Оппозиционер поневоле 4 часть

После переезда из Одессы в Белгород-Днестровский — по новому месту службы отца — я быстро понял, насколько небольшой провинциальный районный центр отличается от портового города. Местные жители по привычке называли город его старым именем — Аккерман. Здесь были узкие чистые улочки и в основном одноэтажные дома, а воздух казался густым, пропитанным жизнью. Пожив здесь немного, я заметил интересную вещь: у каждого дома был свой запах, и он выдавал, чем живут взрослые.

Дом напротив принадлежал семье моих друзей — Вовки и Толяна. Там всегда пахло жареными семечками. Их отец работал начальником охраны на складе, а мама постоянно жарила семечки для нас. Отец был строгим, но улыбчивым: зайдёт на кухню, покрутит в пальцах портсигар, для вида погрозит нам: «Щелкаете — щелкайте, только потом подметите!» — и уйдёт; а мама в ситцевом халате помешивала семечки деревянной ложкой, и шелуха летела во все стороны. Мы садились на кухне вокруг огромного таза и, как заправские едоки, щёлкали семечки — шелуха летела на пол, и мы уходили только тогда, когда её набиралось чуть ли не по колено. Это была настоящая идиллия в шелуховом море.

У нас сразу образовалась своя компания с лёгким криминальным уклоном. Все сады и огороды в округе находились под нашим негласным, но строгим присмотром. И если что-то пропадало или у Нины Ивановны вдруг переставали нестись куры, подозрение всегда падало на нас.

Рядом с нами был пункт приёма стеклотары. Принимал тару колоритный мужчина с бородой — хвастался, что он из самого Тибилиси. Так и говорил Тибилиси. Но мы были почти уверены, что это не так. Проходишь мимо его ларька — оттуда только и слышно: «Вах, вах». Так мы его и прозвали — Вах. Когда мы приходили сдавать бутылки, он рассматривал горлышки чуть ли не через лупу: половину браковал и не принимал. На наши возмущения он отвечал: «Идите, пионеры! А то родителям расскажу, чем вы занимаетесь». Что он имел в виду, мы не знали, но на всякий случай ретировались. Но однажды мы решили ему отомстить. Сначала я спросил у папы: «Скажи, а если вор у вора украдёт — это как считается?» Папа, не глядя на меня, ответил: «Воровать плохо». В этих словах я не услышал ни одобрения, ни запрета. Подумал: если на благое дело — то можно. Ночью пошли «на дело». «Реквизированные» бутылки сдали в другом пункте. На вырученные деньги решили подарить Вовке настоящую авторучку: он не остался на второй год и наконец-то перешёл в следующий класс. А Ваха через некоторое время уволили за недостачу, но его «вах!» ещё долго время от времени раздавался в разных концах города.

После истории с Вахой я стал внимательнее присматриваться к соседям. И заметил, что дом с аккуратной лепниной и шторками на окнах тоже хранит свои секреты. Там с утра до позднего вечера пахло копчёной рыбой. В этом доме жил директор рыбной базы. Сначала у него была жена, которую тётя Маша, мама Вовки, называла «Краля накрашенная». А потом появилась другая, постарше, уже с готовым ребёнком — её тётя Маша называла «Фифой». И где он только находил  жён с такими именами. Я так и не понял, почему тётя Маша молодую жену называла «старой», а, старую, — «новой». Теперь он снова холостяк — щеголь с тонкими усиками и одеколоном «Шипр», он круглый год носил «противосолнечные» тёмные очки — и зимой, и летом — и косил из;под них на каждую проходящую юбку. Днём во дворе было тихо, а ближе к ночи оттуда доносились девичьи голоса, здравицы и весёлые песни — почему-то под гармошку. Мы, пацаны, сидели под забором, давились от смеха и ловили обрывки фраз: «За тебя, Леночка! — Ой, Валечка... да какая разница, наливай!» А утром директор выезжал на работу с помятым, как вчерашняя газета, лицом, словно пытаясь вспомнить: «Что это было вчера?»

Впрочем, директор хотя бы особо не скрывался — весь район знал о его вечеринках. А вот в соседнем доме жили по другим правилам. Соседний дом принадлежал дяде Боре, который возил какого-то начальника из райсельхоза. По ночам он тайком привозил полные мешки и котомки — видимо, для разнообразия меню их живности. Жена, Нинна Ивановна, не работала. Полная, всегда в фартуке, со скалкой наготове — она могла выгнать нас со своего огорода, а через полчаса позвать к столу: «Ешьте, мальчишки, я на горячее зла не держу». Она постоянно варила борщи, кормила кур, поросят и прочую живность. Борщ у неё был особенный: зажарка — на смальце со шкварками, картошка варилась целиком, а для навара — огромный мосол с мясом. А во дворе царило пернато-поросячье оживление, и запах был, скажем так, специфический. Больше всех досаждал петух, который каждое утро ровно в пять часов будил всю округу. Не знаю, что с ним случилось, но кукарекал он хриплым, почти женским голосом. Закрадывалась мысль…  Ну нет, не может быть, решил я.

У Нины Ивановны и дяди Бори были сыновья-близнецы. Отличить их было невозможно. Чтобы не путаться, все называли их «Слушай». Крикнешь со двора: «Слушай!» — обернутся оба и хором: «Я?!» Работали они дальнобойщиками, редко бывали дома: загудит у ворот фура, кабина блестит, куры врассыпную — значит, приехали. Один из братьев женился на крашеной блондинке Фросе. Особенно запомнилась подготовка к свадьбе: сначала поминки по свинье, которую откармливали к свадьбе: во дворе стоял дым, пахло чесноком и перцем. Мужики вздыхали: «Ну, царство ей поросячье…» — и принимались за дело. А потом свадьба пела и плясала — всё как положено: с дракой (дрались все) и с милицией. А что было дальше в молодой семье — я так и не разобрался. Было ещё две свадьбы: невеста всё та же, Фрося, а мужья — братья, выходившие за неё по очереди. Драки на свадьбах тоже были, но более скромные — между братьями и без милиции. Зато последняя запомнилась больше: пропал крикливый петух. То ли кто-то наконец его придушил, то ли пустили на холодец. Утро выдалось подозрительно тихим.

 А на соседней улице жил человек, у которого семейный бизнес шёл круглосуточно. Там жил дядя Гаврюша. Он не работал — он пил. Но был тихим, добрым и рыбаком от Бога: боялся жены, а нас брал с собой на рассветную рыбалку и учил — как вести блесну, как подсекать, почему нельзя топтать камыш. Дома у него было по-своему неспокойно. У Гаврюши была дочь — всего на год старше нас. Девчонки, как я понял, взрослеют раньше. Будто нам это было очень интересно, она выскакивала, крутилась перед нами, сверкала коленками. Мы смущённо отворачивались, делали вид, что выбираем крючки, а потом ещё долго спорили, как лучше подсекать бычка.

Во дворе пахло самогоном и шашлыком. Жена дяди Гаврюши работала на мясокомбинате. Мясо у неё было всегда, и для конспирации его называли просто «грудинкой». Покупатели так и спрашивали шёпотом: «Есть грудинка?» — и раскупали её в мгновение ока. Она приносила мясо домой за пазухой. Природа щедро наделила жену дяди Гаврюши пышным бюстом — это очень помогало её опасному «хобби». Ни один охранник не рискнул заглянуть туда, хотя некоторые, по слухам, очень хотели. Мясо она продавала по всей округе — «грудинка» у неё не залеживалась.

А в доме моего друга Витьки было тихо, но уютно. Его мама была простой учительницей русского языка. Всегда приветливая, хоть и уставшая: одна воспитывала сына, тетради у неё лежали веером, очки — на цепочке, но для нас всегда находились и блинчики, и доброе слово. Когда я забегал к Витьку «на минутку», она никогда не отпускала меня с пустыми руками — обязательно угощала тонкими блинчиками с айвовым вареньем.

А самый вкусный запах доносился из большого трёхэтажного дома в соседнем квартале — моей школы, которой теперь, к сожалению, уже нет. С ней связаны все лучшие воспоминания: там пахло свежеиспечёнными пирожками и котлетами — наполовину из мяса, наполовину из хлеба, с хрустящей корочкой. Чтобы перевернуть их на сковороде, нужен был жонглёр — это поручали лучшему повару. А если уж удавалось перевернуть — выходило почти произведение кулинарного искусства.

Эти запахи — семечек, рыбы, борща, шашлыка и котлет — были нашей улицей, нашей жизнью.