Глава 20. Сквозь разбитое стекло целый мир

Люй Цзиньфэн неспешно пил чай и наблюдал за столом. Обычно шумные, словно сороки, столпы сегодня сидели тихо, почти благоговейно. Чэнь Яошэнь на этот раз, похоже, воздержался от своих обычных добавок. Ян Шаньу и прежде был молчалив, но теперь словно сжался. Хошэнь не заметил, как Уцзи утащил у него рыбу. Хуаци и Мэйлин сидели напротив, вытянув шеи, как дети на смотринах. Мэйлин, казалось, до сих пор обдумывал, как всё так обернулось. А между тем по мрачному лицу было видно, он счастлив.
Распорядитель перевёл взгляд на Мояо и Байхэ. Что-то между ними изменилось. После вчерашнего — после того, как Мояо вышиб дверь — стоило бы попросить Уцзи посмотреть, что случилось. Они точно не дрались, уж слишком близки… Близки… Слово казалось неуместным, но другого не подобрать. Он ещё раз взглянул на них.
«Если думать в этом ключе… тогда всё становится очевидным. А если это так… Придётся поговорить».
Лунцзян слегка покашлял в кулак. Подняв глаза, все устремили на него взгляды. Он намеренно медлил, прежде чем нарушить тишину:
— Сегодня стало известно, что род Го переметнулся. Они теперь с Е Цзишэном. Это значит — закон уже осудил их. До пятого колена включительно.
Кто-то вскинулся, кто-то втянул воздух — но только один ахнул вслух. Тяньшу. Уцзи уже знал. Хошэнь открыл рот, потом закрыл, потом снова открыл, как рыба на берегу. Мояо коротко хохотнул. А Врач как-то странно посмотрел. Будто обрадовался.
— Доказательства есть? — спросил Тяньшу.
Лунцзян кивнул.
— Есть. Го Циншуй уже убит. Поскольку дело касается предательства, его смерть полностью оправдана. Даже несмотря на то, что нет распоряжения Главы Ордена.
Тяньшу чуть склонил голову.
— Если доказательства неоспоримы — вы правы, господин Распорядитель. Но если… зыбкие — вы слишком много на себя берёте.
— Я понимаю, господин Сюй, — сдержанно ответил Лунцзян. — Потому и продолжу.
Он сделал паузу, допил чай. Потом выдохнул и заговорил тише, но куда острее:
— Сегодня ночью молодая госпожа Ли отравила Ангела. Была поймана господином Го. Разумеется, поблагодарил от всей души.
Взгляд обратился к Мояо и Байхэ.
— Шаньу, расскажи. Насколько сильно пострадала госпожа?
Ян Шаньу поправил халат, словно замёрз, хотя в комнате было тепло, и сказал после короткой паузы:
— Оперировал не я, а Чэнь Яошэнь. Но, насколько могу судить — Ли На поправится. Травма руки серьёзная. Возможно, не восстановится в полной мере никогда. Даже несмотря на то, что Яошэнь собрал её до мельчайше косточки. Печень повреждена, голова — под вопросом. Точнее скажу, когда придёт в себя. Но жить будет. Он справился даже лучше, чем я смог бы.
— Да брось. Я не врач, что я там сделал? — буркнул Мояо, с тем невольным смущением, что бывает у человека, чьё доброе дело замечают слишком вслух. — Прости, сидел каштаны ел и ждал, пока ты проснёшься.
— Значит, поправится, — мягко сказал Лунцзян.
— Я не уверен насчёт её мозга, — пояснил сказал Байхэ. — Это станет ясно, когда она проснётся. По моим оценкам — не раньше, чем через три, может быть, даже пять дней.
Пальцы Тяньшу дрогнули у лба, проверяли реальность. Не возвращается ли тот давний кошмар: запах пороховой гари, скрип сапог по паркету, а молодой отец, в потёртом френче  щелкал затвором, шепча: «Кто тронет Феникса — должен умереть. Даже если это брат».
Любой, кто посягнёт на Ли — подлежит устранению. Это даже не обсуждается.
А теперь выходит — Го Циншуй. Предал?
Уму непостижимо. Конечно, он был не подарок. Странный, да. Иногда даже… резкий, своенравный. Но кто из сидящих сейчас за этим столом, нормальный? Фармацевт псих. Врач полуживой, как тень. Подрывник, Цифровик, Линфэн — все сломанные. А Орден? Кто его держит на плечах? Дети. Может и обученные, но ещё не опытные.
Лунцзян умён. Даже слишком. Властен, решителен, но молод. На нём висит слишком много, но все же держится. Но это равновесие каната — один шаг вбок, и всё сорвётся.
Тяньшу медленно провёл пальцем по краю чаши. Внутри всё колотилось — сердце, мысли, печень, боль. Отец бы не одобрил этих скороспелых казней. Он пережил оккупацию японцами. Пережил, потому что знал, где нужно затаиться, где — ударить первым. А потом ещё и выстоял между молотом Гоминьдана и серпом КПК . И до сих пор считает:
«Мы — не партия. Не люди с флагом. Мы — Багряный Феникс. И Феникс переживёт всех».
Сюй Вэньцзюнь был молод, когда защищал Орден. Тяньшу помнил его таким: в кровавом френче, с исцарапанными руками и светлой головой. А теперь?
— Включи запись, — приказал Лунцзян, даже не повысив тон.
Уцзи без спешки придвинул к себе ноутбук, коснулся как живого — не техники, а зверя, спящего под рукой. Пощёлкал клавиатуру. Свет мигнул на экране.
— Расшифровка заняла почти сутки, — сказал он. — Теперь слышно всё.
Затем выдернул наушники и положил на стол. В комнате замерло всё — даже дыхание. Только глухой гул висел в воздухе. В динамиках — сперва помехи. Как радио, ловящее едва различимый сигнал.
А потом — голос. Мужской. Жёсткий, скрипучий, будто через ржавое железо. Так говорил Го Циншуй. Он всегда звучал как человек, который врал сам себе, и знал это. Следом — второй. И от него стало холодно. Не потому, что тон был равнодушным. А потому что был уверенным и циничным. Это был Е Цзишэн.
Комната замерла — не на секунды, на мысли. Внутри каждого что-то сжалось, как кулак, которого никто не показывал. Чай в чашках остыл, и никто не сделал ни глотка.
Мэйлин подался вперёд. Локти легли на стол — несмело, чуть касаясь поверхности, как будто под ними могла быть трещина.
— Мы под колпаком, — сказал он.
— Не совсем, — откликнулся Уцзи. — Они не знают, что мы расшифровали запись. У них нет таких алгоритмов. Пока — это преимущество.
Он не улыбался, но в голосе была живая нота — лёгкая, как вспышка огня в ледяной пещере. Не гордость. Удовлетворение. Радость, сдержанная, тихая, как у мальчика, который нашёл решение, в которое взрослые не верили.
Хошэнь почувствовал, как вязкое, тяжёлое слово — «преимущество» — застряло в сознании. Оно было лишним здесь, в этой войне, где не бывает выигравших, только те, кто ещё не проиграл.
Ван Лэйянь опустил ладони на стол. Взгляд скользнул мимо экранов, мимо лиц, застыв где-то между чашкой с остывшим чаем и трещиной на лакированной поверхности.
Когда заговорил, звук собственного голоса показался чужим — ровным, без привычных оттенков, будто прорвалась тишина, копившаяся годами.
— Значит, действуем. Сейчас. Пока не опомнились.
Лунцзян долго молчал, размышлял. Сидел, как человек, у которого внутри идёт бой, но ни один мускул не дрогнул. Потом поднял глаза. Бросил взгляд на Байхэ.
— К вечеру мы будем в Нанкине, — сказал он. — Поедем в поместье Го. Ян Шаньу, тебе лучше остаться. Позаботишься о Ли На. Да и Го Юньси…
— Я поеду, — уже понял намёк Ян Шаньу.
Лунцзян поднял взгляд. В нём мелькнуло лёгкое удивление, сдержанное, как у отца, услышавшего, что сын наконец взял на себя что-то важное.
— Как хочешь, — отозвался он, и продолжил. — У рода Го три дополнительных владения, кроме главного. Придётся зачистить все. Тяньшу, твоё мнение?
Летописец поджал губы и чуть заметно кивнул.
— Предательство… — начал он негромко. — Самое тяжёлое преступление в уставе. С ним не шутят. За него нет пощады.
Он выдержал паузу, посмотрел в стол.
— Но... в истории Ордена ещё ни один клан не предавал. Нам не на что опереться, господа. У нас нет прецедента. Мы идём туда, где нет следов.
В комнате повисла настороженная тишина, словно каждый начал оглядываться внутрь себя: а на что опираюсь я?
Тяньшу вдохнул глубже, чем обычно, и выдохнул уже с трудом:
— Потому прошу… за свою дочь и двух внуков, обещаю обучить, как подобает в клане Сюй. Если бы она знала — она бы пришла ко мне. Доверилась бы, — поднял глаза и, пристально, посмотрел на Лунцзяна. — И ещё прошу за юношу. За Фэн Бо. Он должен остаться.
Слова эти повисли в воздухе, как капля на краю ветки, не решаясь упасть. Все переглянулись.
Яошэнь чуть дёрнул плечом, нахмурился. Шаньу скосил глаза на Цзиньфэна. Даже Уцзи обернулся — не часто интересовался чужими просьбами. И только Хошэнь откашлялся, как будто хотел задать вопрос, но передумал. Или не осмелился.
Вместо всех заговорил Лунцзян — медленно, сдержанно:
— Почему? Почему мы должны оставить Фэн Бо? Он подручный Инлиня. Подлежит устранению — вместе со своим господином.
— Потому что этот мальчик... — произнёс Тяньшу и впервые за весь разговор взглянул не просто серьёзно — тяжело. — Юноша был передан в клан Го самим Ли Шаньвэнем. А его отец — Люй Фэнминь.
В комнате что-то хрустнуло. То ли кости у кого-то в пальцах, стиснутых до боли, то ли — воздух, сжавшийся от невозможности.
Кто-то судорожно втянул воздух сквозь зубы.
— Что? — вырвалось у Цзиньфэна, хотя, казалось, и сам не понял, говорил ли вслух.
Даже Уцзи пошевелился — как старая кукла, у которой сорвали нити. Он посмотрел на Тяньшу и моргнул, будто числа в уравнении мира перестали складываться.
А Лунцзян... застыл. Совсем. Он не отрицал, не гневался, не отмахивался. Только смотрел. На Тяньшу. Как на зияющую расщелину, из которой вдруг подуло ледяным запахом родства.
Губы приоткрылись. Мелькнула бледная плёнка на языке — то ли от сухости, то ли от немоты.
Люй Фэнминь. Его отец. Умер двадцать лет назад. Фэн Бо девятнадцать. Это... Это невозможно.
Где-то в глубине памяти зашевелились лица, даты, запахи: жесты отца, молчаливая верность.
— Объясни, — сказал он. Голос дрогнул, как последняя нота, слетевшая со струны, плескаясь лишь просьбой, будто сбросил все маски и остался просто мальчиком, тоскующим по отцу.
Тяньшу медленно кивнул.
— Поясню. У твоего отца был подручный. Погиб. У него осталась юная дочь. Она… осталась без поддержки, и господин Люй взял её под своё крыло.
Слова повисли, как порванные флаги. Под крыло. Как забота? Как защита? Или — как то, что теперь невозможно назвать иначе, кроме как...
— Девочка родила. Ей было восемнадцать.
В горле у Лунцзяна что-то сжалось. Губы задрожали. Воспоминания о тех временах — редкие, но чёткие — вдруг ударили с новой силой. Он вспомнил, как отец возвращался домой: сдержанный, сосредоточенный, всегда точный. Отец никогда не предавал мать. Все это знали. Это была одна из тех истин, на которых зиждился дом. И теперь…
— Восемь лет назад она умерла, — продолжал Тяньшу. — Мальчик остался один. Соседка помогла, искала родных. Показала фото, назвала имя. Ли Шаньвэнь не поверил… никто не верил.
Тишина. Каждый из присутствующих, казалось, заживо пережёвывал невозможное.
— Но мальчика проверили. ДНК. Глава Ян всё подтвердил. Мальчик, вне всяких сомнений, сын Люй Фэнминя. Если поискать могу найти настоящее имя. Фэн фамилия матери, Бо это мы нарекли, чтобы не бросалось в глаза.
Словно в комнате стало холоднее. Из воздуха ушёл кислород, и люди, один за другим, начали дышать чаще. Лунцзян чувствовал, как пальцы теряют силу, как его тянет вниз — в подземелье смысла, где рушатся основы.
— Кто знал? — хрипло спросил он. Теперь уже не сидел — держался за стол, как держатся за балку на краю обрыва. В спине дрожала хрупкая арматура тела.
— Я. Бабуля Шусян. Ян Уи. Глава Ли.
Молчание.
— Значит… — прошептал он, не досказав. Потому что остальное не укладывалось в язык.
Он понял, но ещё не мог принять. В глазах стоял юноша. Брат. Или сын предательства. Или невидимая вина отца, который столько раз говорил: «Сдержанность — это честь».
— Мальчику велено было молчать. Говорил «господин Ли» приютил сироту. Он хорошо обучен. Может быть полезен. Но главное — он твой брат.
Никто не заговорил.
Лунцзян сидел — как в пустом доме, где всё родное вдруг стало чужим. Чуть приподнял голову, хотел высказаться, но слова не пришли. Только странное, медленное осознание: едва не убил брата. Чувствовал тогда, не жалость, не сомнение, что-то, что отдёрнуло руку.
И теперь знал — это было не «что-то». Это был отец. Его рука. Его память.
Светлый, строгий образ рухнул — не с треском, а тихо. Как осыпаются старые стены в безлюдном монастыре.
Но собрался, сейчас не время придаваться каким-то ненужным мыслям.
— Чэнь Яошэнь.
— А? — Мояо поднял глаза от супа. Рыбу он выуживал из миски с ленивой усмешкой, словно слушал не совещание, а кухонные сплетни.
— Вторая сестра твоя — жена второго сына Го Циншуя.
Повисло молчание. Почти все замерли. Мояо даже не моргнул.
— И что?
— Ты... — начал было Шаньу, но замолк.
— Мне до неё нет дела. Как и ей — до меня.
Тягучая тишина легла над столом, как воздух перед грозой. Ни слова в ответ. Никто не осудил, никто не стал спорить. Только Байхэ не отводил взгляда от Яошэня. Тот лениво ковырялся в рыбе, как будто разговор касался чего угодно — политики, кухни, погоды — только не судьбы семьи, не женщин, не памяти. Он даже зачерпнул соус, обмакнул кусок и отправил в рот, медленно, с каким-то утомлением. Но Шаньу знал: за щитом равнодушия пряталась старая боль.
Помнилось, как в детстве Яошэня сторонились. Как сёстры наябедничали, будто он что-то сломал, кого-то толкнул, где-то лазил. И каждый раз наказание падало на него.
Особенно помнил тот день, когда они играли во дворе. Уже тогда Яошэнь учил, что такое яд и как его обезвредить, учил какую траву можно есть, а какую нельзя. Но тогда показал, как действует яд на птицах. Смешно было — до того самого момента, как флакон выскользнул из рук и упал в колодец.
Потом было много трупов. И крики — дома. Отец переломал ему пальцы. Бамбуковой палкой исполосовал спину так, что и теперь, когда а-Яо переодевался, Шаньу невольно отводил взгляд. Такие шрамы не для чужих глаз.
Однажды ночью Яошэнь приполз к его окну. Сначала что-то скреблось по стене. А потом открыл, и в комнату ввалилось израненное тело: в синяках, с кровавыми пальцами. Он опустился рядом, не проронив ни слова. Просто лёг, тяжёлый, как камень, брошенный в воду. И почти сразу провалился в беспробудный, безнадёжный сон, на который способны только те, у кого за душой нет ни крова, ни покоя.
Однажды пришёл с вывихнутой рукой, с окровавленной головой, с едва живым дыханием. И тогда Шаньу, дрожащими руками, искал в медицинских книгах, как вправлять сустав и как зашить голову. И лечил, сам, не веря, что сможет.
А потом — стал бегать в клан Го. К бабуле Шусян. Она не спрашивала, не дёргала за язык. Просто ставила чай. Тихо гладила по голове. Любила так, как могут только старики: без требований. Без страхов. Так, будто любить — всё, что им осталось.
Но в Яошэне она видела не хулигана, а одинокого гения. Видела того, кого нельзя оставлять одного. Ни в комнате. Ни в доме. Ни в этом мире.
Байхэ застыл с взглядом, застрявшим на Яошэне. Тот ответил без слов — лишь мышца на скуле дёрнулась, будто ловил аромат внимания. Когда же заговорил, голос тек медленно:
— А вот бабулю Шусян, не трону.
— К бабушке Шусян пойду я сам, — ответил Распорядитель.
Он замолчал. Посмотрел на остальных. Лицо оставалось всё тем же — бесстрастным, уравновешенным, но не от безразличия. От тяжести. Сделал короткую паузу, словно мысленно расставлял фигуры на доске, и только потом заговорил снова — спокойно, без нажима, но так, что каждое слово сразу начинало жить:
— Теперь уточнение. Тяньшу, мне нужны сведения: сколько человек в каждом поместье рода Го. Не приблизительно, а поимённо. В течение часа.
Сюй Вэньлун, не теряя достоинства, поднялся со своего места. Поклонился коротко, и, не сказав ни слова, вышел, приглушённо прикрыв за собой дверь.
— Мэйлин. Лэйянь, — Лунцзян повернулся к ним чуть ли не одновременно, — поднимитесь наверх. Свяжитесь с Сыюанем, выясните, когда прибудет. Скажите, чтобы известил Чжао Минхао в Нанкине о мобилизации, он соберёт людей. Ци Лэн будет смотреть за Ли На, Яньцзы — с ним. Пусть спускаются через пару часов.
На миг остановился, посмотрел вдоль стола, словно проверяя, остался ли кто-то незамеченным.
— Хошэнь. Твои и мои — охрана дома. Всё, как всегда.
Затем обернулся к Ян Шаньу. Тот сидел, будто в теле его чего-то стало больше, чем вмещается: глаза не шевелились, руки были сжаты, плечи подняты, как у человека, который вот-вот начнёт дрожать, но ещё держится.
— Мояо, — сказал Лунцзян, — помоги ему. Это нельзя так оставлять.
Мояо молча повёл локтем в сторону Байхэ, не глядя на него. Ни усмешки, ни участия — только знакомое, выученное движение, как между теми, кто знал друг друга с костей.
— Все свободны, — Лунцзян поднял запястье, взглянул на часы. — В десять сорок жду всех в штабе.

— Ты куда? — Мояо схватил его за руку, чуть сдавив запястье.
Ладонь обожгла кожу, будто оставила след, и Ян Шаньу почувствовал, как предательское тепло разливается по телу.
— К Ли На, — ответил Шаньцзы, не оборачиваясь.
Голос будто вышел не из горла, а из живота, оттуда, где сейчас клубился страх. Не за девочку — за себя. За то, что вот-вот снова сломается.
— Не нужно тебе к ней.
— Не твоё дело, — бросил Байхэ и попытался выдернуть руку, но хватка только усилилась. Он вздрогнул, прикосновение напомнило: оно было. Вчера. Губы, тепло, слабость. — Отпусти.
— Нет. Мы идём к тебе.
«Ну и упрямый же ты, — мысленно процедил Мояо, сжимая руку. —  Наградили же меня таким невыносимым человеком. Бегаешь, как затравленный, только потому что не можешь признать, что сам же этого хотел». Видел, как дрожат ресницы друга, как пальцы судорожно сжимаются в кулак. Прежде никогда ещё так не терял самообладание. И все из-за одного поцелуя.
Шаньцзы не сопротивлялся — больше не мог. Тело подчинилось, а душа будто крошилась под кожей.
«Почему ты так делаешь? Почему не оставляешь меня в покое?»
Хотел накричать. Хотел, чтобы Мояо наконец ударил, оттолкнул, назвал мерзким — что угодно, лишь бы это прекратилось. Но вместо этого тот просто тащил по коридору, крепко держа за руку.
— Почему ты так со мной? — Мояо задержал его у двери. — Я что-то сделал? Скажи.
Байхэ не отвечал. Лицо было бледным, губы сжаты так крепко, что побелели. Только брови слегка вздрагивали, будто снова стал тем мальчишкой, каким был до Ордена, до боли, до того, как перестал узнавать себя в зеркале.
— Что я сделал? — настаивал Мояо.
«Что ты сделал? Ты разорвал меня на части. Заставил хотеть того, чего не может быть. Дал надежду — а это хуже, чем если бы ты просто ударил меня».
— Ты усыпил меня, — выпалил он наконец, почти не открывая рта.
Это был обман. Жалкий, беспомощный, как детское оправдание. Но другого выхода не было — не мог выговорить правду. Не в силах был признаться, что вчерашний поцелуй обжёг и восторгом, и отчаянием.
— Чтобы ты не выкинул глупостей. Успокойся. Весь день повторяю: всё в порядке.
— Не в порядке! — сорвался Байхэ. — Ты… ты…
Он задохнулся. Не знал, что сказать. Ничего не подходило. Ничто не вмещало этой боли, этой мерзости, которую чувствовал к себе. Хотел сказать: «тебя люблю», — но язык не поворачивался. Позорно. Противно.
Яошэнь молчал. Всё ещё ждал объяснений, ждал правды.
Не выдержав, затолкал Шаньу в комнату и закрыл дверь, щёлкнул замком.
— Тут никто не услышит. Давай. Говори. Что я?
Голос звучал не как угроза и не как игра. В нём дрожал страх, вывернутый наизнанку — глухой и цепкий, словно у зверя, загнанного в угол и не понимающего, за что преследуют.
Байхэ замер. Слова застряли где-то в горле, превратившись в плотный, горячий ком, который невозможно ни сглотнуть, ни выплюнуть. Он опустил голову, плечи слегка вздрагивали. Больше не мог смотреть на него. Не мог выносить его запах — этот знакомый, предательски родной шлейф, от которого сжималось горло.
— Я… — хрипло начал он, и резко выдохнул. — Решил уйти из Ордена.
Мояо не сразу понял. Стоял с прямой спиной, не шелохнувшись, только бровь чуть дрогнула. Как судорога в глубине сердца.
— С ума сошёл?
Произнёс почти спокойно. Почти. Но голос зазвенел от пустоты, которая вдруг стала слишком ощутимой. От страха, что сейчас она снова разверзнется под ногами.
— Не хочу больше тебя видеть, — выстрелил Байхэ, не поднимая взгляда. — Всё время вьёшься рядом. Всё время... А мне больно. Понимаешь?
— Вчера ты думал иначе. Вчера ты меня целовал.
— И вот опять… Эта твоя идиотская улыбка! — голос Шаньцзы дрогнул. — Как всегда — всё в шутку.
А он не хотел шутить. Никогда. Всё, что было, было всерьёз. Вчера был удивлён, растерян, но не шутил.
— У меня нормальная улыбка, кстати. Но… если ты уходишь… что мне делать? Скажи.
Байхэ почувствовал, как земля ушла из-под ног. Этот вопрос прозвучал так нелепо, так чудовищно не к месту, что на мгновение показалось, что ослышался.
— Это... это всё, что тебя волнует?! Что тебе теперь делать?!
В голове гудела пустота. Он готов был переступить через себя, лишь бы уйти навсегда, не оставляя ни шанса, ни надежды. Так рубят больную ткань, пока яд не пошёл дальше. А Яошэнь... а-Яо смотрел на него с этим идиотски простым вопросом, будто между ними не рухнуло всё, а просто сменилась тема разговора.
— У тебя есть Ли На! — вырвалось у него, и слова обожгли горло. — Ты даже спишь у неё!
Мояо не дрогнул. Только голос стал мягче, как у взрослого, уговаривающего капризного ребёнка:
— Я могу спать с тобой, — произнёс он с той же невозмутимой лёгкостью, словно предлагал чашку чая.
Байхэ ощутил, будто ударили ножом в живот и провернули.
Это прозвучало так... унизительно. Как подачка. Как снисхождение к «нездоровой» привязанности. И самое мерзкое — в голосе а-Яо не было ни капли пошлости, только искреннее желание... помочь? Утешить?
Мышцы живота внезапно свело судорогой, горло сжалось.
— Хватит… Уходи.
Не хотел понимать, что именно тот имел в виду. Не хотел разбирать эту двусмысленность — то ли это была жалость, то ли предложение стать... чем?
— Не хочу тебя видеть, — добавил он уже шёпотом, отвернувшись, потому что, если Мояо сейчас увидит его лицо, поймёт слишком многое.
— Не уйду, — шагнул вперёд, обычно игривые глаза стали серьёзными.
— Я сказал — уходи! — рванулся к нему, толкая в грудь ладонями. — Быстро… Не хочу… Ненавижу…
Толкал слабо и неуверенно — пальцы дрожали, будто отталкивал часть себя. Каждое прикосновение обжигало, но остановиться не мог.
— Шаньцзы... — ловил запястья, притворно сопротивлялся, позволяя себя оттеснять к двери.
— ВОН! — крик сорвался в хрип, но предательски задрожал. — Убирайся!
Порыв. Мгновение — и хватка на запястьях становится единственной реальностью. Стена за спиной, жар перед грудью, между ними — прерывистое дыхание, смешанное с внезапным поцелуем, без разрешения, словно пытаясь вырвать саму мысль о побеге.
Байхэ оцепенел на мгновение — и ответил укусом. Резким, звериным, до крови.
— Ай! — Мояо отпрянул, отпустив его.
Пощёчина прозвучала оглушительно в тишине комнаты. Байхэ дышал неровно, губы дрожали, а в глазах стояла дикая смесь ярости и того, что отчаянно пытался задавить в себе.
— Ты насмехаешься, да?! — сорвался хриплый шёпот. Глаза блестели, переполненные слезами ярости и унижения. — Всю жизнь ты так! Даже сейчас, когда я... когда я...
Внутри лопнула струна, выпуская наружу горячий поток стыда и безнадёжности. Яошэнь застыл. Яркий след от удара пылал на щеке, но он даже не моргнул, лишь продолжал смотреть, не отводя глаз.
— Ты ведь знаешь, что Лунцзян тебя не отпустит.
— Тогда я застрелюсь.
Губы произнесли это легко, будто сообщали о планах на завтра. Какая разница? Хуже уже не будет. Эта гниющая, постыдная любовь давно вытрепала всю душу — пусть теперь добьёт окончательно.
—  Просто… не могу больше. Понимаешь?
Он не ждал ответа, даже не смотрел. Просто говорил в пустоту, как исповедь в безлюдном храме. В этом признании было только отчаяние. То, что обрушивается после многих лет войны — с собой.
Молчание повисло. Не глухое — звонкое, как струна, натянутая до предела. Каждая секунда отдаляла их друг от друга.
— А вот это, уже страшно.
Он сделал шаг вперёд, и Шаньцзы увидел, как дрожат его пальцы.
— Представляешь? Ты размажешь свои мозги по стене. А у меня, прости, сегодня нет ни времени, ни настроения собирать… их…
Он вдруг увидел это — и ледяной страх вогнал иглу в виски.
— Какое тебе, черт подери, до меня дело?
— Ты... знаешь, какое. Потому что больше не могу терять. Особенно... тех, кто так дорог.
Слова выходили сдавленными, с той самой горькой искренностью, что обнажает душу. Ни театральных интонаций, ни привычной брони, только чистая, почти детская уязвимость.
— Я тебе не нужен, — отрезал Байхэ и усмехнулся. Криво. Почти с отвращением. Как плевал в зеркало. — Просто не хочешь быть один.
— Довольно, — рявкнул Мояо.
— Что?
— ХВАТИТ!
Мояо шагнул вперёд и положил руки ему на плечи. Хотел встряхнуть его, и сдвинуть внутри наболевшее. В голосе была ярость от боли, от безысходности.
— Ты целуешь меня. Дрожишь. Смотришь как на последний глоток воздуха. И всё ещё делаешь вид, что ничего не чувствуешь? — выпалил он.
Байхэ растерянно моргал. Слова не сразу дошли, как сквозь воду, — слышишь, но не понимаешь. А Мояо, напротив, стал ещё твёрже.
— Мне надоело играть в эту твою игру. Не буду. Не хочу. Устал я от этих танцев. Ты мой, я твой. Достаточно?
Глаза расширились. Шаньцзы смотрел, не мигая, будто впервые увидел что-то человеческое в другом человеке.
— Недостаточно? Ещё вчера понял все… Да, вообще не знаю каким идиотом надо быть, чтобы не понять. Ты чуть живот мне не проткнул… целоваться полез. И если вдруг удумал, что я тебя отпущу после этого — ты ещё больший идиот, чем я.
Байхэ ловил слова, но слышал лишь пустоту. И тогда а-Яо резко отвернулся, прикрыв глаза рукой, будто внезапно устал от собственных упрёков.
— Всё. Я сказал. А теперь — делай, что хочешь.
Шаньу стоял, как в полусне. Воздух вокруг сгущался, как перед дождём. Слова упали в грудь — глубоко, и не отозвались сразу. Хотелось и подойти, и исчезнуть. Сказать всё — и не произнести ни звука. Он ощущал, как границы реальности расплываются.
— Ты... правда?.. — голос срывался, еле слышно. — Любишь меня?
Мояо обернулся. Смотрел прямо, без тени сомнения. В глазах не было ответа, но он был там. Ясный, неизбежный.
Больше не было сил ждать. Всё внутри сжалось, распалось на части — и в следующий миг уже рванулось вперёд. Пальцы впились в ткань воротника, резкий рывок — и вот они уже так близко, что дыхание смешалось, а равновесие едва удерживается на грани...
— Ты… — начал было а-Яо, но Шаньу уже прижался губами к его рту — не целовал, а впился, как будто хотел убедится, что все по-настоящему.
Яошэнь попятился, споткнулся о край кровати — и рухнул на спину, увлекая Шаньу за собой. Даже не попытался смягчить падение. Руки рефлекторно обхватили талию, пальцы вцепились в ткань, но сознание уже плыло где-то далеко, растворившись в этом жгучем осознании: не отталкивает. Продолжает держать.
— Шаньцзы… — попытался приподняться, но Байхэ навалился на него всем телом, пригвоздил к матрасу, не оставляя ни сантиметра между ними.
— Заткнись, — прошипел он, целуя снова губы, подбородок, шею, будто боялся, что, если остановится, всё окажется сном.
Острые зубы нашли ту самую точку под ухом — и в ответ сорвался прерывистый стон. Ладони, больше не слушаясь разума, сжались на бёдрах, прижимая так близко, что уже нельзя было понять, где заканчивается один и начинается другой.
— Ты… чёртов… — Мояо захрипел, когда Байхэ добрался до ключицы, оставляя на ней влажные, жгучие следы.
Слова потеряли смысл. Остались только дрожащие пальцы, впивающиеся в плечи, прерывистое дыхание, смешивающееся с собственным. Тело выгибалось навстречу, и в этом не было слов, только правда, жгучая и ненасытная.
Ткань соскользнула легко, как нечто лишнее. Ладони скользили по раскалённой коже, мир сжимался до стука в висках, до спутанных ритмов, до теней, сплетённых воедино на смятом белье.
Потом — тишина. Густая, наполненная теплом тел, запахом соли и кожи. Один лежал, запрокинув руку на лоб, другой прижался к вспотевшему плечу, слушая, как сердце успокаивается, бьётся уже медленнее, но всё ещё сбивчиво.
— Теперь ты никуда не денешься, — наконец проговорил Яошэнь, и в голосе снова прозвучала знакомая насмешка.
Ян Шаньу не ответил. Просто провёл пальцами по его запястью, и впервые за долгие годы не дрожал.

______________
  Френч — это короткая военная куртка с накладными карманами и поясом, популярная в первой половине XX века. Названа в честь британского фельдмаршала Джона Френча. Часто использовалась в армиях разных стран, включая Россию и Китай, а также в революционной и военной форме.
  КПК — это Коммунистическая партия Китая. После гражданской войны КПК стала правящей партией КНР (Китайской Народной Республики). В тексте упоминаются события 1952-1954 года, разгар чисток, когда КПК и Гоминьдан вели подпольную войну.