Глава 18. Последний урок милосердия

Инлинь толкнул дверь. Она поддалась неожиданно легко. Го Циншуй замер на пороге. Не вошёл. Только сжал пальцы удерживая таз. Поверхность воды ещё подрагивала от пара. Внутри — тряпица, аккуратно сложенная в четыре раза. Камфора и лаванда уже наполняли комнату тяжёлым ароматом.
Он не посмотрел на Ли На. Сначала — на ангела. Крылья, если это можно было назвать крыльями, висели за спиной, чуть колыхаясь. Откуда-то тянуло сквозняком.
Но теперь что-то изменилось. Он вглядывался — и никак не мог понять. Ноги вдруг стали тяжёлыми. Руки дрожали. Почему? Не знал. Он видел её каждый день. Изучил каждый изгиб её тела, помнил, как кожа реагирует на холодную воду. Почему же теперь не мог дышать?
Взгляд упал на медальон в руке Ли На. Внутри — ничего. Все вмиг стало ясно.
Гнева не было. Лишь холодное отвращение — такое же, как в шесть лет, когда отец заставил добить раненого пса. «Если можешь убить — убивай чисто». Циншуя тогда стошнило. Теперь же это было просто устранение помехи: как раздавить таракана на хирургическом подносе. Не то чтобы неожиданно. Просто — недопустимо.
— Мелкая падаль, — сказал он тихо.
Отшвырнул её, как отбрасывают ненужную вещь — резко, без раздумий. Тело отлетело к стене. Стул перевернулся, заскрежетал по полу, словно кто-то заскулил. Она ударилась плечом, и где-то захрустело, как от падения свёртка с тканью. Девочка ахнула.
Он отвернулся от неё. Подошёл к ангелу. Медленно, почти торжественно. Словно возвращался к недописанной работе. Выровнял дыхание. Долго не говорил, а когда заговорил, то голос был ласковым, шепчущим.
— Блюй. Слышишь? Блюй. Я велел.
Без крика, сжатый кулак вонзился ей в живот. Он знал, как именно и куда ударить, чтобы внутренности ответили. Тело ангела вздрогнуло, согнулось. Изо рта показалась тонкая струя крови. Она медленно потянулась вниз, как будто оборвалась последняя нить.
Он застыл. Воздух в груди застрял и не хотел выходить. Не сразу понял, что перестал дышать. Посмотрел на ладонь: по пальцам медленно ползли капли. Цвет был багровым, чужим, как густая тушь, которой когда-то расписывали амулеты.
Позвоночник вытянулся в струну — и тут же пронзила знакомая тяжесть, будто в позвонки влили свинец. Пол дрожал под ногами — или это кровь продолжала ползти, вбирая в себя остатки смысла. Ангел больше не шевелился. Ли На тщетно пыталась встать.
Го Циншуй смотрел на неё сверху вниз, как на пятно, которое нужно стереть сапогом.
«Клан Ли. Слабаки. Держатся за свою кровь, даже когда те предают».
— Ты, — выдохнул он. Слово повисло между ними. И, впервые за все это время, оно обжигало.
Девочка не ответила. Она сидела, зажав больную руку, пыталась подняться, но не получалось. Она не плакала. Даже когда сломанная рука дёрнулась в судороге, её губы лишь плотнее сжались — так, что в уголках выступила кровь. Он знал этот взгляд. Так смотрят те, кто давно перестал ждать милости. Её отец так же смотрел, когда ему выкалывали глаза.
Го Циншуй шагнул ближе. Мысли текли, как та самая кровь, что когда-то оросила камни двора — медленно, неостановимо.
«Клан Ли. Благородные. Чистые. Выстроившие свою праведность на костях таких, как я. Тяньжун должен был умереть. Его кровь должна была стечь по ступеням, как стекала кровь отца, когда того казнили за отказ предать своих. Но нет — этого не случилось. Его пожалели».
Глаза Ли На горели тем же упрямством, что и у её отца перед казнью. Он ненавидел этот взгляд. Ненавидел, потому что узнавал в нем себя — того, кто ещё верил, что можно остаться чистым.
«Вы держитесь за своих, даже когда они предают. А мы… мы вынуждены убивать, чтобы доказать, что не предали. Где справедливость? Есть только грязь, в которую ты погружаешься снова и снова, пока не понимаешь: ты уже не человек. Ты — инструмент. Остро отточенный, удобный… и окровавленный».
— Все вы, Ли, одинаковые, — проговорил он. — Добрые. Мягкие. Думаете, в этом сила? Нет. Это гниль. Она сидела в сердце ордена и делала слабым. Вы позволяли себе жалость. А значит — смерть.
Удар ноги врезал в грудь. Девочка пыталась прикрыться руками. Из её рта вырвался звук — хриплый, чужой. Не крик. Нечто нечеловеческое, короткое, как спазм. Он посмотрел на неё и продолжил, не меняя интонации:
— Твой род давно забыл, что такое боль. Твой отец гниёт в могиле. Его честь никого не спасла.
Следующий удар пришёлся в бок — резко, без предупреждения. Тело согнулось — точно так же, как когда-то сгибался брат, принимая удары палкой. Она ахнула. Звук был другим, но воздух вылетал так же — будто сжали те же тиски. Го Циншуй не чувствовал ничего. Разве что лёгкое раздражение: почему она не кричит? Все должно было быть правильно. Но что-то шло не так.
— Принципы, — сказал он, — стали вашей религией. Вы утратили наследие. Вы предали предков. Вы! Предатели ордена.
Удар обрушился на сломанную руку — кость, уже треснувшая, теперь с хрустом, похожим на то, как ломается сухая ветка, разлетелась осколками под кожей. Боль, острая и ослепляющая, пронзила всё её существо, вырвав короткий, задыхающийся всхлип. Мир на миг пропал, сузившись до белой, горячей вспышки в висках. Она увидела отца — так же сгорбленного, с перебитыми ногами, но с тем же упрямым взглядом.
«Не дай услышать», — пронеслось в голове. Потом горло само разорвалось воплем, но это был не крик боли, а сдавленный, хриплый звук ярости и беспомощности — за то, что не смогла сдержаться. Она попыталась плюнуть в лицо Инлиню, но губы лишь дрогнули, выпуская струйку крови.
Го Циншуй удовлетворённо замер. Она видела в его глазах: он ждал, что она сломается, начнёт молить. Но боль стала щитом.
«Кричи. Умоляй. Докажи, что ты — одна из них...»
Он медленно склонился к её лицу. Глаза не моргнули, не отвели взгляд. Не стыд. Не покорность. Только чистая, кристальная ярость.
— Ты даже страдать не умеешь, — прошептал он. Голос дрогнул, но не от жалости. — Гордая. Проклятая кровь. Как твой отец. Как брат.
Ли На не дрогнула. Только единственное, медленное моргание — и больше ничего. Ни крика, ни трепета. Только глаза, полыхающие огнём. Стало ясно — она ждала. Ждала боли, как неизбежной платы. Девочка уже поняла, к чему ведёт такая родословная. Не удивлялась и не возмущалась. Он понял это слишком поздно.
Внутри копошилось не сострадание, а омерзение. Не к ней. К себе — к тому, что опять пришлось спуститься. Ненавидел всех, кто напоминал, что он — грязный инструмент в чужих руках.
— Цзишэн сказал не убивать, — проговорил он, отступая. В груди что-то мешало. Тень от его фигуры резко легла на стену, будто застыв в предупреждении. — Ну и пусть. Пусть сам решает, как тебя сломать.
Последний удар врезал в лицо. Костяшки впились в скулу, зубы пробили губу, разрывая плоть тупым ножом. На долю секунды мир взорвался новым, огненным шквалом боли, заставившим глаза непроизвольно закатиться. Потом раздался глухой щелчок где-то в глубине черепа, и боль отступила, сменившись оглушающим, звенящим онемением, как будто голову накрыли ватным колпаком. Кровь хлынула на подбородок, густая и тёплая, но нервы уже отмерли, оставив только пустоту.
Мир сплющился в узкую щель. Го Циншуй расплылся, как тень за запотевшим стеклом. Обрывки слов долетали сквозь вату: «...твой отец...», «...предатели…» Она попыталась сжать пальцы — мышцы дрогнули, но не сомкнулись.
«Странно... — мелькнуло в голове. — Тихо».
Потом щель сомкнулась.
Девочка качнулась и упала. Лицо ударилось о каменный пол. В ушах зазвенело, а в ноздри ударил резкий, медный запах собственной крови, смешанный с пылью. Оставалась только тяжесть, густая и вязкая, как камень в животе. Спина тянула, голова гудела. Было жарко. Захотелось пить, странное и неуместное желание посреди всего этого кошмара. Мир снова поблек, поплыл.
Он повернулся и замер. На пороге стоял Ван Лэйянь.
Не говорил ничего. Только поднял руку.
Выстрел прозвучал глухо. Как будто хлопнули в ладоши в другой комнате. Пуля пробила лоб точно по середине, не оставив даже времени на удивление. Только пустоту в глазах — и тень, рухнувшую на пол, как срубленное дерево.
Вторая пуля последовала за первой. И вновь — в лоб. Только теперь уже другому. Ангел затих, точно был и не был. Все, что оставалось — это воздух, из которого ушёл звук.
Лунцзян влетел в комнату. Тяжёлые шаги звучали по комнате так, будто ничто в ней не имело права на отклик.
Хошэнь медленно поднимал с пола Ли На, всю в крови.
— Я убил его, — голос не качнулся. — Без разрешения. Не сожалею.
Распорядитель перевёл глаза на Хошэня. Потом — на девочку.
— В операционную. Байхэ уже идёт.

Чэнь Яошэнь вошёл — как всегда, без приглашения, словно тень, следующая за бедой. Следом за ним протянулся запах лекарств. Остановился, осматриваясь с ленцой человека, разбуженного среди ночи, и с притворной тяжестью вздохнул, как бы говоря: «опять всё испортили, а мне — расхлёбывать».
— Ну что ж, — протянул он, подходя ближе, — давайте посмотрим, что вы тут натворили. Не хватает только марша траурного и фейерверков.
Присел — почти грациозно, как актёр перед началом монолога, — и склонился к девочке. Глаза скользнули по окровавленному лицу, по коже, что уже теряла живой цвет, по дрогнувшему веку. Проверил пульс, зрачки. Мельком потянулся к баллону с кислородом, не отрывая взгляда.
— Байхэ не придёт, — бросил он, откручивая вентиль. Маска шипела, когда натянул её на лицо девочки. — Под снотворным. Хоть пилой пили — не очнётся. Часа четыре точно проспит.
— Справишься? — спросил Лунцзян, не меняясь в лице.
Мояо взял ножницы, лезвия блеснули перед тем, как рассечь ткань.
— Ах, господин Распорядитель, — протянул Фармацевт с улыбкой, — когда я не справлялся? Сделаю, что смогу. Что не смогу — дождёмся Шаньу. Хотя, между нами, он бы только стонал о чистоте метода и портил мне ритм.
Он вновь взглянул на девочку. В его лице ничего не изменилось — разве что замерло все, что было лишним. Рука коснулась лба почти нежно, будто бы случайно.
— Не волнуйся, — добавил тише, — больно ей не будет. И она не умрёт.
Он знал: Мояо не врач. Не такой, как Байхэ. Его руки созданы не для спасения, а для быстрого конца. Однако именно Яошэнь учил Шаньу, объяснял, как смотреть на тело не с отвращением, а с пытливостью. Как видеть не плоть, а красоту. И как не бояться думать.
Люй Цзиньфэн даже не взглянул на него. Просто повернулся, бросив через плечо:
— Полагаюсь на тебя.
Хошэнь последовал за ним.
Коридор был тесен. Лунцзян остановился, не доходя до лестницы.
— Пока ничего не предпринимай, — сказал он, не оборачиваясь. — Как будто ничего не было.
— Понял, — отрезал Лэйянь.
Голос звучал чётко, но пальцы незаметно сжались в кулаки — так крепко, что ногти впились в ладони.
— Доделай, что начал. Потом — иди на кухню, приготовь завтрак. Все должно быть, как всегда.
Тень скользнула по стене, когда Распорядитель повернулся. Взгляд был тёмен, но без осуждения.
— Разрядись. Ты поступил правильно.
Лэйянь не ответил сразу. В горле стоял колючий ком. Он шагнул назад, будто отталкиваясь от собственных слов, и на миг веки дрогнули.
— Я убил Столпа…
Тихо. Будто не себе признавался, а пытался убедить пустоту за спиной.
— Даже если защищал Ли На.
Лунцзян вздохнул.
— Мы обсудим это позже. За завтраком. Тебе ничего не грозит, — рука на мгновение замерла в воздухе, а затем сжала плечо Лэйяня. — Успокойся.
Лэйянь не успокоится. Но он кивнул и прошептал так тихо, что слова едва долетели:
— Спасибо, господин Распорядитель.
— Иди. Отдохни немного, — сказал Лунцзян. И стоял так ещё долго, вслушиваясь в тишину, которая теперь казалась живой — будто за стеной кто-то дышал.
Люй Цзиньфэн вернулся к Уцзи. Шаг — ровный. Руки — за спиной. Ни один мускул не дрогнул. Труп. Ещё один. Когда это кончится?
— Как проснётся Байхэ, — сказал он, — сразу в операционную.
— Уже передал. Только Тяньшу пока не в курсе.
Лунцзян кивнул и вышел. Спина затекла, будто она застряла в чем-то неподвижном и бесконечном. Он смотрел вперёд, но шёл по инерции, не видя ничего. Мысли ползли, как по грязи.
Семеро. Только семь. Из них боевых — пятеро. Каждый шаг даётся все труднее. Потери становятся все более ощутимыми. Дни ускользают. Время утекает сквозь пальцы, словно песок в песочных часах, которые вот-вот перевернут.
«А если Ли На останется одна? Или этими уставшими, поломанными мужчинами? С нашими страхами и разрушенными судьбами?»
Грудь сдавило так, будто на неё обрушилась вся тяжесть мира. Пустота внутри разъедала душу, превращаясь в бездну, где не было ни дна, ни края. Не страх — с ним ещё можно было бороться. Беспомощность же душила медленно, неотвратимо, как петля на шее, затягивающаяся с каждым вдохом.
«Я — ничтожество. Шут в мантии распорядителя. Если она умрёт… если предательство повторится снова…»
Веки сомкнулись, но боль не утихала — она пульсировала в висках, впиваясь в сознание. Ли На… Её переломанная рука, ребра. Теперь — разбито лицо, ссадины на щеках. Что дальше? Сломанная шея? Или пуля в сердце? Или просто однажды она не проснётся, и её последним воспоминанием станет наш голос?
«Мы её враги. Мы её палачи».
Он бился головой о стену лифта, но боль в груди не утихала — она кричала и рвала все внутри.
«Лучше бы умер я. Лучше бы сгнил в канаве. Лучше бы тогда...»
Мысль застряла в горле, как обломок стекла — нельзя ни проглотить, ни выплюнуть. Лунцзян вжался лбом в холодную стену лифта, чувствуя, как её ледяная поверхность прожигает кожу.
Он был один. Абсолютно, беспросветно один. И весь мир молчал.
Лифт остановился на первом этаже, Люй Цзиньфэн выпрямился. Поднялся по ступеням, чувствуя, как с каждым шагом тяжесть в груди не уменьшается, а лишь меняет форму — теперь это был холодный камень где-то за рёбрами.
Когда ступил на пол наземного этажа, внезапно охватила мысль, что до сих пор в халате. И упрекнул себя в неосмотрительности и поспешности.
Воздух наверху был прохладнее.
Юй Минь, как всегда, был на месте. Он встал, словно предчувствовал приближение господина.
— Вы сегодня рано, господин Люй, — сказал он. — Почты ещё не приносили.
Голос Юй Миня прозвучал как из другого мира. Лунцзян медленно перевёл взгляд. Да, все здесь выглядело обычным. Столы, диваны, кофейник... Как будто внизу, за несколькими этажами, не осталось комнаты с разбрызганными мозгами и искалеченной девочкой.
— Не беда. Мне нужен Фэн Бо.
— Он спит. Сейчас подниму.
— Не стоит, — сказал он, присаживаясь за стол. Ему нужно было немного тишины, прежде чем снова идти дальше. — Пусть спит. Я пока выпью кофе.
Юй Минь молча кивнул и подошёл к кофейнику, налил чашку для господина. Аромат свежего кофе наполнил воздух, напоминая о чем-то обыденном и, потому, почти утешительном.
В этот момент дверь распахнулась, и в помещение вбежала Яньцзы, запыхавшаяся, с румянцем от утреннего ветра.
— Юй Минь, пошли! Быстро, ты должен это увидеть! — воскликнула она и уже хотела утащить его за собой, но тот лишь слегка качнул головой и взглядом указал на господина рядом.
Яньцзы замерла. Только теперь заметила распорядителя. Быстро склонилась в поклоне, с лёгким испугом в голосе:
— Простите, господин Люй. Доброе утро. Но... вам это тоже стоит увидеть. Правда. Пойдёмте.
Сомнений в её голосе не было — только нетерпение и странное, почти детское воодушевление. Лунцзян непроизвольно сжал пальцы, но тут же разжал — в ладони остались красные полумесяцы от ногтей.
«Они не знают... не должны знать», — мелькнуло у него. Кровь на руках ещё не высохла, а они уже смеются.
Он шагал за ними, чувствуя, как утренний воздух обжигает лёгкие после душного помещения с трупами.
«Яньцзы видела бойню, а теперь ведёт себя, как ничего не случилось... Юй Минь улыбается... Им легко. Они ещё верят, что завтра наступит».
Песок хрустел под ногами, и этот звук резал слух — слишком громкий и живой после тишины восьмого этажа. Яньцзы кружилась в лучах восхода, поднимая золотые вихри.
— Чувствуешь запах? — сказала она Юй Миню. — Даже жить хочется.
«Жить...»
Он неосознанно вдохнул. Пахло холодным песком и степными травами. Так пахло, когда с Вэньчжоу и Лэйянем убегал с тренировок купаться в реке.
«Они так же бегут сейчас... А завтра? Кто из них ляжет в такую же камеру, как Циншуй?»
— Смотрите! — крикнула Яньцзы, подбрасывая песок.
Золотая пыль рассыпалась в воздухе, и Лунцзян невольно проследил за её движением. На мгновение показалось, что это пепел — тот самый, что останется от них.
— Красиво, — пробормотал Юй Минь, глядя на восход. — Значит, мы живы.
Яньцзы повернулась, сверкая глазами:
— Конечно, живы! И будем. Пока с нами господин Люй.
Имя прозвучало как укор. Цзиньфэн замер. Песок с ладоней осыпался на пол, смешиваясь с пылью, а царапины жгли — крошечные уколы, напоминающие о том, что он все ещё жив.
«Они верят в меня... а я веду их к гибели. Как когда-то Вэньчжоу...»
Ветер донёс смех Яньцзы — звонкий, беззаботный. Именно так смеялся Ли Вэньчжоу в тот день, когда они в последний раз смотрели на закат.
«Потом, — говорил он. — У нас ещё будет время».
Но «потом» не наступило.
Лунцзян глубоко вдохнул, пытаясь стряхнуть с себя тень прошлого. Перед глазами снова возникла комната с кровью на стенах, но теперь рядом звенел молодой смех.
«Может быть... может быть, на этот раз...»
Он посмотрел на свою тень — узкую полоску на песке, такую хрупкую против бескрайних дюн.
«Я не могу сдаться. Не имею права. Не после всего...»
Ветер подхватил смех Яньцзы, разнёс его по пустыне. Лунцзян неожиданно почувствовал, как сжимается в груди — не боль, а странная твёрдость.
«Если они ещё смеются... если верят... значит, есть ещё шанс».
Вернувшись в дом, Лунцзян велел разбудить Фэн Бо. Вместе они спустились на восьмой этаж.
Здесь по-прежнему висел ангел — теперь уже безжизненный, с бессмысленно раскинутыми руками. А на полу, в растёкшемся багровом пятне, лежал Го Циншуй. Кровь успела застыть по краям, но в центре все ещё блестела. Стена была забрызгана мозгами, как случайная роспись, — грубая, бессмысленная, но неизгладимая.
Фэн Бо прижался к стене, будто хотел в неё влиться. Руки впились в камень — единственную опору. От него пахло потом и страхом. Настоящим, человеческим. Тем, что не скрыть даже за дисциплиной. Тем, что выдаёт тебя с головой.
Юноша стоял испуганный, но не жалкий.
«По закону — казнь. Без вариантов. Это знал каждый в Ордене. Но… мы теряем слишком многих. Если мальчишка чист, зачем убивать? Чтобы утвердиться в силе? Чтобы запугать остальных?»
Он представил, как этот юноша, с дрожащими руками и пустыми глазами, повторяет путь тех, кто уже исчез — тех, кого казнили, не успев узнать. Внутри прогремели слова Яньцзы: «Мы живы. Пока вы с нами».
«Если я убью его — я ничем не лучше Циншуя. Если оставлю — должен не просто пощадить. Должен защитить. И воспитать».
А дальше — логичный вопрос: куда?
«Он не подойдёт в боевое. Слишком тонкий, слишком податливый. Но может быть полезен у Ян Шаньу. Там, где все зависит не от силы, а от выносливости. От терпения. И — от верности. Это можно воспитать. Если дать шанс».
Глубоко вдохнул. Неуверенность ещё оставалась, но решение уже созревало. Он смотрел на мальчишку — и уже не видел в нем тень Циншуя. Только нового, чистого листа.
— Приберись, — сказал Лунцзян и сел на деревянный стул, будто устал.
Фэн Бо не ответил. Руки дрожали, но двигались автоматически — как у марионетки, которой отрезали нитки, но забыли остановить. Что он думал — Распорядитель не знал. В глазах юноши пустота тянулась, как черная трещина: без дна, без надежды, без звука. Его потряхивало. Он ждал смерти, даже не успев толком пожить.
— По закону Ордена ты должен умереть вместе с тем, кому служил, — произнёс Лунцзян, не глядя.
Фэн Бо шумно вдохнул. Губы дрогнули — хотел что-то сказать, но слова не родились. Остались внутри, сгоревшие на подходе.
— Но я подумаю. Пока не надейся. Ни на что.
Юноша остался недвижим, только челюсть напряглась, вырисовывая резкую тень на скулах. Вместе они сняли тела, отнесли в камеру утилизации.
Там сразу стало понятно: это было место Го Циншуя. Идеальный порядок. Колбы — вымытые, подписанные, расставлены, как по линейке. Крематорий, и большая ванна с душем, даже запах здесь был какой-то странно приятный.
Они уложили тела в печь. Распорядитель нажал кнопку — на секунду в камере стало жарко, потом снова тихо.
— Приступай, — велел он, наблюдая, как Фэн Бо молча берет химикаты. Юноша даже не посмотрел в сторону Распорядителя — только покорно выполнил приказ.
Через несколько минут Лунцзян закрыл за ним дверь пустой камеры.
— Сейчас тебя никто не тронет.
У самого выхода воздух разрезала знакомая тень. Байхэ пронёсся как ветер. И исчез в глубине коридора, оставив только лёгкий шорох и звук шагов, растворяющихся в направлении операционной.

Ян Шаньу толкнул дверь. Шатнувшись, переступил порог. Снотворное ещё не отпустило, и в висках гудел шум, будто в черепе катали пустую металлическую чашу.
Он вошёл и застыл.
У стола стоял а-Яо, склонённый над телом девочки. В белом халате, с непокрытой головой, он казался не таким уж чужим, почти по-домашнему спокойным. Яошэнь заметил входящего и повернулся. Серьёзное выражение лица тут же расцвело напускной усмешкой.
— Доброе утро, доктор, — с той особенной мягкостью запел Фармацевт. — Как ты? Выспался? Я тут уже починил, что мог. Осталось только зашить, но боюсь, это не моя часть работы. Девочка. Шрамы ей не к лицу.
Байхэ не знал, куда девать взгляд. Сердце снова пустилось в бесконечный бег, и ноги чуть не потянули назад. Как Яошэнь мог говорить так спокойно? Как будто между ними ничего не произошло. Как будто не касался его губами, не обнимал, не шептал у него на груди.
Он кивнул, внезапно резко, и направился к умывальнику. На полпути запнулся — шаг сбился, тело повело вперёд, и неуклюже влетело в металлическую раковину. Склянки, инструменты, посуда — всё со звоном попадало на пол. Байхэ коротко выругался сквозь зубы, порывисто потянулся к краю, но прежде, чем успел выпрямиться, чья-то ладонь мягко легла ему на поясницу, удерживая.
— Спокойнее, — мягко и вкрадчиво произнёс Мояо. Рука плотно прижимала его к себе помогая выпрямиться, а дыхание шептало в ухо. — Пациентка не умирает. Её просто нужно зашить.
Байхэ напрягся, а затем, вспыхнул, как мальчишка. Горячая краска коснулась ушей и щёк. Яошэнь отпустил и отошёл, как и не был рядом. Шаньу едва совладал с дыханием, и, наконец, погрузил руки в холодную воду.
— Как… она? — выдавил он.
— Добрый десяток ударов. Пара рёбер сломаны, те самые, что ты уже собирал. Руку пришлось собирать по осколкам — не все нашёл. Кисть, возможно, останется слабой. Сотрясение. Ушиб печени. Ничего особенного.
Он говорил почти сухо, но Врач уловил в его словах скрытую заботу.
— Я остановил кровь, руку пытался собрать как мог. Рентген нужен, но я не умею с этим твоим аппаратом. Проверь сам, — продолжил а-Яо, но тут запнулся, словно наткнувшись на что-то в себе, что не хотел, чтобы Ян Шаньу заметил. — За головой — лучше последить. Психика тоже пострадала. Это… — он замолчал на мгновение, взвешивая слова. — Это уже не ко мне. Но думаю, тебе придётся пожить с ней у Ли Тяньжуна. Хочешь ты этого или нет.
Байхэ замер. Слова не сразу дошли до разума. Моргнул, не понимая к чем тот клонит.
— Почему? — спросил он наконец, пытаясь скрыть в голосе недоумение, которое на самом деле было глубоким.
Чэнь Яошэнь чуть улыбнулся, и эта лукавая улыбка, с краешком глаза, была уже не просто насмешкой, а почти лаской.
— Потому что, если ты хочешь её лечить, надо хотя бы убедиться, что никто не отравит. — Он тихо рассмеялся и, прежде чем Шаньу успел отстраниться, коснулся его плеча. — Соберись, доктор. Все в порядке.
Пальцы были лёгкими, тёплыми, уверенными — и в этом прикосновении сквозило что-то дразнящее. Слишком нежное. Слишком осознанное. Байхэ почувствовал, как кровь приливает к вискам, а сердце бьётся так громко, что, кажется, его слышно сквозь одежду. Он все помнит. Вчерашний поцелуй, смущённый шёпот, дрожь в собственных руках — а-Яо не забыл ничего.
Дыхание сбилось. Грудь сжало холодными тисками — а вдруг сейчас последует смех? Колкость? Очередная игра, где он — проигравший? Стиснул зубы, но ком в горле не исчезал. Не сейчас. Только не сейчас.
— Ладно, — тихо сказал Мояо, отвлекаясь от его взгляда, но в уголках губ играла та самая лукавая улыбка. — Я пойду. Лекарства надо варить. А ты зашивай. Потом — рентген. Или, наоборот. И не забудь, как держать иглу.
А Яошэнь уже отходил, оставляя за собой шлейф тепла и этого чёртового аромата дурмана, от которого у Байхэ снова перехватило дыхание. «Соберись, доктор», — мысленно повторил он. Но собраться было невозможно, когда внутри переворачивалось от одного прикосновения.
В тот момент вошёл Лунцзян. Поймав Мояо уже на выходе.
— Как она? — спросил он, не поднимая глаз.
Мояо почти равнодушно бросил:
— Живая. В себя не придёт быстро. День, два, может три. Но физически восстановится. Главное — не мешать.
Распорядитель присел на край стола, пальцы едва коснулись края простыни.
— Хорошо, — сказал он, наконец. — Закончи работу. Завтрак скоро. И Фэн Бо пока не трогайте. Не решил ещё.
Байхэ неожиданно произнёс:
— Он мальчишка. Не думаю, что его держали в курсе. Слишком юн.
— Возможно. Но есть правило.
— Не правила создают людей, а люди — правила, — вставил Мояо. — Ли Вэньчжоу это часто повторял. Кажется, ты это помнишь.
Тишина. Люй Цзиньфэн опустил подбородок, лишь пальцы слегка сжались — будто ловили невидимую нить мысли. Чэнь Яошэнь хмыкнул, бросив на них обоих оценивающий взгляд, и вышел, гулко хлопнув дверью.
Операционная замерла в странном напряжении. Лунцзян вглядывался в пятна крови на полу. Почему так цеплялся за жизнь этого Фэн Бо? Неужели только потому, что видел в нем... Нет, мысль ускользала, как рыба в мутной воде.
В конце концов Лунцзян резко развернулся и вышел, даже не кивнув на прощание. Дверь за ним закрылась с тихим щелчком, оставив Байхэ одного среди запаха антисептика и невысказанных вопросов.
Ян Шаньу остался стоять. Что делать с этим чувством? Мир вокруг потерял чёткость, став чужим и размытым. Тепло, что осталось на коже после прикосновений, жгло. Теперь он почти решил уйти.