Плебеи и sacerdos

Я говорил об этом с Великим Магистром Ordre Reaux Croix.
Мы сидели в баре отеля «Кост», в самом чреве Парижа. За окном шел тот мелкий, моросящий дождь, который не мочит, а словно проявляет город, делая асфальт черным зеркалом для неоновых вывесок.

Ле Магистр – высокий, сухой старик с глазами, в которых не было возраста, только глубина, – медленно крутил в холеных пальцах бокал с арманьяком. Лед тихонько звенел, будто крошечный колокольчик, отмеряющий время в каком-то ином, нечеловеческом темпе.

– Россия, – протянул я, больше для того, чтобы заполнить паузу, чем задать вопрос. – Она снова в лихорадке. Ищет свою тень, пытается примерить старые мундиры на новое, рыхлое тело.

Он не сразу ответил. Отпил. Посмотрел на меня так, словно калибровал каждое мое слово на невидимых весах.
– Мессир, – его голос был ровным. – Великая беда вашей России не в царях и не в генсеках. Беда в нарушенной преемственности. Был момент, точка перелома, после которой все посыпалось.

Он постучал ногтем по бокалу.
– Со времен Его Императорского Величества Николая Первого, – он произнес титул полностью, с едва заметным, почти ритуальным нажимом, – истинное масонство, как носитель высшего гнозиса, планомерно искоренялось. Из армии, из Сената, из Синода. Из тех слоев, где оно было не забавой, а служением. Призванием. Создавалась пустота. А пустота, мессир, всегда требует заполнения.

Я молчал. Я знал, к чему он ведет.
– И вот тогда, – продолжал он, и в его глазах на миг отразился весь бар, сжавшись до одной колючей искры, – инфернальные самозванцы из плебеев взяли то, что им не положено было брать. Понимаете? Они не завоевали, не унаследовали. Они подобрали с земли выпавшую из ослабевших рук корону, не зная, что с ней делать. Они нарушили Священные Законы Сакральной Иерархии.

Он снова отпил.
– Плебеи не могут быть хранителями Святынь и Делателями. У них другая оптика, другая кровь, если хотите. Они видят лишь внешнюю форму, ритуал, но не его суть. Для них любой sacerdos – священное, сакральное действо – неизбежно превращается в commercium. В сделку. В товар.

Я вдруг увидел это с пугающей ясностью. Не как историческую справку, а как живую, дышащую картину. Увидел, как высокие идеи о служении Отечеству и братстве превращаются в тосты на банкетах. Как эзотерические символы становятся логотипами на дешевых футболках. Как вера, требующая внутренней тишины и работы, оборачивается крикливой позолотой куполов и прайс-листами на требы. Коммерция духа. Распродажа священного по бросовым ценам.

– Они превратили мистерию в балаган, – сказал я тихо.

– Хуже, – поправил он. – Они превратили ее в супермаркет. Где можно купить все: отпущение грехов, патриотизм в розлив, величие нации в подарочной упаковке. Но за кассой стоит не Бог и не Дьявол. За кассой стоит пустота. Безликий менеджер, сверяющий дебет с кредитом. Вот что страшно. Не зло. А вульгарность. Окончательная победа торговца над жрецом.

Мы помолчали. Дождь за окном усилился, его капли забарабанили по стеклу, словно тысячи пальцев, пытающихся достучаться до нас извне.
– Но разве не в этом суть любой энтропии? – спросил я. – Высокое распадается на низкое. Сложное упрощается до примитивного.

Ле Магистр посмотрел на меня с тенью усмешки.
– Вы мыслите как философ. А я – как Делатель. Энтропия – это не конец. Это лишь переход вещества в иное состояние. То, что вы называете распадом, я называю подготовкой почвы. Эти… плебеи, сами того не ведая, унавоживают землю. Они доводят идею коммерции до такого абсурда, до такой тошнотворной пошлости, что скоро от нее начнет воротить даже самых непритязательных. И тогда в этой пустыне проклюнется новый росток.

Он допил свой арманьяк, поставил пустой бокал на стол.
– Священное не исчезает, мессир. Никогда. Оно просто уходит под землю, меняет форму, ждет своего часа. И когда оно вернется, оно будет говорить не на языке жрецов или царей. Оно заговорит на языке, который поймет даже торговец. На языке окончательного и бесповоротного банкротства.

Он встал, бросил на столик несколько купюр.
– Учитесь ждать, мессир. И присматривайтесь к трещинам в асфальте. Иногда самые удивительные цветы вырастают именно там.

Он ушел, растворившись в полумраке бара так же тихо, как и говорил. А я остался сидеть, глядя на тающий лед в его бокале. За окном огни Парижа расплывались в мокром стекле, и мне казалось, что весь этот древний город, со всеми его дворцами и катакомбами, тоже чего-то ждет. Ждет, когда sacerdos, устав притворяться товаром, наконец, вспомнит свое истинное имя.