взревев, растворилась в ночи. Лишь тогда развернулся и шагнул к другой, где находилось поместье главного наследника.

Мояо и Байхэ разошлись молча, по привычке, без лишних слов.
Мояо пошёл туда, где было больше людей. Врач выбрал главную задачу. Захват дочери Тяньшу был делом тонким. Риск, что она навредит себе, оказался велик. А её надо было не просто захватить — уговорить.
Ян Шаньу переступил порог, даже не замедлив шаг. Внутри пахло сандалом, цветами и чем-то чистящим. Он знал, кто внутри. Старший сын Го Циншуя — тот ещё зверь: сильнее его самого, ловчее, а главное — опытнее. У него в запасе были яды, порошки, кислоты, от которых плоть сходила с костей за секунды. У Байхэ же — лишь пистолет и набор игл с веществом, которое работало почти всегда. Почти…
На пороге столкнулся с двумя слугами — оба неслись из спальни, переговариваясь. Метнул иглу в шею первому прежде, чем тот успел ахнуть. Второго догнал шагом, появился за спиной — и вогнал иглу под висок.
Двигался через комнаты, будто шёл по учебнику: дверь, шаг, цель, игла. Слился с тишиной, и только сердце временами напоминало о себе не страхом, а азартом.
Вдруг раздался звон колокольчика. Чистый, серебряный.
«Зовут слуг… По-старинке. Колокольчик…» — усмехнулся он. И пошёл к главной опочивальне, не сворачивая.
Когда открыл дверь, голос Го Цинхэ, спокойный и уставший, донёсся от кровати:
— Принеси льда.
Он даже не взглянул, кто вошёл.
Пуля разорвала череп, и подушки мгновенно пропитались кровью и мозгом. Тело обмякло, придавив супругу под собой. Женщина забилась в ужасе, тело дёргалось в панике. Она пыталась выбраться, увязая в крови мужа.
Шаньу шагнул ближе, не спеша.
— Госпожа Го.
Она не слышала. Кричала, билась, царапалась, словно сам воздух был виноват. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы ввести иглы: точно, в точки, где можно обездвижить, но не повредить. Наконец, обмякла.
Труп супруга был ещё тёплым. Байхэ взял его за плечи, почувствовал, как под пальцами провисает безжизненная плоть, и оттащил в сторону.
«Для неё это, наверное, ад... Такой момент, и я..». — мелькнуло в голове.
Прикрыл её простыней, убрал волосы с лица, и воткнул ещё пару игл — в точки, где голос и движение временно блокируются. Затем вытащил другие, чтобы очнулась.
Она открыла глаза. Он ждал. Навис, говорил медленно, чётко:
— Госпожа Го. Ваш отец ждёт вас. Он хочет, чтобы вы и дети вернулись живыми. Вы можете умереть здесь, с мужем. Или уйти. Выбираете жизнь — моргните дважды. Смерть — один раз.
По взгляду стало понятно, Го Жуйин  узнаёт его. Байхэ был не чужим для старшего поколения. Когда-то могла видеть на праздниках, в садах Ордена или в библиотеке отца. Они все знали друг друга по именам.
Но в её глазах — пустота. Потом страх. Потом — дрожь. Она не сразу поняла, не поверила. Он повторил.
Только после — два коротких, неловких моргания.
— Хорошо. Я уберу иглы. Вы сможете говорить и двигаться. Если понимаете — моргните.
Она моргнула.
Ян Шаньу убрал иглы и сделал шаг назад.
— Что случилось? — выдохнула женщина.
— Сюй Вэньлун всё объяснит. Не выходите из комнаты, пока я не вернусь. Выйдете — погибнете. Это не угроза, это реальность. Где ваши дети?
Го Жуйин поднялась, накинула халат — руки дрожали, ноги еле слушались.
— За этой дверью… — кивнула.
Ян Шаньу заглянул за дверь. Небольшой ночник осветил две небольшие кроватки, дети мирно спали.
— Идите к ним. Но помните — ни шагу наружу. Подтвердите.
Она посмотрела в глаза и кивнула. Ушла — тихо, неслышно, будто исчезла.
Байхэ стоял ещё несколько секунд. Затем двинулся дальше — проверил одну комнату, другую. В каждой находились перепуганные слуги, члены семьи. Каждый встречный получал удар отравленной иглой или пулю. Крики, топот, шум борьбы — всё это ещё гудело в воздухе, но с каждым новым убийством становилось тише.
Наконец, остановился, прислушался. Дом стих.
Тогда только покинул дом.

Чэнь Яошэнь не стал входить в дома сразу. Он действовал иначе. Подбрасывал внутрь новые газовые колбы с пометкой «Слёзы Алой Ивы». Ещё сырые, не испытанные. Выжидал несколько секунд, прислушиваясь к звукам внутри. Реакция каждый раз была разной: иногда жертвы падали замертво сразу, иногда — мучились минутами. Сегодня проверял, как поведёт себя третья модификация. Перед тем как ступить за порог, колол себе противоядие — проверенное, с привкусом горечи, который ему даже нравился.
Воздух внутри становился вязким и ядовитым. Люди падали на пол, но не все сразу. Одни хватались за горло, будто их душили невидимые руки. Другие — корчились в судорогах, их рвало кровью. Газ работал непредсказуемо, и Фармацевт жадно впитывал детали, как учёный, наблюдающий реакцию. Сначала с любопытством. Потом пришло настоящее веселье.
Когда последние крики стихли, а-Яо неспешно прошёлся по дому, как художник, оценивающий свою работу. Его ботинки бесшумно тонули в коврах, пока он рассматривал разбросанные тела. На его губах играла лёгкая улыбка, а из груди вырывались обрывки песенки, то переходящей в хихиканье, то взрывающейся истерическим смехом — будто в лёгких у него поселился какой-то нечеловеческий восторг.
Он двигался от дома к дому, как садовник между грядками, подбрасывая ядовитые бомбы. Затем входил, то наклоняясь проверить пульс, то просто наблюдая, как медленно гаснет жизнь в чужих глазах. Последнюю газовую колбу он швырнул в окно с весёлым насвистыванием, и когда стёкла разлетелись с хрустальным звоном, а внутри начались хриплые вопли, уже собирался уходить. Но в этот момент дверь перед ним распахнулась...
Юноша. Лет семнадцати. Пистолет в дрожащих руках. Выстрел — щёлк — осечка. Второй — свист мимо уха. Яошэнь рассмеялся.
— Ой, малыш! Плохо как тебя обучили.
Он рванул вперёд, схватил парня за шиворот и с размаху втолкнул в стену. Череп глухо стукнулся о деревянную стену. Ещё не оглушённый, юнец попытался ударить, но Мояо перехватил кулак и выломал запястье. Второй рукой достал шприц.
— Спи-и-и...
Игла вошла в глазное яблоко с влажным хлюпом. Юноша затрясся, как на виселице. Мояо заворожённо ловил, как зрачок расширяется, дрожит, выплёскивая тёмную кровь по щеке.
В этот момент справа раздался крик. Двое его людей рухнули, захлёбываясь кровью — и тут же из темноты метнулись три фигуры, молчаливые, как тени. Длинные клинки сверкнули: один вонзился под ключицу, второй распорол живот, третий прошёлся по горлу — чётко, без лишних движений, будто убийцы помнили каждую тренировку в ордене. Наконец пришли боевые чистильщики. Те самые, с кем они когда-то сражались плечом к плечу.
Мояо задышал чаще. Не от страха — от предвкушения. Рванул в драку не чтобы спасти, а потому что в груди вдруг закипело что-то тёплое и липкое, как только что пролитая кровь.
Первый боец клана Го успел лишь взмахнуть ножом — Мояо вкрутился в его защиту, шприц с ядом вонзился в шею. Второй бросился на помощь, но пальцы Мояо уже впились в его глазницы, скользкие от влаги, ногти врезались в мягкую плоть. Чистильщик захрипел, дёргаясь в его хватке.
Третий ударил сбоку — лезвие распороло рукав, оставив красную полосу по предплечью. Мояо даже не дрогнул. Развернулся, поймал запястье нападающего и, используя его же инерцию, вогнал его собственный нож под ребро. Юноша осел на колени, лицо исказилось в немом крике.
Мояо стоял над ними, вдыхая запах свежей крови. В ушах стучало. В пальцах дрожали остатки чужого тепла.
— Мы не на тренировке, идиоты, — хохотнул Фармацевт, стоя над трупами своих. — Вы пришли в клан Го. Что ждали? Чаю?
Сверху свист. Он инстинктивно кувыркнулся в сторону — колба с кислотой разбилась в метре, брызги попали на пиджак. Ткань сразу задымилась. Чэнь Яошэнь, не моргнув, сорвал с себя остатки рубашки, швырнул в сторону, оставшись с обнажённым торсом. Кислота прожгла дыру в ткани, но кожу лишь слегка опалила — красная полоса на животе, будто шрам от поцелуя.
Где-то впереди снова зазвучали шаги. Он потянулся за новым шприцем. Смех перекатился по двору. Раскатился за порог, пробежал по плитам, врезался в стены, пробрался сквозь листву. Ветер подхватил его и понёс дальше — радость Мояо была живой, заразной.

Байхэ нашёл его над телом. Смех рвался изнутри, но уже не имел смысла. Не был весёлым, не был даже злым. Просто шёл. Из лёгких, из живота, будто из другой эпохи, где ещё не били, не резали, не оставляли одного. Где был жив, хотя бы немного. Где кровь казалась цветной водой, а не тем, что заливает всё: кожу, рот, мысли.
Мояо выпрямился. Плечи дрожали. Спина горела — от ожога? От воспоминаний? Какая разница. Он плыл по дому, словно в подводном кошмаре. Всё было кончено: газ стелился по полу сизой дымкой, воздух трепал волосы, на зубах скрипели осколки стекла. Хихикал, но уже сам себе не верил, хохот угасал, как угарный дым после пожара.
— А-Яо, — позвал Байхэ.
Голос был тихим, но не мягким — как клинок, обёрнутый в шёлк. Не уменьшительное имя, не ярлык. То, как звал только один человек: Шаньцзы.
Мояо не обернулся. Но смех стал тише. Пальцы сжали шприц так, что хрустнули суставы. Спина — обнажённая, подрагивала, как кожа у раненого зверя. Старые шрамы шевелились, будто ожили. Особенно один — тот, что от шеи до талии. Иероглиф. «Позор» .
— Яошэнь, — сказал Байхэ, уже ближе. — Посмотри на меня.
Он подошёл осторожно, как к другу, вернувшемуся с войны, которую тот не выбирал.
Мояо всё ещё не смотрел. Но дыхание изменилось. Он не смеялся — теперь просто молчал. Так молчат, когда не знают, что сказать. Когда боль не отпускает, а слов нет.
Байхэ снял пиджак и аккуратно накинул ему на плечи.
Ткань коснулась кожи — и Мояо чуть дёрнулся. Запах. Не одеколон, не пот, не кровь. Что-то другое. Тёплое. Родное. Шаньцзы.
Воздух в лёгких внезапно стал густым. Пальцы непроизвольно сжали ткань — слишком жёстко, будто боялись, что пиджак исчезнет, если отпустить.
Этот запах. Он знал его. Знало всё его тело.
— Ты... — начало рваться наружу, но голос сломался.
Байхэ видел, как зрачки Мояо расширяются, как пустота в его взгляде медленно заполняется чем-то ещё хрупким, ещё неоформленным, но уже живым. Не тем взглядом, каким он смотрел обычно — но уже и не тем, каким смотрел минуту назад.
— Дыши, — тихо сказал Байхэ.
Мояо вдохнул. Глубоко. Снова.
И запах вошёл в него, как ключ в замок.
— Всё в порядке, — сказал Мояо. — Просто задумался.
Он попытался улыбнуться. Получилось плохо. Рот растянулся, но глаза были мутными, как у человека, только что вынырнувшего из тяжёлого сна.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Байхэ.
— Закончил тут, можем идти в следующий дом.
Голос ровный. Улыбался легко, почти по-мальчишески, но руки дрожали, лицо дёргалось, а в глазах мелькала искра — не гнева, а чего-то иного. Он стоял на краю, один шаг и тьма.
— Пойдём, — сказал Байхэ. — Кое-что покажу.
Яошэнь не возражал, шёл, как во сне. Ноги сами переставлялись. Пальцы всё ещё сжимали шприц, хотя тот был пустой. Не смотрел по сторонам. Не спрашивал. Только один раз, почти шёпотом:
— Ты куда меня ведёшь?
Ян Шаньу не ответил. Просто вёл. Через двор, мимо тел, через сад. В стороне раздавались выстрелы. Кричали люди. Но они шли в тишине. Почти в покое.
Шаг а-Яо стал тяжелее. Он запнулся. Один раз. Второй. Смех снова попытался вырваться, но осёкся. Посмотрел по сторонам, будто не узнавая местности. Плечи ссутулились. В глазах мелькнула пустота.
Байхэ знал этот взгляд. Видел его раньше. Когда Яошэнь сорвался в первый раз. Тогда всё было иначе. Сейчас — дверь уже почти открылась… Почти…
Шаньу остановился. Схватил Яошэня за плечи.
— Посмотри на меня.
Тот вздрогнул. Взгляд скользнул мимо, потом зацепился. И застыл.
— Всё хорошо… — пробормотал Мояо. — Я… я просто…
Но не договорил. Губы дрогнули.
Ян Шаньу шагнул вперёд — не нападая, не требуя. Просто сократил расстояние, которое слишком долго было между ними. Прижал его к стволу старой глицинии, и ветви с лиловыми цветами сомкнулись над ними, будто стыдливая ширма. Лепестки дрожали от их дыхания — лёгкого, прерывистого.
Поцеловал.
Губы коснулись губ без искусства, без страсти — только тепло, только проверка: ты ещё здесь?
Мояо замер.
Всё его тело напряглось, как тетива. Но потом — дыхание сбилось. Он не оттолкнул Шаньу. Стоял, впитывая это, как земля впитывает первый дождь после засухи.
И тогда — ответил.
Не сразу. Сначала лишь губы дрогнули, неуверенные, почти испуганные. Пальцы сжали ткань рубашки Шаньу, потом разжались, потом снова вцепились — будто не понимали, настоящее это или фантазия.
А потом — обнял.
Грубо. Неумело. Лбом упёрся в плечо, щекой — в шею. Дышал часто, хрипло, как будто воздух обжигал лёгкие. Руки сомкнулись на спине Шаньу, пальцы впились в кожу — не для страсти, а чтобы убедиться: это не сон.
— Ты… — прошептал он. — Ты здесь.
— Да, — ответил Байхэ. — Я здесь.
Он стоял, прижавшись, как будто мир рушился, а только это и держало. И понял. Внезапно, но ясно: всё, что пытался забыть, замазать, заткнуть — оно было неважно. Потому что всё это время он был рядом. Шаньцзы.
Звал его придурком. Затыкал. Спорил до хрипоты. Вышвыривал за дверь. Уходил сам — но всякий раз, возвращался.
Не друг. Не соратник. Часть его. Не рядом — под кожей. Не продолжение — вторая половина разбитого зеркала. И в этом не было ужаса. Только тишина.
Он отстранился чуть. Посмотрел в глаза. И вдруг увидел не только Байхэ. Увидел всё: бои, смерть, утрату. И то, что осталось. То, что держит.
Он снова поцеловал его. Сам. Без страха, без масок — не ради игры и не для спасения. Просто, потому что иначе не мог.
Когда отстранился, слова были лишними. Они стояли рядом. Над ними шевелились ветви глицинии, и лепестки, медленно осыпали их, как снег.
Где-то там — выстрелы, хриплые крики. Где-то там люди умирали, цепляясь за последние секунды.
Но здесь — было только это: двое, дерево, и странное, хрустальное спокойствие, в котором даже дыхание казалось лишним.

___________________
  Сытянь можно прочитать как «это небо» или даже «посланная небом» — имя, которое звучит скромно, но несёт в себе намёк на судьбу или высшую волю.(S;) — архаичный иероглиф, означающий «этот», «такой», «тогда». (Ti;n) — «небо», «божественное», «природа».
  Цзянгу — дословно "реки и озёра", но в уся-культуре означает мир бродячих воинов и тайных обществ. В тексте подразумевается Цзянь (Цзян) — классический прямой меч даосских мастеров. Цзянгу — не просто меч, а символ власти над реками и озёрами подпольного мира.
  Го Дэлин  (Дэ) — "добродетель" (иероглиф поколения).(Лин) — "возраст, долголетие" (намёк на мудрость и почтенный возраст). Иероглифы вроде (Дэ),(Сян),(Цзюнь) традиционно использовались в знатных семьях. Го Дэлин, брат деда, Го Циншуя.
  Го-лао-сяншэн — «почтенный старейшина Го», уважительное обращение к мудрому старцу).
  Жуйин  — (Жуй) — «благоприятная», (Ин) — «цветущая, выдающаяся». Жуйин звучит как «благословенная цветущая» или «драгоценная выдающаяся» — имя, достойное женщины из учёной семьи. Старшая дочь Тяньшу, Сюй Вэньлуна.
  Иероглиф «позор» был вырезан на спине бамбуковыми прутьями — старинный метод клеймения преступников и провинившихся. Каждый удар оставлял кровавый след, а зажившие шрамы навсегда отмечали человека как изгоя. Особо жестоким было то, что иероглиф наносили постепенно, растягивая наказание на дни, пока раны не складывались в чёткий знак. Клеймили и другими знаками.