Овен
Овен
Рассказ
Собрал в коляску мусор четвёртого, последнего подъезда. Вдруг из него выскочил пёс. За ним, как чёрт, байкер в чёрной рокерской коже с бляшками. С размаху, с силой пнул пса под зад. Несчастный подлетел и с визгом упал на асфальт. Изувер с остервенением ещё раз пнул его и вскочил на свой навороченный байк. Тот бешено взревел, взрывая тишину раннего утра. Повизгивая, поскуливая, пёс пополз, поднялся и, пошатываясь, поплёлся следом.
Мусорщик оцепенел. В этой жизни повидал всякое, но такой дикости, изуверства ещё не видывал. Сжалось сердце от гнетущего состояния. Медленно покатил тележку к мусорным бакам. Через час подъедет машина очистки города, САХ — санитарного автохозяйства. Волк — санитар леса; он, Завал Петрович — санитар девятиэтажки. Вспомнился школьный советский стишок:
Нынче всякий труд почётен,
Где какой ни есть.
Человеку по работе
Воздаётся честь!..
Усмехнулся: стройность среди горбатых — уродство; курносые среди носатых — идиоты. Но мусорщики среди граждан — шудры, низшая каста. Ещё ниже, вне всяких каст и сословий — бомжики. Нарыл, выставил для них «пушнину», порожние бутылки. Невскрытую консерву сайры, пару брусочков плавленого сыра с налётом плесени и даже уцелевшую трёхлитровую банку-закрутку с огурцами. Вывалил мусор из корыта в бак.
Древний ворон уселся на фонарный столб, не спалось старику, гаркнул во всё горло. Каркая, принялся командовать парадом: налетела птичья мелочь. Бедолаги, серые копатели приползли. Все, как один, запылённые, безмолвные, со стёртыми лицами. Будто некое серое членистое существо. Расшугали галдёжных пернатых соперников, которые прежде них оккупировали мусорку.
Водрузил кузов на тележку, положил в него метлу и лопату. Стараясь не тарахтеть, покатил грузовичок в «гараж». Четыре года назад при возведении в должность мусорщика откопал на свалке поломанную детскую коляску, старое корыто-ванночку и соорудил грузовичок.
В шаткие девяностые ушлые напёрсточники оборудовали в колясочной «кинозал». Днём завлекали видиками с Микки Маусом, Чипом и Дейлом ребятню. Устраивали ночные показы с гнусными порно про Екатерину Вторую. Мода на такое «общественное» видео быстро прошла, ибо многие обзавелись собственным. В такой заброшенной, захламлённой каморке мусорщик обустроил себе рекреацию. Здесь он ставил грузовичок, хранил орудия труда: лопату, метлу, заступ-пешню, лом и халат, рукавицы. «Добрые» люди выбросили на мусоропроводную кучу старомодный комод. В нём он держал освежители с хвойным запахом, одеколон «Шипр», также это была камера хранения утерянных вещей, бюро находок. Всякий раз оглядывая огромную кучу, выползшую из мусоропровода, сокрушённо вздыхал:
— Завал, Петрович!
Не рылся, совковой лопатой укладывал мусор на тележку. Чего только там не было! Помимо пищевых отходов. что угодно: бутылки, пузырьки, побитая посуда, помятые кастрюли, дырявые сковородки, ржавые утюги. В тряпье драные простыни, одёжка, обувка. Иногда попадались целёхонькие головные уборы, куртки, сапожки. Изредка среди бытовухи сверкали кольца, серёжки, часы. За этими дорогими потеряшками раззявы прибегали к мусорщику. Он открывал «сейф»-комод, и они забирали свои вещи. Иные не находили потерянное и обвиняли его в краже. И он закрыл эту добродетельную лавочку: пусть бомжики обогащаются. Раньше думал о людях хорошо, даже на зоне, теперь взаимно. А как иначе? Напихают в мусоропровод всякой всячины, не протолкнуть. И валят отходы прямо на этаже. После новогодних вакханалий, не в своём уме, и ёлки пытаются затолкать в мусоропровод. Затрамбуют его, заглушат и поджигают. Пламя рвётся наружу, дым валит — вот-вот пожар охватит весь дом. Три раза вызывал пожарных. Благо, мобильник бесхозный прикарманил. В другой раз полицию пришлось вызывать: младенчика новорождённого в мусоропровод выбросили. Полиционеры без всяких расспросов укатили со страшной находкой в ближайшую котельную: в топку — и нет проблем. Не впервой, привычное дело. Зачуханному мусорщику шутливо погрозили пальцем: не болтай, дескать! Шутники!..
Жильцов он почти не видел, заканчивал свою работу, когда дом ещё только просыпался. Первой появлялась бессонная старушка из второго подъезда. Выгуливала беспородную собачонку; аккуратистка, подбирала за ней отходы совочком в пакет. Водились в доме и другие эколожцы: не ленились, мусоропровод отвергали и выбрасывали мусор в баки. И новогодние ёлки складывали на мусорке. Сталкиваясь с ними, мусорщик благодарил их, а они благодарили его.
При новогодних мусорных завалах Завал Петрович оставался ночевать в своей каморке. Зажиточные выставили у подъезда крепкую ещё тахту. Он оприходовал её и коротал на ней пару-другую часиков. Ночи в новогодние празднества отличались буйством: петарды, фейерверки, безудержное веселье. Лишь под утро народ, утомлённый разгулом, затихал. И тогда мусорщик принимался разгребать завалы. Укатанный подъём от первого подъезда к бакам льдисто блестел под фонарями. Долбил его заступом-пешнёй, чтобы было легче подниматься. Нагруженную тележку приходилось внаклонку толкать сзади. Согбенный, в тёмном дворницком халате, в ушанке, он смахивал на жука. Один из петардистов, запоздало отстрелявшись, спьяну натолкнулся на него:
— Ты чо здесь делаешь, жук навозный? Все празднуют, а ты тут ползаешь!..
Да-а, если хочешь побольше узнать о людях, поработай мусорщиком.
В метель он также оставался на ночь в своём «гараже». С утра пораньше разгребал лопатой сугробы, чистил дорожку для грузовичка и катил его с мусором к бакам. Подметал тротуар перед домом, и только тогда появлялся дворник Рахим. По-восточному сложив ладони, кланялся, благодарил и, довольный, ухмылялся: русский проделал за него часть работы.
Узбекская «династия» обитала в подвале. «Высокую» дворницкую должность передавала по наследству: из Узбекистана вызывала одного за другим на заработки. Подметали окружные дворы одни узбеки. Как-то Завал Петрович заглянул к ним в жилище: сумрачно, душно, парко, не Ташкент. На стене облезлый ковёр. На диване, полуразвалившись, покуривал кальян глава клана Рахмон, бай. Траченный зэковским прошлым, с приблатнённой кривой ухмылкой, начал заливать, какой у него роскошный двухэтажный особняк в пригороде Ташкента. Забалтывал свою подвальную униженность: виноград, персики, розы — райский сад!.. Смачно сплюнул и глотнул из бутылки плодово-выгодного, не торкнул кальян.
Мечту о райском саде осуществили его соплеменники. Их ресторан с одноимённым названием с бутафорной пальмой у входа стоял в окружении многочисленных платных загонов автостоянок. «Гордые» военизированные скинхеды устраивали там свои попойки…
— Завал, Петрович! — вздохнул, вспомнив давешнего садиста-рокера. — Им бы только берцами собак пинать.
Явилась ранняя пташка: выгульщица-старушка, экологиня, со своей питомицей. Он приветливо помахал ей рукой. И она помахала, и Кнопка поприветствовала лаем. В рекреации скинул рабочий халат, переоделся во всё чистое: накрахмаленная белая рубашка с запонками, строгий шевиотовый костюм-двойка, велюровое кепи, начищенные полуботинки. Элегантный, как рояль. Франт — и навозный жук. К чему такой садомазохизм? Причины были… Надушнился, вылив на себя полфлакона «Шипра». Ни запашочка от пахучего мусорного «амбре»! Толкнул дверь, чтобы выйти. Та не поддалась. Надавил сильнее: у порога лежал давешний побитый пёс. Скукожился, замурзанный, жалкий. Отодвинутый дверью, поднялся, отряхнулся. Это был кокер-спаниель, охотник за вальдшнепами, испанского происхождения. Местные крысы ненавидели его и чистильщика, при появлении их разбегались по захламлённым подъездам соседних домов… Они оба смотрели друг на друга. Трудно было распознать в важном господине остропахнущего мусорщика. Но родовое чутьё охотника уловило знакомый человеческий запах. Дрожащий со слезящимися глазами, подобострастно потёрся о стрельчатые сталистые брюки. Раза два видел его, мусорщика, когда хозяйка выгуливала. В этот раз, видно, заставила муженька, шибко крутого.
— Эх, как тебя замордовали, пресмыкающееся животное! Иди, иди!
Запер дверь и пошёл прочь от дома, которому сам прислуживал. Пёс увязался было за ним; нахмурился, погрозил пальцем, тот поотстал.
Алексей Петрович Завьялов проживал в общежитии на шестнадцать комнат. Двухэтажный барак вершил сопку Дунькин Пуп на виду города и носил название «Дом дворников». Последняя из цивильных улиц города тёрлась о скалистое подножие сопки. От неё к бараку извивалась «козья» тропа, на середине её природа уготовила для восхожденцев передых: пятачок с низкорослым дубнячком. Петрович приволок сюда с мусорки крепкий, приземистый табурет. Хотел было соорудить лавочку, да выпивохи загадят это укромное, чистое местечко. Поставил табурет в тенёчек. Возвращаясь с работы, подолгу сиживал на нём… Уже в тысячный раз сел на своё заветное, покаянное место. Говор дубравки, шёпот её, волнение. Она вновь будет сопереживать…
— Петрович, завал, завал! Завал, Петрович!.. — чуть что бежали к нему монтажники. — Опять нестыковка!
Вчерашний выпускник индустриально-строительного техникума — а уже Петрович, дока в своём деле! Застенчивый, вечно смущённый от похвальбы работяг. Подтрунивали над молодым мастером сборочного цеха завода металлоконструкций. Заполошный клич: «Завал, Петрович!» — превратился в прозвище. У них нелады — а он Завал Петрович. Да и фамилия почти соответствовала: Завьялов, чуть ли не Завалов. Шутливо перебирал говорящие фамилии: лётчик Таран, борец Медвидь, футболист Пинаев, фехтовальщик Кровопусков, певцы Соловьяненко, Пищаев, балерина Семеняка. Потом было не до смеха… Она встретилась ему, он ей попался. Плановичка производственно-технического отдела Лиля выглядела вовсе не лилейно. Пышнотелая блондинка заприметила молоденького инженера Алексея. Прогремела комсомольско-заводская свадьба. Молодожёны ютились сначала в общежитской комнатухе. Родилась Оксаночка, завод выделил молодой семье однокомнатную квартиру. Пять счастливых лет прожили в ней Завьяловы. Алексей души не чаял в дочурке, и с Лилечкой жили душа в душу.
Пригласили в гости соседей по общежитию, бездетная пара всё ещё оставалась там. Он, налитый мышцами здоровяк, по-борцовски сутуловатый, рыжая щетина волос, поблёскивание рандолевой коронки при снисходительной ухмылке. Самбист, чемпион! Она, худенькая, со стрижкой каре, как у Мирей Матье, даже чуток смахивала на французскую певицу. Но личико портил старушечий подбородок, острый, выпирающий. Лилия, радушная хозяйка, выглядела роскошно: распущенные льняные волосы, кофточка в блёстках люрекса с глубоким вырезом, таинственная ложбинка межгрудья. Полуобнажённые плечи, полные белые руки. Алексей, щуплый, как пацан, смущённый, со стеснительной улыбкой. Белая рубашка великовата, пришлось закатывать манжеты. Оксана, егоза, со смеющимися глазками, косички-озорнички со стрекозиными бантиками.
Скромное у Завьяловых застолье, но со вкусом: бутылочка «Столичной», болгарский «Бисер», сельдь под шубой, жаркое, нарезка из колбасы, тарталетки с тёртым сыром, чесноком и майонезом. Гостинцы Оксане: «Дюшес» с вафлями… Посидели, выпили, почаёвничали с тортом «Прага», посудачили. Принцесса Оксаночка предложила поиграть в лото. Раскомандовалась, высыпала горсть фишек, выдала всем по паре копеечных карт, торжественно объявила:
— На кону целых десять копеек! — Засунула ручонку в мешочек, вынула первый бочонок: — Ух ты-ы! Дед — девяносто лет! — Пристально всмотрелась в игроков: — У нас таких старых нет. А я самая молоденькая. Ух ты-ы, есть, есть! — и она накрыла фишкой на своей карте счастливое число. Достала второй бочонок: — Двадцать девять, двадцать девок! — и залилась колокольчиком. — Тук-тук, топорики! — показала третий бочонок. — Оп-па, есть! — накрыла ещё одно удачное число, заглянула в карты соперников: — Плохо накрываете, не везёт вам.
— А ты, Оксаночка, встряхни мешочек, тогда повезёт, — елейным голосом, неожиданным для грубоватого мужика, промолвил гость.
Она долго и весело трясла мешочек над столом, рассыпая дробь «кастаньет». И эта кастаньетная музыка точно воспалила испанские, карменовские страсти: хозяйка и гость запоглядывали друг на друга. Оксана достала бочонок, озорно встряхнула косичками:
— Туда-сюда! Ура-а, у мамы есть! Мам, почему не закрываешь?..
Та томно приспустила подсинённые веки и провела пухлым пальцем по сочным своим вишнёвым губам.
— Ну, ма-а!.. — протянула девочка и закрыла вместо неё число 69.
Пребывая в своём вожделении, Лиля недоуменно огляделась, будто очутилась в незнакомом помещении. Встрепенулась и погладила по голове гостя:
— Колючий какой! Подравнять надо.
Тот охотно склонил голову, словно подставляя под стрижку. Она ещё раз погладила его и обратилась к супруге:
— Не возражаешь, милочка, если я причёску приведу в порядок?
Та, разинув рот, онемело кивнула. Завьялов ошарашенно выдавил:
— Да вроде нормальная причёска, короткая даже.
— Ма, а как же игра? Вот «барабанные палочки», вот «лебеди»… — скуксилась Оксана.
— Всё, всё! — резко поднялась Лилия. — Продолжайте играть дальше, а мы пойдём.
Она подхватила под руку гостя и повела на кухню. Посадила на табурет, повязала шею салфеткой и начала чакать ножницами, подравнивая и без того ровный «ёжик». Нагнулась, грудь её наполовину вывалилась и касалась борцовской шеи.
Игра у лотошников не заладилась, пошли на кухню и увидели финал стрижки. Клиент блаженно лыбился, парикмахерша, торжествующе чакая ножницами, воскликнула:
— Бобрик! — с пафосом она назвала своё произведение и с любовью опрыскала из флакона своими духами «Кармен», сладострастно жамкая грушу. — Смотрите, какой красавчик!
Фантасмагория ошеломила Завьялова, и он потрясённо произнёс:
— Завал, Петрович!..
На этом встреча закончилась. Хозяева провожали гостей, женщины шли впереди, мужчины сзади. Гостенёк на прощанье выдал:
— Оружие должно храниться в чехле, поэтому женщины носят лифчики.
— Да-а… — несуразно протянул Завьялов.
Поручковались, разошлись.
— Пошляк, кабан! — бросил ему вслед оскорблённый супруг...
После работы зашёл в садик. Обычно Оксана, играющая на детской площадке, бросалась ему навстречу:
— Папа, мой папа пришёл!..
Дочки среди детишек не было. Воспитательница объяснила:
— Оксану мама забрала, с каким-то мужчиной, здо-оровый такой! На иномарке они…
Сердце прихватило. Едва доплёлся до квартиры. В ней жёниных и дочкиных вещей не оказалось. Убитый горем, побрёл в общежитие. Зарёванная «Мирей» с рыданьем бросилась ему на грудь. В отместку разлучникам попробовали жить вместе. Однако дочкин голосок: «Папа, мой папа пришёл!..» — не давал покоя. Водка не отвечает на вопрос, а помогает забыть его. Намалевал на асфальте, где стояла машина «кабана»: «Все бабы козлы! Блонд —
блуд».
Спрятав за пазуху молоток, через неделю пошёл в садик. Но Оксану уже забирала парочка. Увидев бывшего, Лилька потащила плачущую дочку и скрылась с ней в машине. Завьялов с молотком кинулся на «кабана». Ударом кулака тот сшиб его, вразвалку пошёл к машине и завёл её. Алексей вскочил, схватил молоток и бросил его в лобовое стекло. Оно треснуло, завизжали Лилька и Оксана. Из всполошённого детсада выбежали сторож и воспитатели, вместе с «кабаном» скрутили «преступника».
Покушение на убийство, совершено в состоянии аффекта на почве ревности — скостили срок до четырёх лет…
Зэчный лагерь — делатель людей. Кто-то злой, а кто-то ещё злей… Вышел, сухарь, без возраста, без горизонта. Сменил более десятка мест работы. Летун — враг производства. Не терпел бугров-бригадиров, помыкающих работягами… А кто станет помыкать мусорщиком? Воля вольная, сам себе господин. И мазохистский самосуд. Неудачник, Завал Петрович. Зряшная жизнёнка, бессмыслица. «Доктор, а какой диагноз, я буду жить?» — «А смысл?..» Живи живое — просто отделался от психоложества. «Делай должное, и будь, что будет», — изрёк мудрец. Должное… Мусор собирать? Отчего, Завьялов, исторг тебя Господь из небытия в бытие?..
Какая радость была для родителей: поздний ребёночек родился, Алёшенька! Милое дитятко, счастье, дар Божий… Ушли друг за дружкой, неведом неземной их путь. И связи никакой, лишь в добрых снах мелькнут. Такая вот жестокая условность бытия! Суровы и другие условные жизненные связи. Семьи рушатся. Вот и завьяловская накрылась медным тазом. Каковская она?
Лодочником устроился, выдавал водные велосипеды, катамараны, шлюпки пляжникам. И вот — прихоть судьбы! Семейная счастливая троица потребовала лодку. Не признали его: борода-шкиперка, фуражка-форменка с золотым «крабом», трубка морского волка, тельняшка. Не воробьиная грудка — широкая, боцманская. Морской волчара!.. Лишь Оксаночка, девочка-подросток, с подозрением оглядела его: вот-вот разоблачит. Сжалось сердце, чуть не бросился к ней… Но они уже садились в лодку. Папаша в плавках, бицепсы-трицепсы. Мамаша в откровенном купальнике, ягодицепсы, грудь чуть ли не наружу. Он и она — плоть липнет к плоти. И Оксаночка — худенькая, былиночка, на родного отца похожая.
Отплыли метров десять, весло выскользнуло из уключины, «кабан» полез за ним. Перевернулась шлюпка. Парочка заполошно забарахталась в воде. Благо, не отплыли из «лягушатника». Завьялов бросился к дочке. Всхлипывая, дрожащая, она обхватила ручонками его шею. На берегу он с трудом оторвал её от себя, кровиночку свою. Сутулясь, сдерживая слёзы, побрёл к лодочной станции.
До восемнадцатилетия дочери платил алименты, «кабан», дешёвка, не удосужился удочерить её ради двадцати пяти процентов. Она, урождённая Завьялова, даже не пыталась связаться с ним, узнать правду о нём. Вот и кровные узы, условные. Да-а, всё условно в этом мире. Кресло поглотило правителя, наобещавшего народу с три короба. Имея всё от Бога и народа, не Богу и народу молится, а креслу. Нет сласти слаще власти: вождизм, культ личности. Была бы личность… Не понимает, что он во времени — секунда, и миллиметр — в пространстве. При таких правителях бедность не лечится. Это доказано их «бесплатной» медициной. «Доктор, у меня голова болит». — «Кость болеть не может!» Потому и чурается Завал Петрович политики, досужих разговоров и всяких знакомств. Чем меньше суеты, чем меньше связей — тем ближе к Богу.
Под монотонный шум дубравки закемарил… Ноги будто утеплила меховая муфта. Приоткрыл глаза: утрешний Овечкин съютился в ногах.
— Завал, Петрович! Следопыт, нюхач, выследил. Какого сельдерея! Без сопливых обойдёмся!
Стал подниматься по тропе. Приблудный опережал, поджидал, тёрся у ног, поднимался на лапы, заглядывая в глаза хозяину. Да-а, он обрёл хозяина! Завьялов потрепал вислые уши, погладил серебристо-серую шубку. Повизгивая от счастья, Овечкин плюхнулся на спину, ожидая продолжения ласки. Алексей Петрович поскрёб, почухал гладкошёрстную пузёшку. Счастливец разомлел, блаженно закрыв овечьи глаза.
— Ну-ну, вставай! — пошлёпал по его щекам Завьялов.
Тот поднялся, отряхнулся, виляя обрубком хвоста, не отрывая преданного взгляда от хозяина.
— Будем знакомы, Алексей Петрович. А тебя как?
Недовольно проворчал, будто не хотел произносить своё имя. Ричи было его погоняло: «Ричи, на место! Ричи — бестолочь, безмозглая тварь!..» — изгалялась скандальная парочка. Молодой супружник анекдотично похвалялся перед дружками: «Мы никогда не ссоримся — сразу дерёмся!»
А он, Ричард, являлся потомком кокеров, охранявших овечьи стада древних кельтских племён. Английские короли выезжали из замков с кокерами на охоту за вальдшнепами, зайцами, лисицами, косулями. Испанцы, весёлый народ, заводили в многодетных семьях кокеров-игрунчиков для забавы с детьми. Европейцы ценили кокер-спаниелей, пригодных для охоты, и для детских игр.
В продажном паспорте Ричарда его родословная насчитывала более трёх десятков знатных имён: Норрис, Габби, Джекки, Джессика, Леонкавалло… В общем, королевских кровей, все герцоги и графы! Остап Ибрагимыч Сулейман Берта Мария Бендер Бей отдыхает. В сертификате за пару сотен долларов значились высокие титулы: чемпион мира и Европы, медалист и орденоносец. Не хухры-мухры!.. О своём высочайшем происхождении Ричард и не догадывался. Униженный и оскорблённый, он прибился к униженному и оскорблённому. Сошлись два одиночества по неизреченной воле судеб. «Если звёзды зажигают, значит, это кому-то нужно». Стало быть, и этот факт содружества потребен жизни того и другого, и обоим вместе…
— Проходи! — радушно распахнул дверь перед приёмышем Завьялов. — Вот наши пенаты-апартаменты, располагайся, будь как дома, я ужин приготовлю.
Тихая угловая комнатка, шкаф, солдатская койка с шерстяным одеялом… Обнюхал все углы, остался доволен. Уселся у кухонного стола: нестерпимо вкусно запахло. В кастрюльке булькатило любимое завьяловское: по-флотски. Аж заскулил, ожидаючи, мигом сглотнул полную миску. Завилял, замельтешил купированный хвост, вновь уселся подле стола, вытянув морду, втягивая сладостный запах.
— Худючий, оголодал. Нельзя больше тебе, желудочно-кишечный тракт не выдержит. А «скорая» сюда, на верхотуру, не доберётся. Не серчай!..
Новожил с благодарностью положил лапы на колени Алексею Петровичу и даже изловчился лизнуть его щеку.
— Вот и отметили мы твою прописку, безымянный. Новая жизнь — новое имя. Овечкин не годится, обидится Александр. Забивной хоккеист, жаль, за пиндосов шайбу гоняет. Вот ты похож на овечку, а кобель. Овечьи самцы как зовутся: в Персии архан, у латинян ариес, у нас баран. На Руси стенобитное орудие таран тоже бараном звали. Ежели по-библейски исчислять сроки: до года — агнец, после — овец, а ещё красивше — овен! Во Вселенной созвездие имеется и в зодиаке — Овен. Во как!.. — он гладил и чухал его, приговаривая: — Овен, Овен… — чтобы тот привык к новому имени. — Вот и настало то время, когда время уже ушло. А может, и не ушло, как ты думаешь, Овен?.. Вот слушай:
Суетна жизнь: что, где, когда?..
Бегают люди, ходят года…
Пора остановиться, на лавочке присесть.
Воробьи дерутся, голубь просит есть.
Покормил пернатых, сайку раскрошил.
Может, не напрасно всё-таки я жил?..
В лагере во внерабочее время в библиотеку заглядывал. В пошивочной строчил робу, а после просвещался, кругозор расширял: астрономия, астрология, орнитология. И стишок этот из литературного журнала о полезности человеческой жизни запомнил. Воробьи, голуби — синантропные птицы, горожане. И сорока — горожанка, и ворона. Коренные жители, возле людей крутятся. Сорока-воровка из мусорной тележки чайную ложечку выхватила и к себе в гнездо утащила. Что она собиралась с ней делать, чай, что ли, пить? По телику ворону показывали: она так хозяйку любит, мамой её называет. А ты, немтырь, даже звука не издашь. А ну-ка скажи: па-па!
Овен горестно вздохнул и виновато положил лапу на колени папе. Алексей Петрович погладил его по голове, успокоил:
— Ладно, Овен, зато ты меня внимательно слушаешь, понимаешь. В одном кинофильме учитель, артист Тихонов, умно выразился: «Счастье — это когда тебя понимают». И мы друг друга с тобой понимаем, я тебя, ты меня.
У местных обитателей Завьялов был не в чести: бобыль, бирюк, не якшался с ними. И они его «величали» по-разному: кержак, скупердяй, куркуль, жадоба. Конечно, он мог угодить тому, другому, дать хлеба, одолжить, но ведь привяжутся, не отвяжутся. А он привык быть один, в тишине. Сосед за стенкой со скорбью по своей судьбе гнусавил на синтезаторе полонез Огиньского. Бывший цирковой акробат-прыгун, изувечился в кульбите. Понизился до слонопротирщика, гонимый «ароматами» этого пахучего исполина, поднялся в цирковой оркестр барабанщиком. Подрабатывал в духовом оркестрике, провожая усопших в последний путь Похоронным маршем Шопена. В войсковой части создал образцово-показательный духовой оркестр, блистающий на парадах «Прощанием славянки». В дерьмократическую катастройку её расформировали. Безработному, бездомному, старому музыканту собес выделил девять квадратов в знаменитом Доме дворников. Когда-то здесь на вершине сопки находились капища, святилища средневековых племён чжурчжэней, бохайцев. Затем буддийская кумирня в виде пагоды. «Религия — опиум для народа!» Чекисты-дзержинцы построили здесь колонию для беспризорников. Местные шкидовцы выбились в люди: пополнили ряды Красной Армии, стали передовиками производства. Нарком Семашко оборудовал в этом здании туберкулёзный диспансер. Но от чахотки на семи ветрах не избавишься. Зато у дуриков мозги проветриваются, в неспокойное время они быстро множатся. Для них отремонтировали полуразвалившееся здание старой школы. Барак-двухэтажку передали коммунальщикам для служебного жилья. Но со временем здесь, кроме дворников, приютилась разношёрстная бездомная публика. Устаревшим символом Дома дворников осталась дворничиха Шура. Высохшая, костлявая — так и звали её Смертушкой. Она подметала в детском садике, перед спуском с сопки, опираясь на метлу, шутковала:
— Вот бы полететь, как ведьма, на метле!
Из садика приносила для своей жилички котлету с пюре. Подобрала бабушку на вокзале. Она ушла из дома. Невестку-учителку стал раздражать её деревенский говор: коклета, куфня, кохве, колидор, тувалет. И совсем озлобясь, бросила:
— Убиралась бы в свою деревню!
Сын промолчал… А Сиреневку стёрли с лица земли бездушные, безродные начальники. Старушка, божий одуванчик, не обижалась на сына с невесткой, вкушая любимое блюдо, вспоминала, как они поначалу ладно жили.
— О-хо-хошеньки!.. — вздыхала Смертушка. — Жить бы надо, не доживать, а мы на дожитии.
Жизнь била ключом у непризнанных гениев. Живопупись, отхватив за халтуру десяток-другой косарей, гулеванила по-купечески. Вызывали девочек — что для стройных ножек какая-то козья тропа! Цок-цок — и они в объятиях рембрандтов и рубенсов под салют шампанского. К развесёлой братии в беретах и блузонах иногда приходили бард и бардовка с гитарой. Присвоили себе звучные творческие псевдонимы. Она, Долорес, часто приговаривала: « Но пасаран!» Пассионария! Он, Гарибальди, карбонарий. Бунтари, оппозиция!
— Вы с кем, мастера культуры? — вопрошали и бацали:
Ёкарный бабай, ох, ах!
Лопухнулись лопухи на выбор;ах.
На сто процентов накрутил их претендент —
Бессменный и бессмертный президент.
А достойной жизни не было и нет.
Весь в долгах, в кредитном банке — свой клиент,
Электората бестолковый элемент.
— Не доволен? Рот закрой, унтерменш! —
Бряцает наручниками, ухмыляясь мент…
Хирурги озабочены: задача непроста,
Вырезать опухоль — менталитет мента!
Восторги мастеров культуры: браво, на бис!..
В верхах у нас постояльцы,
Все либеральцы!
Китай раздражает —
Юдофилов не хватает,
Ниндзя, самураи сопли вытирают.
Кто сжёг Хиросиму — не называют.
От пиндосских штатов до украин
Распоясался пресловутый Каин.
— Но пасаран! — возглашает Долорес. И все вторят ей:
— Но пасаран!..
На втором этаже афганец-инвалид надел протез. Предлагали первый этаж, отказался:
— Что я, лучше других? Движение — жизнь!
Союз воинов-интернационалистов подарил соратнику компьютер, он борется с чинодралами за права молодожёнов-детдомовцев. По закону выдали им сертификат на получение однокомнатной квартиры в строящейся девятиэтажке. Дом сдан — ордер получила дочь главы муниципалки, якобы в очереди на жильё она стояла впереди.
Гремя костылями, спустился по скрипучей лестнице на первый этаж послушать молодёжь. Она бойчее стариков и честнее.
— Садись, солдат, замахнём по стопочке, по фронтовой!
Одёрнул гимнастёрку:
— За вас, ребятушки!
— За что ногу в афганских горах оставил?
— Присягу принимал, долг выполнил. Не жалею.
Тишина повисла. Непонимание. Отцы и дети…
Лахудра постояла у двери весёлых художников. Невхожая, неровня им, радостным и счастливым. Вздохнула, поплелась к дружку своему, печальному музыканту… В гостинке с мужем жили в согласии, в любви даже, не скандалили. Из-за ничего разругались. Из тюбика зубная паста выползла и чуток запачкала раковину. Не сама же она вылезла?.. И началось!.. Никто не хотел уступать. Чёрная искра в один миг сожгла всё доброе. Разошлись, разменяли гостинку. Ему какой-то угол достался, а она в этой дыре кукует. Вот такие условности жизни. Разведёнка, брошенка, не справилась с горем, заливает его водовкой. В засаленном халатишке, когда-то роскошном, китайском, нечёсаная, неряшливая. Один лишь музыкант её понимает, такой же бедолага. Захорошеют от стопочки-другой, он на детском синтезаторе играет, она со слезой голосит: «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться…» А у него своё горе: по бедности, по бескультурью не справляют люди, как должно, похороны, не зовут духовой оркестр. Нет, чтобы достойно, по-человечески проводить в последний путь родного человека с музыкой Шопена. В старые добрые времена духовики и заработают, и благодарные родственники усопшего уважат водочкой-закуской. Сломаны в годы потребляйства благородные традиции. Бедному музыканту пообещал помочь карточный шулер заменить детский синтезатор на пианолу. Обещанного три года ждут. Доброхот редко показывался на людях. Подзалетал с краплёными картами и, как крот, зарывался в своём углу, спасаясь от тех, кого обчистил. Когда вылазил, учтиво приподнимал тирольскую шляпку, приветствуя встречных сожителей, фиксато улыбался, создавая приятное впечатление. Однажды после вылазки не вернулся. При очередном шулерстве саданули финкой в бок. Конуру его занял дельтапланерист. Взлетал с сопки на дельтаплане, кайфуя, кружил над ней в потоках воздуха. Бэтман до того раздухарился, что возмечтал иметь здесь собственную планерную станцию. Хотеть не вредно, вредно не хотеть.
Нелегальные постояльцы, ханурики, как призрачные тени, появлялись и исчезали. Завьялов жил на особицу и с появлением Овена старался не мозолить глаза согражданам. Вставал раным-рано, выгуливал, с собой не брал: в доме, который обслуживал, жили б/у хозяева. Как отнесётся к ним, психика нарушится. От них что угодно можно ожидать: обвинят мусорщика в воровстве, потребуют баснословный выкуп за породистого, а то и заберут, чтобы издеваться. А он едва успокоился, прижился, ласковый, игривый. На улке с папой мяч гоняет; забросит тот палку подальше, мчится за ней, несёт деловито в зубах, вручает с сознанием выполненного долга. И бухается на спину: почухай, мол, заслужил! Поваляет, поиграет с ним, пошлёпает по пузёшке. И под душ из колонки!.. Расчёсывает пятернёй кудреватую шёрстку, шелковистую. Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья!
С грустью расстаётся с Овеном Алексей Петрович, уходя на работу. А тот скулит жалобно, рвётся за ним. Виноватится папа, успокаивает:
— Потерпи, Овен, скоро вернусь, будем опять вместе.
Пополудню возвращается, присядет в дубравке, а Овен уже чует его.
Не выдержал однажды, более полпуда, полметра в холке, собрался в форточку полезть. А в неё уже другой залез. Встал на задние лапы, зарычал — от страха форточник и застрял. Обкуренный, перепутал день с ночью и сунулся воровать. А тут и хозяин подоспел, выдернул за ноги незадачливого воришку, штаны стащил. Щуплый шпанёнок, дрожит со спущенными штанишками, зуб на зуб не попадает:
— Я не бу-буду бо-больше, дяинька!..
— Не воруй, где живёшь, — воровской закон! — назидательно проговорил бывший зэк.
Едва вошёл в комнату, герой-защитник бросился с объятиями и лобызаниями.
— Мой дом — моя крепость! — похвалил Овена Алексей Петрович и устроил ему премиальный пир.
Прожора навернул пару сосисок с гречкой, пирожок с капустой и просительно завертел купированным «пропеллером». Ему, всеядному, сунул Алексей Петрович в зубы самый дорогой подарок — пупырчатый огурец. Схрумтел, облизнулся и ещё уставился просяще.
— Завал, Петрович! Лопнешь ведь, что я с тобой буду делать? Похоронщики сюда не доберутся. Проще жить, чем умереть. Я уже четыре года тут, а мне всё кажется, что люди здесь не стареют и не умирают. Погляди на Смертушку: умирать-то уже почти нечему, кожа да кости. И всё, время остановилось. Халат у лахудры не изнашивается… За свою жизнь я столько любопытных персонажей повидал! Работал сборщиком мармитов, это плиты такие для столовых, в виде тумбочек. Со сроком на работу не принимали, а тут разнарядка, обязаловка: брать инвалидов и бывших заключённых. Главный бухгалтер, рука трясущаяся, висячая, ногу подволакивал, а мужик добрейший. Пиратку, пёсика баловал пряниками, конфетами. А тот на пирата вовсе не походил, лохмушка. Про вашего брата, Овен, главбух анекдотец рассказал. Хвалится Вася перед Лёхой: «Моя Жучка до десяти считает!» — «Да знаю, мой Шарик рассказывал». Ну как, Овен, смешно? Лыбишься, понравилось. С Пираткой Танечка, дошколёнок, играла. Без слёз не мог смотреть на неё: очень походила на мою Ксаночку. Я на дочку не обижаюсь. Эта пара телес толстопятых расписала меня как отъявленного преступника, чуть ли не убийцу… А вот семья инвалидов, счастливая, дочка — солнышко! Отец — мастер, золотые руки, электрослесарь шестого разряда. Но дюже тощий, в тубдиспансере на учёте состоял. Вечно с блаженной улыбкой, ещё бы, вон как повезло: жизнь в радость! Мать, кладовщица, полная, диабетчица, ноги слоновьи, еле двигалась, но всегда приветливая. Федя-горбун — никакой ущербности. Столовские работницы наперебой зазывали кассовые аппараты чинить. Чик-чик — и готово! На мопеде тарахтел на работу из какой-то пригородной деревушки. Парфёныч, паренёк — метр с кепкой, полукарлик. Тоже с дальнего полустанка добирался на работу на электричке, ни одного прогула! Дорожили работой, обиженные судьбой — а здесь как одна семья. Директор, бывший комсомольский вожак, молодец, сплачивал коллектив. На Май, на Октябрь собирал всех за праздничным столом, поздравлял, благодарил. После здравицы брал баян и начинал со своей любимой: « Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым!..» Захмелевшие после стопки-другой подхватывали и «Полюшко-поле», «Весну на Заречной улице» и даже «Сизую голубку»… К сожалению, общежития не было, снимал флигель у экспедитора. Тоже бывший зэк, деловой, пробивной, ценный кадр. А вот главного инженера партия по номенклатуре сюда пристроила. Ничего не смыслил в производстве, а делал вид, надув щёки. Я как-то где-то обронил про полипов на корабле, донеслось до него, до слухача. Уволился я, а так бы работал и работал… В разгрузсарае на кочегарке уголь из вагонов в кучу сгружал: бери больше — кидай дальше! «Кочегарка» звучало красиво: теплоцентраль. И там работать можно было: талоны на молоко, автомат бесплатной газводы, душевая, но койко-мест в общежитии не хватало. В ту пору популярной была картина «Генералы песчаных карьеров», а мы — генералы угольных куч. Рыли в них бездомные на ночь тёплые норы, так и спали. Директор-самодур спозаранку остервенело распинывал кучи и изгонял своих бездомных рабочих. Ему советовали надстроить ещё один этаж для увеличения числа койко-мест в общежитии. Но маньячному блюстителю порядка доставляло удовольствие гонять угольных ночлежников. С диким воплем наткнулся и на мою нору, а я и послал его на хутор бабочек ловить. Поскитался, помотался, к шестидесяти трудовая книжка разбухла от вкладышей. Стаж маленький, пенсия мизерная, а для мусорщика служебное жильё, какой-никакой заработок. А с тобой, Овен, и вовсе весел;о; будем жить, а не доживать… Разболтался что-то, молчание — золото, закон зоны. До тебя в память не лез, а тут размяк. Шибко приятный ты слушатель, ухо востришь, умильная мордашка. Болтун — находка для собаки.
Поняв, что исповедь окончена, пёс клубком свернулся у ног хозяина, видимо, устал всё-таки. В коридоре на костылях простукотил афганец. Овен вздрогнул и вжался в пол. От залпов шампанского у художников задрожал и уполз в угол. Страхи от рабства у прежних злобных хозяев не изжились.
— Эх ты, трусишка! — пристыдил Алексей Петрович. — А ещё кокер, охотник за дичью!
Молния чуть не звезданула в окно, гром грянул, сотрясая дом, аж окно задребезжало. Заскулил от страха пёс, под койку залез.
— Завал, Петрович! — улыбнулся по старинке Завьялов. — Трус, так и помереть можешь от разрыва сердца.
Включил телевизор. До боли знакомый персонаж. Поучал учителей:
— Содержание учебников должно быть сбалансировано и взаимосвязано. Алгоритм уроков должен преподаваться в приоритетном порядке, руководствуясь принципами в пределах разумной достаточности.
Заслуженные учительницы благодарно кивали и рвались сфотографироваться с мудрым наставником и гарантом. На другом канале на зубах у политолухов увязли Зеленский с Трампом и грядущая замерзающая Европа. На другом старушка сокрушалась, пенсии не хватает: ЖКХ, продукты — всё дорожает. А на лекарства сколько уходит! Нет денег — не болей!..
Гром с молнией треснул, сотрясая всё вокруг. Пёс от ужаса завыл под койкой.
— Завал, Петрович! — опять ругнулся Завьялов и переключился на Матч ТВ.
Показывали игру НХЛ, на корте вовсю орудовал Александр Овечкин. Алексей Петрович вытащил труса из-под койки и усадил его, дрожащего, жалкого, перед телевизором.
— Ты, бывший Овечкин, смотри, как Овечкин бортанул соперника. Смотри, смотри, как запулил шайбу, аж ворота с вратарём свернул! Бери с него пример, будь мужественным! Овен — космическое имя, и ты должен блюсти честь и достоинство!
Тот виновато положил голову на колени.
— Ладно, ладно, — погладил его Алексей Петрович, — мужайся!
Едва забрезжило, будто пулемётная очередь прошила тишину над сопкой. После давешней грозы трескотня не побеспокоила обитателей Дома дворников. Однако треск кружил вокруг дома и сопровождался громкими выстрелами. Люди стали просыпаться и выходить на улицу. На байке гонял рокер, стреляя выхлопами газа. Сделав крутой вираж, разметав комья земли, вздыбил гремучего, железного «коня» перед сонными общежитниками. Не заглушая байк, в наполеоновской позе окинул властным взглядом толпёшку. В кожаной бандане, рокерском прикиде, в крагах и берцах, зычно объявил:
— На этой сопке будет мотодром! Бульдозером снесём вашу богадельню, так что ищите другие спальные места! Что молчите? Ну и сброд! Эй ты, красотка Мэри — два зуба, один глаз, что скажешь?
Лахудра подняла с земли камень. Афганец, опираясь на костыль, другой взял наперевес как автомат: вот-вот шандарахнет прикладом по захватчику.
— Эй вы, блузоны, репины, серовы, вы тоже со мной воевать собираетесь, гнилая интеллигенция? И ты, костлявая с метлой, ведьма, нечисть?!..
Завьялов собрался на работу и не хотел встревать в заварушку.
— Завал, Петрович! — процедил и выступил вперёд. — Ты, чёрт из табакерки, ты сам нечисть поганая!
Тот не признал в цивильном господине мусорщика. Криво ухмыльнувшись, крутанулся по-каратистски и нанёс удар ногой по воздуху. Овен, дрожащий позади хозяина, вдруг напрягся, напружинился и в мощном прыжке сбил на землю своего бывшего. По-волкодавски передними лапами придавил ему грудь. Тот захрипел:
— Уберите собаку!.. — и залепетал: — Ричи, это я, Ричи!..
От слова «Ричи» Овен зарычал, готовый вгрызться в горло.
— Уберите собаку! — по-бабьи завизжал поверженный наполеончик.
— Фу! Овен, ко мне! — скомандовал Алексей Петрович.
Вразвалку, с видом победителя, Овен подошёл к нему. Крутяк на карачках пополз к мотоциклу. Хотел газануть, но тот не завёлся, и он бесшумно скатился на нём с сопки.
Общежитники скучковались, одобрительно погалдели, похвалили собаку и разошлись по своим комнатам.
— Овен, ты хоть раз в жизни лаял, немтырь? Овен, голос! — попросил Алексей Петрович.
И просторы над сопкой огласил победоносный лай.
Свидетельство о публикации №225090401960