Глава 19. Те, кого выбирают молча

Хошэнь стоял у двери. Стена перед ним казалась пустой как чистая бумага, на которой ещё не написано ни слова. Пистолеты уже спрятал туда, где и нашёл: в нишу, в потайной карман в стене. Всё было, как всегда, будто и не стрелял.
Рука легла на дверную ручку. За дверью: девичий смех, шелест шагов, нежный шёпот. Он знал их так давно: одна звенела, как серебряный колокольчик, другая шла бархатной нотой, ласковой, с придыханием. Они любили его, или делали вид, но это устраивало.
— Милый, ты вернулся...
Он вошёл, и слова, которые раньше грели, теперь резали слух. Щебет раздался, как карканье ворон в хлеву, и вдруг показалось, что в этой комнате нечем дышать. То, что утром манило, теперь душило духами и липким потом. Девушки бросились к нему — одна целовала шею, сунув руки под рубашку, вторая прильнула к животу и торопливо расстёгивала ремень.
Ещё утром сам стремился поскорее утонуть в мягком тепле, погрузиться в безмолвную уверенность, что жизнь так хороша, что тело по-прежнему желает. Хотеть — значит жить. Но сейчас смотрел на их сладкие фигуры, на трепетные губы, и чувствовал, как поднимается в горле тошнота.
Он вырвался и захлопнул за собой дверь.
В голове всплыло утро, меньше часа назад. Он переступил порог своей комнаты на восьмом этаже. Девичьи голоса, вздохи, горячие и прерывистые, заставляли кожу на спине покрываться мурашками. Руки скользили по его груди, цеплялись за пояс, торопливо расстёгивая пряжку. Одна прижалась губами к шее, вторая — провела ладонью вдоль живота, ниже. Дыхание смешалось: тёплое, сладковатое от вина, с лёгкой горчинкой духов. Они тянулись к нему, как переплетённые лозы, а он чувствовал, как жар разливается под кожей, как учащается пульс в висках. На мгновение прикрыл глаза — и в темноте век ощутил лишь влажные губы на своей ключице, дрожащие пальцы, впивающиеся в бёдра.
Но стоило услышать за дверью короткий, тонкий крик — всё оборвалось. Сердце замерло. Веки дрогнули. Он отпрянул.
«Ли На? — мысль пронеслась, как игла под ногтем. — Что она делает здесь в этот час? Почему одна?»
Звук повторился — теперь протяжный, пронзительный. Уже не крик, а животный вой. Девушки отлетели в стороны от толчка, одна с хрипом рухнула на пол. Пальцы ловко натянули штаны и кое как затолкали рубашку. В коридоре жаркий туман в голове начал рассеиваться, уступая место ледяному прикосновению металла. Пистолеты будто выросли в руках — он даже не помнил, как их достал.
Он подошёл к клетке, где ждали прокурор с супругой. Всё было на месте, но воздух словно застыл. Голос Инлиня заскрипел, как промокшее дерево. Каждое слово звучало так, будто вырывали силой.
— Цзишэн сказал не убивать…
Хошэнь шагнул внутрь и остановился. Мир качнулся. Комната встретила тяжёлой тишиной, в которой капли крови падали в лужу на полу. В углу лежала Ли На — как сломанная кукла. По полу тянулась кровавая лужа. А Инлинь... Инлинь опустил руки в таз, будто полоскал бельё.
Под потолком повис ангел. Голова свисла, как у дохлого петуха. Изо рта тянулась нить кровавой слюны.
Хошэнь смотрел и не дышал. Ноги приросли к полу, но рука поднялась сама. В памяти не отложился ни звука выстрела, ни отдача — только короткое движение и чёрную точку на лбу Инлиня. Запах пороха впился в ноздри, как раскалённая игла. Хошэнь моргнул и на миг показалось, что перед глазами повис серый туман. Через секунду выстрелил и в ангела. Потом шагнул. Разум догонял только теперь, отставая, как лошадиный воз на крутом подъёме.
Он перешагнул через тело Го Циншуя, не взглянув даже. Наклонился к девочке, и в нос ударил сладковато-прелый запах крови. Знакомый. Как в детстве, когда порезал себе палец, учась владеть ножом. Только теперь этот запах был гуще.
Грудь Ли На слабо вздымалась. Тело излучало тепло, словно глиняный кувшин, только что наполненный горячей водой. Прижал к груди, почувствовал слабый стук сердца сквозь ткань одежды — и развернулся, оставляя за спиной кровавый пол.
В дверях стоял Распорядитель. В халате, в мятых спортивных штанах, волосы не чёсаны. Будто только что проснулся. Лицо напряжённое, бледное, но взгляд трезвый, ясный. Знал наперёд? Может, почувствовал?
И тут до Хошэня дошло.
Он убил столпа.
Не просто человека. Не убийцу. А столпа.
Тот, кто был частью основания, из которого строилась вся конструкция Ордена. Писаное правило: убивать столпа может только глава, никто другой. Даже думать было нельзя.
А он выстрелил и даже не колебался.
— Это сделал я. — сказал Хошэнь без интонации.
Внутри всё перевернулось. Грудь сжала ледяная пустота, бездымный пожар, выжигающий всё на своём пути. Правильный поступок? Да. Но почему пальцы сами сжали курок? Можно было просто нейтрализовать Инлиня, дождаться Распорядителя, устроить суд... Но рука поднялась и выстрелила.
Всё решила её кровь. Ли На на полу — неестественно выгнутая, как рыба, выброшенная на берег. Ни тени сомнения: этот крик, пронзивший до костей, был не просто испугом. Зовом о помощи. Или наваждением? Неважно. Он откликнулся.
«А если Инлинь пришёл на её крик, — мелькнула мысль, уже после, — если хотел помочь…»
Поздно.
Он шагал за Распорядителем, не отставая ни на полшага. Слушал, но не вникал. Голова гудела. Девочка в руках становилась всё легче, и холоднее. Дыхание её едва улавливалось, а кровь уже не сочилась. И тогда обратил внимание, что собственные руки дрожат — впервые за много лет.
Аккуратно уложил её на стол. Осторожно поправил волосы. Кофточка соскользнула с плеча, бережно натянул повыше. Эти движения оказались единственно нужными во всей суете. Маленькие, простые и настоящие.
Когда в комнату вошёл Мояо, у Хошэня дёрнулся подбородок. Хотелось что-то сказать. Но стоял, как истукан. Только глаза смотрели. Почему Мояо? Где Байхэ? Почему он? Эта змея, этот мясник, этот проклятый алхимик, что режет людей, будто кур…
Но ничего не сказал. Даже не вслушался в разговор. И когда Лунцзян вышел, просто пошёл за ним.
— Пока ничего не предпринимай, — сказал Распорядитель.
— Понял, — принял указания Хошэнь. Слова прозвучали сами по себе. Не до конца понял, что именно должен был не предпринимать. Или наоборот, что должен был предпринять, но позже. Что означали эти слова? Приказ? Оправдание?
Лунцзян что-то добавил, но смысл прошёл мимо. С губ слетело только одно:
— Я убил столпа.
Эти слова вертелись в голове, как соринка в глазу. Стоял напротив Распорядителя и всматривался в лицо, пытался найти там хоть отблеск волнения, малейший признак страха, гнева, сомнения. Но взгляд Люй Цзиньфэна оставался ясным, невозмутимым. Там не было ни капли растерянности. Только расчёт. В холодной, почти величественной тишине Люй Цзиньфэн ответил:
— Мы обсудим это позже. Успокойся.
Прозвучало как в детстве, когда старый мастер вытаскивал его из-под обломков после неудачного взрыва. Тогда тоже не ругал, просто сказал: «Успокойся, мальчик. Огонь должен слушаться, а не жечь тебя изнутри».
Успокоиться? Хошэнь смотрел на него, как человек, который только что проснулся от пожара, а ему говорят: «Ничего страшного, поспи ещё». Что скрывалось за этими словами? Что означало — «обсудим»? Пока он будет "успокаиваться", что произойдёт с его женой? А с кланом? Что с ним самим? Распорядитель уже принял решение — но какое? Лунцзян собрался уходить, и вдруг Ван Лэйянь вымолвил:
— Спасибо, господин Распорядитель.
Сказал и не понял — за что. Не чувствовал благодарности, но язык опередил мысль. Может быть, за то, что не осудили сразу. Или за то, что всё ещё здесь, среди живых.
«Я правильно сделал», — пронеслось в голове, но мысли были уже далеко.
Лунцзян ушёл, оставив после себя лишь едва уловимый шлейф цитрусового лосьона после бритья, что всегда чувствовался, когда садился утром за стол. Запах, который вдруг вернул Хошэня в настоящее. Он снова стоял у запертой двери, судорожно сжимая ручку.
За спиной, за той самой дверью, слышался приглушённый смех девушек. Он резко дёрнул ручку на себя и щёлкнул замком. Поднялся на седьмой этаж. Оказавшись один, вдруг почувствовал, как пустота, раньше разлитая по телу, теперь сгущалась. Она дышала в затылок. Остановился, словно хотел дождаться чего-то — но ничего не происходило. Вскоре послышались шаги, кто-то шёл по коридору.
— Доброе утро, Хошэнь, — сказал голос сбоку.
Перед ним стоял Линфэн, молодой, но с вечно нахмуренным лицом, будто жизнь не уставала требовать с него ответа.
— Мэйлин, — кивнул он. — Скажи… в истории Ордена, бывало, чтобы один столп убивал другого?
Линфэн посмотрел на него внимательно. Мгновение тянулось, как пружина. И Хошэнь вдруг пожалел, что спросил. Линфэн не тот, кто читает хроники. Он знает, как убивать, как драться, как молчать. Знает только законы да устав. Не философ же.
— В истории силён дедуля Сюй, — наконец проговорил Линфэн. — Лучше спроси его.
Да. Конечно. Почему сам не подумал? Если кто и знает — так это Тяньшу.
Лэйянь спустился в библиотеку. Ожидал тишины, но вместо этого застал оживлённую суету. Молодые люди были повсюду: одни драили пол, другие переставляли коробки, третьи возились с тряпками. Среди них выделялся стройный юноша с длинной шеей, быстрой и лёгкой походкой.
— Доброе утро, Ван Лэйянь, — сказал молодой Сюй, чуть наклонив голову, с тем уважением, которое больше принадлежит порядку, чем симпатии. — Редкий гость у нас. Чем обязан?
— Доброе, молодой господин Сюй, — поприветствовал Хошэнь, ощущая, что мысли ещё спят. — Где мне найти вашего дедушку?
— У пятнадцатого входа. Разгружают провизию.
Ответ прозвучал просто, без пафоса, и это заставило Хошэня вспомнить, какой сегодня день. Он замер, мысленно пересчитал — да, точно, четверг. День поставок. День, когда база оживает привычной, будничной суетой. Повсюду мешки с рисом, коробки масла, ящики мяса. Продукты сейчас имели куда больше значения. Возможно, даже большее, чем он сам.
Кивнув Жэньцзе  в знак благодарности, двинулся к тоннелю. Знакомая дорога сегодня казалась иной: стены давили сильнее, а эхо шагов звучало глуше, словно шагал не по камню, а сквозь тягучий предрассветный сон.
Поставил роллерную платформу на рельсы, уже готовый толкнуть её ногой, но моторы мягко вздохнули и заработали раньше. Лёгкий щелчок, едва заметный толчок — и тоннель начал стремительно раскрываться перед ним, уходя в тёмную глубину. Ветер хлестал в лицо, а индукционная тяга вела платформу так ровно, будто невидимая рука бережно направляла её. Абсолютно бесшумно, без малейшей вибрации или скрежета, словно скользила по воздуху.
«Уцзи, чёртов гений... — мелькнуло в голове, — На чистом упрямстве собрал то, что другим и в голову не приходило...»
Путь, который бегом занял бы не меньше часа, промелькнул за двадцать минут. Четыре защитные переборки стояли распахнутыми — шла приёмка продовольствия, и тяжёлые створки на время отключили. Будь они закрыты, каждая проверка добавила бы к маршруту лишние десять минут.
Спрыгнув с платформы, он ощутил под ногами твёрдый камень пещеры. Перед ним открывалась небольшая площадка, заставленная вагонетками и заваленная мешками с провизией. В тесном пространстве копошились грузчики, перекликаясь на ходу, перебрасывая коробки и ящики. Воздух гудел от криков, шагов и звона металла — крохотный пятачок у входа в тоннель бурлил жизнью.
У выхода, в шуме и суете, стоял Сюй Вэньцзюнь . Дедуля. Крепкий, прямой, с блокнотом в руке. Даже здесь, в пыли и беспорядке, вёл записи с педантичной точностью. Карандаш скользил по бумаге, а взгляд всё подмечал, и циферки в графах, и то, как юнец из внешнего клана спрятал в карман баночку икры.
Дедушка Сюй стоял неподвижно, его сгорбленная фигура внезапно обрела стальную прямоту. Тихий и бархатистый тембр, как выдержанный пуэр, заставил воздух замереть:
— Молодой человек, — каждая буква падала, как камень в тихий пруд. Грузчик замер, будто придавленный. — Положи икру на место, и я позволю тебе уйти. Сегодня.
Он медленно повернулся к бригадиру, и его морщинистое лицо вдруг напомнило старую резную печать, потускневшую, но с чётким узором власти:
— Господин Хоу... — зазвучало разочарование старого учителя, вызывающего нерадивого ученика. — Неужели я стал для вас настолько... незначительным? — Он сделал паузу, заставляя каждого застыть. — Когда вам не хватает — вы говорите. Когда вам мало — вы просите. Но когда вы воруете... — рука вдруг дрогнула, не от слабости, а от сдерживаемой ярости, — вы хороните наше доверие.
Господин Хоу побледнел, как мел, рот задрожал, и на секунду показалось, что он вот-вот рухнет на колени.
— Почтенный Сюй, это... — сорвался мужчина в хрип. Он резко развернулся к грузчику и врезал пощёчину так, что тот закружился на месте. — Сволочь! Ты забыл, куда приехал?!
Потом резко выпрямился, руки дрожали, но уже натягивал маску контроля:
— Всё возместим. Тройной объём. Сегодня же.
Глаза бегали, избегая взгляда старика, будто боялся, что старик уже видит его имя в списке на отстрел.
— Нет нужды, господин Хоу, — старик учтиво улыбался, и от этого становилось ещё страшнее. — Просто запомните: в следующий раз... я не буду смотреть.
«Чёрт... Даже я дыхание задержал».
Лэйянь стоял в тени, наблюдая, как грузчик чуть не обделался от страха, а Хоу дрожит под прицелом взгляда.
Старик и правда выглядел безобидно — этакий милый дедушка, который возится с чайником. Но Лэйянь-то помнил рассказы отца. Как однажды к нему привели предателя, молодого оперативника Гоминьдана , который сдал ячейку Багряного Феникса. Тяньшу налил ему чаю. Поговорил. А на следующий день был уничтожен весь штаб Гоминьдана. Говорили, это месть за резню в переулке Сюаньу , где погибли двадцать наших. И это при том, что клан Сюй не бойцы.
«Отец говорил: «Если Тяньшу улыбается — крестись». А этот идиот полез воровать у Багряного Феникса... Банка икры? Серьёзно?»
Старик перевёл глаза на Лэйяня. По лицу расплылось недоумение, будто перед ним явилось нечто, во что разум отказывался верить.
— Юный Ван? — протянул он. — Неужто закрома опустели настолько, что ты и вправду пришёл сюда?
— Доброе утро, почтенный господин Сюй, — проговорил Хошэнь и склонился. — Я пришёл не за едой. У меня другой вопрос.
— Ну, говори, — ответил Сюй, продолжая пересчитывать ящики и следя, чтобы грузчики ничего не перепутали. Вместе с тем не проявлял ни раздражения, ни интереса.
Хошэнь стоял, переводил взгляд с вагонетки на плечи старика, потом снова вниз. Внутри нарастало не то смущение, не то опасение. Но решился:
— Бывали ли случаи в Ордене, когда один столп убивал другого?
Старик резко выпрямился. Рука с карандашом замерла в воздухе. Он уставился на Хошэня, словно пытался угадать, шутит тот или говорит всерьёз. На мгновение между ними повисла тишина, как бывает в библиотеке, когда падает книга.
— Бывали, — наконец сказал почтенный Сюй, и брови сдвинулись. — Всего два.
Он внимательно рассматривал Лэйяня, ожидая реакции и не дождавшись, спросил:
— А с чего вдруг такая страсть к истории? Не припомню, чтобы ты вообще интересовался чем-то, кроме выпивки да юбок. Уроки ты прогуливал чаще, чем солнце выходит в Чэнду в сезон дождей.
И ведь правда. То, что говорил старик, было до обидного точно. В юности книги для него были только дверцами, за которыми прятались ноги девушек. Он куда чаще задавался вопросом, какого цвета у них бельё, чем о том, каковы были конфликты между кланами в X веке. А когда впервые прикоснулся к женскому телу, настоящему, живому, весь ум ушёл туда, в это горячее, влажное, обещающее забвение. Какие уж тут лекции.
Он не нашёл, что ответить, да Сюй Вэньцзюнь и не ждал ответа.
— Первый случай произошёл в XI веке, — начал старик, и голос обрёл размеренность учителя, хотя вокруг лежали лишь ящики с лапшой. — Молодой Лю влюбился в барышню Чжан…
Хошэнь слушал, но слова проходили мимо сознания, как ветер мимо разбитого окна. Ему было всё равно, кто там кого увёл. Он ждал — нет, молил — чтобы в истории прозвучало хоть одно: кто-то убил — и его простили. Кто-то выстрелил — и не сгорел дотла.
— Девушку уже посватали юному Вану, — продолжал старик. — Но Лю увёл её. Похищение, порча невинности, удар по чести сразу двух родов. Молодой Ван не стерпел, убил влюблённого Лю. За него вступился отец, тогдашний столп клана Лю. Требовал крови за кровь. Но тогда клан Ван заявил, что это была защита чести рода. Что убийство — не месть, а восстановление справедливости.
Он замолчал и перевёл взгляд на Хошэня. Улыбка коснулась губ, но в ней не было веселья — скорее, ирония прожитых лет.
— Тогда Лю убил Вана. Это стало первым случаем открытого раскола между кланами. Вмешался клан Ли. Силой. Однако не одно поколение ушло, прежде чем Ван и Лю снова начали общаться.
Хошэнь кивнул. История звучала, как далёкая сказка, но за ней тянулся дух — тот же, что гудел внутри.
— А второй случай? — спросил Лэйянь.
— Случай куда страшнее. В эпоху Мин. Глава клана Ян высмеивали Чэнь. Называл его людей фальшивыми лекарями, «калекарями», как говорили. Упрекал их за слабость, за яды, которыми те пользовались. Глава клана Чэнь долго молчал. А потом отравил столпа Ян.
Старик говорил спокойно, выверенно, как будто читая рецепт мести, а Хошэнь ощущал, как каждый факт, наоборот, рушит остатки надежды. За яд — казнь. За выстрел — смерть. Без суда. Без «почему». Без права на сердце.
Сюй Вэньцзюнь вздохнул. Повернулся к ящику и ткнул в него карандашом — грузчики ждали указаний, но Сюй жестом велел подождать.
— За эту ночь два клана почти исчезли. Остались только дети и старики. Тогдашний глава ордена не стал рассуждать. Приказал казнить всех, кто старше десяти лет и младше девяноста. Никого не пощадили. С того времени появилось правило, вписанное в «Книгу десяти сотен»: судьбу столпа решает только глава ордена. Даже распорядитель не имеет на это права.
Старик вновь посмотрел на Хошэня. Уже не с усмешкой, не с прищуром наставника, который ловит ученика на глупости, а с тихим вниманием человека, прошедшего многое.
— Юный Ван положил глаз на чью-то девушку? Или, может, на чью-то жену? — произнёс он с ленивым интересом. — И теперь, значит, задумал столпа убить?
Хошэнь вздрогнул, словно кто-то вылил ему за шиворот холодную воду.
— Нет, что вы! — испугался Лэйянь. — Это... просто сон был. Глупый. Проснулся, и вот — в голову пришло. Никакого умысла, господин Сюй.
Слова прозвучали неубедительно даже для него самого. В груди дёрнулось чувство, которое давно забыл: стыд, смешанный с виной. Он не привык к ним. Или отучил себя когда-то, считая, что мужчина не должен знать их вовсе.
Старик помолчал. Снова посмотрел на него.
— Вот как, — протянул почтенный Сюй наконец. — Ну, будь осмотрителен, юный Ван. Тебя с детства носило, а теперь времена другие. Если главы Ордена пока нет, я, пожалуй, позволю Люй Цзиньфэну принимать решения как главе. Он не мальчик. Умный, не боится брать ответственность. А ты… легкомысленный. А такие нынче плохо кончают.
Старик отвернулся и медленно подошёл к бочке. Деревянная крышка с глухим стуком упала на землю, и в воздухе тут же повис резкий, свежий запах морской рыбы. Старик засучил рукава, погрузил руку в ледяную воду и, не моргнув, вытащил крупного горбыля.  Потом выпрямился и без особой церемонии бросил рыбу в сторону Хошэня. Тот едва успел поймать.
— Ступай, — сказал Сюй. — Завтрак готовь своей госпоже. И смотри у меня, юный Ван, не вытворяй ничего.
Хошэнь опустил взгляд на рыбу. Желтоватая кожа блестела, жабры вздулись, словно в последний раз вдохнули холод. Он почувствовал, как поднимается привычная мысль — что можно приготовить. На ум пришёл острый бульон с соевыми стручками. Или обжарка с луком, чесноком и тонкой коркой кунжутного масла. Но тут же что-то в нём сжалось.
«Госпоже...» — слово прозвучало в памяти с неожиданной мягкостью.
Хошэнь выпрямился, поблагодарил старика с глубоким уважением. Рыба лежала в руках — тяжёлая, холодная, и пахла ледяной глубиной, резкой солёной остротой, смешанной со сладковатым духом свежей крови. Он пошёл прочь, раздумывая о завтраке.
В кухне Лэйянь быстро подготовил инструменты для готовки. Вскоре воздух пропитался ароматом бульона с перцем и имбирём — резким, бодрящим. Дикий горбыль такого размера, встречался нечасто. И потому готовил как на праздник.
Лук шинковал лук с особой тщательностью. Морковь — тонко, чтобы не перебивала вкус. Подлил немного масла, дал ему согреться. В приготовлении он находил нечто, похожее на покой. Это было единственное занятие, которое действительно нравилось.
Душа уже не сопротивлялась тому, что произошло. Внутри укоренилось понимание: наказание неизбежно. Так всегда было. И он был готов. Страшило другое: что Лунцзян решит действовать жёстко, особенно если получит поддержку бывшего Тяньшу. Тогда этот горбыль будет последним, что ему удастся поесть в этой жизни.
Дверь скрипнула.
Мояо вошёл, держа под мышкой охапку пробирок, как пучок стеблей. Шаги были уверенными, но за ней чувствовалась нетерпеливость.
— Осторожно, — выдохнул он и протянул Линфэну несколько флаконов. — Это крепкое. Не пролей.
Мояо внезапно согнулся пополам, будто ударили под дых. Рука впилась в собственное горло, ногти оставили багровые полосы на бледной коже. Лицо исказилось, мускулы дёргались сами по себе, губы обнажили стиснутые зубы, веки трепетали как у подстреленной птицы.
Он не издал ни стона, только короткий, прерывистый выдох, когда тело само по себе сжалось в болезненном спазме. Тень на стене повторяла эти судороги, превращая чёткий силуэт в невнятную фигуру.
Через мгновение выпрямился, провёл ладонью по лицу, смахивая несуществующую влагу. Губы уже кривились в знакомой насмешливой ухмылке.
Линфэн нахмурился. Взял три флакона, поставил их рядом с чашкой и вновь опустил взгляд.
— Как Ли На? — спросил Мэйлин, не поднимая головы.
— Да всё в порядке. — Мояо махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. — Поиграл немного в мозаику. Через три дня, может, встанет.
И не дожидаясь реакции направился к Хошэню.
Тот самозабвенно помешивал суп. Кастрюля дышала паром, запахи стали гуще, и в этом тепле мысли свернулись в кольцо. Он не думал ни о вкусе, ни о соли. В голове рисовалось другое: Ли На снова на ногах. Она говорит, улыбается. Только в этом образе он сам стоял в стороне. Не у двери и не за столом — просто вне. Как человек, которого уже не зовут по имени.
— Возьми, — сказал Мояо, протянув ампулы.
— Спасибо, — отозвался Хошэнь.
— Только смотри, — добавил Мояо и криво усмехнулся, — смесь сильная. Противоядия пока нет. Так что, если надумаешь, пара минут — и готово. Сопли, пена, синяя кожа, как полагается.
Он рассмеялся, но Хошэнь даже не глянул. Вместо этого поправил крышку на кастрюле.
Вскоре послышались шаги. Не торопливые, не тяжёлые — размеренные, как будто сами стены знали их заранее. Первым вошёл Лунцзян. Чёрный двубортный костюм, облегал подтянутую фигуру. Широкие плечи, узкая талия, идеальная линия брюк, скользящих по бёдрам без единой складки. Белоснежная рубашка с жёсткими манжетами подчёркивала аристократическую осанку.
За ним — Байхэ, его безупречный халат, обычно сиявший стерильной белизной, сегодня казался слегка потёртым: на рукаве расплылось розоватое пятно от физраствора, а на рукаве капельки крови. Из кармана торчала оторванная бирка от капельницы. Он выглядел уставшим как никогда.
Вслед за ними появилась фигура в сером: Тяньшу. Как всегда хмурый, но добродушный. Комната сразу изменилась. Заговорили вполголоса, кто-то сел, кто-то только кивнул. Пахло завтраком и мужским одеколоном.
Хошэнь выставлял блюда, как солдат раскладывает патроны перед боем. Руки двигались быстро, но в этом было что-то натянутое, словно перебирал струны. Посуда звенела. Никто не говорил громко. Слова текли между людьми, как вода.
И вдруг в дверях появилась Хуаци.
Она шагнула внутрь несмело. Ткань её платья чуть шелестела. Линфэн не обернулся, но ощутил, как кто-то рядом с ним втянул воздух сквозь зубы.
Хошэнь выпрямился, будто услышал зов, хотя никто ничего не сказал. Его губы дрогнули, и в следующую секунду лицо стало другим — в нём исчезли углы, исчезла тяжесть. Он шагнул к ней, не дожидаясь, пока она скажет хоть слово.
— Ах, моя дорогая… — запел Лэйянь.
В каждом шаге было узнавание — не тела, не голоса, а какой-то прежней, давно утраченной близости, в которой не было слов. Он не собирался трогать её, но рука уже приподнялась чтобы коснуться её лица. Но прикоснуться не успел.
Линфэн появился между ними внезапно, будто материализовался из пустоты. Взгляд был твёрдым и ясным — решение уже принято. Ни гнева, ни тревоги — только спокойная решимость, не оставляющая места возражениям.
— Не трогай её, — глядя исподлобья заявил Мэйлин. — Она моя.
Молчание, что наступило, было настоящим. Мояо расплылся в улыбке, то, что говорил Линфэн звучало ужасно и он ждал у кого сдадут нервы первым. Уцзи тоже дёрнулся, с трудом сдерживая хохот. Байхэ молча дёрнул Мояо за рукав.
Линфэн понял, что прозвучал резко, и решил поправить. Он выдохнул и добавил:
— Невеста.
Линфэн взял Хуаци за руку — твёрдо, без колебаний, как берут самое дорогое. Пальцы сомкнулись вокруг её ладони не для демонстрации, а просто потому, что иначе уже не могло быть. Она не сопротивлялась — её рука дрожала в его руке, как пойманная птица, но не пыталась вырваться. Лишь слегка сжала в ответ, так тихо, что никто, кроме него, не заметил.
Он вёл её к столу сквозь молчание зала, не оглядываясь. Сейчас для него существовала только она. В груди бушевало что-то горячее и незнакомое, но Мэйлин не стал разбирать, просто шёл вперёд, как всегда, без сомнений и оглядки.
Хуаци едва переводила дыхание. Щёки горели, сердце колотилось так, что, казалось, слышал весь зал. Но это не был стыд — это было что-то новое, ослепительное и пугающее. Он выбрал её. Перед всеми. И теперь вёл за собой, как будто, так и должно быть.
И в этот почти торжественный миг, из-за спины, лениво протянул Хошэнь:
— Ты уверен, что Лунцзян одобрит твой выбор?..
Линфэн не обернулся, но в душе споткнулся. Плечи чуть дёрнулись. Он сжал зубы и пытался найти ответ. Почему не подумал об этом заранее, не предусмотрел? Всё вышло слишком живо, слишком по-юношески. Необдуманно.
Он поднял голову и взглянул на Лунцзяна.
Тот уже стоял. Выпрямился, как будто давно ждал, когда вмешаться. Выражение оставалось невозмутимым, но за этим скрывалась не уступчивость, а несгибаемая воля. Та, что у стены, на которую можно опереться либо разбить лоб.
— С сегодняшнего дня, — произнёс Лунцзян спокойно, — Лю Хуаци считается невестой Лю Мэйлина. Обязанности подручной с неё сняты. Отныне она под защитой ордена и будет принадлежать дому Лю как будущая супруга главы.
Люй Цзиньфэн не повысил голос. Ничего не добавил. И тем не менее, каждое слово прозвучало, словно красная печать легла на шёлковый свиток: навсегда и не подлежало обсуждению. Это был закон, рождённый не на глазах, а взвешенное решение, нуждавшееся лишь в минуте озвучивания.
Линфэн едва не ахнул, сердце пыталось убежать, забыв его около стала. Лунцзян объявил о помолвке? Он не ослышался?
Хошэнь улыбнулся и хлопнул в ладоши. Дважды, негромко. Затем сказал:
— Ну, наконец-то признался, а-Лин. Скольких сил нам это стоило.
Ван Лэйянь произнёс это от чистого сердца. А Линфэн стоял и не мог понять, что происходит. Мояо вытянул ноги и развалился как на кресле.
— Хвала богам, додумался, — сказал он. — Молодец. Значит, не зря затевали. Видимо, Лунцзян действительно хорошо продумал.
Он взглянул на Лунцзяна с лёгкой иронией, но без насмешки. Люй Цзиньфэн чуть откашлялся.
Про чувства Мэйлина к Хуаци говорили давно. Ещё до того, как дома Лю и Ли рухнули, внимательные глаза замечали, его взгляды на девушку, как задерживал шаг, если она проходила мимо. Но никто не говорил об этом вслух. Все знали, что он был предназначен Ли Синьянь, дочери Ли Шаньвэня. Всё остальное — случайность, пустое увлечение.
Однако всё переменилось. Когда пришла весть о гибели клана, Лю Мэйлин практически остервенел в бою. Даже Лэйянь, видавший виды, был поражён мастерству и прыти. А потом Мэйлин мчался не в родовое поместье, а к ней. Грязь и кровь ещё не высохли на одежде, когда он ворвался во двор. В глазах горела ясность последней надежды. И тогда сорвалось с губ единственное слово: «Хуаци». Просто имя, выдохнутое так, будто от него зависела жизнь.
Тогда Лунцзян начал спрашивать. Сначала — Тяньшу. Тот изучил происхождение Хуаци, её родственные связи, возможные последствия такого брака. Ответ пришёл: всё чисто. Девочка сирота, хоть и имеет живых дальних родственников, но крови не нарушает, союз безопасен. После этого Люй Цзиньфэн думал иначе. А когда она пострадала, он и Хошэнь устроили для Мэйлина спектакль.
— Что? — спросил Мэйлин, обернувшись.
— Поздравляю, говорю, — сказал Мояо. — Садись, ешь.
Но сам уже не смотрел на него. Смотрел на того, кто не смеялся, а витал где-то непонятно где.
Байхэ сидел, будто не со всеми, а в каком-то углу чужого сна. Руки лежали безжизненно, а взгляд скользил мимо лиц, не узнавая ни одного. Шаньу почти не дышал. Еда перед ним остыла, но не замечал ни запаха, ни пара.
Он с утра накручивал себя. Слова в голове звучали одно за другим, будто кто-то произносил их вместо него, снова и снова: «Я больше не могу», «Я уйду», «Если не отпустят, я застрелюсь». Собираясь духом, думал, как скажет Лунцзяну. Репетировал — молча, глядя в никуда. А теперь не мог подняться. Словно тело забыло, как подчиняться. Всё внутри немело от напряжения.
Губы сжались, пальцы впились в колени — нужно просто подняться и выговорить. Какой же это Байхэ, если даже голос предательски дрожит? Он любит Мояо — и не может находиться рядом. Эта любовь, как яд, выедала изнутри всё, на чём держался. Другого выхода не было.
В груди поднималось что-то обжигающее. Шаньу уже начал двигаться. Уже оторвал руку от колена, уже почти привстал.
И тут вкрадчивый голос Мояо.
— Эй. Не спи. Замёрзнешь.
Байхэ вздрогнул. Весь замысел рассыпался в одно мгновение. Безвольно опустился на место, украдкой глянув в сторону Мояо — точь-в-точь как пойманный на побеге мальчишка.
— Что?
Мояо усмехнулся уголком рта, но тон остался нежным:
— Снотворное всё ещё действует, верно? Или тебе дать что-то другое?
Байхэ кивнул и замер, его догнала собственная глупость. Краска ползла по лицу, как рассвет: от резкой линии подбородка к скулам, оставляя лишь бледные круги вокруг глаз. Он вдруг сгорбился и уставился в пол, где тень казалась теперь гораздо меньше, чем минуту назад.
— Ешь, — сказал Мояо.
Слово прозвучало коротко, без нажима, и в нём почему-то чувствовалась надёжность.

______________
  Сюй Жэньцзе Жэнь — «гуманность», «добродетель» (важная конфуцианская добродетель). Цзе — «выдающийся», «герой». Смысл: «Добродетельный герой» — сочетает мудрость и силу, подходящее для наследника клана. Старший сын Сюй Вэньлуна, следующий Тяньшу.
  Сюй Вэньцзюнь (Вэнь) — «культура, учёность» (как у сына, подчёркивает преемственность).(Цзюнь) — «драгоценный металл; великий» (символизирует благородство семьи). Значение: "Учёный и благородный". Предыдущий Тяньшу. Отец Сюй Вэньлуна.
  Гоминьдан («Национальная партия») — правящая партия Китая в 1928–1949 гг., затем отступившая на Тайвань после поражения от коммунистов. В текстах часто символизирует предательство или утраченную власть.
  Вымышленное название переулка в Нанкине. Название «Сюаньу» отсылает к Чёрной Черепахе — одному из четырёх священных животных китайской космологии, символизирующему север и войну.