Семёновск. Глава 36-46

Глава XXXVI

Полк принца Эндрю был в числе резервов, которые до часу дня бездействовали за Семёновском под шквальным артиллерийским огнём огонь. Около двух часов полк, уже потерявший более двухсот человек, был выдвинут вперёд, на затоптанное овсяное поле в промежутке между Семёновском и батареей «Холм», где в тот день погибли тысячи людей и где с часу до двух вёлся интенсивный, сосредоточенный огонь из нескольких сотен вражеских орудий.

 Не сходя с этого места и не сделав ни единого выстрела, полк потерял ещё треть личного состава. Впереди и особенно справа в поднимающемся дыму грохотали пушки, и из таинственной дымовой завесы
Облако дыма заволокло всё пространство перед ними, и над головами с шипением стали проноситься пушечные ядра и медленно свистящие снаряды. Временами, словно давая им передышку, проходило четверть часа, в течение которых над головами пролетали пушечные ядра и снаряды, но иногда за минуту полк терял несколько человек, и убитых постоянно оттаскивали в сторону, а раненых уносили.

 С каждым новым ударом у тех, кто ещё не был убит, оставалось всё меньше шансов выжить. Полк стоял батальонными колоннами по триста человек
Солдаты стояли на расстоянии нескольких шагов друг от друга, но, тем не менее, все они были в одинаковом настроении. Все были молчаливы и угрюмы. В рядах редко раздавались разговоры, и они полностью прекращались каждый раз, когда раздавался глухой звук удачного выстрела и крик «носилки!». Большую часть времени солдаты по приказу офицеров сидели на земле. Один из них, сняв кивер,
аккуратно расправил складки подкладки и снова затянул их.
Другой, растирая между ладонями немного сухой глины,
полировал свой штык. Третий теребил ремень и подтягивал пряжку.
Один из них чинил патронташ, другой разглаживал и складывал обмотки и снова надевал сапоги. Некоторые строили на вспаханной земле маленькие домики из пучков соломы или плели корзины из соломы на кукурузном поле. Казалось, все были полностью поглощены этими занятиями. Когда люди погибали или получали ранения, когда мимо проносили ряды носилок, когда часть войск отступала и когда сквозь дым показались огромные массы противника, никто не обращал на это внимания. Но когда наша артиллерия или кавалерия продвигались вперёд или
когда было видно, что часть нашей пехоты идёт вперёд, раздавались одобрительные возгласы
были слышны со всех сторон. Но самое пристальное внимание привлекали
события, совершенно не связанные с ходом сражения. Казалось,
что измученные морально солдаты находили утешение в повседневных,
обычных событиях. Перед полком проходила артиллерийская батарея. Лошадь, запряжённая в повозку с боеприпасами, наступила на постромку.
«Эй, смотри, лошадь наступила на постромку!... Убери её ногу! Она упадёт...» Ах,
они этого не видят!» — раздались одинаковые возгласы из рядов по всему
полку. В другой раз всеобщее внимание привлек маленький коричневый
Откуда ни возьмись появилась собака, которая озабоченно трусила перед строем, высоко подняв хвост, пока внезапно рядом не разорвался снаряд.
Собака взвизгнула, поджала хвост и бросилась в сторону.
Весь полк разразился криками и смехом. Но
эти развлечения длились всего мгновение, и вот уже восемь часов солдаты
бездействовали, не ели, постоянно боялись смерти, и их бледные и мрачные лица становились всё бледнее и мрачнее.

 Принц Эндрю, бледный и мрачный, как и все в полку, расхаживал взад-вперёд
Он шёл вдоль границы одного участка за другим, по краю луга рядом с овсяным полем, опустив голову и заложив руки за спину.
 Ему нечего было делать, и он не отдавал приказов. Всё шло своим чередом. Убитых оттаскивали с передовой, раненых уносили, а ряды смыкались. Если кто-то из солдат убегал в тыл, он тут же возвращался и спешил обратно. Сначала принц Эндрю,
считавший своим долгом воодушевить солдат и подать им пример,
ходил между рядами, но вскоре понял, что это бесполезно
что в этом нет необходимости и что он ничему не может их научить. Все силы его души, как и души каждого солдата, были
бессознательно направлены на то, чтобы не думать об ужасах их положения. Он шёл по лугу, волоча ноги, шурша травой и глядя на пыль, покрывавшую его ботинки.
Теперь он делал большие шаги, стараясь не сбиться со следов, оставленных на лугу косильщиками.
Затем он начал считать шаги, подсчитывая, сколько раз ему нужно пройти от одной полосы до другой, чтобы пройти милю.
Потом он сорвал цветы
Он сорвал полынь, росшую вдоль обочины, растер её в ладонях и вдохнул резкий, сладковато-горький аромат. От мыслей предыдущего дня не осталось и следа. Он ни о чём не думал. Он устало прислушивался к непрекращающимся звукам, различая свист летящих снарядов и грохот взрывов, поглядывал на до боли знакомые лица солдат первого батальона и ждал. «Вот оно... «Этот снова направляется в нашу сторону!» — подумал он, прислушиваясь к приближающемуся свисту в скрытой за дымом зоне. «Один,
ещё! Снова! Попал... — Он остановился и посмотрел на ряды солдат. — Нет,
мимо. Но этот попал! И он снова начал пытаться
добежать до ограничительной полосы за шестнадцать шагов. Свист и грохот! В пяти шагах от него пушечное ядро взрыхлило сухую землю и исчезло.
По его спине пробежал холодок. Он снова взглянул на ряды солдат. Вероятно, многие были ранены — возле второго батальона собралась большая толпа.

 «Адъютант! — крикнул он. — Прикажите им не толпиться».

 Адъютант, выполнив это распоряжение, подошёл к принцу Эндрю.
С другой стороны подъехал командир батальона.

 «Берегись!» — испуганно вскрикнул один из солдат, и снаряд, похожий на птицу, которая стремительно пролетела и опустилась на землю, с небольшим шумом упал в двух шагах от принца Эндрю и рядом с лошадью командира батальона. Лошадь, не задумываясь о том, правильно это или нет — показывать страх, фыркнула, встала на дыбы, чуть не сбросив майора, и поскакала в сторону. Страх лошади передался солдатам.

«Ложись!» — крикнул адъютант и бросился ничком на землю.

Принц Эндрю замешкался. Дымящаяся гильза завертелась, как волчок, между ним и распростёртым адъютантом, рядом с полынью, между полем и лугом.


«Неужели это смерть?» — подумал принц Эндрю, совершенно по-новому, с завистью глядя на траву, полынь и струйку дыма, поднимавшуюся от вращающегося чёрного шара. «Я не могу, я не хочу умирать. Я люблю жизнь — я люблю эту траву, эту землю, этот воздух...» Он подумал об этом и в то же время вспомнил, что на него смотрят.

«Стыдно, господин!» — сказал он адъютанту. «Что...»

Он не договорил. В одно и то же мгновение раздался звук
взрыва, свист щепок, как от разбивающейся оконной рамы,
удушливый запах пороха, и князь Андрей отшатнулся в сторону,
подняв руку, она упала ему на грудь. Несколько офицеров подбежало к нему.
С правой стороны живота, кровь вырвутся наружу, что делает большой
пятно на траве.

Вызванные ополченцы с носилками стояли позади офицеров
. Князь Андрей лежал на груди, уткнувшись лицом в траву,
тяжело и шумно дышал.

“Чего вы ждете? Пойдем со мной!”

Крестьяне подошли и взяли его под плечи и за ноги, но он жалобно застонал, и они, переглянувшись, снова опустили его на землю.

 «Поднимите его, поднимите, ему всё равно!» — крикнул кто-то.

 Они снова взяли его под плечи и положили на носилки.

 «Ах, боже! Боже мой! Что это? Желудок? Это значит смерть! Боже мой
«Боже!» — послышались голоса офицеров.

 «Пуля пролетела в волоске от моего уха», — сказал адъютант.

 Крестьяне, взвалив носилки на плечи, поспешили по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.

— Шагай! Ах... эти крестьяне! — крикнул офицер, хватая их за плечи и подгоняя крестьян, которые шли неровным шагом и трясли носилки.

— Шагай, Фёдор... Я говорю, Фёдор! — сказал передний крестьянин.

— Вот так правильно! — радостно сказал тот, что шёл позади, когда догнал его.

— Ваше превосходительство! «Эх, князь!» — сказал дрожащий голос Тимохина, который подбежал и посмотрел на носилки.

 Князь Андрей открыл глаза и посмотрел на говорившего с носилок, на которых лежала его голова, и снова опустил веки.


Ополченцы отнесли принца Эндрю на перевязочный пункт у леса, где стояли повозки. Перевязочный пункт состоял из трёх палаток с откинутыми полами, установленных на краю берёзовой рощи.
 В роще стояли повозки и лошади. Лошади ели овёс из подвижных кормушек, а воробьи слетали вниз и клевали упавшие зёрна. Несколько ворон, учуяв запах крови, летали среди берёз, нетерпеливо каркая. Вокруг палаток, на площади более двух гектаров, стояли, сидели или лежали окровавленные люди в разной одежде. Вокруг раненых
стояли толпы солдат с носилками, с мрачными и сосредоточенными лицами, которых офицеры, следившие за порядком, тщетно пытались прогнать. Не обращая внимания на приказы офицеров, солдаты стояли, прислонившись к своим носилкам, и пристально смотрели, словно пытаясь постичь сложную проблему, которая разворачивалась перед ними. Из палаток то и дело доносились то громкие гневные крики, то жалобные стоны. Время от времени
санитары выбегали, чтобы принести воды или указать на тех, кого нужно было привести в следующий раз. Раненые ждали своей очереди у палаток
стонали, вздыхали, плакали, кричали, ругались или просили водки. Некоторые были в бреду. Носилки с принцем Андреем, переступая через раненых, которых ещё не перевязали, поднесли его, как командира полка, к одной из палаток и остановились там в ожидании указаний. Принц Андрей открыл глаза и долго не мог понять, что происходит вокруг него. Он вспомнил луг, полынь, поле,
кружащийся чёрный шар и внезапный прилив страстной любви к жизни.
 В двух шагах от него, прислонившись к ветке, громко разговаривал
привлекая всеобщее внимание, стоял высокий, красивый, черноволосый
унтер-офицер с забинтованной головой. Он был ранен пулями в
голову и ногу. Вокруг него, жадно слушая его беседы,
толпы раненых и санитаров была собрана.

“Мы выгнали его оттуда так, что он бросил все, мы схватили
самого короля!” - воскликнул он, оглядываясь вокруг блестящими от лихорадки глазами
. «Если бы в тот момент подоспели резервы, ребята, от него бы ничего не осталось! Говорю вам наверняка...»

Как и все остальные, кто стоял рядом с оратором, принц Эндрю смотрел на него сияющими глазами и чувствовал себя спокойно. «Но разве теперь это не одно и то же? — подумал он. — И что будет там, и что было здесь? Почему я так не хотел расставаться с жизнью? В этой жизни было что-то, чего я не понимал и не понимаю».





 ГЛАВА XXXVII

Один из врачей вышел из палатки в окровавленном фартуке.
Он держал сигару между большим и указательным пальцами одной из своих маленьких окровавленных рук, чтобы не испачкать её. Он поднял голову и посмотрел
о нём, но выше уровня раненых. Ему, очевидно, хотелось немного передохнуть. Покрутив головой из стороны в сторону, он вздохнул и опустил глаза.


«Хорошо, сейчас», — ответил он санитару, который указал ему на князя Андрея, и велел отнести его в палатку.


Среди ожидавших раненых поднялся ропот.

«Похоже, что даже на том свете у дворянства будут привилегии!» — заметил один из них.


Принца Эндрю внесли в комнату и положили на только что освобождённый от посуды стол, который буфетчик мыл.  Принц Эндрю не мог
Он не мог разглядеть, что было в этой палатке. Жалобные стоны со всех сторон и мучительная боль в бедре, животе и спине отвлекали его. Всё, что он видел вокруг, сливалось в общее впечатление от обнажённых, истекающих кровью человеческих тел, которые, казалось, заполняли всю низкую палатку, как несколько недель назад, в тот жаркий августовский день, такие же тела заполняли грязный пруд у Смоленской дороги. Да, это была та же плоть,
тот же операционный стол, при виде которого его ещё тогда охватил ужас,
как будто предчувствие.

 В палатке было три операционных стола. Два были заняты, и
на третий положили князя Андрея. На какое-то время он остался
один и невольно стал свидетелем того, что происходило на двух других
столах. На ближайшем сидел татарин, вероятно казак, судя по
сброшенной рядом с ним форме. Четверо солдат держали его, а
очкастый доктор делал надрез на его мускулистой смуглой спине.

«Ох, ох, ох!» — крякнул татарин и вдруг поднял своё смуглое курносое лицо с высокими скулами и, оскалив белые зубы, начал извиваться всем телом и издавать пронзительные, звенящие звуки.
и продолжительные крики. За другим столом, вокруг которого столпилось много людей.
высокий упитанный мужчина лежал на спине, запрокинув голову.
Его вьющиеся волосы, их цвет и форма головы показались странно
знакомый князю Андрею. Некоторые отделочники нажимая на грудь
чтобы удержать его внизу. Одна большая, белая, пухлая нога все время быстро подергивалась
ее била лихорадочная дрожь. Мужчина всхлипывал и задыхался
конвульсивно. Два врача — один из них был бледен и дрожал — молча делали что-то с другой окровавленной ногой этого мужчины. Когда он закончил
Закончив с татарином, которого накрыли пальто, доктор в очках подошёл к князю Андрею, вытирая руки.

Он взглянул на лицо князя Андрея и быстро отвернулся.

«Разденьте его! Чего вы ждёте?» — сердито крикнул он санитарам.

Князь Андрей вспомнил свои самые ранние, самые смутные воспоминания детства.
Эндрю пришёл в себя, когда санитар с закатанными рукавами начал торопливо
расстёгивать пуговицы на его одежде и раздевать его. Врач наклонился над раной,
пощупал её и глубоко вздохнул. Затем он сделал знак
кто-то, и мучительная боль в животе заставила принца Эндрю потерять сознание. Когда он пришёл в себя, ему удалили осколки бедренной кости, срезали разорванную плоть и наложили повязку. Ему на лицо брызгали водой. Как только принц Эндрю открыл глаза, врач наклонился, молча поцеловал его в губы и поспешил уйти.

После перенесённых страданий принц Эндрю наслаждался
блаженным чувством, которого не испытывал уже давно. Все
лучшие и самые счастливые моменты его жизни — особенно раннее детство,
когда его раздевали и укладывали в постель, и когда склонившаяся над ним
няня пела ему колыбельную, и он, зарывшись головой в подушку,
чувствовал себя счастливым от одного осознания жизни, — это вернулось в его память не
только как нечто прошлое, но и как нечто настоящее.

 Врачи были заняты раненым, форма головы которого показалась принцу Эндрю знакомой: они поднимали его и
пытались успокоить.

 «Покажите мне... О, ох... О! О, ох!» — были слышны его испуганные стоны, приглушённые страданием и прерывающиеся рыданиями.

Услышав эти стоны, принц Эндрю захотел заплакать. То ли потому, что он умирал без славы, то ли потому, что ему было жаль расставаться с жизнью,
то ли из-за воспоминаний о детстве, которое уже не вернуть,
то ли потому, что он страдал, и другие страдали, и этот человек рядом с ним так жалобно стонал, — ему хотелось плакать по-детски, по-доброму и почти счастливыми слезами.

 Раненому показали его ампутированную ногу, покрытую запекшейся кровью,
в сапоге.

— О! О, ох! — всхлипнул он, как женщина.

 Врач, стоявший рядом с ним и не дававший принцу Эндрю
не видя его лица, отошёл.

«Боже мой! Что это? Зачем он здесь?» — сказал себе князь Андрей.

В жалком, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что ампутировали ногу, он узнал Анатоля Курагина. Солдаты поддерживали его и предлагали ему стакан воды, но его дрожащие, распухшие губы не могли обхватить край стакана. Анатоль мучительно рыдал. «Да, это он! Да, этот человек каким-то образом тесно и болезненно связан со мной», —
подумал принц Эндрю, ещё не до конца осознавая, что он видит перед собой.
«Какая связь у этого человека с моим детством и жизнью?» — спросил он себя.
— спросил он себя, не находя ответа. И вдруг ему представилось новое, неожиданное воспоминание из того мира чистого и любящего детства. Он вспомнил Наташу такой, какой он увидел её в первый раз на бале в 1810 году, с её тонкой шеей и руками и с испуганным, счастливым лицом, готовым к восторгу, и в его душе проснулись любовь и нежность к ней, сильнее и ярче, чем когда-либо. Теперь он вспомнил, какая связь существовала между ним и этим человеком, который смотрел на него затуманенным от слёз взглядом.  Он вспомнил
всё, и восторженная жалость и любовь к этому человеку переполнили его счастливое сердце.


Принц Эндрю больше не мог сдерживаться и заплакал от нежной любви к своим собратьям, к себе самому и к своим и их ошибкам.

«Сострадание, любовь к братьям нашим, к тем, кто любит нас, и к тем, кто ненавидит нас, любовь к врагам нашим; да, та любовь, которую Бог проповедовал на земле, и которой учила меня княгиня Мария, и которую я не понимал, — вот что заставило меня сожалеть о расставании с жизнью, вот что осталось бы для меня, если бы я жил. Но теперь уже слишком поздно. Я знаю это!»





 ГЛАВА XXXVIII

Ужасное зрелище поля боя, усеянного убитыми и ранеными,
вместе с тяжестью в голове и известием о том, что около двадцати
генералов, которых он знал лично, были убиты или ранены, а также
осознание бессилия его некогда могучей армии произвели на
Наполеона, который обычно любил смотреть на убитых и раненых,
неожиданное впечатление. Он считал, что таким образом проверяет
свою силу духа. В этот день ужасное зрелище поля боя
превозмогло ту силу духа, которая, по его мнению, была его
достоинством и его
величие. Он поспешно покинул поле боя и вернулся на
холм Шевардино, где сел на походный табурет. Его бледное лицо
было опухшим и тяжёлым, глаза потускнели, нос покраснел, а голос звучал хрипло.
Он невольно прислушивался, опустив глаза, к звукам выстрелов.
 С болезненным унынием он ждал окончания этой битвы, в которой считал себя участником и которую не мог остановить.
Личное, человеческое чувство на мгновение взяло верх над искусственным фантомом жизни, которому он так долго служил. Он почувствовал
Он думал о страданиях и смерти, свидетелем которых стал на поле боя.
 Тяжесть в голове и груди напоминала ему о возможности страданий и смерти для него самого. В тот момент он не желал
ни Москвы, ни победы, ни славы (зачем ему была ещё какая-то слава?).
Единственное, чего он хотел, — это покоя, тишины и свободы. Но когда он был на Семёновских высотах, командующий артиллерией предложил ему подтянуть к этим высотам несколько артиллерийских батарей, чтобы усилить огонь по русским войскам, сосредоточенным перед Князёво.
Наполеон согласился и отдал приказ сообщать ему о результатах работы этих батарей.


Адъютант пришёл сообщить ему, что огонь двухсот орудий был сосредоточен на русских, как он и приказал, но они по-прежнему удерживали свои позиции.


«Наш огонь косит их рядами, но они всё равно держатся», — сказал адъютант.


«Им нужно больше!..» — прохрипел Наполеон.

— Сир? — спросил адъютант, который не расслышал это замечание.

 — Они хотят ещё! — прохрипел Наполеон, нахмурившись.  — Пусть получат!

Ещё до того, как он отдал этот приказ, то, чего он не желал и ради чего отдал приказ только потому, что думал, что от него этого ждут, уже было сделано. И он вернулся в это искусственное царство воображаемого величия и снова — как лошадь, бегущая по беговой дорожке, думает, что делает что-то для себя, — покорно исполнил жестокую, печальную, мрачную и бесчеловечную роль, уготованную ему.

И не только в этот день и час разум и совесть были затуманены у этого человека, на котором лежала большая ответственность за происходящее, чем на всех остальных, кто принимал в этом участие. Никогда до конца
За всю свою жизнь он так и не смог понять, что такое добро, красота, истина или значимость его поступков, которые были слишком противоречивы с точки зрения добра и истины, слишком далеки от всего человеческого, чтобы он когда-либо смог постичь их смысл. Он не мог отречься от своих поступков, которые одобряла половина мира, и поэтому ему пришлось отречься от истины, добра и всего человеческого.

Не только в тот день, когда он скакал по полю боя, усеянному убитыми и искалеченными (по его воле, как он считал), он подсчитывал, глядя на них, сколько русских приходится на каждого француза, и
Обманывая себя, он находил повод для радости в том, что на каждого француза приходилось по пять русских. Не только в тот день он написал в письме в Париж, что «поле битвы было великолепным»,
потому что там лежало пятьдесят тысяч трупов, но даже на острове Святой.
Элены, в мирном уединении, где, по его словам, он намеревался посвятить свой досуг рассказу о совершённых им великих делах, он писал:

Война с Россией должна была стать самой популярной войной современности:
это была война здравого смысла, реальных интересов, спокойствия и
ради всеобщей безопасности; она была исключительно мирной и консервативной.

 Это была война за великое дело, положившая конец неопределённости и
открывшая путь к безопасности. Открывались новые горизонты и новые задачи,
полные благополучия и процветания для всех. Европейская система
уже была создана; оставалось только упорядочить её.

 Удовлетворённый этими важными достижениями и царившим повсюду спокойствием,
я тоже мог бы провести свой Конгресс и заключить свой Священный союз. Эти идеи были украдены у меня.
На этом собрании великих правителей мы должны были
обсудить наши интересы как одна семья и отчитаться перед
народы были бы как слуги у господина.

 Таким образом, Европа вскоре стала бы, по сути, единым народом, и любой, кто отправился бы в путешествие, всегда оказывался бы на
общем для всех отечестве. Я бы потребовал, чтобы все судоходные
реки были свободны для всех, чтобы моря были общими для всех и чтобы
большие постоянные армии отныне были сведены к простой охране
государей.

По возвращении во Францию, в лоно великого, сильного, великолепного, мирного и славного отечества, я бы провозгласил
неприкосновенность его границ; все будущие войны были бы исключительно оборонительными, все
антинациональное возвеличивание. Я должен был бы включить своего сына в состав
Империи; моя диктатура закончилась бы, и началось бы его конституционное правление.


Париж стал бы столицей мира, а французы — предметом зависти всех народов!

Тогда мой досуг и моя старость были бы посвящены совместным поездкам с императрицей и во время обучения моего сына в королевской школе.
Мы бы неспешно объезжали на наших лошадях, как настоящая деревенская пара,
каждый уголок империи, выслушивали жалобы, исправляли несправедливости и повсюду строили общественные здания и оказывали благотворительную помощь.
повсюду.

Наполеон, предопределённый Провидением к мрачной роли палача народов,
убеждал себя, что целью его действий было благо народов и что он мог управлять судьбами миллионов и с помощью власти творить благодеяния.

«Из четырёхсот тысяч, переправившихся через Вислу, — писал он далее о войне с Россией, — половина были австрийцами, пруссаками, саксонцами, поляками, баварцами, вюртембергцами, мекленбургцами, испанцами, итальянцами и неаполитанцами. Собственно говоря, имперская армия составляла треть
в его состав входили голландцы, бельгийцы, жители приграничных районов Рейна,
пьемонтцы, швейцарцы, женевцы, тосканцы, римляне, жители
Тридцать второй военной дивизии, Бремена, Гамбурга и так далее:
в его составе было едва ли сто сорок тысяч человек, говоривших по-французски.
На самом деле российская экспедиция обошлась Франции менее чем в пятьдесят тысяч человек;
Русская армия, отступая от Вильно до Москвы, потеряла в различных сражениях в четыре раза больше людей, чем французская армия.
Пожар Москвы унёс жизни ста тысяч русских, которые умерли от холода и голода
в лесах; наконец, во время своего похода из Москвы к Одеру русская армия также страдала от суровых погодных условий; так что к тому времени, когда она достигла Вильны, в её рядах оставалось всего пятьдесят тысяч человек, а в Калише — менее восемнадцати тысяч».

 Он воображал, что война с Россией началась по его воле, и ужасы, которые она принесла, не тронули его душу. Он смело взял на себя
всю ответственность за случившееся, и его затуманенный разум нашёл
оправдание в убеждении, что среди сотен тысяч погибших было
меньше французов, чем гессенцев и баварцев.





 ГЛАВА XXXIX

Несколько десятков тысяч убитых лежали в разных позах и в разной форме на полях и лугах, принадлежавших Давыдовым и царским крепостным, — на тех полях и лугах, где сотни лет крестьяне из Бородино, Горки, Шевардино и Семеновска собирали урожай и пасли скот.
На перевязочных пунктах трава и земля были пропитаны кровью на площади около трёх акров. Толпы солдат с разным оружием, раненых и
нераненых, с испуганными лицами, тащились обратно в Можайск
из одной армии в другую и обратно в Валуево. Другие толпы,
измученные и голодные, шли вперёд под предводительством своих офицеров.
Другие удерживали позиции и продолжали стрелять.

 По всему полю, которое раньше было таким радостным и красивым в свете утреннего солнца, отражавшегося от штыков и облачков дыма, теперь стелился туман от сырости и дыма и стоял странный кисловатый запах селитры и крови.
Собрались тучи, и на мёртвых и раненых, на испуганных, измученных и нерешительных людей начали падать капли дождя, словно говоря: «Довольно, люди! Довольно! Остановитесь... одумайтесь! Что вы делаете?»

Солдатам с обеих сторон, измученным голодом и усталостью, стало казаться сомнительным, стоит ли им продолжать убивать друг друга. На всех лицах читалось сомнение, и в каждой душе возникал вопрос: «За что, за кого я должен убивать и быть убитым?..  Иди и убивай, кого хочешь, но я больше не хочу этого делать!»  К вечеру эта мысль созрела в каждой душе. В любой момент эти люди могли бы прийти в ужас от того, что они делают, бросить всё и убежать куда глаза глядят.

Но хотя к концу сражения солдаты осознали весь ужас того, что они делали, хотя они были бы рады прекратить это, какая-то непостижимая, таинственная сила продолжала управлять ими, и они по-прежнему подносили заряды, заряжали, целились и поджигали фитили, хотя из каждых трёх артиллеристов выживал только один и хотя они спотыкались и задыхались от усталости, обливаясь потом и пачкаясь кровью и порохом. Пушечные ядра летели с обеих сторон так же быстро и безжалостно, сокрушая человеческие тела, и эта ужасная работа была ещё не окончена
не по воле человека, а по воле Того, Кто управляет людьми и мирами
продолжалось.

Любой, кто посмотрел бы на неорганизованный тыл русской армии, сказал бы, что, если бы французы предприняли ещё одно незначительное усилие, она бы
исчезла; а любой, кто посмотрел бы на тыл французской армии, сказал бы, что русским нужно сделать ещё одно незначительное усилие, и французы были бы уничтожены. Но ни французы, ни русские не предприняли этого усилия, и пламя битвы медленно угасало.

Русские не предприняли таких усилий, потому что не собирались атаковать
французы. В начале битвы они стояли, преграждая путь к Москве, и в конце битвы они всё ещё стояли там же, где и в начале. Но даже если бы русские стремились выбить французов с их позиций, они не смогли бы предпринять эту последнюю попытку, потому что все русские войска были разбиты, не осталось ни одной части русской армии, которая не пострадала бы в битве, и, хотя они всё ещё удерживали свои позиции, они потеряли ПОЛОВИНУ своей армии.

Французы, помнящие все свои прошлые победы, во время
Пятнадцать лет, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с осознанием того, что они захватили часть поля боя, потеряли лишь четверть своих солдат и сохранили в целости свою гвардию численностью в двадцать тысяч человек, могли бы легко привести к такому результату. Французы,
которые атаковали русскую армию, чтобы оттеснить её с позиций,
должны были приложить все усилия, ведь пока русские продолжали
преграждать дорогу на Москву, цель французов не была достигнута,
и все их усилия и потери были напрасны. Но французы
не приложил таких усилий. Некоторые историки говорят, что Наполеону нужно было лишь
использовать свою Старую гвардию, которая осталась нетронутой, и битва была бы
выиграна. Говорить о том, что произошло бы, если бы Наполеон отправил свою
гвардию, — всё равно что говорить о том, что произошло бы, если бы осень стала весной.
Этого не могло быть. Наполеон не отдал свою гвардию не потому, что не хотел, а потому, что это было невозможно. Все генералы, офицеры и солдаты французской армии знали, что это невозможно, потому что боевой дух войск не позволил бы этого.

Не только Наполеон испытал это кошмарное чувство, когда могучая рука оказывается бессильной.
Все генералы и солдаты его армии, независимо от того, принимали они участие в сражении или нет, после всего опыта предыдущих битв, когда после десятой части таких усилий враг обращался в бегство, испытывали подобное чувство ужаса перед врагом, который, потеряв ПОЛОВИНУ своих людей, в конце битвы выглядел таким же грозным, как и в начале.  Моральный дух атакующей французской армии был подорван. Не такая победа, которая...
Победа определяется захватом предметов, прикреплённых к древкам, которые называются штандартами, а также захватом территории, на которой стояли войска.
Но моральная победа, которая убеждает противника в моральном превосходстве его оппонента и в собственном бессилии, была одержана русскими в Бородинском сражении. Французские захватчики, подобно разъярённому животному,
получившему смертельную рану во время атаки, чувствовали, что
гибнут, но не могли остановиться, как и русская армия, ослабленная
вдвое, не могла удержаться от отступления. Благодаря набранному
импульсу французская армия всё ещё могла продвигаться вперёд.о Москве, но там, без дальнейших усилий со стороны русских, он должен был погибнуть, истекая кровью от смертельной раны, полученной под Бородино. Прямым следствием битвы
из Borodin; было бессмысленное бегство Наполеона из Москвы, его отступить
по старой Smol;nsk дороге, уничтожению вторгшейся армии
пятисот тысяч мужчин и погибель наполеоновской Франции, на
что на Borodin; впервые руки противник сильнее
дух был заложен.





КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ: 1812 ГОД





ГЛАВА I

Абсолютная непрерывность движения непостижима для человеческого разума.
Законы движения любого рода становятся понятными человеку только тогда, когда он изучает произвольно выбранные элементы этого движения. Но в то же время значительная часть человеческих ошибок связана с произвольным разделением непрерывного движения на прерывистые элементы.  Существует известный так называемый софизм древних, заключающийся в том, что  Ахиллес никогда не смог бы догнать черепаху, за которой гнался, несмотря на то, что он бежал в десять раз быстрее черепахи. К тому времени, как Ахилл преодолел расстояние, отделявшее его от
Черепаха преодолела одну десятую этого расстояния раньше Ахилла.
Когда Ахилл преодолеет эту десятую, черепаха преодолеет ещё одну сотую, и так будет продолжаться вечно. Эта задача казалась древним неразрешимой. Абсурдный ответ (что Ахилл никогда не сможет догнать черепаху) был получен следующим образом: движение было произвольно разделено на прерывистые элементы, в то время как движение и Ахилла, и черепахи было непрерывным.

Принимая во внимание всё меньшие и меньшие элементы движения, мы лишь приближаемся к решению проблемы, но никогда его не достигнем. Только когда мы признаем
Мы пришли к понятию бесконечно малого и к вытекающей из него геометрической прогрессии с общим членом, равным одной десятой, и нашли сумму этой прогрессии до бесконечности.
Таким образом, мы пришли к решению задачи.

 Современная математика, достигшая искусства оперировать бесконечно малым, теперь может находить решения и для других, более сложных задач движения, которые раньше казались неразрешимыми.

 Эта современная математика, неизвестная древним, при решении задач движения допускает понятие бесконечно малого.
и таким образом соответствует главному условию движения (абсолютной непрерывности)
и тем самым исправляет неизбежную ошибку, которой не может избежать человеческий разум, когда он имеет дело с отдельными элементами движения, а не с непрерывным движением.

 То же самое происходит при поиске законов исторического движения.
 Движение человечества, возникающее в результате бесчисленных произвольных человеческих решений, непрерывно.

 Понять законы этого непрерывного движения — цель истории. Но чтобы прийти к этим законам, которые являются результатом сложения всего
В этих человеческих желаниях человеческий разум постулирует произвольные и несвязанные между собой единицы.
Первый метод изучения истории состоит в том, чтобы взять произвольно выбранную
последовательность непрерывных событий и рассматривать её отдельно от других, хотя у любого события нет и не может быть начала, поскольку одно событие всегда плавно перетекает в другое.

Второй метод заключается в том, чтобы рассматривать действия одного человека — короля или полководца — как эквивалент суммы множества индивидуальных воль.
В то время как сумма индивидуальных воль никогда не выражается в действиях одного исторического персонажа.

Историческая наука в своём стремлении приблизиться к истине постоянно
выбирает для изучения всё более мелкие единицы. Но какими бы мелкими ни были
эти единицы, мы чувствуем, что рассматривать любую из них в отрыве от других,
или предполагать начало какого-либо явления, или утверждать, что воля
многих людей выражается в действиях какого-то одного исторического персонажа,
само по себе ложно.

 Не нужно прилагать особых усилий, чтобы полностью
развеять в прах любые выводы, сделанные на основе истории. Нужно лишь выбрать более крупную или более мелкую единицу в качестве объекта наблюдения — ведь у критики есть все
Это правильно, ведь любая единица, которую рассматривает история, всегда выбирается произвольно.

Только взяв для наблюдения бесконечно малые единицы (дифференциал истории, то есть индивидуальные склонности людей) и овладев искусством их интегрирования (то есть нахождения суммы этих бесконечно малых величин), мы можем надеяться прийти к законам истории.

Первые пятнадцать лет XIX века в Европе ознаменовались необычайным движением миллионов людей. Люди бросают свои привычные занятия, устремляются из одного конца Европы в другой, грабят и
Они убивают друг друга, торжествуют и впадают в отчаяние, и на несколько лет весь ход жизни меняется и представляет собой интенсивное движение, которое сначала усиливается, а затем ослабевает. Что было причиной этого движения, какими законами оно управлялось? — спрашивает разум человека.

Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам высказывания и действия нескольких десятков человек в здании в Париже, называя эти высказывания и действия «революцией». Затем они подробно описывают биографию Наполеона и некоторых людей, которые были к нему благосклонны или настроены враждебно.
Расскажите о том, какое влияние одни из этих людей оказали на других, и скажите:
вот почему произошло это движение и таковы его законы.

Но человеческий разум не только отказывается верить в это объяснение, но и прямо заявляет, что такой метод объяснения ошибочен, потому что в нём более слабое явление принимается за причину более сильного. Сумма человеческих воль породила Революцию и Наполеона, и только сумма этих воль сначала терпела их, а затем уничтожила.

«Но каждый раз, когда происходили завоевания, находились и завоеватели;
«Всякий раз, когда в каком-либо государстве происходила революция, появлялись великие люди», — говорит история. И действительно, человеческий разум отвечает: «Всякий раз, когда появлялись завоеватели, начинались войны, но это не доказывает, что завоеватели были причиной войн и что можно найти законы войны в действиях одного человека». Всякий раз, когда я смотрю на свои
часы и их стрелки показывают десять, я слышу звон колоколов соседней церкви.
Но поскольку колокола начинают звонить, когда стрелки часов показывают десять, я не имею права утверждать, что движение колоколов связано с часами.
вызвано положением стрелок на часах.

Всякий раз, когда я вижу, как движется локомотив, я слышу свисток и вижу, как открываются клапаны и вращаются колёса; но я не имею права делать вывод, что свист и вращение колёс являются причиной движения локомотива.

Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что распускаются дубы, и действительно, каждую весну, когда распускаются дубы, дует холодный ветер. Но хотя я и не знаю, почему дуют холодные ветры, когда распускаются дубовые почки, я не могу согласиться с крестьянами в том, что
Распускание почек на дубе — причина холодного ветра, потому что сила ветра не зависит от почек. Я вижу лишь
совпадение событий, как и во всех явлениях жизни, и я вижу, что, как бы долго и внимательно я ни наблюдал за стрелками часов, клапанами и колёсами двигателя, а также за дубом, я не обнаружу причину звона колоколов, движения двигателя или весенних ветров. Для этого я должен полностью изменить свою точку зрения и изучить законы движения пара,
колоколов и ветра. История должна сделать то же самое. И попытки в этом направлении уже были предприняты.


 Чтобы изучить законы истории, мы должны полностью изменить объект нашего наблюдения, оставить в стороне королей, министров и генералов и изучать общие, бесконечно малые элементы, которые приводят в движение массы. Никто не может сказать, насколько человек способен продвинуться
таким образом в понимании законов истории; но очевидно, что
только на этом пути лежит возможность открыть законы истории, и что пока ещё не пройдена и миллионная доля этого пути
Историки приложили немало умственных усилий в этом направлении, как и в описании действий различных королей, полководцев и министров, а также в изложении собственных размышлений об этих действиях.





 ГЛАВА II
Войска дюжины европейских стран вторглись в Россию. Русская армия и народ избегали столкновений до самого Смоленска, а затем от Смоленска до Бородино. Французская армия продвигалась к Москве, её цель была близка, и по мере приближения к ней её напор усиливался, подобно тому как скорость падающего тела увеличивается по мере приближения к земле. Позади
Впереди были семьсот миль голодной, враждебной страны; впереди были несколько десятков миль, отделявших её от цели. Каждый солдат в
армии Наполеона чувствовал это, и вторжение продолжалось само по себе.

Чем больше русская армия отступала, тем сильнее разгоралась ненависть к врагу, и по мере отступления армия увеличивалась и укреплялась. В Бородин; произошло столкновение. Ни одна из армий не была разбита, но русская армия отступила сразу после столкновения, так же неизбежно, как мяч отскакивает после столкновения с другим мячом
получив больший импульс, и с такой же неизбежностью мяч
вторжения, который продвигался с такой скоростью, прокатился на некоторое
расстояние, хотя столкновение лишило его всей силы.

Русские отступили на восемьдесят миль — за пределы Москвы — и французы
достигли Москвы и там остановились. В течение пяти недель после этого
не было ни одного сражения. Французы не двигались. Как истекающее кровью, смертельно раненное животное зализывает свои раны, так и они бездействовали в Москве
пять недель, а потом внезапно, без всякой видимой причины, бежали обратно:
они устремились к Калужской дороге и (после победы — ведь в Малоярославце поле боя снова осталось за ними)
не вступив ни в одно серьёзное сражение, ещё быстрее бежали обратно
к Смоленску, за Смоленск, за Березину, за Вильно и ещё дальше.

 Вечером двадцать шестого августа Кутузов и вся армия
Русская армия была убеждена, что Бородинское сражение завершилось победой.
 Кутузов доложил об этом императору. Он отдал приказ готовиться к новому сражению, чтобы добить врага, и сделал это не для того, чтобы кого-то обмануть,
но потому, что он знал, что враг разбит, как знали все, кто участвовал в сражении.


Но весь тот вечер и весь следующий день одно за другим приходили донесения о неслыханных потерях, о гибели половины армии, и новое сражение стало физически невозможным.

Было невозможно вступить в бой, пока не была собрана информация,
пока не были собраны раненые, пока не пополнились запасы боеприпасов,
пока не были подсчитаны потери, пока не были назначены новые офицеры вместо убитых, пока солдаты не поели и не выспались. А тем временем
На следующее утро после сражения французская армия сама двинулась на русских, подгоняемая силой собственного импульса, который, казалось, возрастал обратно пропорционально квадрату расстояния до цели. Кутузов хотел атаковать на следующий день, и вся армия этого желала. Но для того, чтобы атаковать, недостаточно одного желания, должна быть возможность это сделать, а такой возможности не было. Невозможно было не отступить на день пути, а затем точно так же невозможно было не отступить ещё на один
и на третий день пути, и наконец 1 сентября, когда армия приблизилась к Москве, — несмотря на силу чувств, возникших во всех рядах, — обстоятельства вынудили её отступить за Москву. И войска отступили ещё на один, последний, дневной переход и оставили Москву врагу.

Для людей, привыкших думать, что планы кампаний и сражений разрабатываются генералами, — ведь каждый из нас, сидящий над картой в своём кабинете, может
представить, как бы он организовал то или иное сражение, — возникают вопросы: почему Кутузов во время отступления не
то или это? Почему он не занял позицию до того, как добрался до Фили?
 Почему он не отступил сразу по Калужской дороге, бросив Москву? и так далее. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают о неизбежных условиях, которые всегда ограничивают деятельность любого главнокомандующего. Деятельность главнокомандующего совсем не похожа на ту, которую мы себе представляем, когда спокойно сидим в своих кабинетах, изучая на карте какую-нибудь кампанию с определённым количеством войск с той и с другой стороны в известной местности, и начинаем наше
планы на определённый момент. Главнокомандующий никогда не имеет дела с
началом какого-либо события — с той позиции, с которой мы всегда его рассматриваем. Главнокомандующий всегда находится в гуще
череды сменяющих друг друга событий, поэтому он никогда не может в какой-то момент оценить всю важность происходящего. Мгновение за мгновением событие
незаметно обретает форму, и в каждый момент этого непрерывного
формирования событий главнокомандующий оказывается в
центре сложнейшей игры интриг, забот, непредвиденных обстоятельств,
Кутузов, окружённый со всех сторон войсками, проектами, советами, угрозами и обманом,
постоянно был вынужден отвечать на бесчисленные обращённые к нему вопросы,
которые постоянно противоречили друг другу.

Учёные военные авторитеты совершенно серьёзно утверждают, что Кутузову следовало
перевести свою армию на Калужскую дорогу задолго до того, как он добрался до Фили,
и что кто-то действительно подал ему такое предложение. Но у главнокомандующего,
особенно в трудный момент, всегда на руках не одно, а десятки предложений одновременно. И все эти предложения, основанные на стратегии и тактике, противоречат друг другу.

Казалось бы, дело главнокомандующего — просто выбрать один из этих проектов. Но даже этого он не может сделать. События и время не ждут.
Например, 28-го числа ему предлагают перейти на Калужскую дорогу, но в этот момент прискакал адъютант от Милорадовича и спросил, должен ли он вступить в бой с французами или отступить.
Приказ должен быть отдан немедленно, сию же минуту. И приказ об отступлении
заставляет нас свернуть на Калужскую дорогу. А после адъютанта
приходит генерал-интендант и спрашивает, куда девать припасы.
и начальник госпиталей спрашивает, куда девать раненых, и
курьер из Петербурга привозит письмо от государя, в котором
не допускается возможность оставить Москву, и соперник главнокомандующего, человек, который его подсиживает (а таких всегда не один, а несколько), представляет новый проект, диаметрально противоположный тому, который предполагает поворот на Калужскую дорогу, и самому главнокомандующему нужен сон и отдых, чтобы сохранить силы, и
Награда приходит с жалобой, а жители округа молятся о защите.
Офицер, посланный осмотреть местность, возвращается и
представляет отчёт, полностью противоречащий тому, что сказал офицер,
посланный ранее; а шпион, пленный и генерал, побывавший на разведке,
по-разному описывают расположение вражеской армии. Люди, привыкшие неправильно понимать или забывать эти
неизбежные условия действий главнокомандующего, описывают нам,
например, положение армии в Фили и предполагают, что
1 сентября главнокомандующий мог совершенно свободно принять решение о том, оставить Москву или защищать её.
Однако, когда русская армия находилась менее чем в четырёх милях от Москвы, такого вопроса не стояло. Когда был решён этот вопрос?
При Дриссе и Смоленске, а наиболее явно — 24 августа при Шевардино и 26 августа при Бородино, а также каждый день, час и минута отступления от Бородино до Фили.





Глава III
Когда Ермолов, посланный Кутузовым для осмотра позиций, сказал
Когда фельдмаршал сказал, что сражаться под Москвой невозможно и что они должны отступить, Кутузов молча посмотрел на него.

 «Дайте мне вашу руку», — сказал он и, перевернув её, чтобы нащупать пульс, добавил: «Вы нездоровы, мой дорогой друг. Подумайте о том, что вы говорите!»

 Кутузов всё ещё не мог допустить возможности отступления за Москву без сражения.

На Поклонной горе, в четырёх верстах от Дорогомиловских ворот Москвы, Кутузов вышел из экипажа и сел на скамейку у дороги.
Вокруг него собралась большая толпа генералов, и граф Ростопчин, который
вышел из Москвы и присоединился к ним. Эта блестящая компания разделилась на несколько групп, которые обсуждали преимущества и недостатки позиции, состояние армии, предложенные планы, положение Москвы и военные вопросы в целом. Хотя их не вызывали для этого и хотя это не называлось военным советом, все они чувствовали, что это действительно военный совет. Все разговоры касались общественных вопросов. Если кто-то сообщал или спрашивал о личных новостях, это делалось шёпотом, и они сразу же возвращались к общим
 Среди всех этих людей не было ни шуток, ни смеха, ни даже улыбок.
Очевидно, все они старались вести себя так, как того требовала ситуация.
И все эти группы, разговаривая между собой, старались держаться поближе к главнокомандующему (чья скамья находилась в центре собрания) и говорить так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал, что ему говорили,
и иногда просил повторить сказанное, но сам не принимал
участия в разговорах и не высказывал своего мнения. Выслушав
Услышав, что говорит та или иная из этих групп, он обычно отворачивался с разочарованным видом, как будто они говорили не о том, что он хотел бы услышать. Некоторые обсуждали выбранную позицию, критикуя не столько саму позицию, сколько умственные способности тех, кто её выбрал. Другие утверждали, что ошибка была допущена ранее и что сражение нужно было начать на два дня раньше. Другие снова заговорили о битве при Саламанке, которую описал Кросар, недавно прибывший француз в испанской форме.
(Этот француз и один из немецких принцев, служивших в русской армии, обсуждали осаду Сарагосы и рассматривали возможность подобной защиты Москвы.) Граф Ростопчин говорил четвёртой группе, что он готов умереть вместе с городскими оркестрами под стенами столицы, но всё же не может не сожалеть о том, что его держали в неведении относительно происходящего, и что, если бы он узнал об этом раньше, всё было бы иначе... Пятая группа демонстрирует глубину своего стратегического мышления.
обсуждали направление, в котором теперь должны были двигаться войска. Шестая группа
говорила полную бессмыслицу. Кутузов становился всё более озабоченным и мрачным. Из всех этих разговоров он понял только одно:
защитить Москву было физически невозможно в полном смысле этих слов, то есть настолько невозможно, что если бы какой-нибудь безрассудный
командир отдал приказ сражаться, это привело бы к неразберихе, но битва всё равно не состоялась бы. Этого бы не произошло, потому что все командиры не только признали, что занять эту позицию невозможно, но и
в своих разговорах они обсуждали только то, что произойдёт после его
неизбежного оставления. Как командиры могли вести свои войска на
поле боя, которое, по их мнению, было невозможно удержать? Младшие
офицеры и даже солдаты (которые тоже рассуждали) тоже считали эту
позицию невозможной и поэтому не могли идти в бой, будучи полностью
убеждёнными в поражении. Если Беннигсен настаивал на том, что позиция должна быть
защищена, а другие всё ещё обсуждали этот вопрос, то он был важен не сам по себе, а лишь как предлог для споров и интриг.
 Кутузов хорошо это знал.

Беннигсен, который выбрал эту позицию, горячо продемонстрировал свой русский патриотизм (Кутузов не мог слушать это без содрогания),
настаивая на том, что Москву нужно защищать. Его цель была ясна как божий день
для Кутузова: если оборона не удастся, свалить вину на Кутузова, который довёл армию до Воробьёвых гор, не дав сражения; если оборона удастся, приписать успех себе; а если сражения не будет, снять с себя вину за оставление Москвы. Но сейчас старика не занимали эти интриги. Его мучил один страшный вопрос
Этот вопрос поглотил его, и он не услышал на него ответа ни от кого.
Теперь он задавался вопросом: «Неужели я позволил Наполеону дойти до Москвы, и когда я это сделал? Когда это было решено?
Может быть, вчера, когда я приказал Платову отступать, или накануне вечером, когда я вздремнул и сказал Беннигсену отдать приказ? Или ещё раньше?.. Когда, когда было решено это ужасное дело?» Москву
нужно оставить. Армия должна отступить, и приказ об этом должен быть отдан. Отдать этот ужасный приказ казалось ему равносильным
Он отказался от командования армией. И дело было не только в том, что он любил власть, к которой привык (его задевали почести, оказанные князю Прозоровскому, под началом которого он служил в Турции), но и в том, что он был убеждён: ему суждено спасти Россию, и именно поэтому, вопреки желанию императора и воле народа, он был избран главнокомандующим. Он был убеждён, что только он один может сохранить
командование армией в этих сложных обстоятельствах и что во всём
мире только он один может без страха противостоять непобедимому Наполеону.
и он пришёл в ужас от мысли о приказе, который ему предстояло отдать. Но
нужно было что-то решать, и эти разговоры вокруг него, которые
принимали слишком вольный характер, нужно было прекратить.

Он вызвал к себе самых важных генералов.

«Моя голова, хорошая она или плохая, должна быть на плечах», — сказал он, вставая со скамьи, и поехал в Фили, где его ждали экипажи.





Глава IV

Военный совет начал собираться в два часа дня в лучшей и более просторной части избы Андрея Савостьянова. Мужчины, женщины и
Дети из большой крестьянской семьи столпились в дальней комнате напротив.  Только Малаша, шестилетняя внучка Андрея, которую его светлость погладил по голове и дал ей кусочек сахара во время чаепития, осталась на кирпичной печи в большой комнате. Малаша с робким восторгом смотрела из печи на лица, мундиры и ордена генералов, которые один за другим входили в комнату и садились на широкие скамьи в углу под иконами. «Дедушка», как мысленно называла его Малаша
Кутузов сидел поодаль, в тёмном углу за печью. Он сидел, глубоко погрузившись в складное кресло, и беспрестанно откашливался и потягивал воротник сюртука, который, хотя и был расстёгнут, всё ещё, казалось, сдавливал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; он пожимал руки одним и кивал другим. Его адъютант Кайсаров собирался отдёрнуть занавеску окна, выходящего на
Кутузов, но тот сердито махнул рукой, и Кайсаров понял, что его светлость не желает, чтобы его видели.

Вокруг крестьянского стола, на котором лежали карты, планы, карандаши и бумаги, собралось столько людей, что ординарцы принесли ещё один табурет и поставили его рядом со столом. Ермолов, Кайсаров и Толь, которые только что прибыли, сели на этот табурет. На переднем месте, прямо под иконами, сидел Барклай-де-Толли, и его высокий лоб сливался с лысой макушкой. На шее у него был Георгиевский крест, и выглядел он бледным и больным. Он два дня горел в лихорадке, а теперь дрожал от холода и боли. Рядом с ним сидел Уваров, который быстро жестикулировал и говорил.
Он делился с ним какой-то информацией, говоря вполголоса, как и все они.
 Пухлый маленький Дохтуров внимательно слушал, подняв брови и скрестив руки на животе.
С другой стороны сидел граф  Остерман-Толстой, казалось, погружённый в свои мысли. Его широкая голова с резкими чертами лица и блестящими глазами покоилась на руке.
Раевский, по привычке взъерошив черные волосы на висках, то и дело поглядывал то на Кутузова, то на дверь с выражением нетерпения.
Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына озарилось
нежная, лукавая улыбка. Он встретился взглядом с Малашей, и выражение его глаз заставило девочку улыбнуться.

 Все ждали Беннигсена, который под предлогом осмотра позиций заканчивал свой изысканный ужин. Они ждали его с четырёх до шести часов и всё это время не приступали к обсуждению, а вполголоса говорили о других вещах.

Только когда Беннигсен вошёл в избушку, Кутузов вышел из своего угла и подошёл к столу, но не настолько близко, чтобы свечи, стоявшие на столе, осветили его лицо.

Беннигсен открыл совет вопросом: «Должны ли мы без боя оставить
древнюю и священную столицу России или будем её защищать?»
Повисла долгая и всеобщая тишина. Все хмурились, и только сердитое ворчание Кутузова и его периодическое покашливание нарушали тишину. Все смотрели на него. Малаша тоже смотрела на «дедушку». Она стояла ближе всех к нему и видела, как исказилось его лицо; казалось, он вот-вот заплачет, но это длилось недолго.

 «Древняя и священная столица России!» — внезапно произнёс он, повторяя
Беннигсен произнёс эти слова сердитым тоном, тем самым привлекая внимание к фальшивой ноте в них. «Позвольте мне сказать вам, ваше превосходительство, что этот вопрос не имеет значения для русского». (Он подался всем своим грузным телом вперёд.) «Такой вопрос не может быть поставлен; он бессмыслен! Вопрос, который я попросил этих господ обсудить, носит военный характер.
 Вопрос заключается в спасении России. Что лучше: сдать Москву без боя или, приняв бой, рискнуть потерять и армию, и Москву? Вот вопрос, по которому я хочу знать ваше мнение, — и он откинулся на спинку стула.

Началось обсуждение. Беннигсен еще не считал свою партию проигранной.
Признавая точку зрения Барклая и других, что оборонительное сражение в
Фили был невозможен, но, проникнутый русским патриотизмом и любовью к Москве
, он предложил переместить войска с правого фланга на левый
ночью и атаковать правый фланг французов на следующий день.
Мнения разделились, и были выдвинуты аргументы за и против этого проекта
. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с Беннигсеном.
Чувствовали ли они необходимость пойти на жертву, прежде чем оставить столицу
Руководствуясь другими, личными соображениями, эти генералы, казалось, не понимали, что этот совет не может изменить неизбежный ход событий и что Москва фактически уже оставлена. Другие генералы, однако, понимали это и, оставив в стороне вопрос о Москве, говорили о том, в каком направлении должна отступать армия.
 Малаша, не сводившая глаз с того, что происходило перед ней, по-другому поняла смысл совета. Ей казалось, что это всего лишь личная борьба между «Дедушкой» и «Длиннополым»
Она называла его Беннигсеном. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в глубине души была на стороне «дедушки». В разгар разговора она заметила, как «дедушка» бросил на Беннигсена быстрый, едва заметный взгляд, а затем, к своей радости, увидела, что «дедушка» сказал что-то «Долговязому», и тот успокоился. Беннигсен внезапно покраснел и начал сердито расхаживать взад-вперёд по комнате. Что так поразило его, так это спокойный и тихий комментарий Кутузова о преимуществах и недостатках предложения Беннигсена перебросить войска ночью с правого на левый фланг, чтобы атаковать правое крыло французов.

— Господа, — сказал Кутузов, — я не могу одобрить план графа.
Передвижение войск в непосредственной близости от противника всегда опасно, и военная история подтверждает это. Например... — Кутузов, казалось, задумался, подыскивая пример, а затем, глядя на Беннигсена ясным, наивным взглядом, добавил:
— Ах да, возьмите битву при Фридланде, которую, я думаю, граф хорошо помнит и которая была... не увенчалась успехом только потому, что наши войска были перегруппированы слишком близко к противнику...»

 Последовала короткая пауза, которая показалась всем очень долгой.

Дискуссии возобновились, но часто останавливается, и они все
чувствовал, что нет больше говорить.

Во время одной из таких пауз Kut;zov испустила глубокий вздох, как будто готовясь к
говорить. Все посмотрели на него.

“Ну, господа, я вижу, что это я, кому придется платить за сломанный
посуда”, - сказал он, и медленно поднявшись, он двинулся к столу. “Господа!,
Я выслушал ваше мнение. Некоторые из вас со мной не согласятся. Но я, — он сделал паузу, — властью, данной мне моим государем и страной,
приказываю отступить».

 После этого генералы начали расходиться с торжественным видом.
осмотрительное молчание людей, уходящих после похорон.

 Некоторые из генералов вполголоса и совсем не так, как во время совета, что-то говорили своему главнокомандующему.

 Малаша, которую давно ждали к ужину, осторожно спустилась с печи, цепляясь босыми ножками за выступы, и, проскользнув между ног генералов, выбежала из комнаты.

Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал всё о том же страшном вопросе:
«Когда, когда же оставление Москвы стало неизбежным? Когда было сделано то, что решило исход дела? И кто был в этом виноват?»


«Я этого не ожидал, — сказал он своему адъютанту Шнейдеру, когда тот пришёл поздно вечером. — Я этого не ожидал! Я не думал, что это произойдёт».


«Вам следует отдохнуть, ваше светлейшее высочество, — ответил Шнейдер.

 — Но нет! Они еще будут есть конину, как турки! ” воскликнул
Кутузов, не отвечая, ударил пухлым кулаком по столу. “Они
тоже будут, если только...”





ГЛАВА V

В то самое время, в обстоятельствах, которые были даже важнее, чем отступление без боя, а именно эвакуация и сожжение Москвы,
Ростопчин, которого обычно считают инициатором этого события,
действовал совершенно иначе, чем Кутузов.

 После Бородинского сражения оставление и сожжение Москвы были
столь же неизбежны, как и отступление армии за Москву без боя.

Каждый русский мог бы предсказать это не с помощью рассуждений, а с помощью чувства, заложенного в каждом из нас и в наших отцах.

То же самое, что происходило в Москве, случилось во всех городах и деревнях на русской земле, начиная со Смоленска, без участия графа Ростопчина и его листовок. Народ
беззаботно ждал врага, не бунтовал, не волновался и не разносил никого в клочья, а принял свою судьбу, чувствуя в себе силы
сделать то, что должно было быть сделано в этот самый трудный момент. И как только враг приблизился, богатые люди ушли, бросив своё имущество,
а бедняки остались и сожгли и разрушили то, что осталось.

Сознание того, что так будет и всегда будет, жило и живёт в сердце каждого русского. И это сознание,
и предчувствие того, что Москва будет взята, жило в русском
московском обществе в 1812 году. Те, кто покинул Москву уже в июле
и в начале августа, показали, что они этого ожидали. Те, кто
уехал, взяв с собой всё, что мог унести, бросив свои дома и половину
имущества, сделали это из скрытого патриотизма, который
проявляется не в словах и не в том, чтобы отдать своих детей ради спасения родины
и подобные противоестественные поступки, но ненавязчиво, просто, органично,
и поэтому так, как всегда даёт самые мощные результаты.

 «Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», — говорили им. В своих прокламациях Ростопчин
внушал им, что покидать Москву постыдно. Им было стыдно, что их называют трусами, стыдно уезжать, но они всё равно уезжали, зная,
что так нужно. Почему они уехали? Невозможно предположить, что
Ростопчин напугал их рассказами об ужасах, которые творил Наполеон
совершённые в завоёванных странах. Первыми уехали богатые образованные люди, которые прекрасно знали, что Вена и Берлин остались нетронутыми и что во время наполеоновской оккупации жители этих городов приятно проводили время в компании очаровательных французов, которые так нравились русским, особенно русским дамам.

Они уехали, потому что для русских не могло быть вопроса о том, хорошо или плохо будет при французском правлении в Москве. О том, чтобы оказаться под властью Франции, не могло быть и речи, это было бы хуже всего
Это могло произойти. Они ушли ещё до Бородинского сражения и тем более быстро после него, несмотря на призывы Ростопчина защищать Москву
или на его заявление о намерении взять чудотворную икону
Иверской Божией Матери и отправиться в бой, или на воздушные шары, которые должны были уничтожить французов, и несмотря на всю ту чепуху, которую Ростопчин писал в своих листовках. Они знали, что сражаться должна армия и что, если она не добьётся успеха, не стоит брать с собой барышень и крепостных в район Трёхгорной заставы в Москве, чтобы сражаться с Наполеоном, и что
они должны были уйти, как бы им ни было жаль оставлять своё имущество на разграбление. Они ушли, не задумываясь о том, какое огромное значение имеет то, что этот огромный и богатый город был отдан на разграбление, ведь большой город с деревянными зданиями, покинутый жителями, неизбежно должен был сгореть. Они ушли каждый по своей воле, и всё же только благодаря их уходу произошло знаменательное событие, которое навсегда останется величайшей славой русского народа. Дама, которая боялась, что её
По приказу графа Ростопчина она уже в июне переехала со своими  неграми и шутами из Москвы в своё саратовское имение, смутно осознавая, что она не служанка Бонапарта, а действительно, просто и искренне выполняет великую работу, которая спасёт Россию. Но
Граф Ростопчин, который теперь насмехался над теми, кто покинул Москву, и распорядился перенести правительственные учреждения, теперь раздавал совершенно бесполезное оружие пьяному сброду, теперь устраивал крестные ходы с иконами, а теперь запретил отцу Августину выносить иконы или мощи святых; теперь
захватил все частные повозки в Москве и на сто тридцать шесть из них погрузил воздушный шар, который строил Леппих;
теперь намекал, что сожжёт Москву, и рассказывал, как поджёг свой
собственный дом; теперь написал французам прокламацию, в которой
торжественно упрекал их за то, что они разрушили его приют; теперь
хвастался тем, что намекал, будто сожжёт Москву, а теперь отрицал это;
теперь приказал людям поймать всех шпионов и привести их к нему, а теперь
упрекнул их за это; теперь выслал всех французских резидентов из
Москва, а теперь ещё и мадам Обер-Шальме (центр всего
Французской колонии в Москве) остаться, но приказал почтенному старому почтмейстеру Ключарёву быть арестованным и сосланным без особых на то причин;
теперь собрал народ на Трёх горах, чтобы сражаться с французами,
а теперь, чтобы избавиться от них, выдал им человека на казнь,
а сам уехал через задние ворота; теперь заявил, что не переживёт
падения Москвы, а теперь писал в альбомах французские стихи о своей
роли в этом деле — этот человек не понимал
Он не понимал смысла происходящего, а просто хотел сделать что-то сам,
что поразило бы людей, совершить какой-нибудь патриотически-героический
подвиг. И, как ребёнок, он насмехался над важным и неизбежным событием —
оставлением и сожжением Москвы — и пытался своей слабой рукой то
ускорить, то остановить огромный поток людей, который нёс его вместе с собой.





 Глава VI

Элен, вернувшись со двором из Вильны в Петербург, оказалась в затруднительном положении.

В Петербурге она пользовалась особой защитой одного вельможи, который
занимала один из самых высоких постов в империи. В Вильно у неё завязались
отношения с молодым иностранным принцем. Когда она вернулась в Петербург,
там были и магнат, и принц, и оба претендовали на её внимание.
Перед Элен встала новая проблема: как сохранить отношения с обоими, не обидев ни одного из них.

То, что другой женщине показалось бы трудным или даже невозможным, не вызвало ни малейшего смущения у графини Безуховой, которая, очевидно, заслужила репутацию очень умной женщины. Если бы она попыталась
Если бы она попыталась скрыть что-то или выкрутиться из неловкой ситуации с помощью хитрости, то испортила бы себе репутацию, признав свою вину. Но Элен, как по-настоящему великий человек, который может делать всё, что ему заблагорассудится, сразу же решила, что её позиция верна, в чём она искренне убеждена, а виноваты все остальные.

Когда молодой иностранец впервые позволил себе упрекнуть её, она
подняла свою прекрасную голову и, полуобернувшись к нему, твёрдо сказала:
«Это так похоже на мужчину — быть эгоистичным и жестоким! Я ничего другого и не ожидала. Женщина
Она жертвует собой ради тебя, она страдает, и вот её награда! Какое
право вы имеете, монсеньор, требовать отчёта о моих привязанностях и
дружбе? Этот человек был мне больше чем отец!» Принц хотел что-то сказать, но Элен перебила его.

— Ну да, — сказала она, — возможно, он испытывает ко мне чувства,
отличные от отцовских, но это не повод для меня запирать перед ним дверь. Я не мужчина, чтобы отплачивать за доброту неблагодарностью!
 Знайте, монсеньор, что во всём, что касается моих сокровенных чувств, я
«Я буду отчитываться только перед Богом и своей совестью», — заключила она, положив руку на свою красивую, пышную грудь и возведя глаза к небу.


«Но, ради всего святого, выслушайте меня!»

«Выйдите за меня замуж, и я буду вашей рабыней!»

«Но это невозможно».

«Вы не снизойдете до того, чтобы унизиться и выйти за меня замуж, вы...» — сказала Элен и заплакала.

Принц попытался утешить её, но Элен, словно обезумев,
сквозь слёзы сказала, что ничто не мешает ей выйти замуж,
что были прецеденты (до того времени их было очень мало, но
она упомянула Наполеона и некоторых других выдающихся личностей), что она никогда не была женой своего мужа и что её принесли в жертву.

«Но закон, религия...» — сказал принц, уже сдаваясь.

«Закон, религия... Для чего они были придуманы, если не могут этого устроить?» — сказала Элен.

Принц удивился, что ему не пришла в голову такая простая идея,
и обратился за советом к святым братьям из Общества Иисуса,
с которыми он был в близких отношениях.

 Несколько дней спустя на одном из тех очаровательных приёмов, которые устраивала Элен в
В её загородном доме на Каменном острове ей представили очаровательного месье де Жобера,
немолодого мужчину с белоснежными волосами и блестящими чёрными глазами,
иезуита в коротком облачении * , и в саду при свете иллюминации и под звуки музыки он долго говорил с ней о любви к Богу, Христу, Святому Сердцу и об утешении, которое даёт истинная католическая религия в этом и в ином мире. Элен была тронута, и у неё не раз наворачивались слёзы на глаза.
И у месье де Жобера тоже, и их голоса дрожали. Танец,
ради чего её партнёр пришёл за ней, положил конец её разговору с
её будущим духовным наставником, но на следующий вечер месье де
Жобер пришёл к Элен, когда она была одна, и после этого часто приходил
снова.

 * Мирянин, член Общества Иисуса.

 Однажды он привёл графиню в римско-католическую церковь, где она преклонила колени перед алтарём, к которому её подвели. Очаровательная женщина средних лет
Француз возложил руки ей на голову, и, как она сама впоследствии описывала, она почувствовала, будто в её душу ворвался свежий ветерок.
 Ей объяснили, что это и есть la gr;ce.

После этого к ней привели аббата в длинном сюртуке. Она исповедалась ему, и он отпустил ей грехи. На следующий день она получила
коробочку со Святыми Дарами, которую оставили у неё дома, чтобы она могла причаститься. Через несколько дней Элен с радостью узнала, что её приняли в истинную католическую церковь и что через несколько дней сам Папа Римский узнает о ней и пришлёт ей некий документ.

Всё, что делалось вокруг неё и для неё в то время, всё внимание, которое уделяли ей столь многие умные люди и которое выражалось в столь приятных
Изысканные манеры и состояние голубиной чистоты, в котором она теперь пребывала (всё это время она носила только белые платья и белые ленты), доставляли ей удовольствие,
но это удовольствие ни на минуту не заставляло её забывать о своей цели. И,
как это всегда бывает в состязаниях хитростей, когда глупый человек одерживает верх над более умным, Элен, поняв, что главной целью всех этих слов и всех этих хлопот было обратить её в
Католицизм, чтобы получить от неё деньги для иезуитских учреждений (о которых она была наслышана), — прежде чем расстаться с деньгами, настоял
что необходимо провести различные процедуры, чтобы освободить её от мужа.
 По её мнению, цель любой религии — просто
сохранять определённые приличия, одновременно удовлетворяя
человеческие желания. И с этой целью в одном из разговоров со своим духовником
 она настаивала на ответе на вопрос, в какой степени она связана узами брака?


Они сидели в сумерках у окна в гостиной.
 В окно доносился аромат цветов. На Элен было белое платье, прозрачное на плечах и груди. Аббат, упитанный
Мужчина с пухлым чисто выбритым подбородком, приятными твёрдыми губами и белыми руками, смиренно сложенными на коленях, сидел рядом с Элен и с едва заметной улыбкой на губах и умиротворённым выражением восхищения её красотой время от времени поглядывал на неё, высказывая своё мнение по обсуждаемому вопросу.  Элен с неловкой улыбкой смотрела на его вьющиеся волосы и пухлые чисто выбритые смуглые щёки и каждую минуту ожидала, что разговор примет новый оборот. Но аббат, хотя и наслаждался красотой своей спутницы, был поглощён своим мастерством.

Ход аргументов отца-исповедника был следующим: “Не зная
о важности того, что вы предпринимали, вы дали обет супружеской верности.
верность мужчине, который, со своей стороны, вступив в брак без
веры в религиозное значение брака, совершил акт
святотатства. Этому браку не хватало двойного значения, которое он должен был иметь
. И все же, несмотря на это, ваша клятва была обязательной. Вы отклонились от нее.
Что вы совершили, поступив таким образом? Простительный или смертный грех? Простительный, ибо ты действовал без злого умысла. Если теперь ты снова женишься
ради того, чтобы иметь детей, ваш грех может быть прощён. Но вопрос снова двоякий: во-первых...»

 Но вдруг Элен, которой стало скучно, сказала с одной из своих обворожительных улыбок:
«Но я думаю, что, приняв истинную религию, я не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия».

 Наставник её совести был поражён тем, что дело было представлено ему с простотой яйца Колумба. Он был
в восторге от неожиданных успехов своего ученика, но не мог отказаться от тщательно выстроенной системы аргументов.

«Давайте поймем друг друга, графиня», — сказал он с улыбкой и начал опровергать доводы своей духовной дочери.






Глава VII
Элен поняла, что с церковной точки зрения вопрос был очень простым и легким и что ее наставники создавали трудности только потому, что опасались, как к этому отнесется светская власть.

Поэтому она решила, что необходимо подготовить общественное мнение.
Она вызвала ревность у пожилого магната и рассказала ему, что
Она сказала об этом другому своему поклоннику, то есть поставила дело так, что единственный способ для него получить право на неё — это жениться на ней. Пожилой магнат поначалу был так же ошеломлён этим предложением жениться на женщине, чей муж был жив, как и молодой человек, но  непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как жениться на девушке, подействовала и на него. Если бы сама Элен проявила хоть малейшие признаки нерешительности, стыда или скрытности, её дело было бы проиграно. Но она не только не скрывала ничего, но и не проявляла никаких признаков скрытности
или стыд, напротив, с добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а все они были из Петербурга), что и князь, и магнат делали ей предложение и что она любит обоих и боится огорчить кого-то из них.

По Петербургу тут же пополз слух, но не о том, что Элен хочет развестись с мужем (если бы такое просочилось, многие бы выступили против столь незаконного намерения), а просто о том, что несчастная и интересная Элен сомневается, за кого из двух мужчин ей выйти замуж.
 Вопрос был уже не в том, возможно ли это, а в том, за кого именно
о том, кто лучше подходит и как к этому отнесутся при дворе.
Правда, были и непреклонные люди, неспособные подняться до такого уровня,
которые видели в этом проекте осквернение таинства брака, но таких было немного, и они молчали,
в то время как большинство интересовалось благополучием Элен и тем,
какой брак будет более выгодным. Правильно или неправильно вступать в повторный брак, пока жив первый муж, они не обсуждали, поскольку этот вопрос, очевидно, был решён «более мудрыми людьми
«Лучше, чем ты или я», — говорили они, и усомниться в правильности этого решения означало бы рискнуть показать свою глупость и неспособность жить в обществе.

Только Марья Дмитриевна Ахросимова, приехавшая тем летом в Петербург навестить одного из своих сыновей, позволила себе открыто высказать мнение, противоречащее общему. Встретив Элен на балу, она
остановила её посреди зала и в наступившей тишине сказала своим грубым голосом:
«Значит, жёны живых мужчин снова начали выходить замуж!
Может быть, ты думаешь, что изобрела что-то новое? Ты была
опередила тебя, моя дорогая! Об этом давно подумали. Так делают во всех борделях, — и с этими словами Марья Дмитриевна, засучив свои широкие рукава привычным угрожающим жестом и строго оглядевшись по сторонам, двинулась через комнату.

Хотя люди и боялись Марьи Дмитриевны, к ней относились с уважением
Петербург считал её шутом, и поэтому из всего, что она сказала, они заметили только одно грубое слово, которое она употребила, и повторили его шёпотом, полагая, что в этом слове и заключается весь смысл её замечания.

 Князь Василий, который в последнее время очень часто забывал, что он сказал, и
повторял одно и то же по сто раз на дню, говорил дочери, когда ему случалось её увидеть:

 «Элен, я хочу с тобой поговорить», — и отводил её в сторону, беря за руку.  «Я слышал о некоторых планах, касающихся...  ну, ты знаешь.  Что ж, дитя моё, ты знаешь, как радуется сердце твоего отца, когда он узнаёт, что ты...  Ты так много страдала...» Но, моя дорогая,
слушай только своё сердце. Это всё, что я могу сказать, — и, скрывая свои неизменные чувства, он прижимался щекой к щеке дочери и отходил.

Билибин, не утративший репутации чрезвычайно умного человека,
был одним из бескорыстных друзей такой блистательной женщины, как
Элен, — друзей, которые никогда не могут стать любовниками. Однажды он высказал ей своё мнение по этому поводу на небольшом и узком собрании.

«Послушай, Билибин, — сказала Элен (она всегда называла таких друзей по фамилии) и коснулась его рукава своими белыми,
одетыми в перстни пальцами. «Скажи мне, как сестре, что мне следует делать.
Что из этого выбрать?»

 Билибин нахмурил брови и задумался, улыбаясь одними губами.

— Знаешь, ты меня не застанешь врасплох, — сказал он. — Как настоящий друг, я много думал о твоём деле. Видишь ли, если ты выйдешь замуж за принца, — он имел в виду молодого человека, — и он загнул один палец, — ты навсегда потеряешь шанс выйти замуж за другого, и, кроме того, ты вызовешь недовольство двора. (Ты же знаешь, что между ними есть какая-то связь.) Но если вы выйдете замуж за старого графа, вы сделаете его последние дни счастливыми, а как вдова великого... принц больше не будет заключать мезальянс, женившись на вас, — и Билибин разгладил лоб.

— Вот это настоящий друг! — сказала Элен, сияя и снова касаясь рукава Билибина. — Но я люблю их, ты же знаешь, и не хочу огорчать ни одного из них. Я бы отдала жизнь за счастье их обоих.

 Билибин пожал плечами, как бы говоря, что даже он не может помочь в этой беде.

 — Любовница-жена! * Вот это называется поставить всё на свои места.
Она хотела бы быть замужем за всеми тремя одновременно», — подумал он.

 * Женщина-мастер.

 — Но скажи мне, как на это посмотрит твой муж? — спросил Билибин.
его репутация была так хорошо налажена, что он не боялся задавать так
наивный вопрос. “А он согласен?”

“О, он так любит меня!” - сказала Элен, которая почему-то вообразила, что
Пьер тоже любит ее. “Он сделает для меня все”.

Билибин наморщил лоб, готовясь к чему-нибудь остроумному.

“Даже развестись с тобой?” - спросил он.

H;l;ne laughed.

Среди тех, кто осмелился усомниться в целесообразности предстоящего брака, была мать Элен, принцесса Курганина. Она постоянно
мучилась от ревности к дочери, и теперь эта ревность касалась
Эта тема была близка её сердцу, и она не могла смириться с этой
идеей. Она спросила у русского священника, возможен ли развод
и повторный брак при жизни мужа, и священник ответил, что это
невозможно, и, к её радости, показал ей отрывок из Евангелия,
который (как ему казалось) прямо запрещает повторный брак при
жизни мужа.

Вооружившись этими аргументами, которые казались ей неопровержимыми, она
рано утром отправилась к дочери, чтобы застать её одну.

Выслушав возражения матери, Элен мило и иронично улыбнулась.

— Но там ясно сказано: «Кто женится на разведённой...»
— сказала старая княгиня.

 — Ах, мама, не говори глупостей. Ты ничего не понимаешь. В моём положении у меня есть обязанности, — * сказала Элен, переходя с русского, на котором, как ей казалось, её доводы звучали не совсем убедительно, на французский, который подходил ей больше.

 * — О, мама, не говори глупостей! Вы ничего не понимаете. В моём положении у меня есть обязательства.


 — Но, дорогая моя...

 — О, мама, как же ты не понимаешь, что Святой Отец, который имеет право давать послабления...

В этот момент вошла компаньонка, жившая вместе с Элен, и сообщила, что его высочество в бальном зале и желает её видеть.

 «Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я в ярости из-за того, что он не сдержал своё слово». *

 * «Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, я в ярости из-за того, что он не сдержал своё слово».


— Comtesse, ; tout p;ch; mis;ricorde, — * сказал светловолосый молодой человек с вытянутым лицом и носом, входя в комнату.

 * «Графиня, за каждый грех есть помилование».


 Старая княгиня почтительно встала и сделала реверанс. Молодой человек, который
вошедший не обратил на неё внимания. Принцесса кивнула дочери и
вышла из комнаты.

«Да, она права», — подумала старая принцесса, и все её убеждения
рассеялись при виде Его Высочества. «Она права, но как же так вышло, что мы в нашей безвозвратно ушедшей юности этого не знали? А ведь это так просто», — подумала она, садясь в карету.


К началу августа дела Элен были улажены, и она написала письмо своему мужу, который, как она полагала, очень её любил.
Она сообщила ему о своём намерении выйти замуж за Н. Н. и о том, что
приняла единую истинную веру и просит его выполнить все
формальности, необходимые для развода, о которых ему расскажет
носитель письма.

И я молю Бога, чтобы ты, мой друг, был в Его святом и могущественном
хранении. Твоя подруга Элен.

Это письмо принесли в дом Пьера, когда он был на Бородинском поле.






Глава VIII

Ближе к концу Бородинского сражения Пьер, во второй раз сбежав с батареи Раевского, пробрался через овраг в
Князково вместе с толпой солдат, добрался до перевязочного пункта и
увидев кровь и крики и стоны, поспешно, все еще запутался в
толпы солдат.

Единственное, чего он теперь желал всей душой, - это поскорее уйти
от ужасных ощущений, среди которых он прожил этот день, и вернуться
к обычным условиям жизни и спокойно уснуть в комнате в своей собственной
кровати. Он чувствовал, что только в обычных условиях жизни он
сможет понять себя и все, что он видел и чувствовал. Но таких
обычных условий жизни нигде не было.

Хотя снаряды и пули не свистели над дорогой, по которой он шёл
Куда бы он ни шёл, со всех сторон было то же, что и на поле
сражения. Всё те же страдающие, изнурённые, а иногда и странно
равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же
звуки выстрелов, которые, хотя и доносились теперь издалека, всё
ещё наводили ужас, а кроме того, был ещё зловонный воздух и пыль.

 Пройдя пару миль по Можайскому шоссе, Пьер присел на обочине.

Наступили сумерки, и грохот орудий стих. Пьер долго лежал, опираясь на локоть, и смотрел на проплывающие мимо тени.
в темноте. Ему постоянно казалось, что в него с оглушительным свистом летит пушечное ядро, и тогда он вздрагивал и садился.
Он понятия не имел, сколько времени провёл там. Посреди ночи трое
солдат принесли немного дров, устроились рядом с ним и начали разводить
костёр.

Солдаты, бросавшие на Пьера косые взгляды, разожгли костёр и поставили на него железный котелок, в который положили немного чёрствого хлеба и налили немного похлёбки. Приятный запах жирной еды смешивался с запахом дыма. Пьер сел и вздохнул. Трое солдат были
Они ели и разговаривали между собой, не обращая на него внимания.

 «А ты кто такой?» — вдруг спросил один из них Пьера, очевидно, имея в виду то, что Пьер и сам имел в виду, а именно: «Если хочешь есть, мы дадим тебе немного еды, только скажи нам, честный ли ты человек».

 «Я, я...» — сказал Пьер, чувствуя необходимость как можно меньше говорить о своём социальном положении, чтобы быть ближе к солдатам и чтобы они лучше его понимали. «По закону я офицер ополчения, но моих людей здесь нет. Я пришёл на битву и потерял их».
«Ну вот!» — сказал один из солдат.

Другой покачал головой.

 «Хочешь немного похлёбки?» — спросил первый солдат и протянул
 Пьеру деревянную ложку, предварительно облизав её.

 Пьер сел у костра и начал есть похлёбку, как они называли
еду в котле, и она показалась ему вкуснее всего, что он когда-либо пробовал. Когда он сидел, жадно наклонившись над ним, накладывая себе еду
большими ложками и пережевывая одну за другой, его лицо освещал свет костра
, и солдаты молча смотрели на него.

“Куда вам нужно ехать? Скажите нам!” - спросил один из них.

“В Можайск”.

“Вы джентльмен, не так ли?”

“Да”.

— А тебя как зовут?

 — Пётр Кириллыч.

 — Ну что ж, Пётр Кириллыч, пойдём с нами, мы тебя туда доставим.

 В полной темноте солдаты повели Пьера в Можайск.

 Когда они подошли к Можайску и начали подниматься на крутой холм, ведущий в город, уже кукарекали петухи. Пьер продолжил путь вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор находится у подножия холма и что он уже миновал его. Он бы ещё не скоро вспомнил об этом, настолько он был рассеян, если бы на середине холма не наткнулся на своего конюха, который отправился на его поиски.
город и возвращался в гостиницу. Жених признается Пьеру в
темноте его белая шляпа.

“Ваше превосходительство!” - сказал он. “Поэтому, мы начали отчаиваться! Как случилось, что
вы пешком? И куда вы направляетесь, скажите, пожалуйста?

“О, да!” - сказал Пьер.

Солдаты остановились.

“Значит, ты нашел свой народ?” - сказал один из них. “Ну, прощайте, Петр"
Кирилыч, не так ли?

“Прощайте, Петр Кирилыч!” Пьер услышал, как повторили другие голоса.

“До свидания!” - сказал он и повернулся со своим грумом к гостинице.

“Я должен им что-нибудь подарить!” - подумал он и полез в карман.
«Нет, лучше не надо!» — сказал другой, внутренний голос.

В гостинице не было свободных комнат, все были заняты.
Пьер вышел во двор и, закутавшись с головой, лёг в карету.






Глава IX

Едва Пьер положил голову на подушку, как почувствовал, что засыпает.
Но вдруг, почти с осязаемой реальностью, он услышал грохот выстрелов,
стук снарядов, стоны и крики, почувствовал запах крови и пороха, и его охватило чувство ужаса и страха смерти.
В ужасе он открыл глаза и
Он приподнял голову, выглядывая из-под плаща. Во дворе было тихо. Только чей-то денщик, шлепая по грязи, прошёл через ворота и заговорил с хозяином постоялого двора. Над головой Пьера несколько голубей, встревоженных тем, что он пошевелился, взлетели под тёмную крышу мансарды. Весь двор был пропитан сильным, умиротворяющим запахом конюшни, который в тот момент был так приятен Пьеру. Он видел
ясное звёздное небо между тёмными крышами двух пентхаусов.

«Слава богу, это уже в прошлом!» — подумал он, накрывая голову
снова. “О, какая ужасная вещь страх, и как постыдно я ему поддался
! Но они... они были стойкими и спокойными все время, до самого
конца...” - подумал он.

Они, по мнению Пьера, были солдатами, теми, кто был на
батарее, теми, кто давал ему еду, и теми, кто молился перед
иконой. Они, эти странные люди, которых он раньше не знал, выделялись
четко и резко на фоне всех остальных.

«Быть солдатом, просто солдатом! — думал Пьер, засыпая, — полностью погрузиться в общественную жизнь, проникнуться тем, что делает их теми, кто они есть
они таковы. Но как сбросить с себя всё лишнее, дьявольское бремя моего внешнего «я»? Было время, когда я мог это сделать. Я мог бы сбежать от отца, как мне хотелось. Или меня могли бы отправить служить в армию после дуэли с Долоховым». И в его памяти всплыл ужин в Английском клубе, когда он вызвал Долохова на дуэль.
Пьер задумался, а потом вспомнил о своём благодетеле из Торжка. И тут же перед его мысленным взором предстала картина торжественного собрания ложи.
Оно проходило в Английском клубе, и кто-то близкий и дорогой ему
сидел в конце стола. «Да, это он! Это мой благодетель.
Но он умер!» — подумал Пьер. «Да, он умер, и я не знал, что он жив. Как жаль, что он умер, и как я рад, что он снова жив!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий,
Денисов и другие ему подобные (во сне категория, к которой принадлежали эти люди, была для него так же ясна, как и категория тех, кого он называл «они»), и он слышал, как эти люди, Анатоль и Долохов, громко кричали и пели; но сквозь их крики доносился его голос
Было слышно, как благодетель всё время говорит, и звук его слов был таким же весомым и непрерывным, как грохот на поле боя, но приятным и успокаивающим. Пьер не понимал, что говорит его благодетель, но знал (категории мыслей во сне тоже были вполне отчётливыми), что тот говорит о добре и о возможности быть тем, кто ты есть. И они со своими простыми, добрыми, твёрдыми лицами окружали его благодетеля со всех сторон. Но, несмотря на то, что они были настроены
доброжелательно, они не смотрели на Пьера и не знали его. Желая
Чтобы заговорить и привлечь их внимание, он встал, но в этот момент его ноги замёрзли и обнажились.

 Ему стало стыдно, и он одной рукой прикрыл ноги, с которых соскользнул плащ.  На мгновение, пока он поправлял плащ, Пьер открыл глаза и увидел те же крыши, столбы и двор, но теперь всё это было голубоватым, освещённым и блестящим от инея или росы.

 «Рассвет», — подумал Пьер. «Но я хочу не этого. Я хочу услышать и понять слова моего благодетеля». Он снова укрылся плащом, но теперь ни хижины, ни его благодетеля там не было.
Были только мысли, чётко выраженные словами, мысли, которые
кто-то произносил или которые он сам формулировал.

 Впоследствии, когда он вспоминал эти мысли, Пьер был уверен, что
их произнёс кто-то другой, хотя они и были навеяны впечатлениями того дня.  Ему казалось, что он никогда не мог так думать и выражать свои мысли наяву.

 «Пережить войну — значит подчинить свободу человека закону Божьему», — сказал голос. «Простота — это подчинение воле Бога; от Него не убежишь. И они просты. Они делают
не говори, а делай. Сказанное слово — серебро, а несказанное — золото.
 Человек не может быть хозяином ничему, пока боится смерти, но тот, кто её не боится, владеет всем. Если бы не было страданий, человек не знал бы своих ограничений, не знал бы себя. Самое трудное (продолжал думать или слышать во сне Пьер) — это суметь объединить в своей душе смысл всего. Объединить всё? — спросил он себя. «Нет, не для того, чтобы объединить. Мысли нельзя объединить, но нам нужно объединить все эти мысли! Да, их нужно объединить, нужно объединить
«Их!» — повторял он про себя с внутренним восторгом, чувствуя, что эти слова, и только они, выражают то, что он хочет сказать, и решают мучивший его вопрос.

«Да, нужно обуваться, пора обуваться».

«Пора обуваться, пора обуваться, ваше превосходительство! Ваше превосходительство!»
 повторял какой-то голос. «Нужно обуваться, пора обуваться...»

Это был голос конюха, который пытался его разбудить. Солнце светило прямо в лицо Пьеру. Он взглянул на грязный внутренний двор, посреди которого солдаты поили своих тощих лошадей из колонки
а телеги проезжали ворота. Пьер отвернулся с
отвращение, и, закрыв глаза, быстро упал обратно на сиденье кареты.
“Нет, я не хочу этого, я не хочу видеть и понимать это. Я хочу
понять, что открылось мне во сне. Еще секунда
и я должен был бы все это понять! Но что же мне делать? «Запряги,
но как я могу запрячь всё?» — и Пьер с ужасом почувствовал, что смысл всего, что он видел и думал во сне, был уничтожен.

 Конюх, кучер и трактирщик сказали Пьеру, что офицер
пришло известие о том, что французы уже близко подошли к Можайску и что наши войска покидают его.

 Пьер встал и, велев запрягать лошадей и догонять его, пошел пешком через город.

 Войска двигались дальше, оставив позади около десяти тысяч раненых.  Раненые лежали во дворах, у окон домов, и улицы были забиты ими. На улицах вокруг повозок, которые должны были увезти раненых, раздавались крики, ругательства иСлышны были крики и удары. Пьер предложил свой экипаж, который догнал его, раненому генералу, которого он знал, и поехал с ним в Москву.





 По дороге Пьеру сообщили о смерти его зятя Анатоля и князя Андрея. Глава X Недалеко от городских ворот его встретил адъютант графа Ростопчина.

 «Мы вас повсюду искали, — сказал адъютант.  — Граф особенно желает вас видеть.  Он просит вас немедленно приехать к нему по очень важному делу».

Не заходя домой, Пьер взял карету и поехал к московскому главнокомандующему.


Граф Ростопчин только утром вернулся в город со своей летней
виллы в Сокольниках. Вестибюль и приёмная его дома были полны
чиновников, которых вызвали или которые пришли за распоряжениями.
Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему,
что Москву невозможно защитить и что её придётся сдать.
 Хотя эта новость скрывалась от жителей, чиновники — главы различных правительственных ведомств — знали, что
Москва скоро будет в руках врага, и граф Ростопчин сам это знал.
Чтобы избежать личной ответственности, они все пришли к губернатору, чтобы спросить, как им поступить со своими ведомствами.


Когда Пьер входил в приёмную, из личных покоев Ростопчина вышел курьер из армии.


В ответ на приветствия курьер сделал отчаянный жест рукой и прошёл через комнату.

 Ожидая в приёмной, Пьер усталыми глазами наблюдал за
Там были разные чиновники, старые и молодые, военные и гражданские.
Все они казались недовольными и встревоженными. Пьер подошёл к группе мужчин, одного из которых он знал. Поприветствовав Пьера, они продолжили свой разговор.

«Если их отправят, а потом вернут, это не причинит никакого вреда, но в нынешних обстоятельствах никто ни за что не может поручиться».

— Но вы же видите, что он пишет... — сказал другой, указывая на печатный лист, который держал в руке.

 — Это другое дело.  Это нужно людям, — сказал первый.

 — Что это? — спросил Пьер.

 — О, это свежая листовка.

Пьер взял его и начал читать.

 Его светлость проехал через Можайск, чтобы присоединиться к войскам, идущим ему навстречу, и занял сильную позицию, где противник не скоро сможет его атаковать. Ему прислали отсюда сорок восемь орудий с боеприпасами, и его светлость говорит, что будет защищать Москву до последней капли крови и даже готов сражаться на улицах. Не расстраивайтесь, братья, из-за того, что суды закрыты;
Нужно навести порядок, и мы разберёмся с негодяями по-своему! Когда придёт время, мне понадобятся и городские, и деревенские парни, и
Я подниму шум за день или два до этого, но пока они не нужны, так что я молчу. Топор пригодится, охотничье копьё тоже неплохо, но лучше всего будет трёхзубая вилка: француз не тяжелее снопа ржи. Завтра после обеда я отнесу иберийскую икону Божией Матери к раненым в госпиталь Святой Екатерины, где мы освятим немного воды. Это поможет им быстрее выздороветь. Я тоже теперь в порядке: у меня болел глаз, но теперь я смотрю обоими глазами.


«Но военные сказали мне, что сражаться в
— В городе, — сказал Пьер, — и что позиция...

 — Ну, конечно!  Именно об этом мы и говорили, — ответил первый собеседник.

 — А что он имеет в виду, говоря: «Один глаз у меня болел, но теперь я смотрю обоими»? — спросил Пьер.

 — У графа была свинья, — улыбаясь, ответил адъютант, — и он очень расстроился, когда я сказал ему, что люди пришли спросить, что с ним случилось. Кстати, граф, — внезапно добавил он, обращаясь к Пьеру с улыбкой, — мы слышали, что у вас семейные неприятности и что графиня, ваша жена...


 — Я ничего не слышал, — равнодушно ответил Пьер.  — Но что вы
слышал?

“ О, ну, ты же знаешь, люди часто что-то выдумывают. Я говорю только то, что я
слышал.

“ Но что ты слышал?

“ Так вот, говорят, ” продолжал адъютант с той же улыбкой, “ что
графиня, ваша жена, готовится уехать за границу. Я полагаю, что это
вздор...

“ Возможно, ” заметил Пьер, рассеянно оглядываясь по сторонам. — А это кто?
— спросил он, указывая на невысокого старика в чистом синем крестьянском
пальто, с большой белоснежной бородой и бровями и румяным лицом.

— Он? Это торговец, то есть он из ресторана
хранитель, Vereshch;gin. Возможно, вы слышали о том, что роман с
провозглашение”.

“Ах, так это Верещагин!” - сказал Пьер, вглядываясь в твердое, спокойное
лицо старика и ища в нем каких-либо признаков измены.

“Это не он сам, это отец парня, написавшего воззвание"
”, - сказал адъютант. «Молодой человек находится в тюрьме, и я
ожидаю, что ему придётся нелегко».
К говорящему подошли пожилой джентльмен со звездой и ещё один чиновник, немец, с крестом на шее.

«Знаете, это сложная история, — сказал адъютант. — Это
Прокламация появилась около двух месяцев назад. Графу сообщили об этом. Он приказал расследовать это дело. Габриэль Иванович
провел расследование. Прокламация прошла ровно через шестьдесят три руки. Он спросил одного из них: «От кого вы ее получили?» «От такого-то». Он перешел к следующему. «У кого ты это взял?» и так далее, пока он не добрался до Верещагина, полуобразованного торговца, знаете, «питомца торговца», — сказал адъютант, улыбаясь. «Его спросили: «Кто тебе это дал?» И дело в том, что мы знали, у кого он это взял. Он мог
я получил это только от почтмейстера. Но, очевидно, они пришли к
какому-то взаимопониманию. Он ответил: ‘Ни от кого; я сам это придумал’.
Они угрожали ему и допрашивали, но он настаивал на своем: ‘Я это выдумал
сам’. И так об этом доложили графу, который послал за этим человеком.
‘ От кого вы получили прокламацию? ‘ Я сам ее написал. Ну, вы
узнать посчитать”, - сказал адъютант, - весело, с улыбкой гордости,
“он ужасно вспылил—и только подумай, парень наглость, ложь,
и строптивость!”

“И граф хотел, чтобы он сказал, что это от Ключарева? Я понимаю!”
сказал Пьер.

— Вовсе нет, — с досадой возразил адъютант. — У Ключарева и без того были свои грехи, за которые он и был изгнан.
Но дело в том, что граф был очень раздосадован. «Как ты мог написать это сам?» — сказал он и взял со стола «Гамбургскую газету». «Вот она! Ты не сам это написал, а перевёл, и перевёл отвратительно, потому что ты даже не знаешь французский, дурак. И что ты об этом думаешь? — Нет, — сказал он, — я не читал никаких газет, я всё выдумал. — Если так, то ты предатель
и я добьюсь, чтобы тебя судили и повесили! Скажи, от кого ты это узнал.
— Я не видел никаких бумаг, я сам это придумал. И на этом всё закончилось. Граф послал за отцом, но парень стоял на своём.
 Его отправили на суд и, кажется, приговорили к каторжным работам. Теперь отец приехал заступиться за него. Но он никчёмный парень!
Вы знаете таких сыновей торговцев, денди и ловеласов.
Он где-то наслушался лекций и возомнил, что сам дьявол ему не ровня.
Вот такой он парень. Его отец держит кулинарную лавку
здесь, у Каменного моста, и вы знаете, что там была большая икона Бога
Всемогущего, нарисованная со скипетром в одной руке и державой в другой.
Ну, он взял эту икону с собой домой на несколько дней, и что он сделал?
Он нашел какого-то негодяя художника...”





ГЛАВА XI

В середине этого свежего рассказа Пьера вызвали к главнокомандующему
.

Когда он вошёл в кабинет, граф Ростопчин, сморщившись, тёр лоб и глаза рукой.
Какой-то невысокий человек что-то говорил, но, когда вошёл Пьер, он замолчал и вышел.

— А, как поживаешь, великий воин? — сказал Ростопчин, как только коротышка вышел из комнаты. — Мы наслышаны о твоей доблести. Но дело не в этом. Между нами, mon cher, ты принадлежишь к масонам? — строго спросил он, как будто в этом было что-то предосудительное, но он всё равно собирался простить Пьера. Пьер промолчал. “Я прекрасно
ранее, друг мой, но я знаю, что есть масоны, и надеюсь
что вы не один из тех, кто под предлогом спасения человечества пожелает
развалить Россию”.

“Да, я масон”, - ответил Пьер.

— Вот видите, mon cher! Полагаю, вы знаете, что господа Сперанский и
Магнитский были сосланы в подобающее им место. С господином Ключарёвым поступили так же, как и с другими, кто под предлогом
строительства храма Соломона пытался разрушить храм своей родины. Вы можете понять, что для этого есть причины и что я не
выслал бы почтмейстера, если бы он не был вредным человеком. Теперь мне стало известно, что вы одолжили ему свой экипаж, чтобы он мог уехать из города, и что вы даже приняли от него документы
его на ответственное хранение. Ты мне нравишься, и я не желаю тебе зла, и — поскольку
ты всего лишь вдвое моложе меня — я советую тебе, как сделал бы отец, прекратить
всякое общение с мужчинами такого сорта и уехать отсюда, как только
возможно.”

“Но что же плохого сделал Ключарев, граф?” - спросил Пьер.

“Это мне знать, а вам не спрашивать”, - крикнул Ростопчин.

— Если его обвиняют в распространении прокламации Наполеона, то не доказано, что он это сделал, — сказал Пьер, не глядя на Ростопчина. — А Верещагин...

 — Вот оно! — крикнул Ростопчин Пьеру громче, чем прежде.
внезапно нахмурившись. “Верещагин - отступник и изменник, который будет
наказан по заслугам”, - сказал он с тем мстительным жаром, с которым
люди говорят, вспоминая оскорбление. “ Но я вызвал вас не для того, чтобы
обсуждать мои действия, а чтобы дать вам совет - или приказ, если вам так больше нравится.
Я прошу вас покинуть город и прекратить всякое общение с такими людьми, как Ключарев.
такие люди, как Ключарев. И я выбью дурь из кого угодно», — но, вероятно,
поняв, что он кричит на Безухова, который пока ни в чём не виноват, он добавил, по-дружески взяв Пьера за руку:
“Мы накануне общественной катастрофы, и у меня нет времени быть вежливым
со всеми, у кого есть ко мне дело. У меня иногда голова идет кругом.
Ну, мон шер, что ты делаешь лично?”

“Ну, ничего,” - отвечал Пьер, не поднимая глаз или изменения
задумчивое выражение его лица.

Граф нахмурился.

“ Один дружеский совет, mon cher. Уходи, как только сможешь, вот и всё, что я тебе скажу. Счастлив тот, у кого есть уши, чтобы слышать. Прощай, мой дорогой друг. О, кстати! — крикнул он вслед Пьеру, выходящему за дверь.
«Правда ли, что графиня попала в лапы святых отцов из Общества Иисуса?»

 Пьер не ответил и вышел из комнаты Ростопчина более угрюмым и раздражённым, чем когда-либо прежде.

 Когда он вернулся домой, уже темнело. В тот вечер к нему пришли восемь человек: секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, мажордом и несколько просителей.
У всех них были дела с Пьером, и они ждали от него решений.
Пьер ничего не понимал и не интересовался ни одним из этих вопросов
Он ответил им только для того, чтобы избавиться от этих людей. Оставшись наконец один, он вскрыл и прочитал письмо жены.

 «Они, солдаты на батарее, убили князя Андрея... того старика... Простота — это покорность Богу. Страдания необходимы...
смысл всего... нужно смириться... моя жена выходит замуж...
Нужно забыть и понять...» И, подойдя к кровати, он бросился на неё, не раздеваясь, и сразу заснул.

 Когда он проснулся на следующее утро, мажордом сообщил ему, что от графа Ростопчина прибыл специальный посланник, полицейский.
не знал, уехал ли граф Безухов или только что выехал из города.

 В гостиной его ждала дюжина людей, имевших дело к Пьеру.
 Пьер поспешно оделся и, вместо того чтобы пойти к ним, вышел на заднее крыльцо и через калитку скрылся из виду.

 С этого времени и до конца разорения Москвы никто из домашних Безухова, несмотря на все поиски, не видал Пьера и не знал, где он.





ГЛАВА XII
Ростовы оставались в Москве до первого сентября, то есть до
кануна вступления неприятеля в город.

После того как Петя вступил в казачий полк Оболенского и уехал в
Белую Церковь, где формировался этот полк, графиня пришла в ужас.
 Мысль о том, что оба её сына на войне, что оба они
ушли из-под её крыла, что сегодня или завтра один или оба могут
быть убиты, как трое сыновей одного из её знакомых, впервые
поразила её в то лето с жестокой ясностью. Она пыталась
вернуть Николая и хотела сама поехать к Пете или устроить его на службу в Петербурге, но ни то, ни другое не удалось
Это было невозможно. Петя не мог вернуться, пока не вернулся его полк или пока его не перевели в другой полк на действительной службе. Николай был где-то с армией и не прислал ни строчки с момента своего последнего письма, в котором он подробно рассказал о своей встрече с княжной Марьей. Графиня не спала по ночам, а когда засыпала, ей снилось, что она видит своих сыновей мёртвыми. После долгих консультаций и
разговоров граф наконец придумал, как её успокоить. Он добился, чтобы Петю перевели из полка Оболенского в полк Безухова, который был
на учениях под Москвой. Хотя Петя и остался на службе, этот перевод дал бы графине утешение видеть хотя бы одного из своих сыновей под её крылом, и она надеялась устроить дела своего Петю так, чтобы не отпускать его снова, а всегда назначать его на такие должности, где он никак не мог бы участвовать в сражении. Пока
Николаю одному грозила опасность. Графиня воображала, что любит своего первенца больше всех остальных детей, и даже упрекала себя за это.
Но когда её младший сын, сорванец, который плохо учился, оказался в опасности, она почувствовала, что любит его больше всех.
уроки, вечно ломал что-нибудь в доме и всем надоедал, этот курносый Петя с его весёлыми чёрными глазами и свежими розовыми щёчками, на которых только начинал пробиваться пушок, — когда его бросали среди этих больших, страшных, жестоких мужчин, которые где-то о чём-то дрались и, казалось, находили в этом удовольствие, — тогда его мать думала, что любит его больше, гораздо больше, чем всех остальных своих детей. Чем ближе было время возвращения Пети, тем больше тревожилась графиня. Она начала думать, что не доживёт до этого дня
счастье. Присутствие Сони, её любимой Наташи или даже её мужа раздражало её. «Что мне с ними делать? Мне никого не нужно, кроме Пети», — думала она.

 В конце августа Ростовы получили ещё одно письмо от Николая.
 Он писал из Воронежской губернии, куда его отправили за лошадьми, но это письмо не успокоило графиню. Зная, что
один сын вне опасности, она стала ещё больше тревожиться за Петю.

Хотя к двадцатому августа почти все знакомые Ростовых
покинули Москву и хотя все старались убедить графиню
Она хотела уехать как можно скорее, но и слышать не хотела о том, чтобы уехать до возвращения её сокровища, её обожаемого Пети.  Двадцать восьмого августа он приехал.  Страстная нежность, с которой мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Хотя она и скрывала от него своё намерение взять его под своё крыло, Петя догадывался о её намерениях.
Инстинктивно опасаясь, что в её присутствии он может поддаться чувствам — «стать женоподобным», как он сам это называл, — он
относился к ней холодно, избегал её и во время своего пребывания в Москве был погружён в чтение.
Он отдался исключительно Наташе, к которой всегда испытывал особенно братскую нежность, почти любовную.

 Из-за обычной для графа беспечности к двадцать восьмому августа ничего не было готово к их отъезду, а повозки, которые должны были приехать из их рязанских и московских имений, чтобы перевезти их домашние вещи, прибыли только тридцатого.

С 28-го по 31-е число вся Москва была в суматохе и неразберихе.  Каждый день тысячи раненых в Бородинском сражении
въезжали в Дорогомиловские ворота и распределялись по разным частям Москвы.
и тысячи повозок вывозили жителей и их имущество через другие ворота.
Несмотря на афиши Ростопчина, или из-за них, или независимо от них, в городе ходили самые странные и противоречивые слухи.
Одни говорили, что никому не разрешат покинуть город, другие, наоборот, утверждали, что из церквей вынесли все иконы и всем приказано уехать.
Одни говорили, что после Бородинского сражения было ещё одно, в котором французы потерпели поражение, в то время как другие, наоборот, утверждали, что
Русская армия была уничтожена. Одни говорили о московском ополчении, которое во главе с духовенством отправилось к Трём горам; другие
шептались, что Августину запретили уезжать, что были схвачены
предатели, что крестьяне бунтуют и грабят людей по пути из Москвы, и так далее. Но всё это были лишь разговоры; на самом деле
(хотя Совет Филиппа, на котором было решено покинуть Москву,
ещё не состоялся) и те, кто ушёл, и те, кто остался, чувствовали, хотя и не показывали этого, что Москва наверняка
Они чувствовали, что их бросят и что им нужно как можно скорее уехать и спасти свои вещи. Было ощущение, что всё внезапно рухнет и изменится, но до первого сентября ничего не происходило.
Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что должен умереть
немедленно, но всё же оглядывается по сторонам и поправляет съехавшую на затылок шапку, так и Москва невольно продолжала свою привычную жизнь,
хотя и знала, что приближается время её разрушения, когда условия жизни, к которым привыкли её жители, будут полностью нарушены.

В течение трёх дней, предшествовавших занятию Москвы, вся
семья Ростовых была занята разными делами. Глава семьи, граф Илья
Ростов, беспрестанно разъезжал по городу, собирая со всех сторон
дошедшие слухи, и отдавал поверхностные и поспешные распоряжения
дома о подготовке к отъезду.

Графиня наблюдала за тем, как упаковывают вещи, была всем недовольна, постоянно преследовала Петю, который вечно от неё убегал, и ревновала его к Наташе, с которой он проводил всё своё время.
время. Соня одна руководила практической стороной дела, собирая
вещи. Но в последнее время Соня была особенно грустной и молчаливой.
Письмо Николая, в котором он упоминал принцессу Марию, вызвало в
ее присутствии радостные комментарии графини, которая увидела вмешательство
Провидения в этой встрече принцессы и Николая.

«Я никогда не была в восторге от помолвки Болконского с Наташей, — сказала графиня, — но я всегда хотела, чтобы Николай женился на княжне, и предчувствовала, что так и будет. Как бы это было хорошо!»

Соня чувствовала, что это правда: что единственная возможность поправить дела Ростовых — это женитьба Николая на богатой женщине, и что княжна была подходящей партией.  Ей было очень горько.  Но, несмотря на своё горе, а может, как раз из-за него, она взяла на себя всю трудную работу по распоряжению о хранении и укладке их вещей и была занята целыми днями.  Граф и графиня обращались к ней, когда им нужно было что-то приказать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но и доставляли им массу хлопот.
все. Почти весь день дом оглашался их беготней.
топот ног, крики и спонтанный смех. Они смеялись и были веселы
не потому, что была какая-то причина смеяться, а потому, что веселье и
веселость были в их сердцах, и поэтому все, что происходило, было для них причиной
веселья и смеха. Петя был в приподнятом настроении, потому что
из мальчика, покинувшего родительский дом, он вернулся (как все ему говорили) прекрасным молодым человеком, потому что он был дома, потому что он покинул Белую Церковь, где не было надежды вскоре принять участие в сражении, и приехал в
В Москву, где через несколько дней должны были начаться бои, и главным образом потому, что Наташа, за которой он всегда следовал, была в приподнятом настроении.  Наташа была весела, потому что слишком долго грустила и теперь ничто не напоминало ей о причине её грусти, а также потому, что она хорошо себя чувствовала.  Она была счастлива ещё и потому, что её кто-то обожал: обожание других было смазкой для шестерёнок её механизма, необходимой для их свободного хода, — и Петя обожал её. Прежде всего, они были веселыми, потому что рядом была война
Москва, у городских ворот шли бои, раздавалось оружие
Все куда-то уезжали, и вообще происходило что-то необыкновенное, а это всегда волнует, особенно молодёжь.






Глава XIII
В субботу, тридцать первого августа, в доме Ростовых всё
казалось вверх дном. Все двери были открыты, всю мебель выносили или передвигали, зеркала и картины сняли. В комнатах стояли сундуки, повсюду были разбросаны сено, упаковочная бумага и верёвки. Крестьяне и дворовые несли
вещи тяжело ступали по паркетному полу. Двор был забит крестьянскими повозками, некоторые из них были доверху нагружены и уже связаны верёвками, другие стояли пустыми.


Во дворе и в доме раздавались голоса и шаги многочисленных слуг и крестьян, которые приехали с повозками и перекрикивались друг с другом. Графа не было с утра. У графини разболелась голова от всего этого шума и суматохи, и она
легла в новой гостиной с уксусным компрессом на голове.
 Пети не было дома, он отправился навестить друга, с которым собирался
чтобы добиться перевода из ополчения в действующую армию. Соня была в
бальном зале и следила за упаковкой стекла и фарфора. Наташа
сидела на полу в своей разоренной комнате, вокруг нее были разбросаны платья, ленты и шарфы.
Она неподвижно смотрела в пол и держала в руках старое бальное платье (уже вышедшее из моды), в котором была на своем первом петербургском балу.

Наташе было стыдно ничего не делать, пока все остальные были так заняты.
Несколько раз за утро она пыталась приступить к работе, но её сердце было
Она была не в себе и не могла и не знала, как сделать что-то, кроме как
всем сердцем и всей душой. Какое-то время она стояла рядом с
Соней, пока та упаковывала фарфор, и пыталась помочь, но вскоре сдалась
и пошла в свою комнату собирать вещи. Сначала ей было весело
отдавать платья и ленты служанкам, но когда с этим было покончено и
оставалось только упаковать то, что ещё не было упаковано, ей стало скучно.

— Дуняша, ты собираешься! Ты ведь собираешься, правда, дорогая?
И когда Дуняша охотно пообещала сделать всё за неё, Наташа села на пол,
Наташа взяла своё старое бальное платье и погрузилась в раздумья, совершенно не связанные с тем, что должно было занимать её мысли сейчас. Она очнулась от своих дум, услышав разговор служанок в соседней комнате (которая была их комнатой) и звук их торопливых шагов, направлявшихся к заднему крыльцу. Наташа встала и выглянула в окно. На улице стоял невероятно длинный ряд повозок, полных раненых.

Экономка, старая няня, повара, кучеры, горничные, лакеи, форейторы и посудомойки стояли у ворот и смотрели на раненых.

Наташа, накинув на голову чистый носовой платок и зажав его концы в руке, вышла на улицу.

 Бывшая экономка, старая Мавра Кузьминична, вышла из толпы у ворот, подошла к телеге с рогожным верхом и заговорила с бледным молодым офицером, лежавшим внутри.
Наташа сделала несколько шагов вперед и застенчиво остановилась, все еще держа в руках носовой платок.
Она прислушалась к тому, что говорила экономка.

“ Значит, у вас в Москве никого нет? ” спросила она. “Ты был бы более
устройтесь где-нибудь в доме... в нашем, например... семья уезжает.


 — Не знаю, разрешат ли, — слабым голосом ответил офицер. — Вот наш командир... спросите его, — и он указал на дородного майора, который шёл по улице мимо ряда телег.

 Наташа испуганно взглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.

“Можно раненым остаться в нашем доме?” - спросила она.

Майор с улыбкой поднес руку к фуражке.

“ Какую вы хотите, мадам сель? ” спросил он, прищурившись и
улыбаясь.

Наташа тихо повторила свой вопрос, и её лицо и вся фигура были такими серьёзными, хотя она всё ещё держала в руках концы своего платка, что майор перестал улыбаться и после некоторого раздумья — как будто взвешивая, насколько это возможно, — ответил утвердительно.

 «О да, почему бы и нет? Могут», — сказал он.

 Слегка наклонив голову, Наташа быстро отошла назад к
Мавра Кузьминична, которая стояла и с сочувствием разговаривала с офицером.

«Могут. Он говорит, что могут!» — прошептала Наташа.

Повозка, в которой лежал офицер, въехала во двор Ростовых.
и десятки повозок с ранеными начали по приглашению горожан заворачивать во дворы и останавливаться у подъездов домов на Поварской улице. Наташа, видимо, была рада возможности пообщаться с новыми людьми, отвлечься от привычной рутины. Они с Маврой Кузьминичной старались разместить у себя во дворе как можно больше раненых.

— Но ведь нужно сказать твоему папе, — заметила Мавра Кузьминична.

 — Неважно, неважно, какая разница? На один день мы можем переехать в гостиную. Они могут занять всю нашу половину дома.

— Ну вот, юная леди, вы всё принимаете близко к сердцу! Даже если мы отнесём их в флигель, в мужскую комнату или в комнату для прислуги, мы должны спросить разрешения.


— Ну, я спрошу.

 Наташа вбежала в дом и на цыпочках прошла через полуоткрытую дверь в гостиную, где пахло уксусом и каплями Гофмана.


— Ты спишь, мама?

— Ах, какой сон... — сказала графиня, просыпаясь как раз в ту минуту, когда она начала засыпать.


— Мамочка, дорогая! — сказала Наташа, опускаясь на колени перед матерью и приближая своё лицо к её лицу. — Прости меня, я больше никогда не буду этого делать
опять; я тебя разбудила! Мавра Кузьминична прислала меня: они привезли сюда раненых — офицеров. Ты их пустишь? Им некуда идти. Я знала, что ты их пустишь! — выпалила она на одном дыхании.

 — Каких офицеров? Кого они привезли? Я ничего не понимаю, — сказала графиня.

Наташа рассмеялась, и графиня тоже слегка улыбнулась.

 «Я знала, что ты дашь разрешение... так что я им скажу», — и, поцеловав мать, Наташа встала и пошла к двери.

 В зале она встретила отца, который вернулся с плохими новостями.

“Мы слишком долго пробыли!” - сказал граф с невольной досадой. “
Клуб закрыт, и полиция уезжает”.

“Папа, все в порядке — я пригласила нескольких раненых в дом?”
сказала Наташа.

“Конечно, это так”, - рассеянно ответил он. “Дело не в этом. Умоляю тебя, не трать время на пустяки, а помоги собрать вещи, и завтра мы должны будем уехать, уехать, уехать!..

 И граф отдал такой же приказ обер-гофмейстеру и слугам.

 За ужином Петя, вернувшись домой, рассказал им услышанные новости.
 Он сказал, что в Кремле народ получает оружие и что, хотя
В листовке Ростопчина говорилось, что он подаст сигнал за два или три дня до наступления.
Приказ о том, чтобы все завтра вооружённые отправились на Три горы, уже наверняка был отдан.
Там должно было состояться большое сражение.

Графиня с робким ужасом смотрела на взволнованное лицо сына, когда он это говорил. Она поняла, что если скажет хоть слово о том, что он не пойдёт на войну (она знала, что ему нравится мысль о предстоящей помолвке), он скажет что-нибудь о мужчинах, чести и родине — что-нибудь бессмысленное, мужское и упрямое, чего она не хотела.
возражений бы не последовало, и её планы были бы нарушены; поэтому,
надеясь уехать до этого и взять с собой Петю в качестве их
защитника и покровителя, она ничего не ответила ему, но после
ужина отвела графа в сторону и со слезами на глазах умоляла его
увезти её поскорее, если возможно, этой же ночью. С женской
непроизвольной любовной хитростью она, которая до этого не
выказывала никакого беспокойства, сказала, что умрёт от страха,
если они не уедут этой же ночью. Без всякого притворства она
теперь боялась всего.





Глава XIV

Мадам Шосс, которая ходила навестить свою дочь, ещё больше усилила опасения графини, рассказав о том, что она видела у торговца спиртным на Мясницкой улице. Возвращаясь той же улицей, она не смогла пройти из-за пьяной толпы, которая бунтовала перед магазином. Она взяла извозчика и поехала домой по переулку, и извозчик сказал ей, что люди вскрывали бочки в винном магазине, получив приказ сделать это.

После ужина вся семья Ростовых с энтузиазмом принялась за работу
Они спешно собирали вещи и готовились к отъезду. Старый граф, внезапно принявшийся за работу, ходил со двора в дом и обратно, выкрикивая сбивчивые указания суетящимся людям и ещё больше их распаляя. Петя распоряжался во дворе. Соня из-за противоречивых распоряжений графа совсем растерялась и не знала, что делать. Слуги с шумом бегали по дому и двору, крича и споря. Наташа с присущим ей пылом, характерным для всего, что она делала, внезапно тоже взялась за работу. Сначала она вмешалась в
К делу упаковки отнеслись скептически. Все ожидали от неё какой-нибудь выходки и не желали ей подчиняться; но она решительно и страстно требовала повиновения, злилась и чуть не плакала из-за того, что они её не слушались, и в конце концов ей удалось заставить их поверить ей.
 Её первым подвигом, который стоил ей огромных усилий и укрепил её авторитет, была упаковка ковров. У графа в доме были ценные
гобелены и персидские ковры. Когда Наташа приступила к работе, в бальном зале стояли открытыми два чемодана, один из которых был почти полон
один с посудой, другой с коврами. Также было много фарфора
на столах стояло, и еще больше приносили из
кладовой. Понадобился третий ящик, и слуги пошли за ним.

“Соня, подожди немного — мы все упакуем в эти”, - сказала Наташа.

“Вы не можете, мисс, мы пытались”, - сказал помощник дворецкого.

“Нет, подождите минутку, пожалуйста”.

И Наташа начала быстро доставать из ящика посуду и тарелки, завернутые в бумагу.


«Посуду нужно положить сюда, среди ковров», — сказала она.

«Да ладно, хорошо, если мы сможем уложить одни только ковры в три ящика», —
— сказал помощник дворецкого.

 — О, подождите, пожалуйста! И Наташа начала быстро и ловко сортировать вещи. — Эти не нужны, — сказала она, откладывая несколько тарелок киевского фарфора. — Эти — да, эти нужно поставить на ковры, — сказала она, имея в виду саксонские фарфоровые блюда.

 — Не надо, Наташа! Оставь это! «Мы всё соберём», — настаивала Соня.


«Что за барышня!» — заметил старший дворецкий.

Но Наташа не сдавалась. Она всё выложила и начала
быстро собирать вещи, решив, что некачественные русские ковры и
Ненужную посуду вообще не стоит брать с собой. Когда всё было извлечено из чемоданов, они снова начали упаковывать вещи, и оказалось, что после того, как почти все дешёвые вещи, которые не стоило брать с собой, были выброшены, все ценные вещи действительно поместились в два чемодана. Только крышка чемодана с коврами не закрывалась. Можно было бы выбросить ещё несколько вещей, но Наташа настояла на своём. Она упаковывала, переупаковывала, прессовала, заставляла помощника дворецкого и Петю, которого она привлекла к процессу упаковки, прессовать
Наташа откинула крышку и сама приложила отчаянные усилия.

 — Довольно, Наташа, — сказала Соня. — Я вижу, что ты была права, но только сними верхний.


 — Не буду! — крикнула Наташа, одной рукой откидывая волосы,
которые падали на её вспотевшее лицо, а другой прижимая ковры. —
Теперь дави, Петя! Дави, Василий, дави сильнее! — кричала она.

Ковры поддались, и крышка закрылась; Наташа, хлопая в ладоши,
закричала от восторга, и из глаз её потекли слёзы. Но это длилось
всего мгновение. Она тут же принялась за работу, и теперь они ей доверяли
полностью. Граф не рассердился, даже когда ему сказали, что Наташа отменила его приказ и что слуги теперь приходят к ней, чтобы спросить, достаточно ли нагружена телега и можно ли её обвязать. Благодаря указаниям Наташи работа пошла быстрее, ненужные вещи были оставлены, а самое ценное упаковано как можно компактнее.

 Но как бы усердно они ни работали до поздней ночи, они не смогли упаковать всё. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до следующего утра, пошёл спать.

Соня и Наташа спали в гостиной, не раздеваясь.

Той ночью по Поварской провезли ещё одного раненого, и Мавра
Кузьминична, стоявшая у ворот, велела занести его во двор Ростовых. Мавра Кузьминична решила, что это очень важный
человек. Его везли в коляске с поднятым верхом, и он был почти полностью накрыт фартуком. На козлах рядом с возницей сидел почтенный
старый слуга. Врач и два солдата следовали за экипажем в
телеге.

“Пожалуйста, проходите сюда. Хозяева уезжают, и весь дом
— Будет пусто, — сказала старуха старому слуге.

 — Ну, может быть, — вздохнул он.  — Мы не надеемся, что он доберётся до дома живым!  У нас есть собственный дом в Москве, но он далеко отсюда, и в нём никто не живёт.
 — Сделайте нам честь, войдите, в доме хозяина всего вдоволь.  Входите, — сказала Мавра Кузьминична. — Он очень болен? — спросила она.


Сиделка безнадежно махнула рукой.

— Мы не надеемся, что сможем доставить его домой! Нужно спросить у доктора.

Старый слуга слез с ящика и подошел к телеге.

— Хорошо! — сказал доктор.

Старый слуга вернулся к коляске, заглянул в неё, сокрушённо покачал головой, велел кучеру сворачивать во двор и остановился рядом с Маврой Кузьминичной.

«О, Господи Иисусе Христе!» — пробормотала она.

Она пригласила их внести раненого в дом.

«Хозяева не будут возражать...» — сказала она.

Но им не пришлось тащить мужчину наверх, и поэтому они отнесли его
во флигель и поместили в комнату, которая раньше принадлежала мадам Шосс.

Этим раненым человеком был князь Андрей Болконский.





ГЛАВА XV

Наступил последний день Москвы. Был ясный, яркий осенний день, воскресенье.
Церковные колокола повсюду, звон к службе, просто как обычно на
Воскресенье. Никто, казалось, еще не осознала, что ждет город.

Только две вещи указывали на социальное положение Москвы — чернь,
то есть бедняки, и цены на товары. Огромная толпа
фабричных рабочих, дворовых и крестьян, с которыми смешались некоторые чиновники,
семинаристов и дворян, рано утром отправилась к
Трем холмам. Дождавшись там Ростопчина, который так и не появился, они убедились, что Москва будет сдана, а затем
разошлись по всему городу, по пабам и закусочным. Цены в тот день тоже отражали положение дел. Цены на оружие, золото, повозки и лошадей продолжали расти, но стоимость бумажных денег и городских товаров падала.
К полудню стали известны случаи, когда возчики вывозили ценные товары, например ткани, и получали за них половину стоимости, в то время как крестьянские лошади продавались по пятьсот рублей за штуку, а мебель, зеркала и бронзовые изделия раздавались бесплатно.

 В степенном старомодном доме Ростовых царило разрушение прежнего уклада.
Условия их жизни были малозаметны. Что касается крепостных, то единственным
свидетельством было то, что трое из их огромной свиты исчезли
ночью, но ничего не было украдено. Что касается стоимости их
имущества, то тридцать крестьянских телег, которые приехали из
их поместий и которым многие завидовали, оказались чрезвычайно
ценными, и за них предлагали огромные суммы денег. За лошадей и повозки предлагались не только огромные суммы, но и
в предыдущий вечер и рано утром первого сентября посыльные и слуги
Раненые офицеры приходили к Ростовым, и раненые солдаты притаскивались туда же из Ростовых и из соседних домов, где они приютились, умоляя слуг попытаться вывезти их из Москвы. Старший дворецкий, к которому обращены были эти мольбы, хоть и жалел раненых, решительно отказался, сказав, что не смеет даже упоминать об этом при графе. Как бы ни было жаль этих раненых, было очевидно, что если им дадут одну повозку, то не будет причин отказывать им и в другой, или во всех повозках, и
а также собственные экипажи. Тридцать повозок не могли спасти всех раненых,
и в общей катастрофе нельзя было пренебрегать собой и своей
семьей. Так думал мажордом от имени своего хозяина.

 Проснувшись в то утро, граф Илья Ростов тихо вышел из своей спальни,
чтобы не разбудить графиню, которая заснула только под утро,
и вышел на крыльцо в своём сиреневом шёлковом халате. Во дворе стояли готовые к отправке телеги. Кареты стояли у парадного крыльца.
 Старший дворецкий стоял на крыльце и разговаривал с пожилым санитаром.
бледный молодой офицер с перевязанной рукой. Увидев графа,
мажордом сделал им обоим многозначительный и строгий жест, приказывая уйти.

 «Ну что, Василий, всё готово?» — спросил граф и, поглаживая свою лысую голову, добродушно посмотрел на офицера и денщика и кивнул им. (Ему нравилось видеть новые лица.)

 «Можем запрягать, ваше превосходительство».

— Что ж, верно. Как только графиня проснётся, мы уедем, если на то будет воля Божья! В чём дело, господа? — добавил он, поворачиваясь к офицеру. — Вы остановились в моём доме?

Офицер подошёл ближе, и вдруг его лицо залилось румянцем.

 «Граф, будьте так добры, позвольте мне... ради бога, забраться в какой-нибудь уголок одной из ваших повозок! У меня с собой ничего нет... Мне будет хорошо в нагруженной повозке...»

 Не успел офицер договорить, как денщик обратился с той же просьбой от имени своего господина.

 «О да, да, да!» — поспешно сказал граф. — Я буду очень рад, очень рад. Васильич, ты уж распорядись. Только разгрузи одну или две телеги.
 Ну что ж... делай, что нужно... — сказал граф, бормоча какой-то неопределённый приказ.

Но в тот же миг выражение теплой благодарности на лице офицера
уже скрепило приказ. Граф огляделся. На
дворе, у ворот, у окон флигеля виднелись раненые офицеры и
их санитары. Все они смотрели на графа и
двигались к крыльцу.

“Пожалуйста, пройдемте в галерею, ваше превосходительство”, - сказал мажордом.
“Какие у вас будут распоряжения относительно картин?”

Граф вошёл в дом вместе с ним, повторив свой приказ не отказывать раненым, которые просят подвезти их.

— Ну, ничего не поделаешь, кое-что можно и разгрузить, — добавил он тихим, доверительным голосом, словно боясь, что его подслушают.

 В девять часов графиня проснулась, и Матрёна Тимофеевна, которая до замужества была её фрейлиной, а теперь выполняла за неё обязанности главного жандарма, пришла сказать, что мадам Шосс очень обижена и что летние платья барышень нельзя оставить.
Наведя справки, графиня узнала, что мадам Шосс была оскорблена тем, что её чемодан сняли с тележки, а все остальные вещи остались
Они развязали ремни и выгрузили багаж из повозок, чтобы освободить место для раненых, которых граф по простоте душевной приказал взять с собой. Графиня послала за мужем.

 «Что это такое, дорогой мой? Я слышала, что багаж выгружают».

 «Знаешь, любовь моя, я хотел тебе сказать... Дорогая графиня... ко мне пришёл офицер и попросил несколько повозок для раненых. В конце концов, у нас есть
вещи, которые можно купить, но подумайте, что значит для них остаться позади!... На самом деле, прямо сейчас, в нашем собственном дворе, мы сами пригласили их
среди них есть офицеры... Знаешь, я думаю, моя дорогая... пусть их возьмут... к чему спешить?

 Граф говорил робко, как всегда, когда речь заходила о деньгах.
 Графиня привыкла к такому тону, предвещавшему новости о
чём-то, что могло навредить интересам детей, например о строительстве
новой галереи или оранжереи, открытии частного театра или оркестра. Она привыкла всегда возражать против всего, что было сказано таким робким тоном, и считала своим долгом так поступать.

 Она приняла скорбно-покорный вид и сказала мужу:
— Послушайте, граф, вы так распорядились, что мы ничего не получаем на дом, а теперь хотите выбросить всё наше — всё детское имущество! Вы сами сказали, что у нас в доме вещей на сто тысяч рублей. Я не согласна, мой дорогой, не согласна!
 Делайте, как хотите! Правительство обязано заботиться о раненых; они это знают. Посмотри на Лопухиных напротив, они всё вынесли два дня назад. Вот что делают другие люди. Только мы такие дураки. Если тебе меня не жаль, пожалей хоть детей.

В отчаянии всплеснув руками, граф вышел из комнаты, ничего не ответив.


«Папа, зачем ты это делаешь?» — спросила Наташа, которая последовала за ним в комнату матери.


«Ни за чем! Какое тебе до этого дело?» — сердито пробормотал граф.


«Но я слышала, — сказала Наташа. — Почему мама возражает?»

«Какое тебе до этого дело?» — воскликнул граф.

Наташа подошла к окну и задумалась.

«Папа! К нам едет Берг», — сказала она, глядя в окно.






Глава XVI
Берг, зять Ростовых, был уже полковником и носил ордена
Владимир и Анна по-прежнему занимали тихие и приятные должности.
Он был помощником начальника штаба заместителя командующего
первой дивизией Второй армии.

 Первого сентября он приехал в Москву из армии.

 В Москве ему было нечего делать, но он заметил, что все в армии просят отпуск, чтобы съездить в Москву, и что там у них есть какие-то дела.
Поэтому он счёл необходимым взять отпуск по семейным обстоятельствам.


 Берг подъехал к дому своего тестя на своей маленькой еловой повозке
с парой гладких гнедых, точно таких же, как у одного князя.
Он внимательно посмотрел на телеги во дворе и, поднимаясь на крыльцо, достал чистый носовой платок и завязал в нём узел.

 Из передней Берг быстрыми, но плавными шагами вошёл в гостиную, где обнял графа, поцеловал руки Наташи и Сони и поспешил осведомиться о здоровье «маменьки».

— Здоровье в такое время? — сказал граф. — Ну же, расскажи нам новости!
 Армия отступает или будет ещё одно сражение?

«Только Всемогущий Бог может решить судьбу нашей родины, папа», — сказал Берг.
«Армия полна героического духа, а командиры, так сказать, собрались на совет. Никто не знает, что будет дальше. Но в целом я могу сказать тебе, папа, что такой героический дух, истинно древняя доблесть русской армии, которую они — которую она (он поправился) — проявила в сражении двадцать шестого числа, — нет слов, достойных воздать ей должное! Говорю тебе, папа (он ударил себя в грудь, как делал генерал, о котором он слышал, но
Берг сделал это с небольшим опозданием, ему следовало ударить себя в грудь при словах «русская армия»). «Я скажу вам откровенно, что мы, командиры, не только не должны были подбадривать солдат или делать что-то в этом роде, но едва ли могли сдерживать эти... эти... да, эти проявления древней доблести, — быстро продолжил он. — Генерал Барклай-де-Толли повсюду рисковал жизнью, находясь во главе войск, могу вас заверить. Наш корпус был расположен на склоне холма. Можете себе представить!»

И Берг рассказал всё, что помнил, из разных историй, которые слышал в те дни. Наташа смотрела на него пристальным взглядом, который смущал
она смотрела на него, словно пытаясь найти в его лице ответ на какой-то
вопрос.

«В целом такой героизм, какой проявили русские воины,
невозможно представить или достойно восхвалить!» — сказал Берг,
оглядываясь на Наташу и словно желая задобрить её, отвечая на её
напряжённый взгляд улыбкой. «Россия не в Москве, она живёт в
сердцах своих сыновей!» Разве не так, папа?» — сказал он.

В этот момент из гостиной вышла графиня с усталым и недовольным выражением лица.
 Берг поспешно вскочил, поцеловал ей руку,
Он спросил о её здоровье и, покачивая головой из стороны в сторону в знак сочувствия, остался стоять рядом с ней.

 «Да, мама, я искренне говорю тебе, что это тяжёлые и печальные времена для каждого русского. Но почему ты так волнуешься? У тебя ещё есть время уехать...»

 «Я не могу понять, что задумали слуги, — сказала графиня, поворачиваясь к мужу. — Мне только что сказали, что ещё ничего не готово.
Кто-то же должен за всем следить. В такие моменты не хватает Митеньки.
Этому не будет конца».

Граф хотел что-то сказать, но, очевидно, сдержался.
Он встал со стула и направился к двери.

В этот момент Берг достал носовой платок, словно для того, чтобы высморкаться,
и, увидев на нём узел, задумался, печально и многозначительно качая головой.


— И я хочу попросить тебя об огромной услуге, папа, — сказал он.

— Хм... — произнёс граф и замолчал.

— Я как раз проезжал мимо Юсуповского дома, — смеясь, сказал Берг.
— Выбежал управляющий, я его знаю, и спросил, не хочу ли я что-нибудь купить. Я зашёл из любопытства, знаете, там есть
небольшой шифоньер и туалетный столик. Вы знаете, как дорогая Вера хотела
шифоньерка такая, и как мы из-за неё поссорились». (При упоминании шифоньерки и туалетного столика Берг невольно сменил тон на довольный, как будто его восхищала домашняя обстановка.) «И такая красивая! Выдвижная, с секретным английским ящичком, знаешь!
А милая Вера давно хотела такую. Я хочу сделать ей сюрприз, понимаешь. Я видел столько этих крестьянских тележек у тебя во дворе. Пожалуйста, позвольте мне взять его.
Я хорошо заплачу этому человеку и...»

 Граф нахмурился и кашлянул.

 «Спросите у графини, я не отдаю приказов».

“Если это неудобно, пожалуйста, не надо”, - сказал Берг. “Только я так хотел этого,
ради дорогой Веры”.

“О, идите вы все к дьяволу! К дьяволу, к дьяволу, к дьяволу...
- закричал старый граф. “ У меня голова идет кругом!

И он вышел из комнаты. Графиня заплакала.

“ Да, мама! Да, это очень тяжёлые времена! — сказал Берг.

 Наташа вышла из комнаты вместе с отцом и, словно не в силах принять какое-то решение, сначала пошла за ним, а потом сбежала вниз.

 Петя был на крыльце и раздавал оружие слугам
кто были покинуть Москву. Нагруженных телег стояли в
двор. Два из них были uncorded и раненый офицер был скалолазания
в один из них помогал санитар.

“Ты знаешь, из-за чего это?” Петя спросил Наташу.

Она поняла, что он имел в виду, из-за чего ссорились их родители.
Она не ответила.

— Это потому, что папа хотел отдать все повозки раненым, — сказал Петя. — Мне Василий сказал. Я считаю...

 — Я считаю, — вдруг почти вскрикнула Наташа, повернувшись к Пете, — я считаю это таким ужасным, таким отвратительным, таким... я не знаю чем.
Разве мы презренные немцы?»

 Её горло дрогнуло от судорожных рыданий, и, боясь ослабеть и дать волю своему гневу, она повернулась и бросилась вверх по лестнице.


 Берг сидел рядом с графиней и утешал её с почтительным вниманием родственника. Граф с трубкой в руке расхаживал взад-вперёд по комнате, когда Наташа, с искажённым от гнева лицом, ворвалась в комнату, как буря, и быстрыми шагами подошла к матери.

 «Это ужасно! Это отвратительно! — закричала она. — Ты не могла этого заказать!»

Берг и графиня смотрели на нее растерянно и испуганно. Граф
остановился у окна и прислушался.

“Мама, это невозможно: посмотри, что делается во дворе!” - закричала она.
“Они останутся!..”

“Что с тобой? Кто ‘они’? Чего ты хочешь?

“ Да ведь раненые! Это невозможно, мама. Это чудовищно!... Нет, мама, дорогая, это не то. Пожалуйста, прости меня, дорогая... Мама, какая разница, что мы возьмём? Только посмотри, что происходит во дворе... Мама!... Это невозможно!»

 Граф стоял у окна и слушал, не оборачиваясь.
Внезапно он всхлипнул и прижался лицом к окну.

 Графиня взглянула на дочь, увидела, что та сгорает от стыда за мать, заметила её волнение и поняла, почему муж не оборачивается, чтобы посмотреть на неё. Она растерянно огляделась.

 «Ну, как хочешь! Я кому-нибудь мешаю?» — сказала она, не желая сразу сдаваться.

 «Мама, дорогая, прости меня!»

Но графиня оттолкнула дочь и подошла к мужу.

 «Дорогой мой, ты поступаешь правильно...  Ты же знаешь, я в этом не разбираюсь», — сказала она, стыдливо опустив глаза.

«Яйца... яйца учат курицу», — пробормотал граф сквозь слёзы радости и обнял жену, которая была рада спрятать свой стыд у него на груди.


 «Папа! Мама! Можно я посмотрю? Можно?..» — спросила Наташа. «Мы всё равно возьмём с собой всё самое необходимое».

Граф утвердительно кивнул, и Наташа тем быстрым шагом, которым она отличалась в играх, побежала через бальный зал в переднюю и спустилась во двор.

 Слуги собрались вокруг Наташи, но не могли поверить в странный приказ, который она им передала, пока сам граф не подтвердил его от имени жены.
подтвердил приказ отдать все повозки раненым и отнести сундуки в кладовые. Когда слуги поняли, что это за приказ, они с радостью и рвением принялись за новое дело. Оно больше не казалось им странным, а, наоборот, было единственным, что можно было сделать, точно так же, как за четверть часа до этого никому не казалось странным, что раненых нужно оставить, а товары увезти, а казалось единственным, что можно сделать.

Вся семья, словно в искупление того, что не сделала этого раньше, принялась
с готовностью принялись за новое дело — погрузку раненых в повозки.
Раненые выползали из своих комнат и с бледными, но счастливыми лицами стояли вокруг повозок.
Новость о том, что будут повозки, распространилась по соседним домам, и раненые стали приходить во двор Ростовых.
Многие из раненых просили не разгружать повозки, а просто дать им посидеть на вещах. Но начатую разгрузку уже нельзя было остановить. Казалось, не имело значения,
все ли вещи остались или только половина. Ящики были полны
фарфора, бронзы, картины и зеркала, что было так тщательно
упакованные в ночь перед теперь валялись на дворе, и они пошли еще на
ищут и находят возможности разгрузка это или что и
сдача раненых еще и еще тележка.

“Мы можем взять еще четырех человек”, - сказал стюард. “Пусть забирают мою двуколку,
иначе что с ними будет?”

“Пусть забирают мою тележку с гардеробом”, - сказала графиня. «Дуняша может поехать со мной в карете».


Они разгрузили тележку с вещами и отправили её за ранеными.
дом через две двери от дома. Весь дом, включая слуг, был ярким
и оживленным. Наташа была в состоянии восторженного возбуждения, какого она
давно не испытывала.

“На что мы могли бы это прицепить?” - спросили слуги, пытаясь закрепить
сундук на узкой подножке позади экипажа. “Мы должны оставить по крайней мере одну тележку".
"Мы должны оставить хотя бы одну тележку”.

“ Что в нем? ” спросила Наташа.

“ Графские книги.

«Оставь, Василий уберёт. Он не нужен».

В фаэтоне было полно народу, и возникали сомнения в том, где может сесть граф
Пётр.

— На ящик. Ты сядешь на ящик, Петя, да? — вскрикнула Наташа.

 Соня тоже всё это время была занята, но цель её усилий была совсем не та, что у Наташи. Она убирала вещи, которые нужно было оставить, и составляла их список, как хотела графиня, и старалась, чтобы с ними увезли как можно больше.





 ГЛАВА XVII

Около двух часов дня четыре экипажа Ростовых, нагруженные и запряжённые, стояли у подъезда.
Одна за другой повозки с ранеными выехали со двора.

Коляска, в которой везли князя Андрея, привлекла внимание Сони
, когда она проезжала мимо парадного крыльца. С помощью горничной она занималась
приготовлением места для графини в огромной высокой карете, которая стояла у
подъезда.

“Чья это коляска?” - спросила она, высунувшись из окна кареты.


“Почему, вы не знали, мисс?” ответила горничная. «Раненый князь: он
ночевал в нашем доме и едет с нами».

«Но кто это? Как его зовут?»

«Это наш жених — сам князь Болконский! Говорят, он умирает», — со вздохом ответила служанка.

Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня,
уставшая и уже одетая в шаль и шляпку для поездки,
ходила взад и вперёд по гостиной, ожидая, пока соберутся домашние для обычной молчаливой молитвы перед отъездом.
 Наташи в комнате не было.

 — Мама, — сказала Соня, — князь Андрей здесь, он смертельно ранен. Он
едет с нами.

Графиня в смятении открыла глаза и, схватив Соню за руку, огляделась
.

“ Наташа? ” прошептала она.

В тот момент эта новость имела только одно значение для них обоих.
Они знали свою Наташу, и тревога за то, что будет, если она услышит эту новость, заглушила всю симпатию к человеку, который нравился им обоим.

 «Наташа ещё не знает, но он едет с нами», — сказала Соня.

 «Ты говоришь, он умирает?»

 Соня кивнула.

 Графиня обняла Соню и заплакала.

«Пути Господни неисповедимы!» — подумала она, чувствуя, что
Всемогущая Рука, доселе невидимая, проявляется во всём, что сейчас происходит.


— Ну что, мама? Всё готово. В чём дело? — спросила Наташа, вбегая в комнату с оживлённым лицом.

“Ничего”, - ответила графиня. “Если все готово, давайте отправимся”.

И графиня склонилась над ридикюлем, чтобы скрыть свое взволнованное лицо. Соня
обняла Наташу и поцеловала ее.

Наташа вопросительно посмотрела на нее.

“Что такое? Что случилось?”

“Ничего... Нет...”

“Это что-то очень плохое для меня? Что это? — настаивала Наташа, обладавшая быстрой интуицией.


 Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, мадам Шосс, Мавра
Кузьминична и Василий Иванович вошли в гостиную и, закрыв за собой двери, все сели и несколько мгновений молчали.
все сели, не глядя друг на друга.

Граф встал первым и с громким вздохом перекрестился перед иконой. Все остальные сделали то же самое. Затем граф обнял
Мавру Кузьминичну и Василия, которые должны были остаться в Москве, и, пока они ловили его руку и целовали его плечо, он легонько похлопывал их по спине, произнося какие-то смутно-нежные и утешительные слова. Графиня вошла в молельню, и там Соня застала её на коленях перед иконами, которые были развешаны по стенам.
(Самые ценные из них, с которыми была связана какая-то семейная традиция,
брали с собой.)

 На крыльце и во дворе мужчины, которых Петя вооружил мечами
и кинжалами, с заправленными в высокие сапоги штанами и затянутыми ремнями
и кушаками, прощались с теми, кто остался.

Как это всегда бывает при сборах, многое было забыто или уложено не туда, куда нужно.
Долгое время двое слуг стояли по обе стороны от открытой двери и подножки кареты, ожидая, когда они смогут помочь графине сесть в карету, в то время как служанки выбегали из дома с подушками и узлами
к каретам, коляске, фаэтону и обратно.

«Они вечно всё забывают!» — сказала графиня. «Разве ты не знаешь, что я не могу так сидеть?»

И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, но с обиженным видом на лице, поспешно забралась в карету, чтобы переставить сиденье.

«Ох уж эти слуги!» — сказал граф, качая головой.

Ефим, старый кучер, которому графиня доверяла управление каретой, сидел,
высоко забравшись на козлы, и даже не оглядывался на то, что происходило позади него. Тридцатилетний опыт
он знал, что пройдёт ещё какое-то время, прежде чем ему скажут: «Поезжай, чёрт возьми!»
и он знал, что даже когда это будет сказано, его ещё раз или два остановят, чтобы послать за чем-то, что было забыто, и даже после этого его снова остановят, и сама графиня высунется из окна и будет умолять его, ради всего святого, ехать осторожно вниз по склону. Он всё это знал
и поэтому спокойно ждал, что будет дальше, с большим терпением, чем лошади, особенно та, что стояла рядом, гнедая Сокола.
который бил копытом по земле и грыз удила. Наконец все расселись, ступеньки кареты сложились и были подняты, дверь закрылась,
кого-то послали за дорожным сундуком, и графиня высунулась
из кареты и сказала то, что должна была сказать. Затем Ефим
намеренно снял шляпу и начал креститься. То же самое сделали
форейтор и все остальные слуги. «С богом!» — сказал Ефим,
надевая шляпу. «Пошел!» Посыльный тронул лошадей, лошадь, запряжённая в карету, потянула его за поводья,
высокие рессоры заскрипели, и карета закачалась. Лакей
вскочил на подножку движущегося экипажа, который тряхнуло, когда он выехал со двора на неровную мостовую; другие экипажи тоже тряхнуло, и вереница экипажей двинулась по улице. В каретах, коляске и фаэтоне все перекрестились, проезжая мимо церкви напротив дома. Те, кто должен был остаться в Москве, шли по обе стороны от экипажей, провожая путешественников.

Наташа редко испытывала такое радостное чувство, как сейчас, когда она сидела в карете рядом с графиней и смотрела на медленно удаляющийся
стены покинутой, взволнованной Москвы. Время от времени она высовывалась из окна кареты и оглядывалась, а затем смотрела вперёд, на длинную вереницу раненых, шедших перед ними. Почти в начале колонны она видела поднятый верх кареты князя Андрея. Она не знала, кто в ней, но каждый раз, когда она смотрела на процессию, её взгляд искал эту карету. Она знала, что она прямо перед ней.

В Кудрино со стороны Никитского, Пресненского и Подновского переулков подъехало ещё несколько таких же экипажей, как у Ростовых, и, как они
Когда они проезжали по Садовой улице, экипажи и повозки выстроились в два ряда.


Когда они проезжали мимо Сухаревой башни, Наташа, которая
любопытно и настороженно разглядывала проезжающих и проходящих
мимо людей, вдруг радостно вскрикнула:

 «Боже мой! Мама, Соня, смотрите, это он!»


«Кто? Кто?»


«Смотрите! Да, ей-богу, это Безухов! — сказала Наташа, высунувшись из кареты и глядя на высокого, толстого мужчину в длинном кафтане, который по манере ходить и двигаться явно был переодетым барином и как раз проходил под аркой.
Сухарева башня в сопровождении маленького, болезненного, безбородого старичка в фризовой шинели.

«Да, это действительно Безухов в шинели, с каким-то старичком.
Действительно, — сказала Наташа, — смотрите, смотрите!»

«Нет, это не он. Как ты можешь говорить такую чушь?»

— Мама, — закричала Наташа, — я голову даю на отсечение, что это он! Уверяю тебя!
 Стой, стой! — кричала она кучеру.

Но кучер не мог остановиться, потому что с Мещанской улицы двигались другие повозки и экипажи, и Ростовым кричали, чтобы они двигались дальше и не загораживали дорогу.

На самом деле, хотя Ростовы и были теперь гораздо дальше, чем прежде, они все видели Пьера — или кого-то очень похожего на него — в кафтане кучера,
который шёл по улице с опущенной головой и серьёзным лицом рядом с маленьким
безбородым стариком, похожим на лакея. Старик заметил, что из окна кареты
на них смотрит чьё-то лицо, и, почтительно коснувшись локтя Пьера,
что-то сказал ему и указал на карету. Пьер, явно погружённый в свои мысли, сначала не мог его понять. Наконец, когда он понял и взглянул на
В направлении, указанном стариком, он узнал Наташу и, повинуясь первому порыву, быстро зашагал к карете. Но, сделав с дюжину шагов, он, казалось, что-то вспомнил и остановился.

 Лицо Наташи, высунувшейся из окна, сияло вопросительной добротой.


— Пётр Кириллович, идите сюда! Мы вас узнали! Это чудесно! — воскликнула она, протягивая ему руку. — Что вы делаете?
Почему ты такая?

Пьер взял ее протянутую руку и неловко поцеловал на ходу.
шел рядом с ней, пока карета все еще двигалась.

— Что случилось, граф? — спросила графиня удивлённым и сочувственным тоном.


— Что? Что? Почему? Не спрашивайте меня, — сказал Пьер и оглянулся на
Наташу, чьё сияющее, счастливое лицо — он чувствовал это, не глядя на неё, — наполнило его восторгом.


— Вы остаётесь в Москве?

 Пьер колебался.

— В Москву? — переспросил он. — Да, в Москву. Прощайте!

 — Ах, если бы я была мужчиной! Я бы непременно осталась с вами. Как чудесно!
 — сказала Наташа. — Мама, если ты не против, я останусь!

 Пьер рассеянно взглянул на Наташу и хотел что-то сказать, но
— перебила его графиня.

 — Мы слышали, что вы были в сражении.

 — Да, был, — отвечал Пьер.  — Завтра будет ещё сражение... — начал он, но Наташа перебила его.

 — Но что с вами, граф?  Вы не похожи на себя...

 — Ах, не надо...Не спрашивай меня, не спрашивай! Я и сам не знаю. Завтра... Но нет! Прощай, прощай! — пробормотал он. — Ужасное время! — и, спрыгнув с подножки, ступил на тротуар.

 Наташа долго ещё высовывалась из окна, сияя на него своей доброй, слегка вопросительной, счастливой улыбкой.





 ГЛАВА XVIII

Последние два дня, с тех пор как он уехал из дома, Пьер жил в пустом доме своего покойного благодетеля Баздеева. Вот как это произошло.


Когда он проснулся на следующее утро после своего возвращения в Москву, он
Во время аудиенции у графа Ростопчина он некоторое время не мог понять, где находится и чего от него ждут. Когда ему сообщили, что среди прочих, ожидающих его в приёмной, был француз, который принёс письмо от его жены, графини Элен, он почувствовал, как его внезапно охватило то чувство растерянности и безысходности, которому он был подвержен. Он чувствовал, что всему пришёл конец, что всё
перемешалось и рушится на глазах, что никто не прав и никто не виноват, что будущее ничего не сулит и от этого никуда не деться
положение. неестественно улыбаясь и что-то бормоча себе под нос, он сначала сел на диван в позе отчаяния, затем встал, подошёл к двери гостиной и заглянул в щёлочку, вернулся, размахивая руками, и взял книгу. Его мажордом вошёл во второй раз, чтобы сказать, что француз, принёсший письмо от графини, очень хочет увидеться с ним хотя бы на минутку и что кто-то из
Вдова Баздеева позвонила Пьеру, чтобы попросить его взять на себя ведение дел её мужа, так как сама она уезжала за город.

“О, да, через минуту; подождите... или нет! Нет, конечно... пойдите и скажите, что я приду", - ответил Пьер мажордому.
”Я сейчас приду".

Но как только мужчина вышел из комнаты, Пьер взял свою шляпу, которая
лежала на столе, и вышел из кабинета через другую дверь.
В коридоре никого не было. Он прошёл по всему этому коридору до лестницы и, нахмурившись и потирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. У входной двери стоял швейцар. С площадки, где стоял Пьер, было видно
Была ещё одна лестница, ведущая к чёрному ходу. Он спустился по ней и вышел во двор. Никто его не видел. Но там стояли несколько экипажей, и как только Пьер вышел за ворота, кучеры и дворник заметили его и приподняли шляпы. Когда он почувствовал, что на него смотрят, он повёл себя как страус, который прячет голову в песок, чтобы его не увидели: он опустил голову и, ускорив шаг, пошёл дальше по улице.

 Из всех дел, которые ждали Пьера в тот день, самым важным ему показалась сортировка книг и бумаг Иосифа Баздеева.

Он нанял первое попавшееся ему на глаза такси и велел водителю ехать к Патриаршим прудам, где находился дом вдовы Баздеевой.


Постоянно оборачиваясь, чтобы посмотреть на ряды нагруженных телег, которые со всех сторон выезжали из Москвы, и балансируя своим грузным телом, чтобы не выскользнуть из ветхой старой повозки, Пьер, испытывая радостное чувство школьника, сбежавшего из школы, начал разговаривать с водителем.

Мужчина сказал ему, что сегодня в Кремле раздают оружие
и что завтра всех отправят за Три горы
у ворот, и там произойдёт великая битва.

 Дойдя до Патриарших прудов, Пьер нашёл дом Баздеевых, в котором давно не бывал. Он подошёл к воротам.
 Герасим, тот самый жёлтый безбородый старик, которого Пьер видел на Торжке пять лет назад с Иосифом Баздеевым, вышел в ответ на его стук.

 «Дома?» — спросил Пьер.

«В связи с нынешним положением дел Софья Даниловна уехала с детьми в
Торжокское имение, ваше превосходительство».

«Я всё равно приеду, мне нужно просмотреть книги», — сказал
Пьер.

— Будьте добры, войдите. Макар Алексеевич, брат моего покойного
хозяина — царство ему небесное, — остался здесь, но он, как вы знаете, в
слабом состоянии, — сказал старый слуга.

 Пьер знал, что Макар Алексеевич был полубезумным братом Иосифа Баздеева и сильно пил.


— Да, да, я знаю. Давайте войдём... — сказал Пьер и вошёл в дом.

В передней стоял высокий лысый старик с красным носом, в халате и с галошами на босых ногах. Увидев Пьера, он сердито пробормотал что-то и пошёл дальше по коридору.

«Он был очень умным человеком, но теперь совсем ослаб, как видит ваша честь», — сказал Герасим. «Не угодно ли вам пройти в кабинет?» Пьер кивнул. «Кабинет запечатан, так и остался запечатанным, но Софья Даниловна приказала, чтобы, если кто-нибудь придёт от вас, ему отдали книги».

 Пьер вошёл в тот мрачный кабинет, в который он входил с таким трепетом при жизни своего благодетеля. Комната, пыльная и неубранная со времён смерти Иосифа Баздеева, стала ещё мрачнее.

 Герасим открыл одну из ставен и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер
Он обошёл кабинет, подошёл к шкафу, в котором хранились рукописи
и достал то, что когда-то было одним из самых важных,
святая святых ордена. Это были подлинные «Шотландские акты»
с примечаниями и пояснениями Баздеева. Он сел за пыльный письменный
стол и, положив перед собой рукописи, развернул их, закрыл,
наконец отодвинул и, положив голову на руку, погрузился в раздумья.

Герасим несколько раз осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер
всегда сидит в одной и той же позе.

Прошло больше двух часов, и Герасим позволил себе слегка постучать в дверь, чтобы привлечь его внимание, но Пьер его не услышал.

 «Вы будете расплачиваться с извозчиком, ваша честь?»

 «Ах да!» — сказал Пьер, приходя в себя и поспешно вставая. — Послушай, — добавил он, взяв Герасима за пуговицу на камзоле и глядя на старика влажными, блестящими и восторженными глазами. — Послушай, ты знаешь, что завтра будет битва?

 — Мы слышали, — ответил мужчина.

 — Умоляю тебя, не говори никому, кто я такой, и сделай то, о чём я тебя прошу.

“Да, ваше превосходительство”, - ответил Герасим. “Не хотите ли чего-нибудь
поесть?”

“Нет, но я хочу чего-нибудь другого. Мне нужна крестьянская одежда и пистолет, - сказал Пьер, неожиданно покраснев.
- Да, ваше превосходительство, - сказал Герасим, подумав с минуту. - Мне нужна крестьянская одежда и пистолет.

“ Да, ваше превосходительство.

Весь остаток дня Пьер провёл в одиночестве в кабинете своего благодетеля.
Герасим слышал, как он беспокойно расхаживал из угла в угол и разговаривал сам с собой.
Ночь он провёл на кровати, приготовленной для него там.


Герасим был слугой, который за свою жизнь повидал много странного.
Он без удивления принял решение Пьера поселиться в его доме и, казалось, был рад, что ему есть на ком прислуживать. В тот же вечер — даже не спрашивая себя, зачем они нужны, — он раздобыл для Пьера ямщицкий тулуп и шапку и пообещал на следующий день принести ему пистолет.
 Макар Алексеевич в тот вечер дважды приходил, шаркая галошами, доходил до двери, останавливался и заискивающе смотрел на Пьера. Но как только Пьер повернулся к нему, он запахнулся в халат, бросив на него
стыдливый и сердитый взгляд, и поспешил прочь. Это произошло, когда
Пьер (в шинели ямщика, которую Герасим достал для него и продезинфицировал паром)
вместе со стариком направлялся на Сухаревку, чтобы купить пистолет.
Там он и встретил Ростовых.





Глава XIX

Приказ Кутузова об отступлении через Москву на Рязанскую дорогу был отдан
ночью первого сентября.

Первые отряды выступили сразу же и всю ночь шли медленно и размеренно, без спешки. Однако на рассвете те, кто приближался к городу со стороны Дорогомиловского моста, увидели впереди себя множество солдат
Они толпились и спешили по мосту, поднимаясь на противоположный берег и перекрывая улицы и переулки, в то время как бесконечные массы войск надвигались на них сзади, и их охватила беспричинная спешка и тревога. Все они устремились к мосту, на мост, к бродам и лодкам. Сам Кутузов объехал Москву по боковым улицам и направился на другой берег Москвы.

К десяти часам утра второго сентября в Дорогомилове, где у них было достаточно места, оставался только арьергард.
Основная армия находилась на другом конце Москвы или за её пределами.

В это самое время, в десять часов утра второго сентября,
Наполеон стоял среди своих войск на Поклонной горе и смотрел на
раскинувшуюся перед ним панораму. С двадцать шестого августа по второе сентября, то есть с Бородинского сражения до вступления французов в Москву, в течение всей этой волнующей, памятной недели стояла необыкновенная осенняя погода, которая всегда приходит неожиданно, когда солнце стоит низко и греет сильнее, чем весной, когда всё так ярко сияет в редкие ясные дни
Атмосфера, от которой слезятся глаза, когда лёгкие укрепляются и
освежаются от вдыхания ароматного осеннего воздуха, когда даже
ночи тёплые и когда в эти тёмные тёплые ночи золотые звёзды
непрерывно пугают и радуют нас, падая с неба.

 В десять часов утра второго сентября такая погода всё ещё стояла.


Утренняя свежесть была волшебной. Вид на Москву с Поклонной горы
Хилл раскинулся во всей своей красе: река, сады, церкви. Казалось, он жил своей обычной жизнью, а его купола сверкали на солнце, как звёзды.

Вид странного города с его необычной архитектурой, какой он никогда раньше не видел, вызвал у Наполеона скорее завистливое и тревожное любопытство, которое испытывают люди, когда видят чуждую им форму жизни, ничего о них не знающую. Этот город, очевидно, жил полной жизнью. По неопределённым признакам, по которым даже на расстоянии можно отличить живое тело от мёртвого, Наполеон понял, что город не мёртв.
Хилл ощущал биение жизни в городе и словно чувствовал дыхание этого великого и прекрасного тела.

Каждый русский, глядя на Москву, чувствует в ней мать; каждый иностранец, который видит её, даже не зная о её значении как города-матери, должен чувствовать её женственность, и Наполеон чувствовал это.

«Этот азиатский город с бесчисленными церквями, святая Москва. Вот она наконец, эта знаменитая столица!» Il ;tait temps, — * сказал он и, спешившись, приказал расстелить перед собой план Москвы и позвал Лелорна д’Идевиля, переводчика.

 * «Этот азиатский город с бесчисленными церквями, святая  Москва! Вот он наконец, этот знаменитый город.»
 Давно пора».


 «Город, захваченный врагом, подобен девушке, потерявшей честь», — подумал он (так он сказал Тучкову в Смоленске). С этой точки зрения он смотрел на восточную красавицу, которую никогда раньше не видел. Ему казалось странным, что его давнее желание, которое казалось недостижимым, наконец осуществилось. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, вглядываясь в детали, и уверенность в том, что план у него в руках, волновала и пугала его.

 «А как иначе?»  — подумал он.  «Вот она, столица, у меня в руках
Ножки. Где сейчас Александр и о чем он думает? Странный,
красивый и величественный город; и странный и величественный момент! В каком
свете я должен предстать перед ними!” - думал он, думая о своих войсках.
“Вот она, награда для всех этих малодушных людей”, - размышлял он,
поглядывая на тех, кто был рядом с ним, и на войска, которые приближались и
выстраивались. «Одно моё слово, одно движение моей руки — и эта древняя столица царей будет уничтожена. Но моё милосердие всегда готово снизойти до побеждённых. Я должен быть великодушным и поистине великим. Но
«Нет, не может быть, чтобы я был в Москве, — вдруг подумал он.
 — И всё же она лежит у моих ног, сверкая золотыми куполами и крестами в лучах солнца.  Но я пощажу её.
На древних памятниках варварства и деспотизма я начертаю великие слова справедливости и милосердия... Именно это будет больнее всего для Александра, я его знаю».
(Наполеону казалось, что главная важность происходящего заключается в личной борьбе между ним и Александром.)  «С высоты Кремля — да, там
Это Кремль, да — я дам им справедливые законы; я научу их, что такое истинная цивилизация, я сделаю так, что поколения бояр будут с любовью вспоминать своего завоевателя. Я скажу депутатам, что я не желал и не желаю войны, что я вёл войну только против ложной политики их двора; что я люблю и уважаю Александра и что в Москве я приму условия мира, достойные меня и моего народа.
Я не хочу использовать военные успехи, чтобы унизить уважаемого монарха. «Бояре, — скажу я им, — я не хочу войны, я хочу
о мире и благополучии всех моих подданных». Однако я знаю, что их присутствие воодушевит меня, и я буду говорить с ними, как всегда:
ясно, убедительно и величественно. Но неужели я действительно в
Москве? Да, она там».

«Qu’on m’am;ne les boyars», * сказал он своим спутникам.

 * «Приведите ко мне бояр».


Генерал с блестящей свитой немедленно отправился за боярами.


Прошло два часа. Наполеон пообедал и снова стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Он обратился к
бояре уже обрели определенные очертания в его воображении. Эта
речь была полна достоинства и величия, как это понимал Наполеон.

Он сам увлекся тон великодушия он намеревался
принять к Москве. В своем воображении он назначил дни для сборки
во дворце царей, в которых российские знаменитости, и его собственная,
пообщаться. Он мысленно назначил губернатора, который мог бы выиграть
сердца людей. Узнав, что в Москве много благотворительных учреждений, он
мысленно решил, что будет оказывать им всяческие поблажки
на всех них. Он думал, что, как в Африке он должен был надеть бурнус
и сидеть в мечети, так и в Москве он должен быть благодетельным, как цари.
И чтобы окончательно тронуть сердца русских—и как
все французы можете представить себе что-то личное, без справок.
для Ма ch;re, Ма Тендре, Ма несчастная мать * —он решил, что он будет
разместить надпись на всех этих заведениях большими буквами:
«Это заведение посвящено моей дорогой матери». Или нет, должно быть просто: Maison de ma M;re, *(2) — заключил он. — Но действительно ли я в
Москва? Да, вот она, передо мной, но почему так долго не едет городская депутация? —
подумал он.

 * «Моя дорогая, моя нежная, моя бедная мать».

 * (2) «Дом моей матери».


 Тем временем в тылу его свиты шепотом велись оживленные переговоры между его генералами и маршалами. Те, кого послали за депутацией, вернулись с новостью о том, что Москва пуста, что все покинули её. Лица тех, кто не совещался, были бледными и встревоженными. Их не встревожил тот факт, что
что Москва опустела (каким бы серьёзным ни казался этот факт), но вопрос заключался в том, как сообщить императору — не поставив его в ужасное положение и не заставив его выглядеть нелепо, — что он так долго напрасно ждал бояр: что в Москве остались только пьяные толпы, но больше никого. Одни говорили, что нужно собрать какую-нибудь делегацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что императора нужно сначала тщательно и умело подготовить, а потом сказать ему правду.

«Ему всё равно придётся сказать», — заявили некоторые джентльмены
свита. «Но, господа...»

 Положение было тем более неловким, что император, размышляя о своих великодушных планах, терпеливо расхаживал взад и вперед перед расстеленной картой, время от времени бросая на дорогу, ведущую в Москву, из-под поднятой руки взгляд, полный сияющей и гордой улыбки.

 «Но это невозможно...» — заявляли господа из свиты, пожимая плечами, но не решаясь произнести подразумеваемое слово — le ridicule...

Наконец император, уставший от тщетного ожидания, поддался актёрскому инстинкту, подсказавшему ему, что этот возвышенный момент затянулся слишком надолго
Начинавший терять свою величественность Кутузов подал знак рукой.
Раздался одиночный выстрел из сигнальной пушки, и войска, уже рассредоточенные по разным сторонам Москвы, двинулись в город через Тверские, Калужские и Дорогомиловские ворота.
Всё быстрее и быстрее, соревнуясь друг с другом, они двигались в колоннах по двое или по трое, исчезая в облаках пыли, которую они поднимали, и наполняя воздух оглушительным рёвом сливающихся криков.

Подстрекаемый движением своих войск, Наполеон проехал с ними до Дорогомиловских ворот, но там снова остановился и, спешившись,
конь долго бродил вдоль Каммер-Коллежского вала в ожидании депутации.






Глава XX
Тем временем Москва опустела. В ней ещё оставались люди, возможно,
пятая часть её прежних жителей, но она была пуста.
Она была пуста в том смысле, в каком пуст улей без матки.

В улье без матки не осталось жизни, хотя на первый взгляд он кажется таким же живым, как и другие ульи.


Пчёлы кружат вокруг улья без матки в жарких лучах полуденного солнца так же весело, как и вокруг живых ульев; издалека доносится запах
Мёд такой же, как и в других ульях, и пчёлы летают туда-сюда точно так же. Но достаточно взглянуть на этот улей, чтобы понять, что в нём больше нет жизни. Пчёлы летают не так, как раньше, запах и звуки, которые встречает пчеловод, не такие, как раньше. В ответ на постукивание пчеловода по
стене больного улья вместо прежнего мгновенного
единодушного гудения десятков тысяч пчёл с угрожающе
сжатыми брюшками, издающих быстрый вибрирующий звук
крыльев, доносящийся из воздуха, раздаётся лишь отрывистое жужжание
в разных частях опустевшего улья. От прилётной доски вместо прежнего одуряюще-ароматного запаха мёда и яда и тёплых дуновений кишащей жизни исходит запах пустоты и разложения, смешанный с запахом мёда. Больше нет стражей, которые трубили тревогу, подняв брюшко и готовые умереть, защищая улей. Больше нет размеренного тихого гула пульсирующей активности,
похожего на звук кипящей воды, а есть разнообразные диссонирующие звуки беспорядка. В улей и из улья влетают и вылетают длинные чёрные пчёлы-грабительницы, испачканные
Медоносные пчёлы пугливы и проворны. Они не жалят, а уползают от опасности. Раньше в улей залетали только пчёлы, нагруженные мёдом, а вылетали они пустыми; теперь они вылетают нагруженными. Пчеловод открывает нижнюю часть улья и заглядывает внутрь. Вместо чёрных блестящих пчёл, приручённых трудом, цепляющихся друг за друга лапками и вытягивающих воск под непрерывный гул работы, которые раньше свисали длинными гроздьями до самого пола улья, сонные сморщенные пчёлы расползаются в разных направлениях по полу и стенкам улья. Вместо
Аккуратно выстланный пол, который пчёлы подметают, взмахивая крыльями.
Пол, усеянный кусочками воска, экскрементами, умирающими пчёлами, которые едва передвигают лапки, и мёртвыми пчёлами, которых не убрали.


Пчеловод открывает верхнюю часть улья и осматривает надставку.
Вместо ровных рядов пчёл, запечатывающих каждую щель в сотах и согревающих расплод, он видит искусные сложные конструкции из сот, но уже не такие чистые, как раньше. Всё заброшено и покрыто грязью. Чёрные пчёлы-воровы быстро и незаметно снуют вокруг
соты и короткие рабочие пчёлы, сморщенные и вялые, как будто они
стары, медленно ползают вокруг, не пытаясь помешать грабителям,
потеряв всякую мотивацию и всякое чувство жизни. Трутни, шмели, осы
и бабочки неуклюже бьются о стенки улья во время полёта. То тут, то там
среди ячеек с мёртвым расплодом и мёдом иногда раздаётся сердитое жужжание. То тут, то там пара пчёл, по привычке и в силу традиции очищающих ячейки для расплода, с трудом, превышающим их возможности, вытаскивают мёртвую пчелу или
шмель, сам не зная, почему он это делает. В другом углу две старые пчелы вяло дерутся, или чистят друг друга, или кормят друг друга,
сами не зная, делают ли они это с дружеским или враждебным намерением. В третьем месте толпа пчёл, давя друг друга, нападает на какую-то жертву, сражается с ней и душит её, и жертва, обессиленная или убитая, медленно и легко, как пёрышко, падает сверху на груду трупов. Смотритель открывает две центральные перегородки, чтобы осмотреть
маточники. На месте прежних тесных тёмных кружков, образованных
Тысячи пчёл сидят, прижавшись друг к другу, и охраняют великую тайну размножения.
Он видит сотни тусклых, вялых и сонных пчелиных тел. Почти все они умерли, не подозревая об этом, сидя в святилище, которое они охраняли и которого больше нет. От них исходит запах разложения и смерти. Лишь
некоторые из них ещё двигаются, поднимаются и вяло летят, чтобы сесть на руку врага, не имея духу умереть, ужалив его; остальные мертвы и падают легко, как рыбья чешуя. Пчеловод закрывает улей, делает на нём пометку и, когда у него появляется время, вытряхивает его содержимое и сжигает дотла.

Точно так же опустела Москва, когда Наполеон, усталый, встревоженный и угрюмый, расхаживал взад и вперёд перед Камер-Коллежским валом,
ожидая того, что, по его мнению, было необходимым, хотя и формальным, соблюдением приличий — депутации.


В разных уголках Москвы ещё оставалось несколько человек, бесцельно бродивших по улицам, следующих своим старым привычкам и едва ли осознававших, что они делают.

Когда Наполеону с должной осторожностью сообщили, что Москва пуста, он сердито посмотрел на своего информатора, отвернулся и молча продолжил расхаживать взад-вперёд.

 «Моя карета!» — сказал он.

Он сел рядом с дежурным адъютантом и въехал в пригород. «Москва опустела! — сказал он себе. — Какое невероятное событие!»

 Он не стал въезжать в город, а остановился на постоялом дворе в Дорогомилове.


Театральная постановка не удалась.





 ГЛАВА XXI

Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи до двух часов дня и уносили с собой раненых и последних уходивших жителей.


Самая большая давка во время движения войск была на Каменном, Москворецком и Яузском мостах.

Пока войска, разделившись на две части при обходе Кремля, толпились на Москворецком и Каменном мостах, множество солдат, воспользовавшись остановкой и скоплением людей, повернули назад.
Они проскользнули мимо церкви Василия Блаженного и под Боровицкими воротами, поднялись на холм и вышли на Красную площадь, где какой-то инстинкт подсказал им, что они могут легко забрать то, что им не принадлежит. Толпы людей, каких можно увидеть на распродажах, заполонили все проходы и переулки базара. Но
Торговцы с подобострастной любезностью приглашали покупателей войти.
Не было ни уличных торговцев, ни обычной разношёрстной толпы покупательниц.
Только солдаты в форме и плащах, но без мушкетов, входили на базар с пустыми руками и молча выходили с узлами. Торговцы и их помощники (которых было немного) растерянно сновали среди солдат. Они открыли свои магазины, снова их заперли и сами вынесли товары с помощью своих помощников. На
На площади перед базаром барабанщики отбивали сбор.
Но грохот барабанов не заставил солдат, занятых грабежом, бежать в
сторону барабанщиков, как раньше, а, наоборот, заставил их
убегать ещё дальше. Среди солдат в лавках и переходах можно было увидеть мужчин в серых сюртуках с гладко выбритыми головами. Два офицера, один
в шарфе поверх мундира, верхом на поджаром темно-сером коне,
другой в шинели, пешком, стояли на углу Ильинки и разговаривали. К ним подскакал третий офицер.

«Генерал приказывает немедленно выдворить их всех.
Это возмутительно! Половина солдат разбежалась».

«Куда вы?.. Куда?..» — крикнул он трём пехотинцам без мушкетов, которые, приподняв полы шинелей, проскальзывали мимо него в Базарную улицу. «Стойте, негодяи!»

«Но как ты собираешься их остановить?» — ответил другой офицер. «Их невозможно собрать вместе. Армия должна наступать, пока остальные не разбежались, вот и всё!»

«Как можно наступать? Они застряли там, на мосту, и
не двигайтесь. Не стоит ли нам выставить оцепление, чтобы остальные не разбежались?


 «Давайте, идите туда и выгоните их!» — крикнул старший офицер.

 Офицер в шарфе спешился, подозвал барабанщика и вместе с ним вошёл в аркаду.
 Несколько солдат бросились бежать. Хозяин магазина с красными прыщами на щеках возле носа и со спокойным,
настойчивым, расчётливым выражением на пухлом лице поспешно и
демонстративно подошёл к офицеру, размахивая руками.

 «Ваша честь! — сказал он. — Будьте так добры, защитите нас! Мы не будем жадничать
пустяки, мы будем рады угостить вас чем угодно! Прошу вас!...
 Я сейчас же принесу кусок ткани для такого благородного джентльмена, а то и два куска с удовольствием. Мы понимаем, как это важно; но что же это такое — чистый грабёж! Не могли бы вы поставить охрану хотя бы для того, чтобы мы могли закрыть магазин?..

 Несколько лавочников столпились вокруг офицера.

— Эх, что за чушь! — сказал один из них, худощавый мужчина сурового вида.
— Когда у тебя нет головы, ты не плачешь по волосам! Берите, что кому нравится!
— И энергично взмахнув рукой, он повернулся боком к офицеру.

— Вам, Иван Сидорыч, хорошо говорить, — сердито сказал первый купец. — Пожалуйте в лавку, ваша честь!

 — Вот ещё! — крикнул худой. — У меня в трёх лавках товару на сто тысяч рублей. Можно ли его спасти, когда армия уйдёт? Эх, люди! «Против Божьей силы наши руки бессильны».

— Проходите, ваша честь! — повторил торговец, кланяясь.

 Офицер стоял в замешательстве, на его лице читалась нерешительность.

 — Это не моё дело! — воскликнул он и быстро зашагал по одному из коридоров.

Из одного открытого магазина доносились звуки ударов и ругань, и как раз в тот момент, когда офицер подошёл к нему, оттуда с силой вышвырнули мужчину в сером пальто с бритой головой.


Этот мужчина, согнувшись пополам, пронёсся мимо торговца и офицера.
Офицер набросился на солдат, находившихся в магазине, но в этот момент до них донеслись испуганные крики из огромной толпы на Москворецком
мосту, и офицер выбежал на площадь.

«Что это? Что это?» — спросил он, но его товарищ уже скакал галопом мимо Василия Блаженного в ту сторону, откуда доносились крики.

Офицер вскочил на коня и поскакал за ним. Доехав до моста, он увидел две расчехлённые пушки, пехоту, пересекающую мост, несколько перевёрнутых повозок и испуганные и смеющиеся лица солдат. Рядом с пушкой стояла повозка, запряжённая двумя лошадьми. Четыре борзые в ошейниках жались к колёсам.
Повозка была нагружена доверху, и на самом верху, рядом с детским креслом, ножки которого болтались в воздухе, сидела крестьянка и издавала пронзительные и отчаянные вопли.  Товарищи-офицеры сказали ему, что крики
Толпа и крики женщины были вызваны тем, что
генерал Ермолов, подойдя к толпе и узнав, что солдаты рассредоточились по магазинам, а толпа гражданских заблокировала мост,
приказал выдвинуть два орудия и устроил показательную стрельбу по
мосту. Толпа, давя друг друга, опрокидывая повозки, отчаянно
крича и теснясь, расступилась, и войска двинулись вперёд.





ГЛАВА XXII

Тем временем сам город опустел. В нём почти никого не осталось
улицы. Все ворота и лавки были закрыты, лишь кое-где у трактиров
слышались одинокие крики или пьяные песни. По улицам никто
не ездил, и шаги прохожих были слышны редко. На Поварской
было совсем тихо и безлюдно. Огромный двор дома Ростовых
был завален сеном и конским навозом, и там не было ни души. В большой гостиной
дома, который был оставлен со всем, что в нём было, находились
два человека. Это были дворник Игнат и мальчик-паж Мишка.
Внук Василича, который остался в Москве с дедом.
 Мишка открыл клавикорд и стал наигрывать на нём одним пальцем. Дворник, уперев руки в бока, стоял перед большим зеркалом и довольно улыбался.


— Ну разве не прекрасно, дядя Игнат? — сказал мальчик и вдруг начал бить по клавишам обеими руками.

— Это всего лишь фантазия! — ответил Игнат, удивлённый тем, как широко расплылась улыбка на его лице, отражённом в зеркале.

 — Наглость! Наглость! — услышали они позади себя голос Мавры Кузьминичны, которая бесшумно вошла. — Как он ухмыляется, жирная рожа!
Ты для этого сюда пришёл? Там ничего не убрано, а Василич уже выдохся. Подожди немного!

 Игнат перестал улыбаться, поправил пояс и вышел из комнаты, робко опустив глаза.


— Тётя, я сделал это аккуратно, — сказал мальчик.

 — Я тебе дам аккуратно, проказник! — воскликнула Мавра
Кузьминична угрожающе подняла руку. «Иди поставь самовар для дедушки».


Мавра Кузьминична смахнула пыль с клавикорда, закрыла его и с глубоким вздохом вышла из гостиной, заперев за собой дверь.

Выйдя во двор, она остановилась, раздумывая, куда ей пойти
дальше — выпить чаю в людской с Василием или в кладовую, чтобы убрать то, что ещё не убрано.

Она услышала звук быстрых шагов на тихой улице.
Кто-то остановился у ворот, и засов загремел, когда кто-то попытался его открыть.
Мавра Кузьминична подошла к воротам.

«Кого вам нужно?»

— Граф — граф Илья Андреевич Ростов.

 — А вы кто такой?

 — Офицер, мне нужно с ним увидеться, — последовал ответ приятным, хорошо поставленным
русским голосом.

 Мавра Кузьминична открыла ворота, и в них вошёл восемнадцатилетний офицер с
круглое лицо Ростова вошло во двор.

«Уехали, сударь. Уехали вчера вечером», — сказала
Мавра Кузьминична с чувством.

Молодой офицер, стоявший в воротах, словно нерешаясь, войти или нет, прищелкнул языком.

«Ах, как досадно!» пробормотал он. «Надо было вчера приехать… Ах, как жаль».

Тем временем Марья Кузьминична внимательно и с сочувствием
рассматривала знакомые черты лица молодого человека, его
рваное пальто и стоптанную обувь.

 «Зачем тебе нужно было видеть графа?» — спросила она.

— Ну что ж... ничего не поделаешь! — сказал он с досадой и положил руку на калитку, словно собираясь уйти.

 Он снова замолчал в нерешительности.

 — Видишь ли, — вдруг сказал он, — я родственник графа, и он был очень добр ко мне. Как видите (он с забавным видом и добродушной улыбкой взглянул на своё пальто и сапоги), мои вещи изношены, а денег у меня нет, поэтому я собирался попросить у графа...

 Мавра Кузьминична не дала ему договорить.

 — Погодите минутку, сударь.  Одну минутку, — сказала она.

 И как только офицер отпустил ручку ворот, она повернулась и,
Поспешно удаляясь на своих старых ногах, она прошла через задний двор в
помещение для прислуги.

 Пока Мавра Кузьминична бежала в свою комнату, офицер
ходил по двору, опустив голову и глядя на свои поношенные сапоги, с едва заметной
улыбкой на губах. «Как жаль, что я не застал дядю! Какая милая старушка! Куда она убежала?» А как мне найти ближайший путь, чтобы догнать свой полк, который, должно быть, уже приближается к Рогожским воротам?
— подумал он. В этот момент из-за угла дома вышла Мавра Кузьминична с испуганным, но решительным видом.
в руке у неё был свёрнутый клетчатый платок. Не доходя нескольких шагов до офицера, она развернула платок, вынула из него белую двадцатипятирублёвую ассигнацию и поспешно протянула ему.

 «Если бы его превосходительство был дома, то, как родственник, он бы, конечно...
 но как есть...»

 Мавра Кузьминична смутилась и растерялась. Офицер не стал отказываться, а спокойно взял записку и поблагодарил её.

 «Если бы граф был дома...» — продолжала Мавра Кузьминична извиняющимся тоном. «Христос с вами, сударь! Да хранит вас Бог!» — сказала она, поклонившись, когда провожала его.

Покачивая головой и улыбаясь, словно забавляясь сам с собой, офицер почти рысью побежал по пустынным улицам к мосту через Яузу, чтобы догнать свой полк.


Но Мавра Кузьминична ещё долго стояла у закрытых ворот,
задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к незнакомому молодому офицеру.






Глава XXIII

Из недостроенного дома на Варварке, на первом этаже которого располагался винный магазин, доносились пьяные крики и песни. На скамьях вокруг столов
в маленькой грязной комнатке сидело человек десять фабричных рабочих. Подвыпившие и вспотевшие, с мутными глазами и разинутыми ртами, они все с трудом пели какую-то песню. Они пели нестройно, с трудом и напряжением, очевидно, не потому, что хотели петь, а потому, что хотели показать, что они пьяны и веселятся. Один из них, высокий светловолосый парень в чистом синем пиджаке, стоял над остальными. Его лицо с тонким прямым носом было бы красивым, если бы не тонкие, сжатые, дёргающиеся губы и тусклый, мрачный, неподвижный взгляд.
глаза. Очевидно, одержимый какой-то идеей, он стоял над поющими и торжественно и резко размахивал над их головами своей белой рукой с закатанным до локтя рукавом, неестественно растопырив грязные пальцы. Рукав его пальто постоянно сползал, и он всегда аккуратно закатывал его левой рукой, как будто было очень важно, чтобы жилистая белая рука, которой он размахивал, была обнажена. Посреди песни послышались крики, а в коридоре и на крыльце завязалась драка. Высокий парень взмахнул рукой.

“ Прекратите! ” повелительно воскликнул он. “ Там драка, ребята! И,
все еще закатывая рукав, он вышел на крыльцо.

Рабочие фабрики последовали за ним. Эти люди, которые под предводительством
высокого парня в то утро выпивали в драммаге, принесли
трактирщику несколько шкурок с фабрики, и за это им подали выпивку
им. Кузнецы из соседней кузницы, услышав шум в таверне и решив, что в неё вломились грабители, тоже захотели ворваться внутрь.
Это привело к драке на крыльце.

У дверей трактирщик дрался с одним из кузнецов, и когда рабочие вышли, кузнец, вырвавшись из рук трактирщика, упал лицом вниз на мостовую.

 Другой кузнец попытался войти в трактир, толкая трактирщика грудью.

 Парень с закатанным рукавом ударил кузнеца по лицу и дико закричал: «Они дерутся с нами, ребята!»

В этот момент первый кузнец поднялся и, почесывая свое разбитое лицо, чтобы оно закровило, закричал со слезами на глазах: «Полиция! Убийство!...
 Они убили человека, ребята!»

“О, боже милостивый, человек забит до смерти ... убит!..” - закричала женщина.
из ближайших ворот вышла толпа.

Вокруг окровавленного смита собралась толпа.

“Ты не достаточно—принимая ограбленный народ их последней рубашки?” сказал
голос, обращаясь к мытарь. “Что ты убил человека, ты
вор?”

Высокий парень, стоявший на крыльце, перевёл затуманенный взгляд с
трактирщика на кузнеца и обратно, словно раздумывая, с кем ему
сейчас сразиться.

 — Убийца! — внезапно крикнул он трактирщику. — Свяжите его, ребята!

 — Держу пари, ты бы и меня связал! — крикнул трактирщик, отталкивая его.
Он оттолкнул наступавших на него мужчин и, сорвав с головы шапку, швырнул её на землю.

 Как будто в этом действии было какое-то таинственное и угрожающее значение, рабочие, окружавшие трактирщика, нерешительно остановились.

 «Я хорошо знаю закон, ребята! Я обращусь к начальнику полиции. Думаете, я до него не доберусь? В наши дни грабежи запрещены!
— крикнул трактирщик, поднимая шапку.

 — Тогда пошли! Тогда пошли! — повторили трактирщик и высокий молодой человек.
Они вместе двинулись дальше по улице.

Окровавленный кузнец шёл рядом с ними. Фабричные и другие рабочие
следовали за ними, разговаривая и перекликаясь.

 На углу Моросейки, напротив большого дома с закрытыми ставнями и вывеской сапожника, стояло с десяток тощих,
изнурённых, мрачных сапожников в фартуках и длинных рваных сюртуках.

«Он должен как следует отблагодарить людей», — говорил худощавый рабочий с нахмуренными бровями и растрёпанной бородой.

«Но он высосал из нас все соки, а теперь думает, что мы ему больше не нужны. Он вводил нас в заблуждение всю неделю, а теперь, когда он довёл нас до такого состояния, он просто сбежал».

Увидев толпу и окровавленного мужчину, рабочий замолчал.
Все сапожники с жадным любопытством присоединились к движущейся
толпе.

 «Куда все идут?»

 «Ну, конечно, в полицию!»

 «Послушайте, это правда, что нас избили?»  «А вы как думали?
 Посмотрите, что говорят люди».

 Раздавались вопросы и ответы. Трактирщик, воспользовавшись тем, что толпа
увеличилась, отстал и вернулся в свою таверну.

 Высокий юноша, не заметив исчезновения своего врага, взмахнул обнажённой рукой и продолжил говорить, привлекая всеобщее внимание
к себе. Именно вокруг него толпились люди, ожидая от него ответов на вопросы, которые занимали все их мысли.

«Он должен поддерживать порядок, соблюдать закон, для этого и существует правительство. Разве я не прав, добрые христиане?» — сказал высокий юноша с едва заметной улыбкой. «Он думает, что правительства не существует! Как можно обойтись без правительства? Иначе нас бы грабили все кому не лень».

«Зачем говорить глупости?» — раздались голоса в толпе. «Неужели они вот так сдадут Москву? Они сказали тебе это ради шутки, а ты поверил!
»Разве на марше не много солдат? Впустить его, конечно! Для этого и существует правительство.
Тебе лучше послушать, что говорят люди, — сказал кто-то из толпы, указывая на высокого юношу.


У стены Чайнатауна собралась небольшая группа людей вокруг мужчины во фризовом пальто, который держал в руке бумагу.


«Указ, они читают указ!» «Читает указ!» — раздались голоса в толпе, и люди бросились к чтецу.

Мужчина во фризовом пальто читал листовку от 31 августа.
Когда толпа собралась вокруг него, он, казалось, растерялся, но, услышав вопрос,
Высокий парень, протолкавшийся к нему, начал довольно дрожащим голосом читать лист с самого начала.

 «Завтра рано утром я отправлюсь к его светлости, — читал он («Сирин  Высочество, — сказал высокий парень с торжествующей улыбкой на губах и хмурым взглядом), — чтобы посоветоваться с ним о дальнейших действиях и помочь армии уничтожить этих негодяев. Мы тоже примем участие... — продолжил читатель, а затем сделал паузу («Видите, — победоносно воскликнул юноша, — он собирается прояснить для вас всю ситуацию...»), — в уничтожении
я отправлю этих посетителей к дьяволу. Я вернусь к
обеду, и мы приступим к работе. Мы сделаем, полностью сделаем и уничтожим этих
негодяев”.

Последние слова были зачитаны в полной тишине. Высокий парень
мрачно опустил голову. Было очевидно, что никто не понял
последнюю часть. В частности, слова «Я вернусь к ужину» явно не понравились ни читателю, ни слушателям.
Сознание людей было настроено на высокую волну, и эти слова были слишком простыми и излишне понятными — так мог бы сказать любой из них, и поэтому
Вот что не должен был говорить указ, исходящий от высшей власти.

 Все они стояли в унынии и молчании. Высокий юноша шевелил губами и раскачивался из стороны в сторону.

 «Мы должны спросить его... это ведь он сам?..» «Да, конечно, спросите его!..
 Почему бы и нет?» Он объяснит... — вдруг послышались голоса в задних рядах толпы, и всеобщее внимание переключилось на полицейскую
карету, которая въехала на площадь в сопровождении двух
всадников-драгун.

 Полицейский начальник, который утром по приказу графа
 Ростопчина отправился сжигать баржи и в связи с этим
Дело в том, что он получил крупную сумму денег, которая в тот момент была у него в кармане.
Увидев приближающуюся к нему толпу, он велел кучеру остановиться.


 «Что это за люди?» — крикнул он мужчинам, которые робко приближались к его карете.


 «Что это за люди?» — снова крикнул он, не получив ответа.

— Ваша честь... — ответил лавочник в камзоле с оборками, — ваша честь, в соответствии с указом его превосходительства графа, они
желают служить, не щадя своих жизней, и это не какое-то там
бесчинство, а, как сказал его превосходительство...

«Граф не уехал, он здесь, и по вашему поводу будет издан приказ», — сказал начальник полиции. «Поехали!» — приказал он своему кучеру.

 Толпа остановилась, окружив тех, кто слышал слова начальника полиции, и глядя на удаляющуюся карету.

 Начальник полиции в этот момент испуганно обернулся, что-то сказал своему кучеру, и лошади поскакали быстрее.

«Это обман, ребята! Ведите нас к нему, к нему самому!» — крикнул высокий юноша. «Не отпускайте его, ребята! Пусть он нам ответит! Держите его!» — крикнул
разные люди, и толпа бросилась в погоню за повозкой.

Следуя за начальником полиции и громко переговариваясь, толпа направилась в сторону Лубянской улицы.

«Ну вот, дворяне и купцы ушли и бросили нас на произвол судьбы. Они что, думают, мы собаки?» В толпе всё чаще раздавались подобные голоса.





Глава XXIV

Вечером первого сентября, после встречи с
Кутузовым, граф Ростопчин вернулся в Москву уязвлённый и оскорблённый тем, что его не пригласили на военный совет.
потому что Кутузов не обратил внимания на его предложение принять участие в
защите города; а также потому, что в лагере ему открылся новый взгляд на
вещи, согласно которому спокойствие столицы и её патриотический пыл были не просто второстепенными, а совершенно неуместными и
неважными. Расстроенный, оскорблённый и удивлённый всем этим,
Ростопчин вернулся в Москву. После ужина он лёг на диван, не раздеваясь, и вскоре после полуночи его разбудил курьер,
принёсший ему письмо от Кутузова. В этом письме Кутузов просил графа
Ростопчин отправил полицейских, чтобы они провели войска через город, поскольку армия отступала по Рязанской дороге за пределы Москвы. Для Ростопчина это не было новостью. Он знал, что Москва будет оставлена, не только после вчерашнего разговора с Кутузовым на Поклонной горе, но и после Бородинского сражения, поскольку все генералы, которые приезжали в
После того сражения в Москве единогласно заявили, что ещё одно сражение невозможно.
С тех пор правительственное имущество вывозили каждую ночь, а половина жителей покинула город
с разрешения самого Ростопчина. И всё же эта новость
поразила и разозлила графа, поскольку пришла в виде простой
записки с приказом от Кутузова и была получена ночью, когда он
крепко спал.

Когда позже в своих мемуарах граф Ростопчин объяснял свои действия в то время, он неоднократно повторял, что им тогда двигали два важных соображения:
сохранить спокойствие в Москве и ускорить отъезд жителей. Если принять во внимание эти две цели, то все
действия Ростопчина кажутся безупречными. «Почему были вывезены святые мощи,
Почему не вывезли оружие, боеприпасы, порох и запасы зерна? Почему тысячи жителей были введены в заблуждение и поверили, что Москва не будет сдана, — и тем самым были разорены? «Чтобы сохранить спокойствие в городе», — объясняет граф Ростопчин. «Почему были вывезены связки бесполезных бумаг из правительственных учреждений, воздушный шар Леппиха и другие предметы?» «Чтобы оставить город пустым», — объясняет граф Ростопчин.
Достаточно признать, что общественное спокойствие находится под угрозой, и любое действие будет оправданным.

 Все ужасы эпохи террора были вызваны лишь заботой о
общественное спокойствие.

 На чём же основывались опасения графа Ростопчина за спокойствие Москвы в 1812 году? Какие были основания предполагать, что в городе может произойти восстание? Жители покидали его, а отступающие войска заполняли его. Почему это должно было привести к бунту среди населения?

Ни в Москве, ни где-либо ещё в России не происходило ничего похожего на восстание, когда враг входил в город.
Первого и второго сентября в Москве оставалось более десяти тысяч человек.
За исключением толпы, собравшейся во дворе губернатора, все остальные жители покинули город.
Там, по его приказу, ничего не произошло. Очевидно, что было бы ещё меньше причин ожидать беспорядков среди населения,
если бы после Бородинского сражения, когда сдача Москвы стала
очевидной или по крайней мере вероятной, Ростопчин вместо того,
чтобы подстрекать народ, раздавая оружие и листовки, предпринял
шаги по вывозу всех святых реликвий, пороха, боеприпасов и денег
и открыто заявил населению, что город будет оставлен.

Ростопчин, несмотря на свои патриотические чувства, был сангвиником и
импульсивный человек, который всегда вращался в высших административных кругах
и совершенно не понимал людей, которыми, как он считал,
он руководил. С тех пор как враг вошёл в Смоленск, он в своём воображении играл роль руководителя народного чувства «сердца России». Ему не только казалось (как и всем администраторам), что он контролирует внешние действия жителей Москвы, но он также думал, что контролирует их душевное состояние с помощью своих листовок и плакатов, написанных в грубом тоне, который
люди презирают представителей своего класса и не понимают тех, кто находится у власти. Ростопчин был так доволен своей ролью лидера народного движения и так привык к ней, что необходимость отказаться от этой роли и покинуть Москву без какого-либо героического поступка застала его врасплох.
Он внезапно почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, и совершенно не знал, что делать. Хотя он знал, что это
произойдёт, до последнего момента он не верил всей душой, что Москва будет оставлена, и не готовился к этому.
Жители покинули город против его воли. Если правительственные учреждения и были вывезены, то только по требованию чиновников, которым граф неохотно уступил. Он был поглощён ролью, которую сам для себя создал. Как это часто бывает с людьми, наделёнными пылким воображением, хотя он и давно знал, что Москва будет оставлена, он знал это только разумом, не верил в это сердцем и не мог мысленно приспособиться к новому положению дел.

Вся его кропотливая и энергичная деятельность (насколько она была полезной
и оказали ли они какое-либо влияние на людей — это уже другой вопрос) были направлены просто на то, чтобы пробудить в массах его собственное чувство патриотической ненависти к французам.


Но когда события приняли свой истинный исторический характер, когда оказалось недостаточно выражать ненависть к французам на словах, когда стало невозможно выразить эту ненависть даже в бою, когда уверенность в себе оказалась бесполезной в решении единственного вопроса, стоявшего перед
Москва, когда всё население как один человек хлынуло из Москвы, бросив всё своё имущество и тем самым доказав, что все
Если говорить о глубине их национального чувства, то роль, выбранная Ростопчиным,
вдруг показалась ему бессмысленной. Он неожиданно почувствовал себя нелепым,
слабым и одиноким, без какой-либо опоры.

 Когда, проснувшись, он получил эту холодную,
безапелляционную записку от Кутузова, он почувствовал себя тем более раздражённым,
чем больше ощущал свою вину. Всё, за что он был специально назначен ответственным, — государственное имущество, которое он должен был вывезти, — всё ещё находилось в Москве, и вывезти его целиком было невозможно.

 «Кто в этом виноват? Кто допустил, чтобы дело дошло до такого?» — думал он.
поразмыслил. “Не я, конечно. У меня все было готово. Москва была у меня в руках
. И вот до чего они довели дело! Злодеи!
Предатели!” - подумал он, без четкого определения кто такие негодяи и
предатели были, но чувствуя необходимость ненавидеть этих предателей, кто
они могли бы быть, которые были виноваты в ложное и смешное положение в
которой он оказался.

Всю ту ночь граф Ростопчин отдавал приказы, за которыми к нему приходили со всех концов Москвы. Окружающие никогда не видели графа таким угрюмым и раздражительным.

«Ваше превосходительство, директор департамента регистрации прислал запрос на получение инструкций... Из консистории, из Сената, из
Университета, из приюта для подкидышей, викарий прислал...
 запрос на получение информации... Какие у вас распоряжения по поводу пожарной бригады?
 От начальника тюрьмы... от управляющего психиатрической лечебницей...»
Всю ночь графу поступали подобные сообщения.

На все эти запросы он давал краткие и гневные ответы, в которых говорилось, что его приказы больше не нужны, что всё дело, тщательно продуманное
Всё, что он подготовил, было кем-то испорчено, и этому кому-то придётся нести полную ответственность за всё, что может произойти.

 «О, скажите этому болвану, — сказал он в ответ на вопрос из регистратуры, — что он должен остаться и охранять свои документы.
 А почему вы задаёте глупые вопросы о пожарной бригаде? У них есть лошади, пусть едут во Владимир и не оставляют их французам».

«Ваше превосходительство, пришёл управляющий психиатрической лечебницей:
 каковы ваши распоряжения?»

 «Мои распоряжения? Пусть уходят, вот и всё.... И пусть сумасшедшие
выходите в город. Когда сумасшедшие командуют нашими армиями, Бог, очевидно, хочет, чтобы эти другие сумасшедшие были свободны».


В ответ на вопрос о заключённых в тюрьме граф  Ростопчин сердито крикнул губернатору:

 «Вы что, хотите, чтобы я дал вам два батальона — которых у нас нет — для конвоя?
Освободите их, вот и всё!»

“Ваше превосходительство, есть несколько политических заключенных, Мешков,
Верещагин...”

“Верещагин! Разве его еще не повесили?” - крикнул Ростопчин. “Приведите
его ко мне!”





ГЛАВА XXV

Около девяти часов утра, когда войска уже двинулись
В Москве к графу больше никто не приходил за указаниями.
Те, кто мог уехать, уезжали сами, а те, кто остался, сами решали, что им делать.

Граф приказал заложить карету, чтобы ехать в Сокольники, и сидел в своём кабинете, сложив руки, угрюмый, бледный и неразговорчивый.

В спокойные и безмятежные времена каждому руководителю кажется, что только благодаря его усилиям всё население, находящееся под его властью, продолжает существовать.
И в этом осознании своей незаменимости каждый
Правитель-администратор находит главную награду за свой труд и усилия. Пока море истории остаётся спокойным, правитель-администратор в своей хрупкой ладье, держась багром за корабль народа и двигаясь вместе с ним, естественно, воображает, что его усилия двигают корабль, за который он держится. Но как только начинается шторм, море вздымается, а корабль приходит в движение, такое заблуждение становится невозможным. Корабль движется
независимо, совершая огромные колебания, и лодочный крюк больше не достаёт до движущегося судна. И вдруг администратор вместо
Вместо того чтобы казаться правителем и источником власти, он становится незначительным, бесполезным, слабым человеком.

 Ростопчин чувствовал это, и именно это выводило его из себя.

 Полицейский надзиратель, которого остановила толпа, вошёл к нему одновременно с адъютантом, который сообщил графу, что лошади запряжены. Они оба были бледны, и начальник полиции, доложив, что выполнил полученные указания, сообщил графу, что во дворе собралась огромная толпа, которая хочет его видеть.

Не говоря ни слова, Ростопчин встал и поспешно направился в свою светлую, роскошную гостиную.
Он подошёл к балконной двери, взялся за ручку, отпустил её и подошёл к окну, откуда ему было лучше видно всю толпу. Высокий юноша стоял впереди,
размахивая рукой и что-то говоря с суровым видом. Рядом с ним стоял
окровавленный кузнец с мрачным лицом. Сквозь закрытое окно
доносился гул голосов.

— Моя карета готова? — спросил Ростопчин, отходя от окна.

 — Да, ваше превосходительство, — ответил адъютант.

Ростопчин снова подошёл к балконной двери.

«Но чего они хотят?» — спросил он начальника полиции.

«Ваше превосходительство, они говорят, что готовы выступить против французов, согласно вашему приказу, и кричали что-то о предательстве. Но это буйная толпа, ваше превосходительство, — мне едва удалось от них отделаться. Ваше превосходительство, осмелюсь предложить...»

«Можете идти. Я не нуждаюсь в твоих указаниях, что мне делать! — сердито воскликнул Ростопчин.

Он стоял у балконной двери и смотрел на толпу.

«Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали
со мной!» — подумал он, охваченный неудержимой яростью, которая
поднималась в нём против того, кому можно было приписать случившееся. Как это часто бывает со страстными людьми, им овладел гнев, но он всё ещё искал, на ком бы его выместить. «Вот эта толпа, отбросы общества, — подумал он, глядя на людей:
 — этот сброд, который они подняли своим безумием! Им нужна жертва», — подумал он, глядя на высокого парня, размахивающего рукой.
И эта мысль пришла ему в голову только потому, что он сам хотел стать жертвой,
чтобы на ком-то выместить свою ярость.

— Карета готова? — спросил он ещё раз.

 — Да, ваше превосходительство. Что прикажете насчёт Верещагина? Он ждёт на крыльце, — сказал адъютант.

 — Ах! — воскликнул Ростопчин, как будто его поразила неожиданная мысль.

 И быстро отворив дверь, он решительно вышел на балкон.
Разговоры мгновенно стихли, все сняли шляпы и кепки и устремили взгляды на графа.


— Доброе утро, ребята! — сказал граф быстро и громко.  — Спасибо, что пришли.  Я выйду к вам через минуту, но сначала нам нужно кое-что уладить
с негодяем. Мы должны наказать негодяя, который стал причиной разорения
Москвы. Подождите меня!

И граф так же быстро вернулся в комнату и захлопнул за собой дверь
.

Ропот одобрения и удовлетворения пробежал по толпе. “Он будет
соглашайтесь со всеми злодеями, вот увидите! И вы говорили по-французски...
«Он покажет вам, что такое закон!» — говорили в толпе, словно упрекая друг друга за неуверенность.


Через несколько минут из парадной двери торопливо вышел офицер, отдал приказ, и драгуны выстроились в шеренгу.
Толпа расступилась
нетерпеливо с балкона на крыльцо. Туда вышел Ростопчин.
быстрыми сердитыми шагами он торопливо огляделся, как будто искал кого-то.

“Где он?” - спросил он. И пока он говорил, он увидел молодого человека, идущего
из-за угла дома, между двух Драгун. У него была длинная тонкая шея
, а его наполовину выбритая голова снова была покрыта
короткими волосами. Этот молодой человек был одет в поношенный синий сюртук
на лисьем меху, который когда-то был модным, и в грязные брюки из пеньки,
поверх которых были натянуты его тонкие, грязные, стоптанные ботинки.
На его тонких, слабых ногах были тяжёлые кандалы, которые сковывали его нерешительные движения.


«Ах!» — сказал Ростопчин, поспешно отводя взгляд от молодого человека в подбитом мехом пальто и указывая на нижнюю ступеньку крыльца.

«Поставьте его туда».

Молодой человек в звенящих цепях неуклюже шагнул в указанном направлении, придерживая одним пальцем воротник пальто, который натирал ему шею. Он дважды повернул свою длинную шею из стороны в сторону, вздохнул и покорно сложил перед собой свои тонкие руки, не привыкшие к работе.

 В течение нескольких секунд, пока молодой человек занимал своё место на ступеньке
Тишина продолжалась. Только в задних рядах людей, которые
всеми силами стремились попасть в одно и то же место, были слышны вздохи, стоны и шарканье ног.

 Ожидая, пока молодой человек займёт своё место на ступеньке, Ростопчин
стоял, нахмурившись и потирая лицо рукой.

 — Ребята! — сказал он с металлическим звоном в голосе. «Этот человек,
Верещагин, — негодяй, по вине которого гибнет Москва».

 Молодой человек в подбитом мехом пальто, слегка ссутулившись, стоял в покорной позе, сложив руки перед собой. Его измождённое лицо
Лицо его, обезображенное стриженой головой, безнадежно опустилось.
При первых словах графа он медленно поднял голову и посмотрел на него, как будто
желая что-то сказать или по крайней мере встретиться с ним взглядом. Но Ростопчин не смотрел на него.
Вена на длинной тонкой шее молодого человека вздулась, как шнур, и посинела за ухом, и вдруг лицо его покраснело.


Все глаза были прикованы к нему. Он посмотрел на толпу, и выражение лиц людей придало ему ещё больше надежды. Он грустно и робко улыбнулся и, опустив голову, переступил с ноги на ногу.

«Он предал своего царя и свою страну, он перешёл на сторону
Бонапарта. Он один из всех русских опозорил русское имя,
он стал причиной гибели Москвы», — сказал Ростопчин резким, ровным голосом.
Но внезапно он взглянул на Верещагина, который продолжал стоять в той же покорной позе. Словно воспламенённый этим зрелищем, он поднял руку и обратился к людям, почти выкрикивая:

«Поступай с ним, как считаешь нужным! Я передаю его в твои руки».

 Толпа молчала и только теснее прижималась друг к другу. Чтобы не упасть, чтобы дышать в этой духоте
атмосфера, чтобы быть не в состоянии шевелиться, и ждут неизвестно чего,
непонятное, и страшного, становилось невыносимо. Те, кто стоял
впереди, кто видел и слышал то, что произошло до них, все
стояли с широко открытыми глазами и ртами, напрягаясь изо всех сил,
и сдерживали толпу, которая напирала на них сзади.

“Бейте его!"... Пусть предатель погибнет и не посрамит русского имени!
кричал Ростопчин. “Зарубите его. Я приказываю”.

Услышав не столько слова, сколько сердитый тон голоса Ростопчина,
толпа застонала и подалась вперед, но снова остановилась.

— Граф! — воскликнул робкий, но театрально поставленный голос Верещагина в наступившей на мгновение тишине. — Граф! Один Бог над нами обоими...
— Он поднял голову, и снова толстая вена на его тонкой шее наполнилась кровью, а лицо то бледнело, то краснело.

Он не кончил того, что хотел сказать.

— Рубите его! Я приказываю... — крикнул Ростопчин, внезапно побледнев, как Верещагин.

 — Сабли вон! — крикнул офицер драгунам, и те выхватили сабли.

 По толпе пробежала ещё более сильная волна, и, достигнув до
Передние ряды, покачиваясь, донесли его до самых ступеней крыльца. Высокий юноша с каменным лицом и неподвижно поднятой рукой стоял рядом с Верещагиным.


«Руби его!» — почти прошептал драгунский офицер.


И один из солдат, вдруг исказив лицо яростью, ударил Верещагина по голове тупым концом сабли.

— Ах! — вскрикнул Верещагин в робком удивлении, оглядываясь по сторонам испуганным взглядом, словно не понимая, за что с ним так поступили.
По толпе пробежал такой же стон удивления и ужаса. — Господи!
 — воскликнул печальный голос.

Но после возгласа удивления, сорвавшегося с губ Верещагина,
он издал жалобный крик боли, и этот крик стал для него роковым. Преграда
человеческих чувств, напряжённых до предела, которая сдерживала
толпу, внезапно рухнула. Преступление было начато и должно было
быть завершено. Жалобный стон упрёка был заглушён угрожающим
и гневным рёвом толпы. Подобно седьмой и последней волне, которая разбивает корабль, эта последняя непреодолимая волна хлынула с тыла и достигла передних рядов, сбив их с ног и поглотив всех без остатка. Драгун был
собирался повторить удар. Верещагин с криком ужаса, закрыв голову руками, бросился к толпе. Высокий юноша, о которого он споткнулся, схватил его за тонкую шею и, дико вскрикнув, упал вместе с ним под ноги напиравшей, сопротивлявшейся толпе.

 Кто-то бил и рвал Верещагина, кто-то — высокого юношу. И крики тех, кого топтали, и тех, кто пытался спасти высокого парня, только усиливали ярость толпы. Прошло много времени, прежде чем драгуны смогли вытащить окровавленного юношу, избитого
почти до смерти. И долго ещё, несмотря на лихорадочную поспешность, с которой толпа старалась довершить начатое, те, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли его убить, потому что толпа давила со всех сторон, колыхалась вместе с ними в центре и не давала им ни убить его, ни отпустить.

 «Топором его, что ль!... Раздавить?.. Предатель, он продал Христа...
 Всё ещё жив... живучий... поделом ему!  Пытки — это то, что нужно вору.  Рубите его топором!...  Что — всё ещё жив?

Только когда жертва перестала сопротивляться и ее крики сменились на
протяжный, размеренный предсмертный хрип, толпа вокруг его распростертого,
истекающего кровью трупа начала быстро меняться местами. Каждый подходил
, смотрел на то, что было сделано, и с ужасом, укоризной и
изумлением отталкивался назад.

“О Господи! Люди подобны диким зверям! Как он мог быть жив?” в толпе послышались голоса
. «Тоже довольно молодой парень... должно быть, сын торговца. Какие люди!... и они говорят, что он не тот, кто нужен... Как не тот, кто нужен?... О боже! А ещё был другой
Его тоже избили — говорят, он почти при смерти...  Ох уж эти люди...  Разве они не боятся согрешить?.. — говорила та же толпа, с болью и ужасом глядя на мёртвое тело с длинной, тонкой, наполовину перерезанной шеей и посиневшим лицом, испачканным кровью и пылью.

  Дотошный полицейский, посчитав неприличным присутствие трупа во дворе его превосходительства, велел драгунам унести его.
Два драгуна схватили его за искалеченные ноги и потащили по земле. Окровавленная, покрытая пылью, полуобритая голова на длинной шее волочилась по земле. Толпа отпрянула от него.

В тот момент, когда Верещагин упал и толпа с дикими криками сомкнулась вокруг него, Ростопчин внезапно...Он побледнел и вместо того, чтобы направиться к чёрному ходу, где его ждала карета, пошёл торопливыми шагами, склонив голову, сам не зная куда и зачем, по коридору, ведущему в комнаты на первом этаже. Лицо графа было белым, и он не мог унять лихорадочное подергивание нижней челюсти.

 «Сюда, ваше превосходительство... Куда вы идёте?.. Сюда, пожалуйста...» — раздался позади него дрожащий испуганный голос.

Граф Ростопчин не смог ответить и, послушно повернувшись, пошёл в указанном направлении. У чёрного входа стояла его карета.
Даже оттуда доносился отдалённый рёв кричащей толпы. Он поспешно
сел в карету и велел кучеру ехать в его загородный дом в
Сокольниках.

 Когда они доехали до Мясницкой улицы и крики толпы
перестали быть слышны, граф начал раскаиваться. Он с неудовольствием
вспомнил, как волновался и боялся перед своими подчинёнными. «Толпа ужасна — отвратительна, — сказал он себе по-французски. — Они как волки, которых может успокоить только плоть».
— Граф! Один Бог над нами обоими! — вдруг услышал он слова Верещагина.
Эта мысль вернулась к нему, и по спине пробежал неприятный холодок. Но это было лишь мимолетное чувство, и граф Ростопчин презрительно улыбнулся про себя. «У меня были другие обязанности, — подумал он. — Нужно было умиротворить народ. Многие другие жертвы погибли и гибнут ради общественного блага», — и он начал думать о своих социальных обязанностях перед семьей и городом, вверенным его попечению, и о себе — не о себе как о Теодоре
Василий Васильевич Ростопчин (ему казалось, что Фёдор Васильевич Ростопчин
жертвует собой ради общественного блага), но сам он был губернатором
представитель власти и царя. «Если бы я был просто
Фёдором Васильевичем, мои действия были бы совсем другими,
но мой долг как главнокомандующего — защищать свою жизнь и
достоинство».

Легко покачиваясь на упругих рессорах кареты и уже не слыша ужасных криков толпы, Ростопчин физически успокоился.
И, как это всегда бывает, как только он физически успокоился,
его ум стал придумывать причины, по которым он должен быть спокоен и морально.
Мысль, успокоившая Ростопчина, была не нова.  С тех пор как
мировая началась и у мужчин убивали друг друга никто и никогда не помогут
такое преступление по отношению к своим ближним, не успокаивая себя
этот же мысль. Эта идея - le bien public, гипотетическое благополучие
других людей.

Для человека, не охваченного страстью, это благополучие никогда не бывает определенным, но тот
, кто совершает такое преступление, всегда точно знает, где находится это благополучие. И
Теперь Ростопчин знал это.

Его разум не только не упрекал его за содеянное, но и находил повод для самоудовлетворения в том, что он так успешно воспользовался удобной возможностью наказать
преступник и в то же время усмиритель толпы.

 «Верещагина судили и приговорили к смерти, — думал Ростопчин
(хотя Сенат приговорил Верещагина лишь к каторжным работам), — он был предателем и шпионом. Я не мог оставить его безнаказанным и таким образом убил двух зайцев одним выстрелом: чтобы успокоить толпу, я дал ей жертву и в то же время наказал негодяя».

Добравшись до своего загородного дома и отдав распоряжения по поводу бытовых вопросов, граф успокоился.


Через полчаса он уже скакал на своих быстрых лошадях через
Он ехал на Сокольничье поле, уже не думая о том, что произошло, а размышляя о том, что должно было произойти. Он ехал к мосту через Яузу, где, как он слышал, был Кутузов. Граф Ростопчин мысленно готовил гневные и резкие упрёки, которые он собирался высказать Кутузову за его обман. Он заставит этого хитрого старого придворного почувствовать, что ответственность за все бедствия, которые последуют за оставлением города и гибелью России (как считал Ростопчин), ляжет на его легкомысленную старую голову.  Заранее продумав, что он скажет Кутузову, Ростопчин
сердито повернулся в своей коляске и сурово огляделся по сторонам.

Сокольническое поле было пустынно. Только в конце его, перед богадельней
и сумасшедшим домом, можно было увидеть людей в белом
и других, похожих на них, которые поодиночке шли по полю, крича и
жестикулируя.

Один из них бежал, чтобы перебежать дорогу карете графа Ростопчина.
Сам граф, его кучер и драгуны с неясным ужасом и любопытством смотрели на этих выпущенных сумасшедших и особенно на того, кто бежал к ним.

Раскачиваясь из стороны в сторону на своих длинных, тонких ногах в развевающемся халате
, этот сумасшедший стремительно бежал, его взгляд был прикован к
Ростопчин, что-то кричащий хриплым голосом и делающий ему знаки
остановиться. Серьезное, мрачное лицо сумасшедшего было худым и желтым, с
бородой, растущей неровными пучками. Его черные, агатовые зрачки с
шафраново-желтыми белками беспокойно двигались возле нижних век.

“Прекрати! Притормози, говорю тебе! — пронзительно закричал он и снова что-то прокричал, задыхаясь, с выразительной интонацией и жестикулируя.

 Догнав карету, он побежал рядом с ней.

“Трижды они убивали меня, трижды я воскресал из мертвых. Они
Побивали меня камнями, распинали меня... Я восстану... восстану... восстану.
Они растерзали мое тело. Царство Божье будет низвергнуто... Трижды
Я низвергну его и трижды восстановлю!” - воскликнул он, повышая свой
голос все выше и выше.

Граф Ростопчин вдруг побледнел, как и в тот раз, когда толпа сомкнулась вокруг Верещагина. Он отвернулся. «Гони... гони!» — крикнул он дрожащим голосом своему кучеру. Карета полетела по дороге так быстро, как только могли нести её лошади, но граф Ростопчин ещё долго смотрел вслед удалявшейся карете.
Он всё ещё слышал безумные, отчаянные крики, которые постепенно стихали вдали, но его глаза не видели ничего, кроме изумлённого, испуганного, окровавленного лица «предателя» в подбитом мехом пальто.

 Несмотря на то, что эта картина была совсем недавней, Ростопчин уже чувствовал, как она глубоко ранила его сердце и пролила кровь. Даже сейчас он ясно чувствовал, что
кровавый след от этого воспоминания не исчезнет со временем, а
ужасная память, напротив, будет терзать его сердце до конца жизни.  Ему казалось, что он всё ещё слышит
звук собственных слов: «Руби его! Я приказываю...»

«Зачем я произнес эти слова? Я сказал их по неосторожности...»
«Мне не нужно было их произносить, — подумал он. — И тогда ничего бы не случилось». Он увидел испуганное, а затем разъяренное лицо драгуна, который нанес удар, и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил ему мальчик в подбитом мехом пальто. «Но я сделал это не ради себя. Я был вынужден так поступить... Толпа, предатель... общественное благо», — думал он.

 Войска всё ещё толпились у моста через Яузу. Было жарко. Кутузов,
удручённый и хмурый, сидел на скамейке у моста, играя хлыстом в песке, когда с шумом подъехала карета. К Кутузову подошёл мужчина в генеральском мундире с плюмажем на шляпе и сказал что-то по-французски. Это был граф Ростопчин. Он сказал Кутузову, что приехал, потому что Москвы, столицы, больше нет и осталась только армия.

«Всё было бы иначе, если бы ваше светлейшее высочество не сказали мне, что вы не оставите Москву без ещё одного сражения; всего этого не случилось бы», — сказал он.

 Кутузов посмотрел на Ростопчина так, словно не понял, что ему сказали.
он пытался прочитать что-то особенное, написанное в эту минуту на
лицо человека, обращаясь к нему. Rostopch;n запутался и стал
молчит. Кутузов слегка покачал головой и, не отрывая проницательного взгляда
от лица Ростопчина, тихо пробормотал:

“Нет! Я не отдам Москву без боя!”

Думал ли Кутузов о чём-то совершенно другом, когда произносил эти слова, или сказал их нарочно, зная, что они бессмысленны, — во всяком случае, Ростопчин ничего не ответил и поспешно вышел.
И, как ни странно, московский губернатор, гордый граф Ростопчин,
взял казачий кнут и направился к мосту, где с криками начал разгонять повозки, преграждавшие путь.






Глава XXVI
Около четырёх часов пополудни войска Мюрата вошли в
Москву. Впереди ехал отряд вюртембергских гусар, а за ними сам король Неаполя в сопровождении многочисленной свиты.

Примерно в середине улицы Арбат, возле церкви Чудотворной
Иконы Николая Чудотворца, Мюрат остановился, чтобы дождаться
от передового отряда сведений о том, в каком состоянии они нашли
Кремль.

Вокруг Мюрата собралась группа тех, кто остался в Москве. Они
все с робким недоумением смотрели на странного длинноволосого командира
разодетого в перья и золото.

“Это сам их царь? Он неплох!” - послышались тихие голоса.
говорили.

К группе подъехал переводчик.

“Снимите шапки... ваши шапки!” Эти слова передавались от одного к другому
в толпе. Переводчик обратился к старому привратнику и спросил, далеко ли до Кремля. Привратник, с недоумением прислушиваясь к незнакомому польскому акценту и не понимая, что переводчик говорит
говоря по-русски, не понимал, что ему говорят, и держался позади остальных.

 Мюрат подошёл к переводчику и велел ему спросить, где находится русская армия.  Один из русских понял, о чём его спрашивают, и несколько голосов одновременно начали отвечать переводчику.  Французский офицер, вернувшийся из передового отряда, подъехал к Мюрату и доложил, что ворота цитадели забаррикадированы и что там, вероятно, устроена засада.

— Хорошо! — сказал Мюрат и, повернувшись к одному из своих спутников,
приказал выдвинуть четыре лёгких орудия для стрельбы по воротам.

 Орудия рысью выехали из колонны, следовавшей за Мюратом, и двинулись по Арбату. Дойдя до конца улицы Воздвиженки, они остановились и развернулись на площади. Несколько французских офицеров руководили размещением орудий и рассматривали Кремль в полевые бинокли.

Колокола в Кремле звонили к вечерне, и этот звук встревожил французов. Они решили, что это сигнал к оружию. Несколько пехотинцев побежали к Кутафьим воротам. Там были сложены брёвна и деревянные щиты.
поставили там, и из-под ворот раздались два мушкетных выстрела, как только
офицер и солдаты побежали к ним. Генерал, стоявший у орудий,
прокричал несколько слов команды офицеру, и тот
снова побежал назад со своими людьми.

Со стороны ворот раздались еще три выстрела.

Один выстрел поразил французского солдата с ног, и из-за экранов
появился странный звук из кричат несколько голосов. Мгновенно, как по команде, выражение радостной безмятежности на лицах французского генерала, офицеров и солдат сменилось решимостью
сосредоточенная готовность к борьбе и страданиям. Для всех них, от маршала до рядового солдата, это место было не Воздвиженкой,
Мохавой или Кутафьей улицей, не Троицкими воротами (знакомыми местами в
Москве), а новым полем битвы, которое, вероятно, окажется кровавым.
И все приготовились к этой битве. Крики у ворот стихли. Орудия были выдвинуты, артиллеристы стряхнули пепел с фитилей, и офицер дал команду «Огонь!» За этим последовали два свистящих звука, один за другим. Снаряды с грохотом упали на землю.
Каменная кладка ворот, деревянные балки и решётки были охвачены пламенем.
Над площадью поднялись два колеблющихся облака дыма.

 Через несколько мгновений после того, как эхо выстрелов, разнёсшихся над каменным Кремлём, стихло, французы услышали странный звук над головой.
 Тысячи ворон поднялись над стенами и закружили в воздухе, каркая и шумно хлопая крыльями. Вместе с этим звуком
из ворот донёсся одинокий человеческий крик, и в дыму показалась
фигура мужчины с непокрытой головой в крестьянской рубахе. Он схватил мушкет
и прицелился во французов. «Огонь!» — ещё раз повторил офицер,
и одновременно раздались выстрелы из мушкетов и двух пушек.
Ворота снова заволокло дымом.

 За ширмами больше ничего не шевелилось, и французские пехотинцы с офицерами двинулись к воротам.
В проёме лежали трое раненых и четверо убитых.
Двое мужчин в крестьянских рубахах убежали к подножию стены, в сторону Знаменки.

«Уберите это!» — сказал офицер, указывая на балки и трупы.
Французские солдаты, управившись с ранеными, выбросили трупы за парапет.

Кем были эти люди, никто не знал. «Уберите это!» — вот и всё, что о них сказали.
Их выбросили за парапет, а потом убрали, чтобы они не воняли. Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк:
«Эти негодяи заняли священную цитадель, вооружившись ружьями из арсенала, и стреляли» (негодяи) «по французам.
Некоторых из них зарубили саблями, и Кремль был очищен от них».

Мюрату сообщили, что путь свободен. Французы вошли в город и начали разбивать лагерь на Сенатской площади. Из
Из окон Сенатского дома солдаты выбрасывали на площадь стулья, чтобы разжечь костры.

 Другие отряды прошли через Кремль и расположились лагерем вдоль улиц Моросейки, Лубянки и Покровки.  Третьи расположились лагерем вдоль улиц Воздвиженки, Никольской и Тверской.  Поскольку хозяев в домах не было, французы не размещались у местных жителей, как это обычно бывает в городах, а жили в них, как в лагере.

 Несмотря на то, что они были оборванными, голодными, измученными и их численность сократилась на треть, французы вошли в Москву в полном боевом порядке.
Это была измученная и голодная, но всё ещё боеспособная и грозная армия.
Но она оставалась армией только до тех пор, пока её солдаты не разошлись по разным домам.
Как только солдаты разных полков начали расходиться по богатым и опустевшим домам, армия исчезла навсегда, и появилось нечто неопределённое — не граждане и не солдаты, а так называемые мародёры. Когда пять недель спустя эти же люди покинули Москву, они уже не были армией. Это была толпа мародёров, каждый из которых нёс с собой множество вещей
казалось ему ценным или полезным. Целью каждого из них, когда они покидали
Москву, было уже не завоевание, как раньше, а просто сохранение того, что они приобрели. Подобно обезьяне, которая засовывает лапу в узкое горлышко кувшина и, схватив горсть орехов, не разжимает кулак, боясь потерять то, что держит, и поэтому погибает, французы, покидая Москву, неизбежно должны были погибнуть, потому что они унесли с собой награбленное, а бросить то, что они украли, было для них так же невозможно, как обезьяне разжать лапу и выпустить орехи.
выкручивайся. Через десять минут после того, как каждый полк вошел в московский район
в нем не осталось ни одного солдата или офицера. В окнах были видны мужчины в военной форме
и гессенских ботинках, они смеялись и
прогуливались по комнатам. В подвалах и кладовых такие же люди возились с провизией, а во дворах открывали или взламывали двери каретников и конюшен, разводили огонь в кухнях, месили и пекли хлеб, закатав рукава, и готовили; или пугали, забавляли или ласкали женщин и детей. Таких людей было много, и
в магазинах и домах — но армии там не было.

 В тот день французские командиры отдавали приказ за приказом, запрещая солдатам разбредаться по городу, строго-настрого запрещая им применять насилие к жителям или заниматься мародёрством и объявляя перекличку на тот же вечер. Но, несмотря на все эти меры, солдаты, которые до этого составляли армию, рассредоточились по богатому, опустевшему городу с его удобствами и изобилием припасов. Как голодное стадо
крупного рогатого скота держится вместе, когда пересекает голое поле, но разбегается, когда
Как вода, вырвавшаяся из-под контроля, тут же растекается по богатым пастбищам, так и армия рассеялась по всему богатому городу.

 В Москве не осталось жителей, а солдаты — как вода, просачивающаяся сквозь песок, — неудержимо растекались по городу во всех направлениях от Кремля, в который они вошли первыми. Кавалерия, войдя в заброшенный дом торговца и обнаружив, что там более чем достаточно места для их лошадей, всё равно отправилась в следующий дом, который показался им лучше.  Многие из
Они заняли несколько домов, написали на них свои имена и
сражались за них с другими ротами. Не успев обустроиться, солдаты выбежали на улицы, чтобы посмотреть на город, и, услышав, что всё брошено, бросились к местам, где можно было разграбить ценности. Офицеры последовали за солдатами, чтобы их остановить, и невольно сделали то же самое. На Каретной улице в лавках стояли кареты, и генералы стекались туда, чтобы выбрать себе колымагу или карету.
Те немногие жители, которые остались в городе, приглашали командиров в свои дома, надеясь таким образом уберечь себя от разграбления.
 Там было несметное богатство, и казалось, что ему нет конца.  Вокруг кварталов, занятых французами, были другие районы, ещё не исследованные и не занятые, где, как они думали, можно было найти ещё больше богатств.
 И Москва всё глубже и глубже затягивала в себя армию. Когда вода проливается на сухую землю, и сухая земля, и вода исчезают, и остаётся грязь.
Точно так же произошло, когда голодная армия вошла в
Богатый и опустевший город стал причиной пожаров, грабежей и уничтожения как армии, так и богатого города.


 Французы приписывали пожар в Москве au patriotisme f;roce de
Ростопчина, * а русские — варварству французов. Однако в действительности
было невозможно объяснить поджог Москвы тем, что в нём был виноват какой-то человек или группа людей. Москва сгорела, потому что оказалась в положении, в котором любой деревянный город был обречён на пожар, независимо от того, был ли он
у нас было или не было ста тридцати пожарных машин низшей категории. Покинутая
Москва должна была сгореть так же неизбежно, как сгорает куча стружек, на которую в течение нескольких дней постоянно падают искры. Город, построенный из дерева,
где едва ли проходит день без пожаров, когда в домах есть хозяева и присутствует полиция, не может не сгореть, когда его жители покидают его и он оказывается в руках солдат, которые курят трубки, разводят костры из сенаторских кресел на Сенатской площади и дважды в день готовят себе еду. В мирное время достаточно
разместите войска в деревнях любого района, и количество пожаров в
этом районе немедленно увеличится. Насколько тогда должна быть увеличена вероятность
пожара в заброшенном деревянном городке, где расквартированы иностранные войска
. “Феерический патриотизм Ростопчина” и варварство
французы в этом не виноваты. Москва была подожжена из-за
солдатских труб, кухонь и походных костров, а также из-за беспечности
вражеских солдат, занявших дома, которые им не принадлежали. Даже если имел место поджог (что весьма сомнительно, поскольку ни у кого не было причин сжигать
поджоги домов — в любом случае дело хлопотное и опасное), поджог
нельзя считать причиной, потому что то же самое произошло бы и без поджога.

 * О яростном патриотизме Ростопчина.

Как бы ни хотелось французам обвинить Ростопчина в поджоге, а русским — негодяя Бонапарта, или, как это было позже, возложить героическую вину на свой народ, невозможно не видеть, что прямой причины пожара не было.
Москва должна была сгореть, как и любая деревня, фабрика или дом
сожгите то, что оставили его хозяева, и в чём чужим людям позволено жить и варить себе кашу. Москву сожгли её жители, это правда, но те, кто её покинул, а не те, кто в ней остался. Москва, захваченная врагом, не осталась нетронутой, как Берлин, Вена и другие города, просто потому, что её жители покинули её и не встретили французов хлебом-солью и не принесли им ключи от города.





ГЛАВА XXVII
Поглощение французов Москвой, которая сияла, как звезда
К вечеру второго сентября он добрался только до квартала, где остановился Пьер.


После двух дней, проведённых в одиночестве и необычных обстоятельствах,
Пьер был в состоянии, граничащем с безумием. Он был полностью поглощён
одной навязчивой мыслью. Он не знал, как и когда эта мысль
овладела им, но он ничего не помнил о прошлом, ничего не понимал
в настоящем, и всё, что он видел и слышал, казалось ему сном.

Он ушёл из дома только для того, чтобы избежать запутанных жизненных обстоятельств
Это опутало его, и в своём нынешнем состоянии он не мог
разобраться. Он отправился в дом Иосифа Алексеевича под предлогом
рассортировать книги и бумаги покойного, но на самом деле в поисках
отдыха от жизненных бурь, потому что в его сознании память об Иосифе
Алексеевиче была связана с миром вечных, торжественных и спокойных
мыслей, совершенно противоположных тому беспокойному смятению,
в которое он чувствовал себя втянутым. Он искал тихое убежище и действительно нашёл его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он сел, облокотившись на пыльный письменный стол
В гробовой тишине кабинета в его воображении одно за другим всплывали спокойные и значимые воспоминания о последних днях,
особенно о Бородинском сражении и о том смутном чувстве собственной незначительности и неискренности по сравнению с правдой, простотой и силой тех людей, которых он мысленно относил к ним. Когда
 Герасим вывел его из задумчивости, ему пришла в голову мысль принять участие в народной обороне Москвы, которая, как он знал, планировалась. И с помощью этого предмета он попросил Герасима достать ему крестьянскую рубаху и
пистолет, сообщив ему о своём намерении остаться в доме Иосифа
Алексеевича и сохранить своё имя в тайне. Затем, в течение первого
дня, проведённого в бездействии и одиночестве (он несколько раз пытался
сосредоточиться на масонских рукописях, но не смог), ему в голову пришла
ранее посещавшая его мысль о каббалистическом значении его имени в
связи с именем Бонапарта, которая не раз смутно представлялась ему. Но мысль о том, что ему, Л’руссу Бесухову, суждено положить конец могуществу Зверя, была пока лишь одной из фантазий
Эта мысль часто приходила ему в голову и не оставляла после себя следа.

 Когда Пьер купил шинель только для того, чтобы принять участие в народной защите Москвы, он встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаётесь в Москве?.. Как прекрасно!»
 Ему в голову пришла мысль, что действительно было бы хорошо, даже если бы Москва была взята, остаться в ней и сделать то, что ему предназначено.

На следующий день Пьер с единственной целью — не щадить себя и ни в чём не отставать от них — отправился к воротам Трёх Холмов. Но когда он
Вернувшись домой в уверенности, что Москву не защитят, он
внезапно почувствовал, что то, что раньше казалось ему лишь возможным,
теперь стало абсолютно необходимым и неизбежным. Он должен остаться в
Москве, скрывая своё имя, должен встретиться с Наполеоном и убить его,
и либо погибнуть, либо положить конец страданиям всей Европы, которые,
как ему казалось, были вызваны исключительно Наполеоном.

Пьер знал все подробности покушения на Бонапарта в 1809 году, которое совершил немецкий студент в Вене, и знал, что студент был застрелен.
 И он понимал, какому риску подвергнет свою жизнь, выполняя задуманное.
Этот замысел взволновал его ещё больше.

Два одинаково сильных чувства непреодолимо влекли Пьера к этой цели.
Первым было чувство необходимости жертвовать собой и страдать
во имя общего блага, то самое чувство, которое заставило его
отправиться в Можайск двадцать пятого и пробраться в самую гущу
сражения, а теперь заставило его сбежать из дома и вместо
привычной роскоши и комфорта спать на жёстком диване, не
раздеваясь, и есть ту же еду, что и Герасим.
Другим было смутное и вполне русское чувство презрения к
всё условное, искусственное и человеческое — за всё то, что
большинство людей считает величайшим благом в мире. Пьер
впервые испытал это странное и чарующее чувство во дворце
Слобода, когда он вдруг почувствовал, что богатство, власть и
жизнь — всё то, что люди так старательно приобретают и оберегают,
имеет ценность только благодаря радости, с которой можно от всего этого отказаться.

Это чувство, которое заставляет новобранца потратить последний
пенни на выпивку, а пьяницу — бить зеркала или стаканы без всякой причины
очевидная причина и осознание того, что это будет стоить ему всех денег, которые у него есть: чувство, которое заставляет человека совершать поступки, с обычной точки зрения безумные, чтобы как бы проверить свою личную власть и силу, утверждая существование высшего, нечеловеческого критерия жизни.

 С того самого дня, как Пьер впервые испытал это чувство во дворце на Слободе, он постоянно находился под его влиянием, но только сейчас получил полное удовлетворение. Более того, в тот момент Пьера
поддерживали в его замысле, и он не мог отказаться от него из-за того, что
Он уже сделал шаг в этом направлении. Если бы он сейчас уехал из Москвы, как все остальные, его бегство из дома, мужицкий сюртук, пистолет и заявление Ростовым, что он останется в Москве, стали бы не просто бессмысленными, а презренными и нелепыми, а Пьер был очень чувствителен к этому.

 Физическое состояние Пьера, как это всегда бывает, соответствовало его душевному состоянию. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил в те дни, отсутствие вина и сигар, его грязное несвежее бельё — всё это не могло не сказаться на его состоянии.
Две почти бессонные ночи, проведённые на коротком диване без постельного белья, — всё это держало его в состоянии возбуждения, граничащего с безумием.

 Было два часа дня.  Французы уже вошли в Москву.  Пьер знал об этом, но вместо того, чтобы действовать, он только думал о своём предприятии, прокручивая в голове мельчайшие детали. В своём воображении он не мог ясно представить себе ни момент нанесения удара, ни смерть Наполеона, но с необычайной живостью и меланхоличным наслаждением воображал собственное уничтожение и героическую стойкость.

«Да, один, ради всего, я должен сделать это или погибнуть!» — подумал он.
 «Да, я подойду... а потом вдруг... с пистолетом или кинжалом?
 Но это всё равно! „Не я, а рука Провидения наказывает тебя“, — скажу я», — подумал он, представляя, что скажет, убив Наполеона. — Что ж, возьмите меня и казните! — продолжал он, говоря сам с собой и печально, но решительно склоняя голову.

 Пока Пьер, стоя посреди комнаты, разговаривал сам с собой, дверь кабинета отворилась, и на пороге появился
фигура Макара Алексеевича, всегда такая робкая, теперь совершенно преобразилась.


Его халат был расстёгнут, лицо покраснело и исказилось. Он был явно пьян.
Увидев Пьера, он сначала смутился, но, заметив смущение на лице Пьера, тут же осмелел и, пошатываясь на тонких ногах, вышел на середину комнаты.


«Они испуганы», — сказал он хриплым голосом по секрету. — Я говорю, что не сдамся, я говорю... Разве я не прав, сэр?

 Он замолчал, а затем, внезапно увидев на столе пистолет, схватил его с неожиданной быстротой и выбежал в коридор.

Герасим и швейцар, следовавшие за Макаром Алексеевичем, остановили его
в вестибюле и попытались отобрать у него пистолет. Пьер, выйдя
в коридор, с жалостью и отвращением посмотрел на полусумасшедшего
старика. Макар Алексеевич, морщась от напряжения, держался за пистолет
и хрипло закричал, очевидно, имея в голове какую-то героическую фантазию.

“К оружию! Взять их на абордаж! — Нет, ты его не получишь, — закричал он.

 — Хватит, пожалуйста, хватит. Будьте добры — пожалуйста, сэр, отпустите! Пожалуйста, сэр... — умолял Герасим, осторожно направляя Макара
Алексейевич подтолкнул его локтями к двери.

«Кто ты? Бонапарт!..» — закричал Макар Алексеевич.

«Это неправильно, сударь. Пройдите, пожалуйста, в свою комнату и отдохните. Позвольте мне взять у вас пистолет».

«Прочь, подлый раб! Не трогай меня! Видишь это?» — закричал Макар
Алексеевич, размахивая пистолетом. «Взять их!»

«Держи!» — прошептал Герасим носильщику.

Они схватили Макара Алексеевича под руки и потащили к двери.

Вестибюль наполнился звуками борьбы и хриплым голосом подвыпившего человека.

Внезапно раздался новый звук — пронзительный женский крик, эхом разнёсшийся по
на крыльцо выбежала кухарка.

«Это они! Боже милостивый! Господи, их четверо, всадники!» — закричала она.


Герасим и привратник пропустили Макара Алексеевича, и в затихшем коридоре послышался стук в парадную дверь.






Глава XXVIII

Пьер решил, что до тех пор, пока он не осуществит свой замысел, он не раскроет ни своей личности, ни того, что он знает французский. Он стоял в полуоткрытой двери коридора, намереваясь спрятаться, как только войдут французы. Но французы вошли, а Пьер всё ещё не
Он хотел уйти, но непреодолимое любопытство удержало его на месте.

Их было двое. Один был офицером — высоким, статным, красивым мужчиной, а другой, очевидно, рядовым или денщиком, загорелым, низкорослым и худым, с впалыми щеками и тусклым выражением лица. Офицер шёл впереди, опираясь на трость и слегка прихрамывая. Пройдя несколько шагов, он остановился, очевидно решив, что это подходящее место.
Он повернулся к солдатам, стоявшим у входа, и громким командным голосом приказал им поставить лошадей.  Сделав это, он
Офицер, изящным жестом приподняв локоть, погладил усы и слегка коснулся шляпы.

“Bonjour, la compagnie!” * весело сказал он, улыбаясь и оглядываясь по сторонам.

 * “Добрый день, все!”


Никто не ответил.

“Vous ;tes le bourgeois?” * спросил офицер Герасима.

 * “Вы здесь хозяин?”


Жерар посмотрел на офицера встревоженным и вопрошающим взглядом.

 «Квартал, квартал, жильё!» — сказал офицер, глядя на коротышку сверху вниз со снисходительной и добродушной улыбкой. «Французы
sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous f;chons pas, mon vieux!» * — добавил он, хлопая испуганного и молчаливого Герасима по плечу. — Ну что, в этом заведении никто не говорит по-французски? — снова спросил он по-французски, оглядываясь и встречаясь взглядом с Пьером. Пьер отошёл от двери.

 * — Комнаты, комнаты, жильё! Французы — хорошие ребята. Чёрт возьми! Ну, не будем ссориться, старина!


 Офицер снова повернулся к Герасиму и попросил его показать комнаты в доме.


— Господин, не здесь — не понимаете... я, вы... — сказал Герасим, пытаясь
чтобы сделать его слова более понятными, искажая их.

 Всё ещё улыбаясь, французский офицер развёл руками перед носом Герасима, давая понять, что он тоже его не понимает, и, прихрамывая, направился к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел уйти и спрятаться, но в этот момент он увидел, как в открытой двери кухни появился Макар Алексеевич с пистолетом в руке. С безумной хитростью Макар Алексеевич посмотрел на француза, поднял пистолет и прицелился.

 «Взять их!» — крикнул подвыпивший мужчина, пытаясь нажать на спусковой крючок.  Услышав
Услышав крик, офицер обернулся, и в ту же секунду Пьер бросился на пьяницу. Как раз в тот момент, когда Пьер схватил и поднял пистолет, Макар Алексеевич наконец нажал на спусковой крючок, раздался оглушительный выстрел, и всех заволокло облаком дыма.
Француз побледнел и бросился к двери.

Забыв о своём намерении скрыть знание французского языка, Пьер, выхватив пистолет и бросив его на землю, подбежал к офицеру и обратился к нему по-французски.


«Вы не ранены?» — спросил он.

— Думаю, нет, — ответил француз, ощупывая себя. — Но на этот раз мне повезло, — добавил он, указывая на повреждённую штукатурку на стене. — Кто этот человек? — спросил он, сурово глядя на Пьера.

 — О, я в отчаянии от того, что произошло, — быстро сказал Пьер, совсем забыв о роли, которую собирался играть. — Это несчастный безумец, который не понимал, что делает.

Офицер подошёл к Макару Алексеевичу и взял его за шиворот.

Макар Алексеевич стоял, приоткрыв рот, и покачивался, словно вот-вот
уснёт, прислонившись к стене.

— Разбойник! Ты за это заплатишь, — сказал француз, отпуская его. — Мы, французы, милосердны после победы, но предателей мы не прощаем, — добавил он с мрачным достоинством и энергичным жестом.

 Пьер продолжал по-французски убеждать офицера не привлекать к ответственности этого пьяного идиота. Француз молча слушал с тем же мрачным выражением лица, но вдруг повернулся к Пьеру с улыбкой. Несколько секунд он молча смотрел на него. Его красивое лицо приняло
мелодично-нежное выражение, и он протянул руку.

«Вы спасли мне жизнь. Вы француз», — сказал он.

Для француза такой вывод был очевиден. Только француз мог совершить такой подвиг, а спасти его жизнь — жизнь господина Рамбаля,
капитана 13-го лёгкого полка, — было, несомненно, очень большим подвигом.

Но каким бы очевидным ни был этот вывод и основанное на нём убеждение офицера, Пьер счёл необходимым разубедить его.

— Я русский, — быстро сказал он.

 — Тсс, тсс, тсс! Расскажи это другим, — сказал офицер, помахивая пальцем перед своим носом и улыбаясь. — Ты мне всё об этом расскажешь
в настоящее время. Я рад встретить соотечественника. Ну, а мы что
делать с этим человеком?” - добавил он, обращаясь к Пьеру как к
брат.

Даже если бы Пьер не был французом, однажды получив это самое высокое
из человеческих прозвищ, он не смог бы от него отказаться, говорили взгляд офицера
и тон. В ответ на его последний вопрос Пьер снова объяснил, кто такой Макар
Алексейевич рассказал, как незадолго до их приезда этот пьяный идиот
схватился за заряженный пистолет, который они не успели у него отобрать, и умолял офицера оставить это дело безнаказанным.

Француз выпятил грудь и сделал величественный жест рукой.


«Ты спас мне жизнь! Ты француз. Ты просишь у него прощения? Я дарую тебе его. Уведи этого человека!» — сказал он быстро и энергично и, взяв под руку Пьера, которого он за спасение своей жизни объявил французом, вошёл с ним в комнату.

Солдаты во дворе, услышав выстрел, вышли в коридор и спросили, что произошло. Они выразили готовность наказать виновных, но офицер строго их остановил.


«Вас вызовут, когда вы понадобитесь», — сказал он.

Солдаты снова вышли, и ординарец, который тем временем успел сходить на кухню, подошёл к своему офицеру.

«Капитан, на кухне есть суп и баранья нога, — сказал он.
— Прикажете подать?»

«Да, и немного вина», — ответил капитан.





Глава XXIX

Когда французский офицер вошёл в комнату, где находился Пьер, тот снова счёл своим долгом заверить его, что он не француз и хочет уйти, но офицер и слышать об этом не хотел. Он был очень вежлив, любезен, добродушен и искренне благодарен Пьеру за спасение.
Пьеру не хватило духу отказаться, и он сел с ним в гостиной — первой комнате, в которую они вошли. На уверения Пьера в том, что он не француз, капитан, явно не понимавший, как можно отказываться от столь лестного обращения, пожал плечами и сказал, что если Пьеру непременно нужно выдавать себя за русского, то пусть будет так, но при этом он навсегда останется в долгу перед Пьером за спасение его жизни.

Если бы этот человек был хоть в малейшей степени способен воспринимать чувства других людей и если бы он вообще понимал, что чувствует Пьер
Если бы это было так, последний, вероятно, оставил бы его в покое, но оживлённая грубость этого человека по отношению ко всему, кроме него самого, обезоружила Пьера.

 «Француз или русский князь инкогнито», — сказал офицер, глядя на тонкое, хотя и грязное бельё Пьера и на кольцо у него на пальце.
 «Я обязан вам жизнью и предлагаю вам свою дружбу.  Француз никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги.  Я предлагаю вам свою дружбу.  Это всё, что я могу сказать».

 В голосе офицера, в выражении его лица и в жестах было столько добродушия и благородства (во французском смысле этого слова)
Его жесты были настолько красноречивы, что Пьер, невольно улыбнувшись в ответ на улыбку француза, пожал протянутую ему руку.

 «Капитан Рамбаль из 13-го лёгкого полка, кавалер ордена Почётного легиона за бой седьмого сентября», — представился он, и на его губах под усами заиграла самодовольная улыбка. — Не будете ли вы так любезны сообщить мне, с кем я имею честь так приятно беседовать, вместо того чтобы лежать в машине скорой помощи с пулей этого маньяка в теле?


 Пьер ответил, что не может назвать ему своё имя, и покраснел.
Он начал придумывать себе имя и говорить что-то о том, почему скрывает его, но француз поспешно перебил его.

 «О, пожалуйста! — сказал он. — Я понимаю ваши мотивы. Вы офицер...
 возможно, старший офицер. Вы сражались против нас. Это не моё дело. Я обязан вам жизнью. Этого для меня достаточно. Я к вашим услугам». Вы из дворян? — заключил он с оттенком любопытства в голосе. Пьер наклонил голову. — Ваше имя при крещении, если вам так угодно. Это всё, о чём я прошу. Месье Пьер, вы говорите... Это всё, что я хочу знать.

Когда подали баранину и омлет, а также самовар и водку с вином, которое французы взяли из русского погреба и привезли с собой, Рамбаль пригласил Пьера разделить с ним ужин.
Сам он начал жадно и быстро есть, как здоровый и голодный человек,
быстро перемалывая пищу крепкими зубами, постоянно причмокивая
и повторяя: «Превосходно! Восхитительно!» Его лицо покраснело и покрылось испариной. Пьер был голоден и с удовольствием разделил с ними ужин. Морель, санитар, принёс в кастрюле немного горячей воды
и поставил в него бутылку кларета. Он также принёс бутылку кваса,
который взял на кухне, чтобы они попробовали. Этот напиток уже был известен
французам, и у него было особое название. Они называли его limonade
de cochon (свиной лимонад), и Морель хорошо отзывался о свином лимонаде,
который нашёл на кухне. Но поскольку у капитана было вино, которое они
купили по пути через Москву, он оставил квас Морелю и
принялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку до горлышка
в скатерть и налил вина себе и
Пьер. Утолив голод и выпив вина, капитан стал ещё оживлённее и весь ужин без умолку болтал.

 «Да, мой дорогой месье Пьер, я должен поставить вам прекрасную свечу в знак благодарности за то, что вы спасли меня от этого маньяка... Видите ли, в моём теле и так достаточно пуль. Вот один, который я получил в Ваграме (он коснулся своего бока), и
второй в Смоленске, — он показал шрам на щеке, — и эта нога, которая, как
видите ли, он не хочет маршировать, я понял это седьмого числа на великой
битве при Москве. Sacr; Dieu! Это было великолепно! Этот огненный поток
стоило посмотреть. Это была тяжелая работа, честное слово, вы нас туда направили! Вы можете
гордиться этим! И клянусь честью, несмотря на кашель, который я там подхватил, я
должен быть готов начать все сначала. Мне жаль тех, кто этого не видел”.

“Я был там”, - сказал Пьер.

“ Ба, правда? Тем лучше! Вы, безусловно, храбрые противники.
Великий редут, клянусь моей трубкой, выстоял хорошо! ” продолжал француз. “ И
вы заставили нас дорого заплатить за это. Я был на этом трижды — уверен, как и то, что сижу здесь.
Трижды мы добирались до орудий и трижды нас отбрасывало назад
как картонные фигурки. О, это было прекрасно, месье Пьер! Ваш
Гренадеры были великолепны, клянусь небом! Я видел, как они сомкнули ряды шесть раз подряд и маршировали, как на параде. Отличные ребята! Наш король Неаполя, который знает, что к чему, кричал «Браво!» Ха-ха! Так вы один из нас, солдат! — добавил он, улыбнувшись, после короткой паузы. — Тем лучше, тем лучше, месье Пьер! В бою они ужасны...
галантен... с красавицей (он подмигнул и улыбнулся), — вот какие они, французы, месье Пьер, не так ли?

 Капитан был таким наивным и добродушным весельчаком, таким настоящим и таким
довольный собой, Пьер почти подмигнул в ответ, весело глядя на него
. Вероятно, слово “галантный” вернуло мысли капитана к
состоянию Москвы.

“ Кстати, скажите, пожалуйста, это правда, что все женщины уехали из
Москвы? Что за странная идея! Чего им было бояться?

“Разве французские дамы не покинули бы Париж, если бы в него вошли русские?”
спросил Пьер.

— Ха-ха-ха! — Француз весело и беззаботно рассмеялся, похлопав Пьера по плечу. — Что за слова! — воскликнул он. — Париж?..
Но Париж, Париж...»

— Париж — столица мира, — закончил за него Пьер.

 Капитан посмотрел на Пьера. У него была привычка прерывать разговор на полуслове и пристально смотреть на собеседника смеющимися, добрыми глазами.

 — Ну, если бы вы не сказали мне, что вы русский, я бы поспорил, что вы парижанин! У вас такой... Я не знаю, что это, но...
— и, сделав этот комплимент, он снова молча уставился на него.

 — Я был в Париже. Я провёл там несколько лет, — сказал Пьер.

 — О да, это сразу видно. Париж!... Человек, который не знает Парижа
Это дикарь. Парижан можно узнать за версту. Париж — это Тальма, Ла Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары, — и, заметив, что его заключение было слабее предыдущих, он быстро добавил:

— В мире есть только один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Что ж, я от этого не перестаю вас уважать.

Под влиянием выпитого вина и после нескольких дней, проведённых в одиночестве со своими мрачными мыслями, Пьер невольно наслаждался общением с этим весёлым и добродушным человеком.

«Что касается ваших дам — я слышал, они очаровательны. Какая глупая затея — отправиться и похоронить себя в степях, когда французская армия в
Москве. Какой шанс упустили эти девушки! Ваши крестьяне — это совсем другое дело; но вы, цивилизованные люди, должны знать нас лучше.
Мы взяли Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира... Нас боятся, но нас любят». Нам приятно это знать. А потом император... — начал он, но Пьер перебил его.

 — Император, — повторил Пьер, и его лицо внезапно стало грустным и смущённым. — Император...

«Император? Он — щедрость, милосердие, справедливость, порядок, гений — вот кто такой император! Это я, Рамбаль, говорю вам это... Уверяю вас...
Восемь лет назад я был его врагом. Мой отец был графом-эмигрантом... Но этот человек победил меня. Он завладел мной. Я не смог устоять перед величием и славой, которыми он покрыл Францию.
Когда я понял, чего он хочет, — когда я увидел, что он готовит для нас ложе из лавровых венков, — знаете, я сказал себе: «Это монарх», и я посвятил себя ему! Вот так! О да, mon cher, он величайший
человек из прошлого или будущего».

«Он в Москве?» — запинаясь, спросил Пьер с виноватым видом.

Француз посмотрел на его виноватое лицо и улыбнулся.

«Нет, он въедет завтра», — ответил он и продолжил свой рассказ.

Их разговор был прерван криками нескольких человек у ворот и появлением Мореля, который сообщил, что прибыли вюртембергские гусары и хотят поставить своих лошадей во дворе, где стояли лошади капитана. Эта трудность возникла главным образом потому, что гусары не понимали, что им говорят по-французски.

Капитан вызвал старшего сержанта и строгим голосом спросил его, к какому полку он принадлежит, кто его командир и по какому праву он позволяет себе претендовать на уже занятые казармы.
 Немец, который плохо знал французский, ответил на первые два вопроса
Он ответил на вопросы, назвав свой полк и командира, но в ответ на третий вопрос, которого он не понял, сказал, перемежая немецкий с ломаным французским, что он квартирмейстер полка и командир приказал ему
занимайте все дома один за другим. Пьер, знавший немецкий,
перевёл то, что немец сказал капитану, и передал ответ капитана вюртембергскому гусару на немецком. Когда немец понял, что ему
сказали, он подчинился и повёл своих людей в другое место. Капитан
вышел на крыльцо и отдал несколько приказов громким голосом.

 Когда он вернулся в комнату, Пьер сидел на том же месте,
подперев голову руками. На его лице отразилась боль. Он
действительно страдал в тот момент. Когда капитан вышел, он
Оставшись один, он вдруг пришёл в себя и осознал, в каком положении находится. Дело было не в том, что Москва была взята или что счастливые завоеватели хозяйничали в ней и покровительствовали ему. Как бы больно это ни было, не это мучило Пьера в тот момент. Его мучило осознание собственной слабости. Несколько бокалов
вина, которые он выпил, и разговор с этим добродушным человеком
разрушили атмосферу мрачной сосредоточенности, в которой он пребывал
последние несколько дней и которая была необходима для осуществления его замысла.
Пистолет, кинжал и крестьянская рубаха были готовы. Наполеон должен был войти в город на следующий день. Пьер по-прежнему считал, что убийство злодея было бы полезным и достойным поступком, но теперь он чувствовал, что не сделает этого. Он не знал почему, но у него было предчувствие, что он не осуществит своё намерение. Он боролся с желанием признаться в своей слабости, но смутно чувствовал, что не может её преодолеть и что его прежние мрачные мысли о мести, убийстве и самопожертвовании развеялись, как пыль, при встрече с первым же человеком.

Капитан вернулся в комнату, слегка прихрамывая и насвистывая какую-то мелодию.

 Болтовня француза, которая раньше забавляла Пьера, теперь отталкивала его. Мелодия, которую он насвистывал, его походка и жест, которым он крутил усы, — всё это теперь казалось оскорбительным. «Я сейчас уйду. Я больше не скажу ему ни слова», — подумал Пьер. Он подумал так, но остался сидеть на том же месте. Странное чувство слабости приковало его к месту.
Он хотел встать и уйти, но не мог.

 Капитан, напротив, казался очень весёлым.  Он расхаживал взад и вперёд.
Он дважды прошёлся по комнате. Его глаза блестели, а усы подрагивали, как будто он улыбался какой-то забавной мысли.

«Полковник этих вюртембергцев просто восхитителен, — вдруг сказал он.
«Он немец, но всё равно хороший парень... Но он немец».
Он сел напротив Пьера. «Кстати, вы ведь знаете немецкий?»

Пьер молча смотрел на него.

«Как будет «убежище» по-немецки?»

«Убежище?» повторил Пьер. «По-немецки «убежище» будет Unterkunft».

«Как это произносится?» — быстро и с сомнением спросил капитан.

«Unterkunft», — повторил Пьер.

“Onterkoff,” сказал капитан и посмотрел на Пьера на несколько секунд с
смеющимися глазами. “Эти немцы являются первоклассными дураки, а ты так не считаешь,
Месье Пьер?” - заключил он.

“Ну, давай еще бутылочку этого Московского Бордо, должны мы?
Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!” он крикнул
весело.

Морел принес свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при свете свечи и, очевидно, был поражён встревоженным выражением лица своего спутника.
Рамбаль с искренним огорчением и сочувствием на лице подошёл к Пьеру и наклонился над ним.

— Ну вот, мы оба грустим, — сказал он, коснувшись руки Пьера. — Я тебя расстроил? Нет, правда, ты что-то имеешь против меня? — спросил он Пьера.
 — Может быть, дело в положении дел?

 Пьер не ответил, но с теплотой посмотрел в глаза француза, в которых читалось сочувствие, и это ему понравилось.

 — Честно говоря, даже не говоря о том, чем я тебе обязан, я испытываю к тебе дружеские чувства. Могу ли я что-нибудь для вас сделать? Располагайте мной. Это вопрос жизни и смерти.
 Клянусь душой! — сказал он, ударив себя в грудь.

 — Спасибо, — ответил Пьер.

 Капитан пристально посмотрел на него, как и тогда, когда узнал, что
«Приют» по-немецки — Unterkunft, и его лицо внезапно просветлело.

«Что ж, в таком случае я пью за нашу дружбу!» — весело воскликнул он, наполняя два бокала вином.


Пьер взял один из бокалов и осушил его. Рамбаль тоже осушил свой,
снова пожал Пьеру руку и задумчиво облокотился на стол.

— Да, мой дорогой друг, — начал он, — таковы превратности судьбы. Кто бы мог подумать, что я стану солдатом и капитаном драгун на службе у Бонапарта, как мы его называли? И вот я здесь, в Москве
с ним. Я должен сказать тебе, mon cher, — продолжил он печальным и размеренным тоном человека, собирающегося рассказать длинную историю, — что наша фамилия — одна из самых древних во Франции.

 И с непринуждённой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, своего детства, юности и зрелости, а также всё о своих родственниках, финансовых и семейных делах, при этом «моя бедная матушка», конечно же, играла важную роль в этой истории.

«Но всё это лишь фон для жизни, а главное — это любовь, любовь! Разве я не прав, месье Пьер?» — сказал он, оживившись. «Ещё бокал?»

Пьер снова осушил свой бокал и налил себе третий.

 «О, женщины, женщины!» — и капитан, глядя блестящими глазами на Пьера, начал говорить о любви и своих любовных похождениях.

 Их было очень много, в чём легко было убедиться, глядя на красивое, самодовольное лицо офицера и отмечая с каким жаром и энтузиазмом он говорил о женщинах. Хотя все любовные истории Рамбаля
отличались чувственностью, которую французы считают особым
очарованием и поэтичностью любви, свою историю он рассказал с такой искренностью
Он был убеждён, что только он один испытал и познал всё очарование любви.
Он так соблазнительно описывал женщин, что Пьер слушал его с
любопытством.

Было очевидно, что l’amour, который так любил француз,
не был той низменной и простой любовью, которую Пьер когда-то испытывал к
своей жене, и не был той романтической любовью, которую он испытывал к
Наташе. (Рамбаль одинаково презирал оба этих вида любви:
один он считал «любовью бродяг», а другой — «любовью
простаков».) Любовь, которой поклонялся француз, заключалась в
главным образом в неестественности его отношений с женщиной и в сочетании несочетаемого, придающем особую прелесть этому чувству.

 Так капитан трогательно поведал историю своей любви к очаровательной маркизе тридцати пяти лет и в то же время к прелестному невинному семнадцатилетнему созданию, дочери обворожительной маркизы. Конфликт великодушия между матерью и дочерью, закончившийся тем, что мать пожертвовала собой и выдала дочь замуж за своего возлюбленного, даже сейчас волновал капитана, хотя это были лишь воспоминания.
в далёком прошлом. Затем он рассказал об эпизоде, в котором муж играл роль любовника, а он — любовник — роль мужа,
а также о нескольких забавных случаях из своих воспоминаний о Германии,
где «убежище» называется Unterkunft и где мужья едят квашеную капусту, а молодые девушки «слишком блондинки».

Наконец, последний эпизод в Польше, который ещё свеж в памяти капитана и о котором он рассказывал, энергично жестикулируя и с сияющим лицом, был связан с тем, как он спас жизнь поляку (в общем, спасением
жизнь постоянно всплывала в рассказах капитана), и поляк доверил ему свою очаровательную жену (парижанку по сердцу), а сам поступил на французскую службу. Капитан был счастлив, очаровательная
полька хотела сбежать с ним, но, движимый великодушием, капитан вернул жену мужу, сказав при этом: «Я спас тебе жизнь, а теперь спасаю твою честь!» Повторяя эти слова, капитан вытер глаза и встряхнулся, словно отгоняя слабость, охватившую его при этом трогательном воспоминании.

Слушая рассказы капитана, Пьер — как это часто бывает поздно вечером и под влиянием вина — следил за всем, что ему говорили,
понимал всё и в то же время следовал за потоком личных воспоминаний,
которые, сам не зная почему, вдруг возникли в его уме.  Слушая эти
любовные истории, он неожиданно вспомнил о своей любви к Наташе
и, представляя себе эту любовь, мысленно сравнивал её с рассказами
Рамбаля. Слушая рассказ о борьбе между любовью и долгом, Пьер увидел перед собой
он видит каждую мельчайшую деталь своей последней встречи с объектом своей любви
на Сухаревской водонапорной башне. Во время той встречи это
не произвело на него никакого впечатления — он даже ни разу не вспомнил об этом. Но
теперь ему казалось, что в той встрече было что-то очень
важное и поэтичное.

“ Петр Кирилович, подойдите сюда! Мы узнали тебя, — казалось, он услышал её слова и увидел перед собой её глаза, её улыбку, её дорожный капюшон и выбившуюся прядь волос... и во всём этом ему почудилось что-то жалкое и трогательное.

Закончив свой рассказ об очаровательной польской даме, капитан
спросил Пьера, испытывал ли тот когда-нибудь подобное желание пожертвовать
собой ради любви и чувство зависти к законному мужу.

 Застигнутый врасплох этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал
необходимость выразить мысли, которые его переполняли. Он начал
объяснять, что понимает любовь к женщине несколько иначе. Он сказал,
что за всю свою жизнь любил и до сих пор любит только одну женщину и
что она никогда не будет принадлежать ему.

«Тьен!» — сказал капитан.

Затем Пьер объяснил, что любил эту женщину с юных лет, но не смел и думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконнорождённым сыном без имени.

Впоследствии, когда он получил имя и богатство, он не смел и думать о ней, потому что слишком сильно любил её и ставил превыше всего на свете, а особенно превыше себя.


Дойдя до этого места, Пьер спросил капитана, понял ли тот его.

Капитан сделал жест, означающий, что, даже если он ничего не понял, он умоляет Пьера продолжать.

— Платоническая любовь, облака... — пробормотал он.

 То ли вино, которое он выпил, то ли порыв откровенности, то ли мысль о том, что этот человек не знал и никогда не узнает никого из тех, кто сыграл роль в его истории, то ли всё это вместе взятое, но что-то развязало Пьеру язык. Он говорил невнятно и отстранённо
Глядя в его сияющие глаза, он рассказал всю историю своей жизни: о женитьбе, о любви Наташи к его лучшему другу, о её предательстве и обо всех их простых отношениях. Поддавшись на уговоры Рамбаля,
он также рассказал то, что поначалу скрывал, — своё положение и даже имя.


Больше всего в рассказе Пьера капитана впечатлило то, что Пьер был очень богат, имел два особняка в Москве и что он бросил всё и не уехал из города, а остался там, скрывая своё имя и положение.


Когда наступила поздняя ночь, они вместе вышли на улицу.
Ночь была тёплой и светлой. Слева от дома на Покровке
загорелся пожар — первый из тех, что начались в Москве. Слева от дома на Покровке
Справа высоко в небе виднелся серп убывающей луны, а напротив него висела та самая яркая комета, которая в сердце Пьера была связана с его любовью. У ворот стояли Герасим-повар и двое
французов. Слышались их смех и непонятные друг другу замечания на двух языках. Они смотрели на зарево, виденное в городе.


В одном маленьком далёком огоньке в огромном городе не было ничего страшного.

Глядя на высокое звёздное небо, на луну, на комету и на отблески костра, Пьер испытывал радостное чувство. «Вот и всё,
как же это хорошо, что ещё нужно?» — подумал он. И вдруг, вспомнив о своём намерении, он почувствовал головокружение и такую слабость, что прислонился к ограде, чтобы не упасть.

 Не попрощавшись с новым другом, Пьер нетвёрдой походкой вышел за ворота и, вернувшись в свою комнату, лёг на диван и
сразу же заснул.





 ГЛАВА XXX

Зарево первого пожара, начавшегося второго сентября,
наблюдали с разных дорог бегущие из Москвы горожане и отступающие войска с самыми разными чувствами.

Отряд Ростовых ночевал в Мытищах, в четырнадцати верстах от
Москвы. Они выехали так поздно, 1 сентября, дорога была так забита повозками и войсками, так много было забыто вещей, за которыми посылали слуг, что они решили провести эту ночь в трёх верстах от Москвы. На следующее утро они проснулись поздно и снова так часто задерживались, что добрались только до Больших Мытищ. В десять часов вечера того же дня семья Ростовых и раненые, ехавшие с ними, были распределены по дворам и
в избах той большой деревни. Слуги Ростовых, ямщики и денщики раненых офицеров, приведя в порядок своих господ, поужинали, покормили лошадей и вышли на крыльцо.

В соседней избе лежал адъютант Раевского с переломом кисти руки.
От ужасной боли он беспрестанно и жалобно стонал, и его стоны ужасно звучали в темноте осенней ночи. Первую ночь он провёл в том же дворе, что и Ростовы. Графиня сказала, что не могла сомкнуть глаз из-за его стонов, и в
В Мытищах она переехала в хижину похуже, просто чтобы быть подальше от
раненого.

 В ночной темноте один из слуг заметил над высоким
телом кареты, стоявшей перед крыльцом, слабое свечение другого
огня. Одно свечение было видно уже давно, и все знали, что это
горят Мытищи — подожжённые казаками Мамонова.

“Но посмотрите сюда, братья, там еще один пожар!” - заметил санитар.

Все обратили внимание на зарево.

“Но они сказали нам, чуть Myt;shchi был подожжен Mam;nov по
Казаки”.

“Но это не Myt;shchi, это дальше.”

«Смотрите, это, должно быть, Москва!»

 Двое зевак обошли автобус с другой стороны и сели на ступеньки.


«Это левее, вон там Литл-Мытищи, а это прямо с другой стороны».


К первым двум присоединились ещё несколько человек.


«Смотрите, как полыхает», — сказал один из них. «Это пожар в Москве: либо в Сущевском, либо в Рогожском квартале».


Никто не ответил на это замечание, и некоторое время все молча смотрели на разгорающееся вдалеке пламя второго пожара.


Старый Даниэль Терентий, графский камердинер (как его называли), подошёл к
— крикнул он Мишке.

 — Чего пялишься, бездельник?..  Граф будет спрашивать, а там никого нет; иди и собери одежду.

 — Я только за водой сбегал, — сказал Мишка.

 — А ты как думал, Даниэль Терентьич?  Разве это не похоже на Москву? — заметил один из лакеев.

Даниэль Терентич ничего не ответил, и снова все надолго замолчали. Свет распространялся, то усиливаясь, то ослабевая, всё дальше и дальше.

 «Боже, смилуйся... Ветрено и сухо...» — сказал другой голос.

— Ты только посмотри! Видишь, что сейчас происходит. О господи! Даже воронов видно. Господи, смилуйся над нами, грешными!

 — Они потушат, не бойся!

 — Кто потушит? — послышался голос Данилы Терентьича, который до этого молчал. Его голос был спокоен и размерен. — Это Москва, братцы, — сказал он. — Мать-Москва, бела... — голос его дрогнул, и он разразился старческими рыданиями.


И все они словно только и ждали этого, чтобы осознать значение для них того сияния, которое они видели. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывания старого графа.





ГЛАВА XXXI
Лакей, вернувшись в дом, сообщил графу, что Москва горит. Граф надел халат и вышел посмотреть. Соня и мадам Шосс, которые ещё не раздевались, вышли вместе с ним. Только
Наташа и графиня остались в комнате. Пети уже не было с семьёй, он уехал со своим полком, который направлялся в
Троицу.

Графиня, услыхав, что Москва в огне, начала плакать. Наташа, бледная, с остановившимся взглядом, сидела на скамейке под образами, там, где села, когда пришла, и не обращала внимания на отца.
слова. Она прислушивалась к непрекращающимся стонам адъютанта, доносившимся из трёх домов.


 — О, как ужасно, — сказала Соня, возвращаясь со двора, дрожащая и
испуганная. — Я думаю, вся Москва сгорит, такой ужасный свет!
Наташа, посмотри! Ты видишь это из окна, — сказала она кузине, очевидно желая отвлечь её.

Но Наташа смотрела на неё, как будто не понимая, что ей говорят, и опять уставила глаза в угол печи. Она была в этом состоянии с утра, когда Соня, к удивлению
и раздражение графини, по какой-то необъяснимой причине, сочла необходимым рассказать Наташе о ране князя Андрея и о том, что он был с ними. Графиня редко бывала так зла на кого-либо, как на Соню. Соня плакала и умоляла о прощении, а теперь, словно пытаясь загладить свою вину, неустанно заботилась о кузине.

 «Смотри, Наташа, как ужасно горит!» — сказала она.

«Что горит?» — спросила Наташа. «Ах да, Москва».

И как бы для того, чтобы не обидеть Соню и поскорее избавиться от неё, она повернулась
Наташа прижалась лицом к окну, выглянула так, что стало ясно: она ничего не видит, и снова приняла прежнюю позу.

«Но ты же не видела!»

«Да, действительно, не видела», — ответила Наташа голосом, который умолял оставить её в покое.

И графиня, и Соня понимали, что, естественно, ни Москва, ни пожар в Москве, ни что-либо другое не могло казаться важным для Наташи.

Граф вернулся и лёг за перегородкой. Графиня подошла к дочери и коснулась её головы тыльной стороной ладони.
как она делала, когда Наташа болела, потом коснулась губами её лба, как бы желая узнать, нет ли у неё жара, и наконец поцеловала её.

 «Ты холодная. Ты дрожишь всё кончено. Вам лучше прилечь, — сказала графиня.


 — Лечь? Хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, — сказала Наташа.


 Когда Наташе утром сказали, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она сначала задала много
 вопросов: куда он едет? Как он ранен? Это серьёзно? И
можно ли её с ним увидеть? Но после того, как ей сказали, что она не может его видеть, что он тяжело ранен, но его жизни ничего не угрожает, она перестала задавать вопросы и вообще говорить, явно не веря в это
Она слушала, что ей говорят, и была убеждена, что, что бы она ни сказала, ей ответят то же самое. Всю дорогу она неподвижно сидела в углу кареты с широко раскрытыми глазами, и в них было выражение, которое графиня так хорошо знала и которого так боялась. Теперь она так же сидела на скамейке, куда опустилась по прибытии. Она что-то обдумывала и либо принимала решение, либо уже что-то решила в своей голове. Графиня знала это, но не знала, что это может быть, и это тревожило и мучило её.

 «Наташа, разденься, дорогая, ложись на мою кровать».

Для графини была приготовлена кровать на ножках. Мадам Шосс и две девочки должны были спать на полу, на сене.

 «Нет, мама, я лягу здесь, на полу», — раздражённо ответила Наташа.
Она подошла к окну и открыла его. Через открытое окно было отчётливо слышно стоны адъютанта. Она высунула голову в сырой ночной воздух, и графиня увидела, как её тонкая шея
дрожит от рыданий и бьётся о раму окна. Наташа знала, что стонет не принц Эндрю. Она знала, что принц Эндрю был в
в том же дворе, что и они, и в части хижины напротив.;
но этот ужасный непрекращающийся стон заставил ее разрыдаться. Графиня обменялась
взглядом с Соней.

“Ложись, голубушка, ложись, мой питомец”, - сказала графиня, тихо
если наши плечи будут соприкасаться Nat;sha это. “Иди, ложись”.

“О, да... Я сейчас лягу, — сказала Наташа и начала торопливо раздеваться, развязывая ленты на юбке.

Сбросив платье и надев халат, она села, поджав ногу, на кровать, которая была застелена к её приходу.
Она опустилась на пол, перекинула свою тонкую и довольно короткую косу наперед и начала заплетать ее заново. Ее длинные, тонкие, натренированные пальцы быстро расплетали, заплетали и завязывали косу. Ее голова по привычке двигалась из стороны в сторону, но лихорадочно расширенные глаза были устремлены прямо перед собой. Закончив вечерний туалет, она плавно опустилась на простыню, расстеленную поверх сена с ближайшей к двери стороны.

— Наташа, тебе лучше лечь посередине, — сказала Соня.

 — Я останусь здесь, — пробормотала Наташа. — Ложись, — сердито добавила она и уткнулась лицом в подушку.

Графиня, мадам Шосс и Соня поспешно разделись и легли.
Маленькая лампадка перед иконами была единственным источником света в комнате. Но во дворе горел огонь в камине у Лиля.
Мытищи находились в полутора милях отсюда, и всю ночь доносился шум от криков людей, собравшихся у трактира, который казаки Мамонова устроили через дорогу.
По-прежнему были слышны непрекращающиеся стоны адъютанта.

 Наташа долго прислушивалась к звукам, доносившимся до неё из комнаты и снаружи, и не двигалась с места. Сначала она услышала
молитва матери, вздохи и скрип кровати под ней
затем знакомый свистящий храп мадам Шосс и тихое
дыхание Сони. Затем графиня позвала Наташу. Nat;sha не ответил.

“Я думаю, что она спит, мама”, сказал S;nya тихо.

После короткого молчания графиня снова заговорила, но на этот раз никто не
ответил.

Вскоре после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не
пошевелилась, хотя её маленькая босая ножка, высунувшаяся из-под одеяла,
холодела на голом полу.

Словно празднуя победу над всеми, в
Трещина в стене. Где-то вдалеке прокричал петух, и ему ответил другой. Крики в трактире стихли, слышались только стоны адъютанта. Наташа села.

 «Соня, ты спишь? Мама?» — прошептала она.

 Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно поднялась, перекрестилась и осторожно ступила на холодный и грязный пол своими стройными, гибкими босыми ногами. Доски пола заскрипели. Осторожно переступая с ноги на ногу, она, как котёнок, пробежала несколько шагов до двери и схватилась за холодную дверную ручку.

Ей казалось, что что-то тяжелое ритмично бьется о
все стены комнаты: это было ее собственное сердце, замирающее от тревоги и
ужаса и переполненное любовью.

Она открыла дверь и шагнула через порог на холодный,
влажный земляной пол коридора. Холод, который она почувствовала, освежил ее. С
босыми ногами она коснулась спящего человека, перешагнула через него и открыл
дверь в той части хижины, где лежал князь Андрей. Было темно
там. В самом дальнем углу, на скамейке рядом с кроватью, на которой что-то лежало, стояла сальная свеча с длинным, толстым и
тлеющий фитиль.

 С того момента, как утром ей сообщили о ране принца Эндрю и о том, что он находится здесь, Наташа решила увидеться с ним. Она не
знала, почему ей это нужно, она понимала, что встреча будет болезненной, но чувствовала, что это необходимо.

 Весь день она жила только надеждой увидеть его этой ночью. Но теперь, когда этот момент настал, она боялась того, что может увидеть. Как он был изувечен? Что от него осталось? Был ли он похож на того, что без умолку стонал у адъютанта? Да, он был совсем таким. В ней
В её воображении он был воплощением этого ужасного стона. Когда она увидела в углу неясную фигуру и приняла его колени, приподнятые под одеялом, за плечи, она представила себе ужасное тело и в ужасе замерла. Но непреодолимое желание заставило её идти дальше. Она осторожно сделала шаг, потом другой и оказалась в маленькой комнате, где стоял багаж. Другой мужчина — Тимохин — лежал в углу на скамьях под иконами, а ещё двое — доктор и камердинер — лежали на полу.

 Камердинер сел и что-то прошептал. Тимохин, которого разбудили
превозмогая боль в раненой ноге, он широко раскрытыми глазами смотрел на это странное видение — девушку в белой сорочке, халате и ночном чепце.
 Сонное, испуганное восклицание камердинера: «Что вам нужно? Что случилось?» — заставило Наташу быстрее подойти к тому, что лежало в углу. Она должна была увидеть это тело, которое было так ужасно похоже на человеческое.
Она прошла мимо камердинера, с фитиля свечи посыпался нафталин, и она ясно увидела
принца Андрея, лежащего с обнажёнными руками поверх одеяла, таким, каким она всегда его видела.

Он был таким же, как всегда, но лицо его было лихорадочно-бледным, а взгляд
Его блестящие глаза восторженно смотрели на неё, а особенно его шея, нежная, как у ребёнка, открытая отложным воротником рубашки, придавала ему особенно невинный, детский вид, какого она никогда раньше у него не видела. Она подошла к нему и быстрым, гибким, юношеским движением опустилась перед ним на колени.

Он улыбнулся и протянул ей руку.





Глава XXXII

Прошло семь дней с тех пор, как принц Эндрю оказался в
станции скорой помощи на Бородинском поле. Он был в лихорадочном состоянии, и у него было воспаление повреждённого кишечника.
По его мнению, это должно было его спасти. Но на седьмой день он с удовольствием съел кусок хлеба с чаем, и доктор заметил, что температура у него снизилась. В то утро он пришёл в себя.
 Первая ночь после отъезда из Москвы была довольно тёплой, и он оставался в коляске, но в Мытищах раненый сам попросил, чтобы его вынесли и напоили чаем. Боль, вызванная тем, что его перенесли в хижину, заставила его громко застонать и снова потерять сознание. Когда его уложили на походную койку, он долго лежал неподвижно
Он закрыл глаза. Затем открыл их и тихо прошептал: «А чай?»
 То, что он помнил такую незначительную деталь повседневной жизни, поразило врача. Он пощупал пульс принца Эндрю и, к своему удивлению и неудовольствию, обнаружил, что тот стал лучше. Он был недоволен, потому что по опыту знал: если его пациент не умрёт сейчас, то умрёт чуть позже, испытывая ещё большие страдания. Тимохин, красноносый майор из полка князя Андрея, присоединился к нему в Москве и ехал вместе с ним, так как был ранен в ногу в сражении при
Бородин;. Их сопровождали доктор, камердинер князя Андрея, его кучер и два санитара.

Князю Андрею дали чаю. Он жадно выпил его, лихорадочно глядя на дверь перед собой, как будто пытаясь что-то понять и вспомнить.

«Больше не хочу. Тимохин здесь?» — спросил он.

Тимохин подполз к нему по скамейке.

— Я здесь, ваше превосходительство.

— Как ваша рана?

— Моя, сэр?  Всё в порядке.  А как ваша?

Принц Эндрю снова задумался, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Нельзя ли раздобыть книгу?  — спросил он.

— Какую книгу?

— Евангелие. У меня его нет.

 Врач пообещал достать его для него и начал расспрашивать, как он себя чувствует. Принц Эндрю неохотно, но разумно отвечал на все его вопросы, а затем сказал, что хочет, чтобы под него подложили валик, потому что ему неудобно и очень больно. Доктор и камердинер приподняли плащ, которым он был укрыт, и, корчась от отвратительного запаха разлагающейся плоти, исходившего от раны, начали осматривать это ужасное место. Доктор был чем-то очень недоволен и сменил повязку, перевернув раненого так, что тот застонал
снова и снова терял сознание и бредил от агонии. Он продолжал просить
их принести ему книгу и положить ее под него.

“Вам-то что за проблема?” - спросил он. “У меня его нет. Пожалуйста,
достань его для меня и поставь на минутку”, - умолял он жалобным голосом
.

Доктор вышел в коридор вымыть руки.

«У вас, ребята, совсем нет совести, — сказал он камердинеру, который обливал ему руки водой. — Всего на мгновение я отвлёкся от вас...
 Знаете, это такая боль, что я удивляюсь, как он её терпит».
«Клянусь Господом Иисусом Христом, я думал, мы что-то подложили ему под бок!»
— сказал камердинер.

 Впервые за всё время князь Андрей понял, где он находится и что с ним происходит. Он вспомнил, что был ранен, и попросил, чтобы его отнесли в хижину после того, как его коляска остановилась в Мытищах.
Оглушённый болью, пока его несли в хижину, он
снова пришёл в себя и, попивая чай, ещё раз вспомнил
всё, что с ним произошло, и прежде всего ярко вспомнил
тот момент в машине скорой помощи, когда при виде страданий
неприятного ему человека в его голове появились новые мысли, которые обещали ему
счастье. И эти мысли, хоть и смутные и неопределённые, снова завладели его душой. Он вспомнил, что теперь у него есть новый источник счастья и что это счастье как-то связано с Евангелием.
 Вот почему он попросил его копию. Неудобное положение, в которое его поставили, и то, что его снова перевернули, спутали его мысли, и когда он пришёл в себя в третий раз, была полная тишина ночи. Все вокруг него спали. В другом конце коридора зазвенел сверчок; кто-то кричал и пел
на улице; на столе, на иконах и на стенах шуршали тараканы, а в изголовье кровати и вокруг стоявшей рядом с ним свечи, фитиль которой обуглился и принял форму гриба, кружилась большая муха.

 Его разум был не в лучшем состоянии. Здоровый человек обычно думает, чувствует и помнит бесчисленное множество вещей одновременно, но у него есть сила и воля, чтобы выбрать одну последовательность мыслей или событий, на которой он сосредоточит всё своё внимание. Здоровый человек может отвлечься от самых глубоких размышлений, чтобы сказать пару слов тому, кто вошёл и может
затем снова погрузился в свои мысли. Но разум принца Эндрю не был в
нормальном состоянии в этом отношении. Все способности его разума
были более активны и ясны, чем когда-либо, но они действовали независимо от его воли.
Одновременно его занимали самые разные мысли и образы. Временами его
мозг внезапно начинал работать с такой силой, ясностью и глубиной,
которых он никогда не достигал, пока был здоров, но внезапно в
разгаре работы его мысли обращались к какой-то неожиданной идее,
и у него не было сил повернуть их обратно.

 «Да, мне открылось новое счастье, которого не может познать человек
«Лишённый», — подумал он, лёжа в полумраке тихой хижины и пристально глядя перед собой лихорадочно горящими глазами. «Счастье,
лежащее за пределами материальных сил, вне материальных влияний,
действующих на человека, — счастье одной лишь души, счастье любви.
Каждый человек может понять его, но постичь его и предписать его
было возможно только Богу. Но как Бог предписал этот закон?
И почему Сын?..»

И вдруг поток этих мыслей прервался, и принц Эндрю услышал (не зная, было ли это бредом или реальностью)
тихий шёпот, непрестанно и ритмично повторяющий
«пити-пити-пити», а затем «тити», а потом снова «пити-пити-пити» и
ещё раз «ти-ти». В то же время он почувствовал, что над его лицом,
прямо над его лицом, из тонких иголок или щепок возводится какая-то
странная воздушная конструкция под звуки этой шёпотной музыки.
Он чувствовал, что должен сохранять равновесие (хотя это было непросто), чтобы эта воздушная конструкция не рухнула. Но тем не менее она продолжала рушиться и снова медленно поднималась под звуки ритмичного шёпота
музыка — «она тянется, тянется, разливается и растягивается», — сказал принц Андрей про себя. Слушая этот шёпот и ощущая, как он растягивается и выстраивается в это иглоподобное сооружение, он также мельком видел красное сияние вокруг свечи и слышал шорох тараканов и жужжание мухи, которая билась о его подушку и лицо. Каждый раз, когда муха касалась его лица, он чувствовал жжение, но, к его удивлению, это не разрушало структуру, хотя муха и билась о самую чувствительную часть его тела.
на лице, где оно поднималось. Но помимо этого было ещё кое-что важное. У двери стояло что-то белое — статуя сфинкса,
которая тоже угнетала его.

«Но, может быть, это моя рубашка на столе, — подумал он, — а это мои ноги, а это дверь, но почему она всё время растягивается и вытягивается, и „пити-пити-пити“, и „ти-ти“, и „пити-пити-пити“...?
Хватит, пожалуйста, прекрати!» — с болью в голосе взмолился принц Эндрю. И вдруг мысли и чувства снова всплыли на поверхность его сознания с необычайной ясностью и силой.

«Да, любовь, — снова ясно подумал он. — Но не та любовь, которая любит что-то, какое-то качество, какую-то цель или по какой-то причине,
а та любовь, которую я впервые испытал, умирая, когда увидел своего врага
и всё же полюбил его. Я испытал то чувство любви, которое является самой
сутью души и не требует объекта. Теперь я снова чувствую это блаженство. Любить ближних, любить врагов, любить всё, любить Бога во всех Его проявлениях. Можно любить кого-то дорогого тебе человеческой любовью, но врага можно только любить
божественной любовью. Вот почему я испытала такую радость, когда почувствовала, что люблю этого человека. Что с ним стало? Он жив?..

 «Любя человеческой любовью, можно перейти от любви к ненависти, но божественная любовь не может измениться. Нет, ни смерть, ни что-либо другое не может её разрушить. Это сама суть души. И всё же, скольких людей  я ненавидела в своей жизни?» И из всех их я не любил и не ненавидел никого так, как её». И он живо представил себе Наташу, но не такой, какой он видел её в прошлом, когда его восхищали только её прелести, а такой, какой она была теперь.
впервые представил себе её душу. И он понял её
чувства, её страдания, стыд и раскаяние. Теперь он впервые
понял всю жестокость своего отказа ей, жестокость своего разрыва с ней. «Если бы только я мог увидеть её ещё раз!
 Хоть раз взглянуть в эти глаза и сказать...»

«Пити-пити-пити и ти-ти и пити-пити-пити бум!» — захлопала муха...
 И его внимание внезапно переключилось на другой мир, мир реальности и бреда, в котором происходило нечто особенное.  В
В этом мире всё ещё возводилось какое-то строение, и оно не рухнуло,
что-то всё ещё тянулось, и свеча с красным ореолом
всё ещё горела, и тот же сфинкс в рубашке лежал у двери; но
кроме всего этого что-то заскрипело, пахнуло свежим воздухом, и
в дверях появился новый белый сфинкс. И у этого сфинкса
было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о
которой он только что думал.

«О, как тягостен этот непрекращающийся бред», — подумал принц Эндрю, пытаясь прогнать это лицо из своих мыслей. Но лицо не исчезало
Оно предстало перед ним во всей своей реальности и приблизилось.
Принц Эндрю хотел вернуться в тот прежний мир чистой мысли, но не смог,
и бред снова затянул его в свои владения. Тихий шёпот продолжал
ритмично звучать, что-то давило на него и тянуло, и перед ним возникло странное лицо. Принц Эндрю собрал все свои силы, чтобы прийти в себя. Он слегка пошевелился, и вдруг в ушах у него зазвенело, в глазах потемнело, и он потерял сознание, словно нырнул в воду.  Когда он пришёл в себя
Наташа, та самая живая Наташа, которую из всех людей он больше всего
жаждал полюбить этой новой, чистой, божественной любовью, которая
открылась ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была
настоящая живая Наташа, и не удивился, а тихо обрадовался. Наташа,
неподвижно стоя на коленях (она не могла пошевелиться), испуганными
глазами смотрела на него и сдерживала рыдания. Её лицо было бледным и застывшим. Только в нижней его части что-то дрогнуло.

 Принц Эндрю с облегчением вздохнул, улыбнулся и протянул руку.

 — Вы? — сказал он. — Как удачно!

Быстрым, но осторожным движением Наташа приблизилась к нему на своих
коленях и, осторожно взяв его руку, наклонила к ней свое лицо и начала
целовать ее, просто слегка касаясь губами.

“ Прости меня! ” прошептала она, поднимая голову и глядя на него.
“ Прости меня!

“ Я люблю тебя, ” сказал князь Андрей.

“ Прости...!

“ Простить что? ” спросил он.

— Прости меня за то, что я сде-лала! — едва слышно пролепетала Наташа прерывистым шёпотом и стала целовать его руку ещё быстрее, едва касаясь её губами.


— Я люблю тебя ещё сильнее, чем прежде, — сказал принц Эндрю, поднимая её
Он поднёс руку к её лицу, чтобы заглянуть ей в глаза.

Эти глаза, наполненные счастливыми слезами, смотрели на него робко,
сочувственно и с радостной любовью. Худое бледное лицо Наташи с распухшими губами было не просто некрасиво — оно было ужасно. Но князь Андрей не видел этого, он видел её сияющие глаза, которые были прекрасны.
Позади них послышались голоса.

Пётр, камердинер, который уже давно не спал, разбудил доктора.
Тимохин, который совсем не спал из-за боли в ноге,
долго наблюдал за происходящим, тщательно прикрывая обнажённое тело.
Наташа укрыла его простынёй, и он свернулся калачиком на своей скамейке.

 — Что это? — спросил доктор, вставая с кровати. — Пожалуйста, уходите, мадам!

 В этот момент в дверь постучала горничная, посланная графиней, которая заметила отсутствие дочери.

 Как сомнамбула, разбуженная ото сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою хижину, рыдая упала на кровать.

С этого времени и до конца путешествия Ростовых, на каждой остановке и везде, где они ночевали, Наташа не отходила от раненого Болконского.
Доктору пришлось признать, что он не ожидал
от юной девушки не ожидала ни такой стойкости, ни такого умения ухаживать за раненым.


Как ни страшно было графине представить, что принц Андрей умрет на руках у ее дочери во время путешествия — а, судя по тому, что сказал доктор, это вполне могло случиться, — она не могла противиться Наташе. Хотя
теперь, когда между раненым и Наташей установились близкие отношения,
возникла мысль о том, что, если он поправится, их прежняя помолвка
будет возобновлена, никто — и в последнюю очередь Наташа и принц Эндрю — не говорил об этом: нерешённый вопрос жизни и смерти нависал не только над
Болконский, но превыше всего Россия, заслонившая собой все остальные соображения.





 ГЛАВА XXXIII
Третьего сентября Пьер проснулся поздно. У него болела голова,
одежда, в которой он спал, не раздеваясь, давила на тело, и он смутно
осознавал, что накануне совершил какой-то постыдный поступок.
Этим постыдным поступком был его вчерашний разговор с капитаном
Рамбалем.

Часы показывали одиннадцать, но на улице было непривычно темно.
 Пьер встал, протёр глаза и, увидев пистолет с гравировкой
Взглянув на часы, которые Герасим положил на письменный стол, он вспомнил, где находится и что ему предстоит сделать в этот день.

 «Не слишком ли я опоздал? — подумал он. — Нет, вероятно, он не въедет в Москву до полудня».


Пьер не стал размышлять о том, что ему предстоит сделать, а поспешил действовать.

 Приведя в порядок свою одежду, он взял пистолет и собрался выходить.
Но тут ему впервые пришло в голову, что он, конечно же, не может
ходить с оружием в руке по улицам. Такой большой пистолет было
трудно спрятать даже под широким пальто. Он не мог
Он мог незаметно носить его за поясом или под мышкой. Кроме того, пистолет был разряжен, и он не успел его перезарядить. «Ничего страшного, кинжал тоже подойдёт», — сказал он себе, хотя, планируя своё покушение, не раз приходил к выводу, что главная ошибка студента в 1809 году заключалась в том, что он попытался убить Наполеона кинжалом. Но поскольку
его главной целью было не осуществить задуманное, а доказать
себе, что он не откажется от своего намерения и сделает всё
возможное для его осуществления, Пьер поспешно взял в руки тупой зазубренный кинжал.
Пьер достал из кармана зелёные ножны, которые он купил на Сухаревке вместе с пистолетом, и спрятал их под жилетом.

Повязав поверх пальто пояс и надвинув на лоб шапку, Пьер пошёл по коридору, стараясь не шуметь и не столкнуться с капитаном, и вышел на улицу.

Пожар, на который он накануне вечером смотрел с таким безразличием, за ночь сильно разгорелся. Москва горела в нескольких местах. Здания в Каретном ряду, на другом берегу реки,
на Базаре и в Поварском переулке, а также баржи на Москве-реке
Река и лесопилки у Дорогомиловского моста были в огне.

 Пьер шёл по переулкам к Поварскому переулку, а оттуда — к церкви Святого Николая на Арбате, где он давно решил совершить задуманное. Ворота большинства домов были заперты, а ставни подняты. Улицы и переулки были пусты.
 В воздухе висел дым и пахло гарью. Время от времени он встречал
русских с встревоженными и робкими лицами и французов, которые вели себя не как в городе, а как в лагере, и шли по улицам. И те, и другие
Русские и французы с удивлением смотрели на Пьера. Помимо его высокого роста и полноты, а также странного мрачного выражения лица и всей фигуры, русские смотрели на Пьера, потому что не могли понять, к какому сословию он принадлежит. Французы следили за ним с изумлением в глазах, главным образом потому, что Пьер, в отличие от всех остальных русских, которые смотрели на французов со страхом и любопытством, не обращал на них внимания. У ворот одного дома трое французов что-то объясняли русским, которые их не понимали.
остановил Пьера, спросив, не говорит ли тот по-французски.

 Пьер покачал головой и пошёл дальше. В другом переулке часовой, стоявший рядом с зелёным ящиком, крикнул ему что-то, но Пьер понял, что ему нужно перейти на другую сторону улицы, только когда крик повторился с угрозой и он услышал щелчок мушкета, когда тот поднимал его. Пьер ничего не слышал и не видел из того, что происходило вокруг него. Он в ужасе и спешке хранил свою решимость в себе, как нечто ужасное и чуждое ему, ведь после прошлой ночи...
Он боялся потерять этот опыт. Но ему не суждено было благополучно добраться до места назначения. И даже если бы ему ничего не мешало, его намерение всё равно не удалось бы осуществить,
потому что Наполеон проехал по Арбату более четырёх часов назад, направляясь из пригорода Дорогомилов в Кремль, и теперь сидел в
очень мрачном расположении духа в королевском кабинете в Кремле, отдавая подробные и точные распоряжения о том, какие меры
необходимо немедленно принять, чтобы потушить пожар, предотвратить мародёрство и успокоить людей.
жители. Но Пьер этого не знал; он был всецело поглощен
тем, что лежало перед ним, и мучился, как те, кто упрямо
берется за задачу, которая для них невыполнима не из-за ее
трудность, но из-за ее несовместимости с их природой — из-за
страха ослабеть в решающий момент и, таким образом, потерять свою самооценку.

Хотя он ничего не слышал и не видел вокруг себя, он инстинктивно находил дорогу
и не сбивался с пути в переулках, которые вели к Поварской.

По мере приближения к этой улице дым становился всё гуще и гуще — он
Он даже чувствовал жар от огня. Время от времени из-под крыш домов вырывались языки пламени. На улицах он встречал всё больше людей, и они были всё более возбуждены. Но Пьер, хотя и чувствовал, что вокруг него происходит что-то необычное, не осознавал, что приближается к пожару. Проходя по тропинке через широкое открытое пространство, примыкающее с одной стороны к Поварскому переулку, а с другой — к саду князя Грузинского, Пьер вдруг услышал отчаянный женский плач. Он остановился, словно очнувшись от сна, и поднял голову.

По обочине дороги, на пыльной сухой траве, были свалены в кучу всевозможные домашние вещи: перины, самовар, иконы и сундуки. На земле, рядом с сундуками, сидела немолодая худая женщина с длинными выступающими верхними зубами, в чёрном плаще и чепце. Эта женщина, раскачиваясь взад и вперёд и что-то бормоча, задыхалась от рыданий. Две девочки лет десяти и двенадцати, одетые в грязные короткие платьица и плащи,
смотрели на свою мать с ошеломлённым выражением на бледных испуганных лицах. Младший ребёнок, мальчик лет семи, был одет в
Мальчик в пальто и огромной шапке, явно не принадлежавшей ему, плакал на руках у своей старой няни. Грязная босоногая служанка сидела на сундуке и, распустив свою светлую косу, выпрямляла её и нюхала опалённые волосы. Муж женщины, невысокий мужчина с округлыми плечами, в штатском костюме гражданского служащего, с бакенбардами в форме сосисок и гладко зачёсанными вперёд волосами, выбивавшимися из-под квадратной фуражки, с бесстрастным лицом передвигал сложенные друг на друга чемоданы и вытаскивал из-под них какую-то одежду.

Как только женщина увидела Пьера, она чуть ли не бросилась ему в ноги.

«Дорогие люди, добрые христиане, спасите меня, помогите мне, дорогие друзья... помогите нам, кто-нибудь, — бормотала она сквозь рыдания. — Моя девочка... Моя дочь!
Моя младшая дочь осталась там. Она сгорела! Ох! Неужели ради этого...
Я выхаживала тебя... Ох!»

“Не надо, Марья Николаевна!” - тихо сказал ей муж,
очевидно, только для того, чтобы оправдаться перед незнакомкой. “Должно быть, сестра
забрала ее, иначе где же она может быть?” он добавил.

“Чудовище! Негодяй!” - сердито крикнула женщина, внезапно перестав плакать.
«У тебя нет сердца, ты не испытываешь чувств к собственному ребёнку! Другой мужчина спас бы её из огня. Но это чудовище, а не мужчина и не отец! Вы, уважаемый господин, благородный человек, — продолжала она, быстро обращаясь к Пьеру между всхлипываниями. — Огонь вспыхнул неподалёку и перекинулся на нас, служанка закричала: «Пожар!», и мы бросились собирать вещи. Мы выбежали прямо так, как были... Вот что мы увезли... Иконы и мою приданую кровать, всё остальное потеряно.
Мы забрали детей. Но не Кэти! Ох! Господи!..» — и снова она
— начала всхлипывать она. — Дитя моё, милое моё! Сгорело, сгорело!

 — Но где она осталась? — спросил Пьер.

 По выражению его оживлённого лица женщина поняла, что этот человек может ей помочь.

 — О, дорогой сэр! — воскликнула она, хватая его за ноги. — Мой благодетель, успокойте моё сердце... Аниска, иди сюда, мерзкая девчонка, покажи ему дорогу! — крикнула она служанке, сердито раскрыв рот и ещё больше обнажив свои длинные зубы.


 — Покажи мне дорогу, покажи, я...  я сделаю это, — быстро выдохнул Пьер.

 Грязная служанка вышла из-за сундука, поправила косу и
Она вздохнула и пошла по тропинке, ступая босыми ногами. Пьеру показалось,
что он вернулся к жизни после тяжёлого обморока. Он поднял голову,
глаза его засияли, и он быстрыми шагами последовал за девушкой,
обогнал её и вышел на Поварскую. Вся улица была полна
облаков чёрного дыма. То тут, то там сквозь это облако
пробивались языки пламени. Множество людей столпилось перед пожарищем.
Посреди улицы стоял французский генерал и что-то говорил окружающим.
Пьер в сопровождении
горничная двинулась к тому месту, где стоял генерал, но французские солдаты
остановили его.

“On ne passe pas!” * крикнул чей-то голос.

 * “Вы не можете пройти!”


“Сюда, дядя”, - крикнула девушка. “Мы пройдем по боковой улице,
у Никулиных!”

Пьер повернул назад, время от времени подпрыгивая, чтобы не отстать от нее.
Она перебежала улицу, свернула в переулок налево и, миновав три дома, свернула во двор справа.

 «Это здесь, совсем рядом», — сказала она и, пробежав через двор, открыла калитку в деревянном заборе и, остановившись, указала ему на небольшой деревянный
крыло дома, которое ярко и яростно горело. Одна из его стен обрушилась, другая была в огне, и из окон и под крышей вырывалось яркое пламя.

 Когда Пьер прошёл через калитку в заборе, его обдало жаром, и он невольно остановился.

 — Который? Который ваш дом? — спросил он.

 — Ох! — взвыла девочка, указывая на крыло. — Вот и всё, это была наша
хижина. Ты сгорела заживо, наше сокровище, Кэти, моя драгоценная малышка! Ох! — причитала Аниска, которая при виде пожара почувствовала, что тоже должна дать волю своим чувствам.

Пьер бросился к флигелю, но жара была такая, что он
невольно свернул и наткнулся на большой дом, который горел
только с одного конца, под самой крышей, и вокруг которого
толпилась толпа французов. Сначала Пьер не понял,
что делают эти люди, которые что-то вытаскивали; но, увидев
перед собой француза, который бил крестьянина тупой саблей и
пытался отобрать у него лисью шубу, он смутно догадался, что
здесь происходит мародёрство, но у него не было времени обдумывать
эту мысль.

Треск и грохот рушащихся стен и потолков,
свист и шипение пламени, возбуждённые крики людей и
вид колышущегося дыма, то сгущающегося в густые чёрные клубы,
то взмывающего вверх с мерцающими искрами, то с плотными
языками пламени (то красными, то похожими на золотую рыбью чешую,
ползущую по стенам), а также жара, дым и стремительность движения
производили на Пьера обычное возбуждающее действие пожара. Это произвело на него особенно сильное впечатление, потому что при виде огня он почувствовал
Он внезапно почувствовал себя свободным от тяготивших его мыслей. Он ощутил себя молодым, энергичным, ловким и решительным. Он обежал дом с другой стороны и уже собирался ворваться в ту его часть, которая ещё стояла, когда прямо над его головой раздались крики нескольких человек, а затем послышался треск и грохот чего-то тяжёлого, упавшего рядом с ним.

Пьер поднял голову и увидел в окне большого дома нескольких французов.
Они только что выбросили из окна ящик из-под комода, набитый металлическими
предметами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.

— Чего хочет этот парень? — крикнул один из них, указывая на Пьера.

 — В том доме ребёнок. Вы что, не видели ребёнка? — воскликнул Пьер.

 — О чём он говорит? Прочь! — раздалось несколько голосов, и один из солдат, явно испугавшись, что Пьер может забрать у них часть посуды и бронзовых изделий, которые лежали в ящике, угрожающе двинулся в его сторону.

 — Ребёнок? крикнул француз сверху. “Я слышал что-то
визг в саду. Возможно, это его брат, что парень
ищу. В конце концов, нужно быть человеком, ты знаешь....

“Где это? Где?” - спросил Пьер.

— Туда! Туда! — крикнул француз из окна, указывая на сад позади дома. — Подожди немного — я спущусь.

 И через минуту-другую француз, черноглазый парень с пятном на щеке, в рубашке с короткими рукавами, действительно выпрыгнул из окна на первом этаже и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.

— Быстрее, вы, остальные! — крикнул он своим товарищам. — Становится жарко.


Когда они добрались до гравийной дорожки за домом, француз потянул Пьера за руку и указал на круглую площадку, усыпанную гравием, где
под сиденьем лежала трёхлетняя девочка в розовом платье.

«Вот и твой ребёнок! О, девочка, тем лучше!» — сказал француз. «Прощай, толстяк. Мы должны быть людьми, мы все смертны, знаешь ли!» — и француз с пятном на щеке побежал обратно к своим товарищам.

Задыхаясь от радости, Пьер подбежал к девочке и хотел взять её на руки. Но, увидев незнакомца, болезненная, чахлая на вид девочка, такая же непривлекательная, как и её мать, начала кричать и убегать.
 Пьер, однако, схватил её и поднял на руки.  Она закричала
Она отчаянно и сердито пыталась маленькими ручками отцепить руки Пьера и укусить их своим слюнявым ртом. Пьера охватило чувство ужаса и отвращения, подобное тому, что он испытал, прикоснувшись к какому-то мерзкому зверьку. Но он постарался не бросить ребёнка и побежал с ней к большому дому. Однако теперь он не мог вернуться тем же путём, которым пришёл. Горничной Аниски там уже не было.
С чувством жалости и отвращения Пьер прижал к себе мокрое, безутешно рыдающее дитя и побежал
с ней по саду в поисках другого выхода.





ГЛАВА XXXIV

Побегав по разным дворам и переулкам, Пьер вернулся обратно
со своей маленькой ношей в Грузинский сад на углу
Поварской. Сначала он не узнал место, откуда отправился на поиски ребенка.
теперь оно было так переполнено людьми и товарами,
которые вытащили из домов. Помимо русских семей, которые
спрятались здесь от пожара вместе со своими вещами, здесь было
несколько французских солдат в разной одежде. Пьер не обратил на них внимания
из них. Он поспешил найти семью этого государственного служащего, чтобы
вернуть дочь ее матери и отправиться спасать кого-то другого. Пьер
чувствовал, что ему еще многое предстоит сделать, и сделать быстро. Разгоряченный
жарой и бегом, он почувствовал в тот момент сильнее, чем когда-либо
чувство молодости, воодушевления и решимости, которые нахлынули на него
когда он побежал спасать ребенка. Теперь она притихла и, вцепившись маленькими ручками в пальто Пьера, сидела у него на руке, озираясь по сторонам, как дикое животное. Он время от времени поглядывал на неё.
лёгкая улыбка. Ему показалось, что он увидел что-то трогательно невинное в этом испуганном, болезненном личике.

 Он не нашёл ни чиновника, ни его жену там, где оставил их. Он
быстрыми шагами шёл сквозь толпу, вглядываясь в лица встречных. Он невольно обратил внимание на грузинскую или армянскую семью, состоявшую из очень красивого старика восточного типа, одетого в новую подбитую сукном баранью шубу и новые сапоги, старухи похожей наружности и молодой женщины. Эта молодая женщина показалась Пьеру воплощением восточной красоты: у неё были резко очерченные, изогнутые брови,
чёрные брови и необычайно мягкий, светлый цвет её длинного,
красивого, бесстрастного лица. Среди разбросанных вещей и
толпы на открытом пространстве она, в своём богатом атласном
плаще с яркой сиреневой шалью на голове, напоминала нежное
экзотическое растение, выброшенное на снег. Она сидела на
каких-то тюках чуть позади старухи и смотрела из-под длинных
ресниц неподвижными большими миндалевидными глазами в землю
перед собой. Очевидно, она сознавала свою красоту и боялась её.  Её лицо поразило Пьера.
Спеша вдоль забора, он несколько раз обернулся, чтобы посмотреть на неё.
 Дойдя до забора и так и не найдя тех, кого искал, он остановился и огляделся.

 С ребёнком на руках он стал заметнее, чем раньше, и вокруг него собралась группа русских, как мужчин, так и женщин.

 «Ты кого-то потерял, дружище? Ты ведь из дворян, не так ли? «Чей это ребёнок?» — спросили они его.

 Пьер ответил, что ребёнок принадлежит женщине в чёрном пальто, которая сидела там с другими детьми, и спросил, не
все знали, куда она ушла.

“Да это, должно быть, Анферовы”, - сказал пожилой дьякон, обращаясь к
рябой крестьянке. “Господи, помилуй, Господи, помилуй!” он добавил
своим обычным басом.

“ Анферовы? Нет, ” ответила женщина. “ Они уехали утром. Это, должно быть,
либо Марии Николаевны, либо Ивановых!”

«Он говорит «женщина», а Марья Николаевна — барыня», — заметила крепостная.


«Вы её знаете? Она худая, с длинными зубами», — сказал Пьер.

«Это Марья Николаевна! Они ушли в сад, когда эти волки налетели», — сказала женщина, указывая на французских солдат.

— Господи, смилуйся! — добавил дьякон.

 — Иди туда, они там. Это она! Она продолжала причитать и плакать, — продолжала женщина. — Это она. Сюда, сюда!

 Но Пьер не слушал женщину. Несколько секунд он пристально наблюдал за тем, что происходило в нескольких шагах от него. Он смотрел на армянскую семью и двух подошедших к ним французских солдат.
Один из них, проворный коротышка, был одет в синий мундир, подпоясанный верёвкой. На голове у него была ночная шапочка, а ноги были босыми. Другой, чей вид особенно поразил Пьера, был
высокий, худощавый, с округлыми плечами, светловолосый мужчина, медлительный в движениях и с идиотским выражением лица. На нём было свободное женское платье из фриза, синие брюки и большие рваные сапоги. Маленький босоногий француз в синем пальто подошёл к армянам и, что-то сказав, тут же схватил старика за ноги, и тот сразу же начал стягивать с себя сапоги. Другой, в камзоле с оборками,
остановился перед красивой армянкой и, засунув руки в карманы,
стоял, не двигаясь и не произнося ни слова.

— Вот, возьми ребёнка! — безапелляционно сказал Пьер и поспешно подошёл к женщине, протягивая ей девочку. — Отдай её им, отдай!
— почти крикнул он, кладя начавшую плакать девочку на землю и снова глядя на француза и армянскую семью.

 Старик уже сидел босиком. Маленький француз нашёл свой второй ботинок и хлопал им по первому.
Старик что-то говорил прерывистым от рыданий голосом, но Пьер едва улавливал его слова. Всё его внимание было приковано к
Француз в камзоле с бахромой тем временем, медленно покачиваясь из стороны в сторону, подошёл ближе к молодой женщине и, вынув руки из карманов, схватил её за шею.

 Прекрасная армянка по-прежнему сидела неподвижно в той же позе, опустив длинные ресницы, как будто не видела и не чувствовала того, что делал с ней солдат.

Пока Пьер бежал те несколько шагов, что отделяли его от
француза, высокий мародёр в камзоле с оборками уже срывал с её шеи
ожерелье, которое было на молодой армянке, и та
Женщина, схватившись за шею, пронзительно закричала.

«Оставьте эту женщину в покое!» — хрипло и яростно воскликнул Пьер, схватив солдата за круглые плечи и отшвырнув его в сторону.

Солдат упал, поднялся и убежал. Но его товарищ, бросив сапоги и обнажив шпагу, угрожающе двинулся к Пьеру.

«Ну же, без глупостей!» * — крикнул он.

 * — Слушай, без глупостей!


 Пьер был в такой ярости, что ничего не помнил, и его сила возросла в десять раз. Он бросился на босоногого француза
и, прежде чем тот успел вытащить шпагу, сбил его с ног и начал бить кулаками. Из толпы вокруг послышались одобрительные возгласы, и в тот же момент из-за угла показался конный патруль французских улан.
Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил о том, что произошло дальше. Он помнил только, как избивал кого-то, как его самого избивали и как в конце концов он почувствовал, что его руки связаны, а вокруг него стоит толпа французских солдат и обыскивает его.

«Лейтенант, у него кинжал», — были первые слова, которые понял Пьер.

«А, оружие?» — сказал офицер и повернулся к босоногому солдату, которого арестовали вместе с Пьером. «Хорошо, ты можешь рассказать об этом на военном трибунале». Затем он повернулся к Пьеру. «Ты говоришь по-французски?»

 Пьер обвёл вокруг себя налитыми кровью глазами и ничего не ответил. Его лицо, вероятно, выглядело очень ужасно, потому что офицер что-то сказал шёпотом, и ещё четверо улан вышли из строя и встали по обе стороны от Пьера.

 — Вы говорите по-французски? — снова спросил офицер, держась на расстоянии
от Пьера. «Позовите переводчика».

 Из рядов выехал невысокий человек в русской гражданской одежде.
По его одежде и манере говорить Пьер сразу понял, что это
французский торговец из одного из московских магазинов.

 «Он не похож на простого человека», — сказал переводчик, пристально глядя на Пьера.

 «А, он очень похож на поджигателя», — заметил офицер. “И
спроси его, кто он”, - добавил он.

“Кто ты?” - спросил переводчик на плохом русском. “Ты должен ответить
шефу”.

“Я не скажу тебе, кто я. Я ваш пленник — возьмите меня!” Pierre
— вдруг ответил он по-французски.

 — А, а! — пробормотал офицер, нахмурившись. — Ну что ж, марш!

 Вокруг улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая крестьянка с маленькой девочкой, и когда патруль тронулся, она двинулась вперёд.

 — Куда они тебя ведут, бедняжка? — сказала она. «А девочка, девочка, что мне с ней делать, если она не их дочь?»
 — сказала женщина.

 «Чего хочет эта женщина?» — спросил офицер.

 Пьер был словно в тумане. Его воодушевление усилилось при виде девочки, которую он спас.

«Чего она хочет?» — пробормотал он. «Она приводит ко мне мою дочь, которую
я только что спас из огня, — сказал он. — Прощайте!» И сам не
понимая, как эта бесцельная ложь сорвалась с его губ, он решительными и торжествующими шагами направился к французским солдатам.

Французский патруль был одним из тех, что были разосланы по разным улицам Москвы по приказу Дюросснеля, чтобы прекратить грабежи и особенно поймать поджигателей, которые, по общему мнению, сложившемуся в тот день среди высших французских офицеров, были зачинщиками беспорядков.
были причиной пожаров. Пройдя по нескольким улицам, патруль арестовал ещё пятерых русских подозреваемых: мелкого лавочника, двух семинаристов, крестьянина и дворового, а также нескольких мародёров. Но из всех этих подозреваемых самым подозрительным считался Пьер. Когда всех их привели на ночь в большой дом на Зубовском валу, который использовался как гауптвахта, Пьера поместили отдельно под строгий караул.





Двенадцатая книга: 1812




Глава I

В то время в Петербурге шла сложная борьба, разгоревшаяся с новой силой в высших кругах, между партиями Румянцева, французов, Марии Фёдоровны, царевича и других, как обычно, заглушаемая жужжанием придворных мух. Но спокойная,
роскошная жизнь Петербурга, озабоченного лишь призраками и
отголосками реальной жизни, шла своим чередом, и только ценой
больших усилий можно было осознать опасность и тяжёлое положение
русского народа. Всё было по-прежнему: те же приёмы и
балы, тот же французский театр, те же придворные интересы и служба
интересы и интриги, как обычно. Только в самых высших кругах были
попытки учитывать трудности реального положения.
Перешептывались истории о том, как по-разному вели себя две императрицы
в этих сложных обстоятельствах. Императрица Мария, заботясь о благополучии благотворительных и образовательных учреждений, находившихся под её покровительством, распорядилась перевезти их все в Казань. Вещи, принадлежавшие этим учреждениям, уже были
собралась в путь. Однако императрица Елизавета, когда её спросили, какие указания она хотела бы дать, с присущим ей русским патриотизмом ответила, что не может давать указаний относительно государственных учреждений, поскольку это дело государя, но что касается её лично, то она уедет из Петербурга последней.

Двадцать шестого августа, в самый день Бородинского сражения, у Анны Павловны состоялся вечер, главной особенностью которого было чтение письма от его преосвященства епископа.
Император получил икону преподобного Сергия. Она считалась образцом церковного, патриотического красноречия. Её должен был прочитать сам князь Василий, известный своим ораторским искусством. (Он читал при императрице.) Искусство его чтения заключалось в том, что он произносил слова, совершенно не обращая внимания на их смысл, громким нараспев голосом, чередуя отчаянный вой с нежным бормотанием, так что вой случайным образом приходился на одно слово, а бормотание — на другое. Это чтение, как и всегда на вечерах у Анны Павловны, имело политический подтекст
значение. В тот вечер она ожидала увидеть нескольких важных персон, которых
нужно было заставить устыдиться своих визитов во французский театр и пробудить
патриотический настрой. Уже прибыло довольно много людей, но Анна
Павловна, еще не видя всех, кого хотела видеть в своей гостиной,
не дала начаться чтению, а завела общий разговор
.

Новостью дня в Петербурге была болезнь графини Безуховой.
За несколько дней до этого она неожиданно заболела, пропустила несколько встреч, на которых обычно блистала, и, как говорили,
она никого не принимала и вместо знаменитых петербургских врачей, которые обычно её лечили, доверилась какому-то итальянскому доктору, который лечил её каким-то новым и необычным способом.

 Все они прекрасно знали, что болезнь очаровательной графини была вызвана неудобством, связанным с тем, что она вышла замуж за двух мужей одновременно, и что лечение итальянца заключалось в устранении этого неудобства;
но в присутствии Анны Павловны никто не осмеливался думать об этом или даже делать вид, что знает об этом.

«Говорят, бедная графиня очень больна. Доктор говорит, что это стенокардия».

— Стенокардия? О, это страшная болезнь!

 — Говорят, что соперники помирились благодаря стенокардии... — и слово «стенокардия» было произнесено с большим удовлетворением.

 — Говорят, граф жалок. Он плакал как ребёнок, когда доктор сказал ему, что случай опасный.

 — О, это была бы ужасная потеря, она очаровательная женщина.

— Вы говорите о бедной графине? — сказала Анна Павловна, подходя в это время. — Я посылала узнать о её здоровье и слышала, что ей немного лучше. О, она, несомненно, самая очаровательная женщина на свете, — сказала она.
— продолжала она, улыбаясь собственному воодушевлению. — Мы принадлежим к разным лагерям, но это не мешает мне ценить её по заслугам.
Ей очень не повезло! — добавила Анна Павловна.

Полагая, что этими словами Анна Павловна несколько приподнимает завесу тайны над болезнью графини, неосторожный молодой человек
осмелился выразить удивление по поводу того, что не были вызваны известные врачи и что за графиней ухаживает шарлатан, который может
применять опасные средства.

 «Ваша осведомлённость может быть лучше моей», — внезапно и
ядовито возразила неопытному молодому человеку: «Но я знаю по достоверным источникам, что этот доктор — очень образованный и способный человек. Он — личный врач королевы Испании».


И, таким образом осадив молодого человека, Анна Павловна повернулась к другой группе, где Билибин рассказывал об австрийцах:
наморщив лоб, он, очевидно, готовился снова разгладить его и произнести одну из своих острот.

«Я думаю, это восхитительно», — сказал он, имея в виду дипломатическую ноту, которая была отправлена в Вену вместе с несколькими австрийскими знамёнами, захваченными у
Французский“ Витгенштейна, ”героя Петрополя", как его тогда называли в Петербурге.
"Что?"

“Что? Что это? ” спросила Анна Павловна, добиваясь тишины для мот,
которую она слышала раньше.

И Билибин повторил настоящие слова дипломатической депеши, которую
он сам сочинил.

— Император возвращает эти австрийские знамёна, — сказал Билибин, — дружеские знамёна, которые сбились с пути и оказались не там, где нужно, — и его лоб снова разгладился.

— Очаровательно, очаровательно! — заметил князь Василий.

— Возможно, путь на Варшаву, — громко заметил князь Ипполит.
неожиданно. Все посмотрели на него, понимая, что он имеет в виду.
 Сам принц Ипполит огляделся с забавным удивлением. Он не больше других понимал, что означают его слова. За свою дипломатическую карьеру
он не раз замечал, что подобные высказывания воспринимаются как очень остроумные, и при каждом удобном случае произносил первые слова, которые приходили ему в голову. «Может, всё и обойдётся, — подумал он, — но если нет, они знают, как всё устроить». И действительно, во время последовавшего за этим неловкого молчания тот недостаточно патриотично настроенный человек
вошёл тот, кого Анна Павловна ждала и хотела обратить в свою веру,
и она, улыбаясь и грозя пальцем Ипполиту, пригласила князя
Василия к столу и, подав ему две свечи и рукопись,
попросила его начать. Все замолчали.

«Милостивейший государь и император!» строго произнёс князь Василий,
оглядывая присутствующих, как бы желая узнать, нет ли у кого
чего-нибудь противного. Но никто ничего не сказал. «Москва, наша древняя столица, Новый Иерусалим, принимает своего Христа», — он поставил точку.
внезапное ударение на слове «она» — «как мать принимает своих ревностных сыновей в свои объятия, и сквозь сгущающиеся сумерки, предвидя блистательную славу твоего правления, ликует: «Осанна, благословен грядущий!»

 Князь Василий произнес эти последние слова со слезами на глазах.

 Билибин внимательно осмотрел свои ногти, и многие из присутствующих, казалось, испугались, словно спрашивая, в чем их вина. Анна
Павловна заранее прошептала следующие слова, как старуха,
бормочущая молитву перед причастием: «Да будет дерзкий и наглый
Голиаф... — прошептала она.

 — продолжал князь Василий.

«Пусть дерзкий и наглый Голиаф с берегов Франции охватит
царства России смертоносными ужасами; смиренная Вера, праща
русского Давида, внезапно поразит его в голову, в его кровожадную
гордыню. Эта икона преподобного Сергия, раба Божьего и
ревностного защитника благоденствия нашей страны, преподносится
Вашему Императорскому Величеству. Я скорблю о том, что мои угасающие силы не позволяют мне радоваться
вашему милостивому присутствию. Я возношу горячие молитвы к
Небесам, чтобы Всевышний возвысил род праведников и милосердно
исполните желания Вашего Величества».

 «Какая сила! Какой стиль!» — воскликнули в один голос и читатель, и автор.


Воодушевлённые этим обращением, гости Анны Павловны долго говорили о положении отечества и высказывали различные предположения относительно исхода сражения, которое должно было состояться через несколько дней.

— Вот увидишь, — сказала Анна Павловна, — что завтра, в день рождения императора, мы получим известие. У меня благоприятное предчувствие!






Глава II
Предчувствие Анны Павловны действительно сбылось. На следующий день во время
Во время службы в дворцовой церкви в честь дня рождения императора князя
Волконского вызвали из церкви и вручили ему депешу от
князя Кутузова. Это был рапорт Кутузова, написанный в Татариновой в день сражения.
Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что потери французов были намного больше наших и что он пишет в спешке с поля боя, не собрав полной информации. Из этого следовало, что должна была быть одержана победа. И
сразу же, не выходя из церкви, люди возблагодарили Создателя за Его помощь и за победу.

Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и всё то утро в городе царило радостно-праздничное настроение. Все верили, что победа
одержана, и некоторые даже говорили о пленении Наполеона, его свержении и выборе нового правителя для Франции.

 Событиям очень трудно отразиться в своей подлинной силе и полноте в условиях придворной жизни и вдали от места действия. Общие события невольно группируются вокруг какого-то конкретного происшествия. Так что теперь удовольствие придворных основывалось на
Дело было не столько в том, что известие пришло в день рождения императора, сколько в самом факте победы. Это было похоже на удачно организованный сюрприз. В донесении Кутузова упоминались потери русских,
среди которых были имена Тучкова, Багратиона и Кутайсова. В петербургском обществе эта печальная сторона дела снова невольно
сосредоточилась вокруг одного происшествия: смерти Кутайсова. Все его знали, он нравился императору, был молод и интересен. В тот день все говорили:


«Какое чудесное совпадение! Прямо во время службы. Но какая утрата
Kut;ysov это! Как мне жаль!”

“Что я говорил о Kut;zov?” Князь Vas;li сейчас говорит с
гордостью пророка. “Я всегда говорил, что он был единственным человеком, способным победить
Наполеона”.

Но на следующий день из армии не поступало никаких известий, и общественное настроение росло
беспокойство. Придворные страдали из-за страданий, причиняемых неизвестностью
Императору.

«Подумайте, в каком положении император!» — говорили они и вместо того, чтобы превозносить Кутузова, как они делали накануне, осуждали его за то, что он был причиной беспокойства императора.  В тот день князь Василий больше не хвастался
его протеже Кутузов, но хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Более того, ближе к вечеру, как будто всё сговорилось, чтобы
Петербургское общество забеспокоилось и встревожилось, добавилась ещё одна ужасная новость. Графиня Елена Безухова внезапно скончалась от той ужасной болезни, о которой так приятно было упоминать. Официально на больших приёмах все говорили, что графиня Безухова умерла от
ужасного приступа стенокардии, но в узких кругах ходили слухи о том, как личный врач королевы Испании
ей прописывали небольшие дозы определённого лекарства для достижения определённого эффекта;
но Элен, измученная подозрениями старого графа и тем, что её муж, которому она писала (этот жалкий, распутный
Пьер), не отвечал, внезапно приняла очень большую дозу лекарства и умерла в муках, прежде чем ей смогли оказать помощь.
Говорили, что князь Василий и старый граф ополчились на итальянца,
но тот предъявил письма от несчастного покойного, и они тут же
замяли дело.

Разговоры в основном крутились вокруг трёх печальных событий: отсутствия новостей об императоре, гибели Кутайсова и смерти Элен.

 На третий день после отчёта Кутузова из Москвы прибыл провинциальный дворянин, и по всему городу разлетелась весть о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! В каком положении оказался император! Кутузов был предателем, и князь Василий во время визитов
в соболезнованиях, выраженных ему по случаю смерти его дочери, сказал о
Кутузов, которого он прежде хвалил (это было ему простительно в его
скорбь забыть то, что он сказал), что невозможно было ожидать
чего-либо другого от слепого и развращенного старика.

“Я только удивляюсь, что судьба России могла быть доверена такому
человеку”.

Пока эта новость оставалась неофициальной, в ней можно было сомневаться,
но на следующий день от графа было получено следующее сообщение.
Ростопчин:

Адъютант князя Кутузова принёс мне письмо, в котором он требует, чтобы полицейские сопровождали армию до Рязанской дороги. Он пишет, что с сожалением покидает Москву. Государь! Решение Кутузова имеет решающее значение
судьба столицы и вашей империи! Россия содрогнётся, узнав о
покинутом городе, в котором сосредоточено её величие и в котором
покоится прах ваших предков! Я последую за армией. Я всё
вывез, и мне остаётся только оплакивать судьбу моей родины.

 Получив это донесение, император отправил князя Волконского к Кутузову со следующим рескриптом:

Князь Михаил Илларионович! С двадцать девятого августа я не получал от вас никаких известий, но первого сентября я
получил от главнокомандующего в Москве через Ярославль печальное известие о том, что вы с армией решили оставить Москву. Вы сами можете себе представить, какое впечатление произвело на меня это известие, и ваше молчание только усиливает мое изумление. Я посылаю это письмо с генерал-адъютантом князем  Волконским, чтобы узнать от вас о положении армии и причинах, побудивших вас принять это печальное решение.





 Глава III

Через девять дней после оставления Москвы в Петербург прибыл гонец от Кутузова с официальным сообщением об этом событии.
Посланником был Мишо, француз, который не знал русского языка, но был, как он сам о себе говорил, «quoique ;tranger, russe de c;ur et d’;me» *

 * Хоть и иностранец, но русский сердцем и душой.

 Император сразу же принял этого посланника в своём кабинете во дворце на Каменном острове. Мишо, который до похода никогда не видел Москвы и не знал русского языка, был глубоко тронут (как он писал), когда предстал перед нашим милостивым государем * с вестью о том, что Москва горит, и пламя освещает ему путь. *(2)

 * Наш милостивый государь.

 * (2) Чьё пламя освещало его путь.

 Хотя причина огорчения господина Мишо, должно быть, отличалась от той, что заставляла русских горевать, у него было такое печальное лицо, когда его ввели в кабинет императора, что тот сразу спросил:

 «Вы принесли мне печальные вести, полковник?»

 «Очень печальные, сир, — ответил Мишо, со вздохом опуская глаза. — Оставление Москвы».

“Они сдали мою древнюю столицу без боя?” - быстро спросил император.
Его лицо внезапно вспыхнуло.

Мишо почтительно передал послание, которое ему доверил Кутузов.,
Дело в том, что перед Москвой было невозможно вести боевые действия, и что, поскольку единственным оставшимся выбором было потерять армию вместе с Москвой или потерять только Москву, фельдмаршалу пришлось выбрать второе.

 Император молча слушал, не глядя на Мишо.

 «Враг вошёл в город?»  — спросил он.

 «Да, сир, и Москва теперь в руинах. Я оставил всё в огне, — решительно ответил Мишо, но, взглянув на императора, испугался того, что сделал.


Император начал тяжело и часто дышать, его нижняя губа дрожала.
Он задрожал, и в его прекрасных голубых глазах мгновенно появились слёзы.

Но это длилось всего мгновение. Он вдруг нахмурился, словно упрекая себя за слабость, и, подняв голову, обратился к Мишо твёрдым голосом:

«Я вижу, полковник, что всё происходящее требует от нас больших жертв... Я готов во всём подчиниться
Его воля; но скажи мне, Мишо, как ты оставил армию, когда она увидела, что моя древняя столица оставлена без боя? Разве ты не заметил, что солдаты пали духом?..


Увидев, что его милостивый правитель снова спокоен, Мишо тоже успокоился.
успокоился, но не был готов немедленно ответить на вопрос императора
прямой и уместный вопрос, который требовал прямого ответа.

“Сир, вы позволите мне говорить откровенно, как подобает верному солдату?” - спросил он.
чтобы выиграть время.

“Полковник, я всегда этого требую”, - ответил император. “Ничего не скрывай"
от меня, я хочу точно знать, как обстоят дела”.

— Сир! — сказал Мишо с едва заметной улыбкой на губах, уже подготовив хорошо сформулированный ответ. — Сир, я оставил всю армию, от её главнокомандующего до последнего солдата, в состоянии отчаянного и мучительного ужаса...

“Как это?” - перебил его император, сурово нахмурившись. “Неужели
несчастье заставит моих русских пасть духом?... Никогда!”

Мишо только и ждал этого, чтобы произнести фразу, которую он заранее заготовил.


“ Сир, ” сказал он с почтительной игривостью, - они только боятся, что
Ваше величество, по доброте душевной, позвольте себе поддаться на уговоры
заключить мир. Они горят желанием вступить в бой, — заявил этот представитель русского народа, — и доказать Вашему Величеству ценой своих жизней, насколько они преданы...

— Ах! — сказал император, успокаиваясь, и с добрым блеском в глазах похлопал Мишо по плечу. — Вы меня успокоили, полковник.

 Он склонил голову и некоторое время молчал.

— Что ж, тогда возвращайся в армию, — сказал он, выпрямляясь во весь рост и обращаясь к Мишо с любезным и величественным жестом.
— И передай нашим храбрым воинам и всем моим добрым подданным, куда бы ты ни отправился, что, когда у меня не останется ни одного солдата, я встану во главе моего любимого дворянства и моих добрых крестьян и использую последние ресурсы
моя империя. Он по-прежнему предлагает мне больше, чем мои враги предполагать”, - сказал
Император все более и более оживленным; “но если она когда-либо будет посвящен
по Промыслу Божию”, - продолжил он, подняв к небу свои прекрасные глаза
светит с эмоциями, “что моя династия должна перестать царствовать на
престоле моих предков, тогда, исчерпав все средства на мое
команда, я отпустил бороду, чтобы здесь” (он указал на полпути вниз его
грудная клетка) “и пойти и поесть пюре с подлым из моих крестьян, а
чем подписать позор моей Родины и моего возлюбленного людей, чьи
жертвы, я знаю, как ценить”.

Произнеся Произнеся эти слова взволнованным голосом, император внезапно отвернулся, словно желая скрыть от Мишо навернувшиеся на глаза слезы, и прошел в дальний конец кабинета. Постояв там несколько мгновений, он вернулся к Мишо и энергичным движением схватил его за руку ниже локтя. Мягкое и красивое лицо императора раскраснелось, а глаза горели решимостью и гневом.

«Полковник Мишо, не забывайте, что я вам здесь сказал. Возможно, когда-нибудь мы с удовольствием вспомним об этом... Наполеон или я, — сказал император, коснувшись своей груди. — Мы больше не можем править вместе. Я
я узнал его получше, и он больше не обманет меня...»

И император нахмурился.

Когда он услышал эти слова и увидел выражение твёрдой решимости в глазах императора, Мишо — хоть и был иностранцем, но русским по сердцу и душе — в этот торжественный момент почувствовал себя восхищённым всем, что он услышал (как он впоследствии говорил), и выразил свои чувства и чувства русского народа, представителем которого он себя считал, следующими словами:

 «Сир, — сказал он, — Ваше Величество в этот момент подписывает славу
нация и спасение Европы!»

Император кивнул, отпуская его.





Глава IV

Для нас, тех, кто не жил в те времена, естественно представлять, что
когда половина России была захвачена, а жители бежали в
отдалённые губернии и один призыв за другим отправлялся на
защиту отечества, все русские, от мала до велика, были заняты
исключительно самопожертвованием, спасением отечества или
оплакиванием его падения. Рассказы и описания того времени
Все без исключения говорят только о самопожертвовании, патриотической преданности, отчаянии, горе и героизме русских. Но на самом деле всё было не так. Нам так кажется, потому что мы видим только общий исторический интерес того времени и не замечаем всех личных человеческих интересов, которые были у людей. Однако в действительности эти личные интересы настолько превосходят общие, что всегда мешают почувствовать или хотя бы заметить общественный интерес. Большинство людей в то время не обращали внимания на общий ход событий, но были
Они руководствовались только своими личными интересами, и именно они были теми людьми, чья деятельность в тот период была наиболее полезной.

 Те, кто пытался понять общий ход событий и принять в них участие, жертвуя собой и проявляя героизм, были самыми бесполезными членами общества. Они видели всё в искажённом свете, и всё, что они делали ради общего блага, оказывалось бесполезным и глупым — как в случае с Пьером и
Полки Мамонова, грабившие русские деревни, и сукно, которое готовили барышни и которое так и не дошло до раненых, и так далее.
Даже те, кто любил интеллектуальные беседы и выражал свои чувства,
обсуждая положение России в то время, невольно вносили в разговор
либо оттенок притворства и лжи, либо бесполезное осуждение и гнев,
направленные против людей, обвиняемых в действиях, в которых никто не мог быть виновен. В исторических событиях особенно
применимо правило, запрещающее нам вкушать от древа познания.
Только бессознательные действия приносят плоды, и тот, кто играет
роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Если он попытается
Он понял, что его усилия тщетны.

 Чем больше человек был вовлечён в события, происходившие тогда в России, тем меньше он осознавал их значимость. В Петербурге и
в губерниях, удалённых от Москвы, дамы и господа в ополченских
мундирах плакали о России и её древней столице и говорили о
самопожертвовании и так далее; но в армии, отступившей за Москву,
мало говорили и думали о Москве, и когда они увидели её
сгоревшие руины, никто не клялся отомстить французам, а
думали о следующем жалованье, о следующем постоялом дворе, о Матрёшке
вивандьер и тому подобное.

 Поскольку война застала его на службе, Николай Ростов принимал непосредственное и продолжительное участие в защите своей страны, но делал это без всякого самопожертвования и поэтому смотрел на то, что происходило в России, без отчаяния и без мрачных раздумий. Если бы его спросили, что он думает о положении дел в России, он бы ответил, что не его дело думать об этом, что для этого есть Кутузов и другие, но что он слышал, будто полки должны быть полностью укомплектованы, что
Бои, вероятно, будут продолжаться ещё долго, и при таком положении дел вполне возможно, что через пару лет он будет командовать полком.


Подумав об этом, он узнал, что его отправляют в Воронеж за лошадьми для его дивизии, и не только не пожалел о том, что не сможет принять участие в предстоящем сражении, но и испытал величайшее удовольствие, которое он не скрывал и которое его товарищи прекрасно понимали.

За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил необходимые деньги и ордера и, отправив нескольких гусар вперёд,
Накануне он отправился на почтовых лошадях в Воронеж.

Только тот, кто пережил это, то есть провёл несколько месяцев в атмосфере походов и войны, может понять, какое
чувство восторга испытал Николай, когда выбрался из района, охваченного армейскими фуражировками, обозами с продовольствием и госпиталями. Когда он оказался вдали от солдат, повозок и грязных следов лагеря, он увидел деревни с крестьянами и крестьянками, господские загородные дома, поля, где пасся скот, и постоялые дворы, где спали станционные смотрители
Глядя на них, он радовался, как будто видел всё это в первый раз. Что его особенно удивляло и радовало в течение долгого времени, так это женщины, молодые и здоровые, без дюжины офицеров, сопровождающих каждую из них; женщины, которые были довольны и польщены тем, что проходящий мимо офицер шутит с ними.

В приподнятом настроении Николай прибыл ночью в гостиницу в Воронеже,
заказал вещи, которых ему давно не хватало в лагере, а на следующий день,
очень чисто выбритый и в парадной форме, которую он давно не надевал,
отправился представляться властям.

Командиром ополчения был гражданский генерал, пожилой человек, который, очевидно, был доволен своим военным званием и должностью. Он принял
Николаса довольно резко (считая это проявлением воинской доблести)
и допрашивал его с важным видом, как будто оценивал общее положение дел и имел полное право одобрять или не одобрять. Николай был в таком хорошем расположении духа, что это его только забавляло.

 От командира ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был энергичным маленьким человечком, очень простым и приветливым. Он указал на жеребец
Губернатор рассказал Николаю о фермах, где можно было купить лошадей, порекомендовал ему торговца лошадьми в городе и землевладельца в четырнадцати милях от города, у которого были лучшие лошади, и пообещал всячески ему помогать.

«Вы сын графа Ильи Ростова? Моя жена была близкой подругой вашей матери. Мы дома по четвергам — сегодня четверг, так что, пожалуйста, приходите к нам без церемоний», — сказал губернатор, прощаясь с ним.

Сразу после визита к губернатору Николай нанял почтовых лошадей и, взяв с собой квартирмейстера эскадрона, поскакал в
помещик, живший в четырнадцати милях от него, держал конный завод. Всё казалось ему приятным и лёгким в первую половину его пребывания в Воронеже.
И, как обычно бывает, когда человек пребывает в приятном расположении духа, всё шло хорошо и легко.

Помещик, к которому отправился Николас, был холостяком, старым кавалеристом, любителем лошадей, спортсменом, обладателем бренди столетней выдержки и старого венгерского вина, у которого была курительная комната и который владел великолепными лошадьми.

 Николас без лишних слов купил семнадцать отборных жеребцов за шесть
тысячу рублей — в качестве, как он выразился, образцов своих переделок.
Пообедав и выпив слишком много венгерского вина, Николай,
обмениваясь поцелуями с помещиком, с которым он уже был в самых
дружеских отношениях, поскакал обратно по отвратительным дорогам в
самом приподнятом расположении духа, постоянно подгоняя кучера,
чтобы успеть на губернаторский бал.

Переодевшись, ополоснув голову и надушившись, Николас прибыл к губернатору довольно поздно, но с фразой «лучше поздно, чем никогда» на устах.

Это был не бал, и о танцах не объявляли, но все знали, что Екатерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцы, поэтому все пришли как на бал.

Провинциальная жизнь в 1812 году шла своим чередом, но с той разницей, что в городах было оживлённее из-за приезда многих состоятельных семей из Москвы.
Как и во всём, что происходило в России в то время, здесь была заметна особая безрассудность, дух «пан или пропал» и неизбежность
Вместо того чтобы говорить о погоде и общих знакомых, они завели разговор о Москве, армии и Наполеоне.

Общество, собравшееся у губернатора, было лучшим в
Воронеже.

Там было много дам и несколько знакомых Николаю москвичей.
Но не было ни одного мужчины, который мог бы соперничать с
кавалером Георгиевского креста, гусарским офицером, добродушным
и воспитанным графом Ростовым. Среди мужчин был пленный итальянец,
офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие
этого пленного повышает его значимость как русского героя. Итальянец
был чем-то вроде военного трофея. Николай чувствовал это, ему казалось, что все относятся к итальянцу так же, и он обращался с ним
сердечно, но с достоинством и сдержанностью.

Как только Николай вошёл в гусарском мундире, распространяя вокруг себя аромат духов и вина, и произнёс слова «лучше поздно, чем никогда», которые несколько раз повторили другие, люди столпились вокруг него. Все взгляды устремились на него, и он сразу почувствовал, что занял подобающее ему место в провинции — место
всеобщий любимец: очень приятная должность, опьяняюще приятная
после долгих лишений. На почтовых станциях, в трактирах и в
роскошных домах помещиков служанки льстили ему, и здесь, на губернаторском приёме, было (как казалось Николаю)
неисчислимое множество хорошеньких молодых женщин, замужних и незамужних,
с нетерпением ожидавших его внимания. Женщины и девушки флиртовали с ним,
и с первого же дня все стали хлопотать о том, чтобы этот
прекраснейший молодой гусар-сорвиголова женился и остепенился. Среди них
Это была сама губернаторша, которая приняла Ростова как близкого родственника и назвала его Николаем.


Екатерина Петровна действительно играла вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай ещё больше покорил провинциальное общество своей ловкостью.  Его особенно свободная манера танцевать даже удивила всех.  Николай и сам был удивлён тем, как он танцевал в тот вечер. В Москве он никогда так не танцевал и даже счёл бы такую свободную и непринуждённую манеру поведения неприличной и дурным тоном.
Но здесь он чувствовал себя обязанным поразить всех
что-то необычное, что-то, что им придётся принять как нечто само собой разумеющееся в столице, но новое для них в провинции.

 Весь вечер Николай уделял внимание голубоглазой, пухленькой и милой блондинке, жене одного из провинциальных чиновников.
С наивной убеждённостью молодых людей в том, что чужие жёны созданы для них, Ростов не отходил от дамы и обращался с её мужем дружески и по-заговорщически, как будто они, без слов, понимали, насколько близки Николай и дама.
они бы поладили. Муж, однако, похоже, не разделял этого убеждения и старался вести себя с Ростовым угрюмо. Но добродушная наивность Ростова была настолько безграничной, что иногда даже он невольно поддавался доброму настроению Николая. Однако к концу вечера, по мере того как лицо жены становилось всё более румяным и оживлённым, лицо мужа становилось всё более меланхоличным и серьёзным, как будто между ними была лишь определённая доля оживлённости, и по мере того, как доля жены увеличивалась, доля мужа уменьшалась.





 ГЛАВА V

Николай сидел, слегка наклонившись вперёд, в кресле, вплотную придвинувшись к блондинке и с улыбкой, которая не сходила с его лица, отпускал ей мифологические комплименты. Весело переставляя ноги в узких бриджах для верховой езды, распространяя запах духов и любуясь своей партнёршей, собой и изящными очертаниями своих ног в хорошо сидящих гетрах, Николай сказал блондинке, что хотел бы сбежать с одной дамой здесь, в Воронеже.

 «С какой дамой?»

«Очаровательная дама, божественная. Её глаза» (Николас посмотрел на свои
партнёрша) «глаза голубые, губы коралловые и цвета слоновой кости; фигура» (он взглянул на её плечи) «как у Дианы...»

Подошёл муж и угрюмо спросил у жены, о чём она говорит.

«Ах, Никита Иваныч!» — воскликнул Николай, учтиво вставая, и, словно желая
чтобы Никита Иваныч разделил с ним шутку, начал рассказывать ему о своём намерении
сбежать с блондинкой.

Муж мрачно улыбнулся, жена весело. Добродушная губернаторша
Жена подошла с выражением неодобрения на лице.

“ Анна Игнатьевна хочет видеть тебя, Николай, ” сказала она, произнося
Она произнесла это имя так, что Николай сразу понял, что Анна Игнатьевна — очень важная персона. «Ну, Николай! Ты ведь позволишь мне так тебя называть?»

 «О да, тётушка. Кто это?»

 «Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала от своей племянницы, как ты её спас... Угадаешь?»

 «Я спас их так много!» — сказал Николай.

— Её племянница, княжна Болконская. Она здесь, в Воронеже, со своей тётей.
 Ого! Как ты покраснел. Что, неужели?..

 — Ничуть! Пожалуйста, не надо, тётушка!

 — Ну хорошо, хорошо!.. Ох, какой же ты молодец!

 Жена губернатора подвела его к высокой и очень полной пожилой даме с
в голубом чепце, которая только что закончила играть в карты с самыми важными персонами города. Это была Мальвинцева, тётя княжны Марьи по материнской линии, богатая бездетная вдова, которая всегда жила в
Воронеже. Когда Ростов подошёл к ней, она стояла, подсчитывая
выигрыш. Она посмотрела на него и, строго прищурившись,
продолжила отчитывать генерала, который у неё выиграл.

“Очень приятно, mon cher”, - сказала она затем, протягивая руку
Николаю. “Пожалуйста, зайдите навестить меня”.

После нескольких слов о принцессе Марии и ее покойном отце, которого
Мальвинцевой это, очевидно, не понравилось, и, спросив, что Николай знает о князе Андрее, который тоже, очевидно, не был её любимцем, важная дама отпустила Николая, повторив приглашение навестить её.

 Николай пообещал прийти и снова покраснел, кланяясь.  При упоминании о княгине Марье он испытывал чувство робости и даже страха, которого сам не понимал.

Расставшись с Мальвинцевой, Николай хотел вернуться к танцующим, но маленькая жена губернатора положила свою пухлую руку ему на плечо.
Она взяла его за рукав и, сказав, что хочет с ним поговорить, повела в свою гостиную, откуда все присутствующие тут же вышли, чтобы не мешать ей.


— Знаешь, мой дорогой, — начала жена губернатора с серьёзным выражением на своём милом личике, — это действительно была бы подходящая для тебя партия.
Ты хочешь, чтобы я всё устроила?


— Кого вы имеете в виду, тётушка? — спросил Николай.

«Я устрою тебе брак с принцессой. Екатерина Петровна
говорит о Лили, но я говорю: нет — с принцессой! Ты хочешь, чтобы я это сделал?» Я
уверен, твоя мама будет мне благодарна. Какая она очаровательная девушка,
в самом деле! И к тому же она вовсе не такая уж дурнушка.

“ Вовсе нет, - ответил Николас, словно оскорбленный этой мыслью. “Как и положено
солдат, тетя, я не заставляю себя на кого-то или отказываются что-либо,” он
сказал, Прежде чем он успел рассмотреть, что он говорит.

“Хорошо, тогда запомни, это не шутка!”

“Конечно, нет!”

«Да, да, — сказала жена губернатора, словно разговаривая сама с собой. Но,
мой дорогой мальчик, помимо всего прочего, ты слишком внимателен к той,
блондинке. Мужа действительно жаль...»

— О нет, мы с ним хорошие друзья, — простодушно ответил Николай.
Ему и в голову не приходило, что занятие, которое так нравится ему, может не нравиться кому-то другому.

«Но что за вздор я нёс жене губернатора!» — вдруг подумал
Николай за ужином. «Она и правда начнёт сватать меня... а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она снова с улыбкой сказала ему: «Ну, помни!» — он отвёл её в сторону.


«Но, видите ли, по правде говоря, тётушка...»

«Что такое, мой дорогой? Давай сядем здесь», — сказала она.

Николас внезапно почувствовал желание и потребность рассказать свои самые сокровенные мысли (которые он не стал бы обсуждать с матерью, сестрой или другом) этой почти незнакомой женщине. Когда он впоследствии
вспоминал об этом порыве к незапрошенной и необъяснимой откровенности,
который имел для него очень важные последствия, ему казалось — как
кажется всем в таких случаях, — что это была просто глупая прихоть,
которая его охватила. Однако этот порыв откровенности, наряду с
другими незначительными событиями, имел огромные последствия для
него и для всей его семьи.

“ Видите ли, тетя, мама давно хотела, чтобы я женился на богатой наследнице, но
сама мысль о женитьбе из-за денег мне отвратительна.

“О да, я понимаю”, - сказала жена губернатора.

“Но княгиня Болконская — это другое дело. Я скажу вам
правду. Во-первых, она мне очень нравится, я чувствую к ней влечение; а
потом, после того как я встретил её при таких обстоятельствах — так странно, мне часто приходила в голову мысль: «Это судьба». Особенно если вспомнить, что
мама давно об этом думала; но мне так и не довелось с ней встретиться
раньше почему-то всегда так получалось, что мы не встречались. И пока моя сестра Наташа была помолвлена с её братом, я, конечно, не мог и думать о том, чтобы жениться на ней. И надо же было такому случиться, что я встретил её как раз в тот момент, когда Наташа разорвала помолвку... и тогда всё... Так что, видите ли... Я никому этого не рассказывал и никогда не расскажу, только вам.

 Жена губернатора благодарно сжала его локоть.

«Ты знаешь Соню, мою кузину? Я люблю её, обещал на ней жениться и сделаю это... Так что, как видишь, об этом не может быть и речи...» — сказал Николай
бессвязно и краснея.

 «Мой дорогой мальчик, как ты можешь так говорить! Ты же знаешь, что у Сони ничего нет, и ты сам говоришь, что дела у твоего папы идут из рук вон плохо. А как же твоя мама? Это её убьёт, это одно. И какая жизнь будет у Сони — если у неё есть сердце? Твоя мама в отчаянии, а ты всё разрушил...» — Нет, моя дорогая, вы с Соней должны это понимать.


 Николас промолчал.  Ему было приятно слышать эти доводы.

 — И всё же, тётя, это невозможно, — со вздохом возразил он.
короткая пауза. — Кроме того, нужна ли я принцессе? И потом, она сейчас в трауре. Как можно об этом думать!

 — Но ты же не думаешь, что я собираюсь немедленно выдать тебя замуж?
Всегда есть правильный способ поступить, — ответила жена губернатора.

 — Ну и сваха же ты, тётушка... — сказал Николас, целуя её пухлую ручку.





ГЛАВА VI
Вернувшись в Москву после встречи с Ростовым, княжна Марья
нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, в котором он
давал ей указания, как добраться до её тёти Мальвинцевой в Воронеже.
То чувство, похожее на искушение, которое мучило её во время болезни отца, после его смерти и особенно после встречи с Ростовым, было заглушено приготовлениями к отъезду, тревогой за брата, обустройством в новом доме, знакомством с новыми людьми и заботой об образовании племянника. Ей было грустно. Теперь, после месяца, проведённого в спокойной обстановке, она всё глубже ощущала потерю отца, которая в её сознании ассоциировалась с гибелью России. Она была взволнована и
непрестанно терзалась мыслями об опасностях, которым подвергался её брат,
единственный близкий человек, который у неё остался, был разоблачён. Она
также беспокоилась об образовании племянника, в котором всегда чувствовала себя некомпетентной, но в глубине души она была спокойна —
спокойна от осознания того, что подавила в себе те личные мечты и надежды, которые вот-вот должны были пробудиться в ней и были связаны с её встречей с Ростовым.

На следующий день после вечеринки к Мальвинцевой пришла жена губернатора
и, обсудив с тётей свой план, заметила, что, хотя
в нынешних обстоятельствах официальная помолвка, конечно, невозможна
я подумала, что всё-таки молодых людей можно было бы свести и они могли бы познакомиться.
Мальвинцева одобрила эту мысль, и жена губернатора начала говорить о Ростове в присутствии Марии, восхваляя его и рассказывая, как он покраснел, когда было упомянуто имя княжны Марии.
Но княжна Мария испытывала скорее боль, чем радость: её душевное спокойствие было нарушено, и в ней вновь пробудились желания, сомнения, самобичевание и надежды.

В течение двух дней, прошедших до того, как Ростов позвонил, княжна Марья
постоянно думала о том, как ей следует себя с ним вести. Сначала она решила
не приходить в гостиную, когда он зайдёт навестить её тётю, — что ей, находящейся в глубоком трауре, не подобает принимать посетителей;
потом она подумала, что это было бы грубо после того, что он для неё сделал; потом
ей пришло в голову, что у её тёти и жены губернатора были какие-то
намерения в отношении её и Ростова — их взгляды и слова порой
подтверждали это предположение — потом она сказала себе, что
только она, с её греховной натурой, могла так о них думать: они не могли
забыть, что она в трауре и что в её положении такие сватовства были
Это было бы оскорблением для неё и для памяти её отца. Предполагая, что она всё-таки спустится к нему, принцесса Мэри представляла, что он ей скажет и что она ему ответит, и эти слова иногда казались ей неоправданно холодными, а иногда — слишком значимыми. Больше всего она боялась, что смущение, которое она испытывала, может захлестнуть её и выдать, как только она его увидит.

Но когда в воскресенье после церкви лакей объявил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не смутилась.
Лишь лёгкий румянец окрасил её щёки, а глаза засияли по-новому
и сияющий свет.

 — Вы познакомились с ним, тётя? — сказала она спокойным голосом, сама не понимая, как может быть так внешне спокойна и естественна.

 Когда Ростов вошёл в комнату, княжна на мгновение опустила глаза, как бы давая гостю время поздороваться с тётей, а затем, как только Николай повернулся к ней, подняла голову и встретилась с ним взглядом сияющих глаз. Движением, полным достоинства и грации, она приподнялась.
С довольной улыбкой она протянула ему свою тонкую изящную руку и заговорила голосом, в котором впервые прозвучали новые глубокие нотки.
в её голосе зазвучали женские нотки. Мадемуазель Бурьенн, находившаяся в гостиной,
удивлённо посмотрела на княжну Марью. Будучи искусной кокеткой,
она не смогла бы лучше повести себя при встрече с мужчиной, которого хотела привлечь.

«Либо чёрный цвет ей особенно к лицу, либо она действительно сильно похорошела, а я этого не заметила. И главное, какой такт и изящество!» — подумала мадемуазель Бурьенн.

Если бы в тот момент княжна Марья была способна размышлять, она была бы удивлена произошедшей переменой не меньше, чем мадемуазель Бурьен.
что-то произошло с ней. С того момента, как она узнала это дорогое, любимое лицо, новая жизненная сила овладела ею и заставила говорить и действовать помимо её воли. С тех пор как вошёл Ростов, её лицо внезапно преобразилось.
Словно зажглась лампадка в резном и расписном фонаре, и замысловатая, искусная, художественная работа на его стенках, которая раньше казалась тёмной, грубой и бессмысленной, внезапно предстала в неожиданной и поразительной красоте. Впервые
она испытала всю ту чистую, духовную, внутреннюю борьбу, через которую ей пришлось пройти
Всё, что она пережила, отразилось на её лице. Вся её внутренняя работа, её недовольство собой, её страдания, её стремление к добру, её кротость, любовь и самопожертвование — всё это теперь светилось в её лучистых глазах, в её нежной улыбке и в каждой черте её кроткого лица.

 Ростов видел всё это так ясно, как будто знал её всю жизнь. Он
почувствовал, что существо, стоявшее перед ним, сильно отличалось от всех, кого он встречал раньше, и было лучше их, а главное, лучше его самого.

 Их разговор был очень простым и незначительным. Они говорили о
Они говорили о войне и, как и все остальные, неосознанно преувеличивали свою скорбь по этому поводу. Они говорили о своей последней встрече — Николай пытался сменить тему — они говорили о доброй жене губернатора, о родственниках Николая и о княгине Марии.

 Она не говорила о своём брате и переводила разговор на другую тему, как только тётя упоминала Андрея. Очевидно, она могла говорить о несчастьях России с некоторой наигранностью, но брат был ей слишком близок, и она не могла и не хотела говорить о нём легкомысленно. Николай заметил это, как он замечал каждую черту характера княжны Марии
Это было необычное для него наблюдение, и всё подтверждало его убеждение в том, что она была совершенно необычным и необыкновенным существом.
 Николай краснел и смущался, когда люди говорили с ним о княгине (как и она, когда упоминали его имя) и даже когда он думал о ней, но в её присутствии он чувствовал себя совершенно непринуждённо и говорил совсем не то, что готовил, а то, что вполне уместно приходило ему в голову в тот момент.

Когда во время его короткого визита возникла пауза, Николас, как обычно бывает, когда в доме есть дети, повернулся к маленькому сыну принца Эндрю и стал его ласкать
и спросил, не хочет ли он быть гусаром. Он посадил мальчика к себе на колени, поиграл с ним и оглянулся на княжну Марью.
Смягчённым, счастливым, робким взглядом она смотрела на мальчика, которого любила, в объятиях мужчины, которого любила.
Николай тоже заметил этот взгляд и, словно поняв его, покраснел от удовольствия и начал целовать мальчика с добродушной игривостью.

Поскольку принцесса Мария была в трауре, она не выходила в свет, и
Николас не считал уместным снова навещать её; но всё
же жена губернатора продолжала сватать его, передавая
Николай говорил о нем лестные вещи княжне Марии и наоборот
и настаивал на том, чтобы он представился княжне Марии. С этой
целью она устроила встречу молодых людей в доме епископа
перед мессой.

Хотя Rost;v сказала жена губернатора, что он не будет делать никаких
заявление на княжне Марии, он обещал пойти.

Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, что все, что все считали правильным, было правильным, так и теперь, после короткой, но искренней борьбы между стремлением устроить свою жизнь по собственному чувству справедливости и
Покорно подчинившись обстоятельствам, он выбрал второе и отдался силе, которая, как он чувствовал, неудержимо влекла его неведомо куда. Он
знал, что после данного Соне обещания было бы подло признаваться в своих чувствах принцессе Мэри. И он знал, что никогда не поступит подло. Но он также знал (или, скорее, чувствовал в глубине души), что
что, подчиняясь теперь силе обстоятельств и тем, кто им управляет, он не только не делает ничего плохого, но и совершает нечто очень важное — более важное, чем всё, что он когда-либо делал в своей жизни.

После встречи с княжной Марьей, хотя внешне его жизнь шла по-прежнему, все прежние развлечения утратили для него прелесть, и он часто думал о ней. Но он никогда не думал о ней так, как думал обо всех без исключения барышнях, которых встречал в свете, и как он долгое время, а одно время и с восторгом, думал о Соне. Он представлял себе каждую из этих барышень так, как это делают почти все честные молодые люди, то есть как будущую жену,
приспосабливая её в своём воображении ко всем условиям супружеской жизни:
белый халат, жена за чайным столом, карета жены,
маленькие дети, мама и папа, их отношение к ней и так далее — и эти
картины будущего доставляли ему удовольствие. Но с княжной Марьей,
с которой его пытались обручить, он никак не мог представить себе
будущую семейную жизнь. Когда он пытался, его картины казались
нелепыми и фальшивыми. Ему становилось страшно.





 ГЛАВА VII

До нас дошли ужасные вести о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными и ещё более ужасная весть о потере Москвы
Воронеж в середине сентября. Княгиня Марья, узнав о ране брата только из «Газеты» и не имея о нем никаких определенных известий, собралась (как слышал Николай, сам он ее больше не видел)
отправиться на поиски князя Андрея.

Когда Ростов получил известие о Бородинском сражении и оставлении Москвы, его не охватило отчаяние, гнев, желание отомстить или какое-либо другое подобное чувство.
Но всё в Воронеже вдруг показалось ему скучным и утомительным, и он испытал неопределённое чувство стыда и неловкости.  Разговоры, которые он слышал
всё это казалось ему неискренним; он не знал, как судить обо всех этих делах, и чувствовал, что только в полку всё снова станет для него ясным. Он спешил закончить покупку лошадей и часто беспричинно злился на своего слугу и квартирмейстера эскадрона.

 За несколько дней до его отъезда в соборе состоялось особое благодарственное богослужение, на котором присутствовал Николай.
Он стоял немного позади губернатора и вёл себя подобающе военному во время службы, размышляя на самые разные темы.
Когда служба закончилась, жена губернатора подозвала его к себе.

 «Вы видели княгиню?» — спросила она, кивком указывая на даму, стоявшую с противоположной стороны, за хорами.

 Николай сразу узнал княгиню Марию не столько по профилю, который был виден из-под её чепца, сколько по тому чувству заботы, робости и жалости, которое мгновенно охватило его. Принцесса Мария, явно погружённая в свои мысли, в последний раз перекрестилась перед выходом из церкви.


 Николас с удивлением посмотрел на неё. Это было то же самое лицо, которое он видел
Как и прежде, на её лице было то же выражение утончённого, внутреннего, духовного труда, но теперь оно было освещено совсем по-другому. На нём было
трогательное выражение печали, молитвы и надежды. Как и в прошлый раз, когда она была здесь, Николай подошёл к ней, не дожидаясь, пока его подтолкнёт жена губернатора, и не спрашивая себя, правильно ли и уместно ли обращаться к ней здесь, в церкви, и сказал, что слышал о её беде и всей душой сочувствует ей. Как только она услышала его голос, на её лице вспыхнул яркий румянец, озарив и печаль, и радость.

“Есть одна вещь, которую я хотел тебе сказать, принцесса”, - сказал Ростов. “ Дело в том,
что, если бы вашего брата, князя Андрея Николаевича, не было в живых, об этом
немедленно объявили бы в "Газетт", поскольку он полковник.

Принцесса посмотрела на него, не понимая, что он говорит, но приободрившись
выражением сожаления и сочувствия на его лице.

«И я знаю множество случаев, когда рана от осколка» (в «Газетт» написали, что это был снаряд)
«либо сразу приводила к летальному исходу, либо была очень незначительной», — продолжил Николас.
«Мы должны надеяться на лучшее, и я уверен...»

 — перебила его принцесса Мария.

— О, это было бы так ужасно... — начала она и, не в силах договорить из-за волнения, склонила голову в изящном, как и всё, что она делала в его присутствии, поклоне и, благодарно взглянув на него, вышла вслед за тётей.


В тот вечер Николас не пошёл куда-то, а остался дома, чтобы свести кое-какие счёты с торговцами лошадьми. Когда он закончил с этим делом, было уже слишком поздно, чтобы куда-то идти, но ещё слишком рано, чтобы ложиться спать.
Он долго ходил взад-вперёд по комнате, размышляя о своей жизни, что делал крайне редко.

Княжна Мария произвела на него приятное впечатление, когда он встретил её в Смоленской губернии. То, что он столкнулся с ней при таких исключительных обстоятельствах, и то, что мать однажды упомянула её как подходящую партию, привлекли его особое внимание к ней. Когда он снова встретил её в Воронеже, она произвела на него не просто приятное, а сильное впечатление. Николай был поражён особой нравственной красотой, которую он увидел в ней в то время. Однако он собирался уехать, и ему не пришло в голову пожалеть о том, что он лишает себя
шансов встретить её. Но та встреча в церкви, как он чувствовал, затронула его глубже, чем хотелось бы для его душевного спокойствия. Это бледное,
печальное, утончённое лицо, этот сияющий взгляд, эти нежные, изящные жесты
и особенно глубокая и нежная печаль, выраженная во всех её чертах,
волновали его и вызывали сочувствие. В мужчинах Ростов не переносил
выражения высшей духовной жизни (оттого он не любил князя
Андрея) и презрительно называл это философией и мечтательностью,
но в княжне Марье он видел именно ту печаль, которая
глубина целого духовного мира, чуждого ему, притягивала его непреодолимо.


«Должно быть, она замечательная женщина. Настоящий ангел!» — говорил он себе.
«Почему я не свободен? Почему я так торопился с Соней?» И он невольно сравнивал их: отсутствие духовности у одной и её избыток у другой — духовность, которой ему самому не хватало и которую он поэтому ценил превыше всего. Он попытался представить, что было бы, будь он свободен. Как бы он сделал ей предложение и как бы она стала его женой.
Но нет, он не мог этого представить. Он испытывал благоговейный трепет, и у него не получалось ясно представить себе
представилось само собой в его сознании. Он давно представлял себе
будущее с S;nya, и это было все ясно и просто только потому, что он
все было продумано и он знал все, что было в S;nya, но это было
невозможно представить будущее с принцессой Марией, потому что он не
понять ее, но просто любил ее.

Грезы о S;nya было что-то веселое и игривое, но в
мечта принцессы Марии всегда было трудно и немного страшно.

«Как она молилась! — подумал он. — Было видно, что вся её душа была в молитве. Да, это была та молитва, которая сдвигает горы, и я...»
«Я уверен, что её молитва будет услышана. Почему бы мне не помолиться о том, чего я хочу?» — вдруг подумал он. «Чего я хочу? Быть свободным, освободиться от Сёни...
 Она была права, — подумал он, вспомнив слова жены губернатора:
«Женитьба на Сёне не принесёт ничего, кроме несчастий. Путаница,
горе из-за мамы... трудности в бизнесе... путаница, ужасная путаница!
Кроме того, я не люблю её — не так, как должен. О, Боже! Выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! — внезапно начал он молиться. — Да,
молитва может сдвинуть горы, но нужно верить и молиться не так, как
Мы с Наташей в детстве верили, что снег может превратиться в сахар, а потом выбегали во двор, чтобы проверить, так ли это. Нет,
но сейчас я не молюсь о пустяках, — подумал он, поставив трубку в угол и сложив руки перед иконой.

Смягчённый воспоминаниями о княгине Марии, он начал молиться, как не молился уже давно. Когда дверь открылась и вошла Лаврушка с какими-то бумагами, у него на глазах и в горле стояли слёзы.


«Дура! Зачем ты вошла без стука?» — воскликнул Николай, быстро меняя тон.

— От губернатора, — сонным голосом сказала Лаврушка. — Курьер приехал, и тебе письмо.
— Ну ладно, спасибо. Можешь идти!

 Николай взял два письма, одно от матери, а другое от Сони. Он узнал их по почерку и открыл первое. Он прочитал всего несколько строк, как вдруг побледнел, а его глаза широко раскрылись от страха и радости.

 «Нет, это невозможно!» — воскликнул он вслух.

 Не в силах усидеть на месте, он начал расхаживать взад-вперёд по комнате, держа письмо в руках и читая его.  Он пробежал его глазами, затем перечитал, а потом ещё раз.
и, застыв посреди комнаты, он поднял плечи, вытянул руки, широко раскрыл рот и уставился в одну точку.
 То, о чём он только что молился, будучи уверенным, что Бог его услышит,
произошло; но Николас был так же удивлён, как если бы случилось
что-то экстраординарное и неожиданное, и как если бы сам факт того,
что это произошло так быстро, доказывал, что это было не от Бога,
которому он молился, а от какого-то обычного совпадения.

Это неожиданное и, как показалось Николасу, совершенно добровольное письмо
Соня освободила его от уз, которые сковывали его и из которых, казалось, не было выхода. Она написала, что последние печальные события — потеря почти всего московского имущества Ростовых — и неоднократные выражения графиней желания, чтобы Николай женился на княжне Болконской, а также его молчание и холодность в последнее время — всё это вместе взятое заставило её решиться освободить его от данного обещания и сделать его совершенно свободным.

Мне было бы слишком больно думать, что я могу стать причиной горя или раздора в семье, которая была так добра ко мне (писала она), и моя
Любовь не имеет иной цели, кроме счастья тех, кого я люблю; поэтому, Николай, я прошу тебя считать себя свободным и быть уверенным, что, несмотря ни на что, никто не сможет любить тебя сильнее, чем
Твоя Соня

Оба письма были написаны из Троицы. В другом письме, от графини,
описывались их последние дни в Москве, отъезд, пожар и уничтожение всего их имущества. В этом письме графиня также упомянула, что среди раненых, которых они везли, был принц Эндрю.
Его состояние было очень тяжёлым, но врач сказал, что теперь появилась надежда.
За ним ухаживали Соня и Наташа.

На следующий день Николай взял письмо матери и отправился к княжне Марье.
 Ни он, ни она не сказали ни слова о том, что может означать «Наташа ухаживает за ним».
Но благодаря этому письму Николай внезапно стал почти так же близок с княжной, как если бы они были родственницами.


 На следующий день он проводил княжну Марью в Ярославль, а через несколько дней уехал, чтобы присоединиться к своему полку.






 Глава VIII

Письмо Сони из Троицы, пришедшее в ответ на
молитву Николая, было вызвано следующим: мыслью о том, чтобы помочь Николаю
Мысль о том, что он женится на наследнице, всё больше занимала старую графиню.
Она знала, что главным препятствием на пути к этому была Соня, и жизнь Сони в доме графини становилась всё тяжелее и тяжелее, особенно после того, как они получили письмо от Николая, в котором он рассказывал о своей встрече с княгиней Марьей в Богучарово. Графиня не упускала ни единого случая, чтобы не сделать Соне унизительное или жестокое замечание.

Но за несколько дней до отъезда из Москвы, взволнованная и воодушевлённая всем происходящим, она позвала Соню к себе и вместо того, чтобы упрекать и
Она требовала от неё, со слезами на глазах умоляла пожертвовать собой и отплатить за всё, что семья сделала для неё, разорвав помолвку с Николаем.

 «Я не успокоюсь, пока ты не пообещаешь мне это».

 Соня разрыдалась и сквозь рыдания ответила, что сделает всё, что угодно, и готова на всё, но не дала никакого обещания и не смогла заставить себя сделать то, чего от неё требовали. Она должна была пожертвовать собой ради семьи, которая её вырастила и воспитала. Жертвовать собой ради других было привычкой Сони. Её
Её положение в доме было таково, что только жертвуя собой, она могла показать, чего стоит. Она привыкла к этому и любила так поступать. Но во всех своих прежних жертвах она с радостью сознавала, что они возвышают её в собственных глазах и в глазах других и делают её более достойной Николаса, которого она любила больше всего на свете. Но теперь они хотели, чтобы она пожертвовала тем, что составляло всю награду за её самопожертвование и весь смысл её жизни.
И впервые она почувствовала горечь по отношению к тем, кто был
её благодетели только для того, чтобы мучить её ещё сильнее; она завидовала Наташе, которая никогда не испытывала ничего подобного, никогда не нуждалась в самопожертвовании, но заставляла других жертвовать собой ради неё, и всё же была любима всеми. И Соня впервые почувствовала, что из её чистой, спокойной любви к Николаю начинает расти страстное чувство, которое сильнее принципов, добродетели или религии. Под влиянием этого чувства Соня, чья жизнь в зависимости от других невольно научила её скрытности, ответила
Соня говорила с графиней в общих чертах, избегала разговоров с ней и решила дождаться встречи с Николаем, чтобы не освободить его, а, наоборот, при этой встрече навсегда привязать его к себе.

 Суета и страх последних дней Ростовых в Москве заглушили мрачные мысли, угнетавшие Соню.  Она была рада отвлечься от них за работой. Но когда она услышала о том, что принц Эндрю находится в их доме, несмотря на искреннюю жалость к нему и к Наташе, её охватило радостное и суеверное чувство, что Бог
Она не хотела, чтобы Наташа расставалась с Николаем. Она знала, что Наташа не любила никого, кроме князя Андрея, и никогда не переставала его любить. Она
знала, что, снова оказавшись вместе при таких ужасных обстоятельствах,
они снова полюбят друг друга и что Николай тогда не сможет жениться на княжне Марии, так как они будут состоять в запрещённой степени родства. Несмотря на весь ужас того, что произошло в последние дни и в первые дни их путешествия, Соне было радостно от осознания того, что провидение вмешивается в её личные дела.

В Троицком монастыре Ростовы впервые остановились на целый день.


В монастырской гостинице им были отведены три большие комнаты, одна из которых была занята князем Андреем. Раненому в тот день стало гораздо лучше, и Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня и почтительно беседовали с настоятелем, который принял их как старых знакомых и благотворителей монастыря.
Соня тоже была там, мучимая любопытством: о чём говорили принц Эндрю и Наташа? Она слышала их голоса сквозь
дверь. Дверь открылась, и Наташа вышла с взволнованным видом.
Не замечая монаха, который встал, чтобы поприветствовать её, и отвёл широкий рукав на правой руке, она подошла к Соне и взяла её за руку.


«Наташа, что ты делаешь? Иди сюда!» — сказала графиня.


Наташа подошла к монаху, чтобы получить его благословение, и он посоветовал ей молиться о помощи Богу и Его святому.

Как только настоятель вышел, Наташа взяла подругу за руку и
пошла с ней в свободную комнату.

«Соня, он будет жить?» — спросила она. «Соня, как я счастлива и как
несчастная!... S;nya, морковь, все так, как было раньше. Если только он
жизнь! Он не может... потому что... потому что......” и Nat;sha ворвался в
слезы.

“ Да! Я так и знала! Слава Богу! ” прошептала Соня. “ Он будет жить.

Соня была не менее взволнована, чем её подруга, страхом и горем Наташи, а также своими личными переживаниями, которые она ни с кем не делилась.
 Всхлипывая, она целовала Наташу и утешала её.  «Только бы он жил!» — думала она.
Поплакав, поговорив и вытерев слёзы, подруги вместе подошли к двери князя Андрея.  Наташа открыла её
Наташа осторожно заглянула в комнату. Соня стояла рядом с ней у полуоткрытой двери.


Князь Андрей лежал, высоко приподнявшись на трёх подушках. Его бледное лицо было спокойно, глаза закрыты, и было видно, как ровно он дышит.


— О, Наташа! — вдруг чуть не вскрикнула Соня, схватив подругу за руку и отступив от двери.


— Что? Что такое? — спросила Наташа.

— Это то, то самое... — сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.

 Наташа тихо закрыла дверь и подошла с Соней к окну, ещё не понимая, что та ей говорит.

— Ты помнишь, — сказала Соня с торжественным и испуганным выражением лица.
— Ты помнишь, как я искала тебя взглядом в зеркале... в Отрадном на
Рождество? Ты помнишь, что я увидела?

— Да, да! — вскрикнула Наташа, широко раскрывая глаза и смутно припоминая, что Соня говорила ей что-то о князе Андрее, которого она видела лежащим.

— Ты помнишь? — продолжала Соня. — Я тогда увидела это и рассказала всем, тебе и Дуняше. Я видела, как он лежал на кровати, — сказала она, жестикулируя и указывая пальцем на каждую деталь, — и у него были открыты глаза
Он был закрыт и накрыт лишь розовым одеялом, а его руки были сложены на груди.
«Он был мёртв», — заключила она, убеждая себя, что детали, которые она только что увидела, были в точности такими же, как в зеркале.

 На самом деле она ничего не видела, но упомянула первое, что пришло ей в голову.
Но то, что она тогда придумала, теперь казалось ей таким же реальным, как любое другое воспоминание. Она не только помнила, что тогда сказала — что он повернулся к ней, улыбнулся и был весь в чём-то красном, — но и была твёрдо убеждена, что тогда она что-то увидела и сказала
что он был укрыт розовым одеялом и что его глаза были закрыты.

«Да, да, оно действительно было розовым!» — воскликнула Наташа, которая теперь думала, что тоже запомнила слово «розовый», и увидела в этом самую необычную и загадочную часть предсказания.

«Но что это значит?» — задумчиво добавила она.

«О, я не знаю, всё это так странно», — ответила Соня, хватаясь за голову.

Через несколько минут позвонил принц Эндрю, и Наташа пошла к нему, но
 Соня, чувствуя необычайное волнение и трепет, осталась у окна,
размышляя о странности произошедшего.


В тот день у них была возможность отправить письма в армию, и графиня писала сыну.


— Соня! — сказала графиня, отрываясь от письма, когда племянница проходила мимо. — Соня, ты не напишешь Николаю? Она говорила тихим,
дрожащим голосом, и в её усталых глазах, смотревшими поверх очков,
Соня прочла всё, что графиня хотела сказать этими словами. В этих глазах читались мольба, стыд за то, что приходится просить, страх перед отказом и готовность к беспощадной ненависти в случае такого отказа.

 Соня подошла к графине и, опустившись на колени, поцеловала её руку.

— Да, мама, я напишу, — сказала она.

 Соня была растрогана, взволнована и тронута всем, что произошло в этот день, особенно таинственным исполнением её видения. Теперь, когда она знала, что возобновление отношений Наташи с  князем Андреем помешает Николаю жениться на княжне Марии, она с радостью ощутила возвращение того духа самопожертвования, в котором она привыкла жить и который любила. Итак, с радостным
осознанием того, что я совершаю великодушный поступок, — несколько раз прерываясь
Сквозь слёзы, застилавшие её бархатно-чёрные глаза, она написала то трогательное письмо, которое так поразило Николая.





 ГЛАВА IX
 Офицер и солдаты, арестовавшие Пьера, обращались с ним враждебно, но всё же с уважением в караульном помещении, куда его отвели.
 В их отношении к нему всё ещё чувствовались неуверенность в том, кем он может быть — возможно, очень важным человеком, — и враждебность, вызванная их недавним личным конфликтом с ним.

Но когда на следующее утро сменился караул, Пьер почувствовал, что
Для новой охраны — как офицеров, так и солдат — он был не так интересен, как для его похитителей.
И действительно, на второй день охрана не узнала в этом крупном, дородном мужчине в крестьянской рубахе того энергичного человека, который так отчаянно сражался с мародёром и конвоем и произнёс те торжественные слова о спасении ребёнка. Они видели в нём лишь № 17 из числа пленных русских, арестованных и задержанных по какой-то причине по приказу высшего командования. Если они и заметили в Пьере что-то примечательное,
то это была лишь его беззастенчивая, медитативная сосредоточенность
и вдумчивость, и то, как он говорил по-французски, что поразило их как
удивительно хорошо. Несмотря на это, в тот день его поместили с
другими арестованными подозреваемыми, так как отдельная комната,
которую он занимал, понадобилась офицеру.

 Все русские, заключённые вместе с Пьером, были людьми низшего сословия, и,
узнав в нём джентльмена, они стали избегать его, тем более что он
говорил по-французски. Пьеру было грустно слышать, как они
над ним смеются.

В тот вечер он узнал, что всех этих заключённых (и его, вероятно, тоже) должны были судить за поджог. На третий день его забрали
вместе с остальными он направился к дому, где сидел французский генерал с белыми усами
в компании двух полковников и других французов с шарфами на руках.
 С точностью и определенностью,
которые обычно свойственны обращениям к пленным и которые, как считается, исключают человеческую слабость, Пьера, как и остальных,
спросили, кто он такой, где был, с какой целью и так далее.

Эти вопросы, как и вопросы, задаваемые на судебных процессах в целом, не затрагивали суть дела, исключали возможность раскрытия этой сути и были призваны лишь создать канал, через который
Судьи хотели, чтобы ответы обвиняемого вели к желаемому результату, а именно к обвинительному приговору. Как только Пьер начал говорить что-то, что не соответствовало этой цели, канал был перекрыт, и вода потекла вхолостую. Более того, Пьер чувствовал то, что всегда чувствуют обвиняемые на суде, — недоумение по поводу того, почему ему задают эти вопросы. У него было ощущение, что этот приём с перекрытием канала был использован только из снисходительности или из вежливости. Он
знал, что находится во власти этих людей, что они схватили его только силой
Они заявили, что только сила даёт им право требовать от него ответов на их вопросы и что единственной целью этого собрания является его осуждение. И поскольку у них была власть и желание осудить его, в расследовании и суде не было необходимости. Было очевидно, что любой ответ приведёт к обвинительному приговору. На вопрос о том, что он делал, когда его арестовали, Пьер довольно трагично ответил, что возвращал родителям ребёнка, которого спас из огня. Почему он вступил в бой с мародёром? Пьер ответил, что он «был
«защищал женщину» и что «защищать женщину, которую оскорбляют, — долг каждого мужчины; что...» Его перебили, потому что это было не по делу. Почему он был во дворе горящего дома, где его видели свидетели? Он ответил, что вышел посмотреть, что происходит в Москве. Его снова перебили: они спрашивали не о том, куда он шёл, а о том, почему его нашли рядом с огнём? Кто он такой? — спросили они, повторяя свой первый вопрос, на который он отказался отвечать.
 Он снова ответил, что не может на него ответить.

«Положи это, это дурно... очень дурно», — сурово заметил генерал с седыми усами и раскрасневшимся лицом.


На четвёртый день на Зубовском валу вспыхнули пожары.

Пьера и ещё тринадцать человек перевели в каретный сарай купеческого дома у Крымского моста. Проходя по улицам, Пьер
чувствовал, как его душит дым, который, казалось, окутывал весь город. Со всех сторон виднелись пожары. Тогда он ещё не понимал
значения пожара Москвы и с ужасом смотрел на огонь.


Он провёл четыре дня в каретном сарае у Крымского моста и
За это время Пьер узнал от французских солдат, что все заключённые
ждали решения, которое могло быть вынесено в любой день маршалом.
Кто такой был этот маршал, Пьер не мог узнать от солдат.
Очевидно, для них «маршал» был очень высокой и довольно загадочной
фигурой.

 Эти первые дни, до восьмого сентября, когда заключённых
вызвали на повторное дознание, были самыми тяжёлыми для Пьера.





ГЛАВА X
Восьмого сентября офицер — судя по всему, очень важный —
с тем уважением, которое оказывали ему охранники, вошёл в каретный сарай, где содержались заключённые. Этот офицер, вероятно, кто-то из штабных, держал в руке бумагу и подозвал всех русских, назвав Пьера «человеком, который не называет своего имени». Лениво и равнодушно взглянув на всех заключённых, он приказал дежурному офицеру прилично одеть и привести в порядок заключённых, прежде чем отвести их к маршалу. Через час прибыл отряд солдат, и Пьера вместе с тринадцатью другими заключёнными повели на Поле Девы. Был прекрасный солнечный день
после дождя воздух был необыкновенно чист. Дым не стелился по земле, как в тот день, когда Пьера вывели из караульного помещения на Зубовском валу, а поднимался в чистом воздухе столбами. Огня не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, насколько мог видеть Пьер, представляла собой одни огромные обугленные руины. Со всех сторон простирались пустыри, на которых
остались только печи и дымовые трубы, а кое-где виднелись почерневшие стены кирпичных домов. Пьер смотрел на руины и не узнавал хорошо знакомые ему районы. Кое-где
там он мог видеть церкви, которые не были сожжены. Кремлин, который
не был разрушен, белел вдалеке своими башнями и
колокольней Ивана Великого. Купола Нового монастыря Пресвятой Богородицы
ярко блестели, а колокола звонили особенно отчетливо.
Эти колокола напомнили Пьеру, что сегодня воскресенье и праздник
Рождества Пресвятой Богородицы. Но, похоже, праздновать этот день было некому: повсюду лежали почерневшие руины, а те немногие русские, которых можно было увидеть, были оборванными и напуганными людьми, которые пытались спрятаться при виде французов.

Было очевидно, что русское гнездо разрушено и уничтожено, но на месте разрушенного русского уклада жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разрушенным гнездом установился совсем другой, прочный, французский порядок.  Он чувствовал это по взглядам солдат, которые бодро и весело маршировали ровными рядами, сопровождая его и других преступников; он чувствовал это по взглядам важного французского чиновника в карете, запряжённой парой лошадей, которых вёл солдат, встретившийся им по дороге. Он почувствовал это по весёлым звукам полкового оркестра
Он услышал музыку с левой стороны поля и почувствовал и осознал, что это было.
Особенно это было заметно по списку пленных, который зачитал французский офицер, когда пришёл в то утро.  Пьера схватила группа солдат и повела сначала в одно, а потом в другое место вместе с десятками других людей.
Казалось, что они забыли о нём или перепутали его с другими. Но нет: ответы, которые он давал на допросах, вернулись к нему в виде прозвища «человек, который не называет своего имени».
И под этим прозвищем, которое Пьеру казалось ужасным, они
Теперь они вели его куда-то с непоколебимой уверенностью на лицах.
Они знали, что он и все остальные заключённые — именно те, кто им нужен,
и что их ведут в нужное место. Пьер чувствовал себя
ничтожной песчинкой, попавшей между колёсами машины,
действия которой он не понимал, но которая работала хорошо.

Его и других заключённых отвели на правую сторону поля Девы
в большой белый дом с огромным садом недалеко от монастыря. Это был дом князя Щербатова, где Пьер часто бывал
Это был тот самый дом, в котором он жил в другие дни и который, как он узнал из разговоров солдат, теперь был занят маршалом, герцогом Экмюльским (Даву).

Их подвели ко входу и одного за другим ввели в дом.
Пьер вошёл шестым. Его провели через стеклянную галерею,
прихожую и знакомый ему зал в длинный низкий кабинет, у двери которого стоял адъютант.

Даву в очках, сидевший, склонившись над столом, в дальнем конце комнаты, поднял голову.
 Пьер подошёл к нему вплотную, но Даву, очевидно, советуясь
на бумагу, которая лежала перед ним, он не поднял глаз. Не поднимая глаз,
он сказал тихим голосом:

“Кто вы?”

Пьер молчал, потому что был не в состоянии произнести ни слова. Для него
Даву был не просто французским генералом, а человеком, печально известным своей
жестокостью. Глядя на его холодное лицо, на то, как он сидел, словно суровый учитель, готовый ждать ответа, Пьер чувствовал, что каждая секунда промедления может стоить ему жизни. Но он не знал, что сказать.  Он не осмелился повторить то, что сказал на первом допросе, но раскрывать своё звание и положение было опасно.
Это было неловко. Поэтому он промолчал. Но прежде чем он решил, что делать,
Даву поднял голову, сдвинул очки на лоб, прищурился и пристально посмотрел на него.


— Я знаю этого человека, — сказал он холодным, размеренным тоном, явно рассчитанным на то, чтобы напугать Пьера.


Холодок, пробежавший по спине Пьера, теперь сдавил его голову, как в тисках.

— Вы не можете меня знать, генерал, я никогда вас не видел...

 — Он русский шпион, — перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, который тоже присутствовал, но которого Пьер не заметил.

Даву отвернулся. Неожиданно для самого себя Пьер быстро заговорил:

«Нет, монсеньор, — сказал он, вдруг вспомнив, что Даву был герцогом.
«Нет, монсеньор, вы не могли меня знать. Я офицер милиции и не покидал Москву».

«Ваша фамилия?» — спросил Даву.

«Безухов».

— Какие у меня доказательства, что вы не лжёте?

 — Монсеньор! — воскликнул Пьер не обиженным, а умоляющим голосом.


Даву поднял голову и пристально посмотрел на него. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. Помимо условий военного времени
и закон, этот взгляд установил человеческие отношения между двумя мужчинами.
В этот момент в их головах смутно пронеслось множество мыслей, и они поняли, что оба являются детьми человечества и братьями.


С первого взгляда, когда Даву только оторвал голову от бумаг, где человеческие дела и жизни были обозначены цифрами, Пьер был для него лишь обстоятельством, и Даву мог бы застрелить его, не обременяя свою совесть дурным поступком, но теперь он увидел в нём человека. Он на мгновение задумался.

— Как вы можете доказать мне, что говорите правду? — холодно спросил Даву.


 Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его, а также полк и улицу, на которой стоял дом.


 — Вы не тот, за кого себя выдаёте, — ответил Даву.


 Дрожащим, прерывистым голосом Пьер начал приводить доказательства правдивости своих слов.


 Но в этот момент вошёл адъютант и что-то доложил Даву.

Даву оживился, услышав новость, которую сообщил адъютант, и начал застегивать мундир. Казалось, он совсем забыл о Пьере.

 Когда адъютант напомнил ему о пленнике, он мотнул головой в сторону
Пьер нахмурился и приказал увести его. Но
куда они должны были отвезти его, Пьер не знал: обратно в каретный сарай
или к месту казни, которое указали ему его товарищи, когда
они пересекали Поле Пресвятой Девы.

Он повернул голову и увидел, что адъютант был поставив другой
вопрос к Даву.

“Да, конечно!” - ответил Даву, но что это “да” означало, Пьер таки
не знаю.

Пьер потом не мог вспомнить, как он шёл, далеко ли это было и в каком направлении. Все его чувства онемели, он был в оцепенении.
и, ничего не замечая вокруг, продолжал переставлять ноги, как это делали другие.
пока все они не остановились, и он тоже не остановился. Единственная мысль в его
разум в это время был: кто это, что действительно приговорил его к
смерть? Не люди из комиссии, которая сначала допрашивала его, — никто из них
не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву,
который смотрел на него так по-человечески. В следующее мгновение Даву понял бы, что поступает неправильно, но в этот момент вошёл адъютант и прервал его.  Адъютант, очевидно, тоже не имел
Несмотря на злой умысел, он мог бы и не входить. Тогда кто же казнил его, убивал его, лишал жизни — его, Пьера, со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами и мыслями? Кто это делал? И
 Пьер чувствовал, что это был не кто-то.

 Это была система — стечение обстоятельств.

 Какая-то система убивала его — Пьера — лишала его жизни, всего, уничтожала его.





Глава XI
Из дома князя Щербатова пленных повели прямо по Девичьему полю, влево от монастыря, до самого огорода
на котором был установлен столб. За этим столбом в земле была вырыта свежая яма, а рядом со столбом и ямой полукругом стояла большая толпа. Толпа состояла из нескольких русских и множества солдат Наполеона, которые не были на дежурстве, — немцев, итальянцев и французов в разнообразной форме. Справа и слева от столба стояли ряды французских солдат в синей форме с красными эполетами, в высоких сапогах и киверах.

Заключённых выстроили в определённом порядке, согласно списку
(Пьер был шестым), и повели к столбу. Внезапно зазвучали барабаны
по обе стороны от них начали бить, и при этом звуке Пьеру показалось, что
у него оторвали часть души. Он потерял способность думать или
понимать. Он мог только слышать и видеть. И у него было только одно желание — чтобы
то ужасное, что должно было произойти, произошло поскорее. Пьер
оглянулся на своих товарищей по заключению и внимательно осмотрел их.

Двое первых были каторжниками с бритыми головами. Один был высоким и худым,
другой — смуглым, лохматым, жилистым, с плоским носом. Третий был
домашним крепостным, лет сорока пяти, с проседью в волосах и
пухлое, упитанное тело. Четвертый был крестьянином, очень красивым.
мужчина с широкой светло-каштановой бородой и черными глазами. Пятым был
рабочий с фабрики, худой парень восемнадцати лет с желтоватым лицом в просторном пальто.

Пьер слышал, как французы совещались, снимать ли их по отдельности или
по двое за раз. “Парами”, - спокойно ответил командующий офицер.
голос. В рядах солдат поднялся шум, и стало очевидно, что все они спешат — не так, как люди спешат сделать что-то понятное, а как люди спешат закончить необходимую, но неприятную и непонятную работу.

Французский чиновник в шарфе подошёл к правому краю ряда заключённых и зачитал приговор на русском и французском языках.

 Затем две пары французов подошли к преступникам и по команде офицера взяли под руки двух осуждённых, стоявших первыми в ряду.  Осуждённые остановились, когда подошли к столбу, и, пока приносили мешки, молча оглядывались по сторонам, как раненый зверь смотрит на приближающегося охотника. Один постоянно крестился, другой чесал спину
и шевелил губами, словно улыбаясь. Торопливыми движениями
Солдаты завязали им глаза, натянув мешки на головы, и привязали их к столбу.

 Двенадцать стрелков с мушкетами твёрдой поступью вышли из строя и остановились в восьми шагах от столба.  Пьер отвернулся, чтобы не видеть, что сейчас произойдёт.  Внезапно раздался треск, и что-то покатилось по земле. Он услышал звук, который показался ему громче самого оглушительного грома, и огляделся. Поднимался дым, и французы что-то делали у ямы с бледными лицами и дрожащими руками.
Подвели ещё двух пленных. С такими же лицами и взглядами эти двое тщетно смотрели на зрителей, безмолвно умоляя о защите, явно не в силах понять или поверить в то, что с ними должно было случиться. Они не могли в это поверить, потому что только они знали, что для них значит эта жизнь, и поэтому они не понимали
и не верил, что у них могут это отнять.

 Пьер снова не захотел смотреть и снова отвернулся; но снова звук, похожий на оглушительный взрыв, ударил его по ушам, и в ту же секунду он увидел дым, кровь и бледные, испуганные лица французов, которые снова что-то делали у столба, преграждая друг другу путь дрожащими руками. Пьер, тяжело дыша, огляделся, как будто спрашивая, что это значит. Тот же вопрос читался во всех взглядах, которые он встречал.

На лицах всех русских и французских солдат и офицеров
без исключения он прочел то же смятение, ужас и конфликт, которые
были в его собственном сердце. “Но кто, в конце концов, это делает? Они все
страдают так же, как и я. Кто же тогда это? Кто?” - мелькнуло на мгновение в
его голове.

“Снайперы 86-го, вперед!” - крикнул кто-то. Пятого
заключенного, следующего за Пьером, увели - одного. Пьер не понимал, что он спасён, что его и остальных привели сюда только для того, чтобы они стали свидетелями казни. С нарастающим ужасом, без всякой радости или облегчения, он смотрел на происходящее. Пятый человек
Это был фабричный парень в свободном плаще. Как только они схватили его, он в ужасе отпрянул и вцепился в Пьера. (Пьер вздрогнул и высвободился.) Парень не мог идти. Они тащили его, держа под руки, и он кричал. Когда они подвели его к столбу, он затих, как будто внезапно что-то понял.
То ли он понимал, что кричать бесполезно, то ли считал невероятным, что люди могут его убить, но он занял свою позицию у столба, ожидая, когда ему завяжут глаза, как и остальным, и как раненый
Животное огляделось вокруг блестящими глазами.

 Пьер больше не мог отвернуться и закрыть глаза. Его любопытство и волнение, как и у всей толпы, достигли предела
при этом пятом убийстве. Как и остальные, этот пятый мужчина казался спокойным; он плотнее закутался в свой свободный плащ и потёр одну босую ногу о другую.

Когда ему начали завязывать глаза, он сам поправил узел, который
давил на затылок. Затем, когда его прислонили к окровавленному столбу, он откинулся назад и, почувствовав себя неуютно,
Он принял положение, выпрямился, расставил ноги и снова откинулся назад, устроившись поудобнее. Пьер не сводил с него глаз и не упустил ни одного его движения.

 Вероятно, прозвучала команда, за которой последовали выстрелы из восьми мушкетов. Но как Пьер ни старался, он так и не смог потом вспомнить, слышал ли он хоть один звук выстрелов. Он увидел только то, как
рабочий внезапно повис на удерживавших его верёвках, как в двух местах показалась кровь, как верёвки ослабли под тяжестью свисающего тела и как рабочий сел, неестественно опустив голову
и одна нога у него была подогнута. Пьер подбежал к столбу. Никто ему не препятствовал. Бледные, испуганные люди что-то делали вокруг рабочего.
 Нижняя челюсть старого француза с густыми усами задрожала, когда он развязывал верёвки. Тело рухнуло. Солдаты с трудом стащили его с столба и начали сталкивать в яму.

Все они ясно и определённо понимали, что являются преступниками, которые должны как можно скорее замести следы своей вины.

 Пьер взглянул в яму и увидел, что фабричный парень лежит с
Его колени были прижаты к голове, а одно плечо было выше другого.
 Это плечо ритмично и судорожно поднималось и опускалось, но лопаты с землёй уже были занесены над всем телом. Один из
солдат, явно страдая, хрипло и сердито крикнул Пьеру, чтобы тот
отошёл. Но Пьер не понял его и остался рядом с ямой, и никто его не прогнал.

 Когда яма была заполнена, прозвучала команда. Пьера отвели обратно на его место, а ряды солдат по обе стороны от поста
сделали полуоборот и размеренным шагом прошли мимо него. Двадцать четыре
Снайперы с разряженными мушкетами, стоявшие в центре круга, побежали на свои места, когда роты проходили мимо.

 Пьер ошеломлённо смотрел на этих снайперов, которые парами выбегали из круга.  Все, кроме одного, вернулись в свои роты.  Этот
молодой солдат с мертвенно-бледным лицом, сдвинутым на затылок
шлемом и мушкетом, лежащим на земле, всё ещё стоял у ямы на том
месте, откуда стрелял. Он покачнулся, как пьяный, и сделал несколько шагов вперёд и назад, чтобы не упасть. Старый унтер-офицер
из рядов выбежал офицер и, взяв его за локоть, потащил к
своей роте. Толпа русских и французов начала расходиться. Они
все ушли молча и с поникшими головами.

“Это научит их разжигать костры”, - сказал один из французов.

Пьер оглянулся на говорившего и увидел, что это был солдат, который
пытался найти какое-то облегчение после того, что было сделано, но не смог.
это было невозможно. Не закончив начатую фразу, он безнадежно махнул рукой и ушел.





Глава XII

После казни Пьера отделили от остальных заключенных
и поместили одного в маленькую, разрушенную и оскверненную церковь.

Ближе к вечеру вошел унтер-офицер с двумя солдатами и
сказал ему, что он помилован и теперь отправится в казарму для
военнопленных. Не понимая, что ему говорят, Пьер
встал и пошел с солдатами. Они отвели его в дальнюю часть поля, где стояли сараи, построенные из обугленных досок, балок и реек.
Они завели его в один из них. В темноте было около двадцати
Пьера окружили разные люди. Он смотрел на них, не понимая, кто они, зачем пришли и чего хотят от него. Он слышал, что они говорили, но не понимал значения слов и не делал никаких выводов и не применял их на практике. Он отвечал на их вопросы, но не задумывался о том, кто слушает его ответы и как они их поймут. Он смотрел на их лица и фигуры, но все они казались ему одинаково бессмысленными.

С того момента, как Пьер стал свидетелем этих ужасных убийств, совершённых
Для людей, которые не хотели их совершать, это было всё равно что
выбить из-под ног почву, на которой зиждилась вся его жизнь и которая
делала всё вокруг живым. Внезапно всё рухнуло и превратилось в груду
бессмысленного хлама. Хотя он и не признавался в этом самому себе,
его вера в правильный порядок вещей во Вселенной, в человечество,
в собственную душу и в Бога была разрушена. Он и раньше испытывал
это, но никогда так сильно, как сейчас. Когда подобные сомнения одолевали его раньше, они были результатом его собственных ошибок, и в тот раз
В глубине души он чувствовал, что избавление от отчаяния и сомнений нужно искать в самом себе. Но теперь он чувствовал, что
вселенная рухнула у него на глазах и остались лишь бессмысленные руины, и это произошло не по его вине. Он чувствовал, что не в его силах
снова поверить в смысл жизни.

 Вокруг него в темноте стояли люди, и, очевидно, что-то в нём их очень интересовало. Они что-то говорили ему и о чём-то спрашивали. Потом они куда-то увели его, и в конце концов он
Он оказался в углу сарая среди мужчин, которые смеялись и разговаривали.

 «Ну что ж, братцы... тот самый принц, который...» — говорил чей-то голос в другом конце сарая, делая сильный акцент на слове «который».

 Пьер сидел неподвижно на куче соломы у стены.
Он то открывал, то закрывал глаза. Но как только он их закрыл, перед ним возникло ужасное лицо фабричного
мальчика — особенно ужасное из-за своей простоты — и лица
убийц, ещё более ужасные из-за своего беспокойства. И он открыл глаза
Он снова открыл глаза и бессмысленно уставился в темноту вокруг себя.

Рядом с ним, ссутулившись, сидел невысокий мужчина, о присутствии которого он впервые узнал по сильному запаху пота, исходившему от него при каждом движении. Этот мужчина что-то делал со своими ногами в темноте, и хотя Пьер не видел его лица, он чувствовал, что мужчина постоянно поглядывает на него. Когда Пьер привык к темноте, он увидел, что мужчина снимает с ног кандалы. То, как он это делал, вызвало у Пьера интерес.

Развязав шнурок, которым был завязан один из кандалов, он осторожно
Он свернул его и тут же принялся за вторую ногу, поглядывая на Пьера.  Пока одна рука подвешивала первую связку, другая уже разматывала ленту на второй ноге.  Таким образом, аккуратно сняв с ног путы ловкими круговыми движениями руки, он подвешивал их на колышки, закреплённые над его головой. Затем он достал нож, что-то отрезал, закрыл нож, положил его под изголовье кровати и, удобно устроившись, обхватил руками поднятые колени и уставился в одну точку
Пьеру показалось, что в этих ловких движениях, в том, как аккуратно мужчина
разложил вещи в своём углу, и даже в его запахе было что-то приятное, успокаивающее и гармоничное.
Он смотрел на мужчину, не отрывая от него глаз.

 — Вы повидали немало бед, сэр, не так ли? — вдруг сказал коротышка.

В его певучем голосе было столько доброты и простоты, что Пьер попытался ответить, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал, как к глазам подступают слёзы. Малыш, не дав Пьеру времени прийти в себя, тут же продолжил тем же приятным тоном:

— Эх, парень, не тужи! — сказал он тем нежным, певучим и ласковым голосом, каким говорят старые русские крестьянки. — Не тужи, друг, — «потерпи час, живи век!» Вот как оно, дружище. И живём мы, слава богу, без обид. Среди этих людей тоже есть как хорошие, так и плохие, — сказал он и, не останавливаясь, гибким движением повернулся на коленях, встал, кашлянул и отошёл в другую часть сарая.

 «Эх ты, негодяй!» Пьер услышал тот же добрый голос в другом конце сарая. «Так ты пришёл, негодяй? Она помнит... Ну-ну, будет!»

И солдат, отталкивая от себя собачонку, которая прыгает на
его, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что-то
завернутый в тряпочку.

“Вот, поешьте немного, сэр”, - сказал он, возвращаясь к своему прежнему уважительному тону, когда
он развернул и предложил Пьеру немного печеной картошки. “У нас был суп на ужин.
и картошка великолепна!”

Пьер не ел весь день, и запах картошки показался ему
чрезвычайно приятным. Он поблагодарил солдата и принялся за еду.

“Ну, с ними все в порядке?” - спросил солдат с улыбкой. “Тебе следует
поступить вот так”.

Он взял картофелину, достал складной нож, разрезал картофелину на две части
разложил на ладони равные половинки, посыпал их солью с
тряпки и протянул Пьеру.

“Картошка великолепна!” - еще раз сказал он. “Съешь такую!”

Пьер подумал, что никогда в жизни не ел ничего вкуснее.

“О, со мной все в порядке, ” сказал он, “ но почему они застрелили этих бедняг
? Последнему едва исполнилось двадцать».

 «Тсс, тсс!..» — сказал коротышка. «Ах, какой грех... какой грех!» — быстро добавил он, как будто его слова всегда были наготове.
непроизвольно раскрыв рот, он продолжил: “Как получилось, сэр, что вы
остались в Москве?”

“Я не думал, что они приедут так скоро. Я остался случайно”, - ответил
Pierre.

“И как они арестовали тебя, дорогой мальчик? В твоем доме?”

“Нет, я пошел посмотреть на пожар, и они арестовали меня там и судили
меня как поджигателя”.

— Где закон, там и несправедливость, — вставил коротышка.

 — А ты здесь давно? — спросил Пьер, доедая последнюю картофелину.

 — Я? Меня забрали в прошлое воскресенье из московской больницы.

 — Так ты солдат?

«Да, мы солдаты Апшеронского полка. Я умирал от лихорадки. Нам ничего не сказали. Там лежало около двадцати человек. Мы понятия не имели, даже не догадывались».

«Вам здесь грустно?» — спросил Пьер.

«А что тут поделаешь, парень? Меня зовут Платон, а фамилия Каратаев, — добавил он, очевидно, желая, чтобы Пьеру было легче к нему обращаться. — В полку меня называют «маленьким соколом». Как же не грустить? Москва — мать городов русских. Как же не грустить, видя всё это? Но «червь капусту гложет, да не умирает»
— Так-то, брат, — сказал он, вздохнув. — Старые люди, бывало, нам говорили, — быстро добавил он.

 — Что? Что ты сказал? — спросил Пьер.

 — Кто? Я? — сказал Каратаев. — Я говорю: не так, как мы планируем, а как Бог рассудит, — ответил он, думая, что повторяет то, что говорил прежде, и тут же продолжил:

 — Ну, а у вас, у вас есть именье, сударь? И дом? Значит, у тебя есть
достаток? И домохозяйка? А твои престарелые родители, они все еще
живы? - спросил он.

И хотя было слишком темно, чтобы Пьер мог что-либо разглядеть, он почувствовал, что сдержанная
добродушная улыбка тронула губы солдата, когда он произнес эти слова.
вопросы. Он, казалось, огорчился, узнав, что у Пьера нет родителей, особенно матери.

«Жена — для совета, тёща — для привета, но нет никого дороже родной матери!» — сказал он. «Ну а у тебя есть дети?» — продолжал он спрашивать.

И снова отрицательный ответ Пьера, казалось, огорчил его, и он поспешил добавить:

«Ничего не поделаешь! Вы ещё молоды, и, пожалуйста, не забывайте, что Бог ещё может что-то дать.
Самое главное — жить в согласии...»

«Но теперь уже всё равно», — не удержался Пьер.

«Ах, мой дорогой друг, — возразил Каратаев, — никогда не отказывайся от тюрьмы или от мешка нищего!»

Он устроился поудобнее и кашлянул, явно собираясь рассказать длинную историю.


 «Ну, мой дорогой друг, я тогда ещё жил дома, — начал он. — У нас была
зажиточная усадьба, много земли, мы, крестьяне, жили хорошо, и наш
дом был одним из тех, за которые можно благодарить Бога. Когда мы с
отцом пошли косить, нас было семеро. Мы жили хорошо. Мы были
настоящими крестьянами. Так случилось...»

И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он пошёл в чью-то рощу за хворостом, как его поймал сторож, как его судили, высекли и отправили служить солдатом.

“ Ну, парень, ” и улыбка изменила тон его голоса, “ мы думали, что это
было несчастьем, но это оказалось благословением! Если бы не
мой грех, моему брату пришлось бы пойти в солдаты. Но у него, моего младшего
брата, было пятеро малышей, в то время как у меня, видите ли, осталась только жена
. У нас была маленькая девочка, но Бог забрал ее, прежде чем я пошел в
солдат. Я приезжаю домой в отпуск и рассказываю тебе, как всё было. Я смотрю и вижу, что они живут лучше, чем раньше. Двор забит скотом, женщины дома, два брата на заработках, и только Майкл...
Младший, дома. Отец говорит: «Все мои дети для меня одинаковы: больно от укуса любого пальца. Но если бы Платона не побрили для службы в армии, Майклу пришлось бы уйти».
Он позвал нас всех к себе и, вы не поверите, поставил нас перед иконами.
— Майкл, — говорит он, — подойди сюда и поклонись ему в ноги; и ты, юная леди, тоже поклонись; и вы, внуки, тоже поклонитесь ему! Понимаете? — говорит он. Вот так-то, дружище. Судьба ищет голову. Но мы всегда судим: «это нехорошо — это
Это неправильно! Наша удача подобна воде в сачке: тянешь за неё, и она выпячивается, но когда вытягиваешь, оказывается, что она пуста! Вот так-то.

 И Платон поёрзал на соломе.

 После недолгого молчания он встал.

 «Что ж, думаю, тебе пора спать», — сказал он и начал быстро креститься, повторяя:

«Господи Иисусе Христе, святый Николае, Фрола и Лавра! Господи Иисусе
Христе, святый Николае, Фрола и Лавра! Господи Иисусе Христе,
смилуйся над нами и спаси нас!» — заключил он, затем поклонился до земли, встал, вздохнул и снова сел на свою кучу соломы. «Вот так.
Положи меня, как камень, о Боже, и подними меня, как хлеб”, - пробормотал он
ложась и натягивая на себя пальто.

“Что это за молитву ты произносил?” - спросил Пьер.

“А?” - пробормотал Платон, который уже почти засыпал. “Что я говорил?
Я молился. А ты разве не молишься?”

“ Да, знаю, ” сказал Пьер. — Но что это ты там сказал: Фрола и Лавр?

 — Ну, конечно, — быстро ответил Платон, — святые, покровители лошадей. Животных тоже надо жалеть. Эх, мерзавец! Теперь свернулся и греется, сукин сын! — сказал Каратаев, трогая собаку, которая лежала у
Он вытянул ноги и, перевернувшись, тут же заснул.

 Откуда-то издалека доносились плач и крики.
Сквозь щели в сарае пробивался свет, и было видно пламя, но внутри было тихо и темно. Пьер долго не мог уснуть.
Он лежал с открытыми глазами в темноте, прислушиваясь к ровному храпу Платона, лежавшего рядом с ним, и чувствовал, как разрушенный мир вновь возрождается в его душе с новой красотой и на новых, незыблемых основаниях.





Глава XIII

Двадцать три солдата, три офицера и два чиновника были заключены в том же сарае, куда поместили Пьера и где он оставался в течение четырёх недель.

 Когда Пьер вспоминал о них впоследствии, все они казались ему туманными фигурами, кроме Платона Каратаева, который навсегда остался в его памяти самым ярким и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого.  Когда Пьер увидел своего соседа на следующее утро на рассвете, первое впечатление от него как от чего-то круглого полностью подтвердилось:
Вся фигура Платона — во французском пальто, подпоясанном шнуром, —
Солдатская шапка и лапти — всё было круглое. Голова у него была совершенно круглая, спина, грудь, плечи и даже руки, которые он держал так, словно всегда был готов что-то обнять, были круглыми, приятная улыбка и большие, нежные карие глаза тоже были круглыми.

 Платону Каратаеву, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал, было лет пятьдесят, как и самому старому солдату. Он сам не знал своего возраста и совершенно не мог определить его. Но его ослепительно
белые крепкие зубы, которые виднелись двумя ровными полукругами, когда он смеялся — а он смеялся часто, — были в полном порядке, ни одного седого
Ни на бороде, ни на голове у него не было волос, и всё его тело производило впечатление гибкости и в особенности твёрдости и выносливости.

 На его лице, несмотря на тонкие, округлые морщины, было выражение невинности и молодости, голос его был приятным и звучным. Но главной особенностью его речи была её прямота и уместность. Было очевидно, что он никогда не задумывался о том, что сказал или собирался сказать.
Поэтому его интонация была быстрой и убедительной.

 Его физическая сила и ловкость в первые дни его пребывания в
Условия его содержания были таковы, что он, казалось, не знал, что такое усталость и болезнь. Каждую ночь перед тем, как лечь спать, он говорил: «Господи, уложи меня, как камень, и подними, как хлеб!» А каждое утро, вставая, он говорил: «Я лёг и свернулся калачиком, я встаю и встряхиваюсь».
И действительно, ему достаточно было лечь, чтобы уснуть как убитый, и ему достаточно было встряхнуться, чтобы тут же, без промедления, приступить к работе, как дети, которые готовы играть сразу после пробуждения. Он мог делать всё, не очень хорошо, но и не плохо. Он пёк, готовил, шил
строгал и чинил сапоги. Он всегда был занят и только по вечерам позволял себе разговоры, которые он так любил, и песни. Он пел не как профессиональный певец, который знает, что его слушают, а как птицы,
явно издавая звуки так же, как человек потягивается или разминается, чтобы избавиться от скованности. Звуки всегда были высокими, печальными, нежными и почти женственными, а лицо его в такие моменты было очень серьёзным.

Попав в плен и отпустив бороду, он, казалось, отбросил всё, что ему навязывали, — всё военное
и стал чужим самому себе — и вернулся к своим прежним крестьянским привычкам.

«Солдат в отпуске — рубашка навыпуск», — говорил он.

Он не любил говорить о своей солдатской жизни, хотя и не жаловался, и часто упоминал, что за всю службу в армии его ни разу не выпороли. Когда он что-то рассказывал, то обычно это были какие-то старые и явно дорогие ему воспоминания о его «христианской» жизни, как он называл своё крестьянское существование. Пословицы, которыми изобиловала его речь, по большей части не были грубыми и непристойными солдатскими поговорками
используйте, но те народные поговорки, которые взяты вне контекста, кажутся такими
незначительными, но при правильном использовании внезапно приобретают значение
глубокой мудрости.

Он часто говорил прямо противоположное тому, что говорил в предыдущем случае
но оба были бы правы. Он любил поговорить, и говорил хорошо,
украшая свою речь ласкательными словами и народными поговорками, которые
Пьер думал, что он сам всё это выдумал, но главное очарование его рассказа состояло в том, что самые обыденные события — иногда как раз такие, которые Пьер видел, но не обращал на них внимания, — в рассказе Каратаева приобретали таинственность.
характер торжественного фитнес. Он любил слушать народные сказки и другие
солдат рассказывал по вечерам (они всегда были такие же), но
больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался
, слушая такие истории, время от времени вставляя словечко
или задавая вопрос, чтобы прояснить моральную красоту того, что ему рассказывали
самому себе. У Каратаева не было привязанностей, дружбы или любви в том смысле, в каком их понимал Пьер.
Но он любил и жил в ладу со всем, с чем его сталкивала жизнь, особенно с людьми — не с кем-то конкретным
мужчина, но те, с кем ему довелось быть. Он любил свою собаку, его
товарищи, французы, и Пьера, который был его соседом, но Пьер чувствовал
что, несмотря на ласковые нежности Karat;ev для него (с помощью которого
он невольно отдавал духовной жизни Пьера его в силу), он бы не
оплакивала момент при расставании с ним. И Пьер начал испытывать такие же чувства
к Каратаеву.

Всем остальным заключённым Платон Каратаев казался самым обычным солдатом. Они называли его «соколик» или «Платоша», добродушно подшучивали над ним и посылали с поручениями. Но Пьеру он всегда казался
остался таким же, каким казался в ту первую ночь: непостижимым, цельным, вечным олицетворением духа простоты и правды.

 Платон Каратаев не знал наизусть ничего, кроме молитв. Когда он начинал говорить, то, казалось, не знал, чем кончит.

Иногда Пьер, поражённый смыслом его слов, просил его повторить их, но Платон никогда не мог вспомнить, что сказал минуту назад, так же как он никогда не мог повторить Пьеру слова своей любимой песни: «Родная берёза, и сердце моё болит».
Он понимал его, но когда он говорил, а не пел, из этого не было никакого смысла.
Он не понимал и не мог понять значения слов вне контекста.
Каждое его слово и действие были проявлением неизвестной ему деятельности, которая и была его жизнью. Но его жизнь, какой он её видел, не имела смысла сама по себе.
Она имела смысл только как часть целого, о котором он всегда помнил. Его слова и поступки
исходили из него так же естественно, неизбежно и спонтанно, как аромат
исходит от цветка. Он не мог понять ценности или значимости
ни одно слово или действие, взятое по отдельности.





Глава XIV
Когда княжна Марья узнала от Николая, что её брат у Ростовых в Ярославле, она сразу же собралась туда, несмотря на попытки тёти отговорить её, — и не только сама поехала, но и взяла с собой племянника. Было ли это трудно или легко, возможно или невозможно, она не спрашивала и не хотела знать: это был её долг, не только перед собой, — быть рядом с братом, который, возможно, умирал, и сделать всё возможное, чтобы забрать к нему сына. Поэтому она готовилась
чтобы отправиться в путь. То, что она не получала вестей от самого князя Андрея, княгиня
Мария объясняла тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал долгое путешествие слишком трудным и опасным для неё и его сына.

Через несколько дней княгиня Мария была готова отправиться в путь. Её повозки состояли из
огромной семейной кареты, в которой она ехала в Воронеж, полуоткрытого
фургона и повозки для багажа. С ней путешествовали мадемуазель Бурьенн, маленький Николя и его гувернёр, её старая няня, три горничные, Тихон и молодой лакей и курьер, которых прислала её тётя.

О привычном маршруте через Москву не могло быть и речи, и княгине Марии пришлось ехать в объезд через Липецк, Рязань, Владимир и Шую.
Путь был очень долгим, а поскольку не везде можно было достать почтовых лошадей, то и очень трудным, а под Рязанью, где, по слухам, появились французы, — даже опасным.

Во время этого трудного путешествия мадемуазель Бурьенн, Дессаль и другие слуги принцессы Марии были поражены её энергией и твёрдостью духа. Она ложилась спать позже и вставала раньше всех.
никакие трудности не пугали её. Благодаря её активности и энергии, которые
заразились и её попутчиками, к концу второй недели они подъехали к Ярославлю.

Последние дни её пребывания в Воронеже были самыми счастливыми в её жизни.
Любовь к Ростову больше не мучила и не волновала её. Она заполнила всю её душу, стала неотъемлемой частью её самой, и она больше не боролась с ней. В последнее время она убедилась, что любит и любима, хотя никогда не говорила себе об этом прямо.
 Она убедилась в этом во время своего последнего собеседования с
Николай, когда пришёл сообщить ей, что её брат у Ростовых,
 ни словом не обмолвился о том, что
 отношения князя Андрея с Наташей могут возобновиться, если он поправится, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал об этом.


 И всё же, несмотря на это, его отношение к ней — внимательное, нежное и любящее — не только не изменилось, но иногда княжне казалось, что Николай даже стал ещё нежнее и внимательнее к ней.
Мэри знала, что он даже рад тому, что их связывает родство.
Это позволяло ему более свободно выражать свою дружбу.  Она знала, что
Она любила впервые и единственный раз в жизни и чувствовала, что любима, и была счастлива от этого.

Но это счастье с одной стороны её духовной природы не мешало ей в полной мере чувствовать горечь утраты брата; напротив, это духовное спокойствие с одной стороны делало для неё возможным в полной мере отдаться чувству к брату. Это чувство было настолько сильным в момент отъезда из Воронежа, что те, кто провожал её, глядя на её измученное, отчаявшееся лицо, были уверены, что она упадёт
в дороге ей стало дурно. Но именно трудности и заботы, связанные с
путешествием, за которое она так активно взялась, на время избавили
ее от горя и придали ей сил.

 Как это всегда бывает в дороге, княжна Марья думала только о
самом путешествии, забывая о его цели. Но по мере приближения к
Ярославлю мысль о том, что может ждать ее там — не через много
дней, а уже сегодня вечером, — снова пришла ей в голову, и волнение
ее достигло предела.

Курьер, которого заранее отправили выяснить, где находится
Ростовы остановились в Ярославле, и князь Андрей, встретив большую карету при въезде в город, был потрясён ужасной бледностью княжны, смотревшей на него из окна.


 «Я всё узнал, ваше превосходительство: Ростовы остановились в доме купца Бронникова, на площади, недалеко отсюда, прямо над Волгой», — сказал курьер.

Принцесса Мария посмотрела на него испуганным вопрошающим взглядом, не понимая, почему он не отвечает на то, что она хотела узнать больше всего: как она
брат? Мадемуазель Бурьенн задала этот вопрос вместо неё.

«Как князь?» — спросила она.

«Его превосходительство остановился в том же доме, что и они».

«Значит, он жив», — подумала княжна Марья и тихо спросила:
«Как он?»

«Слуги говорят, что он всё такой же».

Что могло означать «всё то же самое», принцесса Мария не спросила, но, бросив украдкой взгляд на маленького семилетнего Николаса, который сидел напротив неё и с удовольствием разглядывал город, она опустила голову и больше не поднимала её, пока тяжёлая карета, грохоча и трясясь, не остановилась.
покачиваясь, остановилась. Ступеньки кареты загремели, когда их опустили.


Дверь кареты открылась. Слева была вода — большая река, а справа — крыльцо. У входа стояли люди:
слуги и румяная девушка с большой косой из чёрных волос, которая, как показалось княжне Марье, неприятно притворно улыбалась. (Это была
Соня.) Принцесса Мария взбежала по ступенькам. «Сюда, сюда!» — сказала девушка с той же натянутой улыбкой, и принцесса оказалась в холле.
Там она увидела пожилую женщину восточного типа, которая быстро подошла к ней.
встретьте ее взволнованным взглядом. Это была графиня. Она обняла
Принцессу Марью и поцеловала ее.

“Mon enfant!” she muttered, “je vous aime et vous connais depuis
longtemps.” *

 * “Дитя мое! Я люблю вас и давно вас знаю”.


Несмотря на свое волнение, княжна Марья поняла, что это была та самая
графиня и что ей нужно было что-то сказать. Едва
понимая, как она это делает, она умудрилась произнести несколько вежливых фраз на французском в том же тоне, что и те, что были обращены к ней, и спросила: «Как он?»

— Доктор говорит, что ему ничего не угрожает, — сказала графиня, но, произнося эти слова, она со вздохом подняла глаза, и её жест противоречил её словам.

 — Где он? Можно мне его увидеть — можно? — спросила принцесса.

 — Одну минутку, принцесса, одну минутку, дорогая моя! Это его сын? — сказала графиня, поворачиваясь к маленькому Николаю, который входил вместе с Дессалем.
«Здесь хватит места для всех, это большой дом. О, какой прелестный мальчик!»


Графиня повела княжну Марью в гостиную, где Соня разговаривала с мадемуазель Бурьен. Графиня приласкала мальчика, и
вошёл старый граф и поприветствовал принцессу. Он сильно изменился с тех пор, как принцесса Мария видела его в последний раз. Тогда он был бодрым,
весёлым, уверенным в себе стариком; теперь же он казался жалким и растерянным. Разговаривая с принцессой Марией, он постоянно оглядывался по сторонам, как будто спрашивал у всех, правильно ли он поступает. После
разрушения Москвы и потери имущества он, выбитый из привычной колеи,
казалось, утратил чувство собственной значимости и ощущение того, что в жизни для него больше нет места.

Несмотря на то, что она хотела как можно скорее увидеться с братом, и на то, что она была раздосадована тем, что в тот момент, когда ей больше всего хотелось его увидеть, они пытались её развлечь и делали вид, что восхищаются её племянником,
принцесса замечала всё, что происходило вокруг неё, и чувствовала, что ей нужно на время подчиниться этому новому порядку вещей, в который она попала. Она понимала, что это необходимо, и, хотя ей было тяжело, она не злилась на этих людей.

— Это моя племянница, — сказал граф, представляя Соню. — Вы её не знаете, принцесса?

Княжна Марья повернулась к Соне и, стараясь заглушить враждебное чувство, которое она испытывала к девочке, поцеловала её. Но она чувствовала себя подавленной из-за того, что настроение всех вокруг было так далеко от того, что было у неё на сердце.


— Где он? — спросила она ещё раз, обращаясь ко всем.


— Он внизу. Наташа с ним, — покраснев, ответила Соня.
— Мы послали спросить. Я думаю, вы, должно быть, устали, принцесса.

 В глазах принцессы Марии показались слёзы досады.  Она отвернулась и уже собиралась снова спросить у графини, как к нему пройти, когда
В дверях послышались лёгкие, стремительные и, казалось, бодрые шаги.
 Княжна оглянулась и увидела вбегающую почти бегом Наташу — ту самую
Наташу, которая так не понравилась ей при их давней встрече в Москве.


Но едва княжна взглянула на лицо Наташи, как поняла, что перед ней настоящий товарищ в её горе и, следовательно, друг.

Она побежала ей навстречу, обняла её и заплакала у неё на плече.

 Как только Наташа, сидевшая у изголовья кровати принца Эндрю, услышала о приезде принцессы Марии, она тихо вышла из его комнаты и поспешила к ней
быстрыми шагами, которые показались княгине Марье радостными.

 Когда она вбежала в гостиную, на её взволнованном лице было только одно выражение — любви, безграничной любви к нему, к ней и ко всему, что было близко человеку, которого она любила; и жалости, страдания за других и страстного желания всецело отдаться помощи им. Было очевидно, что в эту минуту Наташа не думала ни о себе, ни о своих отношениях с князем Андреем.

Принцесса Мария, с её обостренной чувствительностью, сразу всё поняла
Она взглянула на Наташу и заплакала у неё на плече с горестным наслаждением.


«Пойдём, пойдём к нему, Маша», — сказала Наташа, ведя её в другую комнату.


Княжна Маша подняла голову, вытерла глаза и повернулась к Наташе.

Она чувствовала, что у неё сможет всё понять и узнать Наташа.


«Как...» — начала она свой вопрос, но остановилась.

Она чувствовала, что невозможно ни спросить, ни ответить словами.
Лицо и глаза Наташи должны были рассказать ей всё более ясно и глубоко.

Наташа смотрела на неё, но, казалось, боялась и сомневалась, стоит ли говорить
знала она все или нет, но, казалось, чувствовала, что перед этими сияющими глазами,
которые проникали в самую глубину ее сердца, было невозможно
не рассказать всю правду, которую она видела. И вдруг, Nat;sha губы
дернулся, некрасивые морщинки собрались вокруг ее рта, и закрыла лицо
с руками, она разразилась рыданиями.

Княжна Марья понимала.

Но она все еще надеялась и просила словами, которым сама не доверяла:

“Но как его рана? Каково его общее состояние?”

“Ты, ты ... увидишь”, - вот и все, что смогла сказать Наташа.

Они немного посидели внизу, возле его комнаты, пока не закончили
Они плакали, но смогли подойти к нему со спокойными лицами.

 «Как прошла его болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось?» — спросила княгиня Мария.

 Наташа рассказала ей, что сначала была опасность из-за его лихорадочного состояния и боли, которую он испытывал, но в Троице это прошло.
Врач боялся только гангрены. Эта опасность тоже миновала. Когда они добрались до Ярославля, рана начала гноиться
 (Наташа знала всё о таких вещах, как нагноение), и доктор сказал, что нагноение может пройти само. Затем поднялась температура,
но доктор сказал, что лихорадка не очень серьёзная.

«Но два дня назад это внезапно случилось, — сказала Наташа, сдерживая рыдания. — Я не знаю почему, но ты увидишь, какой он».

«Он стал слабее? Хуже выглядит?» — спросила принцесса.

«Нет, дело не в этом, а в том, что ему хуже. Ты увидишь. О, Мэри, он слишком хорош, он не может, не может жить, потому что...»





Глава XV
Когда Наташа привычным движением открыла дверь в комнату принца Эндрю и пропустила принцессу Мэри вперёд, та почувствовала, как к горлу подступают рыдания. Как бы она ни старалась подготовиться, теперь
Она старалась сохранять спокойствие, зная, что не сможет смотреть на него без слёз.


Принцесса поняла, что Наташа имела в виду, когда сказала: «Два дня назад это внезапно произошло».
Она поняла эти слова так: он внезапно стал мягче, и эта мягкость была признаком приближающейся смерти. Подойдя к двери, она уже представляла себе лицо Эндрю таким, каким помнила его в детстве:
нежным, мягким, сочувствующим. Он редко показывал его, и поэтому оно производило на неё сильное впечатление.  Она была уверена, что он заговорит мягко и нежно
слова, сказанные ей ее отцом перед смертью, и
что она не сможет этого вынести и разразится рыданиями в его присутствии
. Но рано или поздно это должно было случиться, и она вошла. Рыдания
поднимаясь все выше и выше в ее горло, как она все более и более четко
отличить его форма и ее близорукие глаза пытались разобрать его
особенности, и тогда она увидела его лицо и встретилась с ним взглядом.

Он лежал в халате из беличьего меха на диване, окружённый подушками. Он был худым и бледным. В одной тонкой, полупрозрачно-белой руке он держал
В одной руке он держал носовой платок, а другой поглаживал свои отросшие
усики, медленно двигая пальцами. Он смотрел на них, когда они вошли.


Увидев его лицо и встретившись с ним взглядом, принцесса Мария внезапно замедлила шаг, почувствовала, как высыхают её слёзы, и перестала всхлипывать. Она вдруг почувствовала себя виноватой и оробела, увидев выражение его лица и глаз.


«Но в чём я виновата?» — спросила она себя. И его холодный, суровый взгляд ответил:
«Потому что ты жив и думаешь о живых, в то время как я...»

 В его глубоком взгляде, который, казалось, был обращён не вовне, а внутрь, читалось
На его лице появилось почти враждебное выражение, когда он медленно окинул взглядом сестру и Наташу.

Он поцеловал сестру, взяв её за руку, как они обычно делали.

— Как ты, Маша? Как ты сюда попала? — спросил он таким же спокойным и отстранённым голосом, как и его взгляд.

Если бы он закричал от боли, этот крик не вызвал бы такого ужаса в сердце княжны Марии, как его тон.

“ И вы привезли с собой маленького Николаса? - спросил он все так же медленно, спокойно
, явно пытаясь вспомнить.

“Как же вы теперь?” - сказала Княжна, сама удивляюсь, что она
поговорка.

— Об этом, моя дорогая, ты должна спросить у доктора, — ответил он и, снова приложив явные усилия, чтобы говорить ласково, произнёс одними губами (его слова явно не соответствовали его мыслям):

«Merci, ch;re amie, d’;tre venue». *

 * «Спасибо, что пришла, моя дорогая».


Принцесса Мария сжала его руку. От этого прикосновения он едва заметно поморщился. Он молчал, и она не знала, что сказать. Теперь она
понимала, что случилось с ним два дня назад. В его словах, в его
тоне и особенно в этом спокойном, почти враждебном взгляде можно было
он чувствовал отчуждение от всего, что принадлежало этому миру, ужасное
для того, кто жив. Очевидно, он с трудом понимал
что-либо живое; но было очевидно, что он не понимал не
потому, что у него не было на это сил, а потому, что он понимал
что-то другое — то, чего живые не понимали и не могли понять, —
и это полностью занимало его мысли.

 «Вот видишь, как странно свела нас судьба», — сказал он,
нарушая молчание и указывая на Наташу. «Она всё время обо мне заботится».

Принцесса Мария услышала его и не поняла, как он мог сказать такое.
 Он, чувствительный, нежный принц Эндрю, как он мог сказать такое ей, той, кого он любил и кто любила его? Если бы он надеялся выжить, он не смог бы произнести эти слова таким оскорбительно холодным тоном. Если бы он не знал, что умирает, как он мог не пожалеть её и как он мог говорить так в её присутствии? Единственным объяснением было то, что ему было всё равно, потому что ему открылось нечто гораздо более важное.


Разговор был холодным и бессвязным и постоянно прерывался.

— Мария приехала через Рязань, — сказала Наташа.

Князь Андрей не заметил, что она назвала его сестру Марией, и только после того, как Наташа назвала её так в его присутствии, она сама это заметила.

— Правда? — спросил он.

— Ей сказали, что вся Москва сгорела и что...»

Наташа остановилась. Говорить было невозможно. Было видно, что он изо всех сил старается слушать, но не может.

 «Да, говорят, он сгорел, — сказал он.  — Очень жаль», — и он уставился прямо перед собой, рассеянно поглаживая усы пальцами.

— Так вы познакомились с графом Николаем, Мэри? — вдруг сказал князь Андрей, очевидно желая завязать с ними приятную беседу. — Он написал, что вы ему очень понравились, — продолжал он просто и спокойно, очевидно не понимая всего того сложного значения, которое его слова имели для живых людей. — Если он вам тоже нравится, вам было бы хорошо пожениться, — добавил он, пожалуй, слишком поспешно, как будто обрадовавшись, что нашёл слова, которые давно искал.

Принцесса Мэри услышала его слова, но они не имели для неё никакого значения, кроме как
доказательства того, как далеко он теперь от всего живого.

— Зачем говорить обо мне? — тихо сказала она и взглянула на Наташу.

 Наташа, почувствовав её взгляд, не посмотрела на неё. Все трое снова замолчали.

 — Андрюша, не хочешь ли... — вдруг сказала княжна Марья дрожащим голосом, — не хочешь ли ты видеть Николеньку? Он всё говорит о тебе!

 Князь Андрей чуть заметно улыбнулся и впервые, но
Принцесса Мария, которая так хорошо знала его лицо, с ужасом увидела, что он улыбается не от удовольствия или привязанности к сыну, а с тихой, нежной иронией, потому что подумал, что она пытается сделать то, что, по её мнению, является последним средством его пробудить.

“ Да, я буду очень рад его увидеть. С ним все в порядке?

Когда маленького Николая внесли в комнату князя Андрея, он посмотрел на
своего отца испуганными глазами, но не заплакал, потому что больше никто
не плакал. Князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что
скажи ему.

Когда Николая увели, княжна Марья снова подошла к своему
брату, поцеловала его и, не в силах больше сдерживать слез, начала
плакать.

Он внимательно посмотрел на неё.

«Это из-за Николая?» — спросил он.

Принцесса Мария кивнула, всхлипывая.

«Мария, ты же знаешь, что Гос...» — но он замолчал.

“ Что ты сказала?

“ Ничего. Ты не должна плакать здесь, ” сказал он, глядя на нее все с тем же
холодным выражением.


Когда принцесса Мария заплакала, он понял, что она плачет от
мысли, что маленький Николай останется без отца. С
огромным усилием он попытался вернуться к жизни и взглянуть на вещи с их
точки зрения.

“Да, им это, должно быть, кажется грустным!” - подумал он. «Но как это просто.

 «Птицы небесные не сеют и не жнут, но Отец ваш Небесный питает их», — сказал он себе и хотел было сказать это княжне Марье;
«Но нет, они поступят по-своему, они не поймут! Они не могут понять, что все те чувства, которые они так ценят, — все наши чувства, все те идеи, которые кажутся нам такими важными, — бесполезны. Мы не можем понять друг друга», — и он замолчал.


 Маленькому сыну принца Эндрю было семь лет. Он почти не умел читать и ничего не знал. После того дня он пережил много событий, приобрёл знания, навыки наблюдения и опыт, но даже если бы он обладал всеми способностями, которые приобрёл впоследствии, он не смог бы достичь большего или более глубокого понимания.
Он понял значение сцены, свидетелем которой стал между отцом, Марьей и Наташей, лучше, чем тогда. Он понял ее
полностью и, выйдя из комнаты без слез, молча подошел к Наташе, которая вышла вместе с ним, и робко посмотрел на нее своими
прекрасными задумчивыми глазами, затем его верхняя губа задрожала, и он, прислонившись головой к ее плечу, заплакал.

После этого он избегал Дессаля и графини, которая его ласкала, и либо сидел один, либо робко подходил к княгине Марье или к Наташе, о которой
Он, казалось, любил их даже больше, чем свою тётю, и тихо и робко прижимался к ним.

 Когда княгиня Мария оставила князя Андрея, она полностью поняла, что
сказало ей лицо Наташи. Она больше не говорила с Наташей о
надежде спасти его жизнь. Они по очереди сидели с ним на диване, и
она больше не плакала, а постоянно молилась, всем сердцем обращаясь к тому
Вечный и Непостижимый, чьё присутствие над умирающим было теперь так очевидно.






Глава XVI

Принц Эндрю не только знал, что умрёт, но и чувствовал, что умирает и уже наполовину мёртв. Он ощущал отстранённость от
всё земное и странная, радостная лёгкость бытия.
 Без спешки и волнения он ждал того, что должно было произойти. То неумолимое, вечное, далёкое и неизведанное, присутствие которого он ощущал
постоянно всю свою жизнь, теперь было близко к нему и благодаря странной лёгкости, которую он испытывал, почти осязаемо и ощутимо...


 Раньше он боялся смерти. Он дважды испытал этот ужасно мучительный страх смерти — конца, — но теперь он больше не понимал этого страха.

Впервые он почувствовал его, когда раковина закружилась, как волчок, перед тем как
Он посмотрел на заходящее солнце, на кусты, на небо и понял, что стоит лицом к лицу со смертью. Когда он пришёл в себя после ранения и цветок вечной, ничем не ограниченной любви мгновенно расцвёл в его душе, словно освободившись от оков жизни, которые его сдерживали, он больше не боялся смерти и перестал о ней думать.

В часы одиночества, страданий и полубреда, которые он
проводил после ранения, чем глубже он проникался новым
принципом вечной любви, открывшимся ему, тем больше он неосознанно
Он отстранился от земной жизни. Любить всё и вся и всегда жертвовать собой ради любви означало не любить никого, не жить этой земной жизнью. И чем больше он проникался этим принципом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем полнее разрушал тот ужасный барьер, который — в отсутствие такой любви — стоит между жизнью и смертью. Когда в те первые дни он вспомнил, что ему предстоит умереть, он сказал себе: «Ну и что с того? Тем лучше!»

Но после той ночи в Мытищах, когда он в полубреду увидел её
когда она, та, которую он так долго ждал, предстала перед ним и, прижав его руку к своим губам, пролила нежные, счастливые слёзы, любовь к этой женщине снова незаметно закралась в его сердце и снова привязала его к жизни. И радостные, волнующие мысли стали занимать его. Вспоминая тот момент на перевязочном пункте, когда он увидел Курагина, он не мог теперь вернуть себе то чувство, которое испытывал тогда, но его мучил вопрос, жив ли Курагин. И он не осмелился спросить.

 Его болезнь протекала в рамках нормы, но что касается Наташи
То, о чём она говорила: «Это случилось внезапно», произошло за два дня до приезда княгини Марии. Это была последняя духовная борьба
между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное осознание того, что он всё ещё ценит жизнь,
представленную ему в виде любви к Наташе, и последняя, хотя и побеждённая, атака страха перед неизвестностью.

 Был вечер. Как обычно, после ужина его слегка знобило, а мысли были неестественно ясны. Соня сидела за столом. Он
Он начал дремать. Внезапно его охватило чувство счастья.

«Ах, она пришла!» — подумал он.

Так и было: на месте Сони сидела Наташа, которая только что бесшумно вошла.

С тех пор как она стала ухаживать за ним, он всегда испытывалЭто
физическое ощущение её близости. Она сидела в кресле,
поставленном боком, так что свет свечи не падал на него, и
вязала чулок. Она научилась вязать чулки после того, как
принц Эндрю как бы невзначай упомянул, что никто не ухаживает за
больными так хорошо, как старые няни, которые вяжут чулки, и
что в вязании чулок есть что-то успокаивающее. Спицы легко
щёлкали в её тонких, быстро двигающихся руках, и он ясно видел
задумчивый профиль её опущенного лица. Она пошевелилась, и мяч скатился с её колен. Она
Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслонив свечу рукой,
ловким и точным движением наклонилась, подняла мяч и вернулась в прежнюю позу.

 Он смотрел на неё, не двигаясь, и видел, что после наклона она хотела сделать глубокий вдох, но удержалась и вздохнула осторожно.

В Троицком монастыре они говорили о прошлом, и он сказал ей, что, если выживет, всегда будет благодарить Бога за свою рану, которая снова свела их вместе. Но после этого они никогда не говорили о будущем.

«Может ли это быть или не может?» — думал он теперь, глядя на неё и слушая лёгкое позвякивание стальных игл. «Может ли судьба так странно свести меня с ней только для того, чтобы я умер?.. Возможно ли, что истина жизни открылась мне только для того, чтобы показать, что я прожил свою жизнь во лжи? Я люблю её больше всего на свете!» Но что же мне делать, если я люблю её?» — подумал он и невольно застонал.
Это была привычка, выработавшаяся у него за время страданий.

 Услышав этот звук, Наташа отложила чулок и придвинулась ближе к
и вдруг, заметив его сияющие глаза, легко подошла к нему
и склонилась над ним.

“Ты не спишь?”

“Нет, я долго смотрел на тебя. Я почувствовала, как ты вошел. Никто другой
не дает мне такого ощущения мягкого спокойствия, как ты ... этого света.
Мне хочется плакать от радости.

Наташа придвинулась к нему ближе. Ее лицо сияло восторженной радостью.

“Наташа, я люблю тебя слишком сильно! Больше всего на свете”.

“И я!” — Она на мгновение отвернулась. “Почему слишком сильно?” она спросила.

“Почему слишком много?... Ну, что ты, что ты чувствуешь в своей душе, в своем
всей душой—я буду жить? Что ты думаешь?”

“Я в этом уверен, уверен!” Nat;sha почти кричал, взяв обе его
руки со страстным движением.

Он немного помолчал.

“ Как это было бы здорово! ” и, взяв ее руку, поцеловал.

Наташа почувствовала себя счастливой и взволнованной, но тут же вспомнила, что так не пойдет
и что ему нужно вести себя тихо.

— Но ты же не спал, — сказала она, скрывая свою радость. — Постарайся уснуть...
пожалуйста!

 Он сжал её руку и отпустил, а она вернулась к свече и снова села на прежнее место. Дважды она оборачивалась и смотрела на
Она посмотрела на него, и их взгляды встретились. Она взялась за вязание и решила не оборачиваться, пока не закончит.

 Вскоре он действительно закрыл глаза и заснул. Он проспал недолго и внезапно проснулся в холодном поту.

 Засыпая, он всё ещё думал о том, что теперь постоянно занимало его мысли, — о жизни и смерти, и главным образом о смерти.
Он почувствовал, что стал ближе к этому.

«Любовь? Что такое любовь?» — подумал он.

«Любовь препятствует смерти. Любовь — это жизнь. Всё, что я понимаю, я понимаю благодаря любви».
я понимаю только потому, что люблю. Всё есть, всё существует только потому, что я люблю. Всё объединено только этим. Любовь — это Бог, и умереть — значит, что я, частица любви, вернусь к общему и вечному источнику». Эти мысли успокаивали его. Но это были всего лишь мысли. В них чего-то не хватало, они были неясными, слишком односторонними и надуманными. И снова наступали волнение и неясность. Он заснул.

Ему приснилось, что он лежит в той же комнате, что и наяву, но что он цел и невредим. Многое было разным, безразличным и
Перед ним появились какие-то незначительные люди. Он поговорил с ними и обсудил что-то незначительное. Они собирались куда-то уехать.
 Принц Эндрю смутно понимал, что всё это пустяки и что у него есть более важные заботы, но продолжал говорить, удивляя их пустыми остротами. Постепенно, незаметно, все эти люди начали исчезать, и один-единственный вопрос — о закрытой двери — вытеснил всё остальное. Он встал и подошёл к двери, чтобы запереть её на засов и замок. Всё зависело от того, успеет ли он запереть дверь. Он пошёл и
Он попытался поторопиться, но ноги отказывались слушаться, и он понял, что не успеет запереть дверь, как бы ни напрягал все свои силы. Его охватил мучительный страх. И этот страх был страхом смерти. Она стояла за дверью. Но как раз в тот момент, когда он неуклюже полз к двери, что-то ужасное по ту сторону уже давило на неё и пробиралось внутрь. Что-то нечеловеческое — смерть — врывалось в эту дверь, и его нужно было остановить. Он схватился за дверь, делая последнее усилие, чтобы удержать её — запереть её уже было невозможно
Это было возможно, но его усилия были слабыми и неуклюжими, и дверь, подталкиваемая сзади этим ужасом, открылась и снова закрылась.

 И снова она поддалась снаружи. Его последние сверхчеловеческие усилия были тщетны, и обе половины двери бесшумно открылись. Оно вошло, и это была смерть, и принц Эндрю умер.

 Но в тот момент, когда он умирал, принц Эндрю вспомнил, что он спит, и в тот самый момент, когда он умирал, сделав усилие, он проснулся.

«Да, это была смерть! Я умер — и очнулся. Да, смерть — это пробуждение!» И вдруг в душе его просветлело, и завеса, которая до тех пор
завеса, скрывавшая неизвестное, спала с его духовного взора. Он почувствовал, как будто силы, до тех пор заключённые в нём, высвободились, и эта странная лёгкость больше не покидала его.

 Когда он, проснувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла и спросила, что с ним. Он не ответил и странно посмотрел на неё, ничего не понимая.

 Вот что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марии. С того дня, как выразился доктор, изнуряющая лихорадка приобрела злокачественный характер, но слова доктора никого не заинтересовали
Наташа, она увидела ужасные нравственные симптомы, которые для нее были более
убедительными.

С этого дня пробуждение от жизни пришло к князю Андрею вместе с
его пробуждением ото сна. И по сравнению с продолжительностью жизни это не показалось ему
медленнее пробуждения ото сна по сравнению с
продолжительностью сна.

В этом сравнительно медленном
пробуждении не было ничего ужасного или насильственного.

Его последние дни и часы прошли обычным и незамысловатым образом. И
княгиня Мария, и Наташа, которая не покидала его, чувствовали это. Они
не плакали и не дрожали, и в эти последние дни они сами чувствовали
что они ухаживали не за ним (его больше не было, он покинул их), а за тем, что больше всего напоминало им о нём, — за его телом. Оба чувствовали это так сильно, что внешняя и ужасная сторона смерти не
влияла на них, и они не считали нужным усугублять своё горе.
 Ни в его присутствии, ни после его ухода они не плакали и никогда не говорили друг с другом о нём. Они чувствовали, что не могут выразить словами то, что понимают.

Они оба видели, как он медленно и тихо погружается всё глубже и глубже,
уходя от них, и оба знали, что так и должно быть и что
был прав.

 Он исповедался и причастился: все пришли проститься с ним. Когда привели его сына, он прижался губами к его лбу и отвернулся, не потому, что ему было тяжело и грустно (княжна Марья и  Наташа понимали это), а просто потому, что думал, что это всё, что от него требуется, но когда ему сказали благословить мальчика, он сделал то, что от него требовали, и оглянулся, как бы спрашивая, не нужно ли ему сделать что-нибудь ещё.

Когда начались последние конвульсии тела, которое покидал дух,
присутствовали княгиня Мария и Наташа.

“Это конец?” - сказала Княжна, когда его тело в течение нескольких минут
лежал неподвижно, холодеющие перед ними. Наташа подошла, посмотрела в
мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их, но не стала
целовать их, а прильнула к тому, что больше всего напоминало ей о нем — к его
телу.

“Куда он ушел? Где он сейчас?...”

Когда тело, омытое и облачённое в саван, лежало в гробу на столе,
все пришли проститься с ним, и все плакали.

Маленький Николай плакал, потому что его сердце разрывалось от мучительного смятения.
Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и потому, что он был
больше ничего. Старый граф плакал, потому что чувствовал, что скоро и ему придётся сделать этот ужасный шаг.

 Наташа и княжна Марья тоже плакали, но не из-за своего личного горя; они плакали от благоговейного и смягчающего чувства, которое овладело их душами при осознании простой и торжественной тайны смерти, свершившейся на их глазах.





КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ: 1812




ГЛАВА I

Человеческий разум не может постичь причины событий во всей их полноте, но в душе человека заложено стремление найти эти причины. И без
Принимая во внимание множественность и сложность условий, каждое из которых, взятое по отдельности, может показаться причиной, он хватается за первое приближение к причине, которое кажется ему понятным, и говорит:
 «Вот причина!»  В исторических событиях (где предметом наблюдения являются действия людей) первым и самым примитивным приближением к причине была воля богов, а затем воля тех, кто занимал наиболее видное положение, — исторических героев.
Но нам нужно лишь вникнуть в суть любого исторического события — которое
заключается в активности основной массы людей, принимающих в ней участие, — в том, чтобы убедиться, что воля исторического героя не управляет действиями массы, а сама постоянно находится под контролем. Может показаться, что нам всё равно, как мы понимаем смысл исторических событий.
Но между человеком, который говорит, что народы Запада двинулись на Восток, потому что этого хотел Наполеон, и человеком, который говорит, что это произошло, потому что так должно было случиться, такая же разница, как между теми, кто заявил, что
Земля неподвижна, а планеты вращаются вокруг неё, и те, кто
признавал, что не знает, что удерживает Землю, но знает, что
существуют законы, управляющие её движением и движением других планет.
Нет и не может быть никакой причины исторического события, кроме единственной причины всех причин.
Но существуют законы, управляющие событиями, и некоторые из этих законов нам известны, в то время как другие мы не можем постичь.
Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы полностью откажемся от попыток найти причину в воле какого-то одного человека.
Точно так же открытие законов движения планет стало возможным только после того, как люди отказались от представления о неподвижности Земли.

Историки считают, что, помимо Бородинского сражения, оккупации Москвы противником и её сожжения, самым важным эпизодом войны 1812 года было передвижение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и в Тарутинский лагерь — так называемый фланговый марш через реку Красную Пахру. Они приписывают славу за это гениальное достижение разным людям и спорят о том, кто из них был главнокомандующим.
кому принадлежит эта честь. Даже иностранные историки, в том числе французские,
признают гениальность русских полководцев, когда говорят об этом фланговом марше.
Но трудно понять, почему военные писатели, а вслед за ними и другие, считают этот фланговый марш гениальным замыслом одного человека, который спас Россию и уничтожил Наполеона. Во-первых, трудно понять, в чём заключалась глубина и гениальность этого движения, ведь не нужно было прилагать много умственных усилий, чтобы понять, что лучшая позиция для армии, когда она не подвергается нападению, — это
там больше провизии; и даже тупой тринадцатилетний мальчишка мог бы
догадаться, что лучшая позиция для армии после её отступления из Москвы
в 1812 году была на Калужской дороге. Поэтому невозможно понять,
на основании чего историки приходят к выводу, что этот манёвр был
глубоким. И ещё труднее понять, почему
они считают, что этот манёвр был рассчитан на то, чтобы спасти Россию и уничтожить французов.
Ведь этот фланговый марш, если бы ему предшествовали, сопутствовали или за ним следовали другие обстоятельства, мог бы обернуться катастрофой для
для русских и спасительным для французов. Если положение русской армии действительно начало улучшаться после этого марша, то из этого вовсе не следует, что марш был тому причиной.

 Этот фланговый марш мог не только не дать русской армии никакого преимущества, но и при других обстоятельствах привести к её уничтожению. Что бы произошло, если бы Москва не сгорела? Если бы Мюрат не потерял русских из виду? Если бы Наполеон не бездействовал? Если бы русская армия в битве при Красной Пахре дала бой
Что советовали Беннигсен и Барклай? Что произошло бы, если бы французы атаковали русских, когда те шли за Пахру? Что произошло бы, если бы Наполеон при приближении к Тарутино атаковал русских с той же энергией, с какой он атаковал их под Смоленском? Что произошло бы, если бы французы двинулись на Петербург?.. В любом из этих случаев фланговый марш, который принёс спасение, мог обернуться катастрофой.

Третье и самое непонятное: люди, изучающие историю, намеренно избегают мысли о том, что этот фланговый марш невозможен.
нельзя приписать какому-то одному человеку, что никто никогда этого не предвидел и что на самом деле, как и отступление из Фили, оно никому не приходило в голову целиком, а вытекало — момент за моментом, шаг за шагом, событие за событием — из бесконечного множества самых разнообразных обстоятельств и стало видимым целиком только тогда, когда было совершено и стало частью прошлого.

На совете в Фили в умах русских военачальников преобладала мысль, которая сама собой напрашивалась, а именно:
прямое отступление по Нижней дороге.  В доказательство этого можно привести следующий факт
что большинство совета проголосовало за такое отступление, и, прежде всего,
известен разговор, состоявшийся после совета между главнокомандующим и Ланским, который отвечал за комиссариатский отдел. Ланский сообщил главнокомандующему, что армейские припасы по большей части хранились вдоль Оки в Туле и
Рязанские провинции, и если они отступят на Нижний, армия будет отрезана от снабжения широкой рекой Окой, которую нельзя перейти в начале зимы.  Это было первым признаком того, что необходимо
отклониться от того, что ранее казалось наиболее естественным курсом —
прямого отступления на Нижний Новгород. Армия повернула на юг,
вдоль Рязанской дороги, ближе к своим припасам. Впоследствии
бездействие французов (которые даже потеряли русскую армию из виду),
опасения за сохранность арсенала в Туле и особенно преимущества
близости к своим припасам заставили армию повернуть ещё дальше на юг,
к Тульской дороге. Совершив форсированный марш-бросок
до дороги Тула за Пахрой, русские военачальники
Наполеон намеревался остаться в Подольске и не думал о Тарутинском
лагере; но бесчисленные обстоятельства и возвращение французских
войск, которые на какое-то время потеряли связь с русскими, а также
планы дать сражение и, прежде всего, обилие провианта в Калужской
губернии вынудили нашу армию повернуть ещё больше на юг, перейти
от Тулы к Калужской дороге и направиться в Тарутино, которое
находилось между дорогами, по которым доставлялись припасы. Точно так же, как невозможно
сказать, когда было принято решение покинуть Москву, невозможно сказать
точно неизвестно, когда и кем было принято решение о переезде в Тарутино. Только
когда армия добралась туда в результате бесчисленных и разнообразных
усилий, люди начали убеждать себя в том, что они желали этого переезда и
давно предвидели его результат.





 ГЛАВА II

Знаменитый фланговый манёвр заключался в следующем: после того как наступление французов прекратилось, русская армия, которая до этого непрерывно отступала, повернула назад.
Не обнаружив преследования, она естественным образом устремилась в район, где было много припасов.

Если вместо того, чтобы представлять себе гениальных полководцев, возглавляющих русскую армию, мы представим себе эту армию без вождей, то она не смогла бы сделать ничего, кроме как вернуться в Москву, описав дугу в направлении, где было больше всего провизии и где страна была богаче.

Это движение от Нижнего Новгорода по Рязанской, Тульской и Калужской дорогам было настолько естественным, что даже русские мародеры двигались в этом направлении.
Из Петербурга Кутузову поступали требования вести армию этим путём.
В Тарутине Кутузов получил почти выговор от
Император упрекал его в том, что он двинул свою армию по Рязанской дороге, и в письме к нему указывал на ту самую позицию, которую он уже занял под Калугой.


Прокатившись, как шар, в направлении, заданном всей кампанией и Бородинским сражением, русская армия — когда сила этого толчка иссякла и не было получено нового толчка — заняла естественную для неё позицию.

Заслуга Кутузова заключалась не в каком-то гениальном стратегическом манёвре, как это называют, а в том, что он один понимал значение
что произошло. Только он один понимал значение бездействия французской армии, только он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение было победой, только он один — главнокомандующий, от которого можно было ожидать рвения в наступлении, — использовал все свои силы, чтобы удержать русскую армию от бесполезных столкновений.

Раненый в Бородинском сражении зверь лежал там, где его оставил убегавший охотник.
Но был ли он ещё жив, был ли он силён и просто прилёг отдохнуть, охотник не знал. Внезапно зверь застонал.

Стоном того раненого зверя (французской армии), который выдал его бедственное положение, было отправление Лористона в лагерь Кутузова с предложением о мире.


Наполеон с присущей ему уверенностью в том, что всё, что приходит ему в голову, правильно, написал Кутузову первые пришедшие ему в голову слова, хотя они и были бессмысленными.


МОНСЬЁР КНЯЗЬ КУТУЗОВ: Я посылаю к вам одного из моих генерал-адъютантов,
чтобы он обсудил с вами несколько интересных вопросов. Умоляю ваше
высочество верить тому, что он вам скажет, особенно когда он выражает
Я давно питаю к вам чувство уважения и особого почтения.
Это письмо не преследует никакой другой цели, и я молю Бога, господин князь Кутузов, сохранить вас под Его святой и милостивой защитой!

НАПОЛЕОН

МОСКВА, 30 ОКТЯБРЯ 1812 ГОДА


Кутузов ответил: «Потомство проклянет меня, если я буду считаться инициатором какого бы то ни было соглашения. Таков нынешний дух моего народа». Но он продолжал делать всё возможное, чтобы удержать свои войска от нападения.


В течение месяца, пока французские войска грабили Москву,
Пока русские войска спокойно стояли лагерем в Тарутино, соотношение сил двух армий — как в моральном, так и в численном отношении — изменилось.
В результате превосходство перешло на сторону русских.  Хотя русским были неизвестны состояние и численность французской армии, как только это соотношение изменилось, необходимость немедленного наступления стала очевидной по бесчисленным признакам. Вот эти признаки:
миссия Лористона; обилие провизии в Тарутино; донесения со всех сторон о бездействии и беспорядке среди французов; поток
призывники наших полков; в хорошую погоду; долгий отдых в России
солдаты наслаждались, и нетерпение, чтобы делать то, что они были
собран для, которые, как правило, проявляет себя в армии, что было
отдыхая; любопытно, что во французской армии, так давно потерянной из виду,
делал; ту смелость, с которой наши аванпосты теперь разведку вблизи до
французы, дислоцированных на Tar;tino; новости легких успехов
крестьяне и партизанских войск над французами, зависть, вызванные этим;
желание отомстить, которые лежат в сердце каждого русского человека пока
Французы были в Москве, и (прежде всего) в сознании каждого солдата
зародилось смутное осознание того, что соотношение сил армий изменилось
и преимущество теперь на нашей стороне. Соотношение сил существенно
изменилось, и наступление стало неизбежным. И сразу же, как только
минутная стрелка совершила полный круг, часы начали бить и звонить,
и это изменение проявилось в возросшей активности, жужжании и звоне в высших сферах.





ГЛАВА III
Русской армией командовал Кутузов и его штаб, а также
Император из Петербурга. До того, как в Петербурге узнали об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей кампании и отправлен Кутузову для ознакомления. Хотя этот план был составлен исходя из предположения, что Москва всё ещё в наших руках, он был одобрен штабом и принят за основу для действий.
 Кутузов лишь ответил, что манёвры, запланированные на расстоянии, всегда трудно осуществить. Таким образом, были отправлены новые инструкции по устранению возможных трудностей, а также новые сотрудники
Они должны были наблюдать за действиями Кутузова и докладывать о них.

 Кроме того, был реорганизован весь штаб русской армии.
 Должности, оставленные Багратионом, который был убит, и  Барклаем, который в гневе покинул армию, нужно было заполнить. Был очень серьёзно рассмотрен вопрос о том, что было бы лучше:
поставить А на место Б, а Б на место В, или, наоборот, поставить В на место А, и так далее — как будто от этого зависело что-то большее, чем удовлетворение А или Б.


В результате вражды между Кутузовым и Беннигсеном, его начальником штаба,
Штаб, присутствие доверенных представителей императора и эти переводы — всё это представляло собой более сложную, чем обычно, игру партий в штабе армии. А подсиживал Б, Д подсиживал В и так далее во всех возможных комбинациях и перестановках.
 Предметом интриг во всех этих заговорах было, как правило, ведение войны, которой, по мнению всех этих людей, они управляли; но война шла независимо от них, как и должно было быть:
то есть никогда не так, как задумали люди, а всегда в соответствии с
Существенное отношение масс. Только в высших сферах все эти схемы, пересечения и переплетения кажутся истинным отражением того, что должно было произойти.


 Князь Михаил Илларионович! (написал император 2 октября в письме, которое дошло до Кутузова после битвы при Тарутино.)
Со 2 сентября Москва в руках неприятеля. Ваши последние отчёты
были написаны двадцатого числа, и за всё это время не было предпринято никаких действий ни против врага, ни для освобождения древней столицы.
Согласно вашему последнему отчёту, вы даже отступили
дальше. Серпухов уже занят вражеским отрядом, и Тула с её знаменитым арсеналом, столь необходимым для армии, в опасности.
 Из донесений генерала Винцингероде я вижу, что вражеский корпус численностью в десять тысяч человек движется по Петергофской дороге. Другой корпус численностью в несколько тысяч человек движется на Дмитров. Третий продвинулся по Владимирской дороге, а четвёртый, довольно значительный отряд, расположился между Рузой и Можайском. Сам Наполеон был в Москве до 25-го числа. Учитывая всю эту информацию, когда противник
Он рассредоточил свои силы по большим отрядам, а поскольку Наполеон и его  гвардия находятся в Москве, возможно ли, что силы противника, противостоящие вам, настолько значительны, что не позволяют вам перейти в наступление?  Напротив, он, вероятно, преследует вас отрядами или, в крайнем случае, армейским корпусом, который намного слабее вверенной вам армии. Казалось бы,
воспользовавшись этими обстоятельствами, вы могли бы с выгодой для себя
напасть на более слабого противника и уничтожить его или, по крайней мере,
заставить его отступить, сохранив в наших руках важную часть провинций, которые сейчас
оккупирован врагом, и тем самым предотвратите опасность для Тулы и других городов в глубине страны. Вы будете нести ответственность, если враг сможет направить силы любого размера против Петербурга, чтобы угрожать этой столице, в которой не удалось удержать много войск.
Ведь с вверенной вам армией, действуя решительно и энергично, вы
имеете все возможности предотвратить это новое бедствие. Помните, что вам еще предстоит ответить перед нашей оскорбленной страной за потерю Москвы. Вы убедились в моей готовности вознаградить вас. Эта готовность не ослабеет
Во мне, но я и Россия имеем право ожидать от вас всего того рвения, твёрдости и успеха, которые оправдывают наши ожидания, исходя из вашего ума, военного таланта и храбрости войск, которыми вы командуете.



Но к тому времени, когда это письмо, доказывающее, что реальное соотношение сил уже стало известно в Петербурге, было отправлено, Кутузов уже не мог сдерживать армию, которой командовал, и она пошла в наступление, и произошло сражение.

2 октября казак Шаповалов, отправившийся на разведку,
убил одного зайца и ранил другого. Следуя за раненым зайцем, он пробрался
далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата
, расположившейся там лагерем без всяких предосторожностей. Казак со смехом
рассказал своим товарищам, как он чуть не попал в руки французов.
Хорунжий, услышав эту историю, сообщил своему командиру.

За казаком послали и допросили. Казачьи офицеры хотели воспользоваться этой возможностью, чтобы захватить несколько лошадей, но один из старших офицеров, который был знаком с вышестоящим командованием,
доложил об инциденте генералу из штаба. Положение дел на
в штабе в последнее время было чрезвычайно напряженным. Erm;lov было
см. Беннигсен несколько дней назад и просил его использовать
его влияние на главнокомандующего, чтобы побудить его принять
наступление.

“Если бы я не знал тебя, я думаю, что вы не хотите, что вы не
прошу. Мне достаточно дать совет, и его высочество обязательно поступит наоборот, — ответил Беннигсен.

 Донесение казака, подтверждённое высланными конными патрулями, было
Это стало последним доказательством того, что события достигли своего апогея.  Тугая пружина была отпущена, часы начали тикать, а колокольчики — звенеть. Несмотря на всю свою предполагаемую власть, интеллект, опыт и знание людей, Кутузов, приняв во внимание донесение казаков, записку Беннигсена, который отправлял императору личные донесения, а также предполагаемые желания императора и тот факт, что все генералы выражали одно и то же желание, больше не мог сдерживать неизбежное движение и отдал приказ сделать то, что считал бесполезным и вредным, — отдал приказ
его одобрение, то есть свершившийся факт.





 ГЛАВА IV
Донесение Беннигсена и сообщение казаков о том, что левый фланг французов не охраняется, были лишь последними указаниями на то, что необходимо отдать приказ о наступлении, и оно было назначено на пятое октября.

Утром четвёртого октября Кутузов подписал диспозицию.
Толь зачитал их Ермолову, попросив его заняться дальнейшими приготовлениями.


«Хорошо, хорошо. Сейчас у меня нет времени», — ответил Ермолов и вышел из избы.


Диспозиция, составленная Толем, была очень хороша. Как и в Аустерлицком сражении
Диспозиция была написана — правда, на этот раз не на немецком:

 «Первая колонна пройдёт здесь и здесь», «Вторая колонна пройдёт там и там» и так далее; и на бумаге все эти колонны
прибыли на свои места в назначенное время и уничтожили врага.
 Всё было превосходно продумано, как это обычно бывает в диспозициях, и, как всегда бывает, ни одна колонна не прибыла на своё место в назначенное время.

Когда было подготовлено необходимое количество копий распоряжений, был вызван офицер, которому поручили доставить их Ермолову
разобраться. Молодой офицер Конной гвардии, ординарец Кутузова,
довольный важностью возложенной на него миссии, отправился в
квартиру Ермолова.

“Уехал”, - сказал ординарец Ермолова.

Конногвардейский офицер пошел к генералу, у которого Ермолов был.
Его часто можно было встретить.

“Нет, и генерала тоже нет”.

Офицер, вскочив на коня, поскакал к кому-то другому.

 «Нет, он вышел».

 «Только бы они не взвалили на меня ответственность за эту задержку! Какая досада!» — подумал офицер и объехал весь лагерь.  Один человек
кто-то сказал, что видел, как Ермолов проезжал мимо с другими генералами, другие говорили, что он, должно быть, вернулся домой. Офицер искал его до шести часов вечера, не останавливаясь даже чтобы поесть. Ермолова нигде не было, и никто не знал, где он. Офицер взял немного еды у товарища и снова поехал в авангард, чтобы найти Милорадовича.
Милорадовича тоже не было, но здесь ему сказали, что он уехал на бал к генералу Кикину и что Ермолов, вероятно, тоже там.

«Но где же он?»

«Да вон, в Эчкино», — сказал казачий офицер, указывая на
загородный дом вдалеке.

«Что, за нашей линией?»

«Они выставили два полка в качестве аванпостов, и там такое веселье, что просто ужас! Два оркестра и три группы певцов!»

Офицер выехал за нашу линию в сторону Эчкина. Ещё на
подъезде он услышал весёлые звуки солдатской плясовой песни, доносившиеся из дома.

«На лугах... на лугах!» — услышал он в сопровождении свиста и стука торбана, время от времени заглушаемых криками.
Эти звуки подняли ему настроение, но в то же время он испугался, что
его обвинят в том, что он не выполнил вовремя важный приказ,
доверенный ему. Было уже больше восьми часов. Он спешился
и поднялся на крыльцо большого загородного дома, который
остался нетронутым во время боёв между русскими и французскими
войсками. В буфете и в зале сновали лакеи с вином и закусками.
За окнами стояли группы певцов. Офицера впустили, и он сразу увидел всех главных генералов армии, среди которых выделялась крупная фигура Ермолова.  Все они были в расстегнутых мундирах
и стояли полукругом с раскрасневшимися и оживлёнными лицами, громко смеясь. В центре комнаты невысокий красивый генерал с красным лицом энергично и ловко танцевал трепак.

 «Ха, ха, ха! Браво, Николай Иваныч! Ха, ха, ха!»

Офицер чувствовал, что, прибыв с важным приказом в такой момент, он виноват вдвойне, и предпочёл бы подождать. Но один из генералов заметил его и, узнав, с чем он пришёл, сообщил об этом Ермолову.


Ермолов вышел вперёд с хмурым выражением лица и, выслушав офицера, сказал:
Офицер, которому было что сказать, молча взял у него бумаги.


 «Ты думаешь, он ушёл просто так?» — сказал товарищ, который в тот вечер был в штабе, офицеру Конной гвардии, имея в виду
Ермолова. «Это была уловка. Это было сделано нарочно, чтобы навлечь неприятности на Коновницына. Вот увидишь, какой бардак будет завтра».





 ГЛАВА V

На следующий день дряхлый Кутузов, приказав разбудить себя пораньше,
помолился, оделся и с неприятным сознанием того, что ему предстоит руководить сражением, которое он не одобряет, сел в свою повозку
и поехал из Леташовки (деревня в трех с половиной милях от
Тарутино) к месту, где должны были встретиться атакующие колонны. Он сидел
в коляске, попеременно дремал и просыпался, прислушиваясь к любому звуку
справа раздалась стрельба, свидетельствующая о начале боевых действий.
Но все по-прежнему было тихо. Сырое унылое осеннее утро только занималось. Приближаясь к Тарутино, Кутузов заметил кавалеристов, которые вели лошадей на водопой через дорогу, по которой он ехал. Кутузов пристально посмотрел на них, остановил карету и спросил, какого они полка
принадлежали. Они принадлежали к колонне, которая должна была быть далеко впереди
и находиться в засаде задолго до этого. “Возможно, это ошибка”, - подумал
старый главнокомандующий. Но чуть дальше он увидел пехоту.
полки со сложенным оружием и солдаты, лишь частично одетые,
ели ржаную кашу и носили топливо. Он послал за офицером.
Офицер доложил, что приказа о наступлении не поступало.

“Как! — Не при... — начал Кутузов, но тут же взял себя в руки и послал за старшим офицером. Выйдя из кареты, он стал ждать.
Кутузов, опустив голову и тяжело дыша, молча расхаживал взад-вперёд. Когда
Эйхен, офицер генерального штаба, которого он вызвал, появился,
Кутузов побагровел, но не потому, что офицер был виноват в ошибке,
а потому, что он был достаточно важной персоной, чтобы Кутузов мог
излить на него свой гнев. Дрожа и тяжело дыша, старик впал в то состояние ярости, в котором он иногда катался по земле.
Он набросился на Эйкена, угрожая ему руками, крича и осыпая его грубыми ругательствами. Другой мужчина, капитан Брозин,
того, кто случайно оказался рядом и кто был совсем не виноват, постигла та же участь.

«Что ты за мерзавец такой? Я тебя расстреляю!
Негодяи!» — хрипло закричал Кутузов, размахивая руками и пошатываясь.

Он физически страдал. Он, главнокомандующий, светлейший
Его Высочество, который, по всеобщему мнению, обладал такой властью, какой не было ни у кого в России, оказался в таком положении — стал посмешищем для всей армии! «Не нужно было так торопиться с молитвой сегодня или не спать всю ночь, обдумывая всё», — подумал он.
сам. “Когда я был чит офицера, никто бы не осмелился
издеваться надо мной так... а теперь!” Он испытывал физические страдания, как будто от
телесных наказаний, и не мог не выразить их криками
гнева и страдания. Но силы вскоре начали покидать его, и, оглядевшись
по сторонам, сознавая, что наговорил много лишнего, он снова сел
в свою коляску и молча поехал обратно.

Его гнев, однажды выплеснувшись, не вернулся, и он, слабо моргая,
слушал оправдания и самооправдания (Ермолов не пришёл, чтобы увидеть
до следующего дня) и по настоянию Бенигсена, Коновницына
и Толля, что движение, которое не удалось выполнить, должно быть выполнено на следующий день
. И снова Кутузову пришлось согласиться.





ГЛАВА VI

На следующий день войска вечером собрались в назначенных местах
и ночью двинулись вперед. Была осенняя ночь с темно-фиолетовыми облаками.
но дождя не было. Земля была влажной, но не грязной, и войска продвигались бесшумно, лишь изредка доносилось позвякивание артиллерии.  Солдатам было запрещено разговаривать вслух, чтобы
Они курили трубки или зажигали огни и старались не давать лошадям ржать. Секретность предприятия придавала ему особую привлекательность, и они весело маршировали. Некоторые колонны, решив, что добрались до места назначения, останавливались, складывали оружие и устраивались на холодной земле, но большинство шло всю ночь и прибывало туда, где их явно не должно было быть.

Только граф Орлов-Денисов со своими казаками (наименее значимый из всех отрядов)
добрался до назначенного места в нужное время. Этот отряд остановился на опушке леса, на тропинке, ведущей от
из деревни Стромилова в Дмитровск.

 На рассвете графа Орлова-Денисова, который задремал, разбудил приведенный к нему дезертир из французской армии. Это был польский
сержант из корпуса Понятовского, который объяснил по-польски, что
присоединился к ним, потому что на службе его недооценивали:
что его давно должны были сделать офицером, что он храбрее любого
из них, поэтому он покинул их и хотел бы отомстить им. Он сказал,
что  Мюрат ночует меньше чем в миле от того места, где они были,
и что, если они дадут ему конвой из сотни человек, он
захватить его живым. Граф Орлов-Денисов посоветовался с другими офицерами.

Предложение было слишком заманчивым, чтобы от него отказаться. Все вызвались пойти, и все советовали попытаться. После долгих споров и обсуждений генерал-майор Греков с двумя казачьими полками решил отправиться с польским сержантом.

— А теперь запомни, — сказал граф Орлов-Денисов сержанту на прощание, — если ты солгал, я велю тебя повесить, как собаку; но если это правда, ты получишь сто золотых!


 Не ответив, сержант с решительным видом вскочил на коня и поскакал
прочь с Грековым, люди которого быстро собрались. Они скрылись в лесу, а граф Орлов-Денисов, проводив Грекова, вернулся,
дрожа от свежести раннего утра и взволнованный тем, что он
предпринял на свой страх и риск, и стал смотреть на вражеский
лагерь, который теперь едва виднелся в обманчивом свете зари и
угасающих костров. Наши колонны должны были появиться на
открытом склоне справа от него. Он посмотрел в ту сторону, но, хотя колонны должны были быть видны издалека, их не было.
Графу показалось, что во французском лагере что-то зашевелилось, и его зоркий адъютант подтвердил это.

 «О, теперь уже слишком поздно», — сказал граф Орлов, глядя на лагерь.

Как это часто бывает, когда человека, которому мы доверяли, больше нет рядом, ему вдруг стало совершенно ясно и очевидно, что сержант был самозванцем, что он солгал и что вся русская атака будет сорвана из-за отсутствия этих двух полков, которые он увел бог знает куда. Как можно было захватить главнокомандующего среди такой массы войск!

«Я уверен, что этот негодяй лгал», — сказал граф.

«Их ещё можно отозвать», — сказал один из его спутников, который, как и граф
Орлов, с недоверием относился к этой затее, глядя на вражеский лагерь.

«А? Правда... что ты думаешь? Стоит ли нам позволить им идти дальше или нет?»

«Ты прикажешь вернуть их?»

“Верните их, верните их!” - сказал граф Орлов с внезапной решимостью.
Взглянув на часы. “Будет слишком поздно. Уже совсем
светло”.

И адъютант поскакал через лес вслед за Грековым. Когда Греков
вернулся, граф Орлов-Денисов, взволнованный неудачной попыткой и
тщетно ожидая появления пехотных колонн, которые всё ещё не появлялись, а также из-за близости противника, он решил наступать. Все его люди
испытывали такое же волнение.

«В седло!» — скомандовал он шёпотом. Солдаты заняли свои места и перекрестились.... «Вперёд, с Божьей помощью!»

«Ура-а-а!» — прокатилось по лесу, и казачьи сотни,
опустив пики и наступая одна за другой, словно высыпавшиеся из мешка, весело бросились через ручей к лагерю.

 Первый французский солдат, увидевший их, издал отчаянный, испуганный крик.
Казаки и все, кто был в лагере, разделись и, только проснувшись, разбежались во все стороны, бросив пушки, мушкеты и лошадей.

Если бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что происходило позади и вокруг них, они бы захватили Мюрата и всё, что там было.

Именно этого и желали офицеры. Но казаков было невозможно сдвинуть с места, когда они получали добычу и пленных. Никто из них не
слушался приказов. Пятнадцать сотен пленных и тридцать восемь пушек были
взяты на месте, не считая знамён и (что казалось самым важным для
казаки) лошади, сёдла, чепраки и тому подобное. Со всем этим нужно было разобраться, пленных и оружие прибрать к рукам, добычу поделить — не без криков и даже небольших стычек между собой — и именно этим казаки и занялись.

 Французы, не получив дальнейшего преследования, начали приходить в себя: они построились в отряды и открыли огонь. Орлов-Денисов, всё ещё ожидавший прибытия других колонн, не продвинулся дальше.

Тем временем, согласно диспозиции, «Первая
Колонна выступит в поход» и так далее. Пехота запоздавших колонн,
под командованием Беннигсена и под руководством Толя, выступила в положенном порядке
и, как это всегда бывает, добралась куда-то, но не туда, куда было нужно.
 Как это всегда бывает, солдаты, бодро начавшие выступление, стали останавливаться;
 послышался ропот, возникло замешательство, и в конце концов колонна повернула назад. Адъютанты и генералы скакали туда-сюда, кричали, злились, ссорились, говорили, что пришли не туда и опоздали, немного побранились и, наконец, махнули рукой и двинулись вперёд.
просто чтобы куда-то добраться. «Мы куда-нибудь да доберёмся!» И они действительно куда-то добрались, хотя и не туда, куда нужно.
Некоторые в конце концов даже добрались до нужного места, но было уже слишком поздно, чтобы принести какую-то пользу, и они успели только попасть под обстрел. Толь, который в этом сражении играл роль  Вейротера при Аустерлице, усердно скакал с места на место,
понимая, что везде всё перевёрнуто с ног на голову. Так он наткнулся на труп Баговута в лесу, когда уже рассвело, хотя труп должен был давно присоединиться к Орлову-Денисову. Возбуждённый и раздосадованный
Потерпев неудачу и решив, что кто-то должен за это ответить, Толл
подскакал к командиру корпуса и начал его отчитывать,
говоря, что его нужно расстрелять. Генерал Баговут,
старый боевой солдат со спокойным нравом, тоже был
расстроен из-за всех этих задержек, неразберихи и противоречий.
К всеобщему удивлению, он впал в ярость, что было совсем
не похоже на него, и наговорил Толлу неприятных вещей.

«Я предпочитаю ни у кого не учиться, но я могу погибнуть вместе со своими людьми, как и любой другой», — сказал он и двинулся вперёд с одним дивизионом.

Выйдя на поле под вражеским огнём, этот храбрый генерал двинулся
прямо вперёд, ведя своих людей под обстрел, не задумываясь в своём
воодушевлении о том, будет ли от его действий сейчас, с одной дивизией,
какая-то польза или нет. Опасность, пушечные ядра и пули были как раз
тем, что ему было нужно в его гневе. Одна из первых пуль убила его, а
другие пули убили многих его солдат. И его дивизия ещё какое-то
время оставалась под обстрелом совершенно без толку.





ГЛАВА VII
Тем временем другая колонна должна была атаковать французов с фронта
но Кутузов сопровождал эту колонну. Он прекрасно понимал, что эта битва, начатая против его воли, не приведёт ни к чему, кроме смятения, и, насколько это было в его силах, сдерживал войска. Он не наступал.

 Он молча ехал на своём маленьком сером коне, лениво отвечая на предложения атаковать.

«Слово «атака» у тебя на языке, но ты не видишь, что мы не в состоянии выполнять сложные манёвры», — сказал он Милорадовичу, который попросил разрешения наступать.

 «Сегодня утром мы не смогли взять Мюрата в плен или добраться до места в
Время ушло, и теперь ничего нельзя сделать!» — ответил он кому-то другому.

 Когда Кутузову сообщили, что в тылу у французов — там, где, по донесениям казаков, раньше никого не было, — теперь стоят два батальона поляков, он искоса взглянул на Ермолова, который стоял позади него и с которым он не разговаривал со вчерашнего дня.

 «Вот видишь! Они просят разрешения атаковать и строят всевозможные планы,
но как только дело доходит до дела, оказывается, что ничего не готово, и противник,
будучи предупреждённым, принимает соответствующие меры».

 Ермолов прищурился и слабо улыбнулся, услышав эти слова.
Он понял, что для него буря миновала и что Кутузов
удовлетворётся этим намёком.

«Он немного потешается надо мной», — тихо сказал Ермолов, толкнув
коленом стоявшего рядом Раевского.

Вскоре после этого Ермолов подошёл к Кутузову и почтительно заметил:

«Ещё не поздно, ваше высочество, — враг не ушёл, — если бы вы приказали атаковать! Если нет, то гвардейцы и не увидят ни малейшего дыма».


Кутузов ничего не ответил, но когда ему доложили, что войска Мюрата
Когда они отступали, он приказал наступать, хотя на каждой сотне шагов останавливался на три четверти часа.


Вся битва заключалась в том, что сделали казаки Орлова-Денисова:
остальная армия просто бесполезно потеряла несколько сотен человек.

В результате этого сражения Кутузов получил бриллиантовый орден,
а Беннигсен — несколько бриллиантов и сто тысяч рублей,
другие также получили приятные поощрения, соответствующие их званиям,
а после сражения в штабе произошли новые назначения.

 «Вот как у нас всё делается, всё вверх дном!» — сказал
Русские офицеры и генералы после Тарутинского сражения давали понять, что какой-то глупец всё делает неправильно, но что мы сами не должны были этого делать, — так же, как люди говорят сегодня. Но люди, которые так говорят, либо не понимают, о чём говорят, либо намеренно обманывают себя. Ни одно сражение — ни Тарутинское, ни Бородинское, ни Аустерлицкое — не происходит так, как его планировали. Это важнейшее условие.

Бесчисленное множество свободных сил (ибо нигде человек не чувствует себя свободнее, чем во время битвы, где на кону стоит его жизнь) влияют на ход
Направление движения определяется действием всех сил, и это направление никогда не может быть известно заранее и никогда не совпадает с направлением какой-либо одной силы.

Если на данное тело действует множество сил, приложенных одновременно и направленных в разные стороны, то направление его движения не может совпадать ни с одной из этих сил, а всегда будет средним — в механике это представлено диагональю параллелограмма сил.

Если в описаниях, данных историками, особенно французскими, мы
находим информацию о войнах и сражениях, которые велись в соответствии с заранее
составленными планами, то единственный вывод, который можно сделать, заключается в том, что эти описания
являются ложными.

Сражение при Тарутино явно не достигло той цели, которую ставил перед собой Толь, — ввести войска в бой в порядке, предписанном диспозицией; или той цели, которую, возможно, ставил перед собой граф Орлов-Денисов, — взять Мюрата в плен; или цели немедленного уничтожения всего корпуса, которую, возможно, ставили перед собой Беннигсен и другие; или цели офицера, который хотел отличиться в бою; или цели казака, который хотел получить больше добычи, чем получил, и так далее. Но
если целью битвы было то, что в итоге произошло и чего все
Русские в тот день желали изгнать французов из России и уничтожить их армию. Совершенно очевидно, что битва при Тарутино, несмотря на все её недостатки, была именно тем, чего хотели на том этапе кампании. Трудно и даже невозможно представить себе более подходящий результат, чем тот, который был достигнут в этой битве. При
минимальных усилиях и незначительных потерях, несмотря на величайшую
суматоху, были достигнуты важнейшие результаты всей кампании: переход от отступления к наступлению, разоблачение
слабость французов и последствия того потрясения, которого
армия Наполеона только и ждала, чтобы начать отступление.





 ГЛАВА VIII

Наполеон входит в Москву после блестящей победы под Малоярославцем; в победе не может быть никаких сомнений, поскольку поле боя остаётся за французами. Русские отступают и покидают свою древнюю столицу. Москва, изобилующая продовольствием, оружием, боеприпасами и несметными богатствами, находится в руках Наполеона. Русская армия, вдвое уступающая французской по численности, не предпринимает ни одной попытки атаковать
целый месяц. Позиция Наполеона наиболее выгодна. Он может либо напасть на русскую армию, вдвое превосходящую его по численности, и уничтожить её; либо
вести переговоры о выгодном мире, а в случае отказа — угрожать Петербургу, или даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или
Вильно; либо остаться в Москве; короче говоря, для сохранения блестящей позиции, которую занимали французы в то время, не требовалось особого гения.
Для этого нужно было сделать всего несколько простых шагов: не позволять войскам грабить, подготовить зимнюю одежду, которой было достаточно
в Москве достаточно для целой армии — и методично собирать провизию
, которой (по словам французских историков) в Москве было
достаточно, чтобы снабжать всю армию в течение шести месяцев. И все же Наполеон,
этот величайший из всех гениев, который, как утверждают историки, контролировал
армию, не предпринял ни одного из этих шагов.

Он не только не сделал ничего подобного, но, напротив, использовал свою
власть, чтобы выбрать самый глупый и разорительный из всех путей, открытых
ему. Из всего, что мог сделать Наполеон: перезимовать в Москве,
наступать на Петербург или Нижний Новгород или отступить более
Если бы он выбрал более северный или более южный маршрут (например, дорогу, по которой впоследствии шёл Кутузов), то нельзя было бы представить себе ничего более глупого и катастрофического, чем то, что он сделал на самом деле. Он оставался в Москве до октября, позволяя войскам грабить город.
Затем, сомневаясь, стоит ли оставлять в городе гарнизон, он покинул Москву, подошёл к Кутузову, не вступая в бой, повернул направо и добрался до Малоярославца, снова не пытаясь прорваться и пойти по пути Кутузова, а вместо этого отступая к Можайску по разоренной Смоленской дороге.  Больше ничего
Ничего глупее нельзя было придумать или ничего более губительного для армии, как показало дальнейшее развитие событий. Если бы Наполеон стремился уничтожить свою армию,
самый искусный стратег вряд ли смог бы придумать серию действий,
которые так полно выполнили бы эту задачу, независимо от того, что могла бы сделать русская армия.

 Наполеон, гениальный человек, сделал это! Но сказать, что он уничтожил свою армию, потому что так захотел или потому что был очень глуп, было бы так же несправедливо, как сказать, что он привёл свои войска в Москву, потому что так захотел и потому что был очень умён и гениален.

В обоих случаях его личная активность, имевшая не больше значения, чем личная активность любого другого солдата, просто совпадала с законами, которые управляли ходом событий.

 Историки совершенно ошибочно утверждают, что в Москве Наполеон утратил свои способности, и делают это только потому, что результаты не оправдывали его действий.  Он использовал все свои способности и силы, чтобы сделать всё возможное для себя и своей армии, как он делал это раньше и как делал впоследствии в 1813 году. Его деятельность в то время была не менее поразительной, чем в Египте, Италии, Австрии и Пруссии. Мы не
Мы не можем с уверенностью сказать, насколько его гений был подлинным в Египте, где сорок веков взирали на его величие свысока, ведь о его великих подвигах нам рассказывают французы. Мы не можем точно оценить его гений в Австрии или Пруссии, поскольку нам приходится черпать информацию из французских или немецких источников, а непостижимая капитуляция целых корпусов без боя и сдача крепостей без осады должны склонить немцев к признанию его гениальности как единственного объяснения войны, которая велась в Германии. Но, слава богу, нам не нужно признавать его гениальность
чтобы скрыть наш позор. Мы заплатили за право смотреть на вещи прямо и просто и не откажемся от этого права.

 Его деятельность в Москве была такой же удивительной и гениальной, как и везде. Приказ за приказом и план за планом исходили от него с того момента, как он вошёл в Москву, и до того, как он её покинул. Отсутствие горожан и делегации и даже пожар в Москве не смутили его. Он не упускал из виду ни благополучие своей армии, ни действия противника, ни благополучие народа
о России, о положении дел в Париже или о дипломатических соображениях относительно условий ожидаемого мира.






Глава IX
Что касается военных вопросов, то Наполеон сразу же после вступления в
Москву отдал генералу Сабастьяни строгий приказ следить за передвижениями русской армии, разослал армейские корпуса по разным дорогам и поручил Мюрату найти Кутузова. Затем он подробно рассказал об укреплении Кремля и составил блестящий план будущей кампании по всей территории России.

Что касается дипломатических вопросов, Наполеон вызвал к себе капитана Яковлева,
который был ограблен, ходил в лохмотьях и не знал, как выбраться из
Москвы. Наполеон подробно объяснил ему всю свою политику и своё великодушие
и, написав письмо императору Александру, в котором он
считал своим долгом сообщить своему Другу и Брату, что Ростопчин
плохо управлял делами в Москве, отправил Яковлева в
Петербург.

Точно так же объяснив Тутолмину свои взгляды и своё великодушие, он отправил этого старика в Петербург для переговоров.

Что касается юридических вопросов, то сразу после пожаров он отдал приказы
найти и казнить поджигателей. А негодяй Ростопчин был
наказан приказом сжечь дотла его дома.

Что касается административных вопросов, Москве была предоставлена
конституция. Был создан муниципалитет и опубликовано следующее
объявление:


ЖИТЕЛИ МОСКВЫ!

Ваши несчастья жестоки, но Его Величество Император и Король
желает переломить ход событий. Ужасные примеры научили вас тому, как он
наказывает за неповиновение и преступления. Были приняты строгие меры, чтобы
чтобы положить конец беспорядкам и восстановить общественную безопасность.
Отцовская администрация, избранная из числа ваших граждан, сформирует ваш муниципалитет или городское правительство.
Оно будет заботиться о вас, ваших потребностях и благополучии.
Его члены будут носить красную ленту через плечо, а мэр города — ещё и белый пояс.
Но в свободное от работы время они будут носить только красную ленту на левой руке.

Городская полиция восстановлена в прежнем виде, и благодаря её деятельности в городе уже наведён порядок. Правительство
назначены два генеральных комиссара, или начальника полиции, и двадцать комиссаров, или начальников участков, в разных районах города. Вы узнаете их по белой ленте, которую они носят на левой руке. Несколько церквей разных конфессий открыты, и в них беспрепятственно проводятся богослужения. Ваши сограждане каждый день возвращаются в свои дома, и им было приказано, чтобы они находили там помощь и защиту в связи с их несчастьями. Вот какие меры приняло правительство
восстановить порядок и облегчить ваше положение. Но для достижения этой цели необходимо, чтобы вы приложили усилия и, если возможно, забыли о перенесённых вами несчастьях, чтобы вы надеялись на менее жестокую судьбу, чтобы вы были уверены в том, что тех, кто покусится на вашу жизнь или на то, что осталось от вашего имущества, ждёт неизбежная и бесславная смерть, и, наконец, чтобы вы не сомневались в том, что всё это будет сохранено, ибо такова воля величайшего и справедливейшего из монархов. Солдаты и граждане, независимо от того, к какой нации вы принадлежите
может быть, восстановим общественное доверие, источник благополучия государства, будем жить как братья, оказывать друг другу взаимную помощь и защиту, объединимся, чтобы противостоять намерениям злодеев, будем подчиняться военным и гражданским властям, и ваши слёзы скоро иссякнут!


 Что касается снабжения армии, Наполеон постановил, что все войска по очереди должны входить в Москву ; la maraude * за продовольствием для себя, чтобы обеспечить будущее армии.

 * Как мародёры.

 Что касается религии, Наполеон приказал вернуть священников
и богослужения снова будут проводиться в церквях.

Что касается торговли и снабжения армии, то повсюду были развешаны следующие плакаты:

ПРОКЛАМАЦИЯ
Вы, мирные жители Москвы, ремесленники и рабочие, которых несчастье изгнало из города, и вы, разбросанные по полям земледельцы, которых по-прежнему удерживает там беспочвенный страх, слушайте!
В эту столицу возвращается спокойствие, и в ней восстанавливается порядок. Ваши соотечественники смело выходят из своих укрытий,
обнаружив, что их уважают. Любое насилие в отношении них или их
Имущество будет незамедлительно возвращено. Его Величество Император и Король защищает вас и не считает никого из вас своим врагом, кроме тех, кто не подчиняется его приказам. Он желает положить конец вашим несчастьям и вернуть вас в ваши дома и семьи. Поэтому откликнитесь на его великодушные намерения и приходите к нам без страха. Жители, возвращайтесь с уверенностью в свои дома! Вскоре вы найдёте способ удовлетворить свои потребности. Ремесленники
и трудолюбивые мастера, возвращайтесь к своей работе, в свои дома, в свои мастерские,
где вас ждёт защита стражи! Вы получите достойное вознаграждение
за вашу работу. И наконец, вы, крестьяне, выходите из лесов, где вы прячетесь в ужасе, и возвращайтесь в свои хижины без страха, с полной уверенностью в том, что вы будете защищены! В городе открыты рынки, куда крестьяне могут приносить излишки продовольствия и продукты земледелия. Правительство предприняло следующие шаги для обеспечения свободы торговли:
(1) С сегодняшнего дня крестьяне, землевладельцы и те, кто живёт в окрестностях Москвы, могут без всякой опасности привозить свои товары на два специально отведённых рынка, один из которых находится на
на улице Моховая и на продовольственном рынке. (2) Такие
товары будут закупаться у них по ценам, которые продавец и покупатель
могут согласовать, а если продавец не сможет получить справедливую цену, он будет волен забрать свой товар обратно в деревню, и никто не сможет помешать ему под каким бы то ни было предлогом. (3) Воскресенье и среда каждой недели назначаются главными рыночными днями.
С этой целью по вторникам и субботам вдоль главных дорог будет размещаться достаточное количество войск на таком расстоянии от города, чтобы обеспечить безопасность повозок. (4) Аналогичные меры
будут приняты меры, чтобы крестьяне со своими повозками и лошадьми могли беспрепятственно вернуться домой. (5) Будут немедленно предприняты шаги для восстановления обычной торговли.

 Жители городов и деревень, а также вы, рабочие и ремесленники, к какой бы нации вы ни принадлежали, призываемся вами к исполнению отеческих намерений Его Величества императора и короля и к сотрудничеству с ним на благо общества! Выразите ему своё уважение и доверие и не медлите с присоединением к нам!


 Чтобы поднять боевой дух войск и народа,
Постоянно проводились смотры и вручались награды. Император
проезжал по улицам, чтобы утешить жителей, и, несмотря на свою
занятость государственными делами, сам посещал театры, основанные по его приказу.

 Что касается филантропии, величайшей добродетели коронованных особ, Наполеон также делал всё, что было в его силах. Он распорядился, чтобы слова Maison de ma
Его имя будет увековечено в благотворительных учреждениях, что позволит сочетать нежную сыновнюю привязанность с величественной благосклонностью монарха.
Он посетил приют для подкидышей и позволил спасённым им сиротам
чтобы поцеловать его белые руки, любезно побеседовал с Тутолминым. Затем, как
 красноречиво описывает Тьер, он приказал выплатить своим солдатам жалованье поддельными
 русскими деньгами, которые он подготовил: «Повысив ценность этих средств
поступком, достойным его самого и французской армии, он распорядился оказать помощь тем, кто пострадал от пожара. Но поскольку продовольствие было слишком ценным, чтобы раздавать его иностранцам, которые по большей части были врагами, Наполеон предпочёл снабдить их деньгами, чтобы они могли покупать еду за пределами страны, и выдал им бумажные рубли».

Что касается армейской дисциплины, то постоянно издавались приказы о суровом наказании за невыполнение воинских обязанностей и о пресечении грабежей.






Глава X
Но, как ни странно, все эти меры, усилия и планы — которые были ничуть не хуже других, принятых в подобных обстоятельствах, — не влияли на суть проблемы, а, подобно стрелкам часов, оторванным от механизма, вращались произвольно и бесцельно, не задевая шестерёнок.

Что касается военной стороны — плана кампании — то эта работа
о гениальности которого Тьер говорит следующее: «Его гений не создал ничего более глубокого, более искусного или более восхитительного», и вступает в полемику с господином Фейном, чтобы доказать, что это гениальное произведение следует отнести не к 4, а к 15 октября — этот план никогда не был и не мог быть реализован, поскольку совершенно не соответствовал фактам. Укрепление Кремля, ради которого la Mosqu;e (так Наполеон называл церковь Василия Блаженного) должна была быть снесена до основания, оказалось совершенно бесполезным. Подкоп под Кремль только помог
в стремлении исполнить желание Наполеона, который хотел, чтобы Кремль был взорван, когда он покинет Москву, — как ребёнок хочет, чтобы пол, об который он ударился, был побит. Преследование русской армии, которым так озабочен был Наполеон, привело к неслыханному результату. Французские генералы потеряли связь с русской армией, насчитывавшей шестьдесят тысяч человек, и, по словам Тьера, она была найдена лишь в конце концов, как потерянная булавка, благодаря мастерству — и, очевидно, гениальности — Мюрата.

Что касается дипломатии, то все доводы Наполеона о его великодушии и справедливости, обращённые как к Тутолмину, так и к Яковлеву (главнокомандующий которого
забота состояла в том, чтобы раздобыть шинель и транспорт), оказалась бесполезной;
Александр не принял этих послов и не ответил на их запрос
посольство.

Что касается правовых вопросов, после исполнения должен
поджигатели остальную часть Москвы сгорела.

Что касается административных вопросов, то создание
муниципалитета не остановило грабежи и принесло пользу лишь
некоторым людям, которые входили в состав этого муниципалитета и под предлогом поддержания порядка грабили Москву или спасали своё имущество от разграбления.

Что касается религии, то в Египте этот вопрос был легко улажен визитом Наполеона в мечеть, но в Москве ничего не вышло.
 Два или три священника, которых удалось найти, попытались выполнить
желание Наполеона, но одному из них французский солдат дал пощёчину во время службы, а о другом французский чиновник написал следующее:
«Священник, которого я нашёл и пригласил отслужить мессу, вымыл и запер церковь. Той ночью двери снова были взломаны, навесные замки разбиты, книги испорчены, а также были совершены другие правонарушения.

Что касается торговли, то прокламация, обращённая к трудолюбивым рабочим и крестьянам, не вызвала никакой реакции. Трудолюбивых рабочих не было, а крестьяне ловили комиссаров, которые заходили слишком далеко от города с прокламацией, и убивали их.

 Что касается театров для развлечения народа и войск, то они тоже не пользовались успехом. Театры, созданные в
Кремль и дом Постнякова снова были закрыты, потому что актёров и актрис ограбили.

 Даже благотворительность не принесла желаемого результата.  Подлинная
фальшивые бумажные деньги, наводнившие Москву, обесценились.
Французы, собирая добычу, интересовались только золотом.
Обесценились не только бумажные деньги, которые Наполеон так щедро раздавал
несчастным, но даже серебро потеряло свою ценность по сравнению с золотом.

Но самым удивительным примером неэффективности приказов, отданных
властями в то время, была попытка Наполеона остановить мародёрство и восстановить дисциплину.

Вот что сообщали армейские власти:

 «В городе продолжаются грабежи, несмотря на запреты. Порядок ещё не восстановленКрасный цвет, и ни один торговец не ведёт законную торговлю. Только маркитанты осмеливаются торговать, и они продают краденое.

 «Окрестности моего прихода продолжают грабить солдаты 3-го корпуса, которые не довольствуются тем, что отбирают у несчастных жителей, прячущихся в подвалах, то немногое, что у них осталось, и даже имеют жестокость ранить их саблями, чему я неоднократно был свидетелем».

«Ничего нового, кроме того, что солдаты грабят и мародёрствуют.
9 октября».
«Грабежи и мародёрство продолжаются. В нашем городе орудует банда воров».
в округе, который должен быть арестован с применением силы — 11 октября».

 «Император крайне недоволен тем, что, несмотря на строгие приказы прекратить мародёрство, группы гвардейцев-мародёров постоянно возвращаются в Кремль. Вчера вечером, прошлой ночью и сегодня беспорядки и мародёрство среди старой гвардии возобновились с новой силой. Император с сожалением отмечает, что отборные солдаты, назначенные для охраны его персоны, которые должны были бы служить примером дисциплины, настолько непослушны, что врываются в подвалы и склады, где хранится армейское
припасы. Другие опозорили себя тем, что не подчинились
стражникам и офицерам, оскорбили их и избили».

«Главный маршал дворца, — писал губернатор, — с горечью
жалуется на то, что, несмотря на неоднократные приказы, солдаты продолжают
бесчинствовать во всех дворах и даже под самыми окнами императора».

Эта армия, подобно стаду диких животных, которое, обезумев, топчет под ногами корм, который мог бы спасти его от голода, распадалась и гибла с каждым днём, проведённым в Москве. Но она не ушла.

Оно начало убегать только тогда, когда его внезапно охватила паника, вызванная
захватом транспортных составов на Смоленской дороге и битвой при
Тарутино. Известие о Тарутинской битве, неожиданно полученное
Наполеоном на смотру, пробудило в нем желание наказать русских
(Говорит Тьер), и он отдал приказ об отходе, которого требовала вся армия
.

Убегая из Москвы, солдаты забрали с собой все, что у них было
награбленное. Наполеон тоже забрал с собой своё личное сокровище, но, увидев обозы, которые мешали продвижению армии, он (по словам Тьера)
Он был в ужасе. И всё же, несмотря на свой военный опыт, он не приказал сжечь все лишние повозки, как он поступил с повозками одного маршала, когда подходил к Москве. Он посмотрел на кареты и экипажи, в которых ехали солдаты, и заметил, что это очень хорошо, потому что в этих повозках можно перевозить провиант, больных и раненых.

Положение всей армии напоминало состояние раненого животного, которое
чувствует, что умирает, и не понимает, что делает. Чтобы изучить
искусную тактику и цели Наполеона и его армии с того времени, как они
Входить в Москву до того, как она будет разрушена, — всё равно что наблюдать за предсмертными рывками и содроганиями смертельно раненного животного.  Очень часто раненое животное, услышав шорох, бросается прямо на ружьё охотника, бежит вперёд и назад и тем самым ускоряет свою гибель.  Наполеон, под давлением всей своей армии, сделал то же самое. Шум битвы при Тарутино
испугал зверя, и он бросился на охотника с ружьём,
добежал до него, развернулся и наконец — как любой дикий зверь — побежал обратно по самому невыгодному и опасному пути, где был знаком старый запах.

В течение всего этого периода Наполеон, который, как нам кажется, был лидером всех этих движений — как фигура на носу корабля может казаться дикарю тем, кто управляет судном, — вёл себя как ребёнок, который, держась за пару верёвок внутри кареты, думает, что управляет ею.





 ГЛАВА XI

Рано утром шестого октября Пьер вышел из сарая и, вернувшись, остановился у двери, чтобы поиграть с маленькой серо-голубой собачкой с длинным телом и короткими кривыми лапками, которая прыгала вокруг него. Эта собачка жила в их сарае и спала рядом с Каратаевым.
Ночью он иногда выбирался в город, но всегда возвращался обратно. Вероятно, у него никогда не было хозяина, и он до сих пор никому не принадлежал и не имел имени. Французы называли его Азор; солдат, который рассказывал истории, называл его Фемгалка; Каратаев и другие называли его Седым, а иногда и Толстым. Отсутствие хозяина, имени, даже породы или какого-то определённого окраса, казалось, нисколько не беспокоило серо-голубую собаку. Его пушистый хвост стоял торчком и был круглым, как перо, а проворные лапки так хорошо его служили, что он часто грациозно поднимал заднюю лапку и бежал
Он очень легко и быстро передвигался на трёх лапах, словно пренебрегая всеми четырьмя. Ему всё нравилось. То он переворачивался на спину, радостно повизгивая, то грелся на солнышке с задумчивым и важным видом, то резвился, играя с деревяшкой или соломинкой.

Теперь Пьер был одет в грязную рваную рубашку (единственный
остаток его прежней одежды), солдатские штаны, которые он по
совету Каратаева подвязал бечёвкой вокруг лодыжек, чтобы не замёрзли,
и мужицкий кафтан с шапкой. Внешне он сильно изменился за это время
время. Он уже не казался тучным, хотя по-прежнему выглядел солидным и сильным, как и все в его семье. Борода и усы покрывали нижнюю часть его лица, а спутанные волосы, кишащие вшами, вились вокруг головы, как шапка. Взгляд его был решительным, спокойным и живым, как никогда прежде. Прежняя вялость, которая проявлялась даже в его глазах, теперь сменилась энергичной готовностью к действию и сопротивлению. Его ноги были босы.

 Пьер сначала посмотрел на поле, по которому разъезжали всадники и катились повозки
В то утро он смотрел то вдаль, за реку, то на собаку, которая притворялась, что всерьёз собирается его укусить, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием ставил в разные положения, шевеля грязными толстыми большими пальцами.  Каждый раз, когда он смотрел на свои босые ноги, на его лице появлялась улыбка оживлённого самодовольства.
  Их вид напоминал ему обо всём, что он пережил и узнал за эти недели, и эти воспоминания были ему приятны.

Несколько дней стояла спокойная ясная погода с небольшими заморозками
по утрам — так называемое «бабье лето».

 В солнечную погоду воздух был тёплым, и это тепло было особенно приятно в сочетании с бодрящей свежестью утреннего инея, всё ещё висевшего в воздухе.

 Всё вокруг — и далеко, и близко — было покрыто волшебным хрустальным блеском, который можно увидеть только в это время года. Вдалеке виднелись Воробьёвы горы с деревней, церковью и большим белым домом. Голые деревья,
песок, кирпичи и крыши домов, зелёный шпиль церкви
и углы белого дома вдалеке — всё это выделялось на фоне
прозрачный воздух в тончайших очертаниях и с неестественной ясностью.
 Неподалёку виднелись знакомые руины полусгоревшего особняка, в котором жили французы.
Рядом с оградой всё ещё виднелись тёмно-зелёные кусты сирени.
 И даже этот разрушенный и загаженный дом, который в пасмурную погоду выглядел отталкивающе уродливым, теперь казался по-спокойному красивым в ясном, неподвижном сиянии.

Французский капрал в небрежно расстёгнутой шинели, в тюбетейке на голове и с короткой трубкой во рту вышел из-за угла сарая и, дружелюбно подмигнув Пьеру, направился к нему.

— Какой солнечный день, месье Кирилл! (Так они называли Пьера.) — А? Прямо как весной!


Капрал прислонился к двери и предложил Пьеру свою трубку, хотя тот всегда отказывался, когда тот предлагал ему это.


— Идти в поход в такую погоду... — начал он.

Пьер спросил, что говорят об отступлении, и капрал ответил ему, что почти все войска выступают и что в тот же день должен быть отдан приказ о пленных. Соколов, один из солдат, находившихся в сарае с Пьером, умирал, и Пьер сказал капралу, что нужно что-то
что с ним делать. Капрал ответил, что Пьеру не стоит об этом беспокоиться, так как у них есть машина скорой помощи и постоянный госпиталь, и для больных будут приняты меры, и что в целом власти предусмотрели всё, что могло произойти.

 «Кроме того, месье Кирилл, вам стоит только сказать слово капитану,
вы же знаете. Он человек, который ничего не забывает. Поговорите с капитаном, когда он будет обходить посты, он для вас всё сделает».

(Капитан, о котором говорил капрал, часто подолгу беседовал с Пьером
и оказывал ему всевозможные знаки внимания.)

«Видишь ли, святой Фома, — сказал он мне на днях. — Месье Кирилл — образованный человек, он говорит по-французски. Он русский барин, которому не повезло, но он человек. Он знает, что к чему... Если он чего-нибудь захочет и попросит меня, я не откажу. Когда человек учился, ему нравятся образованные и воспитанные люди». Я упоминаю об этом ради вас, месье Кирилл. На днях, если бы не вы,
эта история закончилась бы плохо».

Поболтав ещё немного, капрал ушёл. (История
То, о чём он говорил, произошло несколькими днями ранее — драка между
заключёнными и французскими солдатами, в которой Пьеру удалось
утихомирить своих товарищей.) Некоторые из заключённых, которые слышали, как Пьер разговаривал с капралом, сразу же спросили, что сказал француз.
 Пока Пьер повторял то, что ему сказали об уходе армии из
Москвы, к двери сарая подошёл худой, бледный, оборванный французский солдат. Быстро и робко прижав пальцы ко лбу в знак приветствия, он спросил Пьера, не тот ли это солдат Платош, о котором он говорил.
В этом сарае выдавали рубашки для шитья.

За неделю до этого французам выдали сыромятную кожу и полотно,
которые они раздали пленным, чтобы те сшили из них сапоги и
рубашки.

«Готово, готово, голубчик!» — сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубашкой.

Каратаев, из-за тёплой погоды и для удобства работы,
носил только штаны и рваную рубашку, чёрную как сажа. Его
волосы были собраны в пучок на манер рабочего, перевязанным липовой корой,
а круглое лицо казалось ещё более круглым и приятным, чем всегда.

«Обещание — родной брат исполнению! Я сказал в пятницу, и вот оно, готово», — сказал Платон, улыбаясь и разворачивая сшитую им рубашку.

 Француз беспокойно огляделся, а затем, словно преодолев нерешительность, быстро сбросил мундир и надел рубашку. На его желтоватом, худом обнажённом теле лежал длинный, засаленный, в цветочек, шёлковый жилет, но рубашки не было. Он явно боялся, что заключённые, наблюдавшие за ним,
начнут смеяться над ним, и поспешно натянул рубашку на голову.
Никто из заключённых не сказал ни слова.

«Видишь, она хорошо сидит!» — повторял Платон, расправляя рубашку.

Француз просунул голову и руки в отверстие и, не поднимая глаз, посмотрел на рубашку и осмотрел швы.

 «Видишь ли, друг мой, это не швейная мастерская, и у меня не было подходящих инструментов.
А, как говорится, инструмент нужен даже для того, чтобы убить вошь», — сказал  Платон с одной из своих круглых улыбок, явно довольный своей работой.

— Хорошо, очень хорошо, спасибо, — сказал француз по-французски, — но, должно быть, осталось немного ткани.


 — Будет ещё лучше, когда оно прирастёт к вашему телу, — сказал Каратаев, всё ещё любуясь своей работой.
 — Вам будет хорошо и удобно...

— Спасибо, спасибо, старина... А обрезки? — снова сказал француз и улыбнулся. Он достал ассигнацию в один рубль и подал её Каратаеву. — А обрезки мне.

  Пьер видел, что Платон не хотел понимать, что говорит француз, и не вмешивался. Каратаев поблагодарил француза за деньги и продолжил любоваться своей работой. Француз
настаивал на том, чтобы ему вернули оставшиеся куски, и попросил
Пьера перевести то, что он сказал.

«Зачем ему эти куски? — сказал Каратаев. — Из них можно сделать ноги
группы для нас. Ну, неважно.”

И Каратаев, с внезапно изменившимся и опечаленным выражением лица, достал
из-за пазухи небольшой сверток лоскутков и отдал его
Французу, не глядя на него. - О Господи! - пробормотал Karat;ev и пошел
прочь. Француз посмотрел на бельё, на мгновение задумался, затем
вопросительно взглянул на Пьера и, как будто взгляд Пьера что-то ему сказал,
внезапно покраснел и писклявым голосом выкрикнул:

 «Платош! Эй, Платош! Оставь их себе!» И, вернув обрывки, он развернулся и вышел.

“Вот, посмотри на это”, - сказал Каратаев, покачивая головой. “Люди говорили, что
они не были христианами, но у них тоже есть души. Это то, что говорили старики
‘Потная рука - открытая ладонь, сухая - закрытая ’.
Он голый, но все же вернул ее ”.

Karat;ev задумчиво улыбался и молчал некоторое время, глядя на
шт.

«Но из них получатся отличные наколенники, мой дорогой друг», — сказал он и вернулся в сарай.






Глава XII

Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер попал в плен, и хотя французы предложили перевести его из солдатского сарая в офицерский,
он оставался в сарае, куда его сначала поместили.

 В сожжённой и опустошённой Москве Пьер испытал почти все лишения, которые может вынести человек; но благодаря своей физической силе и здоровью, о которых он до тех пор не подозревал, и особенно благодаря тому, что лишения наступали так постепенно, что невозможно было сказать, когда они начались, он переносил своё положение не только легко, но и радостно. И как раз в это время он обрёл
спокойствие и безмятежность, к которым раньше тщетно стремился.
Он долго искал разными способами то спокойствие духа, ту внутреннюю гармонию, которые так поразили его в солдатах во время Бородинского сражения. Он искал их в филантропии, в масонстве, в развлечениях городской жизни, в вине, в героических подвигах самопожертвования и в романтической любви к Наташе; он искал их в размышлениях — и все эти поиски и эксперименты не увенчались успехом. И теперь, не задумываясь,
он обрёл этот покой и внутреннюю гармонию только через
страх смерти, через лишения и через то, что он узнал в Каратаеве.

Те ужасные мгновения, которые он пережил во время казней, словно навсегда стёрли из его воображения и памяти волнующие мысли и чувства, которые раньше казались ему такими важными. Теперь ему и в голову не приходило думать о России, о войне, о политике или о Наполеоне. Ему было ясно, что всё это его не касается и что он не призван судить об этом и, следовательно, не может этого делать. «Россия и летняя погода не связаны друг с другом», — подумал он, повторяя слова Каратаева, которые он нашёл
как ни странно, утешало. Его намерение убить Наполеона и его
расчёты каббалистического числа зверя Апокалипсиса теперь казались ему
бессмысленными и даже нелепыми. Его гнев на жену и беспокойство о том,
что его имя может быть запятнано, теперь казались не просто банальными,
но даже забавными. Какое ему дело до того, что где-то там эта женщина
ведёт ту жизнь, которую предпочитает? Какое кому дело, и особенно ему, до того, узнали они или нет, что
их пленника зовут граф Безухов?

Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и был с ним полностью согласен, хотя и понимал мысли князя Андрея несколько иначе. Князь Андрей думал и говорил, что счастье может быть только негативным, но говорил это с оттенком горечи и иронии, как будто на самом деле имел в виду, что всякое стремление к позитивному счастью заложено в нас лишь для того, чтобы мучить нас и никогда не приносить удовлетворения. Но Пьер верил в это безоговорочно. Отсутствие страданий,
удовлетворение потребностей и, как следствие, свобода выбора
То, что Пьер считал своим призванием, то есть своим образом жизни, теперь казалось ему несомненным высшим счастьем человека. Здесь и сейчас он впервые в полной мере оценил удовольствие от еды, когда он хотел есть, от питья, когда он хотел пить, от сна, когда он хотел спать, от тепла, когда ему было холодно, от разговора с другим человеком, когда он хотел поговорить и услышать человеческий голос. Удовлетворение потребностей — в хорошей еде, чистоте и свободе — теперь, когда он был лишён всего этого, казалось Пьеру совершенным счастьем. И выбор
Выбор рода занятий, то есть образа жизни — теперь, когда он был так ограничен, — казался ему таким простым делом, что он забыл о том, что избыток жизненных удобств уничтожает всякую радость от удовлетворения потребностей, в то время как большая свобода в выборе рода занятий — такая свобода, какую дали ему в жизни его богатство, образование и социальное положение, — как раз и делает выбор рода занятий невыносимо трудным и уничтожает желание и возможность заниматься чем-либо.

Все мечты Пьера теперь были связаны с тем временем, когда он станет свободным. И всё же
Впоследствии, до конца своих дней, он с восторгом вспоминал тот месяц плена, те неизгладимые, сильные, радостные ощущения и, главное, полное душевное спокойствие и внутреннюю свободу, которые он испытывал только в те недели.

Когда в первый день он встал рано, вышел из сарая на рассвете и увидел купола и кресты Новодевичьего монастыря, ещё тёмные,
запотевшие от росы пыльные травы, Воробьёвы горы и лесистые берега над извилистой рекой, исчезающие в пурпурной дали,
когда он почувствовал прикосновение свежего воздуха и услышал крик ворон,
улетающих из Москвы через поле, и когда потом на востоке
заблестел свет и из-за тучи торжественно показалось солнце, и
купола и кресты, иней, даль и река — всё заиграло в радостном свете, — Пьер почувствовал такую радость и силу жизни, каких он никогда прежде не испытывал. И это не только
оставалось с ним на протяжении всего заключения, но и становилось всё сильнее по мере того, как возрастали тяготы его положения.

Это чувство настороженности и готовности ко всему ещё больше укрепилось в нём после того, как сокамерники составили о нём высокое мнение.
Это произошло вскоре после его прибытия в барак. Благодаря знанию языков, уважению, которое ему оказывали французы, своей простоте, готовности дать всё, что от него потребуют (он получал офицерское жалованье в размере трёх рублей в неделю), своей силе, которую он демонстрировал солдатам, вгоняя гвозди в стены хижины, своей доброте по отношению к товарищам и способности сидеть неподвижно и
Размышляя, ничего не делая (что казалось им непостижимым),
он представлялся им довольно загадочным и возвышенным существом. Те самые
качества, которые были помехой, а то и вовсе вредили ему в мире,
в котором он жил, — его сила, пренебрежение к жизненным удобствам,
рассеянность и простота, — здесь, среди этих людей, делали его почти
героем. И Пьер чувствовал, что их мнение возлагает на него
ответственность.





Глава XIII
Эвакуация французов началась в ночь с шестого на седьмое число
В октябре кухни и сараи были разобраны, повозки нагружены, а войска и обозы отправились в путь.

 В семь утра перед сараями выстроилась французская колонна в походном снаряжении, в киверах, с мушкетами, ранцами и огромными мешками.
Повсюду звучала оживлённая французская речь, перемежавшаяся ругательствами.

 В сарае все были готовы: одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказа выступать. Больной солдат Соколов, бледный и худой, с тёмными кругами под глазами, сидел на своём месте босой и неодетый.
Его глаза, выделявшиеся на измождённом лице, вопросительно смотрели на товарищей, которые не обращали на него внимания. Он стонал тихо и размеренно. Очевидно, он стонал не столько из-за своих страданий (у него была дизентерия), сколько из-за страха и горя от того, что его оставили одного.

Пьер, подпоясанный верёвкой и в сапогах, которые Каратаев сшил ему из кожи, оторванной от ящика с чаем, который привёз один французский солдат, чтобы починить свои башмаки, подошёл к больному и присел на корточки рядом с ним.

— Знаешь, Соколов, они не все уезжают! Здесь есть больница. Тебе, может быть, будет лучше, чем нам, — сказал Пьер.

 — О боже! О, это будет моя смерть! О боже! — застонал мужчина громче.

 — Я пойду и спрошу у них напрямую, — сказал Пьер, вставая и направляясь к двери сарая.

Как только Пьер подошёл к двери, к ней подошёл капрал, который накануне предложил ему трубку.
Капрал был с двумя солдатами. Капрал и солдаты были в походных мундирах, с ранцами и киверами с металлическими ремешками, которые меняли их знакомые лица.

Капрал пришёл, согласно приказу, чтобы закрыть дверь. Заключённых нужно было пересчитать, прежде чем выпустить.


«Капрал, что они будут делать с больным?..» — начал Пьер.

 Но ещё до того, как он договорил, он начал сомневаться, тот ли это капрал, которого он знает, или незнакомец, настолько непохожим на себя казался капрал в этот момент. Более того, как раз в тот момент, когда Пьер говорил, с обеих сторон внезапно послышался резкий бой барабанов. Капрал нахмурился, услышав слова Пьера, и, произнеся несколько бессмысленных ругательств, захлопнул дверь. Сарай
стало полутемно, и резкий бой барабанов с двух сторон заглушил стоны больного.

«Вот оно!... Опять!...» — сказал себе Пьер, и по его спине пробежала невольная дрожь. В изменившемся лице капрала,
в звуке его голоса, в волнующем и оглушительном грохоте барабанов
он узнал ту таинственную, бессердечную силу, которая заставляла
людей против их воли убивать себе подобных, — ту силу, действие
которой он наблюдал во время казней. Бояться этой силы или
пытаться избежать её, обращаться с мольбами или увещеваниями к тем, кто
То, что служило ему инструментом, было бесполезно. Теперь Пьер это знал. Нужно было ждать и терпеть. Он больше не подходил к больному и не оборачивался, чтобы посмотреть на него, а стоял, нахмурившись, у двери хижины.

 Когда дверь открылась и заключённые, толкаясь друг о друга, как стадо овец, начали протискиваться наружу, Пьер протолкался вперёд и подошёл к тому самому капитану, который, как заверил его капрал, был готов сделать для него всё что угодно. Капитан тоже был в походном костюме, и на его холодном лице появилось то же выражение, что и у Пьера
Он узнал это по словам капрала и по барабанной дроби.

«Проходите, проходите!» — повторял капитан, сурово хмурясь и глядя на проходивших мимо него заключённых.

Пьер подошёл к нему, хотя и знал, что его попытка будет тщетной.

«Что теперь?» — спросил офицер холодным тоном, словно не узнавая
Пьера.

Пьер рассказал ему о больном.

— Он ещё походит, чёрт возьми! — сказал капитан. — Проходи, проходи! — продолжал он, не глядя на Пьера.

 — Но он умирает, — снова начал Пьер.

 — Будь добр... — крикнул капитан, сердито нахмурившись.

«Драм-да-да-дам, дам-дам...» — гремели барабаны, и Пьер понял,
что эта таинственная сила полностью контролирует этих людей и что
теперь бесполезно что-либо говорить.

 Офицеров-заключённых отделили от солдат и приказали идти
впереди. Там было около тридцати офицеров, среди них Пьер, и
около трёхсот солдат.

 Офицеры, пришедшие из других бараков, были незнакомы
 Пьеру и одеты гораздо лучше, чем он. Они недоверчиво смотрели на него и на его
ботинки, как на чужака. Неподалёку от него шёл толстый майор
с землистым, одутловатым, сердитым лицом, в казакинском халате, подпоясанном полотенцем, и явно пользовавшийся уважением своих сокамерников. Одной рукой он сжимал кисет с табаком, спрятанный за пазухой халата, а другой крепко держал мундштук трубки. Пыхтя и отдуваясь, майор ворчал и рычал на всех, потому что ему казалось, что его подталкивают и что все они спешат, хотя спешить им было некуда, и что все они чему-то удивляются, хотя удивляться было нечему.
Другой, худощавый офицер, разговаривал со всеми, высказывая предположения о том, куда их везут и как далеко они доберутся за этот день.
Чиновник в фетровых сапогах и комиссариатской форме бегал из стороны в сторону и разглядывал руины Москвы, громко сообщая о своих наблюдениях о том, что сгорело и что представляет собой та или иная часть города, которую они могли видеть. Третий офицер, судя по акценту, поляк, спорил с сотрудником комиссариата, утверждая, что тот ошибся в определении различных районов Москвы.

— О чём вы спорите? — сердито сказал майор. — Какая разница, святой Николай это или святой Власий? Видите, он сгорел, и делу конец... Зачем вы толкаетесь? Разве дорога недостаточно широка? — сказал он, поворачиваясь к человеку позади себя, который вовсе его не толкал.

 — О, о, о! «Что они наделали?» — слышались голоса пленных с одной стороны и с другой.
Они смотрели на обугленные руины. «Всё за рекой, и Зубова, и в Кремле... Только посмотрите! Не осталось и половины. Да, я же говорил тебе — весь квартал за рекой, так и есть».

«Ну, ты же знаешь, что он сгорел, так что какой смысл говорить?» — сказал майор.


Когда они проходили мимо церкви в Хамовниках (одном из немногих уцелевших кварталов Москвы), вся толпа заключённых внезапно подалась в сторону, и послышались возгласы ужаса и отвращения.

 «Ах, негодяи! Какие язычники! Да, мёртв, мёртв, значит, так тому и быть... И ещё чем-то измазан!»

Пьер тоже подошёл к церкви, где находилось то, что вызвало эти возгласы, и смутно различил что-то прислонённое к ограде церкви. Со слов его товарищей, которые видели лучше
Подойдя ближе, он увидел, что это было тело мужчины, прислонённое к забору, с лицом, перепачканным сажей.

«Вперёд! Чёрт возьми... Вперёд! Тридцать тысяч чертей!..» конвойные начали ругаться, а французские солдаты с новой яростью оттеснили саблями толпу заключённых, которые смотрели на мертвеца.





Глава XIV

По поперечным улочкам квартала Хамовники заключённые шли пешком.
За ними следовал только конвой, а также машины и повозки, принадлежавшие конвою.
Но когда они добрались до складов, то
Они ехали среди огромного и плотно сгрудившегося артиллерийского обоза, перемежавшегося с частными повозками.

У моста они все остановились, ожидая, пока проедут те, кто был впереди.
С моста им были видны бесконечные вереницы движущихся обозов впереди и позади них. Справа, там, где дорога на Калугу поворачивает возле Нескучного, вдаль тянулись бесконечные ряды войск и повозок. Это были войска корпуса Богарне, которые выступили раньше всех.  Позади, вдоль берега реки и через Каменный мост, двигались войска и транспорт Нея.

Войска Даву, под командованием которых находились пленные, пересекали Крымский мост, и некоторые из них уже выходили на Калужскую дорогу.
Но обозы растянулись так, что последний обоз Богарне ещё не выехал из Москвы и не добрался до Калужской дороги, когда авангард армии Нея уже выходил с Большой Ордынки. Улица.

Когда они пересекли Крымский мост, заключённые сделали несколько шагов вперёд, остановились и снова пошли. Со всех сторон к ним приближались машины и люди.  Они прошли несколько сотен шагов
Они миновали мост, отделявший его от Калужской дороги, на что ушло больше часа, и вышли на площадь, где сходились улицы Замоскворечья и Калужская дорога. Заключённые, сбившиеся в кучу, вынуждены были несколько часов стоять на этом перекрёстке. Со всех сторон, словно шум моря, доносился грохот колёс, топот ног и непрекращающиеся гневные выкрики и оскорбления. Пьер стоял, прижавшись к стене обугленного дома, и прислушивался к шуму,
который в его воображении смешивался с грохотом барабанов.

Чтобы лучше видеть, несколько пленных офицеров взобрались на стену полусгоревшего дома, к которому прислонился Пьер.

 «Сколько народу! Только посмотрите на эту толпу!... Они погрузили товары даже на пушку! Смотрите, это меха!» — восклицали они. «Только посмотрите, что награбили эти мерзавцы.... Вон! Посмотрите, что у того в телеге за спиной.... Да это же ризы с каких-то икон, ей-богу!...» Ох уж эти негодяи!... Посмотрите, как этот парень нагрузился, он едва может идти! Боже правый, они даже это прихватили
chaises!... Видишь того парня, который сидит на сундуках.... Боже мой!
Они дерутся.

“Правильно, ударь его по морде — по его морде! В таком виде мы
не уйдем отсюда до вечера. Смотрите, смотрите туда.... Да ведь это, должно быть,
личный конь Наполеона. Посмотрите, какие лошади! И вензеля с короной! Это
как переносной дом.... Этот парень уронил свой мешок и не замечает этого. Снова дерётся... Женщина с ребёнком, и довольно симпатичная!
Да, осмелюсь сказать, вот так они тебя и пропустят... Только посмотри, этому нет конца. Русские девки, ей-богу, так и есть! В
кареты — посмотрите, как удобно они устроились!»

 И снова, как у церкви в Хамовниках, волна всеобщего любопытства вынесла всех пленных на дорогу, и Пьер, благодаря своему росту, увидел над головами остальных то, что так привлекло их внимание. В трёх каретах, втиснутых между повозками с боеприпасами, тесно прижавшись друг к другу, сидели женщины с нарумяненными лицами, одетые в кричащие цвета, и что-то пронзительно кричали.

С того момента, как Пьер узнал таинственного незнакомца
Ничто не казалось ему странным или ужасным: ни труп,
ради забавы вымазанный сажей, ни эти спешащие прочь женщины, ни
сгоревшие руины Москвы. Всё, что он теперь видел, почти не
производило на него впечатления — словно его душа, готовясь к
тяжёлой борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли
её ослабить.

 Мимо проехали женские повозки. За ними двигались другие повозки, солдаты,
повозки, солдаты, орудийные лафеты, повозки, солдаты, повозки с боеприпасами,
снова солдаты, а иногда и женщины.

 Пьер не видел людей как отдельных личностей, он видел их движение.

Казалось, что всех этих людей и лошадей гонит вперёд какая-то невидимая сила.  В течение часа, пока Пьер наблюдал за ними, они все прибывали с разных улиц с одним и тем же желанием поскорее отправиться в путь.  Они толкались, начинали злиться и драться, сверкали белые зубы, хмурились брови, из стороны в сторону перелетают одни и те же ругательства, и на всех лицах застыло то же самоуверенно-решительное и холодно-жестокое выражение, которое Пьер заметил утром на лице капрала, когда били барабаны.

Только ближе к вечеру офицер, командовавший эскортом, собрал своих людей и с криками и руганью пробрался сквозь обозы.
Заключённые, окружённые со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.

Они шли очень быстро, без отдыха, и остановились только тогда, когда солнце начало садиться. Повозки с багажом встали вплотную друг к другу, и люди начали готовиться ко сну. Все они выглядели разгневанными и недовольными.
Долгое время со всех сторон доносились ругательства, гневные крики и звуки драки.  За эскортом следовала карета
в одну из повозок и пробил в ней дыру своим шестом. Несколько
солдат побежали к повозке с разных сторон: одни били лошадей,
запряжённых в повозку, по головам, отворачивая их в сторону, другие
дрались между собой, и Пьер увидел, что один немец был тяжело ранен
в голову саблей.

Казалось, что все эти люди, остановившиеся посреди полей в холодных сумерках осеннего вечера, испытывали одно и то же чувство — неприятное пробуждение от спешки и стремления двигаться вперёд, которые охватили их в начале пути.  Оказавшись на месте, они все, казалось,
Они должны были понять, что ещё не знают, куда направляются, и что в этом путешествии их ждёт много болезненного и трудного.

 Во время этой остановки конвоиры обращались с заключёнными ещё хуже, чем в начале пути.  Именно здесь заключённые впервые получили в качестве мясного пайка конину.

 Начиная с офицера и заканчивая рядовым солдатом, они проявляли что-то вроде личной неприязни к каждому из заключённых, что неожиданно контрастировало с их прежними дружескими отношениями.

Эта злоба усилилась ещё больше, когда он начал перекличку
Выяснилось, что во время суматохи при отступлении из Москвы один русский солдат, притворившийся, что у него колики, сбежал. Пьер увидел, как француз жестоко избил русского солдата за то, что тот слишком далеко отошёл от дороги, и услышал, как его друг-капитан отчитывал унтер-офицера и угрожал отдать его под трибунал за побег русского солдата. На оправдание унтер-офицера, что заключённый болен и не может идти, офицер ответил, что приказ — стрелять в тех, кто отстаёт. Пьер почувствовал, что та роковая сила, которая
Та же сила, которая сокрушила его во время казней, но которую он не ощущал во время заключения, теперь снова управляла его жизнью. Это было ужасно, но он чувствовал, что по мере того, как эта роковая сила пыталась его сокрушить, в его душе росла и крепла независимая от неё сила жизни.

 Он поужинал гречневым супом с кониной и поболтал с товарищами.

 Ни Пьер, ни кто-либо другой не говорили о том, что они видели в
Москва, или о жестоком обращении с ними со стороны французов, или о приказе расстрелять их, который им был зачитан. Как будто в ответ
Несмотря на ухудшение своего положения, они все были особенно оживлены и веселы. Они говорили о личных воспоминаниях, о забавных
сценах, свидетелями которых они были во время кампании, и избегали разговоров о своём нынешнем положении.

 Солнце давно село. На небе то тут, то там сияли яркие звёзды. Над горизонтом от восходящей полной луны разливалось красное зарево, словно от пожара, и этот огромный красный шар странно покачивался в серой дымке. Становилось светлее. Вечер подходил к концу, но ночь ещё не наступила. Пьер встал и, оставив своих новых знакомых, пошёл между
костров на другую сторону дороги, где он сказал
дислоцировались обычных заключенных солдат. Он хотел поговорить с ними. На
дороге его остановил французский часовой, который приказал ему возвращаться.

Пьер обернулся, но не к своим товарищам у костра, а к
распряженной повозке, в которой никого не было. Поджав под себя ноги и опустив голову, он сел на холодную землю у колеса повозки и долго сидел неподвижно, погрузившись в раздумья. Внезапно он разразился своим громким добродушным смехом, таким громким, что
мужчины из разных сторон с удивлением обернулся, чтобы увидеть, что это за странная и
очевидно, одинокий смех может означать.

“Ха-ха-ха!” - засмеялся Пьер. И он сказал вслух самому себе: “Солдат
не дал мне пройти. Они схватили меня и заперли. Они держат меня в плену.
Что, я? Я? Моя бессмертная душа? Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!.. — и он смеялся до тех пор, пока на глазах не выступили слёзы.


Один человек встал и подошёл посмотреть, над чем смеётся этот странный здоровяк.
 Пьер перестал смеяться, встал, отошёл подальше от любопытного человека и огляделся.

Огромный, бескрайний бивак, который ещё недавно оглашался треском костров и голосами множества людей, погрузился в тишину.
Красные костры становились всё бледнее и гасли. Высоко в светлом
небе висела полная луна. За лагерем виднелись леса и поля,
которых раньше не было видно. А ещё дальше, за этими лесами
и полями, манила к себе яркая, мерцающая, бескрайняя даль. Пьер взглянул на небо и мерцающие в его далёких глубинах звёзды.  «И всё это — я, всё это — внутри меня,
и это всё я!» — подумал Пьер. «И они всё это поймали и заперли в сарае, обитом досками!» Он улыбнулся, пошёл и лёг спать рядом со своими товарищами.





 ГЛАВА XV
В начале октября к Кутузову прибыл ещё один посланник с письмом от Наполеона, в котором тот предлагал мир и ошибочно указывал, что письмо отправлено из Москвы, хотя Наполеон уже был недалеко от Кутузова на старой Калужской дороге.
Кутузов ответил на это письмо так же, как и на предыдущее, доставленное Лористоном.
Он сказал, что о мире не может быть и речи.

Вскоре после этого пришло донесение от партизанского отряда Дорохова
Отряд, действовавший слева от Тарутино, сообщил, что в Форминске были замечены войска дивизии Брусье и что, будучи отрезанными от остальной французской армии, они могут быть легко уничтожены. Солдаты и офицеры снова требовали действий. Генералы в штабе, воодушевлённые воспоминаниями о лёгкой победе при Тарутино, убеждали Кутузова выполнить предложение Дорогова. Кутузов не считал необходимым какое-либо наступление.
Результатом стал неизбежный компромисс: небольшой отряд был отправлен в Форминск для нападения на Брусье.

По странному стечению обстоятельств эта задача, оказавшаяся чрезвычайно трудной и важной, была поручена Дохтурову — тому самому скромному маленькому Дохтурову, которого никто не описывал нам как человека, составляющего планы сражений, скачущего перед полками, осыпающего крестами батареи и так далее, которого считали нерешительным и недальновидным и о котором говорили, что он нерешителен и недальновиден, — но которого мы находим командующим там, где положение было наиболее трудным, на протяжении всех русско-французских войн, начиная с
От Аустерлица до 1813 года. При Аустерлице он оставался последним
Аугест, собрав полки, спас всё, что было возможно, когда все бежали и гибли, а в арьергарде не осталось ни одного генерала.
Больной лихорадкой, он отправился в Смоленск с двадцатью тысячами человек, чтобы защитить город от всей армии Наполеона. В Смоленске, у Малаховых ворот, он едва успел задремать в приступе лихорадки, как его разбудил обстрел города — и Смоленск держался весь день. В Бородинском сражении, когда Багратион был убит и девять десятых людей на нашем левом фланге пали, а все силы противника были сосредоточены на
Французский артиллерийский огонь был направлен против него, посланный туда человек был
тот же самый нерешительный и неразборчивый Дохтуров—Кутузов, спешивший к
исправьте ошибку, которую он допустил, отправив туда сначала кого-нибудь другого.
И тихий маленький Дохтуров поехал туда, и Бородино стал
величайшей славой русской армии. Многие герои описаны с
нам в стихах и прозе, но о Dokht;rov вряд ли это слово уже было сказано.

Это снова был Дохтуров, которого отправили в Форминск, а оттуда в
Мало-Ярославце, где произошло последнее сражение с французами
где сражались и где начался очевидный распад французской армии;
и нам рассказывают о многих гениях и героях того периода кампании,
но о Дохтурове не говорят ничего или почти ничего, и то с сомнением.
И это молчание о Дохтурове — самое яркое свидетельство его заслуг.

Для человека, который не разбирается в устройстве машины, естественно
представить, что случайно попавшая в неё бритва, которая мешает её работе и болтается внутри, является самой важной её частью. Человек, который не разбирается в устройстве
Машина не может понять, что маленькое соединительное зубчатое колесо, которое
тихо вращается, является одной из самых важных частей машины, а не
лезвие, которое только вредит и мешает работе.

Десятого октября, когда Дохтуров проехал половину пути до Форминска и остановился у деревни Аристово, готовясь добросовестно выполнить полученные приказы, вся французская армия, в своем судорожном движении достигшая позиции Мюрата, по-видимому, для того, чтобы дать бой, внезапно без всякой причины свернула налево, на новую
Калужанин выехал на дорогу и начал въезжать в Форминск, где до этого был только Брусье. В то время под командованием Дохтурова, помимо
отряда Дорохова, находились два небольших партизанских отряда Фигнера и
Сеславина.

Вечером 11 октября Сеславин прибыл в штаб Аристово с захваченным им французским гвардейцем. Пленный сказал, что
войска, вошедшие в Форминск в тот день, были авангардом всей
армии, что Наполеон был там, а вся армия покинула Москву четырьмя
днями ранее. В тот же вечер крепостной, пришедший из
Боровский сказал, что видел, как в город вошла огромная армия. Некоторые
казаки из отряда Дохтурова сообщили, что видели французскую
гвардию, марширующую по дороге в Боровск. Из всех этих сообщений
было ясно, что там, где они ожидали встретить одну дивизию, теперь
была вся французская армия, идущая из Москвы в неожиданном направлении — по Калужской дороге. Дохтуров не хотел предпринимать никаких действий, так как не понимал, что ему теперь делать. Ему
приказали атаковать Форминск. Но там был только Брусье.
в то время и сейчас там находилась вся французская армия. Ермолов хотел действовать по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужны указания Кутузова. Поэтому было решено отправить донесение в штаб.

 Для этого был выбран способный офицер Болховитинов, который должен был не только передать письменное донесение, но и устно разъяснить ситуацию. Около полуночи Болховитинов, получив депешу и устные указания, поскакал в Генеральный штаб в сопровождении казака с запасными лошадьми.





 ГЛАВА XVI

Была тёплая тёмная осенняя ночь. Дождь шёл четыре дня.
 Дважды сменив лошадей и проскакав двадцать миль за полтора часа по липкой, грязной дороге, Болховитинов добрался до Литашёвки в час ночи.
Спешившись у домика, на плетне которого висела вывеска «ГЕНЕРАЛ-ШТАБ», и бросив поводья, он вошёл в тёмный проход.

 «Дежурного генерала, живо!» Это очень важно! — сказал он кому-то, кто поднялся и принюхивался в тёмном коридоре.

 — Ему с вечера очень плохо, и это уже третья ночь
он не спал, — умоляющим шепотом сказал ординарец. — Вам нужно сначала разбудить капитана.

 — Но это очень важно, от генерала Дохтурова, — сказал
Болховитинов, входя в открытую дверь, которую он нащупал в темноте.


Ординарец вошёл раньше него и начал кого-то будить.

 — Ваша честь, ваша честь! Курьер.

 — Что? Что такое? От кого? — послышался сонный голос.

 — От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Форминске, — сказал Болховитинов, не видя в темноте, кто говорит, но по голосу догадываясь, что это не Коновницын.

Проснувшийся мужчина зевнул и потянулся.

«Мне не хочется его будить, — сказал он, нащупывая что-то. — Он очень болен. Возможно, это всего лишь слухи».

«Вот депеша, — сказал Болховитинов. — Мне приказано немедленно передать её дежурному генералу».

«Подождите минутку, я зажгу свечу. «Ах ты, проклятый плут, где ты его вечно прячешь?» — сказал голос человека, который потягивался, обращаясь к денщику. (Это был Щербинин, адъютант Коновницына.) «Нашёл, нашёл!» — добавил он.

 Денщик зажигал свечу, а Щербинин шарил рукой по карманам.
что-то на подсвечнике.

«О, мерзкие твари!» — сказал он с отвращением.

При свете искр Болховитинов увидел юное лицо Щербинина, державшего свечу, и лицо другого человека, который всё ещё спал.
Это был Коновницын.

Когда пламя серных спичек, подожжённых трутом, разгорелось, сначала голубое, а потом красное, Щербинин зажег сальную свечу, от которой разбегались тараканы, грызшие подсвечник, и посмотрел на посыльного. Болховитинов был весь в грязи
Он был весь в грязи и размазал её по лицу, вытирая его рукавом.

«Кто доложил?» — спросил Щербинин, беря конверт.

«Сведения достоверные, — сказал Болховитинов. — Пленные, казаки и разведчики говорят одно и то же».

— Ничего не поделаешь, придётся его разбудить, — сказал Щербинин,
поднимаясь и подходя к мужчине в ночной рубашке, лежавшему под шинелью.
— Пётр Петрович! — сказал он. (Коновницын не пошевелился.)
— В Генеральный штаб! — сказал он с улыбкой, зная, что эти слова обязательно его разбудят.

И действительно, голова в ночном колпаке тут же приподнялась.
На красивом, решительном лице Коновницына с раскрасневшимися от лихорадки щеками
на мгновение застыло мечтательное выражение, далёкое от
нынешних дел, но затем он вдруг встрепенулся, и лицо его приняло
привычное спокойное и решительное выражение.

 «Ну, что там? От кого?» — спросил он сразу, но без спешки, щурясь от света.

Выслушав доклад офицера, Коновницын сломал печать и прочитал депешу. Едва он это сделал, как опустил ноги в
он сбросил шерстяные чулки на земляной пол и начал надевать свои
сапоги. Затем снял ночной колпак, зачесал волосы на виски,
и надел кепку.

“Вы быстро добрались сюда? Пойдемте к его высочеству”.

Коновницын сразу понял, что принесенное известие очень важно
и что нельзя терять времени. Он не учел или задать
сам ли новость хорошей или плохой. Это его не интересовало. Он
относился ко всему, что было связано с войной, не с точки зрения здравого смысла, а как-то иначе. В нём жила глубокая невысказанная
убеждённость в том, что всё будет хорошо, но что не стоит на это полагаться
и тем более говорить об этом, а нужно просто заниматься своим делом.
И он занимался своим делом, отдавая ему все силы.

Пётр Петрович Коновницын, как и Дохтуров, по-видимому, был включён в список так называемых героев 1812 года — Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых и Милорадовичей — исключительно ради соблюдения приличий. Как и
Дохтуров, он имел репутацию человека с очень ограниченными способностями и знаниями, и, как и Дохтуров, он никогда не строил планов сражений, а
Его всегда можно было найти там, где было труднее всего. С тех пор как он был назначен дежурным генералом, он всегда спал с открытой дверью,
приказав, чтобы каждому посыльному разрешалось будить его. В бою он
всегда был под огнём, так что Кутузов упрекал его за это и боялся посылать на передовую. Как и Дохтуров, он был одним из тех незаметных шестерёнок, которые без стука и шума составляют самую важную часть механизма.

Выйдя из хижины в сырую тёмную ночь, Коновницын нахмурился — отчасти из-за усилившейся головной боли, отчасти из-за
Ему в голову пришла неприятная мысль о том, как эта новость взбудоражит всех влиятельных людей в штабе, особенно Беннигсена, который со времен Тарутино был на ножах с Кутузовым. Как они будут вносить предложения, ссориться, отдавать приказы и отменять их. И это предчувствие было ему неприятно, хотя он и знал, что ничего не поделаешь.

И действительно, Толь, к которому он отправился, чтобы сообщить новость, сразу же начал излагать свои планы генералу, с которым делил квартиру, пока Коновницын, слушавший его в усталом молчании, не напомнил ему, что они должны
отправляйтесь к его высочеству.





 ГЛАВА XVII
 Кутузов, как и все старики, мало спал по ночам. Он часто засыпал
неожиданно днём, но ночью, лёжа на кровати, не раздеваясь, обычно
не спал и размышлял.

 Так он лежал теперь на кровати, подперев
большую, тяжёлую, покрытую шрамами голову пухлой рукой, с
открытым глазом, размышляя и вглядываясь в темноту.

С тех пор как Беннигсен, который переписывался с императором и имел больше влияния, чем кто-либо другой в штабе, начал избегать его, Кутузов
Кутузов был более спокоен за то, что ему и его войскам не придётся участвовать в бесполезных агрессивных действиях. Урок Тарутинского сражения и дня перед ним, который Кутузов помнил с болью, должен был, по его мнению, оказать влияние и на других.

 «Они должны понять, что мы можем проиграть, только перейдя в наступление.
 Терпение и время — мои воины, мои защитники», — думал Кутузов. Он знал, что яблоко нельзя срывать, пока оно зелёное. Оно само упадёт, когда созреет, но если сорвать его недозрелым, оно испортится, а дерево
Он ранен, и у тебя зубы наготове. Как опытный охотник,
он знал, что зверь ранен, и ранен так, как могла ранить его только вся мощь России, но был ли он смертельно ранен или нет, оставалось под вопросом. Теперь, после того как были отправлены Лористон и Бартелеми, а также после донесений партизан, Кутузов был почти уверен, что рана смертельна. Но ему нужны были дополнительные доказательства, и ему пришлось ждать.

 «Они хотят побежать и посмотреть, как сильно они его ранили. Подожди, и мы
«Видите! Постоянные манёвры, постоянные наступления!» — подумал он. «Зачем?
 Только чтобы выделиться! Как будто сражаться — это весело. Они как дети, от которых невозможно добиться внятного объяснения того, что произошло, потому что все они хотят показать, как хорошо они умеют сражаться. Но сейчас это не нужно.

 «И какие хитроумные манёвры они мне предлагают! Им кажется, что, продумав два или три варианта на случай непредвиденных обстоятельств» (он
вспомнил общий план, присланный ему из Петербурга), «они всё предусмотрели. Но непредвиденных обстоятельств бесконечное множество».

Неразрешённый вопрос о том, была ли рана, полученная в Бородинском сражении, смертельной,
висел над Кутузовым целый месяц. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, Кутузов всем своим существом чувствовал, что страшный удар, в который он и все русские вложили всю свою силу, должен был быть смертельным. Но в любом случае нужны были доказательства; он ждал их целый месяц и чем дольше ждал, тем больше терял терпение. Лежа в постели в те бессонные ночи, он делал то, за что упрекал молодых генералов
за то, что делал. Он представлял себе всевозможные непредвиденные обстоятельства, совсем как
молодые люди, но с той разницей, что он видел тысячи
непредвиденных обстоятельств вместо двух или трех и ничего на них не основывал. В
дольше он думал, тем больше непредвиденные расходы представились. Он
мерещились всякие движения наполеоновской армии в целом или
в разделах—против Петербурга, или против него, или обойти его.
Он также подумал о возможности (которой боялся больше всего), что
Наполеон мог бы сразиться с ним его же оружием и остаться в Москве
ожидающий его. Кутузов даже предполагал, что армия Наполеона может повернуть назад
через Медынь и Юхнов, но единственное, чего он не мог предвидеть, было
что произошло — безумное, конвульсивное бегство армии Наполеона в течение
первых одиннадцати дней после оставления Москвы: паническое бегство, которое сделало
возможно то, о чем Кутузов еще даже не смел думать — полное
истребление французов. Донесение Дорохова о дивизии Брусье, сообщения партизан о бедственном положении в армии Наполеона, слухи о подготовке к оставлению Москвы — всё это подтверждало предположение о том, что
Французская армия была разбита и готовилась к отступлению. Но это были
всего лишь предположения, которые казались важными молодым людям, но не
Кутузову. Благодаря своему шестидесятилетнему опыту он знал,
какую ценность имеют слухи, знал, как склонны люди, желающие чего-либо,
группировать все новости так, чтобы они подтверждали желаемое, и знал,
как легко в таких случаях они упускают из виду всё, что говорит об обратном.
И чем больше он этого желал, тем меньше позволял себе в это верить. Этот вопрос поглотил все его мыслительные способности. Всё остальное было для него лишь жизнью.
привычная рутина. К такой привычной рутине относились его разговоры
с персоналом, письма, которые он писал из Тарутино мадам де Сталь,
чтение романов, вручение наград, переписка с Петербургом и так далее. Но уничтожение французов, которое предвидел только он, было единственным желанием его сердца.

 В ночь на одиннадцатое октября он лежал, опираясь на руку, и думал об этом.

В соседней комнате послышался шум, и он услышал шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.

 «Эй, кто там? Заходи, заходи! Какие новости?» — крикнул фельдмаршал
вышел к ним.

Пока лакей зажигал свечу, Толл изложил суть дела
новости.

“Кто принес?” - спросил Kut;zov взглядом, который, когда свеча была
развели, нанесли потери его холодной тяжести.

“Не может быть никаких сомнений, Ваше Высочество”.

“ Позови его сюда, позови его сюда.

Кутузов сел, свесив с кровати одну ногу и положив на другую своё большое брюхо. Он прищурил
свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланника, как будто желая
прочесть на его лице то, что занимало его собственные мысли.

— Скажи мне, скажи мне, друг, — обратился он к Болховитинову своим тихим, старческим голосом, запахивая рубашку, которая была расстегнута на груди, — подойди ближе, ближе. Какие новости ты мне принёс? А? Что Наполеон покинул Москву? Ты уверен? А?

 Болховитинов подробно рассказал всё, что ему было велено сообщить.

 — Говори быстрее, быстрее! «Не мучай меня!» Кутузов перебил его.

 Болховитинов всё ему рассказал и замолчал, ожидая указаний. Толь начал что-то говорить, но Кутузов остановил его.
он. Он попытался что-то сказать, но лицо его вдруг наморщился и
сморщенный, он махнул рукой на Толя и повернулся в противоположную сторону
в комнате, в углу потемнела от иконы, что висели там.

“Господи, Создатель мой, Ты услышал молитву нашу...” - сказал он
дрожащим голосом, сложив руки. “Россия спасена. Благодарю Тебя, о
Господи!” и он заплакал.





ГЛАВА XVIII
С того момента, как он получил это известие, и до конца кампании вся
деятельность Кутузова была направлена на то, чтобы удержать свои войска от бесполезных атак — властью, хитростью и уговорами.
манёвры или столкновения с отступающим противником. Дохтуров отправился в
Малоярославец, но Кутузов задержался с основной армией и отдал
приказ об эвакуации Калуги — отступление за пределы города казалось
ему вполне возможным.

Кутузов отступал повсюду, но противник, не
дожидаясь его отступления, бежал в противоположном направлении.

Историки Наполеона описывают его искусные манёвры при Тарутино и Малоярославце и строят догадки о том, что произошло бы, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые южные провинции.

Но не говоря уже о том, что ничто не мешало ему продвигаться в эти южные провинции (поскольку русская армия не преграждала ему путь), историки забывают, что ничто не могло спасти его армию, поскольку она уже несла в себе зародыши неизбежного краха. Как могла эта армия, которая нашла в Москве обильные припасы и растоптала их, вместо того чтобы сохранить, а по прибытии в
Смоленск разграбил продовольственные запасы вместо того, чтобы их сохранить. Как могла эта армия восстановиться в Калужской губернии, населённой русскими?
как те, кто жил в Москве, где огонь обладал тем же свойством — пожирать то, что было подожжено?


Эта армия нигде не могла оправиться. После Бородинского сражения и разграбления Москвы она как бы
несла в себе химические элементы разложения.

Члены того, что когда-то было армией, — сам Наполеон и все его солдаты — бежали, не зная куда, и каждый был озабочен лишь тем, чтобы как можно быстрее покинуть это место, безнадёжность которого они все более или менее смутно осознавали.

Так получилось, что на совете в Мало-Ярославце, когда
генералы, притворявшиеся, что совещаются, высказывали разные мнения,
все замолчали, услышав мнение простодушного солдата Мутона, который,
выступая последним, сказал то, что они все чувствовали: что единственное,
что нужно сделать, — это как можно быстрее уйти; и никто, даже
Наполеон, не мог возразить против этой истины, которую они все
признавали.

Но хотя все они понимали, что нужно бежать,
они всё равно испытывали стыд от того, что им приходится спасаться бегством.
Чтобы преодолеть этот стыд, нужен был внешний шок, и этот шок случился в своё время. Французы называли это «le hourra de l’Empereur».

 На следующий день после совета в Малоярославце Наполеон рано утром выехал из расположения своей армии в сопровождении маршалов и эскорта под предлогом осмотра армии и места предстоящей битвы. Несколько казаков, охотившихся за добычей, столкнулись с императором и едва не захватили его в плен. Если бы казаки не схватили Наполеона, его бы спасло то, что
То, что уничтожало французскую армию, — добыча, за которой гнались казаки. Здесь, как и при Тарутино, они бросились за добычей, бросив солдат. Не обращая внимания на Наполеона, они устремились за добычей, и Наполеону удалось сбежать.

 Когда «дети Дона» могли бы с лёгкостью схватить самого императора посреди его армии, стало ясно, что ему ничего не остаётся, кроме как бежать со всех ног по ближайшей знакомой дороге. Наполеон
со своим сорокалетним брюшком понял этот намёк, не чувствуя былой ловкости и смелости и находясь под влиянием страха
Казаки дали ему это, и он сразу же согласился с Мутоном и отдал приказ — как сообщают нам историки — отступать по Смоленской дороге.

 То, что Наполеон согласился с Мутоном и что армия отступила, не доказывает, что Наполеон заставил её отступить.
Это доказывает лишь то, что силы, которые повлияли на всю армию и направили её по Можайской (то есть Смоленской) дороге, действовали и на него.





ГЛАВА XIX
Человек, находящийся в движении, всегда ставит перед собой цель. Чтобы пройти тысячу миль, он должен представлять, что в конце пути его ждёт что-то хорошее
конец этих тысяч миль. Нужно иметь перспективу обетованной земли
, чтобы иметь силы двигаться.

Землей обетованной для французов во время их наступления была Москва,
во время их отступления это была их родная земля. Но эта родная земля
была слишком далеко, а человеку, идущему тысячу миль, совершенно
необходимо отложить в сторону свою конечную цель и сказать себе:
«Сегодня я доберусь до места в двадцати пяти милях отсюда, где я
отдохну и переночую», и в течение первого дня пути это место отдыха
затмевает его конечную цель и привлекает все его надежды и желания. И
импульсы, которые испытывает отдельный человек, всегда усиливаются в толпе.

 Для французов, отступавших по старой Смоленской дороге, конечная цель — их родная земля — была слишком далека, а ближайшей целью был Смоленск, к которому их влекли все желания и надежды, многократно усиленные в массе. Не то чтобы они знали, что в Смоленске их ждёт много еды и свежих войск, и не то чтобы им так сказали (напротив, их старшие офицеры и сам Наполеон знали, что провизии там мало), но только это могло
дай им силы двигаться дальше и переносить нынешние лишения. Итак,
и те, кто знал, и те, кто не знал, обманули себя, и
двинулись к Смоленску, как к земле обетованной.

Выйдя на большую дорогу, французы бежали с удивительной энергией
и неслыханной быстротой к намеченной цели. Помимо
общего импульса, который объединил всю толпу французов в одну массу и
придал им определенную энергию, была еще одна причина, связывающая
их вместе — их большая численность. Как и в случае с физическим законом гравитации,
Их огромная масса притягивала к себе отдельные атомы человеческого тела.
Сотни тысяч их двигались как единый народ.

Каждый из них больше всего на свете хотел сдаться в плен,
чтобы избежать всего этого ужаса и страданий; но, с одной стороны, сила
этого общего стремления к Смоленску, их цели, влекла каждого из них в
одном направлении; с другой стороны, армейский корпус не мог сдаться
отряду, и хотя французы пользовались любой удобной возможностью,
чтобы отделиться и сдаться в плен, они не могли этого сделать.
При малейшем достойном предлоге такие предлоги не всегда находились.
Сама их численность, а также их скопление и быстрое передвижение лишали их такой возможности и делали для русских не только трудным, но и невозможным остановить это передвижение, на которое французы направляли все свои силы.
За определённым пределом никакое механическое воздействие на тело не могло ускорить процесс разложения.


Кусок снега не может растаять мгновенно. Существует определённый
предел времени, за пределами которого никакое количество тепла не сможет растопить снег. На
Напротив, чем сильнее жара, тем плотнее становится оставшийся снег.


 Из русских военачальников это понимал только Кутузов. Когда стало ясно, что французская армия отступает по Смоленской дороге, начало происходить то, что
Коновницын предвидел в ночь на 11 октября. Все старшие офицеры хотели отличиться,
отрезать, захватить, пленить и свергнуть французов, и все
требовали действий.

Только Кутузов использовал всю свою власть (а такая власть очень ограничена в случае любого главнокомандующего), чтобы предотвратить атаку.

Он не мог сказать им то, что мы говорим сейчас: «Зачем сражаться, зачем преграждать дорогу, теряя своих людей и бесчеловечно убивая несчастных? Какой в этом смысл, если треть их армии растворилась на дороге из Москвы в Вязьму без единого сражения?» Но, опираясь на свою преклонную мудрость, он рассказал им о золотом мосте, и они смеялись над ним и клеветали на него, бросаясь на умирающего зверя, терзая его и ликуя.

Ермолов, Милорадович, Платов и другие в окружении французов
близ Вязьмы не смогли устоять перед желанием отрезать и разбить два французских корпуса и в качестве донесения о своих намерениях Кутузову
прислали ему чистый лист бумаги в конверте.

И как ни старался Кутузов удержать войска, наши атаковали, пытаясь преградить путь.
Пехотные полки, как нам сообщают, шли в атаку под музыку и барабанный бой, убивая и теряя тысячи людей.

Но они никого не отрезали и не разбили, и французская армия, ещё теснее сомкнув ряды перед лицом опасности, продолжала свой роковой путь к Смоленску, постепенно отступая.





КНИГА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ: 1812 ГОД

ГЛАВА I

Бородинское сражение, за которым последовало взятие Москвы и бегство французов без дальнейших столкновений, является одним из самых поучительных явлений в истории.

Все историки сходятся во мнении, что внешняя активность государств и народов в их конфликтах друг с другом выражается в войнах и что в результате большего или меньшего успеха в войне политическая сила государств и народов возрастает или уменьшается.

Каким бы странным ни казался исторический рассказ о том, как какой-то король или император
поссорившись с другим, собирает армию, сражается с армией своего врага,
одерживает победу, убив три, пять или десять тысяч человек,
покоряет королевство и целую нацию, насчитывающую несколько миллионов,
все факты истории (насколько нам известно) подтверждают правдивостьУтверждение о том, что больший или меньший успех одной армии в борьбе с другой является причиной или, по крайней мере, важным показателем увеличения или уменьшения силы нации, не имеет под собой оснований.
Непонятно, почему поражение армии — сотой части нации — должно заставлять всю нацию подчиниться.  Армия одерживает победу, и права победившей нации сразу же расширяются за счёт побеждённой. Армия потерпела поражение, и народ сразу же лишается своих прав в зависимости от тяжести поражения. А если его армия
терпит полное поражение, и нация оказывается в полной зависимости.

 Так, согласно истории, было с древнейших времен и так происходит по сей день. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По мере поражения австрийской армии Австрия теряет свои права, а права и сила Франции возрастают. Победы французов при Йене и Ауэрштедте уничтожают независимое существование Пруссии.

Но затем, в 1812 году, французы одерживают победу под Москвой. Москва взята, и после этого, без дальнейших сражений, Россия перестала существовать
прекращает своё существование, но французская армия численностью в шестьсот тысяч человек, а затем и сама наполеоновская Франция продолжают существовать. Приукрашивать факты, чтобы они соответствовали правилам истории: говорить, что поле битвы при Бородино осталось за русскими или что после Москвы были другие сражения, которые уничтожили армию Наполеона, — невозможно.

 После победы французов при Бородино не было ни генерального сражения, ни каких-либо других серьёзных столкновений, но французская армия прекратила своё существование. Что это значит? Если бы это был пример из истории Китая, то
мы могли бы сказать, что это не было историческим явлением (что является обычным приёмом историков, когда что-то не соответствует их стандартам);
если бы речь шла о каком-то кратковременном конфликте, в котором участвовало бы лишь небольшое количество войск, мы могли бы считать это исключением; но это событие произошло на глазах у наших отцов, и для них это был вопрос жизни и смерти их родины, и произошло оно во время величайшей из всех известных войн.

Период кампании 1812 года, от Бородинского сражения до изгнания французов, показал, что победа в битве не означает
не приводит к завоеванию и даже не является непременным признаком завоевания; оно доказало, что сила, решающая судьбы народов, заключается не в завоевателях и даже не в армиях и сражениях, а в чём-то другом.

 Французские историки, описывая состояние французской армии перед тем, как она покинула Москву, утверждают, что в Великой армии всё было в порядке, кроме кавалерии, артиллерии и транспорта — не было корма для лошадей и скота. Это было несчастье, которое никто не мог исправить,
потому что крестьяне в округе скорее сожгли бы своё сено, чем отдали бы его французам.

Одержанная победа не принесла обычных результатов, потому что крестьяне
Карп и Влас (которые после того, как французы покинули Москву,
приехали на своих повозках, чтобы разграбить город, и в целом не проявили
никаких героических чувств) и бесчисленное множество таких крестьян
не привезли сено в Москву за предложенную высокую цену, а сожгли его.

Давайте представим себе двух мужчин, которые вышли на дуэль на рапирах
по всем правилам фехтовального искусства. Фехтование
продолжается уже некоторое время; внезапно один из бойцов, почувствовав себя
Раненый, понимая, что дело нешуточное и касается его жизни, бросает рапиру и, схватив первую попавшуюся дубинку, начинает размахивать ею. Затем давайте представим, что боец, который так разумно использовал лучшее и самое простое средство для достижения своей цели, в то же время был подвержен влиянию рыцарских традиций и, желая скрыть факты, настаивал на том, что одержал победу с помощью рапиры, следуя всем правилам искусства. Можно себе представить, какая путаница и неясность возникли бы из-за такого описания дуэли.

Фехтовальщиком, потребовавшим поединка по правилам фехтования, была французская армия; его противником, отбросившим рапиру и схватившимся за дубину, был русский народ; а теми, кто пытается объяснить происходящее по правилам фехтования, являются историки, описавшие это событие.

 После сожжения Смоленска началась война, которая не соответствовала никаким прежним военным традициям. Сожжение городов и деревень,
отступление после сражений, удар, нанесённый при Бородино, и новое отступление, сожжение Москвы, поимка мародёров, захват
Транспортировка войск и партизанская война — всё это было нарушением правил.

 Наполеон чувствовал это и с того момента, как в Москве он принял правильную стойку для фехтования и вместо рапиры противника увидел занесённую над его головой дубину, не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война ведётся вопреки всем правилам — как будто существуют какие-то правила для убийства людей. Несмотря на
жалобы французов на несоблюдение правил, несмотря на то, что некоторым высокопоставленным русским это казалось довольно
Было позорно сражаться дубинками, и они хотели принять позу en
quarte или en tierce по всем правилам, сделать ловкий
выпад en prime и так далее — дубинка народной войны была поднята
со всей своей грозной и величественной силой, и, не считаясь ни с чьими вкусами или правилами и ни с чем другим, она поднималась и опускалась с глупой простотой, но неуклонно, и колотила французов, пока не погибло всё вторжение.

И это хорошо для народа, который не салютует, как это сделали французы в 1813 году, по всем правилам искусства, а выставляет напоказ рукоять своего
изящно и вежливо протяните рапиру своему великодушному победителю,
но в момент суда, не спрашивая, какие правила другие
приняли в подобных случаях, просто и легко возьмите первую
попавшуюся под руку дубинку и бейте ею до тех пор, пока чувство обиды и мести в вашей душе не сменится чувством презрения и сострадания.





 ГЛАВА II

Одним из наиболее очевидных и выгодных отступлений от так называемых
законов ведения войны является действие разрозненных групп против людей,
собравшихся в одном месте. Такое действие всегда происходит в войнах, которые
национальный характер. В таких действиях вместо двух противоборствующих сторон
люди рассредоточиваются, атакуют поодиночке, убегают, когда на них нападают более сильные силы, но снова атакуют, когда появляется возможность. Так поступали партизаны в Испании, горные племена на Кавказе и русские в 1812 году.

 Люди называют такой вид войны «партизанской» и считают, что, дав ему такое название, они объяснили его суть. Но такая война не подпадает ни под одно правило и прямо противоречит известному тактическому правилу, которое считается непреложным. Это правило гласит, что
атакующий должен концентрировать свои силы для того, чтобы быть сильнее, чем его
оппонента в момент конфликта.

Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо нарушает
это правило.

Это противоречие возникает из-за того, что военная наука предполагает, что
численность армии идентична ее численности. Военная наука
наука утверждает, что чем больше войск, тем больше сила. Les gros
bataillons ont toujours raison. *

 * Большие батальоны всегда побеждают.

 С точки зрения военной науки это всё равно что определить импульс в механике
только по отношению к массе: утверждение, что импульсы равны или не равны друг другу только потому, что массы равны или не равны.

 Импульс (количество движения) — это произведение массы на скорость.

 В военном деле сила армии — это произведение её массы на некий неизвестный x.

Военная наука, видя в истории бесчисленные примеры того,
что численность армии не совпадает с её силой и что небольшие отряды побеждают более крупные, смутно признаёт существование
этого неизвестного фактора и пытается его обнаружить — теперь уже геометрическим путём
формирование, теперь в используемом снаряжении, а чаще всего в
гении командиров. Но придание этим различным значениям
фактора не приводит к результатам, согласующимся с историческими
фактами.

 Однако достаточно отказаться от ложного представления (принятого в угоду «героям») об эффективности приказов, отдаваемых командирами в военное время, чтобы найти эту неизвестную величину.

Эта неизвестная величина — боевой дух армии, то есть большая или меньшая готовность сражаться и противостоять опасности, которую испытывают все солдаты
составляющие армию, совершенно независимо от того, сражаются они или нет под командованием гения, в две или три шеренги, с дубинками или с винтовками, стреляющими тридцать раз в минуту.
Люди, которые хотят сражаться, всегда будут ставить себя в наиболее выгодные для боя условия.


Боевой дух армии — это фактор, который, умноженный на численность, даёт результирующую силу. Определить и выразить значимость этого неизвестного фактора — боевого духа армии — задача для науки.

 Эта задача может быть решена только в том случае, если мы перестанем произвольно подменять
для самого неизвестного x — условия, при которых эта сила становится очевидной,
например, приказы генерала, используемое снаряжение и так далее, — мы принимаем за реальное значение этого фактора.
Если мы признаем, что эта неизвестная величина в целом представляет собой
большее или меньшее желание сражаться и противостоять опасности. Только тогда,
выразив известные исторические факты с помощью уравнений и сравнив относительную
значимость этого фактора, мы сможем надеяться на определение неизвестного.

Десять человек, батальонов или дивизий сражаются с пятнадцатью людьми, батальонами или
подразделения, побеждают — то есть убивают или берут в плен — всех остальных, при этом сами теряют четыре, так что с одной стороны потеряно четыре, а с другой — пятнадцать.  Следовательно, четыре равны пятнадцати, и поэтому 4x = 15y.  Следовательно, x/y = 15/4.  Это уравнение не даёт нам значения неизвестного множителя, но показывает соотношение между двумя неизвестными. Если подставить в эти уравнения различные исторические единицы (сражения, кампании, периоды войны), можно получить ряд чисел, в которых должны существовать и могут быть обнаружены определённые закономерности.

Тактическое правило, согласно которому армия должна действовать массово при наступлении и небольшими группами при отступлении, неосознанно подтверждает истину о том, что сила армии зависит от её духа.  Чтобы вести людей вперёд под огнём, требуется больше дисциплины (которую можно обеспечить только при массовом передвижении), чем для отражения атак.  Но это правило, которое не учитывает боевой дух армии, постоянно оказывается неверным и особенно резко контрастирует с фактами, когда боевой дух войск резко повышается или падает, как это происходит во всех национальных войнах.

Французы, отступая в 1812 году, — хотя по тактике им следовало разделиться на отряды для самозащиты, — собрались в одно место, потому что боевой дух армии был настолько низок, что только общая цель удерживала её вместе. Русские, напротив, должны были, согласно тактике, атаковать
массово, но на самом деле они разделились на небольшие отряды,
потому что их боевой дух был настолько высок, что отдельные
солдаты без приказа наносили удары по французам, не нуждаясь в
каком-либо принуждении, чтобы заставить их подвергаться трудностям
и опасностям.





 ГЛАВА III

Так называемая партизанская война началась с вступлением французов в Смоленск.


До того как партизанская война была официально признана правительством,
тысячи отставших солдат, мародёров и фуражиров были уничтожены казаками и крестьянами, которые убивали их так же инстинктивно, как собаки загрызают бродячую бешеную собаку. Денис Давыдов,
с его русским чутьём, первым осознал ценность
этой ужасной дубинки, которая, вопреки правилам военной науки,
уничтожала французов, и ему принадлежит заслуга в том, что он первым
шаг к упорядочению этого метода ведения войны.

24 августа был сформирован первый партизанский отряд Давыдова, а затем
были признаны и другие. Чем дальше продвигалась кампания, тем больше
многочисленнее становились эти отряды.

Иррегулярные войска уничтожали великую армию по частям. Они собирали
опавшие листья, которые сами собой падали с того засохшего дерева —
Французская армия — и иногда сотрясала само это дерево. К октябрю, когда французы отступали к Смоленску, таких отрядов было уже несколько сотен, самых разных по численности и составу. Некоторые из них приняли
Они использовали все армейские методы и имели в своём распоряжении пехоту, артиллерию, штабы и все
удобства, связанные с жизнью. Другие отряды состояли исключительно из казачьей кавалерии. Были
также небольшие отряды пеших и конных воинов, а также группы крестьян и землевладельцев, о которых ничего не известно. Один отряд под командованием ризничего за месяц взял в плен несколько сотен человек; а Василиса, жена деревенского старосты, убила сотни французов.

Партизанская война разгорелась с новой силой в последние дни октября. Её первый период был пройден: когда сами партизаны
поражаясь собственной смелости, каждую минуту опасаясь, что их окружат и возьмут в плен французы, они прятались в лесах, не расседлывая лошадей, едва осмеливаясь спешиться и постоянно ожидая, что их будут преследовать. К концу октября такой способ ведения войны приобрёл чёткие очертания: всем стало ясно, на что можно отважиться в борьбе с французами, а на что нет. Теперь только командиры отрядов со штабами, действовавшие по правилам на расстоянии от французов, по-прежнему считали многое невозможным. Небольшие группы, которые начали свою деятельность
задолго до этого и уже успел заметить, что французы тщательно продумывают
возможные варианты, которые командиры крупных отрядов не осмеливались даже рассматривать. Казаки и крестьяне, пробравшиеся к французам,
теперь рассматривали все возможные варианты.

 22 октября Денисов (который был одним из партизан) со своим отрядом
находился на пике партизанского энтузиазма. С раннего утра он и его отряд были в движении. Весь день он наблюдал за
большим французским обозом с кавалерийским багажом и русскими пленными, который двигался по дороге, огибая лес.
армия, которая, как стало известно от шпионов и пленных, двигалась под усиленной охраной в сторону Смоленска. Помимо Денисова и Долохова (который также возглавлял небольшой отряд и двигался в окрестностях Денисова), об этом конвое знали командиры некоторых крупных подразделений со штабами, и, как выразился Денисов, они точили на него зубы. Два командира крупных отрядов — поляк и немец — прислали приглашения
почти одновременно обратились к Денисову с просьбой присоединиться к их дивизиям для атаки на конвой.

 «Нет, братцы, я и сам отрастил усы», — сказал Денисов, прочитав
Он взял эти документы и написал немцу, что, несмотря на его искреннее желание служить под началом столь доблестного и прославленного генерала, он вынужден отказаться от этой чести, поскольку уже находится под командованием польского генерала. Польскому генералу он ответил тем же, сообщив, что уже находится под командованием немца.

Договорившись об этом, Денисов и Долохов намеревались, не ставя в известность вышестоящее командование, атаковать и захватить этот конвой своими небольшими силами. 22 октября он двигался от
от деревни Микулино до деревни Шамшево. Слева от дороги
между Микулино и Шамшево простирались обширные леса, в
некоторых местах подступавшие к самой дороге, а в других отстоявшие от неё на милю или более. Денисов и его отряд ехали через эти леса весь день,
иногда углубляясь в них, а иногда подъезжая к самому краю,
но никогда не теряя из виду движущихся французов. В то утро
казаки из отряда Денисова захватили и унесли в лес
две повозки с кавалерийскими седлами, которые застряли в грязи
далеко от Микулино, где лес подступал вплотную к дороге. С тех пор и до вечера отряд наблюдал за передвижениями французов, не нападая. Нужно было дать французам спокойно добраться до Шамшева.
Не тревожа их, а затем, соединившись с Долоховым, который должен был
прибыть в тот же вечер на совещание в сторожевую избушку в лесу
менее чем в миле от Шамшева, на рассвете застать французов врасплох,
обрушиться на них лавиной с двух сторон, обратить их в бегство и
взять всех в плен одним ударом.

В тылу у них, более чем в миле от
Микулино, где начинался лес
Прямо у дороги были выставлены шесть казаков, которые должны были докладывать о появлении новых колонн французов.

 За Шамшевом Долохов должен был таким же образом наблюдать за дорогой, чтобы выяснить, на каком расстоянии находятся другие французские войска.  Они подсчитали, что в колонне было полторы тысячи человек.  У Денисова было двести человек, и  у Долохова могло быть столько же, но разница в численности не остановила Денисова. Всё, что он теперь хотел знать, — это что это за войска
и что ему нужно захватить «языка», то есть человека из
вражеская колонна. Утренняя атака на повозки была настолько поспешной, что все французы, сопровождавшие повозки, были убиты; в живых остался только маленький барабанщик, и, поскольку он отстал от колонны, он не мог ничего толком рассказать о войсках в ней.

Денисов счёл опасным предпринимать вторую атаку, опасаясь, что это
поднимет по тревоге всю колонну, поэтому он отправил Тихона Щербатого,
крестьянина из своей партии, в Шамшево, чтобы попытаться захватить хотя бы одного из французских интендантов, отправленных вперёд.





 ГЛАВА IV

Был тёплый дождливый осенний день. Небо и горизонт были одного цвета — цвета мутной воды. Временами опускался туман, а потом внезапно начинался сильный косой дождь.

 Денисов в фетровой шляпе и барашковой шапке, с которой стекала дождевая вода,
ехал верхом на тощей породистой лошади с запавшими боками. Как и его лошадь, которая поворачивала голову и прижимала уши, он прятался от проливного дождя и с тревогой смотрел перед собой. Его худое лицо с короткой густой чёрной бородой выглядело сердитым.

 Рядом с Денисовым ехал есаул, * сослуживец Денисова, тоже в бурке
в плаще и бараньем шапке, верхом на крупном холёном дончаке.

 * Казачий атаман.

Есаул Ловайский Третий был высоким, прямым, как стрела, мужчиной с бледным лицом, светлыми волосами, узкими светлыми глазами и спокойным, самодовольным выражением лица и осанки. Хотя невозможно было сказать, в чём заключалась особенность лошади и всадника, при первом взгляде на есаула и Денисова становилось ясно, что последний промок и чувствовал себя неуютно, сидя верхом на лошади, в то время как есаул выглядел таким же довольным и непринуждённым, как и всегда
и что он был не просто человеком, оседлавшим лошадь, а человеком, который был единым целым со своей лошадью, а значит, обладал двойной силой.

 Чуть впереди них шёл крестьянин-проводник, промокший до нитки, в сером крестьянском тулупе и белой вязаной шапке.

 Чуть позади на бедном, маленьком, тощем киргизском коне с огромным хвостом и гривой и кровоточащей пастью ехал молодой офицер в синем французском пальто.

Рядом с ним ехал гусар, а за ним на крупе лошади — мальчик в потрёпанной французской форме и синей фуражке. Мальчик держался за
гусар с холодными, красными руками, подняв брови, огляделся вокруг
с удивлением. Это был французский мальчик-барабанщик, захваченный в то утро.

За ними по узкой, насквозь промокшую, разрезать лесной дороге вышел гусар в
тройках и четверках, а потом казаки: одни в войлочных плащах, некоторые по-французски
шинели, а некоторые с конской попоне над их головами. Лошади,
промокшие под дождем, все выглядели черными, будь то гнедые или.
Их шеи с мокрыми, прилипшими гривами выглядели странно тонкими. От них поднимался пар. Одежда, седла, поводья — всё было мокрым.
скользкая и мокрая, как земля и опавшие листья, устилавшие дорогу. Мужчины сидели, прижавшись друг к другу, стараясь не шевелиться, чтобы согреться.
Вода стекала по их телам, не давая им замёрзнуть.
Вода просачивалась под сиденья, на колени и за шиворот. Посреди растянувшейся казачьей линии ехали две повозки, запряжённые французскими лошадьми и оседланными казачьими лошадьми, которых припрягли впереди.
Повозки грохотали по пням и веткам и с плеском проезжали по воде, скопившейся в колеях.

Лошадь Денисова свернула в сторону, чтобы объехать лужу на дороге, и ударила всадника коленом о дерево.

 «Ах, чёрт!» — сердито воскликнул Денисов и, оскалив зубы, трижды ударил лошадь кнутом, обрызгав себя и товарищей грязью.

Денисов был не в духе и из-за дождя, и из-за голода
(никто из них ничего не ел с утра), а главное, потому что
от Долохова по-прежнему не было вестей, а человек, посланный за «языком»
, не вернулся.

«Вряд ли ещё представится такой случай напасть на транспорт, как сегодня.
«Нападать на них в одиночку слишком рискованно, а если мы отложим это на другой день, то один из крупных партизанских отрядов уведет добычу прямо у нас из-под носа», — думал Денисов, постоянно поглядывая вперед в надежде увидеть гонца от Долохова.

 Выйдя на лесную тропинку, с которой открывался вид далеко вправо, Денисов остановился.

 «Кто-то идет», — сказал он.

Есаул посмотрел в ту сторону, куда указывал Денисов.

«Их двое, офицер и казак. Но не факт, что это сам подполковник», — сказал есаул, который любил
Он использовал слова, которых казаки не знали.

 Приближающиеся всадники спустились с холма, и их стало не видно, но через несколько минут они появились снова. Впереди, усталым галопом, размахивая кожаным кнутом, ехал офицер, растрёпанный и промокший, в брюках, задравшихся выше колен. За ним, стоя в стременах, рысил казак. Офицер, совсем молодой парень с широким румяным лицом и живыми весёлыми глазами, подскакал к Денисову и протянул ему мокрый конверт.

 «От генерала, — сказал офицер. — Прошу извинить, что он не совсем сухой».

Денисов, нахмурившись, взял конверт и вскрыл его.

 «Там нам всё твердили: «Это опасно, это опасно», — сказал офицер, обращаясь к есаулу, пока Денисов читал депешу.
— Но мы с Комаровым, — он указал на казака, — были готовы.
 У каждого из нас по два пистолета... Но что это?» — спросил он, заметив французского барабанщика.
— Пленный? Вы уже участвовали в боевых действиях? Май
Я поговорю с ним?»

«Востов! Петя!» — воскликнул Денисов, пробежав глазами донесение.
«Почему ты не сказал, кто ты такой?» — и, повернувшись с улыбкой, протянул мальчику руку.

Этим офицером был Петя Ростов.

Всю дорогу Петя готовился вести себя с Денисовым так, как подобает взрослому мужчине и офицеру, — не намекая на их предыдущее знакомство. Но как только Денисов улыбнулся ему, Петя оживился,
покраснел от удовольствия, забыл о своей официальной манере
и начал рассказывать, как он уже был в сражении под Вязьмой и как там отличился один гусар.

 — Ну, я рад тебя видеть, — перебил его Денисов, и его лицо снова приняло озабоченное выражение.

— Михаил Феоклитыч, — сказал он казаку, — это опять от того
немца, ну, ты знаешь. Он, — он указал на Петю, — служит у него.
И Денисов сказал казаку, что только что доставленное донесение было
повторением требования немецкого генерала, чтобы тот объединил с ним силы для нападения на транспорт.

«Если мы не заберём его сегодня, он утащит его прямо у нас из-под носа», — добавил он.


 Пока Денисов разговаривал с казаком, Петя, смущённый холодным тоном Денисова и предположивший, что это из-за состояния его брюк, украдкой попытался натянуть их под шинель.
чтобы никто этого не заметил, сохраняя при этом как можно более воинственный вид
.

“ Будут ли какие-нибудь приказы, ваша честь? он попросил Den;sov, держа его
руки в приветствии и возобновляют игру, флигель-адъютанта и генерал для
который он приготовил сам“, или я должен остаться с вами?”

“Приказ?” Задумчиво повторил Денисов. “Но ты можешь остаться до
tomowwow?”

“О, пожалуйста... — Можно мне остаться с тобой? — воскликнул Петя.

 — Но что же тебе сказал генерал? Вернуться немедленно? — спросил
Денисов.

 Петя покраснел.

 — Он мне ничего не сказал. Думаю, я могу? — неуверенно ответил он.

— Ну, всё в порядке, — сказал Денисов.

 И, повернувшись к своим людям, приказал одной группе идти к месту стоянки,
устроенному возле сторожевой хижины в лесу, а офицеру на киргизском коне (который выполнял обязанности адъютанта) велел
пойти и узнать, где Долохов и придёт ли он сегодня вечером.
Сам Денисов намеревался отправиться сесаулом и Петей на опушку леса, где он доходил до Шамшева, чтобы осмотреть ту часть французского бивуака, на которую они должны были напасть на следующий день.

«Ну, старик, — сказал он проводнику-крестьянину, — веди нас в Шамшево».

Денисов, Петя и есаул в сопровождении нескольких казаков и гусара, который вёл пленного, поехали налево через овраг к опушке леса.






Глава V
Дождь перестал, и только туман опускался на землю, а с деревьев капало. Денисов, казак и Петя молча ехали за мужиком в вязаной шапке, который, легко ступая вывернутыми наизнанку лаптями и бесшумно скользя ими по корням и мокрым листьям, молча вёл их к опушке леса.

 Он поднялся на пригорок, остановился, огляделся и пошёл туда, где
Заросли деревьев были не такими густыми. Дойдя до большого дуба, который ещё не сбросил листву, он остановился и таинственно поманил их рукой.

 Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, где стоял крестьянин, они могли видеть французов. Сразу за лесом, на спуске, раскинулось поле с яровой рожью. Справа, за крутым оврагом, виднелась небольшая деревня и господский дом с провалившейся крышей.
 В деревне, в доме, в саду, у колодца, у пруда,
на всём возвышении и вдоль всей дороги, ведущей в гору от
Мост, ведущий в деревню, находился не более чем в пятистах ярдах.
Сквозь мерцающий туман виднелись толпы людей.
Были отчётливо слышны их нерусские крики, обращённые к лошадям, которые с трудом взбирались в гору, нагруженные повозками, и их оклики друг к другу.


— Приведи сюда пленного, — тихо сказал Денисов, не сводя глаз с француза.


Казак спешился, поднял мальчика и подвёл его к Денисову.
Указывая на французские войска, Денисов спросил его, кто эти люди и что они здесь делают. Мальчик, засунув холодные руки в карманы,
приподняв брови, испуганно посмотрел на Денисова, но, несмотря на явное желание рассказать всё, что он знает, стал давать сбивчивые ответы, лишь
подтверждая всё, о чём его спрашивал Денисов. Денисов отвернулся от него,
нахмурившись, и обратился к казаку, изложив ему свои предположения.

Петя, быстро поворачивая голову, смотрел то на барабанщика, то на Денисова, то на эскадронного, то на французов в деревне и на дороге, стараясь не упустить ничего важного.

 «Придёт Долохов или нет, а мы его схватим, а?» — сказал Денисов, и глаза его весело блеснули.

— Очень подходящее место, — сказал есаул.

 — Мы отправим пехоту вниз, к болотам, — продолжил Денисов.
 — Они доберутся до сада; ты пойдёшь оттуда с казаками, — он указал на место в лесу за деревней, — а я со своими гусарами пойду отсюда. И по сигналу стреляй...

«Впадина непроходима — там болото, — сказал сотник. — Лошади увязнут.
Нам нужно объехать слева...»

 Пока они переговаривались вполголоса, с низины у пруда донёсся выстрел, появился клуб белого дыма, затем
Раздался ещё один выстрел, и со склона донеслись сотни, казалось, весёлых французских голосов, кричавших что-то в унисон. На мгновение Денисов и казак отпрянули. Они были так близко, что им показалось, будто они сами стали причиной стрельбы и криков. Но стрельба и крики были не связаны с ними. Внизу по болоту бежал человек в чём-то красном. Французы, очевидно, стреляли в него и кричали на него.

— Да это же наш Тихон, — сказал казак.

— Так и есть! Так и есть!

— Проказник! — сказал Денисов.

— Скроется! — сказал казак, щурясь.

Человек, которого они называли Тихоном, подбежал к ручью и бросился в него.
Вода заплескалась вокруг него, и он на мгновение исчез под водой.
Затем он выбрался на четвереньках, весь чёрный от воды, и побежал дальше.
 Французы, преследовавшие его, остановились.

 «Ловко!» — сказал казак.

 «Вот это зверь!» — сказал Денисов с прежним выражением досады. — Чем он занимался всё это время?

 — Кто он такой? — спросил Петя.

 — Он наш пластун. Я послал его за «языком».
 — А, да, — сказал Петя, кивнув в ответ на первые слова Денисова, как будто
он всё это понимал, хотя на самом деле ничего не понимал.

Тихон Щербатый был одним из самых незаменимых людей в их отряде.
Он был крестьянином из Покровска, что у реки Гжат. Когда Денисов
прибыл в Покровск в начале своей военной кампании и, как обычно,
вызвал старосту и спросил его, что тому известно о французах,
староста, как бы защищаясь, ответил, как и все старосты, что он
ничего о них не видел и не слышал. Но когда Денисов объяснил,
что его цель — убить французов, и
на вопрос, не заблудился ли кто-нибудь из французов в ту сторону, старейшина ответил, что некоторые
“дополнительные заказчики” действительно были в их деревне, но этот Тихон
Щербатый был единственным человеком, который занимался подобными делами. Денисов имел
Тихон позвонил и, похвалив его за активность, сказал несколько слов
в присутствии старейшины о верности царю и стране и
ненависть к французам, которую должны лелеять все сыны отечества.

«Мы не причиняем французам никакого вреда, — сказал Тихон, явно напуганный словами Денисова. — Мы просто дурачились с ребятами, понимаешь!
Мы убили с десяток «приказчиков», но больше никому не причинили вреда...»

 На следующий день, когда Денисов выехал из Покровска, совершенно забыв об этом крестьянине, ему доложили, что Тихон присоединился к их отряду и попросил разрешения остаться с ними. Денисов приказал разрешить ему это.

Тихон, который поначалу выполнял тяжёлую работу: разжигал костры, носил воду,
сдирал шкуры с убитых лошадей и так далее, вскоре проявил большой интерес и способности к партизанской войне.
По ночам он отправлялся за добычей и всегда приносил французскую одежду и оружие, а когда ему приказывали, приносил и
во французских пленных тоже. Затем Den;sov, освободив его от рутины и
начал брать его с собой, когда он вышел в экспедициях и его
причислены к казакам.

Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая
от кавалерии. Он был вооружён мушкетоном (который носил скорее в шутку),
пикой и топором, которым пользовался, как волк зубами, с
одинаковой лёгкостью вычёсывая блох из своей шкуры или
пережёвывая толстые кости. Тихон с одинаковой точностью
раскалывал брёвна ударами на расстоянии вытянутой руки или,
держа топор за обух, вырезал тонкие колышки
или вырезать ложки. В отряде Денисова он занимал особое и исключительное положение.
Когда нужно было сделать что-то особенно трудное или неприятное — вытолкать телегу из грязи, вытащив её за колёса, вытащить лошадь из болота за хвост, содрать с неё шкуру, пробраться к французам или пройти больше тридцати миль за день, — все со смехом указывали на Тихона.

«Этому дьяволу ничего не будет — он силён, как конь!» — говорили о нём.

 Однажды француз, которого Тихон пытался взять в плен, выстрелил в него из пистолета и попал в мясистую часть спины. Эта рана (которую Тихон
лечился только водкой, принимаемой внутрь и наружно) был
предметом самых живых шуток всего отряда — шуток, к которым
Тихон охотно присоединялся.

«Здорово, браток! Больше никогда? Заело?» — подшучивали над ним казаки.
А Тихон, нарочно корчась и корча рожи, притворялся
разгневанным и ругался на французов самыми забавными ругательствами. Единственным последствием этого инцидента для Тихона стало то, что после ранения он редко брал пленных.

 Он был самым храбрым и полезным членом отряда.  Никто не был ему ровней.
У него было больше возможностей для атаки, никто не захватил и не убил больше французов,
и, следовательно, он стал посмешищем для всех казаков и гусар
и охотно принял эту роль. Теперь Денисов отправил его
ночью в Шамшево, чтобы захватить «языка». Но то ли потому, что он
не удовлетворился захватом только одного француза, то ли потому, что он проспал
всю ночь, днем он забрался в кусты прямо среди деревьев.
Французы и, как Денисов видел сверху, были обнаружены
ими.





ГЛАВА VI

После некоторого разговора с есаулом о нападении на следующий день,
Теперь, видя, как близко они подошли к французам, он, казалось, окончательно решился.
Денисов развернул лошадь и поехал обратно.

 «Ну, брат, поедем домой», — сказал он Пете.

 Подъехав к сторожке, Денисов остановился и вгляделся в лес. Среди деревьев длинными шагами приближался человек с длинными ногами и длинными, размашистыми руками, в коротком сюртуке, лаптях и казацкой шапке. На плече у него висела мушкетная ложа, а за поясом торчал топор. Заметив Денисова, он поспешно бросил что-то
зашел в кусты, снял промокшую шляпу за отвисшие поля и
подошел к своему командиру. Это был Тихон. Его морщинистое и рябое
лицо и узкие глазки сияли самодовольным весельем. Он
высоко поднял голову и посмотрел на Денисова, как бы сдерживая смех.

“Ну, и куда же ты исчез?” - спросил Денисов.

“Куда же я исчез?" Я пошёл за французами, — смело и торопливо ответил Тихон хриплым, но мелодичным басом.

 — Зачем ты сунулся туда днём? Ах ты, болван! Ну и что же ты не взял ни одного?

 — О, я взял одного, — сказал Тихон.

“Где он?”

“Видишь ли, я забрал его первым делом на рассвете”, - продолжал Тихон, вытягивая
свои плоские ступни с вывернутыми наружу пальцами в лаптях. “Я отвел его
в лес. Потом я вижу, что он никуда не годится, и думаю, что пойду и приведу другого,
более подходящего”.

“Видишь?... Какой wogue—это просто, как я думал”, - сказал Den;sov к
есаул. “Почему ты не съел этого?”

“Какой смысл было приводить его?” Тихон перебил поспешно и
сердито— “Этот бы тебе не подошел. Как будто я не знаю, что именно
тебе нужно!

“ Какой же ты дурак!... Ну?

«Я пошёл за другим, — продолжил Тихон, — и вот так прокрался через лес и лёг». (Он внезапно лёг на живот, гибко изогнувшись, чтобы показать, как он это сделал.) «Один из них повернулся, и я схватил его вот так». (Он быстро и легко вскочил.)  «Пойдём к полковнику, — сказал я. Он начал кричать, и вдруг их стало четверо. Они бросились на меня со своими маленькими саблями. И я пошёл на них с топором, вот так: «Что вы задумали?» — говорю я. «Христос с вами!» — крикнул Тихон, сердито размахивая руками и выпятив грудь.

— Да, мы с холма видели, как ты припустил во весь дух по лужам! — сказал казак, прищуривая блестящие глаза.

 Пете очень хотелось рассмеяться, но он заметил, что все они воздерживаются от смеха.  Он быстро перевёл взгляд с лица Тихона на лицо казака и Денисова, не понимая, что всё это значит.

— Не валяй дурака! — сердито кашлянув, сказал Денисов. — Почему ты не
убил первого?

Тихон почесал спину одной рукой, а голову — другой,
и вдруг всё его лицо расплылось в сияющей дурацкой улыбке.
обнаружив щель в том месте, где он потерял зуб (вот почему его называли
Щербатый - щербатый). Денисов улыбнулся, а Петя разразился раскатом веселого смеха
к которому присоединился и Тихон.

“О, но он был настоящим бездельником”, - сказал Тихон. “Одежда
на нем — убогая вещь! Как я мог привести его? И такой грубый, ваша честь! Да он же говорит: «Я сам генеральский сын, я не пойду!» — говорит он».

«Ты дурак!» — сказал Денисов. «Я хотел спросить...»

«Но я его спросил, — сказал Тихон. — Он сказал, что мало что знает.
«Нас много, — говорит он, — но все мы бедняки — только солдаты в
назови, - говорит он. ‘Крикни им погромче, ‘ говорит, ’ и заберешь
их всех’, ” заключил Тихон, весело и решительно глядя в
Глаза Den;sov это.

“Я дам тебе hundwed острые ресницы—это научит тебя играть
дурак!” - сказал Den;sov серьезно.

— Но почему ты злишься? — возразил Тихон. — Как будто я никогда не видел твоих французов! Подожди, пока стемнеет, и я приведу тебе любого из них, кого захочешь, — хоть троих, если хочешь.

 — Ну, поехали, — сказал Денисов и всю дорогу до караульного помещения ехал молча, сердито нахмурившись.

Тихон шёл позади, и Петя слышал, как казаки смеялись вместе с ним и над ним из-за какой-то пары сапог, которые он бросил в кусты.

 Когда приступ смеха, охвативший его при словах и улыбке Тихона, прошёл и Петя на мгновение осознал, что этот Тихон убил человека, ему стало не по себе.  Он оглянулся на пленного барабанщика и почувствовал укол в сердце. Но это беспокойство длилось всего мгновение. Он почувствовал, что должен
поднять голову, собраться с духом и с важным видом расспросить
есаула о завтрашнем задании, которое
чтобы он не оказался недостойным общества, в котором оказался.

 Офицер, которого послали на разведку, встретил Денисова по дороге и сообщил, что Долохов скоро приедет и что с ним всё в порядке.

 Денисов сразу повеселел и, подозвав к себе Петю, сказал: «Ну, рассказывай, как ты?»






Глава VII

Петя, покинув свой народ после их отъезда из Москвы, присоединился к своему полку и вскоре был зачислен ординарцем к генералу, командовавшему большим партизанским отрядом. С тех пор как он получил офицерское звание, и особенно с тех пор, как он вступил в действующую армию и принял участие в
Во время битвы при Вязьме Петя находился в постоянном состоянии блаженного
волнения от того, что он уже взрослый, и в непрекращающемся экстазе спешил не упустить ни единого шанса совершить что-нибудь по-настоящему героическое. Он был в полном восторге от того, что видел и пережил в армии, но в то же время ему всегда казалось, что по-настоящему героические подвиги совершаются как раз там, где его не было. И он всегда спешил туда, где его не было.

Когда 21 октября его генерал выразил желание отправить кого-нибудь в отряд Денисова, Петя так умолял, чтобы его отправили
генерал не мог отказать. Но, отправляя его, он вспомнил
безумный поступок Пети в битве при Вязьме, когда вместо того, чтобы ехать по дороге к месту, куда его отправили, он поскакал к передовой под огнём французов и дважды выстрелил из пистолета. Поэтому теперь генерал прямо запретил ему участвовать в каких-либо действиях Денисова. Вот почему Петя покраснел и смутился, когда Денисов спросил его, может ли он остаться. Прежде чем они доехали до опушки леса, Петя решил, что должен нести
строго выполняйте его приказания и немедленно возвращайтесь. Но когда он увидел французов, увидел Тихона и узнал, что этой ночью непременно будет атака, он с той быстротой, с которой молодые люди меняют свои взгляды, решил, что генерал, которого он до тех пор очень уважал, был никчёмным немцем, что Денисов был героем, и казак был героем, и Тихон тоже был героем, и что ему было бы стыдно оставить их в трудную минуту.

Уже начинало темнеть, когда Денисов, Петя и казак подъехали к сторожке. В сумерках виднелись оседланные лошади, и
Казаки и гусары, соорудившие на поляне временные укрытия, разводили костры в лесной лощине, где французы не могли видеть дым. В проходе небольшой сторожевой будки казак с закатанными рукавами рубил баранину. В комнате три офицера из отряда Денисова превращали дверь в стол.
Петя снял мокрую одежду, отдал её сушить и сразу же начал помогать офицерам накрывать на стол.

 Через десять минут стол был готов, и на нём лежала салфетка.  На
На столе стояли водка, фляга с ромом, белый хлеб, жареная баранина и соль.

Сидя за столом с офицерами и разрывая руками жирную баранину, с которой стекал жир, Петя был в восторженном
детском состоянии любви ко всем людям и, следовательно,
уверенности в том, что и другие любят его так же.

«Ну что же вы думаете, Василий Дмитрич?» — сказал он Денисову. — Ничего, если я останусь у тебя на денёк? И, не дожидаясь ответа, он сам ответил на свой вопрос:
— Видишь ли, мне велели разузнать — ну, я и разузнаю... Только впусти меня в самое... в главное... Я
не хочу награды.... Но я хочу...

Петя стиснул зубы и огляделся, запрокинув голову и
размахивая руками.

“В вождя вуи...” - с улыбкой повторил Денисов.

“Только, пожалуйста, позвольте мне чем-нибудь командовать, чтобы я действительно мог командовать...”
Петя продолжал. “Что бы это значило для тебя?... — О, вам нужен нож? — сказал он, поворачиваясь к офицеру, который хотел отрезать себе кусок баранины.

 И он протянул ему свой складной нож. Офицер восхитился им.

 — Пожалуйста, оставьте его себе. У меня есть ещё такие же, — сказал Петя, краснея.
 — Боже мой! Я совсем забыл! — вдруг вскрикнул он. — У меня есть
изюм, мелкий, знаете, без косточек. У нас новый маркитант, и у него такие замечательные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык к чему-нибудь сладенькому. Хотите?.. — и Петя выбежал в коридор к своему казаку и принёс несколько мешочков, в которых было около пяти фунтов изюма. — Угощайтесь, господа, угощайтесь!

 — Вам нужен кофейник, не так ли? — спросил он у есаула. «Я купил у нашего маркитанта
отличный нож! У него есть замечательные вещи. И он очень
честный, это главное. Я обязательно пришлю его тебе. Или, может быть, твои кремни затупились или износились — такое случается
иногда, ты знаешь. Я захватил немного с собой, вот они, — и он
показал мешочек— “ сотня кремней. Я купил их очень дешево. Пожалуйста, примите в качестве
многие, как вы хотите, или все, если вам нравится....”

Потом вдруг опрометью чтобы он не сказал слишком много, P;tya остановился и
покраснела.

Он попытался вспомнить, есть ли у него не сделано ничего, что было
глупо. И, вспоминая события того дня, он подумал о французском мальчике-барабанщике. «Для нас это столица, но как же он? Куда его
поместили? Кормят ли его? Не обидели ли его?» — подумал он.
Но, поймав себя на том, что он слишком много говорит о кремнях, он теперь боялся высказываться.

 «Я мог бы спросить, — подумал он, — но они скажут: “Он сам ещё мальчик, вот и жалеет мальчика”».  Я завтра покажу им, мальчик я или нет.  Не покажется ли странным, если я спрошу?»  — подумал Петя. — Ну, ничего не поделаешь! — и тут же,
покраснев и с тревогой взглянув на офицеров, чтобы понять, не
иронизируют ли они над ним, сказал:

«Можно мне позвать того мальчика, которого взяли в плен, и дать ему что-нибудь поесть?.. Может быть...»

«Да, он бедняжка», — сказал Денисов, который, очевидно, понял
в этом напоминании нет ничего постыдного. “Позовите его. Его зовут Винсент
Bosse. Пусть его приведут.

“ Я позвоню ему, ” сказал Петья.

“Да, да, позовите его. Бедный малыш”, - повторил Денисов.

Петя стоял в дверях, когда Денисов сказал это. Он проскользнул внутрь
между офицерами, подошел вплотную к Денисову и сказал:

— Позвольте поцеловать вас, дорогой мой! О, как прекрасно, как великолепно!

И, поцеловав Денисова, он выбежал из избы.

— Босс! Винсент! — крикнул Петя, остановившись у двери.

— Кого вам нужно, сударь? — спросил голос из темноты.

Петя ответил, что ему нужен французский мальчик, которого взяли в плен в тот день.

 «А, Весенний?» — сказал казак.

 Казаки уже переделали имя мальчика, Винсент, в  Весенний (vernal), а крестьяне и солдаты — в Весенью.  В обоих вариантах
отсылка к весне (vesn;) соответствовала впечатлению, которое производил мальчик.

“Он греется там у костра. Ho, Ves;nya!
Ves;nya!—Ves;nny!” - смеясь, раздавались голоса, призывающие к другу в
тьма.

“Он умный парень”, - сказал гусар, стоявший рядом с Петей. “Мы дали ему
«Он недавно поел. Он был ужасно голоден!»

 В темноте послышался звук босых ног, шлепающих по грязи, и мальчик-барабанщик подошёл к двери.

 «А, это ты! — сказал Петя. Хочешь есть? Не бойся, тебе не сделают ничего плохого», * — добавил он застенчиво и ласково, коснувшись руки мальчика. “Entrez, entrez.” *(2)

 * “Ах, это вы! Ты хочешь что-нибудь поесть? Не будет
 боюсь, они тебе не будет больно.”

 * (2) “Входите, входите”.


“Спасибо, месье”, - сказал мальчик-барабанщик дрожащим, почти детским голосом.
— послышался его голос, и он начал скрести грязными ногами по порогу.

 * — Спасибо, сударь.


 Петя хотел многое сказать мальчику-барабанщику, но не решался.  Он нерешительно стоял рядом с ним в коридоре.  Затем в темноте он взял мальчика за руку и сжал её.

 — Входи, входи! — повторил он тихим шёпотом. «Ну что я могу для него сделать?» — подумал он и, открыв дверь, пропустил мальчика вперёд.

 Когда мальчик вошёл в избушку, Петя сел поодаль от него, считая ниже своего достоинства обращать на него внимание.  Но
он пощупал деньги в кармане и задумался, не будет ли смешно, если он даст немного барабанщику.





Глава VIII
Приход Долохова отвлёк Петю от мыслей о барабанщике, которому Денисов дал немного баранины и водки и которого он одел в русское пальто, чтобы тот остался с их оркестром и не был отправлен с другими пленными. Петя слышал в армии много
рассказов о необычайной храбрости Долохова и его жестокости по
отношению к французам, поэтому, как только он вошёл в избушку, Петя не стал медлить.
Петя не спускал с него глаз, но всё больше и больше крепился и держал голову высоко, чтобы не быть недостойным даже такой компании.

 Внешность Долохова поразила Петю своей простотой.

 Денисов был одет в казачью шинель, носил бороду, на груди у него висела икона Николая Чудотворца.
Его манера говорить и всё, что он делал, указывали на его необычное положение. Но Долохов, который в Москве носил
персидский костюм, теперь имел вид самого аккуратного гвардейского офицера. Он был чисто выбрит и носил гвардейскую шинель с
В петлице у него был орден Святого Георгия, а на голове — простая фуражка. Он снял мокрый фетровый плащ в углу комнаты и, никого не приветствуя, подошёл к Денисову и начал расспрашивать его о том, что происходит. Денисов рассказал ему о планах крупных отрядов в отношении транспорта, о сообщении, которое принёс Петя, и о своих ответах обоим генералам. Затем он рассказал ему всё, что знал о французском отряде.

«Это так. Но мы должны знать, что это за войска и какова их численность», — сказал Долохов. «Нужно будет туда отправиться. Мы не можем начать
Я не могу действовать, не зная наверняка, сколько их. Мне нравится работать аккуратно. А теперь — не хотел бы кто-нибудь из этих господ прокатиться со мной до французского лагеря? Я взял с собой запасной мундир.

 — Я, я... Я поеду с вами! — воскликнул Петя.

 — Тебе вовсе не нужно ехать, — сказал Денисов, обращаясь к
Долохов, — а что касается его, то я ни за что не отпущу его.

 — Мне это нравится! — воскликнул Петя.  — Почему я не должен идти?

 — Потому что это бесполезно.

 — Ну, ты должен меня извинить, потому что... потому что...  Я пойду, и всё.  Ты ведь меня возьмёшь, правда? — сказал он, поворачиваясь к Долохову.

“Почему нет?” D;lokhov рассеянно ответил, пристально вглядываясь в лицо
Французский барабанщик. “Этот юноша давно у вас?” - спросил он.
спросил Денисов.

“Его сегодня схватили, но он ничего не знает. Я держу его при себе”.

“Да, а куда вы денете остальных?” - спросил Долохов.

“Куда? Я отсылаю их и беру за них выкуп, — крикнул Денисов, вдруг покраснев. — И я смело говорю, что на моей совести нет ни одной человеческой жизни. Неужели вам трудно отправить тридцать или двести человек в город под конвоем, вместо того чтобы пятнать — я говорю
— Откровенно говоря, это запятнает честь солдата.

 — Такие любезные разговоры были бы уместны для шестнадцатилетнего графа, — сказал Долохов с холодной иронией, — но тебе пора перестать.
 — Да я ничего не сказал!  Я только хочу сказать, что непременно поеду с тобой, — робко произнёс Петя.

— Но нам с тобой, старина, пора перестать церемониться, —
продолжал Долохов, словно находил особое удовольствие в том, чтобы говорить на эту тему, которая раздражала Денисова. — Ну и зачем ты оставил этого парня?
 — продолжал он, покачивая головой. — Потому что тебе его жаль! Разве мы не
знаю тех поступления твой? Вы отправляете сотен мужчин и тридцать
вам туда. Остальные либо умрут с голоду или погибнуть. Так разве это не все
же не послать их?”

Есаул, прищурив свои светлые глаза, одобрительно кивнул.

“ Не в этом дело. Я не собираюсь обсуждать этот вопрос. Я не
хотел бы взять это на свою совесть. Ты говоришь, они умрут. Все погибнут. Только
не по моей вине!

Долохов засмеялся.

“Кто им говорил не ловить меня эти двадцать раз? Но если
они поймают меня, то вздернут на осине, и со всеми
ваше рыцарство остается неизменным. Он помолчал. “ Однако нам пора приниматься за работу.
Скажите казаку, чтобы принес мое снаряжение. У меня в нем две французские формы.
Ну, ты идешь со мной? - спросил он Петю.

“ Я? Да, да, конечно! ” воскликнул Петя, покраснев почти до слез и
взглянув на Денисова.

Пока Долохов спорил с Денисовым о том, что делать с пленными, Петя снова почувствовал себя неловко и беспокойно; но опять у него не было времени вникнуть в то, о чём они говорили. «Если так думают взрослые, почтенные люди, значит, это необходимо и правильно», — подумал он.
«Но прежде всего Денисов не должен воображать, что я буду ему подчиняться и что он может распоряжаться мной. Я непременно пойду во французский лагерь с Долоховым. Если он может, то и я смогу!»

 И на все уговоры Денисова Петя отвечал, что он тоже привык делать всё аккуратно и не как попало и что он никогда не задумывается о личной опасности.

— Ведь ты же понимаешь, что если мы не будем знать наверняка, сколько их там...
 от этого могут зависеть сотни жизней, а нас всего двое. Кроме того, я очень хочу пойти и обязательно пойду, так что не
«Не мешай мне, — сказал он. — Это только ухудшит положение...»





 ГЛАВА IX
Надев французские шинели и кивера, Петя и Долохов поехали к поляне, с которой Денисов наблюдал за французским лагерем.
Выехав из леса в кромешной тьме, они спустились в лощину. Добравшись до подножия, Долохов велел сопровождавшим его казакам
подождать его там и быстрой рысью поехал по дороге к мосту. Петя, у которого от волнения сердце ушло в пятки, ехал рядом.

 «Если нас поймают, живым меня не возьмут! У меня есть пистолет», — прошептал он.

— Не говори по-русски, — торопливо прошептал Долохов, и в ту же минуту они услышали в темноте окрик: «Qui vive?» * и щелчок мушкета.

 * «Кто там?»


 Кровь прилила к лицу Пети, и он схватился за пистолет.

 «Лансьеров шестого полка», * — ответил Долохов, не ускоряя и не замедляя хода лошади.

 * «Уланы 6-го полка».


На мосту стояла чёрная фигура часового.

«Mot d’ordre». *

 * «Пароль».


Долохов осадил коня и шагом двинулся вперёд.

«Dites donc, le colonel G;rard est ici?» * спросил он.

 * — Скажите, полковник Жерар здесь?


 — Приказ, — повторил часовой, преграждая путь и не отвечая.

 — Когда офицер обходит посты, часовые не спрашивают приказа... — крикнул Долохов, внезапно вспылив и направив лошадь прямо на часового. — Я спрашиваю, здесь ли полковник. *

 * «Когда офицер обходит посты, часовые не спрашивают у него пароль... Я спрашиваю, здесь ли полковник».



И, не дожидаясь ответа от постового, который отошёл в сторону, Долохов шагом поднялся по склону.

Заметив чёрный силуэт человека, переходившего дорогу, Долохов остановил его и спросил, где командир и офицеры. Человек, солдат с мешком за плечами, остановился, подошёл вплотную к лошади Долохова, коснулся её рукой и просто и дружелюбно объяснил, что командир и офицеры находятся выше по склону, справа, во дворе усадьбы, как он назвал дом помещика.

Проехав по дороге, по обеим сторонам которой у костров слышалась французская речь, Долохов свернул во двор
Дом землевладельца. Заехав внутрь, он спешился и подошёл к большому пылающему костру, вокруг которого сидели несколько мужчин и громко разговаривали.
 В небольшом котле на краю костра что-то кипело, и солдат в фуражке и синем мундире, освещённый огнём, стоял на коленях рядом с котлом и помешивал его содержимое шомполом.

«О, его не так-то просто расколоть», — сказал один из офицеров, сидевший в тени по другую сторону костра.

 «Он заставит их пошевеливаться, этих ребят!» — смеясь, сказал другой.

 Оба замолчали и вгляделись в темноту, прислушиваясь к звукам
Долохов и Петя, ведя лошадей под уздцы, приближались к костру.


 — Bonjour, messieurs! * — громко и отчётливо сказал Долохов.

 * — Добрый день, господа.


 Среди офицеров, стоявших в тени за костром, поднялся шум, и один высокий офицер с длинной шеей, обойдя костёр, подошёл к Долохову.

— Это ты, Клементий? — спросил он. — Где же чёрт?.. Но, заметив свою оплошность, он оборвал себя и, нахмурившись, поздоровался с Долоховым как с чужим, спросив, чем он может ему помочь.

 Долохов сказал, что они с товарищем пытаются догнать своих
полк и, обращаясь ко всей роте, спросил, не знают ли они чего о 6-м полку. Никто ничего не знал, и Петя
подумал, что офицеры начинают смотреть на него и Долохова с
враждебностью и подозрением. Несколько секунд все молчали.

«Если вы рассчитывали на ужин, то опоздали», — сказал
голос из-за костра с сдержанным смехом.

Долохов ответил, что они не голодны и должны идти дальше этой ночью.


Он передал лошадей солдату, который помешивал в котле, и
Долохов присел на корточки у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер не сводил глаз с Долохова и снова спросил, из какого он полка. Долохов, как будто не слыша вопроса, не ответил, но, закурив короткую французскую трубку, которую достал из кармана, начал расспрашивать офицера, насколько безопасна дорога впереди от казаков.

 «Эти разбойники повсюду», — ответил офицер из-за костра.

Долохов заметил, что казаки представляют опасность только для отставших, таких как он сам и его товарищ, «но, вероятно, они не осмелятся
атаковать большие отряды?» — добавил он вопросительным тоном. Никто не ответил.

 «Ну, теперь он уйдёт», — каждую секунду думал Петя, стоя у костра и слушая разговор.

 Но Долохов возобновил прерванную беседу и начал задавать прямые вопросы о том, сколько человек в батальоне,
сколько батальонов и сколько пленных. Расспрашивая о русских пленных, взятых этим отрядом, Долохов сказал:

 «Ужасное дело — таскать за собой эти трупы!  Лучше бы расстрелять такой сброд», — и громко расхохотался, что было очень странно
Петя подумал, что французы сразу же раскроют их маскировку, и невольно отступил на шаг от костра.

 Никто не ответил на смех Долохова, и французский офицер, которого они не видели (он лежал, завернувшись в шинель), поднялся и что-то прошептал своему товарищу.  Долохов встал и позвал солдата, который держал их лошадей.

«Приведут лошадей или нет?» — подумал Петя, инстинктивно придвигаясь ближе к Долохову.

Лошадей привели.

«Добрый вечер, господа», — сказал Долохов.

Петя хотел сказать «спокойной ночи», но не смог произнести ни слова.
Офицеры перешёптывались. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла на месте, а потом рысью выехал со двора. Петя ехал рядом с ним, желая оглянуться и посмотреть, бегут ли за ними французы, но не решаясь.

 Выехав на дорогу, Долохов поехал не обратно через поле, а через деревню. В одном месте он остановился и прислушался.
 — Слышишь? — спросил он. Петя узнал звук русских голосов
и увидел тёмные фигуры русских пленных у костров.
Когда они спустились к мосту, Петя и Долохов проехали мимо часового, который, не говоря ни слова, угрюмо расхаживал взад и вперёд.
Затем они спустились в лощину, где их ждали казаки.

 «Ну, прощай. Скажи Денисову: „При первом выстреле на рассвете“», — сказал  Долохов и собрался уезжать, но Петя схватил его.

 «Да неужели!» — Ты такой герой! О, как прекрасно, как великолепно!
Как я тебя люблю!

— Ну, ну! — сказал Долохов. Но Петя не отпускал его, и Долохов сквозь сумрак увидел, что Петя наклоняется к нему и
хотел поцеловать его. Долохов поцеловал его, рассмеялся, развернул лошадь и
исчез в темноте.





 ГЛАВА X

 Вернувшись в сторожевую будку, Петя застал Денисова в
проходе. Он ждал возвращения Пети в волнении, тревоге и
упрекая себя за то, что отпустил его.

 «Слава богу!» —
воскликнул он. “Да, слава Богу!” - повторял он, слушая
Восторженный отчет Пети. “Но, черт тебя возьми, я не спал из-за
тебя! Ну, слава Богу. Теперь ложись. Мы все еще можем вздремнуть до
утра.

“Но ... нет, ” сказал Петя, “ я пока не хочу спать. Кроме того, я знаю
Я сам себя разбужу, если засну. А потом я привык не спать перед боем».


Он посидел немного в хижине, радостно вспоминая подробности своего путешествия и живо представляя себе, что произойдёт на следующий день.


Затем, заметив, что Денисов спит, он встал и вышел из хижины.


На улице было ещё довольно темно. Дождь закончился, но с деревьев всё ещё капало. Рядом с хижиной сторожа виднелись чёрные очертания казачьих лачуг и привязанных друг к другу лошадей.
За хижиной темнели две повозки, рядом с которыми стояли лошади
были различимы, а в лощине красным светом мерцал догорающий костёр.
 Не все казаки и гусары спали; то тут, то там, среди звуков падающих капель и близкого пережевывания лошадей,
слышались тихие голоса, которые, казалось, перешёптывались.

 Петя вышел, вгляделся в темноту и направился к повозкам.
Под ними кто-то храпел, а вокруг стояли оседланные лошади, жующие овёс. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую
называл Карабахом, хотя она была украинской породы, и подошёл к ней.

— Ну, Карабах! Завтра послужим, — сказал он, нюхая его ноздри и целуя его.

 — Что же вы не спите, сударь? — сказал казак, сидевший под телегой.

 — Нет, а... Лихачёв — ведь это ваша фамилия? Вы знаете, что я только что вернулся! Мы были во французском лагере.

И Петя подробно рассказал казаку не только о своей поездке, но и о том, что он задумал, и почему он решил, что лучше рискнуть жизнью, чем действовать «как придётся».

«Ну, теперь тебе нужно поспать», — сказал казак.

«Нет, я привык», — ответил Петя. «Послушай, а у тебя нет кремня?»
Пистолеты износились? Я взял с собой несколько. Тебе не нужны? Можешь взять.


Казак высунулся из-под повозки, чтобы получше рассмотреть Петю.


— Потому что я привык делать всё аккуратно, — сказал Петя.

— Некоторые делают всё как попало, без подготовки, а потом жалеют. Мне это не нравится.

— Так точно, — сказал казак.

 — Да, ещё кое-что! Пожалуйста, дружище, не мог бы ты наточить мою саблю? Она затупилась... (Петя боялся соврать, а сабля никогда не была наточенной.) Ты можешь это сделать?

 — Конечно, могу.

Лихачёв встал, порылся в своём мешке, и вскоре Петя услышал воинственный звук стали, скользящей по точильному камню. Он забрался в повозку и сел на её край. Казак точил саблю под повозкой.

 — Эй! Ребята спят? — спросил Петя.

 — Кто спит, а кто и нет — как мы.

 — А тот мальчик?

— Весенний? О, он бросился ничком на пол в коридоре. Уснул как убитый после своего испуга. Он был так рад!

 После этого Петя долго молчал, прислушиваясь к звукам. Он услышал шаги в темноте, и появилась чёрная фигура.

— Что ты точишь? — спросил мужчина, подходя к повозке.

 — Да вот саблю этого господина.

 — Верно, — сказал мужчина, в котором Петя узнал гусара.  — Чашка здесь осталась?

 — Там, у колеса!

 Гусар взял чашку.

 — Скоро рассветет, — сказал он, зевая, и ушел.

Петя должен был знать, что он находится в лесу с партизанским отрядом Денисова, менее чем в версте от дороги, сидит на повозке, захваченной у французов, рядом с которой привязаны лошади, что под повозкой сидит Лихачёв и точит для него саблю, что большой тёмный
Пятно справа было сторожевой будкой, а красное пятно внизу слева — догорающими углями костра. Человек, пришедший за кубком, был гусаром, который хотел выпить. Но он ничего этого не знал и не собирался узнавать. Он был в сказочном королевстве, где ничто не напоминало реальность. Большое тёмное пятно могло быть сторожевой будкой, а могло быть пещерой, ведущей в самые недра земли. Возможно, красное пятно было огнём, а может, это был глаз огромного чудовища. Возможно, он Он действительно сидел на повозке, но вполне могло быть и так, что он сидел не на повозке, а на ужасно высокой башне, с которой, если бы он упал, ему пришлось бы падать целый день или целый месяц, или же он продолжал бы падать и никогда не достиг бы земли. Возможно, под повозкой сидел просто казак Лихачёв, но это мог быть самый добрый, храбрый, замечательный, великолепный человек на свете, о котором никто не знал. Возможно, гусар действительно пришёл за водой и вернулся в лощину, но, может быть, он просто
исчез — пропал совсем и растворился в небытии.

Ничто из того, что Петя мог бы теперь увидеть, не удивило бы его. Он был в волшебном царстве, где возможно всё.

Он посмотрел на небо. И небо было волшебным царством, как и земля.
Оно прояснялось, и над верхушками деревьев быстро плыли облака, словно открывая звёзды. Иногда казалось, что облака
проходят мимо и появляется чистое чёрное небо. Иногда казалось, что
чёрные пятна — это облака. Иногда казалось, что небо поднимается
высоко, высоко над головой, а потом, казалось, опустилось так низко, что можно было дотронуться до него рукой.

 Петя начал закрывать глаза и слегка покачнулся.

 С деревьев капало. Слышались тихие разговоры. Лошади ржали и толкались. Кто-то храпел.

«Ожег-жег, ожег-жег...» — шипела сабля, касаясь точильного камня,
и вдруг Петя услышал, как стройный оркестр исполняет какой-то
незнакомый, сладко-торжественный гимн. Петя был так же музыкален,
как Наташа, и даже больше, чем Николай, но никогда не учился музыке и не задумывался о ней, и поэтому
Мелодия, которая неожиданно пришла ему в голову, показалась ему особенно свежей и привлекательной. Музыка становилась всё громче. Мелодия
развивалась и переходила от одного инструмента к другому. И то, что игралось, было фугой — хотя Петя не имел ни малейшего представления о том, что такое фуга.
Каждый инструмент — то похожий на скрипку, то на валторну, но лучше и чище, чем скрипка или валторна, — играл свою партию, и не успевал он закончить, как мелодия сливалась с мелодией другого инструмента, который начинал почти с того же места, а затем с третьего и четвёртого; и все они сливались в
одна и та же мелодия то отделялась, то сливалась, то с торжественной церковной музыкой, то с чем-то ослепительно ярким и торжествующим.

«О, это было во сне!» — сказал себе Петя, порываясь вперёд. «Это у меня в ушах. Но, может быть, это моя собственная музыка. Ну, продолжай, моя музыка! Теперь!..»

Он закрыл глаза, и со всех сторон, словно издалека, до него донеслись звуки.
Они трепетали, сливались в гармонии, разделялись, смешивались и снова сливались в один и тот же сладостный и торжественный гимн. «О, это восхитительно!
 Как же мне это нравится!» — сказал себе Петя. Он попытался
дирижировать этим огромным оркестром.

«А теперь тихо, тихо, затихайте!» — и звуки повиновались ему. «А теперь полнее, радостнее. Ещё полнее и радостнее!» И из неведомой глубины поднимались всё более торжественные звуки. «А теперь присоедините голоса!» — приказал Петя. И
сначала издалека донеслись мужские голоса, а затем женские. Голоса
нарастали в гармоничной торжествующей силе, и Петя с благоговением и радостью слушал их
непревзойдённую красоту.

С торжественным триумфальным маршем сливались песня, шум листвы и свист сабли: «Ожег-жег-жег...», и снова
Лошади толкались и ржали, не нарушая хора, а присоединяясь к нему.

 Петя не знал, сколько это продолжалось: он всё время наслаждался, удивлялся своему наслаждению и сожалел, что его некому разделить.  Его разбудил добрый голос Лихачёва.

 «Готово, ваше благородие, французскую булку разрежете!»

 Петя очнулся.

“Уже светает, уже светло!” - воскликнул он.

Лошади, которые ранее были незаметными теперь можно было увидеть их
очень хвостами и водянистые светло показал себя сквозь голые ветви.
Петя встряхнулся, вскочил, вынул из кармана рубль и подал его
Лихачеву; затем он взмахнул саблей, проверил ее и вложил в ножны
. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали седла.
подпруги.

“ А вот и командир, ” сказал Лихачев.

Денисов вышел из сторожки и, позвав Петю, отдал
приказ готовиться.





Глава XI
В полумраке солдаты быстро выбирали своих лошадей, подтягивали подпруги и строились в роты. Денисов стоял у сторожевой будки и отдавал последние распоряжения. Пехота отряда
прошел по дороге и быстро исчез среди деревьев в тумане
ранний рассвет, сотни ног шлепали по грязи. Есаул
отдал несколько приказов своим людям. Петья держал свою лошадь под уздцы,
нетерпеливо ожидая приказа садиться в седло. Его лицо, вымытое
холодной водой, раскраснелось, а глаза особенно блестели.
Холодные мурашки пробежали по его спине, и все его тело ритмично запульсировало.

“Ну, что, все устало?” - спросил Денисов. “Загнали лошадей”.

Лошадей привели. Денисов рассердился на казака, потому что тот
Подпруги были слишком слабы, упрекнул он его и вскочил в седло. Петя поставил ногу в стремя. Его лошадь по привычке сделала движение, как будто хотела укусить его за ногу, но Петя быстро вскочил в седло, не чувствуя собственного веса, и, обернувшись, чтобы посмотреть на гусар, которые в темноте позади него тронулись с места, подъехал к Денисову.

  «Василий Дмитрич, поручите мне какое-нибудь дело!» Пожалуйста... ради бога!.. — сказал он.

 Денисов, казалось, совсем забыл о существовании Пети.  Он повернулся к нему.

 — Я прошу тебя только об одном, — строго сказал он, — слушаться меня и никуда не лезть.

Он не сказал Пете ни слова и всю дорогу ехал молча.
 Когда они подъехали к опушке леса, над полем уже заметно светлело. Денисов шепотом переговорил с
есаулом, и казаки проехали мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали,
Денисов тронул лошадь и поехал вниз по склону. Лошади, припав на
задние ноги и скользя, спустились вместе с всадниками в овраг. Петя ехал рядом с Денисовым, и пульс его учащался. Становилось всё светлее и светлее, но туман всё ещё скрывал
далекие предметы. Достигнув долины, Денисов оглянулся и
кивнул стоявшему рядом с ним казаку.

“Сигнал!” - сказал он.

Казак поднял руку, и раздался выстрел. В тот же миг послышался топот
лошадей, скачущих вперед, с разных сторон донеслись крики,
а затем снова выстрелы.

При первом звуке топота копыт и криков Петя хлестнул лошадь и, ослабив поводья, поскакал вперед, не обращая внимания на крики Денисова.
Пете показалось, что в момент выстрела вдруг стало светло, как в полдень.
Он поскакал к мосту.
Впереди него по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком, но продолжил скакать.
 Впереди него по дороге справа налево бежали солдаты, вероятно, французы. Один из них упал в грязь под копыта лошади.

 Казаки толпились вокруг избы, чем-то занятые. Из этой толпы доносились ужасные крики. Петя подскакал ближе и первое, что он увидел, было бледное лицо и дрожащий подбородок француза, который сжимал древко копья, направленного на него.

— Ура!... Ребята!... наши! — крикнул Петя и, пустив поводья разгорячённого коня, поскакал вперёд по деревенской улице.

 Впереди него слышалась стрельба. Казаки, гусары и оборванные
русские пленные, бежавшие с обеих сторон дороги,
кричали что-то громко и бессвязно. Бравый на вид
Француз в синем пальто, без шапки, с нахмуренным красным лицом, защищался от гусар. Когда Петя подскакал, француз уже упал. «Опять опоздал!» — мелькнуло у него в голове.
Петя очнулся и поскакал к тому месту, откуда доносилась частая стрельба.
 Выстрелы раздавались со двора помещичьего дома, в котором
он накануне ночевал с Долоховым.  Французы засели за плетёным
забором в саду, густо заросшем кустами, и стреляли по казакам,
сбившимся в кучу у ворот.
Сквозь дым, приближаясь к воротам, Петя увидел Долохова, лицо которого было бледно-зеленоватого оттенка. Он кричал своим людям: «Обходи!
Жди пехоту!» — воскликнул он, когда Петя подъехал к нему.

— Стой!.. Ура-а-а! — закричал Петя и, не мешкая ни секунды, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще всего был дым.

 Раздался залп, и несколько пуль просвистели мимо, а другие во что-то врезались. Казаки и Долохов поскакали за Петей в ворота двора. В густом клубящемся дыму некоторые французы
бросили оружие и выбежали из кустов навстречу казакам,
а другие побежали вниз по склону к пруду. Петя скакал
галопом по двору, но вместо того, чтобы держать поводья, он махал
Он быстро и странно замахал руками, всё больше и больше отклоняясь в седле
в сторону. Его лошадь, подскакав к костру, тлевшему в утреннем свете,
внезапно остановилась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки
увидели, что его руки и ноги быстро дёргаются, хотя голова была совершенно неподвижна. Пуля пробила ему череп.

После разговора со старшим французским офицером, который вышел из дома с белым платком, привязанным к шпаге, и объявил, что они сдаются, Долохов спешился и подошёл к лежащему Пете.
неподвижно, с раскинутыми руками.

«Кончено!» — сказал он, нахмурившись, и пошёл к воротам навстречу Денисову, который ехал к нему.

«Убит?» — крикнул Денисов, издалека узнавший ту самую, очень знакомую ему, безжизненную позу, в которой лежало тело Пети.

— Кончено! — повторил Долохов, как будто произнесение этих слов доставило ему удовольствие, и быстро пошёл к пленным, окружённым подоспевшими казаками. — Не возьмём! — крикнул он Денисову.


Денисов не ответил; он подъехал к Пете, спешился и с
дрожащими руками повернул к себе окровавленное, забрызганное грязью лицо, которое уже побелело.

«Я привык к чему-нибудь сладкому. Изюму, крупному... бери весь!» —
вспомнил он слова Пети. И казаки оглянулись на звук, похожий на собачий визг, с которым Денисов отвернулся, подошёл к плетню и схватился за него.

Среди русских пленных, спасённых Денисовым и Долоховым, был Пьер
Безухов.





Глава XII
За всё время их похода из Москвы не было получено никаких новых приказов
Французские власти выпустили приказ о группе пленных, среди которых был Пьер. 22 октября эта группа уже не была в составе тех же войск и обозов, с которыми она покинула Москву. Половина повозок с сухарями, которые проделали с ними первые этапы пути, была захвачена казаками, другая половина ушла вперёд. Не осталось ни одного из тех спешившихся кавалеристов, которые шли впереди пленных; все они исчезли. Артиллерия, которую заключённые видели перед собой в первые дни, была
теперь его заменил огромный обоз маршала Жюно, сопровождаемый вестфальцами. За пленными следовал обоз кавалерии.

Начиная с Вязьмы французская армия, которая до этого двигалась тремя
колоннами, шла единой группой. Признаки беспорядка, которые Пьер
заметил на их первой остановке после выезда из Москвы, теперь
достигли предела.

Дорога, по которой они шли, была усеяна мёртвыми лошадьми.
По обеим сторонам дороги стояли оборванцы, отставшие от разных полков.
Они постоянно переходили то на сторону движущейся колонны, то снова отставали.

Во время марша несколько раз поднималась ложная тревога, и солдаты сопровождения поднимали мушкеты, стреляли и сломя голову бежали, давя друг друга, но потом собирались вместе и ругали друг друга за беспричинную панику.

 Эти три группы, двигавшиеся вместе, — обоз с кавалерийскими припасами, конвой с пленными и обоз Жюно — по-прежнему составляли единое целое, хотя каждая из групп быстро таяла.

Из артиллерийского обоза, состоявшего из ста двадцати повозок, осталось не более шестидесяти; остальные были
захвачены или оставлены. Некоторые повозки Жюно также были захвачены
или брошены. Три повозки были разграблены отставшими солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер узнал, что
к этому обозу приставили больше охраны, чем к пленным, и что
один из их товарищей, немецкий солдат, был расстрелян по приказу маршала за то, что у него нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.

 Группа пленных растворилась в воздухе.  Из трёхсот
из тридцати человек, выехавших из Москвы, осталось меньше ста.
Пленники были для конвоя более тяжким бременем, чем даже кавалерийские седла или багаж Жюно. Они понимали, что седла и
Ложка Жюно могла бы пригодиться, но то, что замёрзшим и голодным солдатам приходилось стоять и охранять таких же замёрзших и голодных русских, которые отставали в пути (и в этом случае им приказывали стрелять), было не просто непостижимо, но и отвратительно. А конвой, словно испугавшись того бедственного положения, в котором они сами находились,
Вместо того чтобы поддаться жалости, которую они испытывали к пленным, и тем самым усугубить их положение, они обращались с ними с особой угрюмостью и жестокостью.

 В Дорогобуже, когда солдаты конвоя, заперев пленников в конюшне, отправились грабить собственные склады, несколько солдат-пленников пробрались под стеной и сбежали, но были пойманы французами и расстреляны.

Принятое в самом начале соглашение о том, что военнопленные офицеры должны содержаться отдельно от остальных, давно перестало соблюдаться.
Все, кто мог идти, отправились вместе, и после третьего привала Пьер присоединился к Каратаеву и серо-голубой кривоногой собаке, которая выбрала Каратаева своим хозяином.

На третий день после отъезда из Москвы Каратаев снова заболел лихорадкой, от которой он страдал в московском госпитале, и по мере того, как он слабел, Пьер держался от него подальше. Пьер не знал почему, но с тех пор, как Каратаев стал слабеть, ему стоило усилий подходить к нему. Когда он подходил и слышал сдержанный стон, с которым
Каратаев обычно ложился на привалах, и чувствовал запах
Пьер почувствовал исходящий от него запах, который теперь был сильнее, чем раньше.
Он отошёл подальше и больше не думал о нём.

 За время, проведённое в сарае, Пьер не разумом, а всем своим существом, всей своей жизнью понял, что человек создан для счастья, что счастье внутри него, в удовлетворении простых человеческих потребностей, и что всё несчастье происходит не от недостатка, а от избытка. А теперь, за последние три недели похода, он узнал ещё одну утешительную истину: ничто в этом мире
Это ужасно. Он понял, что, как не существует условий, в которых человек мог бы быть счастливым и полностью свободным, так не существует и условий, в которых он должен быть несчастным и лишённым свободы. Он узнал, что у страданий и свободы есть свои пределы и что эти пределы очень близки друг к другу; что человек на ложе из роз с одним смятым лепестком страдал так же сильно, как и он сейчас, когда спал на голой влажной земле, и одна его сторона замерзала, а другая согревалась; и что, когда он надевал тесные танцевальные туфли, он страдал так же, как и сейчас, когда ходил босиком
Они были покрыты язвами, а его башмаки давно развалились. Он обнаружил, что, когда женился на своей жене — по собственной воле, как ему казалось, — он был не более свободен, чем сейчас, когда его запирали на ночь в конюшне. Из всего, что он впоследствии называл своими страданиями, но что в то время почти не ощущал, самым ужасным было состояние его босых, воспалённых и покрытых струпьями ног. (Конина была аппетитной и сытной, а селитряный привкус пороха, который они использовали вместо соли, был даже приятным.
Днём всегда было тепло, а ночью горели костры.
Вши, которые его пожирали, согревали его тело.) Единственное, что поначалу было невыносимо, — это его ноги.

После второго дневного перехода Пьер, осмотрев свои ноги у костра,
подумал, что идти дальше будет невозможно; но когда все встали, он, прихрамывая, пошёл дальше, а когда согрелся, то пошёл
совсем, не чувствуя боли, хотя ночью его ноги выглядели ещё
ужаснее, чем днём. Однако сейчас он не смотрел на них, а
думал о другом.

Только теперь Пьер осознал всю силу жизни в человеке и его спасительную способность переключать внимание с одного на другое.
Это похоже на предохранительный клапан в котле, который выпускает лишний пар, когда давление превышает определённый предел.

 Он не видел и не слышал, как расстреливали отставших заключённых, хотя таким образом погибло более сотни человек. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днём и, очевидно, скоро должен был разделить эту участь. Ещё меньше Пьер думал о себе.
Чем тяжелее становилось его положение и чем ужаснее было будущее, тем более независимыми от того положения, в котором он оказался, были радостные и утешительные мысли, воспоминания и фантазии, которые приходили ему в голову.





Глава XIII
В полдень двадцать второго октября Пьер поднимался в гору по грязной, скользкой дороге, глядя под ноги и на неровности пути. Время от времени он поглядывал на знакомую толпу вокруг себя, а потом снова опускал глаза. И то, и другое было ему хорошо знакомо
и принадлежало ему. Серо-голубая собака с перепончатыми лапами весело бежала вдоль дороги
Собака бежала по дороге, иногда в доказательство своей ловкости и самодовольства поднимая одну заднюю лапу и прыгая на трёх, а потом снова вставая на все четыре и бросаясь лаять на ворон, сидевших на падали.
Собака была веселее и ухоженнее, чем в Москве. Повсюду валялась
плоть разных животных — от людей до лошадей — в разной степени
разложения; и поскольку проходящие мимо люди отгоняли волков,
собака могла есть сколько хотела.

Дождь шёл с самого утра, и казалось, что в любой момент он может прекратиться и небо прояснится, но после небольшого перерыва дождь возобновился
сильнее, чем раньше. Промокшая дорога больше не впитывала воду,
которая ручьями стекала по колеям.

 Пьер шёл, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три и загибая пальцы. Обращаясь мысленно к дождю, он повторял: «Ну же, ну же, давай! Лей сильнее!»

Ему казалось, что он ни о чём не думает, но в глубине души его занимало что-то важное и утешительное.
 Это что-то было тончайшим духовным выводом из вчерашнего разговора с Каратаевым.

На вчерашней стоянке, зябко поеживаясь у догорающего костра, Пьер встал и пошел к следующему костру, который горел лучше.
 Там сидел Платон Каратаев, укрывшись шинелью с головой, как ризой, и рассказывал солдатам знакомую Пьеру историю.
Его голос, всегда приятный, хотя и слабый, теперь казался Пьеру
особенно благозвучным.  Была уже полночь — час, когда Каратаев обычно не страдал от лихорадки и был особенно оживлен. Когда Пьер подошёл к костру и услышал слабый от болезни голос Платона, а затем увидел его жалкое лицо
ярко освещённый пламенем, он почувствовал болезненный укол в сердце.
Чувство жалости к этому человеку испугало его, и он захотел уйти,
но другого костра не было, и Пьер сел, стараясь не смотреть на
Платона.

 «Ну как ты?» — спросил он.

 «Как я? Если мы будем жаловаться на болезнь, Бог не даст нам смерти», — ответил
Платон, и тут же вернулся к начатому рассказу.

 — И вот, брат, — продолжал он с улыбкой на бледном измождённом лице и особенно счастливым блеском в глазах, — вот, брат...

 Пьеру давно была знакома эта история. Каратаев рассказал её
Он рассказывал её Пьеру раз шесть или семь, и всегда с особенным радостным чувством. Но Пьер, как он и знал, теперь слушал эту историю как
нечто новое, и тихий восторг, который, очевидно, испытывал Каратаев, рассказывая её, сообщился и Пьеру. Это была история о старом купце,
который жил с семьёй в добре и богобоязни и однажды поехал на
Нижегородскую ярмарку с товарищем — богатым купцом.

Остановившись в гостинице, они оба легли спать, а на следующее утро его спутника нашли ограбленным и с перерезанным горлом. Окровавленный нож
Его нашли под подушкой старого купца. Его судили, высекли, и, оторвав ему ноздри, «по форме», как выразился Каратаев,
его отправили на каторгу в Сибирь.

 «И вот, брат» (тут подошёл Пьер), «десять лет или больше прошло. Старик жил каторжником, как и следует, и не делал ничего дурного. Только он Богу молился о смерти». Однажды ночью осуждённые собрались, как и мы сейчас, и среди них был старик. И они начали рассказывать, за что каждый из них страдает и как они
согрешил против Бога. Один рассказал, как он лишил человека жизни, другой — как он лишил жизни двоих, третий — как он поджёг дом, а четвёртый просто был бродягой и ничего не делал. Тогда они спросили старика: «За что ты наказан, папа?» — «Я, мои дорогие братья, — сказал он, — наказан за свои и чужие грехи. Но я никого не убивал и не брал того, что мне не принадлежало, а только помогал своим бедным братьям». Я был купцом, мои дорогие братья, и у меня было много
собственности. И он начал рассказывать им обо всём по порядку. «Я
«Я не горюю о себе, — говорит он. — Бог, кажется, наказал меня.
 Только мне жаль мою старую жену и детей», — и старик заплакал.
Так случилось, что в группе был тот самый человек, который
убил другого торговца. «Где это случилось, папа?» — спросил он. «Когда и в каком месяце?» Он расспросил обо всём, и у него защемило сердце.
И вот он подходит к старику и падает к его ногам!
 «Ты погибаешь из-за меня, папа», — говорит он. «Это правда, ребята, — говорит он, — этого человека мучают ни за что и ради
ничего! Я, — говорит, — сделал это и подложил тебе нож под голову, пока ты спал. Прости меня, папа, — говорит, — ради Христа!»


Каратаев замолчал, радостно улыбаясь и глядя в огонь, и сдвинул поленья вместе.


«И старик сказал: «Бог простит тебя, все мы грешники в Его глазах. Я страдаю за свои грехи», — и он заплакал горькими слезами. Ну, а вы что думаете, дорогие друзья?
— продолжал Каратаев, и лицо его всё более и более прояснялось восторженной улыбкой, как будто то, что он собирался сказать, составляло главное очарование и весь смысл его рассказа:
«Что вы думаете, дорогие друзья? Этот убийца сознался властям.
«Я отнял шесть жизней, — говорит он (он был большим грешником), — но больше всего я сожалею об этом старике. Не позволяйте ему страдать из-за меня».
Так он сознался, и всё было записано, а бумаги отправлены в надлежащем виде. Это было далеко, и пока они судили да рядили, заполняя
бумаги по всей форме — я имею в виду власти, — время шло. Дело дошло до царя.
Через некоторое время вышел царский указ: установить
освободить купца и выплатить ему назначенную компенсацию.
Принесли бумагу, и они начали искать старика. «Где старик, который невинно и напрасно страдал? Пришла бумага от царя!» — и они начали искать его, — тут у Каратаева задрожала нижняя челюсть, — но Бог уже простил его — он был мёртв! Вот как это было, братцы! Каратаев кончил и долго молчал, глядя перед собой с улыбкой.

И душа Пьера была смутно, но радостно наполнена не столько рассказом,
сколько его таинственным значением: восторженной радостью, осветившей
Лицо Каратаева, когда он рассказывал об этом, и мистическое значение этой радости.





 ГЛАВА XIV
«По местам!» * — вдруг крикнул чей-то голос.

 * «По местам».



Среди солдат конвоя и пленных возникло приятное чувство волнения и ожидания чего-то радостного и торжественного. Со всех сторон доносились командные выкрики, а слева показались
щеголевато одетые кавалеристы на хороших лошадях, которые рысью
проезжали мимо пленных. По выражению лиц было видно, какое напряжение
испытывают люди при приближении начальства. Пленные сбились в кучу и
его столкнули с дороги. Колонна выстроилась.

 «Император! Император! Маршал! Герцог!» Едва успела проехать изящная кавалерия, как мимо с грохотом пронеслась карета, запряженная шестью серыми лошадьми. Пьер мельком увидел мужчину в треугольной шляпе со спокойным выражением на красивом, пухлом, белом лице. Это был один из маршалов. Его взгляд упал на крупную и внушительную фигуру Пьера, и Пьеру показалось, что в выражении его лица, когда он нахмурился и отвернулся, было сочувствие и желание скрыть это чувство.

 Генерал, отвечавший за склады, поскакал вслед за каретой.
красное и испуганное лицо, нахлестывающий свою тощую лошадь. Несколько офицеров
образовали группу, и несколько солдат столпились вокруг них. Лица у всех них
выглядели взволнованными.

“Что он сказал? Что он сказал? Пьер слышал, как они спрашивали.

Когда маршал проходил мимо, заключенные сбились в кучу.
и Пьер увидел Каратаева, которого он еще не видел этим утром.
Он сидел в своём коротком пальто, прислонившись к берёзе. На его лице,
помимо выражения радости, которое было у него вчера, когда он рассказывал
историю о купце, который пострадал ни за что, теперь читалось
выражение тихой торжественности.

Каратаев посмотрел на Пьера своими добрыми круглыми глазами, теперь полными
слез, очевидно, желая, чтобы тот подошел поближе, чтобы он мог что-нибудь сказать
ему. Но Пьер был недостаточно уверен в себе. Он сделал вид, что
не заметил этого взгляда и поспешно отошел.

Когда пленники снова пошли вперед, Пьер оглянулся. Каратаев
все еще сидел на обочине дороги под березой, и двое
Французы переговаривались у него над головой. Пьер больше не оглядывался, а, прихрамывая, поднимался в гору.

Сзади, там, где сидел Каратаев, раздался выстрел.
 Пьер ясно услышал его, но в этот момент вспомнил, что
ещё не закончил подсчитывать, сколько этапов осталось до
Смоленска, — подсчёт, который он начал до того, как мимо прошёл маршал. И он
снова начал считать. Мимо Пьера пробежали два французских солдата, один из
которых нёс опущенное дымящееся ружьё. Они оба были бледны, и
в выражении их лиц — один из них робко взглянул на
Пьера — было что-то похожее на то, что он видел на лице
молодой солдат на казни. Пьер посмотрел на солдата и
вспомнил, что два дня назад этот человек сжег свою рубашку,
суша ее у костра, и как все смеялись над ним.

Позади него, там, где сидел Каратаев, завыла собака.
«Что за глупый зверь! Почему он воет?» — подумал Пьер.

Его товарищи, солдаты-заключённые, шедшие рядом с ним, старались не оглядываться на то место, где прозвучал выстрел и завыла собака.
Они, как и Пьер, были напряжены, но на их лицах застыло одинаковое выражение.





Глава XV

Припасы, пленные и обоз с обозом маршала остановились в
деревне Шамшево. Мужчины столпились у костров.
Пьер подошел к костру, съел немного жареной конины, лег
спиной к огню и сразу заснул. Он снова спал, как он
сделано в Mozh;ysk после битвы Borodin;.

Снова реальные события смешались со снами, и снова кто-то, он или кто-то другой,
выразил его мысли, и даже те же самые мысли, которые были
высказаны в его сне в Можайске.

«Жизнь — это всё. Жизнь — это Бог. Всё меняется и движется, и это
движение — это Бог. И пока есть жизнь, есть радость в осознании божественного. Любить жизнь — значит любить Бога. Труднее и благословеннее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в невинных страданиях.

«Каратаев!» — вспомнилось Пьеру.

И вдруг он ясно увидел перед собой давно забытого, доброго старика, который давал ему уроки географии в Швейцарии. — Подожди немного, — сказал старик и показал Пьеру глобус. Этот глобус был живым — вибрирующий шар без фиксированных размеров. Вся его поверхность состояла из капель
Они были плотно прижаты друг к другу, и все эти капли двигались и менялись местами,
иногда несколько из них сливались в одну, иногда одна разделялась
на множество. Каждая капля старалась растечься и занять как можно
больше места, но другие, стремясь сделать то же самое, сжимали её,
иногда уничтожали, а иногда сливались с ней.

 «Такова жизнь», —
сказал старый учитель.

 «Как это просто и ясно, — подумал Пьер. —
Почему я не знал этого раньше?»

«Бог посреди нас, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольшей степени отразить
Его. И она растёт, сливается, исчезает из
всплывает на поверхность, погружается в глубину и снова всплывает. Вот и Каратаев
распластался и исчез. Ты понимаешь, дитя мое? сказал
учитель.

“Ты понимаешь, черт бы тебя побрал?” - крикнул чей-то голос, и Пьер проснулся.

Он приподнялся и сел. Француз, который только что оттолкнул русского
солдат сидел на корточках у костра, поджаривая кусок
мяса, насаженный на шомпол. Он закатал рукава, и его жилистые, волосатые, красные руки с короткими пальцами ловко закрутили шомпол.
Его смуглое угрюмое лицо с нахмуренными бровями было хорошо видно в отблесках угля.

“Ему все равно”, - пробормотал он, быстро поворачиваясь к солдату,
который стоял позади него. “Разбойник! Убирайся!”

И, крутя шомпол, он мрачно посмотрел на Пьера, который отвернулся
и уставился в темноту. Пленный, русский солдат, которого
Француз оттолкнул, сидел у костра и что-то похлопывал
рукой. Присмотревшись, Пьер узнал серо-голубую собаку, которая сидела рядом с солдатом и виляла хвостом.

«А, это он?» — сказал Пьер. «А Плат...» — начал он, но не договорил.

Внезапно в его воображении пробудилась целая толпа воспоминаний — о
о взгляде, которым Платон одарил его, когда он сидел под деревом, о выстреле,
который раздался с того места, о лае собаки, о виноватых лицах этих двоих
Он видел бегущих мимо него французов, видел спущенное и дымящееся ружьё и отсутствие Каратаева на этом привале — и он был на грани того, чтобы понять, что Каратаев убит, но в это самое мгновение, сам не зная почему, он вспомнил летний вечер, который он провёл с прекрасной полькой на веранде своего дома в Киеве. И, не связывая события дня и не делая выводов
Пьер закрыл глаза, и перед ним предстала картина летней природы, смешанная с воспоминаниями о купании и о жидком, вибрирующем шаре.
Он погрузился в воду, и она сомкнулась над его головой.

Перед рассветом его разбудили крики и громкая, частая стрельба.
Мимо него пробегали французские солдаты.

«Казаки!» — крикнул один из них, и через мгновение Пьера окружила толпа русских.

Он долго не мог понять, что с ним происходит.
Вокруг он слышал, как его товарищи рыдают от радости.

«Братцы! Други! Дорогие!» — восклицали, рыдая, старые солдаты, обнимая казаков и гусар.

Гусары и казаки толпились вокруг пленных; один предлагал им
одежду, другой — сапоги, третий — хлеб. Пьер сидел среди них и рыдал, не в силах вымолвить ни слова. Он обнял первого подошедшего к нему солдата и со слезами поцеловал его.

Долохов стоял у ворот разрушенного дома, пропуская мимо себя толпу разоружённых французов. Французы, взволнованные всем произошедшим, громко переговаривались между собой, но, проходя мимо
Долохов, который аккуратно менял сапоги хлыстом и наблюдал за ними
холодными стеклянными глазами, не предвещавшими ничего хорошего, они замолчали. На
противоположной стороне стоял казак Долохова, пересчитывал пленных и
отмечал каждую сотню меловой линией на воротах.

“Сколько их?” Долохов спросил казака.

“ Вторая сотня, ” ответил казак.

«Прочь, прочь!» * — повторял Долохов, усвоив это выражение из французского языка.
Когда его глаза встретились с глазами пленных, в них вспыхнул жестокий огонёк.

 * «Прочь, прочь!»


Денисов, с непокрытой головой и мрачным лицом, шёл за казаками, которые несли тело Пети Ростова к вырытой в саду яме.






Глава XVI

После 28 октября, когда начались морозы, бегство французов приняло ещё более трагический характер: люди замерзали или поджаривались заживо у костров, в то время как мимо проезжали экипажи с людьми, одетыми в меха, увозя с собой награбленное императором, королями и герцогами имущество. Но процесс бегства и распада французской армии продолжался
По сути, всё осталось по-прежнему.

 От Москвы до Вязьмы французская армия, насчитывавшая семьдесят три тысячи человек, не считая гвардии (которая за всю войну не сделала ничего, кроме грабежей)
 сократилась до тридцати шести тысяч, хотя в боях погибло не более пяти тысяч. С этого момента последующие этапы продвижения можно было определить математически. Французская армия таяла и погибала с одинаковой скоростью от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины и от Березины до Вильно — независимо от того, были ли холода сильнее или слабее.
из-за преследования, заграждения пути или каких-либо других особых условий.
За Вязьмой французская армия вместо того, чтобы двигаться тремя колоннами, сбилась в одну кучу и так шла до самого конца. Бертье писал своему
императору (мы знаем, насколько командиры позволяют себе отклоняться от истины, описывая состояние армии), и вот что он сказал:


Я считаю своим долгом доложить Вашему Величеству о состоянии различных корпусов, которые мне довелось наблюдать на разных этапах последнего двух- или трёхдневного марша. Они почти расформированы. Едва ли четверть
Часть солдат остаётся со знамёнами своих полков, остальные разбредаются в разные стороны в надежде найти еду и избежать наказания. В целом они считают Смоленск местом, где можно восстановить силы. За последние несколько дней многие солдаты выбросили свои патроны и оружие. При таком положении дел, какими бы ни были ваши конечные планы, интересы вашего
Служба Его Величества требует, чтобы армия была собрана в Смоленске
и в первую очередь избавлена от неэффективных подразделений, таких как спешенные
кавалерия, ненужный обоз и артиллерийские орудия, которые больше не соответствуют нынешним силам. Солдаты, измученные голодом и усталостью, нуждаются в этих припасах, а также в нескольких днях отдыха.
 За последние дни многие погибли в пути или на биваках.
Ситуация постоянно ухудшается, и есть опасения, что, если не принять срочных мер, войска не смогут контролировать ситуацию в случае сражения.

9 ноября: в двадцати милях от Смоленска.


 С трудом добравшись до Смоленска, который казался им землёй обетованной,
Французы в поисках еды убивали друг друга, грабили собственные склады, а когда всё было разграблено, бежали дальше.

 Они шли, не зная, куда и зачем. Ещё меньше знал об этом гений Наполеон, ведь никто не отдавал ему приказов. Но он и его приближённые по-прежнему придерживались старых привычек: писали
приказы, письма, отчёты и распоряжения; называли друг друга
сир, мой кузен, принц д’Экмюль, король Неаполя и так далее. Но эти приказы и отчёты существовали только на бумаге, ничего из них не исполнялось
ибо они не могли быть выполнены, и хотя они титуловали друг друга
другие Величества, Высочества или кузены, все они чувствовали, что они были
жалкими негодяями, которые совершили много зла, за которое теперь должны были расплачиваться.
платить. И хотя они делали вид, что беспокоятся об армии, каждый из них
думал только о себе и о том, как побыстрее уйти и спастись
сам.





ГЛАВА XVII

Движения русской и французской армий во время кампании
от Москвы до Немана были похожи на игру в жмурки, в которой двум игрокам завязывают глаза, а один из них
время от времени он звонит в колокольчик, чтобы сообщить ловцу о своём местонахождении. Сначала он бесстрашно звонит в колокольчик, но когда оказывается в затруднительном положении, убегает так тихо, как только может, и часто, пытаясь спастись, попадает прямо в руки противника.

Сначала, пока они ещё двигались по Калужской дороге, армии Наполеона давали о себе знать, но позже, когда они вышли на Смоленскую дорогу, они бежали, крепко сжимая язычок своего колокола, и часто, думая, что спасаются бегством, натыкались прямо на русских.

 Из-за стремительности бегства французов и преследования русских
и последующее истощение лошадей, основного средства приблизительного определения местоположения противника с помощью кавалерийской разведки, были недоступны. Кроме того, из-за того, что каждая из армий часто и быстро меняла местоположение, даже полученная информация не могла быть доставлена вовремя. Если в один день поступали сведения о том, что накануне противник находился в определённом месте, то к третьему дню, когда можно было что-то предпринять, эта армия уже была на два дня пути дальше и находилась совсем в другом месте.

Одна армия отступила, а другая продолжила преследование. За Смоленском было несколько
У французов были разные дороги, и можно было бы подумать, что за четыре дня пребывания в Красном они могли бы узнать, где находится противник, могли бы разработать более выгодный план и предпринять что-то новое. Но после четырёхдневной стоянки толпа без каких-либо манёвров или планов снова двинулась по проторённой дороге, не сворачивая ни вправо, ни влево, а по старой — худшей — дороге через Красное и Оршу.

Ожидая нападения противника с тыла, а не с фронта, французы разделились на отряды и рассредоточились на расстоянии двадцати четырёх часов пути.
Впереди всех бежал император, за ним — короли, за королями — герцоги.
Русская армия, ожидая, что Наполеон свернёт направо за Днепр, — а это было бы для него единственным разумным решением, — сама повернула направо и вышла на большую дорогу у Красного. И здесь, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Увидев
врага, французы пришли в замешательство и остановились от внезапного испуга, но затем продолжили бегство, бросив своих товарищей, которые отстали ещё больше. Так продолжалось три дня
Отдельные части французской армии — сначала под командованием Мюрата (вице-короля), затем под командованием Даву, а потом под командованием Нея — как бы пробежали сквозь строй русской армии. Они бросили друг друга, бросили весь свой тяжёлый багаж, артиллерию и половину солдат и бежали, пробираясь мимо русских по ночам, делая полукруги вправо.

Ней, прибывший последним, был занят тем, что взрывал стены Смоленска, которые никому не мешали, потому что, несмотря на бедственное положение французов или из-за него, они хотели наказать пол
о которые они поранились. Ней, у которого был корпус из десяти тысяч человек, добрался до Наполеона в Орше, имея в своем распоряжении всего тысячу человек.
Он бросил все остальное и все свои пушки и ночью тайно переправился через Днепр в лесистой местности.


Из Орши они бежали дальше по дороге в Вильно, все еще играя в жмурки с преследовавшей их армией. На Березине они снова
растеряли строй, многие утонули, многие сдались в плен, но те, кто переправился через реку, бежали дальше. Их верховный главнокомандующий облачился в
и, сев в сани, поскакал дальше один,
бросив своих спутников. Остальные, кто мог это сделать, тоже уехали,
оставив тех, кто не мог сдаться или умереть.





ГЛАВА XVIII

Эта кампания заключалась в бегстве французов, во время которого они делали
все, что могли, чтобы уничтожить самих себя. С того момента, как они свернули на Калужскую дорогу, и до того дня, когда их предводитель бежал из армии, ни одно из действий толпы не имело смысла. Поэтому можно было бы подумать, что историки, которые приписывали
Те, кто приписывает действия масс воле одного человека, сочли бы невозможным подогнать историю отступления под свою теорию. Но нет! Историки написали горы книг об этой кампании, и везде описываются приготовления Наполеона, его маневры и глубокие планы, которыми он руководствовался, а также военный гений его маршалов.

Отступление из Малоярославца, когда у него была свободная дорога в хорошо снабжаемый район и открыта параллельная дорога, по которой впоследствии его преследовал Кутузов, — это ненужное отступление по
Разрушенная дорога объясняется нам тем, что это было сделано из глубокомысленных соображений.
Аналогично глубокомысленными соображениями объясняется его отступление из Смоленска в Оршу.
Затем описывается его героизм в Красном, где, как сообщается, он был готов принять бой и взять командование на себя, ходил с берёзовой палкой и говорил:

“Я оцениваю свершившийся император; это и есть справедливые времена для генерала”, * но
тем не менее, немедленно убежал снова, бросив на произвол судьбы
разрозненные фрагменты армии, которую он оставил позади.

 * “Я достаточно долго изображал Императора; пришло время действовать
 генералу».


 Затем нам рассказывают о величии души маршалов, особенно Нея, — о величии души, которое заключалось в том, что он ночью пробрался через лес и переправился через Днепр, чтобы сбежать в
Оршу, бросив знамёна, артиллерию и девять десятых своего войска.

И наконец, последний уход великого императора из его героической армии преподносится историками как нечто великое и характерное для гения. Даже этот последний побег, описанный простым языком как проявление низменной трусости, которую каждый ребёнок
нас учат стыдиться даже тех поступков, которые находят оправдание на языке историков.

 Когда невозможно больше растягивать и без того эластичные нити исторических рассуждений, когда действия явно противоречат всему, что человечество называет правильным или хотя бы справедливым, историки прибегают к спасительной концепции «величия». «Величие», похоже, исключает стандарты правильного и неправильного. Для «великого» человека не существует ничего плохого, нет такого злодеяния, за которое можно было бы осудить «великого» человека.

 «C’est grand!» * — говорят историки, и больше ничего не существует
добро или зло, а только «великое» и «не великое». Великое — это хорошо, а не великое — плохо. Великое — это то, что, по их мнению, присуще некоторым особым животным, которых они называют «героями». И Наполеон, сбегая домой в тёплой шубе и оставляя умирать тех, кто был не просто его товарищем, но (по его мнению) человеком, которого он привёл туда, чувствует, что c’est grand, *(2) и его душа спокойна.

 * «Это великолепно».

 * (2) Что это прекрасно.

 «От возвышенного (он видел в себе нечто возвышенное) до смешного всего один шаг», * — сказал он. И весь мир на протяжении пятидесяти лет
повторяя: «Возвышенно! Величественно! Наполеон Великий!» От возвышенного до смешного — один шаг.

 * «От возвышенного до смешного — один шаг».


 И никому не приходит в голову, что признать величие, несоизмеримое с
представлениями о добре и зле, — значит признать собственное ничтожество
и безмерную подлость.

Для нас с эталоном добра и зла даны нам Христом, нет человека
меры несоизмеримы. И нет величия там, где простота,
доброты, и правды нет.





ГЛАВА XIX

Какой русский, читающий отчет о последней части кампании
Кто из тех, кто пережил войну 1812 года, не испытывал неприятного чувства сожаления,
неудовлетворённости и недоумения? Кто не задавался вопросом, почему
французы не были полностью захвачены в плен или уничтожены, когда наши три армии окружили их превосходящими силами, когда деморализованные французы, голодные и замёрзшие, сдавались толпами и когда (как пишут историки)
целью русских было остановить французов, отрезать их и захватить всех в плен?

Как получилось, что русская армия, которая численно уступала французам, дала бой под Бородино, но не достигла своей цели?
окружили французов с трёх сторон, и целью было взять их в плен?
Могут ли французы настолько превосходить нас, что, окружив их превосходящими силами, мы не смогли их победить? Как такое могло произойти?


История (или то, что называется этим словом) в ответ на эти вопросы говорит, что это произошло потому, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот, и этот, не выполнили те или иные манёвры....

Но почему они не выполнили эти манёвры? И почему, если они были виновны в невыполнении заранее согласованного плана, их не судили и
наказаны? Но даже если мы признаем, что Кутузов, Чичагов и другие были причиной неудач русской армии, всё равно непонятно, почему, учитывая положение русской армии в Красном и на Березине (в обоих случаях у нас было численное превосходство), французская армия с её маршалами, королями и императором не была взята в плен, если русские стремились именно к этому.

Объяснение этого странного факта, данное российскими военными историками (согласно которому Кутузов препятствовал наступлению), необоснованно, поскольку мы знаем, что он не мог удержать войска от наступления.
Вязьма и Тарутино.

 Почему русская армия, которая, несмотря на численное превосходство противника, выстояла в Бородинском сражении, была разбита при Красном и Березине неорганизованными толпами французов, которые превосходили её по численности?

 Если целью русских было отрезать и захватить
Наполеон и его маршалы — и эта цель была не просто недостижима, но все попытки её достичь были постыдно провалены — тогда этот последний период кампании французы совершенно справедливо считают чередой побед, а русские совершенно ошибочно считают победоносным.
историки.

 Российские военные историки, насколько они подчиняются требованиям логики, должны признать этот вывод и, несмотря на свои лирические
рапсодии о доблести, преданности и так далее, должны неохотно признать,
что отступление французов из Москвы было чередой побед для
Наполеона и поражений для Кутузова.

Но если отбросить национальное тщеславие, то можно заметить, что такой вывод противоречит сам себе, поскольку серия французских побед привела к полному уничтожению французов, а серия поражений русских — к полному уничтожению их противника.
освобождение своей страны.

 Источник этого противоречия кроется в том, что историки, изучающие события по письмам монархов и генералов,
по мемуарам, отчётам, проектам и так далее, приписывают этому последнему периоду войны 1812 года цель, которой никогда не существовало, а именно: отрезать Наполеона с его маршалами и армией и взять их в плен.

Такой цели никогда не было и не могло быть, потому что это было бы бессмысленно, а её достижение — совершенно невозможно.

Это было бы бессмысленно, во-первых, потому что Наполеон был дезорганизован
Армия бежала из России со всех ног, то есть делала именно то, чего желал каждый русский. Так какой же смысл был в проведении различных операций против французов, которые бежали так быстро, как только могли?

 Во-вторых, было бы бессмысленно препятствовать продвижению людей, вся энергия которых была направлена на бегство.

В-третьих, было бы бессмысленно жертвовать своими войсками ради уничтожения французской армии, которая и без внешнего вмешательства
разваливалась с такой скоростью, что, хотя её путь и не был
Будучи заблокированной, она не могла переправить через границу больше, чем было на самом деле переправлено в декабре, а именно сотую часть первоначальной армии.

 В-четвёртых, было бы бессмысленно пытаться взять в плен императора, королей и герцогов, чей плен стал бы для русских в высшей степени унизительным, как признавали самые искусные дипломаты того времени (Жозеф де Местр и другие). Ещё более бессмысленным было бы желание захватить французский армейский корпус, когда наша собственная армия рассеялась ещё до того, как достигла Красного, и превратилась в
Для сопровождения пленных потребовалась бы целая дивизия, а у нас не всегда хватало провианта для своих солдат, не говоря уже о пленных, которые умирали от голода.

 Все эти грандиозные планы по отрезанию и пленению Наполеона и его армии были похожи на план огородника, который, выгоняя из своего сада корову, затоптавшую грядки, должен был добежать до ворот и ударить корову по голове. Единственное, что можно сказать в оправдание этого садовника, — он был очень зол. Но даже не это
Это можно сказать о тех, кто разработал этот проект, ведь не они страдали от вытоптанных грядок.

Но помимо того, что отрезать Наполеона с его армией было бы бессмысленно, это было невозможно.

Это было невозможно, во-первых, потому, что, как показывает опыт, передвижение колонн на поле боя на расстояние в три мили никогда не совпадает с планами.
Вероятность того, что Чичагов, Кутузов и Витгенштейн вовремя соединятся в назначенном месте, была настолько мала, что это было равносильно невозможности, как, собственно, и думал Кутузов, когда получил план
заметил, что диверсии, планируемые на больших расстояниях, не дают желаемых результатов.

Во-вторых, это было невозможно, потому что для того, чтобы парализовать движение, с которым армия Наполеона отступала, потребовались бы несравненно большие силы, чем те, которыми располагали русские.

В-третьих, это было невозможно, потому что военный термин «отрезать» не имеет смысла. Можно отрезать кусок хлеба, но не армию. Отрезать
армию от снабжения — перекрыть ей путь — совершенно невозможно, потому что всегда есть достаточно места, чтобы избежать окружения, и есть ночь, когда ничего не видно
Как могли убедиться военные учёные на примере Красного и Березины, пленных можно взять только в том случае, если они сами согласятся сдаться.
Ласточку можно поймать только в том случае, если она сядет на руку.
Людей можно взять в плен только в том случае, если они сдадутся в соответствии с правилами стратегии и тактики, как это сделали немцы. Но французские войска совершенно справедливо не
считали, что это их устраивает, поскольку и в бегстве, и в плену их ждала смерть от голода и холода.

 В-четвёртых, и это главное, это было невозможно, потому что никогда ещё в мире
Ни одна война не велась в таких условиях, как та, что произошла в 1812 году, и русская армия, преследуя французов, напрягла все свои силы до предела и не могла сделать больше, не уничтожив саму себя.

 Во время перехода русской армии от Тарутино к Красному она потеряла пятьдесят тысяч человек больными или отставшими, то есть столько, сколько составляет население крупного провинциального города. Половина солдат выбыла из армии без боя.

Именно об этом периоде кампании — когда в армии не хватало сапог и полушубков, провизии и водки — и пойдёт речь.
Он месяцами ночевал под открытым небом в снегу при пятнадцатиградусном морозе, когда световой день длился всего семь или восемь часов, а остальное время была ночь, в которой невозможно поддерживать дисциплину.
Когда люди оказывались в преддверии смерти, где дисциплина
давала сбой, и не на несколько часов, как в бою, а на месяцы, когда
они каждую минуту боролись со смертью от голода и холода, когда
половина армии погибала за один месяц, — именно об этом периоде
кампании историки рассказывают нам как о том, что Милорадович должен был
совершил фланговый марш к такому-то месту, Тормасов — к другому,
а Чичагов должен был переправиться (по колено в снегу)
куда-то ещё, и как такой-то «разгромил» и «отрезал» французов и
так далее, и тому подобное.

Русские, половина из которых погибла, сделали всё, что могли и должны были сделать, чтобы достичь цели, достойной нации, и они не виноваты в том, что другие русские, сидя в тёплых комнатах, предлагали им сделать то, что было невозможно.

 Всё это странное противоречие, которое теперь трудно понять, между
Факты и исторические свидетельства появляются только потому, что историки, занимающиеся этим вопросом, пишут историю красивых слов и чувств различных генералов, а не историю событий.

 Им кажутся очень интересными слова Милорадовича, а также их предположения и награды, полученные тем или иным генералом; но вопрос о тех пятидесяти тысячах человек, которые остались в госпиталях и могилах, их даже не интересует, потому что он не входит в сферу их исследований.

Однако достаточно отказаться от изучения отчётов и общих планов, и
Рассмотрим движение тех сотен тысяч людей, которые принимали непосредственное участие в событиях, и все вопросы, которые казались неразрешимыми, легко и просто получат немедленное и однозначное решение.

 Цель отрезать Наполеона и его армию от Франции никогда не существовала, кроме как в воображении дюжины людей. Она не могла существовать, потому что была бессмысленной и недостижимой.

 У народа была единственная цель: освободить свою землю от захватчиков. Эта цель была достигнута сама собой, когда французы обратились в бегство,
и нам оставалось только не препятствовать их отступлению. Во-вторых,
Это было достигнуто благодаря партизанской войне, которая ослабляла французов, и, в-третьих, благодаря тому, что за французами следовала большая русская армия, готовая применить силу, если их продвижение остановится.

 Русская армия должна была действовать как кнут для бегущего животного.  И опытный погонщик знал, что лучше держать кнут поднятым в качестве угрозы, чем бить бегущее животное по голове.





КНИГА ПЯТНАДЦАТАЯ: 1812–1813

ГЛАВА I

При виде умирающего животного человек испытывает ужас: на его глазах гибнет существо, похожее на него самого. Но когда это
Когда умирает любимый и близкий человек, помимо ужаса от осознания того, что жизнь угасает, возникает чувство утраты, душевная рана, которая, как и физическая рана, иногда приводит к летальному исходу, а иногда заживает, но всегда болит и сжимается от любого внешнего раздражителя.

После смерти принца Эндрю Наташа и принцесса Мария чувствовали то же самое.
Опустив руки и закрыв глаза перед нависшей над ними зловещей тучей смерти, они не осмеливались смотреть жизни в лицо. Они
тщательно оберегали свои открытые раны от любых грубых и болезненных прикосновений.
Всё: быстро проезжающая по улице карета, приглашение к ужину, вопрос горничной о том, какое платье приготовить, или, что ещё хуже, любое слово неискреннего или слабого сочувствия — казалось оскорблением, болезненно бередило рану, прерывало то необходимое спокойствие, в котором они оба пытались прислушаться к суровому и страшному хору, всё ещё звучавшему в их воображении, и мешало им вглядываться в те таинственные безграничные дали, которые на мгновение открылись перед ними.

Только наедине друг с другом они могли избавиться от гнева и боли.
Они почти не разговаривали друг с другом, а если и говорили, то о самых незначительных вещах.

 Оба избегали любых упоминаний о будущем.  Признать возможность будущего означало бы оскорбить его память.  Ещё тщательнее они избегали всего, что было связано с ним, уже мёртвым. Им казалось, что
то, что они пережили и испытали, невозможно выразить словами
и что любое упоминание о подробностях его жизни нарушает величие и
святость тайны, которая свершилась у них на глазах.

Продолжительное воздержание от разговоров и постоянное избегание всего, что могло бы привести к этой теме, — эта остановка со всех сторон на границе того, о чём они не могли говорить, — с ещё большей чистотой и ясностью обнажила то, что они оба чувствовали.

Но чистая и всеобъемлющая печаль так же невозможна, как чистая и всеобъемлющая радость.
Принцесса Мария, будучи абсолютной и независимой распорядительницей своей судьбы, а также опекуном и наставником своего племянника, первой вернулась к жизни из царства скорби, в котором пребывала
в первые две недели. Она получала письма от своих родственников, на которые должна была отвечать; комната, в которую поместили маленького Николая, была сырой, и он начал кашлять; в Ярославль приехал Алпатыч с докладами о положении дел, с советами и предложениями о том, чтобы они вернулись в Москву, в дом на Воздвиженке, который не пострадал и нуждался лишь в небольшом ремонте. Жизнь не стояла на месте, и нужно было жить. Как бы тяжело ни было княгине
Мэри должна была выйти из состояния уединённого созерцания, в котором пребывала
Она прожила до этого момента, и ей было жаль и почти стыдно оставлять
Наташу одну, но жизненные заботы требовали её внимания, и она
невольно поддалась им. Она проверила счета с
Алпатычем, поговорила с Десаль о племяннике, отдала распоряжения и
начала готовиться к поездке в Москву.

 Наташа осталась одна и с тех пор, как княгиня Мария начала готовиться к отъезду, тоже держалась от неё в стороне.

Княгиня Марья попросила графиню отпустить Наташу с ней в Москву, и оба родителя с радостью приняли это предложение, потому что видели свою дочь
теряя силы каждый день и думала, что смена обстановки и
консультации московских врачей было бы хорошо для нее.

“Я никуда не пойду,” Nat;sha ответил, Когда это было предложено
ее. “Пожалуйста, оставьте меня в покое!” И она выбежала из комнаты, с
трудом удерживаясь от слез скорее досады и раздражения, чем
печали.

После того, как она почувствовала себя покинутой принцессой Мэри и одинокой в своем горе,
Наташа большую часть времени проводила в своей комнате, свернувшись калачиком в углу дивана. Она рыдала и металась
Она перебирала что-то своими тонкими нервными пальцами и пристально смотрела на то, на что падал её взгляд. Это одиночество изматывало и мучило её, но она отчаянно нуждалась в нём. Как только кто-то входил, она быстро вставала, меняла позу и выражение лица и брала в руки книгу или шила, явно с нетерпением ожидая, когда незваный гость уйдёт.

Она всё время чувствовала, что может в любой момент проникнуть в то,
на чём — с ужасным вопрошанием, слишком сильным для её сил, — был сосредоточен её духовный взор.

Однажды в конце декабря Наташа, бледная и худая, одетая в чёрное шерстяное платье, с небрежно заплетёнными волосами, собранными в узел, сидела, поджав ноги, в углу дивана, нервно комкая и разглаживая конец пояса, и смотрела в угол двери.

Она смотрела в ту сторону, куда ушёл он, — в другую жизнь. И та, другая сторона жизни, о которой она никогда раньше не задумывалась и которая раньше казалась ей такой далёкой и невероятной,
теперь стала ближе, роднее и понятнее, чем эта сторона
жизнь, в которой всё было либо пустотой и отчаянием, либо страданием и унижением.


Она смотрела туда, где, как она знала, он был; но она не могла представить его
иначе, чем таким, каким он был здесь. Теперь она снова видела его таким, каким он был
в Мытищах, в Троице и в Ярославле.

Она видела его лицо, слышала его голос, повторяла его слова и свои, а иногда придумывала другие слова, которые они могли бы сказать.

Вот он лежит в кресле, закутавшись в бархатный плащ, положив голову на тонкую бледную руку. Его грудь ужасно впалая, а
Его плечи приподняты. Губы плотно сжаты, глаза блестят, а на бледном лбу то появляется, то исчезает морщинка. Одна из его ног едва заметно, но быстро дёргается. Наташа знает, что он борется с ужасной болью. «Что это за боль? Почему он страдает? Что он чувствует? Как ему больно?» — думает Наташа. Он заметил, что она наблюдает за ним, поднял глаза и серьёзно заговорил:

«Одно было бы ужасно, — сказал он, — навсегда связать себя с
страдающим человеком. Это была бы постоянная пытка». И он испытующе посмотрел на неё
на нее. Наташа, как обычно, ответила раньше, чем успела подумать, что она
скажет. Она сказала: “Так больше продолжаться не может — не будет. Ты поправишься — совсем
хорошо”.

Теперь она видела его от начала эту сцену снова и снова, что она
уже тогда чувствовал. Она вспомнила его долгий, печальный и строгий взгляд при этих словах
и поняла значение упрека и отчаяния в этом долгом
взгляде.

«Я согласилась, — сказала себе Наташа, — что было бы ужасно, если бы он продолжал страдать. Я сказала это только потому, что для него это было бы ужасно, но он понял это иначе. Он подумал, что я...»
для меня это было бы ужасно. Тогда он ещё хотел жить и боялся смерти.
А я сказала это так неуклюже и глупо! Я сказала не то, что имела в виду.
Я думала совсем иначе. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: даже если бы ему пришлось продолжать умирать, умирать постоянно у меня на глазах,
я была бы счастлива по сравнению с тем, что я чувствую сейчас. Сейчас нет ничего... никого. Знал ли он об этом? Нет, он не знал и никогда не узнает. И теперь это невозможно исправить. И теперь он, казалось, снова говорил ей те же слова, только в её
Наташа на этот раз дала ему другой ответ. Она остановила его и сказала:
«Ужасно для тебя, но не для меня! Ты знаешь, что для меня
нет ничего в жизни, кроме тебя, и страдать с тобой — величайшее
счастье для меня», — и он взял её руку и сжал её, как сжимал в тот
ужасный вечер за четыре дня до своей смерти. И в своём воображении
она произнесла другие нежные и любящие слова, которые могла бы
произнести тогда, но сказала только сейчас: «Я люблю тебя!.. тебя! Я люблю, люблю...
— сказала она, судорожно сжимая руки и стиснув зубы в отчаянном усилии...

Её охватила сладкая печаль, и на глаза уже наворачивались слёзы; потом она вдруг спросила себя, кому она это говорит.
 И снова всё заволокло тяжёлым, сухим недоумением, и снова она напряжённо вглядывалась в тот мир, где был он.  И теперь, теперь ей казалось, что она постигает тайну... Но в тот самый момент,
когда ей показалось, что непостижимое вот-вот откроется ей,
громкий стук дверной ручки больно ударил её по ушам. Дуняша,
её служанка, быстро и резко вошла в комнату с испуганным видом
на её лице не отразилось ни малейшего беспокойства за хозяйку.

«Поди сейчас же к папе, пожалуйста!» — сказала она со странным, взволнованным видом. «Несчастье... с Петром Ильичём... письмо», — закончила она со всхлипом.





Помимо чувства оторванности от всех, Наташа ощущала особую отчуждённость от членов своей семьи. Все они — отец, мать и Соня — были так близки ей, так знакомы, так обыденны, что все их слова и чувства казались ей оскорблением мира, в котором она жила в последнее время, и она не просто была равнодушна к ним, но относилась к ним враждебно. Она слышала
Дуняша сказала что-то о Петре Ильиче и о несчастье, но я не понял, что именно.

 «Какое несчастье? Какое несчастье может случиться с ними? Они просто живут
«Их собственная старая, тихая и обыденная жизнь», — подумала Наташа.

 Когда она вошла в бальный зал, из комнаты матери торопливо вышел отец.
Его лицо было сморщено и мокро от слёз.
Очевидно, он выбежал из комнаты, чтобы дать волю душившим его рыданиям. Увидев Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился судорожными, мучительными рыданиями, исказившими его мягкое круглое лицо.

— Пе... Петя... Иди, иди, она... зовёт... — и, рыдая, как ребёнок, он быстро зашаркал на своих слабых ногах к стулу и чуть не упал на него, закрыв лицо руками.

Внезапно Наташу словно ударило током.
 Ужасная боль пронзила её сердце, она почувствовала страшную муку, как будто что-то разрывалось внутри неё и она умирала. Но за болью
сразу же последовало чувство освобождения от гнетущих
оков, которые мешали ей жить. Вид отца, ужасные дикие крики
матери, которые она слышала за дверью, заставили её тут же забыть
о себе и своём горе.

Она побежала к отцу, но он слабо махнул рукой, указывая на неё
Дверь в комнату матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащим подбородком, вышла из этой комнаты и, взяв Наташу за руку, что-то сказала ей.
 Наташа не видела и не слышала её. Она быстрыми шагами вошла в комнату, на мгновение остановилась у двери, как будто борясь с собой, и подбежала к матери.

 Графиня лежала в кресле в странной и неестественной позе, раскинувшись и ударяясь головой о стену. Соня и горничные держали её за руки.

«Наташа! Наташа!..» — закричала графиня. «Это неправда... это неправда»
это неправда... Он лжёт... Наташа! — закричала она, отталкивая окружающих. — Уходите все, это неправда! Убили!... ха, ха, ха!...
 Это неправда!»

 Наташа поставила одно колено на кресло, склонилась над матерью, обняла её и с неожиданной силой подняла, повернула к себе лицом и прижалась к ней.

«Мамочка!... дорогая!... я здесь, моя дорогая мамочка», — продолжала она шептать, не останавливаясь ни на секунду.


Она не отпускала мать, а нежно боролась с ней, требовала подушку и горячую воду, расстегнула и разорвала на матери платье.

“Моя самая дорогая, ненаглядная... Мамочка, моя драгоценная!..” она шептала
не переставая, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как ее собственные
неудержимые и текущие слезы щекочут ей нос и щеки.

Графиня пожал руку дочери, закрыла глаза, и стала
помолчал. Внезапно она с непривычной быстротой села,
мельком огляделась по сторонам и, увидев Наташу, начала изо всех сил прижимать к себе голову дочери. Затем она повернулась к лицу дочери, искажённому от боли, и долго смотрела на него.

— Наташа, ты любишь меня? — сказала она тихим, доверчивым шёпотом. — Наташа, ты не обманешь меня? Ты скажешь мне всю правду?

 Наташа смотрела на неё полными слёз глазами, и в её взгляде не было ничего, кроме любви и мольбы о прощении.

 — Моя дорогая мамочка! — повторяла она, напрягая всю силу своей любви, чтобы найти способ взять на себя часть горя, которое терзало её мать.
— Наташа, Наташа, — повторяла она, как будто желая силой любви своей унять волнение матери.

И снова в тщетной борьбе с реальностью её мать отказывается верить, что она может жить, когда её любимый мальчик погиб во цвете лет
жизни, сбежала от реальности в мир бреда.

Наташа не помнила, как прошел ни тот день, ни та ночь, ни
следующие день и ночь. Она не спала и не отходила от матери. Ее
настойчивая и терпеливая любовь, казалось, полностью окружала графиню
каждую минуту, не объясняя и не утешая, а возвращая ее к жизни.

На третью ночь графиня несколько минут сидела неподвижно.
Наташа положила голову на подлокотник кресла и закрыла глаза,
но снова открыла их, услышав скрип кровати. Графиня
сидела в постели и тихо говорила.

“Как я рада, что ты пришла. Ты устала. Не хочешь ли чаю?”
Наташа подошла к ней. “ Ты похорошела и стала более
мужественной, ” продолжала графиня, беря дочь за руку.

“Mamma! Что ты хочешь сказать...”

“Наташа, его больше нет, его больше нет!”

И, обняв дочь, графиня впервые заплакала.






 Глава III

 Княгиня Мария отложила свой отъезд. Соня и граф пытались
заменить Наташу, но не смогли. Они видели, что только она могла
удержать мать от безудержного отчаяния. Три недели Наташа
она постоянно находилась рядом с матерью, спала в кресле в её комнате, заставляла её есть и пить и беспрестанно говорила с ней, потому что один звук её нежного, ласкового голоса успокаивал мать.

Израненная душа матери не могла исцелиться. Смерть Пети отняла у неё половину жизни. Когда пришло известие о смерти Пети, она была
свежей и энергичной пятидесятилетней женщиной, но месяц спустя она вышла из своей комнаты
безжизненной старухой, утратившей интерес к жизни. Но тот же удар, который едва не убил графиню, этот второй удар вернул Наташу к жизни.

Духовная рана, полученная в результате разрыва духовного тела, подобна физической ране. И, как ни странно, подобно тому, как глубокая рана может зажить и её края соединиться, физические и духовные раны могут полностью зажить только благодаря жизненной силе, исходящей изнутри.

 Рана Наташи зажила именно так.  Она думала, что её жизнь кончена,
но любовь к матери неожиданно показала ей, что суть жизни — любовь — всё ещё жива в ней. Любовь пробудилась, а вместе с ней и жизнь.

 Последние дни принца Эндрю сблизили принцессу Мэри и Наташу;
это новое горе принес их еще ближе друг к другу. Княжна Мери
отложить ее отъезд, и за три недели ухаживала Nat;sha как будто
она была больным ребенком. Последние недели, проведенные в спальне ее матери
истощили физические силы Наташи.

Однажды днем, заметив, что Наташа дрожит от лихорадки, княжна Марья отвела
ее в свою комнату и уложила на кровать. Наташа легла,
но когда княжна Марья задернула шторы и собралась уходить, она позвала её обратно.

«Я не хочу спать, Марья, посиди со мной немного».

«Ты устала — постарайся уснуть».

“Нет, нет. Зачем вы увезли меня? Она будет спрашивать обо мне”.

“Ей гораздо лучше. Она так хорошо говорила сегодня”, - сказала княжна Марья.

Наташа лежала на кровати и в полутьме комнаты рассматривала
Лицо княжны Марьи.

“Похожа ли она на него?” - думала Наташа. “Да, похожа и все же не похожа. Но она
довольно оригинальна, странна, нова и неизвестна. И она любит меня. Что
в её сердце? Всё самое лучшее. Но как? Каков её ум? Что
она думает обо мне? Да, она великолепна!»

 — Мэри, — робко сказала она, притягивая к себе руку принцессы Мэри.
— Маша, ты не должна считать меня злой. Нет? Маша, дорогая, как я тебя люблю!
Давай будем просто, просто друзьями.


 Наташа обняла её и начала целовать в лицо и руки, отчего принцесса Маша смутилась, но была счастлива от такого проявления чувств.


С этого дня между принцессой Машей и Наташей установилась нежная и страстная дружба, какая бывает только между женщинами. Они
постоянно целовались и говорили друг другу нежные слова и
большую часть времени проводили вместе. Когда один из них уходил, другой начинал
беспокоиться и спешил вернуться. Вместе они чувствовали себя более гармонично
Они чувствовали друг к другу больше, чем каждая из них чувствовала к себе, когда была одна.
Между ними возникло чувство, сильнее дружбы; исключительное
чувство, что жизнь возможна только в присутствии друг друга.

 Иногда они молчали часами; иногда, уже лежа в постели, начинали говорить и не умолкали до утра.
Они говорили в основном о том, что давно прошло. Княгиня Мария рассказывала о своём детстве, о матери, об отце и о своих мечтах. Наташа, которая раньше с пассивным непониманием отворачивалась от этой жизни
Преданность, покорность и поэзия христианского самопожертвования.
Теперь, чувствуя себя связанной с княгиней Марией узами любви, она научилась любить и её прошлое, а также понимать ту сторону жизни, которая раньше была ей непонятна.
 Она не думала о том, чтобы применить покорность и самоотречение в своей жизни, ведь она привыкла искать других радостей, но она понимала и любила в другом те добродетели, которые раньше были ей непонятны.  Ибо
Для княгини Марии, слушавшей рассказы Наташи о детстве и юности, тоже открылась новая и доселе непонятная сторона
жизнь: вера в жизнь и наслаждение ею.

 Как и прежде, они никогда не упоминали о нём, чтобы не принижать (как они думали) свои возвышенные чувства словами; но это молчание о нём привело к тому, что они постепенно начали забывать его, сами того не замечая.

 Наташа похудела, побледнела и физически так ослабла, что все говорили о её здоровье, и это её радовало. Но иногда её
внезапно охватывал страх не только перед смертью, но и перед болезнью, слабостью и потерей привлекательности, и она невольно осматривала свою обнажённую руку
Она внимательно посмотрела на себя, удивившись своей худобе, а утром заметила в зеркале своё осунувшееся и, как ей показалось, жалкое лицо. Ей казалось, что так и должно быть, и всё же ей было ужасно грустно.

 Однажды она быстро поднялась по лестнице и почувствовала, что задыхается.
 Не отдавая себе отчёта, она тут же придумала причину, чтобы спуститься вниз, а затем, проверяя свои силы, снова побежала вверх, наблюдая за результатом.

В другой раз, когда она позвала Дуняшу, её голос задрожал, и она позвала её снова — хотя и слышала, как Дуняша идёт, — позвала её из глубины души
Она пела в той тональности, в которой обычно пела, и внимательно прислушивалась к себе.

 Она не знала и не поверила бы, но под слоем ила, покрывавшим её душу и казавшимся ей непроницаемым, уже пробивались нежные молодые побеги травы, которые, укоренившись, так покроют своей живой зеленью тяготившее её горе, что вскоре его уже нельзя будет ни увидеть, ни заметить. Рана начала заживать изнутри.

В конце января княгиня Мария уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа поехала с ней на консультацию к врачам.





 ГЛАВА IV

После столкновения у Вязьмы, где Кутузов не смог сдержать своих солдат, стремившихся сокрушить и отрезать противника, и после того, как французы оставили Вязьму, дальнейшее продвижение отступающих французов и преследовавших их русских продолжалось до Красного без боя.
Отступление было настолько стремительным, что русская армия, преследовавшая французов, не могла за ними угнаться; кавалерийские и артиллерийские лошади падали, а информация о передвижениях французов была ненадёжной.

Солдаты русской армии были измотаны непрерывными маршами
со скоростью 27 миль в день, быстрее они не могли идти.

 Чтобы понять, насколько измотана была русская армия, достаточно
вдуматься в смысл того факта, что, потеряв после Тарутино не более пяти тысяч убитыми и ранеными и менее сотни пленными, русская армия, вышедшая из Тарутино в составе ста тысяч человек, дошла до Красного всего с пятьюдесятью тысячами.

Быстрота, с которой русские преследовали французов, была столь же губительна для нашей армии, как и бегство французов для их армии.  Разница была лишь в том, что
Русская армия двигалась добровольно, без угрозы уничтожения, которая нависла над французами, и больные французы остались в руках врага, в то время как больные русские остались среди своих.  Главной причиной потерь в армии Наполеона была скорость её передвижения, и убедительным доказательством этого является соответствующее сокращение численности русской армии.

Кутузов, насколько это было в его силах, вместо того чтобы пытаться остановить продвижение французов, как того желали в Петербурге и генералы русской армии, направил всю свою деятельность на то, чтобы
Тарутино и Вязьма, чтобы ускорить продвижение и облегчить передвижение нашей армии.


Но помимо этого, поскольку истощение и огромное сокращение численности армии, вызванное стремительным продвижением, стали очевидными, у Кутузова появилась ещё одна причина замедлить темп и задержаться.
 Целью русской армии было преследование французов. Путь, по которому должны были идти французы, был неизвестен, и чем ближе наши войска подходили к ним, тем большее расстояние им предстояло преодолеть.  Только следуя за ними на некотором расстоянии, можно было пересечь зигзагообразный путь французов.  Всё
искусные манёвры, предложенные нашими генералами, означали новые передвижения армии и увеличение протяжённости её маршей, в то время как единственной разумной целью было сократить эти марши. С этой целью Кутузов вёл активную деятельность на протяжении всей кампании от Москвы до Вильно — не от случая к случаю и не с перерывами, а настолько последовательно, что ни разу не отклонился от неё.

Кутузов чувствовал и знал — не рассудком или наукой, а всем своим русским существом, — что чувствовал каждый русский солдат: что французы разбиты, что враг бежит и должен быть изгнан; но в то же время он чувствовал и то, что на его место в России есть другие, которые справятся с этим.
В то же время он, как и солдаты, осознавал всю тяжесть этого похода, скорость которого была беспрецедентной для такого времени года.

Но генералам, особенно иностранным, служившим в русской армии,
которые хотели отличиться, удивить кого-то и по какой-то причине захватить короля или герцога, казалось, что сейчас, когда любое сражение должно быть ужасным и бессмысленным, самое время сражаться и кого-то завоевывать. Кутузов лишь пожал плечами, когда один за другим ему представили проекты манёвров, которые необходимо было провести
солдаты — плохо обутые, недостаточно одетые и полуголодные — за месяц без единого сражения сократились в численности вдвое.
В лучшем случае, если бегство продолжится, им придётся пройти большее
расстояние, чем то, которое они уже преодолели, прежде чем они достигнут
границы.

 Это стремление выделиться, маневрировать, свергать и отсекать проявлялось особенно ярко, когда русские сталкивались с французской армией.

Так было в Красном, где они ожидали встретить одну из трёх
французских колонн, а вместо этого наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью
тысяча человек. Несмотря на все усилия Кутузова избежать этого гибельного столкновения и сохранить свои войска, избиение разбитой толпы французских солдат измотанными русскими продолжалось в Красном три дня.


 Толь написал приказ: «Первая колонна выступит туда-то» и т. д.
И, как обычно, ничего не произошло в соответствии с приказом.
Принц Евгений Вюртембергский стрелял с холма по бегущим мимо французским солдатам и требовал подкрепления, которое так и не прибыло. Французы, избегая встречи с русскими, рассеялись и спрятались
Ночью они скрылись в лесу, выбравшись оттуда, как могли, и продолжили свой путь.

 Милорадович, который говорил, что не хочет ничего знать о комиссариате своего отряда, и которого никогда нельзя было найти, когда он был нужен, — этот шевалье без страха и упрёка *, как он сам себя называл, — который любил вести переговоры с французами, отправлял к ним послов с требованием сдаться, терял время и не делал того, что ему приказывали.

 * Рыцарь без страха и упрёка.

 «Я отдаю вам эту колонну, ребята», — сказал он, подъезжая к войскам.
указывая на французов кавалерии.

 И кавалерия, пришпоривая и размахивая саблями, погнала лошадей, которые едва могли двигаться, рысью к представленной им колонне — то есть к толпе французов, окоченевших от холода, обмороженных и голодных, — и колонна, представленная им, сложила оружие и сдалась, чего давно хотела.

В Красном они взяли двадцать шесть тысяч пленных, несколько сотен
пушек и палку, которую называли «маршальским жезлом», и спорили о том, кто
из них отличился, и были довольны своим достижением — хотя
они очень сожалели, что не взяли в плен Наполеона или хотя бы маршала или какого-нибудь героя, и упрекали друг друга и особенно Кутузова в том, что им это не удалось.

 Эти люди, охваченные страстью, были всего лишь слепыми орудиями самого печального закона необходимости, но считали себя героями и воображали, что совершают самое благородное и достойное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что с самого начала кампании он мешал им победить Наполеона, что он не думал ни о чём, кроме удовлетворения своих страстей, и не собирался наступать от Линёва
Фабрики, потому что ему там было комфортно, в Красном он остановил наступление, потому что, узнав о прибытии Наполеона, совсем потерял голову, и, вероятно, у него была договорённость с Наполеоном, и он был им подкуплен, и так далее, и тому подобное.

Так говорили не только его современники, увлечённые своими страстями, но и потомки, и история, провозгласившая Наполеона великим, в то время как Кутузова иностранцы описывали как хитрого, распутного, слабого старого придворного, а русские — как нечто неопределённое, вроде марионетки
полезен только потому, что у него русское имя.





 ГЛАВА V
В 1812 и 1813 годах Кутузова открыто обвиняли в ошибках. Император был им недоволен. А в недавно написанной по приказу
высших властей истории говорится, что Кутузов был хитрым придворным лжецом, боявшимся имени Наполеона, и что своими ошибками он
В битвах при Красном и Березине он лишил русскую армию славы полной победы над французами. *

 * История 1812 года. Характер Кутузова и
размышления о неудовлетворительных результатах сражений при Красном и Березине
 «Красное» Богдановича.

 Такова судьба не великих людей (grands hommes), которых не признаёт русский ум, а тех редких и всегда одиноких личностей,
которые, постигая волю Провидения, подчиняют ей свою личную волю.
Ненависть и презрение толпы карают таких людей за постижение высших законов.

Для русских историков, как ни странно и ни ужасно это звучит, Наполеон — этот ничтожный инструмент истории, который никогда и нигде, даже в изгнании, не проявлял человеческого достоинства, — Наполеон является объектом преклонения и восхищения; он
Это грандиозно. Но Кутузов — человек, который с начала и до конца своей деятельности в 1812 году, ни разу не отступив ни словом, ни делом от Бородина до Вильны, показал исключительный в истории пример самопожертвования и сознания будущей важности того, что совершалось, — Кутузов кажется им чем-то неопределённым и жалким, и, говоря о нём и о 1812 годе, они всегда как будто немного стыдятся.

И всё же трудно представить себе исторического персонажа, чья деятельность была бы так безоговорочно направлена на достижение одной цели. И это было бы
Трудно представить себе цель, более достойную или более созвучную воле всего народа. Ещё труднее найти в истории пример того, чтобы цель исторического деятеля была достигнута так же полностью, как та, к которой были направлены все усилия Кутузова в 1812 году.

Кутузов никогда не говорил о «сорока веках, взирающих с пирамид», о жертвах, которые он принёс ради отечества, или о том, что он намеревался сделать или уже сделал. В целом он ничего не говорил о себе, не принимал никаких поз и всегда казался
Он был самым простым и заурядным человеком и говорил самые простые и заурядные вещи. Он писал письма своим дочерям и мадам де
Сталь, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не возражал тем, кто пытался ему что-то доказать. Когда граф Ростопчин на Яузском мосту
подскакал к Кутузову с личными упреками в том, что тот стал причиной
разрушения Москвы, и сказал: «Как же так, вы обещали не оставлять
Москву без боя?» Кутузов ответил: «И не оставлю
Москву без боя», хотя Москва к тому времени уже была оставлена. Когда
Аракчеев, пришедший к нему от императора, сказал, что Ермолова следует назначить начальником артиллерии, Кутузов ответил: «Да, я как раз это и говорил», хотя за мгновение до этого он сказал совсем другое. Какое дело было ему — единственному в этой бессмысленной толпе, кто понимал всю грандиозность происходящего, — какое дело было ему до того, что Ростопчин приписывал бедствия Москвы ему или себе? Тем более не могло иметь для него значения то, кто был назначен главнокомандующим артиллерией.

Не только в этих случаях, но и постоянно этот старик, который по жизненному опыту пришёл к убеждению, что людей движут не мысли и не слова, выражающие их, использовал совершенно бессмысленные слова, которые приходили ему в голову.

Но этот человек, столь небрежный к своим словам, за всё время своей деятельности ни разу не произнёс ни одного слова, противоречащего единственной цели, к которой он стремился на протяжении всей войны. Очевидно, вопреки самому себе, в самых разных обстоятельствах он неоднократно выражал своё истинное
Он думал об этом с горьким убеждением, что его не поймут.
 Начиная с Бородинского сражения, с которого началось его разногласие с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение было победой, и повторял это как устно, так и в своих депешах и отчётах вплоть до своей смерти. Он один говорил, что потеря Москвы не означает потерю России. В ответ на предложение Лористона о мире он сказал:
«Мира не будет, такова воля народа». Он один во время отступления французов говорил, что все наши манёвры
Бесполезно, всё происходит само собой лучше, чем мы могли бы пожелать; что врагу нужно предложить «золотой мост»; что не было необходимости ни в Тарутинском, ни в Вяземском, ни в Красном сражениях; что мы должны сохранить часть сил, чтобы добраться до границы, и что он не пожертвует ни одним русским ради десяти французов.

И этот придворный, каким его нам описывают, который лжёт Аракчееву, чтобы угодить императору, он один — навлекая тем самым на себя императорское
недовольство — сказал в Вильно, что вести войну за пределами границы бесполезно и вредно.

И одни лишь слова не доказывают, что только он понимал смысл происходящих событий. Все его действия — без малейшего отклонения — были направлены на достижение одной и той же тройственной цели: (1) собрать все силы для борьбы с французами, (2) победить их и (3) изгнать из России, по возможности минимизировав страдания нашего народа и нашей армии.

Этот прокрастинатор Кутузов, чьим девизом было «Терпение и время»,
этот враг решительных действий дал бой под Бородино, окружив подготовку к нему беспрецедентной торжественностью. Этот Кутузов, который прежде
Когда началась битва при Аустерлице, он сказал, что она будет проиграна. Он один, в отличие от всех остальных, до самой смерти утверждал, что Бородинское сражение было победой, несмотря на заверения генералов в том, что битва была проиграна, и несмотря на то, что отступление армии после победы в сражении было беспрецедентным. Он один на протяжении всего отступления настаивал на том, что не следует вступать в бесполезные сражения, что не следует начинать новую войну и что не следует пересекать границы России.

Теперь легко понять значимость этих событий — если бы только мы
воздержитесь от того, чтобы приписывать массовой активности цели, которые существовали
лишь в головах дюжины отдельных людей, — ведь события и результаты
теперь лежат перед нами.

Но как этот старик, в одиночку, вопреки общему мнению,
так верно уловил важность народного взгляда на события, что во всей своей деятельности ни разу не отступил от него?

Источником этой необычайной способности проникать в суть происходящих событий было национальное чувство, которым он обладал в полной мере и с полной силой.

Только осознание того, что он обладал этим чувством, вызывало
народ столь странным образом, вопреки желанию царя, избрал его — опального старика — своим представителем в национальной войне. И только это чувство вознесло его на тот высочайший человеческий пьедестал, с которого он, главнокомандующий, направил все свои силы не на убийство и уничтожение людей, а на их спасение и проявление к ним жалости.

Эта простая, скромная и потому по-настоящему великая фигура не могла быть отлита в ложной форме европейского героя — предполагаемого правителя людей, — которую изобрела история.

 Для лакея ни один человек не может быть великим, потому что у лакея своё представление о величии.





Глава VI
Пятое ноября стало первым днём так называемого сражения при Красном. К вечеру — после долгих споров и множества ошибок, допущенных генералами, которые не заняли свои позиции должным образом, и после того, как были разосланы адъютанты с приказами, — когда стало ясно, что противник повсюду отступает и что сражения не будет, Кутузов покинул Красное и отправился в Доброе, куда в тот день был перенесён его штаб.

День был ясный и морозный. Кутузов ехал в Доброе на своём упитанном коньке
белый конь, сопровождаемый огромной свитой недовольных генералов, которые
перешептывались между собой за его спиной. Вдоль всей дороги группы
французских пленных, захваченных в тот день (их было семь тысяч)
они толпились, чтобы погреться у походных костров. Близ Добруэ на дороге стояла огромная
толпа оборванных заключенных, оживленно переговаривающихся, завернутых и перевязанных
всем, что им удалось раздобыть
рядом с длинным рядом распряженных французских ружей. При приближении главнокомандующего гул разговоров стих, и все взгляды устремились на
Кутузов, в белой фуражке с красным околышем и стеганом пальто,
выпирающем на его округлых плечах, медленно ехал по дороге на своём
белом коне. Один из генералов докладывал ему, где были захвачены
орудия и пленные.

 Кутузов казался озабоченным и не слушал, что говорил
генерал. Он недовольно прищурился и внимательно, не отрываясь, посмотрел на заключённых, которые выглядели особенно жалко. Большинство из них были изуродованы обмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, опухшие и гноившиеся глаза.

Одна группа французов стояла близко у дороги, и два из них, один из
кем были его лицо покрылось язвами, разрывали кусок сырого
плоть со своей руки. Было что-то ужасное и звериное в
беглом взгляде, который они бросали на всадников, и в том злобном
выражении, с которым, взглянув на Кутузова, солдат с
сорес немедленно отвернулся и продолжил то, что он делал.

Кутузов долго и пристально смотрел на этих двух солдат. Он сморщил лицо, прищурился и задумчиво покачал головой. В другой раз
тут он заметил русского солдата, который со смехом хлопал француза по плечу и что-то дружелюбно ему говорил, и Кутузов с тем же выражением лица снова покачал головой.

«Что вы говорили?» — спросил он генерала, который, продолжая свой доклад, обратил внимание главнокомандующего на несколько знамён, захваченных у французов и стоявших перед Преображенским полком.

— Ах, штандарты! — сказал Кутузов, с трудом отрываясь от занимавших его мыслей.

Он рассеянно огляделся по сторонам. Тысячи глаз смотрели на него со всех сторон, ожидая его слов.

 Он остановился перед Преображенским полком, глубоко вздохнул и закрыл глаза. Один из его приближённых подал знак солдатам, несущим знамёна, чтобы они подошли и окружили главнокомандующего.
Кутузов помолчал несколько секунд, а затем, с явной неохотой подчиняясь долгу, налагаемому его положением, поднял голову и начал говорить. Его окружила толпа офицеров. Он внимательно оглядел офицеров, узнавая некоторых из них.

“Я благодарю всех вас!” - сказал он, обращаясь к солдатам и опять же
офицеры. В тишине, воцарившейся вокруг него, он медленно произносил слова
отчетливо слышны. “Я благодарю вас всех за вашу тяжелую и верную службу.
Победа полная, и Россия вас не забудет! Честь вам
навсегда”.

Он сделал паузу и огляделся.

— Опусти голову, опусти! — сказал он солдату, который случайно опустил французского орла, который был у него в руках, перед преображенскими знамёнами. — Опусти, опусти, вот так. Ура, ребята! — добавил он, обращаясь к солдатам и быстро взмахнув подбородком.

«Ура-а-а!» — взревели тысячи голосов.

 Пока солдаты кричали, Кутузов наклонился вперёд в седле,
опустил голову, и его глаза загорелись мягким и, казалось, ироничным
блеском.

 «Видите, братцы... — сказал он, когда крики стихли... и вдруг
его голос и выражение лица изменились. Это говорил уже не главнокомандующий, а обычный старик, который хотел
рассказать своим товарищам что-то очень важное.

Среди офицеров и солдат поднялся шум, и все зашевелились, чтобы лучше слышать, что он собирается сказать.

«Видите ли, братья, я знаю, что вам тяжело, но ничего не поделаешь!
 Крепитесь, это ненадолго! Мы проводим наших гостей, а потом отдохнём. Царь не забудет вашу службу. Вам тяжело, но вы всё же дома, а они — вы видите, до чего они дошли, — сказал он, указывая на заключённых. — Хуже, чем наши беднейшие нищие.
Пока они были сильны, мы не жалели себя, но теперь мы можем даже пожалеть их. Они тоже люди. Разве не так, ребята?

 Он огляделся и встретился взглядом с прямыми, уважительными, удивлёнными глазами
по его словам, он читал сочувствие, что он сказал. Лицо его становилось все светлее
и ярче с мягким старика улыбкой, которая сделала его углах
губы и глаза в кластер морщин. Он замолчал и склонил голову
как бы в недоумении.

“Но, в конце концов, кто их сюда позвал? Так им и надо, кровавым
ублюдкам!” - воскликнул он, внезапно поднимая голову.

И, взмахнув хлыстом, он впервые за всю кампанию поскакал галопом, оставив позади разбитые ряды солдат, радостно смеявшихся и кричавших «Ура!»

Слова Кутузова были с трудом понятны солдатам. Никто не смог бы
передать словами речь фельдмаршала, которая начиналась торжественно, а затем переходила в задушевную стариковскую болтовню. Но искренность этой речи, чувство величественного триумфа в сочетании с жалостью к врагу и сознанием справедливости нашего дела, точно выраженные добродушными ругательствами старика, были не просто понятны, а лежали в душе каждого солдата и находили выражение в их радостных и продолжительных криках. Затем один из генералов обратился
Кутузов спросил, не нужно ли послать за его каретой. Кутузов в ответ неожиданно всхлипнул, очевидно, будучи сильно тронут.






Глава VII
Когда войска достигли места ночлега 8 ноября, в последний день Красненских сражений, уже начинало темнеть. Весь день было тихо и морозно, изредка шёл мелкий снег, а к вечеру начало проясняться. Сквозь падающий снег
проглянуло пурпурно-чёрное звёздное небо, и мороз стал ещё сильнее.


Пехотный полк, вышедший из Тарутино в составе трёх тысяч человек, но
Полк, численность которого теперь составляла всего девятьсот человек, одним из первых прибыл той ночью на место стоянки — в деревню на большой дороге. Квартирмейстеры, встретившие полк, сообщили, что все хижины заполнены больными и умершими французами, кавалеристами и штабными офицерами. Для командира полка была свободна только одна хижина.

 Командир подъехал к своей хижине. Полк прошел через
деревню и сложил оружие перед последними хижинами.

Подобно огромному животному с множеством конечностей, полк начал готовить свое
логово и пищу. Одна его часть разошлась и зашла вброд по колено
Они прошли по снегу в берёзовый лес справа от деревни, и тут же оттуда донеслись звуки топоров и мечей, треск веток и весёлые голоса.  Другая группа солдат среди полковых повозок и лошадей, стоявших группой, была занята тем, что доставала котлы и ржаной хлеб и кормила лошадей. Третья часть
рассеялась по деревне, обустраивая помещения для штабных офицеров, вынося из хижин французские трупы и убирая с крыш доски, сухие ветки и солому.
костры или плетёные изгороди для укрытия.

 Около пятнадцати человек с весёлыми криками сносили высокую плетёную стену сарая, крышу которого уже сняли.

 «А ну, все вместе — толкай!» — раздались голоса, и огромная поверхность стены, присыпанная снегом и потрескивающая от мороза, закачалась в ночном мраке. Нижние колья трещали все сильнее и сильнее,
и наконец стена рухнула, а вместе с ней и люди, которые ее толкали
. Раздался громкий, грубый смех и радостные крики.

“ А теперь держись по двое! Подними рычаг! Вот и все.... Где
вы толкаетесь?

“Теперь все вместе! Но подождите минутку, ребята... С песней!”

Все замолчали, и мягкий, приятный бархатистый голос запел. В
конце третьего куплета, когда затихла последняя нота, двадцать голосов
взревели разом: “Оо-оо-оо-оо! Вот и все. Все вместе! Отваливайте,
ребята!...” но, несмотря на их совместные усилия, плетень почти не сдвинулся с места, и в наступившей тишине было слышно тяжёлое дыхание мужчин.

 «Эй, вы, из Шестой роты! Чертовы вы ребята! Протяните руку...
 ну же! Возможно, однажды мы вам понадобимся».

Около двадцати человек из Шестой роты, направлявшихся в деревню, присоединились к носильщикам, и плетёная стена длиной около тридцати пяти футов и высотой семь футов двинулась вперёд по деревенской улице, раскачиваясь, давя на плечи и раня их.

 «Пошевеливайтесь... Упадете? Зачем вы останавливаетесь? Ну вот...»

 Весёлые бессмысленные ругательства лились рекой.

— Что вы делаете? — внезапно раздался властный голос старшего сержанта, который подошёл к солдатам, тащившим свою ношу.
 — Здесь дворяне, сам генерал в той хижине, а вы
Сквернословящие дьяволы, вы, скоты, я вам покажу! — крикнул он, нанеся первому попавшемуся на пути человеку сокрушительный удар по спине.
 — Не могли бы вы вести себя потише?

 Солдаты притихли.  Солдат, которого ударили, застонал и вытер лицо, которое было расцарапано до крови при падении на плетёную ограду.

 — Вот это удар! Он мне всё лицо расцарапал, — сказал он испуганным шёпотом, когда старший сержант прошёл мимо.

 «Тебе не нравится?» — спросил смеющийся голос, и, понизив тон, солдаты двинулись вперёд.

Когда они вышли из деревни, то снова заговорили так же громко, как и раньше, перемежая свою речь всё теми же бесцельными ругательствами.

 В хижине, мимо которой прошли солдаты, собрались старшие офицеры.
Они оживлённо обсуждали за чаем события дня и предполагаемые на завтра манёвры.  Было предложено совершить фланговый марш влево, отрезать вице-короля (Мюрата) и взять его в плен.

К тому времени, как солдаты перетащили плетёную ограду на место,
со всех сторон уже горели костры, на которых готовили еду, а дрова были готовы
Трещал мороз, снег таял, и чёрные тени солдат сновали туда-сюда по всему занятому пространству, где был утоптан снег.


 Повсюду стучали топоры и тесла. Всё делалось без всяких приказов. На ночь привозили дрова, для офицеров сооружали навесы, кипятили котлы, чистили мушкеты и приводили в порядок амуницию.

Плетёная стена, которую принесли солдаты, была установлена полукругом Восьмой ротой в качестве укрытия с северной стороны и укреплена подставками для мушкетов.
и перед ним развели костёр. Они били в барабан, который назывался
ролл, поужинали и расположились на ночлег вокруг костра.
Кто-то чинил обувь, кто-то курил трубку, а кто-то раздевался догола, чтобы выбить вшей из рубашек.





 Глава VIII

Можно было бы подумать, что в тех почти невероятно ужасных условиях, в которых находились русские солдаты в то время, — без тёплых сапог и полушубков, без крыши над головой, в снегу при восемнадцатиградусном морозе и даже без полноценного рациона (
комиссариат не всегда поспевал за войсками), они представляли бы собой очень печальное и удручающее зрелище.

 Напротив, армия никогда, даже в самых благоприятных материальных условиях, не выглядела более бодрой и оживлённой. Это происходило потому, что все, кто начинал впадать в уныние или терял силы, день за днём отсеивались из армии. Все физически или морально слабые уже давно остались позади, и в армии остался только цвет — физически и морально.

За плетёным забором Восьмой роты собралось больше людей, чем
где-нибудь еще. С ними сидели два сержанта-майора, и их
костер пылал ярче, чем у других. За разрешение посидеть у их плетня
они потребовали пожертвования топлива.

“Эх, Макеев! Что с тобой стало, сукин ты сын? Ты заблудился или
тебя съели волки? «Принеси ещё дров!» — крикнул рыжеволосый мужчина с красным лицом, щурясь и моргая от дыма, но не отходя от костра. «А ты, Галка, иди принеси дров!» — сказал он другому солдату.

 Этот рыжеволосый мужчина не был ни сержантом, ни капралом, но, будучи
Он распоряжался теми, кто был слабее его. Солдат, которого они называли Галкой, худой коротышка с острым носом, послушно поднялся и уже собирался уйти, но в этот момент в свете костра появилась стройная, красивая фигура молодого солдата, несущего вязанку дров.

«Неси сюда — вот так!»

Они раскололи полено, положили его на огонь, подули на него и стали раздувать пламя подолами своих плащей, отчего оно зашипело и затрещало. Мужчины подошли ближе и закурили трубки.
Красивый молодой солдат, который принёс дрова, подбоченился и начал быстро и ловко притопывать босыми ногами на месте.


«Мама! Роса холодная, но чистая... Хорошо, что я мушкетёр...» —
пел он, притворяясь, что икает после каждого слога.

— Берегись, у тебя подошва отвалится! — крикнул рыжеволосый мужчина,
заметив, что подошва ботинка танцора болтается. — Ну и танцор из тебя!


Танцор остановился, оторвал болтающийся кусок кожи и бросил его в огонь.

— Верно, друг, — сказал он и, сев, достал из своего рюкзака кусок синей французской ткани и обернул им ногу.
 — Их портит пар, — добавил он, вытягивая ноги к огню.

 — Скоро нам выдадут новые.  Говорят, что, когда мы закончим их ковать, нам выдадут по два комплекта!

«А этот сукин сын Петров, похоже, всё-таки отстал», — сказал один сержант-майор.


 «Я давно за ним наблюдаю», — сказал другой.

 «Ну, он не из лучших солдат...»

«Но в Третьей роте говорят, что вчера пропали без вести девять человек».

 «Да, всё это хорошо, но как человек может идти, если у него замёрзли ноги?»

 «А? Не говори ерунды!» — сказал старший сержант.

 «Ты что, хочешь сделать то же самое?» — сказал старый солдат, укоризненно глядя на того, кто говорил о замёрзших ногах.

— Ну, ты же знаешь, — сказал остроносый мужчина, которого все называли Галкой, скрипучим и неуверенным голосом, приподнимаясь с другой стороны костра. — Толстяк худеет, а для худого это смерть. Забери меня сейчас же! У меня больше нет сил, — добавил он с внезапной решимостью
— обратился он к старшему сержанту. — Скажи им, чтобы отправили меня в госпиталь; у меня всё болит; в любом случае я не смогу идти в ногу.
 — Хорошо, хорошо! — тихо ответил старший сержант.

 Солдат больше ничего не сказал, и разговор продолжился.

«Сколько же этих французов было сегодня взято в плен, и, по правде говоря, ни на одном из них не было того, что можно было бы назвать настоящими ботинками, — сказал солдат, начиная новую тему. — Это были не более чем бутафорские ботинки».

 «Казаки забрали их ботинки. Они убирали хату для полковника и вынесли их. Было жалко на них смотреть, ребята», — вставил
танцор. «Когда они перевернули их, один, похоже, был ещё жив и, вы не поверите, что-то бормотал на их языке».

 «Но они порядочные люди, ребята, — продолжил первый мужчина. — Он был белым — белым как берёзовая кора, — а некоторые из них такие красавцы, что можно подумать, будто они дворяне».

 «Ну, а ты как думал? Там делают солдат из всех сословий».

«Но они совсем не понимают, о чём мы говорим, — сказал танцор с озадаченной улыбкой. — Я спросил его, чей он подданный, а он что-то пробормотал на своём языке. Странный народ!»

«Но что странно, друзья, — продолжил мужчина, который удивлялся их белизне, — крестьяне в Можайске говорили, что, когда они начали хоронить погибших — ну, вы знаете, где было сражение, — эти мёртвые пролежали там почти месяц, и, как сказал один крестьянин, «они лежат белые как бумага, чистые, и от них не исходит даже запаха порохового дыма».

«Это от холода?» — спросил кто-то.

— А ты молодец! Действительно, от холода! Да ведь было жарко. Если бы это было от холода, наши бы тоже не сгнили. — Но, — сказал он
говорит: «Подходим к нашим, а они все гнилые и кишат червями. Поэтому, — говорит он, — мы закрываем лица платками и отворачиваемся, когда вытаскиваем их: нам это с трудом даётся. Но их, — говорит он, — тела белые как бумага, и от них не исходит даже запаха пороха».

Все замолчали.

«Должно быть, это из-за их еды», — сказал старший сержант. «Они привыкли
есть ту же пищу, что и дворяне».

Никто ему не возражал.

«Тот крестьянин под Можайском, где, как говорили, произошло сражение, сказал, что всех мужчин собрали из десяти окрестных деревень и они шли двадцать дней и
все еще не закончил вывозить мертвых. А что касается волков, он
говорит...

“Это была настоящая битва”, - сказал старый солдат. “Это единственное, что стоит запомнить"
; но с тех пор ... это только мучило людей ”.

“И знаешь, папа, позавчера мы побежали на них и,
честное слово, они не дали нам приблизиться, прежде чем просто побросали свои
мушкеты и встали на колени. — Простите! — говорят они. Это только один случай. Говорят, Платов дважды брал в плен самого Наполеона. Но он не знал, как правильно действовать. Он ловил его и ловил — ничего не вышло! Он превратился в
птица в руках улетает. И убить его тоже никак нельзя.


— Ты первоклассный лжец, Кислов, когда я смотрю на тебя!

 — Лжец, да ещё какой! Это чистая правда.

 — Если бы он попал мне в руки, я бы его поймал и закопал в землю, привязав осиновым колом. Сколько же людей он погубил!


 — Ну, так или иначе, мы положим этому конец. Он больше сюда не придёт, — заметил старый солдат, зевая.


 Разговор затих, и солдаты начали устраиваться на ночлег.

 — Посмотри на звёзды. Как же они сияют! Можно подумать, что
«Женщины расстелили свои простыни», — сказал один из мужчин, с восхищением глядя на Млечный Путь.

 «Это знак хорошего урожая в следующем году».
 «Нам нужно ещё дров».

 «Ты греешь спину, а живот мёрзнет.  Это странно».

 «О боже!»

 «Чего ты добиваешься?  Огонь только для тебя?  Посмотри, как он развалился!»

В наступившей тишине был слышен храп тех, кто уснул.
Другие ворочались и грелись, время от времени перебрасываясь парой слов.
От костра в сотне шагов доносился всеобщий весёлый смех.

«Слышите, как они ревут там, в Пятой роте! — сказал один из солдат. — И сколько же их там!»

 Один из солдат встал и направился к Пятой роте.

 «Они так веселятся, — сказал он, вернувшись. — Два француза пришли. Один совсем замёрз, а другой ужасно важничает. Он поёт песни...»

«О, я пойду посмотрю...»

 И несколько человек отправились к Пятой роте.





 ГЛАВА IX

 Пятая рота разбила лагерь на самой опушке леса. Посреди снега ярко пылал огромный костёр, освещая
ветви деревьев, покрытые инеем.

Около полуночи они услышали шаги в заснеженном лесу и треск сухих веток.

«Медведь, ребята», — сказал один из мужчин.

Они все подняли головы, чтобы прислушаться, и из леса в яркий свет костра вышли две странно одетые человеческие фигуры, державшиеся за руки.

Это были двое французов, которые прятались в лесу. Они подошли к костру, хрипло произнося что-то на языке, которого наши солдаты не понимали. Один из них был выше другого; на нём была офицерская фуражка
и выглядел совершенно измотанным. Подойдя к костру, он собирался сесть, но упал. Другой, невысокий крепкий солдат с повязанной на голове шалью, был сильнее. Он поднял своего товарища и что-то сказал, указывая на его рот. Солдаты окружили французов, расстелили шинель на земле для больного и принесли им обоим гречневую кашу и водку.

Измученным французским офицером был Рамбаль, а мужчиной с головой, закутанной в шаль, — Морель, его ординарец.

Когда Морель выпил немного водки и доел свою миску каши, он
внезапно стал неестественно весёлым и без умолку болтал с солдатами, которые не могли его понять. Рамбаль отказался от еды и, подперев голову локтем, молча лежал у костра, глядя на русских солдат красными бессмысленными глазами. Время от времени он издавал протяжный стон и снова замолкал. Морель, указывая на свои плечи, пытался донести до солдат, что Рамбаль — офицер и его нужно согреть. Русский офицер, подошедший к костру, послал спросить у своего полковника, не возьмёт ли тот французского
Офицера отвели в его хижину, чтобы он согрелся, а когда посыльный вернулся и сказал, что полковник хочет видеть офицера, Рамбалю велели идти. Он поднялся и попытался идти, но пошатнулся и упал бы, если бы стоявший рядом солдат не поддержал его.

 «Ты больше так не будешь, да?» — сказал один из солдат, подмигивая и насмешливо поворачиваясь к Рамбалю.

 «Ах ты дурак! «Что за чушь ты несёшь, деревенщина ты эдакая!» — посыпались со всех сторон упрёки в адрес шутовского солдата.

 Они окружили Рамбаля и подняли его на скрещённых руках двух
солдаты подняли его и понесли в хижину. Рамбаль обхватил их руками за шеи и жалобно застонал:

«О, вы славные ребята, мои добрые, добрые друзья! Это мужчины! О, мои храбрые, добрые друзья», — и он прислонился головой к плечу одного из солдат, как ребёнок.

Тем временем Морель сидел у огня на самом лучшем месте в окружении солдат.

Морель, невысокий крепкий француз с воспалёнными глазами, из которых текли слёзы, был одет в женский плащ, а на шее у него была повязана шаль.
голова поверх фуражки. Он был явно навеселе и пел французскую песенку
хриплым надломленным голосом, обняв ближайшего солдата.
Солдаты просто держались за бока, наблюдая за ним.

“Ну-ка, ну-ка, научи нас, как это делается! Я скоро научусь. Как дела?
” спросил мужчина — певец и остряк, - которого Морел обнимал.

“Vive Henri Quatre! «Да здравствует доблестный король!» — подмигивая, пропел Морель. «Этот чёрт в четвёртом поколении...» *

 * «Да здравствует Генрих Четвёртый, доблестный король! Этот буйный чёрт».


 «Виварика! Виф-серувару! Седябляка!» — повторил солдат, взмахнув рукой.
Он поднял руку и действительно попал в такт.

 «Браво! Ха-ха-ха!» — раздался со всех сторон грубый, радостный смех.

 Морель, сморщив лицо, тоже засмеялся.

 «Ну же, продолжай!»

 «Qui eut le triple talent,
 De boire, de battre,
 Et d’;tre un vert galant». *

 * У кого был тройной талант
 За пьянство, за драки,
 И за то, что ты был бравым стариком...

 — И это тоже легко. Ну, Залетаев!

 — Ке... — с усилием выговорил Залетаев: — ке-е-е-е, — протянул он, старательно выпятив губы, — ле-трип-та-ла-де-бу-де-ба, э
де-тра-ва-га-ла, — пропел он.

— Отлично! Прямо как француз! О-хо-хо! Хочешь ещё чего-нибудь съесть?

 — Дайте ему ещё каши: после голода нужно много времени, чтобы насытиться.


Они дали ему ещё каши, и Морель со смехом принялся за третью миску. Все молодые солдаты весело улыбались, наблюдая за ним.
Пожилые мужчины, которые считали недостойным развлекаться подобной чепухой, продолжали лежать у противоположного края костра, но один из них время от времени приподнимался на локте и с улыбкой поглядывал на Мореля.

 «Они тоже люди», — сказал один из них, закутываясь в свой плащ.
шинель. «Даже полынь растёт на собственном корне».

«О боже, о боже! Как много звёзд! Потрясающе! Это значит, что будет сильный мороз...»

Все замолчали. Звёзды, словно зная, что на них никто не смотрит,
начали резвиться на тёмном небе: то вспыхивая, то исчезая, то дрожа, они словно шептали друг другу что-то радостное и таинственное.





Глава X

Французская армия таяла с равномерностью математической прогрессии; и то форсирование Березины, о котором так много писали, было лишь одним из промежуточных этапов её уничтожения.
вовсе не решающий эпизод кампании. Если о Березине было написано так много и продолжает писаться, то со стороны французов это объясняется только тем, что из-за разрушенного моста через эту реку все несчастья, которые до этого переживала их армия, внезапно сконцентрировались в одном месте, превратившись в трагическое зрелище, которое навсегда осталось в памяти. А со стороны русских это объясняется тем, что в Петербурге — вдали от театра военных действий — был разработан план (опять же Пфулем), чтобы заманить Наполеона в стратегическую ловушку у реки Березины. Каждый уверял себя , что все
Он был уверен, что всё пройдёт по плану, и поэтому настаивал на том, что именно переправа через Березину уничтожила французскую армию.
На самом деле последствия переправы были гораздо менее катастрофическими для французов — в плане потерянных орудий и людей, — чем последствия Красного, как показывают цифры.

Единственная важность переправы через Березину заключается в том, что она ясно и недвусмысленно доказала ошибочность всех планов по
пресечению отступления противника и правильность единственно возможного
направления действий — того, которого придерживались Кутузов и основная масса армии
Требовалось лишь одно — просто преследовать врага. Французская толпа бежала
всё быстрее, и вся её энергия была направлена на достижение цели. Она бежала, как раненое животное, и преградить ей путь было невозможно. Об этом свидетельствовали не столько приготовления к переправе, сколько то, что происходило на мостах. Когда мосты
были разрушены, безоружные солдаты, москвичи и женщины с детьми, находившиеся на французском транспорте, все они, движимые vis inertiae,
прорвались на лодках к покрытой льдом воде и не сдались.

Этот порыв был разумным. Положение беглецов и преследователей было одинаково тяжёлым. Пока они оставались со своим народом, каждый мог надеяться на помощь товарищей и на то, что он занимает определённое место среди них. Но те, кто сдался, хотя и оставались в таком же жалком положении, были на более низком уровне и не могли претендовать на долю в жизненных благах. Французам не нужно было сообщать о том, что половина пленных, с которыми русские не знали, что делать, погибла от холода и голода, несмотря на желание их конвоиров спасти их
они чувствовали, что иначе и быть не могло. Самые сострадательные
русские командиры, благосклонно относившиеся к французам, и даже французы на русской службе ничего не могли сделать для пленных. Французы
погибали от тех же условий, в которых находилась сама русская армия.
Было невозможно отбирать хлеб и одежду у наших голодных и незаменимых солдат, чтобы отдавать их французам, которые, хоть и не причиняли вреда, не вызывали ненависти и не были виновны, просто были не нужны. Некоторые русские даже делали это, но они были исключением.

 Французов ждало неминуемое поражение, но впереди была надежда.
Их корабли были сожжены, спасения не было, кроме как в коллективном бегстве, и на этом были сосредоточены все силы французов.

 Чем дальше они бежали, тем тяжелее становилось положение остатков армии, особенно после Березины, на которую (в соответствии с петербургским планом) возлагались особые надежды со стороны русских, и тем сильнее разгорались страсти русских военачальников, которые обвиняли друг друга, а больше всего — Кутузова. Предположение о том, что провал
плана «Петербург — Березина» будет приписан Кутузову, привело
к неудовольствию, презрению и насмешкам, которые становились всё более
явными. Насмешки и презрение, разумеется, выражались в
почтительной форме, так что он не мог спросить, в чём его вина.
Они не говорили с ним серьёзно; отчитываясь перед ним или
прося его одобрения, они как будто соблюдали прискорбную
формальность, но за его спиной подмигивали друг другу и на каждом
повороте пытались ввести его в заблуждение.

Поскольку все эти люди не могли его понять, они решили, что разговаривать со стариком бесполезно, что он никогда не поймёт
Они знали, что он ответит им своими фразами (которые они считали просто фразами) о «золотом мосте», о невозможности пересечь границу с толпой оборванцев и так далее. Они уже слышали всё это раньше. И всё, что он говорил, — что
нужно дождаться провизии или что у солдат нет сапог, — было так просто, в то время как их предложение было таким сложным и умным, что
было очевидно: он стар и глуп, а они, хоть и не у власти, были гениальными полководцами.

 После соединения с армией блистательного адмирала и взятия Петербурга
Герой Витгенштейн, это настроение и сплетни штаба достигли своего апогея. Кутузов видел это, но лишь вздыхал и пожимал плечами.
 Лишь однажды, после Березинского дела, он разозлился и написал Беннигсену (который отдельно докладывал императору) следующее письмо:

«В связи с вашим недомоганием, не соблаговолит ли ваше превосходительство
отправиться в Калугу по получении сего и там ожидать дальнейших приказаний и назначений от Его Императорского Величества».


Но после отъезда Беннигсена великий князь Константин
Павлович присоединился к армии. Он участвовал в начале кампании, но впоследствии был отстранён от командования Кутузовым.
 Теперь, прибыв в армию, он сообщил Кутузову о недовольстве императора неудачами наших войск и медленным продвижением.
Император намеревался лично присоединиться к армии через несколько дней.

Старик, имевший опыт как в придворных, так и в военных делах, — тот самый Кутузов, который в августе был назначен главнокомандующим
против воли государя и который отстранил великого князя и
Наследник престола из армии, который по собственной инициативе и вопреки воле императора принял решение об оставлении Москвы, теперь сразу понял, что его время вышло, что его роль сыграна и что власть, которой он должен был обладать, больше не принадлежит ему. И он понял это не только по отношению двора. С одной стороны, он видел, что военное дело, в котором он принимал участие, подошло к концу, и чувствовал, что его миссия выполнена.
С другой стороны, он начал ощущать физическую усталость своего немолодого тела и необходимость в физическом отдыхе.

29 ноября Кутузов вошёл в Вильно — в свою «милую Вильно», как он её называл.
Дважды за свою карьеру Кутузов был губернатором Вильно.
В этом богатом городе, который не пострадал, он нашёл старых
друзей и единомышленников, а также те жизненные удобства, которых он так долго был лишён. И он внезапно отвернулся от забот об армии и государстве и, насколько позволяли кипевшие вокруг него страсти, погрузился в спокойную жизнь, к которой привык раньше, как будто всё, что происходило, и всё, что ещё предстояло произойти, было не более чем сном.
То, что происходило в сфере истории, его совершенно не касалось.

Чичагов, один из самых рьяных “отщепенцев”, который
сначала хотел совершить диверсию в Греции, а затем в Варшаве, но
никогда не хотел идти туда, куда его послали: Чичагов, известный смелостью
, с которой он разговаривал с императором, и который считал Кутузова
в долгу перед ним, потому что, когда он был послан заключить мир
с Турцией в 1811 году независимо от Кутузова и обнаружил, что мир
уже заключен, он признался императору, что заслуга
Обеспечение этого мира действительно было делом Кутузова; Чичагов был первым, кто встретил Кутузова в замке, где тот должен был остановиться. В расстегнутой
морской форме, с кортиком и шапкой под мышкой, он вручил
 Кутузову рапорт гарнизона и ключи от города. Презрительно-уважительное отношение молодых людей к старику в его преклонном возрасте было в высшей степени выражено в поведении Чичагова, который знал об обвинениях, выдвигаемых против Кутузова.

 Разговаривая с Чичаговым, Кутузов между прочим упомянул, что
Экипажи, набитые фарфором, которые были захвачены у него в Борисове,
были возвращены и будут возвращены ему.

 «Вы хотите сказать, что мне не из чего есть... Напротив, я могу снабдить вас всем, даже если вы захотите устраивать званые обеды», — горячо ответил Чичагов, который каждым своим словом пытался доказать свою правоту и поэтому считал, что Кутузов испытывает то же желание.

Кутузов, пожав плечами, ответил своей тонкой проницательной улыбкой: «Я хотел сказать только то, что сказал».

Вопреки желанию императора Кутузов задержал большую часть армии в Вильно.
Окружающие говорили, что за время пребывания в этом городе он стал необычайно вялым и физически слабым.
Он неохотно занимался армейскими делами, во всём полагался на своих генералов и в ожидании прибытия императора вёл разгульный образ жизни.


Выехав из Петербурга 7 декабря со своей свитой, граф
Толстой, князь Волконский, Аракчеев и другие — император прибыл в
Вильно 11-го числа и на своих дорожных санях поехал прямо в
замок. Несмотря на сильный мороз, перед замком стояли несколько сотен генералов и штабных офицеров в парадной форме, а также почётный караул Семёновского полка.

 Курьер, который заранее прискакал к замку на тройке лошадей с пеной на морде, крикнул: «Едут!» — и Коновницын бросился в вестибюль, чтобы сообщить об этом Кутузову, который ждал в маленькой сторожке привратника.

Через минуту показалась крупная коренастая фигура старика в парадной форме.
Грудь его была увешана орденами, а живот обвязан шарфом.
Он вперевалку вышел на крыльцо. Он надел шляпу с загнутыми полями и, держа в руке перчатки, с трудом спустился по ступенькам на улицу.
В руке он держал доклад, который подготовил для императора.

Все забегали и зашептались; взлетела ещё одна тройка, и все взоры устремились на приближающиеся сани, в которых уже можно было различить фигуры императора и Волконского.

 После пятидесяти лет привычки всё это производило физически волнующее впечатление
о старом генерале. Он тщательно и поспешно ощупал себя с ног до головы, поправил шляпу и, взяв себя в руки, выпрямился.
В тот самый момент, когда император, сойдя с саней, поднял на него глаза, он протянул ему доклад и начал говорить своим ровным, заискивающим голосом.

Император быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновение нахмурился, но тут же взял себя в руки, подошёл к старику, раскинул руки и обнял его. И это объятие тоже было вызвано давним впечатлением, связанным с его сокровенными чувствами.
Это произвело на Кутузова обычное действие, и он всхлипнул.

 Император поприветствовал офицеров и Семёновский полк и, снова пожав руку старику, вошёл с ним в замок.

 Оставшись наедине с фельдмаршалом, император выразил своё недовольство медлительностью преследования и ошибками, допущенными при Красном и на Березине, и сообщил ему о своих намерениях относительно будущего похода за границу. Кутузов ничего не ответил и не пошевелился.
На его лице застыло то же покорное, невыразительное выражение, с которым он семь лет назад слушал приказы императора на поле Аустерлицкой битвы.

Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжёлой, вразвалку походкой направился через бальный зал, его остановил чей-то голос:


«Ваше светлейшее сиятельство!»

 Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза
графу Толстому, который стоял перед ним с серебряным подносом, на котором лежал какой-то предмет. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него ждут.

Внезапно он, казалось, что-то вспомнил; на его пухлом лице мелькнула едва заметная улыбка, и он, низко и почтительно поклонившись, взял
предмет, лежавший на подносе. Это был орден Святого Георгия
первого класса.





 ГЛАВА XI
На следующий день фельдмаршал дал обед и бал, на которых император
почтил его своим присутствием. Кутузов получил орден Святого
Георгия первого класса, и император оказал ему высочайшее
почтение, но все знали о недовольстве императора. Приличия соблюдались, и император был первым, кто подал этот пример,
но все понимали, что старик был достоин порицания и был никчёмным.  Когда Кутузов, следуя обычаю Екатерины
Однажды Кутузов приказал опустить захваченные штандарты к ногам императора, когда тот входил в бальный зал. Император сделал гримасу и пробормотал что-то, в чём некоторые уловили слова «старый комедиант».

 Недовольство императора Кутузовым особенно усилилось в Вильно из-за того, что Кутузов, очевидно, не мог или не хотел понять важность предстоящей кампании.

Когда на следующее утро император обратился к собравшимся вокруг него офицерам, он сказал: «Вы не только«Вы спасли Россию, вы спасли Европу!» — говорили они.
Все понимали, что война не окончена.

 Кутузов один не видел этого и открыто высказывал своё мнение о том, что
никакая новая война не может улучшить положение или добавить славы России,
а может только испортить и принизить то славное положение, которого Россия
добилась. Он пытался доказать императору невозможность набора
новых войск, говорил о тяготах, которые уже выпали на долю народа, о
возможности неудачи и так далее.

Учитывая состояние духа фельдмаршала, его, естественно, считали
как просто помеху и препятствие на пути к надвигающейся войне.

 Чтобы избежать неприятных встреч со стариком, было бы естественно поступить с ним так же, как с ним поступили при Аустерлице и с Барклаем в начале русской кампании, — передать полномочия самому императору, тем самым выбив почву из-под ног главнокомандующего, не расстраивая старика и не сообщая ему об изменениях.

С помощью этого предмета его посох был постепенно реконструирован, а его реальная сила была устранена и передана императору. Толл, Коновницын и
Ермолов получил новые назначения. Все громко говорили о большой слабости и ухудшающемся здоровье фельдмаршала.


 Его здоровье должно было быть плохим, чтобы его место заняли другим. И действительно, его здоровье было слабым.

Так естественно, просто и постепенно — точно так же, как он приехал из Турции в
Казначейство в Петербурге, чтобы набрать ополчение, а затем в армию,
когда он понадобился там, — теперь, когда его роль была сыграна, место Кутузова
занял новый и необходимый исполнитель.

 Война 1812 года, помимо своего национального значения, дорогого каждому русскому
Теперь сердце должно было обрести другое, европейское значение.

 За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны был необходим другой лидер, обладающий качествами и взглядами, отличающимися от Кутузова, и движимый иными мотивами.

Александр I был так же необходим для движения народов с востока на запад и для установления государственных границ, как Кутузов был необходим для спасения и славы России.

 Кутузов не понимал, что такое Европа, баланс сил или
Наполеон имел в виду. Он не мог этого понять. Для представителя
русского народа, после того, как враг был уничтожен, а Россия
освобождена и вознесена на вершину своей славы, не осталось ничего, что
оставалось делать русскому. Ничего не осталось за представителем
национально-освободительная война, но чтобы умереть, и Kut;zov умер.





ГЛАВА XII

Как это обычно бывает, Пьер в полной мере ощутил последствия физических лишений и напряжения, которые он испытывал в плену, только после того, как они закончились. После освобождения он добрался до Ореля, а на третий день
Однажды, собираясь в Киев, он заболел и пролежал в постели три месяца. У него была болезнь, которую врачи называли «желчной лихорадкой». Но, несмотря на то, что врачи лечили его, пускали ему кровь и давали лекарства, он выздоровел.

 Всё, что произошло с Пьером со времени его спасения до болезни, почти не оставило следа в его памяти. Он помнил
только унылую серую погоду, то дождливую, то снежную, внутреннее физическое
беспокойство и боли в ногах и боку. Он помнил общее
впечатление от несчастий и страданий людей и от того, что он сам
Его беспокоило любопытство офицеров и генералов, которые его расспрашивали.
Он также помнил, как ему было трудно раздобыть повозку и лошадей, и, самое главное, он помнил, что всё это время был не в состоянии думать и чувствовать.
 В день своего спасения он увидел тело Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей, переживший Бородинское сражение, недавно скончался в доме Ростовых в Ярославле.
Денисов, сообщивший ему эту новость, также упомянул о смерти Элен, полагая, что Пьер уже давно слышал об этом.  Всё это в
Время казалось Пьеру просто странным: он чувствовал, что не может постичь его значение.  В тот момент ему хотелось только одного: как можно скорее уехать из мест, где люди убивают друг друга, в какое-нибудь тихое убежище, где он мог бы прийти в себя, отдохнуть и обдумать все эти странные новые факты, которые он узнал. Но, добравшись до Ореля, он сразу же заболел. Когда он пришёл в себя после болезни, то увидел, что за ним ухаживают двое его слуг, Теренти и Васька, которые приехали из Москвы, а также его кузина, старшая княжна, которая
Он жил в своём поместье в Элетсе и, узнав о его спасении и болезни, приехал, чтобы ухаживать за ним.

 Только постепенно, по мере выздоровления, Пьер избавился от впечатлений, к которым привык за последние несколько месяцев, и свыкся с мыслью, что никто не заставит его завтра куда-то ехать, что никто не лишит его тёплой постели и что он обязательно получит свой обед, чай и ужин. Но ещё долго в своих снах он видел себя в плену. Точно так же, шаг за шагом, он начал понимать новости, которые ему сообщали
После своего спасения Пьер узнал о смерти князя Андрея, о смерти
его жены и о разгроме французов.

 Радостное чувство свободы — той полной и неотъемлемо присущей человеку свободы,
которую он впервые ощутил во время первой остановки за пределами
Москвы, — наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он с удивлением
обнаружил, что эта внутренняя свобода, не зависящая от внешних
условий, теперь как бы дополнялась внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто ничего от него не требовал и никуда не отправлял. У него было всё, что он хотел:
Мысль о жене, которая постоянно мучила его, больше не
приходила ему в голову, потому что её больше не было.

 «О, как хорошо! Как чудесно!» — говорил он себе, когда ему подносили чисто накрытый стол с пикантным чаем с говядиной, или когда он ложился спать на мягкую чистую постель, или когда он вспоминал, что французы ушли и что его жены больше нет. «О, как хорошо, как чудесно!»

И по старой привычке он задал себе вопрос: «Ну и что же тогда?
Что я буду делать?» И тут же сам себе ответил:
«Ну, я буду жить. Ах, как прекрасно!»

Тот самый вопрос, который раньше мучил его, то, что он
постоянно пытался найти, — цель жизни — больше не существовал для
него. Поиски цели жизни не просто прекратились на время — он
чувствовал, что её больше не существует для него и она не может
появиться снова. И именно отсутствие цели давало ему полное,
радостное чувство свободы, которое составляло его счастье в то
время.

Он не видел цели, потому что теперь у него была вера — не вера в какие-то правила, слова или идеи, а вера в вечно живое, вечно проявляющееся
Бог. Раньше он искал Его в целях, которые ставил перед собой. Этот поиск цели был просто поиском Бога, и вдруг в плену он понял не словами и не рассуждениями, а непосредственным чувством то, что давно говорила ему кормилица: что Бог здесь и везде. В плену он понял, что в Каратаеве Бог был больше, бесконечнее и непостижимее, чем в Строителе Вселенной, признаваемом масонами. Он чувствовал себя как человек, который, напрягая зрение, чтобы разглядеть что-то вдалеке, находит то, что искал, прямо у своих ног. Всю свою жизнь
он смотрел поверх голов окружавших его людей, хотя ему следовало бы просто смотреть перед собой, не напрягая глаз.

 В прошлом он никогда не мог найти это великое непостижимое
бесконечное нечто. Он лишь чувствовал, что оно должно где-то существовать, и искал его. Во всём близком и понятном он видел
только ограниченное, мелкое, обыденное и бессмысленное. Он вооружился мысленным телескопом и заглянул в далёкое пространство,
где в туманной дали скрывалось мелочное мирское существование.
Он казался ему великим и бесконечным лишь потому, что его нельзя было ясно увидеть. И такими же казались ему европейская жизнь, политика, масонство, философия и филантропия.
Но даже тогда, в моменты слабости, как он их называл, его разум проникал в эти дали, и он видел там ту же мелочность, мирскую суету и бессмысленность. Однако теперь он
научился видеть великое, вечное и бесконечное во всём, и
поэтому — чтобы видеть это и наслаждаться созерцанием — он, естественно, выбросил телескоп, в который до сих пор смотрел поверх людских голов, и
Он с радостью взирал на постоянно меняющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь вокруг себя. И чем пристальнее он вглядывался, тем спокойнее и счастливее становился.
Тот ужасный вопрос «Зачем?», который раньше разрушал все его
мыслительные построения, больше не существовал для него. На этот вопрос
«Зачем?» в его душе всегда был готов простой ответ:
«Потому что есть Бог, тот Бог, без воли которого ни один волос не упадёт с головы человека».






Глава XIII
Внешне Пьер почти не изменился.
Он был таким же, как и раньше. Как и прежде, он был рассеянным и, казалось, был занят не тем, что происходило у него перед глазами, а чем-то особенным, что было только у него в голове. Разница между его прежним и нынешним «я» заключалась в том, что раньше, когда он не понимал, что происходит у него перед глазами или что ему говорят, он болезненно морщил лоб, словно тщетно пытаясь разглядеть что-то вдалеке. В тот момент он всё ещё не помнил, что ему сказали, и не видел того, что было у него перед глазами, но теперь он смотрел с едва заметной и, казалось, ироничной улыбкой на то, что
Он стоял перед ним и слушал, что ему говорили, хотя, очевидно, видел и слышал совсем другое. Раньше он казался
добросердечным, но несчастным человеком, и люди старались его избегать. Теперь на его губах всегда играла улыбка,
выражавшая радость жизни, а в глазах светилось сочувствие к другим и вопрос, так ли они довольны, как он, и людям было приятно его
общество.

Раньше он много говорил, воодушевлялся во время разговора и редко слушал. Теперь он редко увлекался беседой и
Он умел слушать так, что люди охотно делились с ним самыми сокровенными тайнами.


Княгиня, которая никогда не любила Пьера и была особенно враждебно настроена по отношению к нему с тех пор, как почувствовала себя обязанной ему после смерти старого графа, теперь, пробыв недолгое время в Ореле, куда она приехала, чтобы показать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ухаживать за ним, к своему удивлению и досаде почувствовала, что он ей нравится. Пьер ни в коем случае не искал её одобрения, он просто с интересом изучал её. Раньше она чувствовала
он относился к ней с безразличием и иронией, и она замкнулась в себе, как и в случае с другими, и показывала ему только воинственную сторону своей натуры.
Но теперь он, казалось, пытался проникнуть в самые сокровенные уголки её сердца, и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью позволила ему увидеть скрытые, добрые стороны своего характера.

Самый хитрый человек не смог бы так успешно втереться к ней в доверие,
вызывая воспоминания о лучших временах её юности и
проявляя сочувствие к ним. Однако хитрость Пьера заключалась в том, что
с удовольствием отмечая в себе человеческие качества озлобленной, суровой и (по-своему) гордой принцессы.

«Да, он очень, очень добрый человек, когда не находится под влиянием плохих людей, а находится под влиянием таких, как я», — думала она.

Его слуги — Теренти и Вашка — тоже по-своему заметили произошедшую в Пьере перемену. Они считали, что он стал гораздо «проще». Теренти, помогая ему раздеться и желая ему спокойной ночи, часто задерживался с ботинками хозяина в руках и одеждой на плече, чтобы посмотреть, не начнёт ли тот разговор. А Пьер,
заметив, что Терентию хочется поболтать, обычно оставлял его там.

«Ну, расскажи мне... как ты раздобыл еды?» — спрашивал он.

И Терентий начинал рассказывать о разрушении Москвы, о старом графе и долго стоял, держа одежду и разговаривая, или иногда слушал рассказы Пьера, а потом выходил в сени с приятным чувством близости с хозяином и привязанности к нему.

Врач, который лечил Пьера и навещал его каждый день, хотя и считал своим врачебным долгом притворяться, что каждое мгновение
Он был ценным человеком для страдающего человечества и часами сидел с Пьером, рассказывая ему свои любимые анекдоты и наблюдения за характерами своих пациентов в целом и особенно за характерами женщин.

 «Приятно поговорить с таким человеком; он не похож на наших провинциалов», — говорил он.

 В Ореле было несколько пленных из французской армии, и доктор привёл одного из них, молодого итальянца, к Пьеру.

Этот офицер начал навещать Пьера, и княгиня часто подшучивала над нежностью, которую итальянец проявлял к нему.

Итальянец, казалось, был счастлив только тогда, когда мог прийти к Пьеру, поговорить с ним, рассказать ему о своём прошлом, о жизни дома, о своей любви и излить перед ним своё негодование по поводу французов и особенно Наполеона.

«Если все русские хоть немного похожи на тебя, то воевать с таким народом — кощунство, — говорил он Пьеру. — Ты, который так страдал от французов, даже не испытываешь к ним неприязни».

Пьер вызвал страстную привязанность итальянца, просто
пробудив в нём лучшие стороны его натуры и получив от этого удовольствие.

В последние дни пребывания Пьера в Ореле навестил его старый масон
граф Виларский, который в 1807 году представил его ложе.
Виларский был женат на русской наследнице, владевшей большим
поместьем в провинции Орель, и занимал временную должность в
комиссариате этого города.

Узнав, что Безухов в Ореле, Виларский, хотя они никогда не были близки, приехал к нему с признаниями в дружбе и близости, которые люди, встречающиеся в пустыне, обычно выражают друг другу.
 Виларскому было скучно в Ореле, и он был рад встретить человека своего круга
круг и, как он предполагал, схожие интересы.

Но, к своему удивлению, Виларский вскоре заметил, что Пьер сильно отстал от жизни и впал, как он сам выразился, в апатию и эгоизм.

«Ты распускаешься, мой дорогой друг», — сказал он.

Но, несмотря на это, Виларскому теперь было приятнее находиться рядом с Пьером, чем раньше, и он приходил к нему каждый день. Пьеру, который смотрел на Вилларски и слушал его, казалось странным, что
он сам был таким же совсем недавно.

Виларский был женатым мужчиной с семьёй, занятым своими семейными делами, делами жены и служебными обязанностями. Он считал все эти занятия помехой в жизни и презирал их, потому что их целью было благополучие его самого и его семьи. Военные, административные, политические и масонские интересы постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не пытаясь изменить взгляды собеседника и не осуждая его, а с привычной для него спокойной, радостной и весёлой улыбкой, заинтересовался этим странным, хотя и очень знакомым ему явлением.

В отношениях Пьера с Вилларским, с княгиней, с доктором и со всеми людьми, которых он теперь встречал, появилась новая черта, которая вызывала к нему всеобщее расположение. Это было его признание невозможности изменить убеждения человека словами и его признание того, что каждый может думать, чувствовать и видеть вещи со своей точки зрения. Эта законная особенность
каждого человека, которая раньше возбуждала и раздражала Пьера, теперь стала основой его симпатии и интереса к другим людям.
люди. Разница, а иногда и полное противоречие между
мнениями людей и их жизнью, а также между одним человеком и
другим, радовали его и вызывали у него весёлую и добрую улыбку.

 В практических вопросах Пьер неожиданно ощутил в себе центр
тяжести, которого ему раньше не хватало. Раньше все денежные
вопросы, особенно просьбы о деньгах, которым он, как чрезвычайно
богатый человек, был очень подвержен, приводили его в состояние
безнадёжного волнения и растерянности. «Отдать или не отдать?» — спрашивал он себя. — У меня есть
Ему это нужно, и он в этом нуждается. Но кому-то другому это нужно ещё больше. Кому это нужно больше всего? А может быть, они оба самозванцы? В прежние времена он не мог найти выход из всех этих догадок и давал всем, кто просил, пока у него было что дать. Раньше он пребывал в таком же замешательстве по поводу каждого вопроса, касающегося его имущества, когда один человек советовал одно, а другой — совсем другое.

Теперь, к своему удивлению, он обнаружил, что больше не испытывает ни сомнений, ни недоумения по поводу этих вопросов. Теперь внутри него был судья, который
по какому-то неизвестному ему правилу решал, что нужно делать, а что нет.

 К деньгам он был так же равнодушен, как и прежде, но теперь он точно знал, что нужно делать, а что нет.
Впервые он обратился к своему новому судье, когда к нему пришёл французский пленный, полковник, и, подробно рассказав о своих подвигах, потребовал, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков, которые он отправит жене и детям. Пьер
отказался без малейших затруднений или усилий, и впоследствии
Он был удивлён тем, насколько простым и лёгким оказалось то, что раньше казалось таким непреодолимо сложным.  В то же время, отказав полковнику, он решил, что при отъезде из Ореля ему придётся прибегнуть к хитрости, чтобы заставить итальянского офицера принять немного денег, в которых он явно нуждался.  Ещё одним доказательством того, что Пьер стал более практичным, стало его решение относительно долгов жены и восстановления его домов в Москве и её окрестностях.

Его главный управляющий приехал к нему в Орлеан, и Пьер рассчитался с ним.
Сокращение доходов. Пожар в Москве обошёлся ему, по подсчётам главного управляющего, примерно в два миллиона рублей.

Чтобы утешить Пьера в связи с этими потерями, главный управляющий представил ему смету,
из которой следовало, что, несмотря на эти потери, его доход не уменьшится, а даже увеличится, если он откажется выплачивать долги жены, которые он не обязан был погашать, и не будет перестраивать свой московский дом и загородный дом в подмосковном имении, которые обходились ему в восемьдесят тысяч рублей в год и ничего не приносили.

«Да, конечно, это правда, — сказал Пьер с весёлой улыбкой. — Я
Мне всё это совсем не нужно. Разорившись, я стал намного богаче».

Но в январе из Москвы приехал Савельич и рассказал ему о положении дел в имении, а также о смете, составленной архитектором для восстановления города и загородных домов. Он говорил об этом как о решённом вопросе. Примерно в то же время он получил письма от князя Василия и других петербургских знакомых, в которых говорилось о долгах его жены. И Пьер решил, что предложения управляющего, которые так его обрадовали, были неправильными и что он должен поехать в Петербург и уладить свои дела.
Дела жены требуют перестройки в Москве. Почему это было необходимо, он не знал, но был уверен, что это необходимо. Его доход сократится на три четверти, но он чувствовал, что так нужно.

 Виларский собирался в Москву, и они договорились поехать вместе.

Всё время, пока Пьер выздоравливал в Ореле, он испытывал чувство радости, свободы и жизни.
Но когда во время путешествия он оказался в открытом мире и увидел сотни новых лиц, это чувство усилилось.
На протяжении всего путешествия он чувствовал себя
школьник на каникулах. Все — кучер дилижанса, смотрители почтовых станций, крестьяне на дорогах и в деревнях — приобрели для него новое значение. Присутствие и замечания Виларского, который постоянно сокрушался о невежестве и бедности России и её отсталости по сравнению с Европой, только усиливали радость Пьера.
Там, где Вилларски видел смерть, Пьер видел необычайную силу и жизнеспособность — силу, которая на этом огромном пространстве среди снегов поддерживала жизнь этого самобытного, своеобразного и уникального народа. Он не
Он не стал возражать Вилларски и даже, казалось, был с ним согласен — кажущееся согласие было самым простым способом избежать дискуссий, которые ни к чему не привели бы.
Он радостно улыбался, слушая его.





 ГЛАВА XIV

Было бы трудно объяснить, почему и куда спешат муравьи, чья куча была разрушена: одни тащат из кучи куски мусора, личинок и трупики, другие возвращаются в кучу, или почему они толкаются, обгоняют друг друга и дерутся.
Столь же трудно было бы объяснить, что заставило русских после ухода
Французы устремились туда, где раньше была Москва. Но когда мы наблюдаем за муравьями, снующими вокруг их разрушенной кучи, упорство, энергия и огромное количество этих копающихся в земле насекомых доказывают, что, несмотря на разрушение кучи, существует нечто нерушимое, что, хотя и неосязаемо, является настоящей силой колонии. Точно так же, хотя в Москве в октябре не было ни правительства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, она всё ещё оставалась той Москвой, которой была
Август. Всё было разрушено, кроме чего-то неосязаемого, но могущественного и несокрушимого.

Мотивы тех, кто стекался со всех сторон в Москву после того, как она была очищена от врага, были самыми разнообразными и личными, а поначалу по большей части дикими и жестокими. Единственным мотивом, который объединял их всех, было желание попасть в место, которое называлось Москвой, и применить там свои способности.

 В течение недели в Москве уже проживало пятнадцать тысяч человек, за две недели — двадцать пять тысяч и так далее. К осени 1813 года их число, постоянно растущее, превысило то, что было в 1812 году.

Первыми русскими, вошедшими в Москву, были казаки Винцингероде
отряд, крестьяне из окрестных деревень и жители, бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в её окрестностях. Русские, вошедшие в Москву и обнаружившие, что она разграблена, в свою очередь разграбили её. Они продолжили то, что начали французы. В Москву приезжали обозы с крестьянскими телегами, чтобы вывезти в деревни то, что было брошено в разрушенных домах и на улицах. Казаки унесли всё, что смогли, в свои станицы, а хозяева забрали всё, что смогли найти в других домах, и перенесли к себе, притворившись, что это их собственность.

Но за первыми мародёрами последовали вторые и третьи.
С увеличением их числа грабёж становился всё более трудным и принимал всё более определённые формы.

 Французы нашли Москву покинутой, но со всеми атрибутами обычной жизни, с разнообразными отраслями торговли и ремесла, с роскошью, а также с правительственными и религиозными учреждениями. Эти формы были безжизненными, но всё ещё существовали. Там были базары, магазины, склады, рыночные прилавки, зернохранилища — по большей части всё ещё заполненные товарами, — а также фабрики и мастерские, дворцы и богатые дома, заполненные
с роскошными домами, больницами, тюрьмами, правительственными учреждениями, церквями и соборами. Чем дольше оставались французы, тем больше исчезали эти формы городской жизни, пока, наконец, всё не превратилось в одну беспорядочную, безжизненную сцену грабежа.

Чем дольше продолжался грабёж со стороны французов, тем больше истощались богатства Москвы и силы её грабителей. Но грабежи, устроенные русскими, с которых началась повторная оккупация города, привели к обратному эффекту: чем дольше они продолжались и чем больше людей в них участвовало, тем быстрее таяло богатство
Город и его привычная жизнь были восстановлены.

Помимо мародёров, в Москву стекались самые разные люди: кого-то влекло любопытство, кого-то — служебные обязанности, кого-то — корысть.
Владельцы домов, духовенство, чиновники всех мастей, торговцы, ремесленники и крестьяне — все они стремились в Москву, как кровь стремится к сердцу.

В течение недели крестьян, которые приезжали с пустыми телегами, чтобы вывезти награбленное, останавливали власти и заставляли вывозить трупы из города. Другие крестьяне, прослышав о неудачах своих товарищей, приехали в город, привезя с собой рожь, овёс и сено, и разогнали
Цены на товары упали ниже, чем в прежние времена.
Каждый день в Москву приезжали бригады плотников в надежде на высокую оплату, и повсюду рубили лес, строили новые дома и ремонтировали старые, обугленные.
Торговцы начали торговать в палатках. В частично сгоревших домах открылись кулинарии и трактиры.
Во многих уцелевших церквях возобновились богослужения.
Доноры жертвовали украденное церковное имущество. Государственные служащие расставляли свои столы, покрытые сукном, и картотеки с документами в небольших комнатах.
Высшее руководство и полиция организовали распределение
товаров, оставленных французами. Владельцы домов, в которых
осталось много имущества, привезённого из других домов, жаловались
на несправедливость того, что всё забрали в Грановитую палату в
Кремле; другие настаивали на том, что, поскольку французы
собрали вещи из разных домов в том или ином доме, было бы
несправедливо позволить его владельцу оставить себе всё, что там
было найдено. Они оскорбляли полицейских и давали им взятки, завышали в десять раз стоимость товаров для государственных магазинов
погиб в огне и требовал помощи. А граф Ростопчин
писал прокламации.





 ГЛАВА XV

В конце января Пьер приехал в Москву и остановился в пристройке к своему дому, которая не сгорела. Он навестил графа Ростопчина и нескольких знакомых, которые вернулись в Москву, и собирался через два дня уехать в Петербург. Все праздновали победу,
в разрушенном, но возрождающемся городе кипела жизнь.
 Все были рады видеть Пьера, все хотели с ним познакомиться и расспрашивали его о том, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно
Он был хорошо расположен ко всем им, но теперь инстинктивно держался настороже, боясь чем-нибудь себя связать. На все заданные ему вопросы — важные или совсем пустяковые — например: где он будет жить?
 Собирается ли он отстраиваться? Когда он собирается в Петербург и не возьмёт ли он для кого-нибудь посылку? — он отвечал: «Да, пожалуй», или «Думаю, что да», и так далее.

Он слышал, что Ростовы в Костроме, но мысль о Наташе редко приходила ему в голову. Если и приходила, то только как приятное воспоминание о далёком прошлом. Он чувствовал себя не только свободным от светских
не только из чувства долга, но и из того чувства, которое, как ему казалось, он пробудил в себе.

На третий день после своего приезда он узнал от Друбецких, что
княжна Марья в Москве. Смерть, страдания и последние дни
князя Андрея часто занимали мысли Пьера, и теперь они вновь
ожили в его памяти. Услышав за ужином, что княжна Марья
в Москве и живет в своем доме, который не был сожжен, в
В тот же вечер он поехал на улицу Воздвиженку, чтобы увидеться с ней.

 По дороге домой Пьер всё думал о принце Эндрю и об их
о своей дружбе с ним, о своих многочисленных встречах с ним и особенно о последней в Бородино.

 «Неужели он умер в том же мрачном расположении духа, в котором жил тогда?
 Неужели смысл жизни не открылся ему перед смертью?» — думал Пьер. Он вспомнил Каратаева и его смерть и невольно начал сравнивать этих двух столь разных и в то же время столь похожих людей.
Они оба жили и оба умерли, и он любил их обоих.

 Пьер подъехал к дому старого князя в самом серьёзном расположении духа.
Дом избежал пожара; на нем были видны следы повреждений, но его
общий вид не изменился. Старый лакей, встретивший Пьера с
строгим лицом, как бы желая дать гостю почувствовать, что отсутствие
старого князя не нарушило порядка вещей в доме,
сообщил ему, что принцесса ушла в свои покои и что
она принимает гостей по воскресеньям.

“ Доложите обо мне. Возможно, она примет меня, ” сказал Пьер.

“ Да, сэр, ” ответил мужчина. «Пожалуйста, пройдите в портретную галерею».

 Через несколько минут лакей вернулся с Дессалем, который принёс
Княгиня передала Пьеру, что будет очень рада его видеть, если он
простит ей отсутствие церемоний и поднимется к ней в покои.

 В довольно низкой комнате, освещённой одной свечой, сидела княгиня, а рядом с ней — ещё одна женщина, одетая в чёрное. Пьер вспомнил, что у княгини всегда были компаньонки, но кто они и какие они, он никогда не знал и не помнил. «Должно быть, это одна из её компаньонок», — подумал он, взглянув на даму в чёрном платье.

Принцесса быстро встала, чтобы поприветствовать его, и протянула ему руку.

— Да, — сказала она, глядя на его изменившееся лицо после того, как он поцеловал её руку. — Вот так мы и встретились снова. Он говорил о тебе даже в самый последний момент, — продолжила она, переводя взгляд с Пьера на своего спутника с застенчивостью, которая на мгновение удивила его.

 — Я была так рада узнать, что ты в безопасности. Это была первая хорошая новость, которую мы получили за долгое время.

Принцесса снова оглянулась на своего спутника с ещё большим беспокойством в поведении и уже собиралась что-то добавить, но Пьер перебил её.


 — Представляешь, я ничего о нём не знал! — сказал он. — Я думал, что он был
убит. Всё, что я знаю, я слышал от других. Я знаю только, что он сошёлся с Ростовыми... Какое странное совпадение!

 Пьер говорил быстро и оживлённо. Он взглянул на
лицо своей собеседницы, увидел её внимательный и добрый взгляд, устремлённый на него, и, как это часто бывает во время разговора, почувствовал, что эта собеседница в чёрном платье — доброе, хорошее, прекрасное существо, которое не помешает ему свободно разговаривать с княжной Марьей.

Но когда он упомянул Ростовых, лицо княжны Марьи приняло всё то же выражение
еще большее смущение. Она снова быстро перевела взгляд с лица Пьера на
лицо дамы в черном платье и спросила:

“Вы действительно ее не узнаете?”

Пьер снова взглянул на бледное, нежное лицо собеседницы с его
черными глазами и своеобразным ртом, и что-то близкое ему, давно забытое
и более чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.

“Но нет, этого не может быть!” - подумал он. «Это суровое, худое, бледное лицо, которое выглядит намного старше! Это не может быть она. Оно просто напоминает мне о ней».
Но в этот момент княгиня Мария сказала: «Наташа!» И с трудом выдавила из себя:
усилие и напряжение, как при открывании заржавевшей двери,
на лице с внимательными глазами появилась улыбка, и из этой
открывшейся двери дохнуло ароматом, который наполнил Пьера
давно забытым счастьем, о котором он даже не думал — особенно в
тот момент. Оно наполнило его, охватило и полностью поглотило.
Когда она улыбалась, сомнений больше не оставалось: это была
Наташа, и он любил её.

В этот момент Пьер невольно выдал ей, княгине Марии,
и прежде всего самому себе, тайну, о которой он и сам не подозревал.
Он покраснел от радости и в то же время от мучительной досады. Он пытался скрыть своё волнение. Но чем больше он старался это скрыть, тем яснее — яснее, чем могли бы выразить любые слова, — он выдавал себя перед ней и перед княгиней Марьей в том, что любил её.

 «Нет, это просто неожиданность», — подумал Пьер. Но как только он попытался продолжить разговор, начатый с княжной Марьей, он снова взглянул на Наташу, и ещё более яркий румянец покрыл его лицо, а душа ещё сильнее забилась от смешанного чувства радости и страха. Он
Он запутался в словах и остановился на полуслове.

 Пьер не заметил Наташу, потому что совсем не ожидал увидеть её здесь, но он не узнал её, потому что она сильно изменилась с тех пор, как он видел её в последний раз. Она похудела и побледнела, но не это делало её неузнаваемой. Она была неузнаваема в тот момент, когда он вошёл, потому что на её лице, в глазах которого всегда сияла сдержанная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошёл и взглянул на неё, не было ни тени улыбки: только её глаза
были любезно-внимательны и грустно-вопрошающи.

Смущение Пьера не отразилось на Наташе,
а только вызвало у неё лёгкую улыбку, осветившую всё её лицо.





Глава XVI

— Она приехала погостить у меня, — сказала княжна Марья. — Граф и графиня будут здесь через несколько дней. Графиня в ужасном состоянии; но Наташе самой нужно было показаться врачу. Они
настояли на том, чтобы она поехала со мной.
— Да, разве теперь есть семья, свободная от горя? — сказал Пьер, обращаясь к
Наташе. — Ты знаешь, что это случилось в тот самый день, когда нас спасли. Я видел его.
Каким милым мальчиком он был!»

 Наташа посмотрела на него, и в ответ на его слова её глаза расширились и засияли.

 «Что можно сказать или подумать в утешение?» — спросил Пьер. «Ничего!
 Зачем такому прекрасному, полному жизни мальчику было умирать?»

 «Да, в наши дни трудно жить без веры...» — заметила
 княгиня Марья.

— Да, да, это правда, — поспешно перебил её Пьер.

 — Почему это правда? — спросила Наташа, внимательно глядя Пьеру в глаза.

 — Как ты можешь спрашивать почему? — сказала княжна Марья. — Одна мысль о том, что ждёт...

Наташа, не дожидаясь, пока княгиня Мария закончит, снова вопросительно посмотрела на Пьера.

 «И потому, — продолжал Пьер, — только тот, кто верит, что есть Бог, управляющий нами, может вынести такую утрату, как её и... ваша».

 Наташа уже открыла рот, чтобы что-то сказать, но вдруг остановилась.
 Пьер поспешно отвернулся от неё и снова обратился к княгине Марии, расспрашивая о последних днях его друга.

Смятение Пьера почти рассеялось, но в то же время он почувствовал, что его свобода тоже полностью исчезла. Он почувствовал, что теперь
Он судил о каждом его слове и поступке, и его мнение было для него важнее, чем мнение всего остального мира. Сейчас, говоря это, он
думал о том, какое впечатление произведут его слова на Наташу. Он
не говорил специально ничего такого, чтобы ей понравиться, но всё, что он говорил, он рассматривал с её точки зрения.

 Княгиня Марья — с неохотой, как это обычно бывает в таких случаях, — начала рассказывать о том, в каком состоянии она нашла князя Андрея. Но лицо Пьера
Дрожа от волнения, он задавал вопросы, и его нетерпеливое, беспокойное выражение лица постепенно заставило её рассказать подробности, которые она боялась вспоминать
ради неё самой.

 «Да, да, и так...» — продолжал говорить Пьер, всем телом наклоняясь к ней и жадно слушая её рассказ. «Да, да... и он стал спокойным и мягким?
Всей душой он всегда стремился к одному — быть совершенно хорошим, — поэтому он не мог бояться смерти.
Его недостатки — если они у него были — были не его вина. Так он стал мягче?..
Как хорошо, что он снова тебя увидел, — добавил он, внезапно повернувшись к Наташе и глядя на неё полными слёз глазами.

 Лицо Наташи дрогнуло.  Она нахмурилась и на мгновение опустила глаза.
Она на мгновение замялась, не зная, стоит ли говорить.

 «Да, это было счастье, — наконец произнесла она своим тихим голосом с глубокими грудными нотами. — Для меня это точно было счастье». Она помолчала. «А он... он... он сказал, что загадал это в тот самый момент, когда я вошла в комнату...»

 Голос Наташи дрогнул. Она покраснела, сжала руки и положила их на колени, а затем, с явным усилием взяв себя в руки, подняла голову и начала быстро говорить.

 «Мы ничего не знали об этом, когда выезжали из Москвы.  Я не осмеливалась спрашивать о нём.  Потом вдруг Соня сказала мне, что он едет с нами. Я
Я понятия не имела и не могла себе представить, в каком он состоянии. Я хотела только одного — увидеть его и быть с ним, — сказала она, дрожа и часто дыша.

И, не давая им перебить себя, она продолжила рассказывать то, о чём никогда никому не говорила, — всё, что она пережила за те три недели их путешествия и жизни в Ярославле.

Пьер слушал её, приоткрыв губы и не сводя с неё глаз, полных слёз. Слушая её, он не думал ни о принце Эндрю, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал её и испытывал только жалость
за то, что она страдала сейчас, пока говорила.

 Княжна Марья, нахмурившись, чтобы удержать слезы, сидела рядом с Наташей и впервые слышала историю последних дней любви ее брата и Наташи.


Очевидно, Наташе нужно было рассказать эту болезненную, но радостную историю.

Она говорила, смешивая самые незначительные детали с сокровенными тайнами своей души, и казалось, что она никогда не закончит. Несколько раз она повторяла одно и то же дважды.

 За дверью послышался голос Дессаля, который спрашивал, можно ли маленькому Николасу зайти пожелать спокойной ночи.

— Ну, вот и всё, — сказала Наташа.

Она быстро встала, как только вошёл Николай, почти побежала к двери, скрытой за занавесками, ударилась головой о дверь и выбежала из комнаты со стоном то ли от боли, то ли от горя.

Пьер смотрел на дверь, за которой она исчезла, и не понимал, почему он вдруг почувствовал себя таким одиноким на свете.

Принцесса Мария вывела его из задумчивости, обратив его внимание на вошедшего в комнату племянника.

 В этот момент на лице юного Николая отразилась душевная нежность.
Он был так похож на отца, что Пьер так растрогался, что, поцеловав мальчика, быстро встал, достал платок и отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она не отпускала его.

 «Нет, мы с Наташей иногда не спим до двух часов, так что, пожалуйста, не уходи. Я прикажу подать ужин. Спускайся вниз, мы сейчас придем».

Перед тем как Пьер вышел из комнаты, княжна Марья сказала ему: «Она впервые так говорит о нём».






Глава XVII

Пьера провели в большую, ярко освещённую столовую; через несколько минут
Вскоре он услышал шаги, и вошла княгиня Мария с Наташей. Наташа была спокойна, хотя на её лице снова появилось строгое и серьёзное выражение.
Все трое испытывали то чувство неловкости, которое обычно
возникает после серьёзного и задушевного разговора. Невозможно
вернуться к прежней теме разговора, говорить о пустяках неловко,
но желание высказаться есть, и молчание кажется притворным.
Они молча прошли к столу. Лакей отодвинул стулья и снова придвинул их. Пьер развернул свою салфетку.
и, решив нарушить молчание, посмотрел на Наташу и княжну Марью. Они, очевидно, приняли то же решение; глаза
обеих светились удовлетворением и признанием того, что помимо горя в жизни есть и радость.

— Вы пьёте водку, граф? — спросила княжна Марья, и эти слова
внезапно прогнали тени прошлого. — А теперь расскажите нам о себе, — сказала она. — О вас ходят такие невероятные слухи.

— Да, — ответил Пьер с привычной для него улыбкой лёгкой иронии.
— Они даже рассказывают мне о чудесах, о которых я и сам никогда не мечтал! Мария Абрамовна
пригласила меня к себе домой и продолжала рассказывать, что случилось или должно было
случиться со мной. Степан Степанич также проинструктировал меня, как я должен
рассказывать о своих переживаниях. В общем, я заметил, что быть интересным мужчиной очень
легко (я и сейчас интересный мужчина); люди
приглашают меня куда-нибудь и рассказывают мне все о себе ”.

Наташа улыбнулась и уже собиралась заговорить.

— Нам сказали, — перебила её княгиня Мария, — что вы потеряли в Москве два миллиона. Это правда?

 — Но я стал в три раза богаче, — возразил Пьер.

Несмотря на то, что его положение изменилось после того, как он решил выплатить долги жены и восстановить свои дома, Пьер по-прежнему считал, что стал в три раза богаче, чем раньше.

 «Что я точно приобрёл, так это свободу», — начал он серьёзно, но не стал продолжать, заметив, что эта тема слишком эгоистична.

 «А вы строите?»

 «Да. Савелич говорит, что я должен!»

— Скажите, вы не знали о смерти графини, когда решили остаться в Москве?
— спросила княжна Марья и тут же покраснела, заметив, что её вопрос, последовавший за упоминанием о свободе, был воспринят как намёк на то, что она считает его
Слова его, возможно, имели не тот смысл, который он вкладывал.

 «Нет, — ответил Пьер, очевидно, не посчитав неловким тот смысл,  который княжна Марья придала его словам.  — Я узнал об этом в Орле, и вы не представляете, как это меня потрясло.  Мы не были образцовой парой, — быстро добавил он, взглянув на Наташу и заметив на её лице любопытство по поводу того, как он будет говорить о своей жене, — но её смерть ужасно меня потрясла.
Когда два человека ссорятся, виноваты всегда оба, и собственная вина внезапно становится ужасно серьёзной, когда другого уже нет рядом
живая. И потом такая смерть... без друзей и без утешения!
Мне ее очень, очень жаль”, - заключил он и с удовольствием заметил
выражение радостного одобрения на лице Наташи.

“ Да, и вот вы опять завидный жених, ” сказала княжна.
Марья.

Пьер вдруг покраснел и долго старался не смотреть
на Наташу. Когда он осмелился снова взглянуть на неё, её лицо было холодным, суровым и, как ему показалось, даже презрительным.

 «И вы действительно виделись с Наполеоном и говорили с ним, как нам рассказывали?»
 — спросила княгиня Мария.

 Пьер рассмеялся.

— Нет, ни разу! Все, кажется, думают, что попасть в плен — значит стать гостем Наполеона. Я не только не видел его, но и ничего о нём не слышал — я был в гораздо худшем обществе!

 Ужин был окончен, и Пьер, который сначала отказывался говорить о своём плене, постепенно разговорился.

 — Но ведь это правда, что вы остались в Москве, чтобы убить Наполеона? — спросила Наташа с лёгкой улыбкой. «Я догадался об этом ещё тогда, когда мы встретились у Сухаревой башни, помнишь?»

 Пьер признал, что это правда, и постепенно разговор перешёл на
Вопросы княгини Марьи и особенно Наташи заставили его подробно рассказать о своих приключениях.

Сначала он говорил с привычной для него весёлой и мягкой иронией по отношению ко всем и особенно к самому себе, но когда он начал описывать ужасы и страдания, свидетелем которых он был, он невольно увлёкся и заговорил с подавленным чувством человека, вновь переживающего сильные впечатления, которые он испытал.

Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на
Наташу. Во всём происходящем она видела только Пьера и его доброту.
Nat;sha, опершись на локоть, выражение ее лица постоянно
изменение со стороны, наблюдал Пьер, С внимание на то, что никогда не
побродил по—видимому, сама переживает все, что он описал. Не только
ее взгляд, но и ее восклицания и короткие вопросы, которые она задавала, показали
Пьеру, что она поняла именно то, что он хотел донести. Было ясно
что она поняла не только то, что он сказал, но и то, что он хотел,
но не мог выразить словами. Пьер рассказал о случившемся с ребёнком и женщиной, за защиту которых его арестовали
вот что он рассказал: «Это было ужасное зрелище — брошенные дети, некоторые в огне...
 Одного у меня на глазах вырвали из рук... а у женщин срывали одежду и вырывали серьги...» Он покраснел и смутился. «Потом прибыл патруль, и всех мужчин — то есть всех, кто не занимался мародёрством, — арестовали, и меня в том числе».

«Я уверена, что ты нам не всё рассказываешь; я уверена, что ты что-то сделал...
— сказала Наташа и, помолчав, добавила: — что-то хорошее?»

 Пьер продолжил. Когда он заговорил о казни, он хотел сказать
Пьер не стал вдаваться в ужасные подробности, но Наташа настояла на том, чтобы он ничего не упустил.


 Пьер начал рассказывать о Каратаеве, но остановился.  К этому времени он уже встал из-за стола и ходил взад-вперёд по комнате. Наташа следила за ним глазами.  Затем он добавил:

 «Нет, ты не можешь понять, чему я научился у этого неграмотного — этого простого человека».

 «Да, да, продолжай!» — сказала Наташа. — Где он?

 — Они убили его почти у меня на глазах.

 И Пьер, с дрожащим голосом, продолжал рассказывать о последних днях их отступления, о болезни Каратаева и его смерти.

Он рассказывал о своих приключениях так, как никогда раньше не вспоминал о них. Теперь он как будто увидел новый смысл во всём, через что ему пришлось пройти. Теперь, когда он
рассказывал всё это Наташе, он испытывал то удовольствие, которое
испытывает мужчина, когда его слушают женщины — не умные женщины,
которые, слушая, либо пытаются запомнить услышанное, чтобы обогатить
свой разум, и при первой же возможности пересказать услышанное, либо
хотят применить услышанное к какой-то своей мысли и тут же вносят
свои остроумные комментарии, подготовленные в их маленькой
мыслительной мастерской, — но удовольствие, которое доставляют
настоящие женщины, наделённые даром
способность выбирать и впитывать в себя всё самое лучшее, что есть в человеке.
 Наташа, сама того не замечая, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни единой интонации в голосе Пьера, ни взгляда, ни движения мускула на его лице, ни единого жеста. Она ловила на лету недосказанное слово и принимала его прямо в своё открытое сердце, угадывая тайный смысл всех душевных терзаний Пьера.

Княжна Марья поняла его историю и посочувствовала ему, но теперь она увидела нечто такое, что поглотило всё её внимание. Она увидела возможность любви и счастья между Наташей и Пьером, и эта возможность захватила её.
Первая мысль об этом наполнила её сердце радостью.

Было три часа ночи. Лакеи с грустными и суровыми лицами вошли, чтобы переменить свечи, но никто их не заметил.

Пьер кончил свой рассказ. Наташа продолжала пристально смотреть на него
ясными, внимательными и оживлёнными глазами, как будто пытаясь понять
что-то ещё, о чём он, возможно, не рассказал. Пьер со стыдливым и радостным смущением
время от времени поглядывал на неё и пытался придумать, что бы сказать, чтобы сменить тему. Княжна Марья молчала.
никому из них не пришло в голову, что уже три часа и пора ложиться спать.


«Люди говорят о несчастьях и страданиях, — заметил Пьер, — но если бы в этот момент меня спросили: „Что бы ты предпочёл — быть тем, кем ты был до того, как попал в плен, или пройти через всё это снова? “ — то, ради всего святого, я бы снова выбрал плен и лошадиную пищу!» Мы воображаем,
что, когда нас выбивает из привычной колеи, всё потеряно, но
только тогда начинается что-то новое и хорошее. Пока есть жизнь, есть и
счастье. Впереди у нас ещё много, много всего. Я говорю это тебе, — добавил он,
поворачиваясь к Наташе.

— Да, да, — сказала она, отвечая на что-то совсем другое. — Я бы тоже хотела, чтобы всё началось сначала.

 Пьер пристально посмотрел на неё.

 — Да, и ничего больше, — сказала Наташа.

 — Это неправда, неправда! — воскликнул Пьер. — Я не виноват в том, что жив и хочу жить, и ты тоже не виновата.

Вдруг Наташа опустила голову, закрыла лицо руками и заплакала.

«Что с тобой, Наташа?» — сказала княжна Марья.

«Ничего, ничего». Она улыбнулась Пьеру сквозь слезы. «Спокойной ночи!
Пора спать».

Пьер встал и собрался уходить.


Княжна Марья и Наташа, как обычно, встретились в спальне. Они говорили о том, что им рассказал Пьер. Княжна Марья не высказывала своего мнения о Пьере, а Наташа не говорила о нём.

 «Ну, спокойной ночи, Маша!» — сказала Наташа. «Знаешь, я часто боюсь, что, не говоря о нём» (она имела в виду князя Андрея), «из страха не отдать справедливость нашим чувствам, мы забываем о нём».

Княгиня Мария глубоко вздохнула и тем самым признала справедливость замечания Наташи, но не выразила согласия словами.

 «Разве можно забыть?» — сказала она.

“Мне было так приятно рассказать обо всем этом сегодня. Это было тяжело и
болезненно, но хорошо, очень хорошо!” - сказала Наташа. “Я уверена, что он действительно любил его.
его. Вот почему я сказала ему... Ничего страшного? ” прибавила она вдруг.
Покраснев.

“ Сказать Пьеру? О да. Какой он замечательный человек! ” сказала княжна
Марья.

— Знаешь, Мари... — вдруг сказала Наташа с такой шаловливой улыбкой, какой княгиня Марья давно не видела на её лице, — он как-то вдруг так чисто, гладко и свежо стал — точно из русской бани; понимаешь? Из нравственной бани. Разве не правда?

“Да”, - отвечала княжна Марья. “Он сильно поправился”.

“В коротком пальто и с подстриженными волосами; совсем как будто, ну, совсем как будто он
прямо из бани... Папа привык...

“Я понимаю, почему он” (князь Андрей) “никого так не любил, как его”,
сказала княжна Марья.

“Да, и все же он совсем другой. Говорят, мужчины становятся друзьями, когда они
совсем другие. Должно быть, это правда. На самом деле он совсем на него не похож — во всём.


 — Да, но он замечательный.

 — Ну, спокойной ночи, — сказала Наташа.

 И та же шаловливая улыбка надолго задержалась на её лице, как будто она забыла её там.





Глава XVIII
В ту ночь Пьер долго не мог уснуть. Он ходил взад-вперёд по комнате, то погружаясь в раздумья над трудной проблемой и хмурясь, то вдруг пожимая плечами и морщась, то счастливо улыбаясь.

Он думал о князе Андрее, о Наташе и об их любви, то ревнуя её к прошлому, то упрекая себя за это чувство.
Было уже шесть утра, а он всё ещё расхаживал взад-вперёд по комнате.


«Что ж, чего уж теперь, если этого не избежать? Что же теперь делать?
»«Очевидно, так и должно быть», — сказал он себе и поспешно разделся.
Он лёг в постель, счастливый и взволнованный, но без колебаний и нерешительности.


 «Каким бы странным и невозможным ни казалось такое счастье, я должен сделать всё, чтобы мы с ней стали мужем и женой», — сказал он себе.


 За несколько дней до этого Пьер решил поехать в Петербург в пятницу. Когда он проснулся в четверг, Савельич пришёл спросить, не нужно ли ему что-нибудь собрать в дорогу.

 «Что, в Петербург? Что такое Петербург? Кто там в Петербурге?»
 — спросил он невольно, хотя и про себя. «Ах да, давно пора
«До того, как это случилось, я почему-то собирался поехать в Петербург», — подумал он. «Почему? Но, может быть, я поеду. Какой он хороший, какой внимательный и как он всё помнит, — подумал он, глядя на старое лицо Савельича, — и какая у него приятная улыбка!»

 «Ну что, Савельич, ты всё ещё не хочешь принять свободу?» спросил его Пьер.

— Что мне толку от свободы, ваше превосходительство? Мы жили при покойном графе — да пребудет с ним Царствие Небесное! — и при вас тоже жили, и никто нас не обижал.

 — А ваши дети?

«Дети будут жить точно так же. С такими хозяевами можно жить».

«А как же мои наследники?» — сказал Пьер. «Предположим, я вдруг женюсь...
такое может случиться», — добавил он с невольной улыбкой.

«Если позволите, ваше превосходительство, это было бы хорошо».

«Как легко он об этом говорит, — подумал Пьер. — Он не знает, как это ужасно и как опасно». Слишком рано или слишком поздно... это ужасно!»

«Так что ты решил? Ты начнёшь завтра?» — спросил Савелич.

«Нет, я немного повременим. Я скажу тебе позже. Ты должен меня простить
за хлопоты, которые я вам причинил, — сказал Пьер и, увидев улыбку Савелия, подумал:
«Но как странно, что он не знает, что для меня больше нет Петербурга и что это нужно уладить в первую очередь! Но, вероятно, он прекрасно это знает и только притворяется. Может, мне поговорить с ним и узнать, что он думает?» Пьер задумался. «Нет, в другой раз».

За завтраком Пьер рассказал княгине, своей кузине, что накануне был у княгини Марьи и встретил там — «Угадайте, кого?
Наташу Ростову!»

Княгиня, казалось, не видела в этом ничего более необычного, чем если бы он увидел Анну Семёновну.


— Вы её знаете? — спросил Пьер.


— Я видела княгиню, — ответила она. — Я слышала, что они
сговариваются выдать её за молодого Ростова. Это было бы очень
хорошо для Ростовых, говорят, они совсем разорились.


— Нет, я имею в виду, вы знаете Наташу Ростову?

«Я слышал о том её романе. Было очень жаль».

«Нет, она либо не понимает, либо притворяется», — подумал Пьер.
«Лучше ей ничего не говорить».

Принцесса тоже приготовила провизию для путешествия Пьера.

 «Как они все добры, — подумал Пьер. — Удивительно, что они беспокоятся об этих вещах сейчас, когда это уже не может их интересовать. И всё ради меня!»

 В тот же день к Пьеру пришёл начальник полиции и предложил ему отправить своего представителя в Гранёный дворец, чтобы забрать вещи, которые должны были быть возвращены владельцам в тот же день.

«И этот тоже», — подумал Пьер, глядя в лицо начальнику полиции. «Какой прекрасный, красивый офицер и какой добрый. Подумать только
Теперь он беспокоится из-за таких пустяков! И они ещё говорят, что он нечестный и берёт взятки. Какая чепуха! Кроме того, почему бы ему не брать взятки?
 Его так воспитали, и все так делают. Но какое у него доброе, приятное лицо, и как он улыбается, глядя на меня».

 Пьер отправился к княгине Марье на ужин.

Когда он ехал по улицам мимо сгоревших домов, его поразила красота этих руин. Живописность
дымовых труб и полуразрушенных стен выгоревшего квартала
напоминала ему о
Рейн и Колизей. Встречные извозчики и их пассажиры,
плотники, рубящие топорами лес для новых домов, женщины-торговки
и лавочники — все смотрели на него весёлыми сияющими глазами,
которые, казалось, говорили: «А, вот он! Посмотрим, что из этого
выйдет!»

У входа в дом княжны Марьи Пьеру стало сомнительно, действительно ли
он был здесь накануне вечером, действительно ли видел Наташу и
разговаривал с ней. «Может быть, мне это показалось; может быть, я войду и никого там не найду».
Но едва он вошёл в комнату, как почувствовал её
Он всем своим существом ощущал её присутствие, потеряв чувство свободы.
Она была в том же чёрном платье с мягкими складками, и её волосы были уложены так же, как накануне, но она была совсем другой.
Если бы она была такой, когда он вошёл в комнату накануне, он ни на секунду не усомнился бы, что это она.


Она была такой, какой он знал её почти с детства, а потом как невесту принца Эндрю. В её глазах светился яркий вопросительный огонёк, а на лице было дружелюбное и в то же время странное плутоватое выражение.

 Пьер поужинал с ними и готов был провести там весь вечер, но
Княжна Марья собиралась на вечерню, и Пьер вышел из дома вместе с ней.

На следующий день он пришёл рано, пообедал и остался на весь вечер. Хотя
 княжна Марья и Наташа были явно рады гостю и хотя всё внимание Пьера теперь было сосредоточено на этом доме, к вечеру они уже всё переговорили, и разговор переходил с одной банальной темы на другую и постоянно прерывался. Он пробыл так долго,
что княгиня Мария и Наташа переглянулись, явно гадая,
когда же он уйдёт. Пьер заметил это, но не мог уйти. Ему было не по себе
и смутился, но сел, потому что он просто не мог встать и взять
его оставить.

Принцесса Мария, предвидя ни конца этому, поднялся первым, и жаловаться
началась головная боль пожелать спокойной ночи.

“Так вы собираетесь завтра-Петербург?” - спросила она.

“Нет, я не собираюсь”, - ответил Пьер торопливо, с удивлением и как
хоть и обиделся. “Да... нет... в Петербурге? Завтра—но я не скажу
прощай пока. Я зайду, если у вас будут для меня какие-нибудь поручения, — сказал он, стоя перед княгиней Марьей и краснея, но не собираясь уходить.

Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и пристально посмотрела на него своими глубокими, лучистыми глазами. Усталость, которую она так явно демонстрировала до этого, теперь совершенно исчезла. Глубоко и протяжно вздохнув, она, казалось, была готова к долгому разговору.

 Когда Наташа вышла из комнаты, смущение и неловкость Пьера мгновенно исчезли, уступив место радостному волнению. Он быстро пододвинул кресло к принцессе Марии.

 «Да, я хотел тебе сказать», — произнёс он, отвечая на её взгляд, как будто она
сказано. “Принцесса, помоги мне! Что мне делать? Могу ли я надеяться? Принцесса, мой
дорогой друг, послушай! Я все это знаю. Я знаю, что я недостоин ее, я
знаю, что сейчас об этом невозможно говорить. Но я хочу быть ей братом
. Нет, не это, я не хочу, я не могу...”

Он сделал паузу и потер лицо и глаза руками.

— Что ж, — продолжил он, явно стараясь взять себя в руки и говорить связно.
 — Я не знаю, когда я начал её любить, но я любил её и только её всю свою жизнь, и я люблю её так сильно, что не могу представить свою жизнь без неё. Я не могу сделать ей предложение сейчас, но мысль о том, что
возможно, она когда-нибудь стать моей женой и что я может отсутствовать что
возможность... такую возможность... страшно. Скажите, могу я надеяться?
Скажите мне, что я должен делать, милая княжна! - прибавил он после паузы и
коснулся ее руки, так как она не отвечала.

“Я думаю о том, что вы мне сказали”, - ответила княжна Марья.
“Это то, что я скажу. Вы правы, что говорить ей о любви в
настоящее...”

Принцесса Мэри остановилась. Она собиралась сказать, что говорить о любви невозможно, но остановилась, потому что по внезапной перемене в его лице поняла, что он всё понял.
в Наташе за два дня до этого она не только не обиделась бы, если бы Пьер
сказал о своей любви, но и о том, что это именно то, чего она желает.

“Теперь говорить с ней не годится”, - сказала все-таки княгиня.

“Но что же мне делать?”

“Предоставьте это мне”, - сказала княжна Марья. “Я знаю...”

Пьер смотрел в глаза княжне Марье.

“ Ну?... Ну?..” он сказал.

“Я знаю, что она любит... полюбит тебя”, - поправила себя княжна Марья
.

Прежде чем ее слова были, как Пьер вскочил и с испуганным
выражение захваченную руку принцессе Марии.

— С чего ты это взяла? Ты думаешь, я могу надеяться? Ты думаешь?..

 — Да, я так думаю, — сказала принцесса Мэри с улыбкой. — Напиши её родителям и предоставь всё мне. Я скажу ей, когда смогу. Я хочу, чтобы это
произошло, и моё сердце подсказывает мне, что так и будет.

 — Нет, этого не может быть! Как я счастлива! Но этого не может быть... Как я счастлива!
Нет, этого не может быть!» — повторял Пьер, целуя руки княжны Марьи.

«Поезжайте в Петербург, так будет лучше. А я вам напишу», — сказала она.

«В Петербург? Поехать туда? Хорошо, я поеду. Но можно мне будет вернуться завтра?»

На следующий день Пьер пришёл попрощаться. Наташа была менее оживлена, чем накануне.
Но в тот день, глядя на неё, Пьер иногда чувствовал, что
исчезает и что ни он, ни она больше не существуют, что не существует ничего, кроме счастья. «Возможно ли?
 Нет, этого не может быть», — говорил он себе при каждом взгляде, жесте и слове, которые наполняли его душу радостью.

Когда он прощался с ней, то взял её за тонкую, изящную руку и не смог удержаться, чтобы не задержать её в своей ещё немного.

 «Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, всё это сокровище
Женское очарование, такое странное для меня сейчас, возможно ли, что однажды оно станет моим навсегда, таким же привычным, как я сам для себя?.. Нет, это невозможно!..


— До свидания, граф, — сказала она вслух. — Я буду с нетерпением ждать вашего возвращения, — добавила она шёпотом.

И эти простые слова, её взгляд и выражение лица, которое их сопровождало, на два месяца стали для Пьера неисчерпаемым источником воспоминаний, интерпретаций и счастливых размышлений. «Я буду очень ждать твоего возвращения...» Да, да, как же она это сказала?
Да, «я буду с нетерпением ждать твоего возвращения». О, как я счастлив! Что со мной происходит? Как я счастлив!» — говорил себе Пьер.





 ГЛАВА XIX
 В душе Пьера не было ничего похожего на то, что мучило его во время ухаживания за Элен.

Он не повторял про себя с тошнотворным чувством стыда те слова, которые
произнёс, и не говорил: «О, зачем я этого не сказал?» и «Что заставило
меня сказать „Je vous aime“?» Напротив, теперь он мысленно повторял
каждое слово, сказанное им или Наташей, и представлял себе каждую деталь
ее лицо и улыбку, и не хотел ничего убавлять или добавлять, а
только повторять это снова и снова. Теперь у него не было ни тени сомнения
в том, было ли то, что он предпринял, правильным или неправильным.
Только одно ужасное сомнение иногда приходило ему в голову: “Не было ли все это
сном? Не ошибается ли принцесса Мэри? Не слишком ли я тщеславен и
самоуверен? Я верю во всё это — и вдруг принцесса Мэри скажет ей:
«Как странно! Он, должно быть, сам себя обманывает. Разве он не знает, что он мужчина, просто мужчина, в то время как
Я...? Я — нечто совершенно иное и более высокое».

 Это было единственное сомнение, которое часто терзало Пьера. Теперь он не строил никаких планов. Счастье, которое ждало его впереди, казалось таким невероятным, что, если бы он только мог его достичь, это было бы концом всего. На этом всё закончилось бы.

 Его охватило радостное, неожиданное безумие, на которое, как он думал, он не способен. Весь смысл жизни — не только для него, но и для всего мира —
казался ему сосредоточенным в его любви и в возможности быть любимым ею.  Иногда ему казалось, что все вокруг заняты
только одно — его будущее счастье. Иногда ему казалось, что
другие люди так же довольны, как и он сам, и просто пытаются
скрыть это удовольствие, притворяясь, что заняты другими делами.
В каждом слове и жесте он видел намёки на своё счастье. Он часто
удивлял встречных своим многозначительным радостным взглядом и
улыбкой, которые, казалось, выражали тайное взаимопонимание между
ним и этими людьми. И когда
он понял, что люди могут не знать о его счастье, он всем сердцем пожалел
их и почувствовал желание как-то объяснить им
что всё, что их занимало, было лишь легкомысленной мелочью, недостойной внимания.


Когда ему предлагали поступить на государственную службу, или когда обсуждалась война, или какие-либо общие политические вопросы, исходя из предположения, что от того или иного события зависит всеобщее благополучие, он слушал с мягкой и сочувственной улыбкой и удивлял людей своими странными комментариями. Но в этот раз он видел всех — и тех, кто, как ему казалось, понимал истинный смысл жизни (то есть то, что чувствовал он сам), и тех несчастных, которые, очевидно, не понимали.
Он понял это — в ярком свете чувства, которое сияло внутри него, и сразу, без всякого усилия, увидел во всех, кого встречал, всё хорошее и достойное любви.

 Когда он разбирался с делами и бумагами своей покойной жены, память о ней не вызывала у него никаких чувств, кроме жалости к тому, что она не познала того блаженства, которое познал он. Князь Василий, получивший новую должность и несколько свежих наград, особенно гордился этим в то время.
Он казался Пьеру жалким, добрым стариком, которого очень жаль.


Часто в загробной жизни Пьер вспоминал этот период блаженного безумия. Всё
Его взгляды на людей и обстоятельства, сформировавшиеся в то время, оставались верными для него всегда. Он не только не изменил своим принципам, но и стал ещё более непреклонным.Впоследствии он отрекался от них, но когда
он сомневался или испытывал внутренний разлад, он обращался к взглядам, которых придерживался в то время своего безумия, и они всегда оказывались верными.

 «Возможно, тогда я казался странным и чудаковатым, — думал он, — но я не был таким безумным, каким казался. Напротив, я был тогда мудрее и проницательнее, чем когда-либо, и понимал всё, что стоит понимать в жизни, потому что... потому что я был счастлив».

Безумие Пьера заключалось в том, что он не ждал, как обычно, пока
не обнаружит в людях личные качества, которые он называл «хорошими»
прежде чем полюбить их; теперь его сердце переполняла любовь, и, любя людей без причины, он находил несомненные причины для любви к ним.






Глава XX
После ухода Пьера в тот первый вечер, когда Наташа сказала ему
Принцесса Мэри с веселой насмешливой улыбкой: “Он выглядит точно так же, да, точно так же, как
если бы он вышел из русской бани — в коротком пальто и с распущенными волосами
обрезано”, что-то скрытое и неизвестное ей самой, но неудержимое,
проснулось в душе Наташи.

Все: ее лицо, походка, взгляд и голос - внезапно изменилось.
К её собственному удивлению, в ней пробудилась жажда жизни и надежда на счастье.
 С того вечера она, казалось, забыла обо всём, что с ней произошло.  Она больше не жаловалась на своё положение, не говорила ни слова о прошлом и не боялась строить счастливые планы на будущее.  Она мало говорила о Пьере, но когда  княгиня Мария упомянула его, в её глазах снова вспыхнул давно угасший огонёк, а губы изогнулись в странной улыбке.

Перемены, произошедшие с Наташей, поначалу удивили княжну Марью.
но когда она поняла его значение, это огорчило её. «Неужели она так мало любила моего брата, что смогла так быстро его забыть?» — подумала она, размышляя об этой перемене. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на неё и не упрекала её. Пробудившаяся в Наташе сила жизни была настолько очевидна и неожиданна для неё самой, что в её присутствии княжна Марья чувствовала, что не имеет права упрекать её даже в душе.

Наташа полностью и без остатка отдалась этому новому чувству
она не пыталась скрыть, что больше не грустит, а, напротив, сияет и веселится.

Когда княжна Марья вернулась в свою комнату после ночного разговора с
Пьером, Наташа встретила её на пороге.

«Он сказал? Да? Он сказал?» — повторила она.

И на лице Наташи появилось радостное и в то же время жалкое выражение, как будто она просила прощения за свою радость.

«Я хотела подслушать под дверью, но знала, что ты мне скажешь».

 Взгляд, которым Наташа смотрела на княжну Марью, показался ей понятным и трогательным. Княжне Марье было жаль видеть её взволнованной.
эти слова на мгновение причинили ей боль. Она вспомнила своего брата и его
любовь.

“Но что же делать? Она ничего не может с этим поделать”, - подумала принцесса.

И с грустным и несколько строгим видом она рассказала Наташе все, что сказал Пьер
. Узнав, что он едет в Петербург, Наташа была
поражена.

“ В Петербург! ” повторила она, словно не понимая.

Но, заметив печальное выражение на лице принцессы Марии, она догадалась о причине этой грусти и вдруг расплакалась.

 «Мария, — сказала она, — скажи мне, что мне делать! Я боюсь, что веду себя плохо.
 Я сделаю всё, что ты скажешь. Скажи мне...»

— Ты любишь его?

 — Да, — прошептала Наташа.

 — Тогда почему ты плачешь? Я рада за тебя, — сказала княжна Марья, которая из-за этих слёз вполне простила Наташе её радость.

 — Это ещё не скоро будет — когда-нибудь. Подумай, как весело будет, когда я стану его женой, а ты выйдешь за Николая!

 — Наташа, я просила тебя не говорить об этом. Давайте поговорим о вас.

Они немного помолчали.

“ Но зачем ехать в Петербург? - Вдруг спросила Наташа и поспешно ответила
на свой же вопрос. “Но нет, нет, он должен... Да, Мэри, он должен....”





ПЕРВЫЙ ЭПИЛОГ: 1813-20





ГЛАВА I

Прошло семь лет. Бушующее море европейской истории
успокоилось у своих берегов и, казалось, затихло. Но таинственные силы,
движущие человечество (таинственные, потому что законы их движения
нам неизвестны), продолжали действовать.

 Хотя поверхность моря истории казалась неподвижной, движение человечества продолжалось так же неустанно, как течение времени. Формировались и распадались различные группы людей, происходило становление и распад царств, а также переселение народов.

Море истории не металось в спазмах от берега к берегу, как раньше. Оно кипело в своих глубинах. Исторические личности не переносились волнами с одного берега на другой, как раньше. Теперь казалось, что они вращаются на одном месте. Исторические личности во главе армий, которые раньше отражали движение масс, отдавая приказы о войнах, кампаниях и сражениях, теперь отражали беспокойное движение с помощью политических и дипломатических комбинаций, законов и договоров.

Историки называют эту деятельность исторических личностей «реакцией».

Рассматривая этот период, они сурово осуждают исторических личностей, которые, по их мнению, стали причиной того, что они называют реакцией. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до мадам де Сталь, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и остальных, предстают перед их суровым судом и оправдываются или осуждаются в зависимости от того, способствовали ли они прогрессу или реакции.

По их словам, в то время в России тоже произошла реакция
и главным виновником был Александр I, тот самый человек, который, согласно
для них он был главной причиной либерального движения в начале своего правления, спасителем России.

В современной русской литературе нет ни одного человека, от школьника-эссеиста до учёного историка, который не бросил бы в Александра камень за то, что он делал неправильно в этот период своего правления.

«Он должен был поступить так и так. В этом случае он поступил хорошо, а в том — плохо». В начале своего правления и во время войны 1812 года он вёл себя достойно, но поступил плохо, дав Польше конституцию, заключив Священный союз и передав власть Аракчееву.
Он благоволил Голицыну и мистицизму, а затем Шишкову и Фотию.
Он также поступил дурно, вмешавшись в дела действующей армии и расформировав Семёновский полк».


Чтобы перечислить все упрёки, которые историки адресуют ему, исходя из своих представлений о том, что хорошо для человечества, потребовалась бы дюжина страниц.


Что означают эти упрёки?

Разве те самые действия, за которые историки восхваляют Александра I
(либеральные попытки в начале его правления, борьба с
Наполеоном, твёрдость, проявленная им в 1812 году, и кампания 1813 года), не являются
проистекают из тех же источников — обстоятельств его рождения, образования и жизни, — которые сформировали его личность и из которых проистекали действия, за которые его обвиняют (Священный союз, восстановление Польши и реакция 1820 года и последующих лет)?

 В чём суть этих упрёков?

Дело в том, что такой исторический персонаж, как Александр I,
стоявший на вершине человеческой власти, на которую был направлен
ослепительный свет истории, подвергался самым сильным из всех влияний: интригам, лести и самообману
неотделимый от власти; персонаж, который в каждый момент своей жизни
чувствовал ответственность за все, что происходило в Европе; и не
вымышленный, а живой персонаж, у которого, как и у каждого человека, был свой личный
привычки, страсти и порывы к добру, красоте и истине - вот что
этот персонаж, хотя и не лишен добродетели (историки не обвиняют его в этом
), имел иное представление о благополучии общества.
человечество пятьдесят лет назад в виде современного профессора, который с самой своей
юности и выше был занят обучением, то есть изучением книг и
лекций и конспектированием из них.

Но даже если предположить, что пятьдесят лет назад Александр I ошибался в своих представлениях о том, что хорошо для народа, мы неизбежно должны признать, что историк, который судит об Александре, тоже со временем окажется неправ в своих представлениях о том, что хорошо для человечества.
Это предположение тем более естественно и неизбежно, что, наблюдая за ходом истории, мы видим, что с каждым годом и с появлением каждого нового писателя мнение о том, что хорошо для человечества, меняется. То, что когда-то казалось хорошим, через десять лет кажется плохим, и наоборот. А что
более того, мы находим в одно и то же время довольно противоречивые взгляды на то,
что плохо, а что хорошо в истории: некоторые люди считают, что дарование
конституции Польше и формирование Священного союза достойны похвалы в
Александра, в то время как другие считают это заслуживающим порицания.

Деятельность Александра или Наполеона нельзя назвать полезной или
вредной, ибо невозможно сказать, для чего она была полезной или вредной.
Если кому-то не нравится это занятие, то только потому, что оно не соответствует его ограниченному представлению о том, что такое хорошо. Независимо от того,
Сохранение отцовского дома в Москве, или слава русского оружия, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или величие России, или баланс сил в Европе, или некий вид европейской культуры, называемый «прогрессом», кажутся мне хорошими или плохими. Я должен признать, что помимо этих вещей у каждого исторического персонажа есть и другие, более общие цели, недоступные моему пониманию.

Но давайте предположим, что так называемая наука может примирить все противоречия и обладает неизменным критерием добра и зла.
чтобы оценить исторических персонажей и события; скажем, Александр
мог бы поступить иначе; скажем, под руководством тех, кто его
обвиняет и кто утверждает, что знает конечную цель движения
человечества, он мог бы организовать дела в соответствии с
программой, которую дали бы ему нынешние обвинители, —
национальность, свобода, равенство и прогресс (думаю, это
основные пункты). Предположим, что эта программа была
возможна и сформулирована, и что Александр действовал в соответствии с ней. Что бы тогда стало с
деятельность всех тех, кто выступал против тенденции, преобладавшей тогда в правительстве, — деятельность, которая, по мнению историков, была полезной и благотворной? Их деятельность не состоялась бы: не было бы жизни, не было бы ничего.

Если мы признаем, что человеческой жизнью может управлять разум, то возможность жизни уничтожается.






Глава II

Если мы, как и историки, считаем, что великие люди ведут человечество к
достижению определённых целей — величию России или Франции,
балансу сил в Европе, распространению идей
Революция, всеобщий прогресс или что-то ещё — тогда невозможно объяснить исторические факты, не прибегая к понятиям случайности и гениальности.

 Если целью европейских войн в начале XIX века было усиление России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествующих войн и без вторжения. Если целью было усиление Франции, то этого можно было бы добиться без революции и без империи. Если целью было распространение идей, то печатный станок мог бы с этим справиться
гораздо лучше, чем война. Если целью был прогресс цивилизации,
то легко заметить, что есть и другие способы распространения цивилизации,
более целесообразные, чем уничтожение богатств и человеческих жизней.

Почему это произошло именно так, а не иначе?

Потому что так получилось! «Случай создал ситуацию, гений воспользовался ею», — говорит история.

Но что такое случай? Что такое гений?

Слова «случайность» и «гениальность» не обозначают ничего реально существующего и поэтому не могут быть определены. Эти слова обозначают лишь определённый этап
понимание явлений. Я не знаю, почему происходит то или иное событие; я думаю, что не могу этого знать; поэтому я не пытаюсь это выяснить и говорю о случайности. Я вижу силу, которая производит эффекты, выходящие за рамки обычных человеческих возможностей; я не понимаю, почему это происходит, и говорю о гениальности.

  Для стада баранов тот баран, которого пастух каждый вечер загоняет в специальный загон для кормления и который становится в два раза толще остальных, должен казаться гением. И, должно быть, удивительным сочетанием гениальности и целого ряда невероятных случайностей стало то, что этот баран,
который вместо того, чтобы каждый вечер возвращаться в общую отару, ходит в
специальный загон, где есть овёс, — этого самого барана, разжиревшего от
жира, убивают на мясо.

Но баранам нужно лишь перестать думать, что всё, что с ними происходит,
происходит исключительно для достижения их овечьих целей; им нужно лишь
признать, что у того, что с ними происходит, могут быть цели, недоступные их пониманию,
и они сразу же увидят единство и последовательность в том, что случилось с откормленным бараном. Даже если они не знают, для чего это нужно
Когда они отъедятся, то, по крайней мере, будут знать, что всё, что случилось с бараном, произошло не случайно, и им больше не понадобятся представления о случайности или гениальности.

Только отказавшись от притязаний на то, чтобы сразу понять цель, и признав, что конечная цель находится за пределами нашего понимания, мы сможем проследить последовательность событий в жизни исторических личностей и увидеть причину производимого ими эффекта (несоизмеримого с обычными человеческими возможностями).
Тогда слова «случайность» и «гений» станут лишними.

Нам остаётся только признать, что мы не знаем цели европейских потрясений и что нам известны только факты — то есть убийства, сначала во Франции, затем в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании и в России, — и что движение с запада на восток и с востока на запад составляет суть и цель этих событий, и нам не только не нужно видеть в них исключительные способности и гениальность, но и
Наполеон и Александр были великими полководцами, но мы не можем считать их чем-то отличающимися от других людей, и мы не обязаны
Мы обращаемся к случаю в поисках объяснения тех незначительных событий, которые сделали этих людей теми, кем они были, но очевидно, что все эти незначительные события были неизбежны.

 Отказавшись от притязаний на знание конечной цели, мы ясно осознаем, что точно так же, как невозможно представить себе цветок или семя для какого-либо растения, которые подходили бы ему больше, чем те, что оно производит, невозможно представить себе двух людей, которые были бы в мельчайших деталях так идеально приспособлены к той цели, которую они должны были выполнить, как Наполеон и
Александр и все его предшественники.





ГЛАВА III

Фундаментальное и важнейшее значение европейских событий начала XIX века заключается в перемещении масс европейских народов с запада на восток, а затем с востока на запад.
 Началом этого движения было перемещение с запада на восток.
Чтобы народы Запада смогли совершить своё воинственное движение к Москве, было необходимо:
(1) чтобы они объединились в военную группу, способную выдержать столкновение с воинственной военной группой Востока;
(2) чтобы они отказались от всех устоявшихся
традиции и обычаи, и (3) что во время их военного движения они
должны иметь во главе человека, который мог бы оправдать перед собой и перед ними
обманы, грабежи и убийства, которые должны были бы быть совершены
во время этого движения.

И начиная с Французской революции старая, слишком большая группа была уничтожена, как и старые привычки и традиции.
Шаг за шагом формировалась группа большего размера с новыми обычаями и традициями, и появился человек, который должен был встать во главе грядущего движения и взять на себя ответственность за всё, что предстояло сделать.

Человек без убеждений, без привычек, без традиций, без имени и даже не француз, по каким-то, казалось бы, странным стечениям обстоятельств, выделяется среди всех бурлящих французских партий и, не присоединяясь ни к одной из них, занимает видное положение.

 Невежество его коллег, слабость и незначительность его противников, откровенная ложь и ослепительная самоуверенность этого человека ставят его во главе армии. Блестящие качества солдат армии, отправленной в Италию,
Нежелание его противников сражаться, а также его собственная детская дерзость и самоуверенность обеспечивают ему военную славу.
Его повсюду сопровождают бесчисленные так называемые шансы.
Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, оборачивается ему на пользу.
Его попытки избежать предначертанного пути безуспешны: его не принимают на русскую службу, а назначение, которого он добивается в Турции, ни к чему не приводит. Во время войны в Италии он несколько раз был на волосок от гибели и каждый раз чудом спасался. Благодаря различным дипломатическим
По его соображениям, русские войска — как раз те, что могли бы подорвать его престиж, — не появляются на сцене до тех пор, пока его там нет.

 По возвращении из Италии он обнаруживает, что правительство в Париже находится в процессе распада, в ходе которого все, кто в него входит, неизбежно уничтожаются. И по воле случая выход из этой опасной ситуации представляется в виде бесцельной и бессмысленной экспедиции в Африку. И снова его сопровождает так называемый случай. Неприступная Мальта
сдаётся без единого выстрела; его самые безрассудные планы увенчались успехом
успех. Флот противника, который впоследствии не пропустил ни одной лодки,
позволяет всей его армии ускользнуть. В Африке совершается целый ряд
зверств в отношении почти безоружных жителей. И люди, совершающие
эти преступления, особенно их предводитель, убеждают себя, что это
похвально, это слава — это напоминает Цезаря и Александра Македонского
и, следовательно, хорошо.

Этот идеал славы и величия заключается не только в том, чтобы не считать свои поступки чем-то предосудительным, но и в том, чтобы гордиться каждым совершённым преступлением, приписывая ему непостижимую сверхъестественную силу.
Значение этого идеала, которому суждено было направлять этого человека и его соратников, заключалось в том, что он мог развиваться в Африке. Всё, что он делает, увенчивается успехом. Чума его не трогает. Жестокость, с которой он убивает пленных, не считается его недостатком. Его по-детски опрометчивый, неоправданный и неблагородный отъезд из Африки, оставивший его товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и вражеский флот дважды пропускает его мимо себя. Когда он, опьяненный успехом совершенных им преступлений,
добирается до Парижа, республиканское правительство уже распущено, и
То, что годом ранее могло бы его погубить, достигло своего предела, и его присутствие там сейчас, в качестве новичка, свободного от партийных уз, может только возвысить его. И хотя у него самого нет плана, он вполне готов к своей новой роли.

 У него не было плана, он всего боялся, но партии хватали его и требовали его участия.

 Он один — с его идеалом славы и величия, сформировавшимся в Италии и
Египет, его безумное самовосхваление, его дерзость в преступлениях и откровенность во лжи — только он мог оправдать то, что нужно было сделать.

Он нужен там, где его ждут, и поэтому, почти помимо своей воли, несмотря на нерешительность, отсутствие плана и все свои ошибки, он оказывается втянут в заговор с целью захвата власти, и заговор увенчивается успехом.

 Его втягивают в заседание законодательного органа. В панике он хочет сбежать, считая, что пропал. Он притворяется, что падает в обморок, и говорит бессмысленные вещи, которые должны были его погубить. Но некогда гордые и проницательные правители Франции, чувствуя, что их роль сыграна,
они ещё больше сбиты с толку, чем он, и не произносят слов, которые должны были бы произнести, чтобы уничтожить его и сохранить свою власть.

 Случай, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди как по сговору содействуют укреплению этой власти. Случай формирует характеры правителей Франции, которые подчиняются ему; случай формирует характер Павла I, который признаёт его власть; случай подстраивает заговор против него, который не только не причиняет ему вреда, но и укрепляет его власть. Шанс отдаёт герцога Энгиенского в его руки и неожиданно
заставляет его убить герцога, тем самым убеждая толпу в своей правоте.
никаким другим способом, на который у него было право, поскольку у него была сила.
 Так сложились обстоятельства, что, хотя он направил все свои усилия на подготовку
экспедиции против Англии (что неизбежно привело бы к его краху), он так и не осуществил это намерение, а неожиданно напал на Мака и
австрийцев, которые сдались без боя. Случай и гений даруют ему победу при Аустерлице; и по воле случая все люди, не только французы, но и вся Европа — за исключением Англии, которая не принимает участия в грядущих событиях, — несмотря на свой прежний ужас и отвращение к
Теперь, когда они осознали его преступления, они признают его власть, титул, который он себе присвоил, и его идеал величия и славы, который кажется им превосходным и разумным.

 Словно оценивая себя и готовясь к предстоящему движению, западные силы несколько раз в 1805, 1806, 1807 и 1809 годах продвигались на восток, набираясь сил и расширяясь. В 1811 году группа людей, сформировавшаяся во Франции, объединяется с народами Центральной Европы. Сила убеждения человека, стоящего во главе движения, растёт по мере увеличения численности группы. Во время
За десять лет подготовки этот человек наладил отношения со всеми коронованными особами Европы.
Дискредитировавшие себя правители мира не могут противопоставить ни одного разумного идеала бессмысленному наполеоновскому идеалу славы и величия.
Один за другим они спешат продемонстрировать свою ничтожность перед ним. Король Пруссии отправляет свою жену просить милости у великого человека; император Австрии считает за честь, что этот человек принимает в своей постели дочь цезарей; папа римский, хранитель всего, что народы считают священным, использует религию для
возвеличивание великого человека. Не Наполеон готовится к исполнению своей роли, а все те, кто его окружает, готовят его к тому, чтобы он взял на себя всю ответственность за происходящее и то, что должно произойти. Нет ни одного его поступка, ни одного преступления или мелкого обмана, которые в устах его окружения не были бы немедленно представлены как великие дела. Самый подходящий праздник, который могут устроить для него немцы, — это празднование побед при Йене и Ауэрштедте. Он не только велик, но и его предки, его братья, его пасынки и его
зятья. Делается всё, чтобы лишить его остатков разума и подготовить к его ужасной участи. И когда он будет готов, будут готовы и силы.


Вторжение продвигается на восток и достигает своей конечной цели — Москвы. Город взят; русская армия несёт более тяжёлые потери, чем армии противника в предыдущей войне от Аустерлица до Ваграма. Но
внезапно вместо тех возможностей и того гения, которые до сих пор
так последовательно вели его к предопределённой цели через непрерывную череду успехов, возникает бесчисленная череда обратных возможностей — от
от холода в его голове в Бородинском сражении до искр, от которых загорелась Москва, и морозов — и вместо гениальности проявляются глупость и безмерная низость.

 Захватчики бегут, поворачивают назад, снова бегут, и теперь все шансы не на стороне Наполеона, а против него.

 Затем происходит контрнаступление с востока на запад, удивительно похожее на предыдущее наступление с запада на восток.
Попытки продвинуться с востока на запад — аналогичные противоположным движениям 1805, 1807 и 1809 годов — предшествовали великому движению на запад.
То же слияние в группу огромных размеров; то же присоединение народов Центральной Европы к движению; те же колебания на полпути и та же нарастающая скорость по мере приближения к цели.

 Париж, конечная цель, достигнут.  Наполеоновское правительство и армия уничтожены.  Сам Наполеон больше не имеет никакого значения; все его действия явно жалки и ничтожны, но снова происходит необъяснимое. Союзники ненавидят Наполеона, которого считают причиной своих страданий. Лишённый власти и авторитета, он продолжает совершать преступления.
Когда его ремесло было раскрыто, он должен был предстать перед ними таким, каким был десять лет назад и год спустя, — разбойником, объявленным вне закона. Но по какой-то странной случайности никто этого не замечает. Его роль ещё не окончена. Человека, которого десять лет назад и год спустя считали разбойником, объявленным вне закона, отправляют на остров в двух днях плавания от Франции, который по какой-то причине преподносят ему как его владения, предоставляют ему охрану и выплачивают ему миллионы.





Глава IV

Поток народов начинает возвращаться в привычное русло.
Волны великого движения стихают, и на спокойной поверхности образуются водовороты, в которых плавают дипломаты, воображающие, что они
стали причиной того, что наводнение прекратилось.

Но гладкое море снова внезапно вздымается. Дипломаты
думают, что причиной этого нового натиска природных сил стали их разногласия; они предвидят войну между своими правителями;
ситуация кажется им неразрешимой. Но волна, которую они чувствуют нарастающей,
приходит не с той стороны, откуда они ожидают. Оно снова поднимается из той же точки, что и раньше, — из Парижа. Последний отголосок движения с запада
Происходит обратное: это помогает разрешить, казалось бы, непреодолимые дипломатические трудности и положить конец военным действиям того периода истории.

Человек, опустошивший Францию, возвращается во Францию один, без какого-либо заговора и без солдат.  Любой стражник мог бы арестовать его, но по странной случайности никто этого не делает, и все восторженно приветствуют человека, которого они проклинали накануне и будут проклинать снова через месяц.

Этот человек по-прежнему нужен, чтобы оправдать последний коллективный акт.

Этот акт завершён.

Сыграна последняя роль. Актёру велят раздеться и смыть с себя грим
пудра и краска: он больше не будет нужен.

 И проходит несколько лет, в течение которых он разыгрывает жалкую комедию для самого себя,
в одиночестве на своём острове оправдывая свои поступки интригами и ложью,
когда в оправданиях уже нет нужды, и демонстрируя всему миру то, что люди принимали за силу, пока невидимая рука направляла его действия.

 Режиссёр, завершив драму и разоблачив актёра,
показывает его нам.

«Посмотри, во что ты верил! Это он! Теперь ты видишь, что это не он, а я тебя двигал?»

Но люди, ошеломлённые силой этого движения, поняли это гораздо позже.


Ещё большая последовательность и неизбежность прослеживается в жизни Александра I, человека, который стоял во главе контрдвижения с востока на запад.


Что было нужно тому, кто, затмевая других, стоял во главе этого движения с востока на запад?

Ему были необходимы чувство справедливости и интерес к европейским делам, но интерес отстранённый, не замутнённый мелкими интересами; моральное превосходство над теми правителями того времени, которые сотрудничали с ним;
мягкий и привлекательный характер; и личная неприязнь к
Наполеону. И всё это было присуще Александру I; всё это было подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями в его жизни: его образованием, его ранним либерализмом, советниками, которые его окружали, а также
Аустерлицем, Тильзитом и Эрфуртом.

 Во время Отечественной войны он бездействовал, потому что в нём не было необходимости. Но как только возникла необходимость во всеобщей европейской войне, он
оказался на своём месте в нужный момент и, объединив народы Европы,
привёл их к цели.

Цель достигнута. После финальной войны 1815 года Александр обладает всей возможной властью. Как он её использует?

Александр I — умиротворитель Европы, человек, который с юных лет стремился лишь к благополучию своего народа, инициатор либеральных преобразований в своей стране — теперь, когда он, казалось, обладал всей полнотой власти и, следовательно, мог обеспечить благополучие своих народов, — в то время как Наполеон в изгнании строил детские и лживые планы о том, как он сделал бы человечество счастливым, если бы сохранил власть, — Александр I, выполнив свою миссию,
Почувствовав на себе руку Бога, он внезапно осознаёт ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от неё и отдаёт её в руки презренных людей, которых он презирает, говоря лишь:

 «Не нам, не нам, а имени Твоему!.. Я такой же человек, как и все вы. Позвольте мне жить как человеку и думать о своей душе и о Боге».

Как Солнце и каждый атом эфира представляют собой сферу, завершённую в себе, и в то же время являются лишь частью целого, слишком огромного для человеческого понимания, так и каждый человек имеет внутри себя свои собственные цели и в то же время является частью чего-то большего.
Они служат общей цели, непостижимой для человека.

 Пчела, севшая на цветок, ужалила ребёнка. И ребёнок боится пчёл и заявляет, что пчёлы существуют для того, чтобы жалить людей. Поэт восхищается пчелой, пьющей нектар из чашечки цветка, и говорит, что она существует для того, чтобы вдыхать аромат цветов. Пчеловод, видя, как пчела собирает пыльцу с цветов и несёт её в улей, говорит, что она существует для того, чтобы собирать мёд.
Другой пчеловод, который более тщательно изучил жизнь улья,
говорит, что пчела собирает пыльцу, чтобы кормить молодых пчёл и выращивать их
Королева существует для того, чтобы увековечить свой род. Ботаник замечает, что пчела, переносящая пыльцу с мужского цветка на пестик,
оплодотворяет последний, и видит в этом цель существования пчелы. Другой, наблюдая за миграцией растений, замечает, что пчела помогает в этом процессе, и может сказать, что в этом и заключается цель существования пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни первым, ни вторым, ни каким-либо другим процессом, который может распознать человеческий разум. Чем выше поднимается человеческий интеллект в постижении этих целей, тем
тем очевиднее становится, что конечная цель находится за пределами нашего понимания.


Всё, что доступно человеку, — это связь жизни пчелы с другими проявлениями жизни.
То же самое можно сказать и о предназначении исторических личностей и народов.






Глава V
Свадьба Наташи с Безуховым, состоявшаяся в 1813 году, была последним счастливым событием в семье Ростовых. Граф Илья Ростов умер
в том же году, и, как это всегда бывает, после смерти отца семья распалась.


События предыдущего года: пожар в Москве и бегство
от этого смерть князя Андрея, отчаяние Наташи, смерть Пети
и горе старой графини обрушились ударом за ударом на голову старого графа
. Казалось, он был неспособен понять значение всех этих
событий и склонил свою старую голову в духовном смысле, как будто ожидая и
приглашая дальнейшие удары, которые прикончат его. Теперь он казался испуганным
и обезумевшим, а теперь неестественно оживленным и предприимчивым.

Подготовка к свадьбе Наташи на какое-то время заняла его. Он
заказывал обеды и ужины и явно старался выглядеть весёлым, но
Его жизнерадостность уже не была такой заразительной, как раньше: напротив, она вызывала сочувствие у тех, кто его знал и любил.

 Когда Пьер с женой уехали, он стал очень тихим и начал жаловаться на подавленность.  Через несколько дней он заболел и слёг.  Он с самого начала понял, что больше не встанет, несмотря на заверения врача.  Графиня провела две недели в кресле у его постели, не раздеваясь. Каждый раз, когда она давала ему лекарство, он всхлипывал и молча целовал её руку. В свой последний день
Рыдая, он попросил её и своего отсутствующего сына простить его за то, что он промотал их состояние — это была главная вина, в которой он раскаивался.
 После причастия и соборования он спокойно скончался.
На следующий день дом, который снимали Ростовы, заполнила толпа знакомых, пришедших проститься с покойным. Все эти
знакомые, которые так часто обедали и танцевали у него дома и так часто смеялись над ним, теперь говорили с общим чувством самобичевания и
эмоции, словно оправдываясь: «Ну, что бы он ни сделал
Он был самым достойным человеком. Таких людей сейчас не встретишь... А у кого из нас нет своих слабостей?


Именно тогда, когда дела графа настолько запутались, что невозможно было сказать, что произойдёт, если он проживёт ещё год, он неожиданно умер.


Николай был с русской армией в Париже, когда до него дошла весть о смерти отца. Он тут же подал в отставку и, не дожидаясь её принятия, взял отпуск и уехал в
Москву. Через месяц положение графа стало совершенно очевидным
после его смерти, к всеобщему удивлению, обнаружилось огромное количество мелких долгов, о существовании которых никто не подозревал. Долги вдвое превышали стоимость имущества.

 Друзья и родственники советовали Николасу отказаться от наследства. Но он счёл такой отказ оскорблением памяти отца, которую он свято чтил, и поэтому не хотел и слышать об отказе и принял наследство вместе с обязательством выплатить долги.

Кредиторы, которые так долго молчали, сдерживаемые смутным, но мощным влиянием, оказываемым на них, пока он жил у графа,
По беспечной доброте душевной все они сразу же приступили к реализации своих требований.
Как это всегда бывает в таких случаях, возникло соперничество за право получить деньги первым, и те, кто, как и Митенка, держал у себя долговые расписки, подаренные им в качестве подарков, теперь стали самыми требовательными кредиторами. Николасу не было дано ни передышки, ни покоя.
Те, кто, казалось, жалел старика — причину их потерь (если это были потери), — теперь безжалостно преследовали молодого наследника, который добровольно взял на себя долги и явно не был виновен в их возникновении.

Ни один из планов, которые пытался осуществить Николай, не увенчался успехом; имение было продано с аукциона за половину его стоимости, а половина долгов так и осталась неоплаченной. Николай принял тридцать тысяч рублей, которые предложил ему его шурин Безухов, чтобы погасить долги, которые он считал действительно подлежащими оплате. А чтобы избежать тюремного заключения за оставшуюся сумму, как угрожали кредиторы, он вернулся на государственную службу.

Он не мог вернуться в армию, где его бы сразу произвели в полковники, как только освободилось бы место, потому что мать теперь держалась за него как за последнюю надежду
жизнь; и поэтому, несмотря на нежелание оставаться в Москве среди людей, которые знали его раньше, и несмотря на отвращение к государственной службе, он принял назначение на эту службу в Москве, снял мундир, который так любил, и переехал с матерью и Соней в небольшой дом на Сивцевом Вражке.

 Наташа и Пьер в то время жили в Петербурге и не имели чёткого представления о положении Николая. Заняв денег у своего шурина, Николас попытался скрыть от него своё бедственное положение.
Его положение было тем более тяжёлым, что его зарплата составляла двенадцать
Сто рублей, которые у него были, нужны были не только для того, чтобы содержать себя, мать и Соню, но и для того, чтобы скрыть от матери их бедность.
Графиня не могла представить себе жизни без роскошных условий, к которым привыкла с детства, и, не понимая, как тяжело приходится её сыну, продолжала требовать то карету (которой у них не было), чтобы послать за подругой, то какой-нибудь дорогой еды для себя, то вина для сына, то денег, чтобы купить подарок-сюрприз для Наташи или
Соня, или для самого Николая.

 Соня вела хозяйство, ухаживала за тётей, читала ей, мирилась с ней
Соня не обращала внимания на его капризы и тайную недоброжелательность и помогала Николаю скрывать их бедность от старой графини. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу перед Соней за всё, что она делала для его матери, и восхищался её терпением и преданностью, но старался держаться от неё на расстоянии.

 В глубине души он, казалось, упрекал её за то, что она была слишком совершенной, и за то, что упрекать её было не в чем. У неё было всё, за что ценят людей, но мало что могло заставить его полюбить её. Он чувствовал, что чем больше он ценит её, тем меньше любит. Он принял её такой, какая она есть
Она сдержала слово, данное ему при расставании, и теперь вела себя так, словно всё, что между ними было, давно забыто и ни в коем случае не может быть возобновлено.

 Положение Николаса становилось всё хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать что-то из своего жалованья, оказалась несбыточной. Он не только ничего не откладывал, но и влез в небольшие долги, чтобы выполнить требования матери. Он не видел выхода из этой ситуации. Мысль о том, чтобы
жениться на какой-нибудь богатой женщине, которую ему предлагали
родственницы, была ему отвратительна. Другой выход — мамин
Смерть — эта мысль никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал и ни на что не надеялся, а в глубине души испытывал мрачное и суровое удовлетворение от того, что безропотно сносил своё положение. Он старался избегать старых знакомых с их сочувствием и оскорбительными предложениями помощи; он избегал всего, что могло бы его отвлечь или развлечь, и даже дома ничего не делал, кроме как играл в карты с матерью, молча расхаживал взад-вперёд по комнате и курил одну трубку за другой. Казалось, он
старательно хранил в себе мрачное настроение, которое одно лишь позволяло ему
смиряться со своим положением.





Глава VI

В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала, в каком положении находятся Ростовы и как «сын пожертвовал собой для матери», как говорили люди.

«Я никогда не ожидала от него ничего другого», — сказала себе княжна Марья,
испытывая радостное чувство любви к нему. Вспоминая о своих дружеских отношениях со всеми Ростовыми, которые сделали её почти членом семьи, она сочла своим долгом навестить их. Но, вспоминая свои отношения с Николаем в Воронеже, она стеснялась это сделать.
Однако, приложив немало усилий, она всё же нанесла им визит через несколько недель после своего приезда в Москву.

 Николай встретил её первым, так как в комнату графини можно было попасть только через его комнату.  Но вместо того, чтобы поприветствовать её с радостью, как она ожидала, при первом взгляде на неё его лицо приняло холодное, напряжённое, гордое выражение, которого она раньше на нём не видела.  Он спросил о её здоровье, проводил её к матери и, посидев там пять минут, вышел из комнаты.

Когда принцесса вышла из комнаты графини, Николас снова встретил её.
и с нарочитой торжественностью и чопорностью проводил её до передней.
 На её расспросы о здоровье матери он не ответил. «Какое тебе до этого дело? Оставь меня в покое», — казалось, говорил его взгляд.

 «Зачем она сюда пришла? Чего она хочет?» Я не выношу этих
дам и всех этих любезностей! ” сказал он вслух в присутствии Сони,
очевидно, не в силах сдержать досады, после того как карета княгини
скрылась.

“ Ах, Николай, как ты можешь так говорить? ” воскликнула Соня, едва сумев скрыть свой восторг.
- Она такая добрая, и мама ее так любит! - воскликнула Соня. “ Она такая добрая, и мама ее так любит!

Николай не ответил и старался больше не говорить о княгине
. Но после ее визита старая графиня заговаривала о ней по нескольку раз в
день.

Она пела ей дифирамбы, настаивал на том, что ее сына должны призвать ее, выразил
желание видеть ее часто, но всегда плохо стало веселым, когда она
стали разговаривать о ней.

Николас старался молчать, когда его мать говорила о принцессе,
но его молчание раздражало ее.

— Она очень достойная и прекрасная молодая женщина, — сказала она, — и ты должен пойти к ней. По крайней мере, ты будешь с кем-то встречаться, а я
Думаю, тебе, наверное, скучно, раз ты видишься только с нами».

«Но я совсем не хочу этого, мама».

«Раньше хотела, а теперь нет. Я правда не понимаю тебя, моя дорогая. Сегодня тебе скучно, а завтра ты отказываешься с кем-либо видеться».

«Но я никогда не говорила, что мне скучно».

«Да ты же сама сказала, что даже не хочешь с ней видеться. Она очень
достойная молодая женщина, и она всегда тебе нравилась, но теперь у тебя в голове вдруг зародилось какое-то странное намерение. Ты всё от меня скрываешь.
— Вовсе нет, мама.

— Если бы я просила тебя сделать что-то неприятное, но я лишь прошу
вам перезвонить. Казалось бы, простая вежливость требует этого....
Ну, я спросил Тебя, и теперь мне не мешает, т. к. вы
есть тайны от вашей матери”.

“Что ж, тогда я пойду, если ты этого хочешь”.

“Для меня это не имеет значения. Я желаю этого только ради тебя”.

Николай вздохнул, пожевал усы и разложил карты для пасьянса.
Он терпеливо пытался переключить внимание матери на другую тему.

Тот же разговор повторился на следующий день, и ещё через день, и ещё через день.

После визита к Ростовым и неожиданно холодного приёма со стороны
Николас, принцесса Мария призналась себе, что была права, не желая приходить первой.

 «Я ничего другого и не ожидала, — сказала она себе, призывая на помощь свою гордость.  — Я не имею к нему никакого отношения и хотела только увидеться со старушкой, которая всегда была добра ко мне и перед которой я в большом долгу».

 Но она не могла успокоиться, думая об этом визите. Её терзало чувство, похожее на раскаяние. Хотя она твёрдо решила больше не навещать Ростовых и забыть об этом
Как бы то ни было, она всё время чувствовала себя неловко. И когда
она спрашивала себя, что её тревожит, ей приходилось признавать, что это
её отношения с Ростовым. Его холодная, учтивая манера не выражала
его чувств к ней (она это знала), но что-то скрывала, и пока она не могла
понять, что это было, она чувствовала себя не в своей тарелке.

Однажды в середине зимы, когда она сидела в классной комнате и проверяла уроки племянника, ей сообщили, что её зовёт Ростов.
Решив не выдавать себя и не показывать своего волнения, она послала
за мадемуазель Бурьенн и прошла с ней в гостиную.

 Один взгляд на лицо Николая сказал ей, что он пришёл только для того, чтобы соблюсти приличия, и она твёрдо решила не обращать внимания на тон, которым он с ней разговаривал.

 Они говорили о здоровье графини, об их общих друзьях, о последних военных новостях, и когда десять минут, положенные приличиями, истекли и гость мог встать, Николай поднялся, чтобы попрощаться.

С помощью мадемуазель Бурьенн принцесса очень хорошо поддерживала разговор, но в самый последний момент, когда он встал,
она так устала говорить о том, что её не интересовало, и её мысли были так заняты вопросом, почему ей одной дано так мало счастья в жизни, что в порыве рассеянности она застыла на месте, устремив свой сияющий взгляд куда-то вдаль и не замечая, что он встал.

 Николай взглянул на неё и, желая сделать вид, что не замечает её рассеянности, сказал что-то мадемуазель Бурьенн, а затем снова посмотрел на княгиню. Она по-прежнему сидела неподвижно с выражением страдания на нежном лице. Ему вдруг стало жаль её.
Он смутно осознавал, что, возможно, является причиной грусти, отразившейся на её лице. Он хотел помочь ей и сказать что-нибудь приятное, но не мог придумать, что сказать.

 — До свидания, княгиня! — сказал он.

 Она вздрогнула, покраснела и глубоко вздохнула.

 — О, прошу прощения, — сказала она, словно очнувшись. — Вы уже уходите, граф? Что ж, до свидания! О, но ведь есть же подушка для графини!


 — Подождите минутку, я принесу, — сказала мадемуазель Бурьен и вышла из комнаты.


 Они оба сидели молча, время от времени поглядывая друг на друга.


 — Да, княжна, — сказал наконец Николай с грустной улыбкой, — это не
Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как мы впервые встретились в Богучарове, но сколько воды утекло с тех пор! В каком отчаянии мы все тогда были, и всё же я бы многое отдал, чтобы вернуть то время... но его не вернуть.


 Принцесса Мария пристально смотрела ему в глаза своими сияющими глазами, пока он говорил это. Казалось, она пыталась постичь скрытый смысл его слов, которые могли бы объяснить его чувства к ней.

— Да, да, — сказала она, — но у вас нет причин сожалеть о прошлом, граф.
 Насколько я понимаю вашу нынешнюю жизнь, вы всегда будете вспоминать о ней
с удовлетворением, потому что самопожертвование, которое движет им сейчас...»

«Я не могу принять вашу похвалу, — поспешно перебил он её. — Напротив, я постоянно упрекаю себя... Но это совсем не интересная и не весёлая тема».

Его лицо снова приняло прежнее застывшее и холодное выражение. Но принцесса успела мельком увидеть мужчину, которого знала и любила, и теперь говорила с ним.

— Я думала, ты позволишь мне рассказать тебе об этом, — сказала она. — Я была так близка к тебе... и ко всей твоей семье, что думала, ты не
«Я считала, что моё сочувствие неуместно, но я ошибалась», — и вдруг её голос задрожал. «Я не знаю почему, — продолжила она, взяв себя в руки, — но раньше ты был другим, и...»

 «Есть тысяча причин почему», — сделав особый акцент на слове «почему».
 «Спасибо, принцесса, — тихо добавил он. «Иногда это тяжело».

 «Так вот почему! Вот почему!» — прошептал голос в душе принцессы Мэри.
«Нет, я любила в нём не только этот весёлый, добрый и открытый взгляд, не только эту красивую внешность. Я угадывала в нём благородный, решительный, самоотверженный дух, — говорила она себе. — Да, сейчас он беден
а я богат... Да, это единственная причина... Да, если бы не это...
И, вспомнив его прежнюю нежность и взглянув на его доброе, печальное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.


— Но почему, граф, почему? — чуть не вскрикнула она, невольно придвигаясь к нему. — Почему? Скажите мне. Вы должны мне сказать!

 Он молчал.

— Я не понимаю, почему вы так поступаете, граф, — продолжила она, — но мне тяжело...  Признаюсь.  По какой-то причине вы хотите лишить меня нашей прежней дружбы.  И это причиняет мне боль. — В её глазах стояли слёзы.
голос. “ У меня было так мало счастья в жизни, что мне тяжело переносить каждую потерю.
... Извините, до свидания! - и вдруг она заплакала.
и поспешила из комнаты.

“ Принцесса, ради бога! ” воскликнул он, пытаясь остановить ее.
“ Принцесса!

Она обернулась. Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза
и то, что казалось невозможным и далеким, внезапно стало
возможным, неизбежным и очень близким.





ГЛАВА VII

Зимой 1813 года Николай женился на княжне Марии и двинулись к Лысой
Холмы с женой, его мать, и S;nya.

За четыре года он выплатил все оставшиеся долги, не продав ни одного предмета из имущества жены, и, получив небольшое наследство после смерти двоюродного брата, выплатил также свой долг Пьеру.

 Ещё через три года, к 1820 году, он настолько наладил свои дела, что смог купить небольшое поместье рядом с Лысыми Горами и вёл переговоры о выкупе Отрадного — это была его заветная мечта.

Начав заниматься фермерством по необходимости, он вскоре настолько увлёкся этим делом, что оно стало его любимым и почти единственным занятием. Николас был
Он был простым фермером: ему не нравились нововведения, особенно английские, которые тогда входили в моду. Он смеялся над теоретическими трактатами об управлении поместьем, не любил фабрики, выращивание дорогих продуктов и покупку дорогого семенного зерна и не делал из какой-то конкретной части работы в своём поместье особого увлечения. Он всегда представлял себе поместье в целом, а не какую-то его часть. Главным в его глазах были не азот в почве, не кислород в воздухе, не навоз и не специальные плуги, а нечто гораздо более важное
Средство, с помощью которого азот, кислород, навоз и плуг стали эффективными, — это крестьянский труд. Когда Николай только начал заниматься сельским хозяйством и разбираться в различных его аспектах, именно крепостной крестьянин привлёк его особое внимание. Крестьянин казался ему не просто инструментом, но и судьёй в вопросах сельского хозяйства, а также самоцелью. Сначала
он наблюдал за крепостными, пытаясь понять их цели и то, что они
считали хорошим и плохим, и лишь притворялся, что руководит ими и отдаёт приказы, а на самом деле учился у них их методам и манере
Он изучал их речь и их представления о том, что хорошо, а что плохо. Только когда он
понял вкусы и стремления крестьян, научился говорить на их языке,
уловил скрытый смысл их слов и почувствовал себя с ними на одной
волне, он начал смело управлять своими крепостными, то есть
выполнять по отношению к ним возложенные на него обязанности. И
управление Николая дало блестящие результаты.

Руководствуясь каким-то внутренним чутьём, он, взявшись за управление поместьями, сразу же безошибочно назначил управляющим, старостой деревни и старостой-делегатом тех самых людей, которых выбрали бы сами крепостные, если бы могли.
Он имел право выбирать, и эти должности никогда не переходили из рук в руки. Прежде чем приступить к анализу свойств навоза, прежде чем начать вести дебет и кредит (как он иронично это называл), он выяснял, сколько скота у крестьян, и всеми возможными способами увеличивал поголовье. Он объединял крестьянские семьи в максимально большие группы, не позволяя им разделяться на отдельные хозяйства. Он был суров как с ленивыми, так и с развратными и слабыми и пытался добиться их исключения из коммуны.

Он так же тщательно следил за посевом и сбором крестьянского сена
и кукуруза были его собственными, и лишь немногие землевладельцы сеяли и убирали урожай так рано и так хорошо или получали такую хорошую прибыль, как Николас.


Ему не нравилось иметь дело с крепостными — «трутнями», как он их называл, — и все говорили, что он балует их своей снисходительностью. Когда нужно было принять решение в отношении крепостного, особенно если его нужно было наказать, он всегда колебался и советовался со всеми в доме. Но когда можно было призвать в армию крепостного вместо работника на земле, он делал это без малейших колебаний.  Он
Он никогда не испытывал колебаний в общении с крестьянами. Он знал, что все его решения будут одобрены ими, за редким исключением.

 Он не позволял себе быть суровым или наказывать кого-то, а также облегчать кому-то жизнь или вознаграждать кого-то только потому, что ему так хотелось. Он не мог бы сказать, по каким критериям он судил о том, что ему следует или не следует делать, но эти критерии были вполне чёткими и определёнными в его собственном сознании.

Часто, с досадой говоря о какой-нибудь неудаче или нарушении порядка, он произносил: «Что же делать с нашими русскими крестьянами?» — и представлял себе, что он
не мог их выносить.

 И всё же он всей душой любил «наших русских крестьян» и их образ жизни.
Именно поэтому он понял и усвоил единственный способ ведения сельского хозяйства, который приносил хорошие результаты.


Графиня Мария ревновала мужа к этой его страсти и сожалела, что не может разделить её. Но она не могла понять, какие радости и огорчения он испытывал в этом мире, столь далёком и чуждом для неё. Она
не могла понять, почему он был таким оживлённым и счастливым
после того, как встал на рассвете и провёл всё утро в
С полей или с гумна он возвращался после посева, косьбы или жатвы, чтобы выпить с ней чаю. Она не понимала, почему он с таким восхищением и восторгом говорил о хозяйстве бережливого и зажиточного крестьянина Матвея Ермишина, который со своей семьей всю ночь возил зерно на телеге, или о том, что его (Николая) снопы уже были сложены в копны раньше, чем у кого-либо еще был собран урожай. Она не понимала,
почему он высунулся из окна на веранду, улыбнулся под усами и так радостно подмигнул, когда начался тёплый, ровный дождь
на сухих и жаждущих влаги побегах молодого овса, или почему, когда ветер уносил угрожающую тучу во время сенокоса, он возвращался из амбара раскрасневшийся, обгоревший на солнце и вспотевший, с запахом полыни и горечавки в волосах, и, радостно потирая руки, говорил:
«Ну, ещё один день, и моё зерно, и крестьянское будет укрыто».

Ещё меньше она понимала, почему он, добросердечный и всегда готовый
предвосхитить её желания, приходил в отчаяние, когда она приносила ему
прошение от крестьян или крестьянок, которые обращались к ней
чтобы ее освободили от какой-нибудь работы; почему он, этот добрый Николас, должен упрямо
отказывать ей, сердито прося не вмешиваться в то, что ее не касается
. Она чувствовала, что у него был особый мир, который он страстно любил и
какие законы она еще не постигнута.

Иногда, когда, пытаясь понять его, она говорила о хорошей работе, которую он
делал для своих крепостных, он досадовал и отвечал: “Ни в малейшей степени;
Мне это и в голову не приходило, и я бы не стал делать это ради их блага! Это всё поэзия и бабьи разговоры — делать добро ближнему!
Я хочу, чтобы нашим детям не приходилось просить милостыню. Я должен привести наши дела в порядок, пока жив, вот и всё. А для этого необходимы порядок и строгость... Вот и всё! — сказал он, сжимая свой крепкий кулак. — И, конечно, справедливость, — добавил он, — ведь если крестьянин гол и нищ и у него есть только одна жалкая лошадь, он не сможет принести пользу ни себе, ни мне.

И всё, что делал Николас, приносило плоды — вероятно, просто потому, что он отказывался
позволять себе думать, что делает добро другим ради добродетели
ради. Его состояние быстро росло; крепостные из соседних поместий приходили к нему просить, чтобы он их выкупил, и ещё долго после его смерти крепостные с благоговением вспоминали о его правлении. «Он был хозяином... сначала крестьянские дела, а потом уже свои. Конечно, с ним тоже нельзя было шутить — словом, он был настоящим хозяином!»





 ГЛАВА VIII

Одна вещь, связанная с его управлением, иногда беспокоила Николая, и это был его вспыльчивый характер, а также старая гусарская привычка пускать в ход кулаки.  Поначалу он не видел в этом ничего предосудительного
Так и было, но на второй год его женитьбы его отношение к этой форме наказания внезапно изменилось.

 Однажды летом он послал за старостой из Богучарово,
человеком, который занял этот пост после смерти Дрона и которого обвиняли в
нечестности и различных нарушениях.  Николай вышел на крыльцо, чтобы
допросить его, и сразу после того, как староста дал несколько ответов,
послышались крики и удары. Вернувшись к обеду, Николас подошёл к жене, которая сидела, низко склонившись над вышивкой.
Он, как обычно, начал рассказывать ей, чем занимался
утро. Среди прочего он упомянул Богучаровского старосту. Графиня
Мария покраснела, а затем побледнела, но продолжала сидеть, опустив голову и сжав губы, и ничего не ответила мужу.

 «Какой наглый мерзавец!» — воскликнул он, снова вспылив при одном упоминании о нём. «Если бы он сказал мне, что пьян и ничего не видел...
 Но что с тобой, Мария?»  — внезапно спросил он.

Графиня Мария подняла голову и попыталась что-то сказать, но тут же поспешно опустила взгляд, и её губы сжались в тонкую линию.

«Что случилось, дорогая моя?»

Внешность невзрачной графини Марии всегда становилась лучше, когда она плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, только от горя или жалости, и когда она плакала, её сияющие глаза приобретали неотразимое очарование.

 В тот момент, когда Николай взял её за руку, она больше не могла сдерживаться и заплакала.

 «Николай, я видела это... он был виноват, но почему ты... Николай!» — и она закрыла лицо руками.

Николас ничего не ответил. Он густо покраснел, отошёл от неё и начал расхаживать взад-вперёд по комнате. Он понимал, из-за чего она плачет, но не мог
Он не мог сразу согласиться с ней в том, что то, что он с детства считал вполне обыденным событием, было неправильным. «Это просто сентиментальность, бабушкины сказки, или она права?» — спрашивал он себя.
 Прежде чем решить этот вопрос, он снова взглянул на её лицо, полное любви и боли, и вдруг понял, что она права и что он уже давно грешит против самого себя.

 «Мэри, — тихо сказал он, подходя к ней, — это больше никогда не повторится;
Я даю тебе слово. Никогда, — повторил он дрожащим голосом, как мальчик, просящий прощения.

Слезы еще быстрее потекли из глаз графини. Она взяла его руку
и поцеловала ее.

“Николай, когда ты сломал камео?” - спросила она, чтобы сменить
теме, глядя на его палец, на котором он носил кольцо с камеей
Глава Лаокоон это.

“ Сегодня— это было то же самое. О, Мэри, не напоминай мне об этом!
он снова покраснел. «Я даю тебе честное слово, что это больше не повторится,
и пусть это всегда будет мне напоминанием», — и он указал на сломанное кольцо.


После этого, когда он обсуждал что-то со старейшинами или управляющими своей деревни,
кровь бросилась ему в лицо, а кулаки начали сжиматься, Николай
поверните кольцо на пальце и упадет перед глазами
человек, который был разозлить его. Но раз или два он забывался.
в течение года он шел и исповедовался своей жене, и
снова обещал, что это действительно должно быть в самый последний раз.

“Мэри, ты, должно быть, презираешь меня!” - говорил он. “Я это заслужил”.

«Тебе нужно уйти, немедленно уйти, если ты не чувствуешь в себе достаточно сил, чтобы
справиться с этим», — печально отвечала она, пытаясь утешить мужа.

В губернском дворянстве Николая уважали, но не любили.
 Он не заботился об интересах своего сословия, и,
следовательно, одни считали его гордым, а другие — глупым.
Всё лето, с весеннего сева до сбора урожая, он был занят работой на своей ферме. Осенью он с той же деловой серьёзностью предавался охоте, уезжая с ней на месяц или даже на два. Зимой он ездил в другие деревни или проводил время за чтением. Он читал в основном исторические книги и делал пометки на полях.
Он тратил определённую сумму каждый год. Он собирал, по его словам, серьёзную библиотеку и взял за правило читать все купленные книги.
 Он сидел в своём кабинете с серьёзным видом и читал — сначала он считал это своим долгом, но потом это вошло у него в привычку.
Это занятие доставляло ему особое удовольствие и давало ощущение, что он занимается серьёзными делами. Зимой, если не считать деловых поездок, он
большую часть времени проводил дома, общаясь с семьёй и вникая во все подробности отношений своих детей
с их матерью. Гармония между ним и его женой становилась все ближе и
ближе, и он ежедневно открывал в ней новые духовные сокровища.

Со времени его женитьбы Соня жила в его доме. Перед этим
Николай рассказал своей жене все, что произошло между ним и Соней
, обвиняя себя и хваля ее. Он просил княжну Марью
быть нежной и доброй к его кузине. Она прекрасно понимала, что он поступил с Соней неправильно, чувствовала себя виноватой перед ней и воображала, что её богатство повлияло на выбор Николая.  Она не могла найти в себе силы
Соня всячески старалась быть к ней благосклонной, но часто испытывала к ней неприязнь, которую не могла преодолеть.

Однажды она разговорилась со своей подругой Наташей о Соне и о своей несправедливости по отношению к ней.


— Знаешь, — сказала Наташа, — ты много читала Евангелие — там есть отрывок, который как раз подходит к Соне.


— Что? — удивилась графиня Марья.

«Имеющему дастся, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». Помните? У неё нет того, что есть у других; почему, я не знаю.
 Возможно, ей не хватает эгоизма, я не знаю, но у неё отнимают то, что есть, и
у неё всё отняли. Иногда мне её ужасно жаль.
 Раньше я очень хотела, чтобы Николас на ней женился, но у меня всегда было какое-то предчувствие, что этого не произойдёт. Она бесплодный цветок, знаешь ли, как некоторые сорта клубники. Иногда мне её жаль, а иногда я думаю, что она не чувствует этого так, как чувствовали бы мы с тобой.

Хотя графиня Мария и сказала Наташе, что эти слова из Евангелия следует понимать иначе, глядя на Соню, она согласилась с объяснением Наташи.
Действительно, казалось, что Соня не осознаёт своего положения
Она старалась изо всех сил и в конце концов смирилась со своей участью бесплодного цветка.
 Казалось, она любила не столько отдельных людей, сколько семью в целом. Как кошка, она привязалась не к людям, а к дому. Она прислуживала старой графине, гладила и баловала детей,
всегда была готова оказать небольшую услугу, для которой у неё был талант,
и всё это бессознательно принималось от неё с недостаточной благодарностью.

Загородная резиденция в Болд-Хиллз была перестроена, хотя и не в таких масштабах, как при старом принце.

Здания, строительство которых началось в стеснённых обстоятельствах, были более чем простыми. Огромный дом на старом каменном фундаменте был деревянным, оштукатуренным только внутри. Полы были земляными, а мебель состояла из очень простых жёстких диванов, кресел, столов и стульев, сделанных их собственными крепостными плотниками из берёзового дерева. Дом был просторным, в нём были комнаты для крепостных и апартаменты для гостей. Целые семьи Ростовых и Болконских иногда приезжали в
Лысые Горы с шестнадцатью лошадьми и десятками слуг и оставались там на
месяцев. Кроме того, четыре раза в год, в именины и дни рождения
хозяев, аж сто посетители собирались туда на целый день
или два. Остаток года жизнь текла своим чередом с ее
обычными занятиями и завтраками, обедами, ужинами и вечеринок,
приготовленными из продуктов поместья.





ГЛАВА IX

Был канун дня святого Николая, пятое декабря 1820 года. Наташа с мужем и детьми жила у брата с ранней осени. Пьер уехал в Петербург по своим делам на три
недель, как он сказал, но пробыл там почти семь недель и был
ожидается, что с минуты на минуту.

Кроме семьи Bez;khov, старый друг Николая, отставной генерал
Василий Дмитрич Денисов гостил у Ростовых пятого декабря этого года
.

Шестого, в день его именин, когда дом будет полон гостей, Николасу, как он знал, придётся сменить свой татарский халат на фрак, надеть узкие сапоги с заострёнными носами и отправиться в новую церковь, которую он построил, а затем принимать гостей, которые придут его поздравить, угощать их и говорить о выборах
Он принадлежал к дворянскому сословию, но считал, что имеет право провести канун этого дня так, как ему хочется. Он изучил отчёты управляющего о деревне в Рязани, которая принадлежала племяннику его жены, написал два деловых письма и перед ужином прогулялся по амбарам, скотным дворам и конюшням. Приняв меры предосторожности на случай всеобщего
пьянства, которого следовало ожидать на следующий день, поскольку
это был день великого святого, он вернулся к ужину и, не успев
поговорить с женой наедине, сел за длинный стол, накрытый на двадцать
на котором собралась вся семья. За этим столом были его мать,
старая компаньонка его матери Белова, его жена, их трое детей
с гувернанткой и гувернером, племянник его жены со своим гувернером Соней,
Денисов, Наташа, трое ее детей, их гувернантка и старый Михаил
Иванович, архитектор покойного князя, который продолжал жить на пенсии
в Лысых горах.

Графиня Мэри сидела на другом конце стола. Когда её муж занял своё место, она поняла это по тому, как быстро он, взяв салфетку, отодвинул от себя стакан и бокал для вина.
перед ним, что он был не в духе, как это иногда случалось, когда он приходил на ужин прямо с фермы — особенно перед супом.
 Графиня Мария хорошо знала его характер и, когда сама была в хорошем расположении духа, спокойно ждала, пока он съест суп, а потом начинала с ним разговаривать и убеждать его, что у него нет причин для плохого настроения. Но сегодня она совсем забыла об этом и обиделась, что он злится на неё без всякой причины, и почувствовала себя несчастной. Она спросила его, где он был. Он ответил. Она снова спросила, всё ли в порядке на ферме.
 Её неестественный тон заставил его неприятно поморщиться, и он поспешно ответил.

«Значит, я не ошиблась, — подумала графиня Мария. — Почему он на меня сердится?» По его тону она поняла, что он раздражён и хочет закончить разговор. Она знала, что её замечания звучат неестественно, но не могла удержаться от новых вопросов.

 Благодаря Денисову разговор за столом вскоре стал общим и оживлённым, и она больше не разговаривала с мужем. Когда они встали из-за стола
и, как обычно, пошли благодарить старую графиню, графиня Мария протянула руку, поцеловала мужа и спросила, почему он на неё сердится.

«У тебя всегда такие странные фантазии! Я даже не думал сердиться», — ответил он.

Но ей всегда казалось, что это слово подразумевает: «Да, я сержусь, но не скажу тебе почему».


Николай и его жена жили так счастливо, что даже Соня и старая графиня, которые ревновали и хотели, чтобы они поссорились, не могли найти, к чему придраться; но даже у них случались моменты неприязни. Время от времени, и это всегда происходило сразу после того, как они были счастливы вместе, их внезапно охватывало чувство отчуждения и враждебности. Чаще всего это случалось во время визитов графини Марии.
Беременности случались и раньше, и это было как раз такое время.

 — Ну, господа, — сказал Николай громко и с видимым весельем (графине Марии показалось, что он сделал это нарочно, чтобы досадить ей), — я с шести утра на ногах. Завтра мне придётся страдать, так что сегодня я пойду отдохну.

 И, не сказав ни слова жене, он прошёл в маленькую гостиную и лёг на диван.

«Так всегда бывает, — подумала графиня Мария. — Он разговаривает со всеми, кроме меня. Я вижу... Я вижу, что вызываю у него отвращение, особенно когда я
я в таком состоянии». Она посмотрела на свою располневшую фигуру и в зеркало на своё бледное, землистое, измождённое лицо, на котором глаза казались больше, чем когда-либо.


И всё раздражало её — крики и смех Денисова, болтовня Наташи и особенно быстрый взгляд, которым её одаривала Соня.


Соня всегда была первым поводом, который находила графиня Марья, чтобы почувствовать раздражение.

Посидев немного с гостями и не поняв ни слова из того, что они говорили, она тихо вышла из комнаты и направилась в детскую.

Дети играли в «поездку в Москву» в карете, сделанной из
Они усадили её на стул и пригласили пойти с ними. Она села и немного поиграла с ними, но мысль о муже и его беспричинной грубости беспокоила её. Она встала и, с трудом передвигаясь на цыпочках, пошла в маленькую гостиную.

 «Может быть, он не спит; я поговорю с ним», — сказала она себе. Маленький Эндрю, её старший сын, подражая матери, пошёл за ней на цыпочках. Она не заметила его.

 «Маша, милая, мне кажется, он спит — он так устал», — сказала Соня, встретив её в большой гостиной (графине Маше показалось, что она
везде попадался ей на пути). “Эндрю может разбудить его”.

Графиня Мэри оглянулась, увидела, что маленький Эндрю следует за ней, почувствовала, что
S;nya был прав, и именно по этой причине покраснел и с видимым
трудом воздержался от высказывания чего-то сурового. Она ничего не ответила, но
чтобы не подчиняться, Соня сделала Андрею знак тихо следовать за ней и пошла
к двери. Соня вышла через другую дверь. Из комнаты, в которой
Николас спал. До неё доносилось его ровное дыхание, каждый малейший звук которого был знаком его жене. Она прислушивалась к нему
она увидела перед собой его гладкий красивый лоб, усы и всё лицо, каким она так часто любовалась в ночной тишине, когда он спал. Николас вдруг пошевелился и откашлялся. И в этот момент маленький Андрей закричал за дверью: «Папа! Мама здесь!» Графиня Мария побледнела от испуга и сделала мальчику знак, чтобы он замолчал. Он замолчал, и на мгновение воцарилась пугающая графиню Марию тишина. Она знала, как Николас не любит, когда его будят. Затем через дверь она услышала, как Николас снова откашлялся и зашевелился, и его голос сердито произнёс:

«Я не могу ни на минуту остаться в покое...  Мэри, это ты?  Зачем ты привела его сюда?»

 «Я зашла только посмотреть и не заметила... прости меня...»

 Николас кашлянул и больше ничего не сказал.  Графиня Мэри отошла от двери и отвела мальчика обратно в детскую. Пять минут спустя маленькая черноглазая трёхлетняя Наташа, любимица отца, узнав от брата, что папа спит, а мама в гостиной, побежала к отцу, незамеченная матерью. Черноглазая девочка смело открыла скрипучую дверь, энергичными шагами подошла к дивану и села рядом с отцом.
Она встала на свои крепкие маленькие ножки и, осмотревшись, увидела отца, который спал, повернувшись к ней спиной. Она встала на цыпочки и поцеловала руку, лежавшую под его головой. Николай повернулся с нежной улыбкой на лице.

 «Наташа, Наташа!» — послышался испуганный шёпот графини Марии из-за двери. «Папа хочет спать».

 «Нет, мама, он не хочет спать», — уверенно сказала маленькая Наташа. — Он смеётся.

 Николас опустил ноги, встал и взял дочь на руки.

 — Входи, Мэри, — сказал он жене.

 Она вошла и села рядом с мужем.

«Я не заметила, что он идёт за мной, — робко сказала она. — Я просто заглянула
внутрь».
Обнимая одной рукой свою маленькую дочь, Николай взглянул на жену и,
увидев на её лице выражение вины, обнял её другой рукой и поцеловал в волосы.

«Можно мне поцеловать маму?» — спросил он у Наташи.

Наташа застенчиво улыбнулась.

— Ещё! — скомандовала она, властным жестом указывая на то место, куда Николас поцеловал её.


— Я не понимаю, почему ты думаешь, что я злюсь, — сказал Николас, отвечая на вопрос, который, как он знал, был у жены на уме.


— Ты не представляешь, как я несчастна, как мне одиноко, когда ты такой
вот так. Мне всегда кажется...

— Мэри, не говори глупостей. Тебе должно быть стыдно! — весело сказал он.

— Мне кажется, что ты не можешь меня любить, что я такая некрасивая... всегда...
а теперь... в таком состоянии...

— О, как ты нелепа! Не красота вызывает симпатию, а любовь заставляет нас видеть красоту. Только Мальвины и подобные им женщины любимы за свою красоту. Но люблю ли я свою жену? Я не люблю её, но...
Я не знаю, как это выразить. Без тебя или когда между нами встаёт что-то подобное, я словно теряюсь и ничего не могу сделать. Так люблю ли я свою
палец? Мне это не нравится, но просто попробуй его отрезать!

“Я сам не такой, но я понимаю. Так ты не сердишься на
меня?”

“Ужасно зол!” - сказал он, улыбаясь и вставая. И пригладил волосы.
он принялся расхаживать по комнате.

“Знаешь, Мэри, о чем я думал?” — начал он, сразу же
задумавшись вслух в присутствии жены, теперь, когда они помирились.

 Он не спросил, готова ли она его выслушать.  Ему было всё равно.
Ему в голову пришла мысль, и она принадлежала и ей тоже.  И он рассказал ей о своём намерении убедить Пьера остаться с ними до весны.

Графиня Мария выслушала его до конца, сделала какое-то замечание и в свою очередь начала размышлять вслух. Она думала о детях.

 «В ней уже видна женщина, — сказала она по-французски, указывая на маленькую Наташу. — Вы упрекаете нас, женщин, в нелогичности. Вот наша логика. Я говорю: „Папа хочет спать! “, а она отвечает: „Нет, он смеётся“».
И она была права, — сказала графиня Мария со счастливой улыбкой.

 — Да, да. И Николай, взяв свою маленькую дочь сильной рукой, высоко поднял её, посадил себе на плечо, придерживая за ножки, и
ходил с ней по комнате. На лицах отца и дочери было выражение беззаботного счастья
.

“Но ты знаешь, что можешь быть несправедлив. Ты слишком привязан к этой, ” прошептала его жена.
По-французски.

“Да, но что мне делать?"... Я стараюсь не показывать...

В этот момент они услышали звук открывающейся двери и шаги в
холле и приемной, как будто кто-то пришел.

«Кто-то пришёл».

«Я уверена, что это Пьер. Пойду посмотрю», — сказала графиня Мария и вышла из комнаты.

В её отсутствие Николай позволил себе приласкать свою маленькую дочь
Он галопом обежал комнату. Запыхавшись, он быстро снял смеющуюся девочку с плеча и прижал к груди. Его выходки напомнили ему о танцах, и, глядя на круглое счастливое личико девочки, он
думал о том, какой она будет, когда он состарится, и он сможет
выводить её в свет и танцевать с ней мазурку, как его старый
отец танцевал с дочерью «Дэниела Купера».

— Это он, это он, Николай! — сказала графиня Мария, входя в комнату через несколько минут. — Теперь наша Наташа ожила. Вам следовало бы
Я видела, как она была в экстазе и как он поймал её на том, что так долго отсутствовал.
Ну, а теперь пойдёмте, скорее, скорее! Вам пора расстаться, — добавила она, с улыбкой глядя на маленькую девочку, которая прижималась к отцу.

Николас вышел, держа ребёнка за руку.

Графиня Мэри осталась в гостиной.

«Я бы никогда, никогда не поверила, что можно быть такой счастливой», — прошептала она себе под нос.
Её лицо озарила улыбка, но в то же время она вздохнула, и в её глубоких глазах отразилась тихая печаль, как будто сквозь своё счастье она чувствовала, что есть и другое счастье
недостижимое в этой жизни, о котором она невольно подумала в тот момент.






Глава X
Наташа вышла замуж ранней весной 1813 года, а в 1820 году у неё уже было три дочери и сын, которого она так ждала и которого теперь кормила грудью. Она стала более полной и широкой, так что в этой крепкой, материнской фигуре было трудно узнать стройную, живую Наташу прежних лет. Её черты стали более чёткими, а выражение лица — спокойным, мягким и безмятежным.
В её лице не было той неугасающей живости, которая раньше горела в нём и придавала ему очарование.
Теперь всё, что можно было увидеть, — это её лицо и тело, а душа была совершенно
недоступна. Всё, что бросалось в глаза, — это сильная, красивая и
плодовитая женщина. В её лице теперь очень редко вспыхивал прежний огонь. Это
происходило только тогда, когда, как в тот день, её муж возвращался домой,
или когда выздоравливал больной ребёнок, или когда они с графиней Марией
говорили о принце Эндрю (она никогда не упоминала его при муже, который,
как ей казалось, ревновал её к памяти о принце Эндрю), или в тех редких случаях,
когда что-то заставляло её петь, хотя она почти не пела.
Наташа была заброшена с тех пор, как вышла замуж. В те редкие моменты, когда в её красивом, полностью сформировавшемся теле вспыхивал прежний огонь, она становилась ещё привлекательнее, чем раньше.

 После свадьбы Наташа с мужем жили в Москве, в Петербурге, в их подмосковном имении или у её матери, то есть в доме Николая. Молодую графиню Безухову редко можно было увидеть в свете, а те, кто встречал её там, были недовольны ею и не находили её ни привлекательной, ни милой. Не то чтобы Наташе нравилось
одиночество — она и сама не знала, нравится ей это или нет, она даже думала
Она этого не делала, но из-за беременностей, родов, ухода за детьми и того, что она была рядом с мужем каждую минуту его жизни, у неё не оставалось времени на светские развлечения.
 Все, кто знал Наташу до замужества, удивлялись произошедшей в ней перемене, как чему-то невероятному. Только старая графиня с её материнским инстинктом
поняла, что все выходки Наташи были вызваны её потребностью в детях и муже — как она сама однажды воскликнула в Отрадном не столько в шутку, сколько всерьёз, — и теперь её мать
Она была удивлена удивлением, которое выразили те, кто никогда не понимал Наташу, и продолжала говорить, что всегда знала, что Наташа
станет образцовой женой и матерью.

«Только она позволяет своей любви к мужу и детям выходить за все
рамки, — сказала графиня, — так что это даже становится абсурдным».

Наташа не следовала золотому правилу, которое проповедуют умные люди, особенно французы.
Оно гласит, что девушка не должна расслабляться после замужества, не должна пренебрегать своими достижениями, должна следить за своей внешностью ещё тщательнее, чем до замужества, и
должна очаровывать своего мужа так же, как она очаровывала его до того, как он стал её мужем. Наташа, напротив, сразу же отказалась от всего своего колдовства, частью которого было её пение. Она отказалась от него
только потому, что оно было таким соблазнительным. Она не утруждала себя манерами, деликатностью в речи, туалетом, не старалась показать себя мужу с лучшей стороны и не доставляла ему неудобств своей требовательностью. Она действовала вопреки всем этим правилам. Она чувствовала, что инстинкт влечения, который раньше
То, чему он научил её, теперь выглядело бы просто нелепо в глазах её мужа, которому она с первого мгновения отдалась вся — то есть всей душой, не оставив ни одного уголка, скрытого от него. Она чувствовала, что её единение с мужем поддерживается не поэтическими чувствами, которые привлекли его к ней, а чем-то другим — неопределённым, но прочным, как связь между её собственным телом и душой.

Распушать локоны, надевать модные платья и петь романтические песни, чтобы очаровать мужа, казалось бы таким же странным, как и наряжаться
она не старалась привлечь к себе внимание. Возможно, ей было бы приятно наряжаться для других — она не знала, — но у неё совсем не было на это времени.
 Главная причина, по которой она не тратила время ни на пение, ни на наряды, ни на подбор слов, заключалась в том, что у неё действительно не было на это времени.

Мы знаем, что человек способен полностью погрузиться в какой-либо предмет, каким бы банальным он ни был, и что нет такого банального предмета, который не разросся бы до бесконечных размеров, если бы всё наше внимание было сосредоточено на нём.

Предметом, который полностью поглощал внимание Наташи, была её семья:
то есть муж, которого она должна была хранить, чтобы он принадлежал
только ей и дому, и дети, которых она должна была выносить,
родить, вскормить и воспитать.

И чем глубже она погружалась — не только разумом, но и всей душой, всем своим существом — в предмет, который её поглощал, тем больше становился этот предмет и тем слабее и неадекватнее становились её силы.
Она полностью сосредоточилась на этом предмете, но всё равно не могла сделать всё, что считала необходимым.

Тогда, как и сейчас, велись разговоры и дискуссии о правах женщин, об отношениях между мужем и женой, об их свободе и правах, хотя эти темы ещё не назывались вопросами, как сейчас.
Но Наташе эти темы были не просто неинтересны, она их совершенно не понимала.


 Эти вопросы тогда, как и сейчас, существовали только для тех, кто не видит в браке ничего, кроме удовольствия, которое супруги получают друг от друга, то есть видит только начало брака, а не его суть, которая заключается в семье.

Дискуссии и вопросы такого рода, подобные вопросу о том, как получить максимум удовольствия от ужина, не существовали ни тогда, ни сейчас для тех, для кого цель ужина — насыщение, а цель брака — семья.

 Если цель ужина — насытить тело, то человек, который съест два ужина за один раз, возможно, получит больше удовольствия, но не достигнет своей цели, потому что его желудок не переварит два ужина.

Если целью брака является создание семьи, то человек, который хочет
Многие жёны или мужья, возможно, получают много удовольствия, но в этом случае у них не будет семьи.

 Если цель еды — насыщение, а цель брака — семья, то весь вопрос сводится к тому, чтобы не есть больше, чем можно переварить, и не иметь больше жён или мужей, чем нужно для семьи, то есть одну жену или одного мужа. Наташе нужен был муж.
Ей дали мужа, и он подарил ей семью. И она не только не видела
необходимости в каком-то другом, лучшем муже, но и всеми силами души
Наташа была предана своему мужу и семье, она не могла себе представить
и не видела смысла представлять, как бы всё было, если бы всё было
по-другому.

 Наташа не интересовалась обществом в целом, но больше всего ценила
общество своих родственников — графини Марии, брата, матери и
Сони. Она ценила общество тех, к кому могла ворваться из детской в халате, растрёпанная, и с радостным лицом показать жёлтое, а не зелёное пятно на пелёнке ребёнка, и от кого могла услышать ободряющие слова о том, что ребёнку стало намного лучше.

Наташа настолько распустилась, что её манера одеваться и причёсываться, её необдуманные слова и ревность — она ревновала Соню, гувернантку и всех женщин, красивых и некрасивых, — стали привычными объектами для шуток окружающих.  По общему мнению, Пьер был под каблуком у жены, и это было правдой.  С первых дней их супружеской жизни Наташа заявила о своих требованиях.
Пьер был крайне удивлён взглядами своей жены, которые казались ему совершенно
необычными: она считала, что каждое мгновение его жизни принадлежит ей и
семья. Требования жены удивили его, но они также польстили ему,
и он подчинился им.

Подчинение Пьера заключалось в том, что он не только не осмеливался флиртовать с другими женщинами, но даже не смел говорить с ними с улыбкой. Он не осмеливался обедать в клубе ради развлечения, не осмеливался тратить деньги на прихоти и не осмеливался надолго отлучаться, кроме как по делам, к которым его жена относила его интеллектуальные занятия, которых она совершенно не понимала, но которым придавала большое значение.  Чтобы компенсировать это, дома Пьер имел право
Он устраивал свою жизнь и жизнь всей семьи так, как ему хотелось.
Дома Наташа становилась рабыней своего мужа,
и вся прислуга ходила на цыпочках, когда он был занят, то есть читал или писал в своём кабинете. Пьеру стоило только проявить интерес к чему-нибудь, чтобы всегда делалось то, что ему нравилось. Ему стоило только выразить желание, и Наташа вскакивала и бежала исполнять его.

Всем домом заправлял Пьер, то есть Наташа пыталась угадать его желания. Они жили
Их образ жизни и место жительства, знакомства и связи, занятия Наташи, воспитание детей — всё это выбиралось не только с учётом высказанных Пьером пожеланий, но и с учётом того, что Наташа предполагала о его желаниях по его мыслям, которые он высказывал в разговорах. И она совершенно верно определяла суть его желаний и, однажды придя к ним, упорно держалась за них. Когда Пьер сам хотел изменить своё мнение, она боролась с ним его же оружием.

Таким образом, в то памятное для него время, когда родился их
Первый ребёнок был болезненным, и им пришлось трижды менять кормилицу. Наташа заболела от отчаяния. Однажды Пьер рассказал ей о мнении Руссо, с которым он был полностью согласен: иметь кормилицу противоестественно и вредно. Когда родился её следующий ребёнок, несмотря на
противодействие со стороны матери, врачей и даже самого мужа,
которые были категорически против того, чтобы она кормила ребёнка
грудью, что в то время было неслыханным и считалось вредным, она настояла
на своём и после этого сама кормила всех своих детей.

Очень часто случалось так, что в момент раздражения муж и жена
начинали спорить, но спустя долгое время Пьер, к своему удивлению и
радости, обнаруживал в мыслях и поступках жены ту самую мысль,
против которой она возражала, но очищенную от всего лишнего,
что он добавил в пылу спора, выражая своё мнение.

После семи лет
брака Пьер с радостной и твёрдой уверенностью сознавал, что он
неплохой человек, и чувствовал это, потому что видел себя отражённым
в своей жене. Он чувствовал в себе и хорошее, и плохое
Они неразрывно переплетались и накладывались друг на друга. Но в его жене отражалось только то, что было по-настоящему хорошо в нём, а всё, что было не совсем хорошо, отвергалось.
 И это было не результатом логических рассуждений, а прямым и таинственным отражением.






Глава XI

Двумя месяцами ранее, когда Пьер уже жил у Ростовых,
он получил письмо от князя Фёдора, в котором тот просил его
приехать в Петербург для обсуждения некоторых важных вопросов,
которые обсуждались в обществе, одним из главных основателей которого
был Пьер.

Прочитав это письмо (она всегда читала письма мужа) , Наташа сама предложила ему поехать в Петербург, хотя и чувствовала, что будет очень остро ощущать его отсутствие.  Она придавала огромное значение всем интеллектуальным и абстрактным интересам мужа, хотя и не понимала их, и всегда боялась помешать ему в таких вопросах.  На робкий вопросительный взгляд Пьера после прочтения письма она ответила, что просит его поехать, но просит назначить точную дату его возвращения.
Ему предоставили четырёхнедельный отпуск.

С тех пор как закончился её отпуск, то есть больше двух недель назад, Наташа постоянно пребывала в тревоге, подавленном состоянии и раздражении.


Денисов, ныне генерал в отставке, был очень недоволен текущим положением дел.
Он приехал как раз в эти две недели.  Он смотрел на Наташу с грустью и удивлением, как на карикатуру на некогда дорогого ему человека. Тусклый, подавленный взгляд, случайные ответы и разговоры о детской — вот и всё, что он видел и слышал от своей бывшей возлюбленной.

 Наташа всё это время была грустной и раздражительной, особенно когда её мать,
Её брат, Соня или графиня Мария в своих попытках утешить её
пытались оправдать Пьера и объясняли причины его задержки с возвращением.

«Всё это вздор, чепуха — эти разговоры, которые ни к чему не ведут,
и все эти идиотские общества!» — говорила Наташа о тех самых делах,
в огромную важность которых она твёрдо верила.

И она шла в детскую, чтобы присмотреть за Петей, своим единственным сыном. Никто
другой не мог сказать ей ничего такого утешительного или разумного, как это
маленькое трёхмесячное существо, когда оно лежало у неё на груди, а она
Она чувствовала движение его губ и сопение его маленького носика. Это существо говорило: «Ты злишься, ты ревнуешь, ты хотела бы отомстить ему, ты боишься — но вот он я! И я — это он...»
И это было неоспоримо. Это было более чем правдой.

 В эти две недели тревожного ожидания Наташа так часто обращалась к ребёнку за утешением и так много суетилась вокруг него, что перекормила его, и он заболел. Она была в ужасе от его болезни, но в то же время это было именно то, что ей было нужно.  Ухаживая за ним, она легче переносила тревогу за мужа.

Она кормила своего мальчика, когда у входной двери послышался звук подъезжающих саней Пьера.
Старая няня, зная, как угодить своей хозяйке, вошла в комнату неслышно, но торопливо и с сияющим лицом.


«Он приехал?» — быстро спросила Наташа шёпотом, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить дремлющего ребёнка.


«Он приехал, мадам», — прошептала няня.

Кровь прилила к лицу Наташи, и её ноги невольно дёрнулись, но она не смогла вскочить и выбежать. Младенец снова открыл глаза и посмотрел на неё. «Ты здесь?» — словно говорил он и снова лениво причмокнул губами.

Осторожно отняв грудь, Наташа немного покачала его, передала няне и быстрыми шагами направилась к двери. Но у двери она остановилась, как будто совесть упрекала ее за то, что она в порыве радости слишком рано оставила ребенка, и оглянулась. Няня, приподняв локти, поднимала младенца над перилами кроватки.

 «Идите, матушка! «Не волнуйся, иди!» — прошептала она, улыбаясь с той фамильярностью, которая возникает между няней и её воспитанницей.

Наташа лёгкой поступью побежала в переднюю.

Денисов вышел из кабинета в танцевальный зал со своим
пайп только сейчас впервые узнала прежнюю Наташу. Поток
яркого, радостного света лился с ее преобразившегося лица.

“Он пришел!” - воскликнула она, пробегая мимо, и Денисов почувствовал, что и он тоже
обрадовался, что Пьер, которого он не очень любил, вернулся.

Войдя в вестибюль, Наташа увидела высокую фигуру в шубе.
он разматывал шарф. “Это он! Это действительно он! Он пришёл!» — сказала она себе и, бросившись к нему, обняла его, прижала его голову к своей груди, а затем отстранила его и посмотрела на его румяное счастливое лицо.
покрытый инеем. “Да, это он, счастливый и довольный....”

Тут она вдруг вспомнила о муках неизвестности, которые
испытывала последние две недели, и радость, озарявшая ее
лицо, исчезла; она нахмурилась и обрушила на Пьера поток эмоций.
упреки и гневные слова.

“Да, это все очень хорошо для вас. Вы рады, что у тебя было хорошо
время.... Но что насчет меня? Ты могла бы хотя бы проявить сочувствие к детям. Я кормила грудью, и у меня пропало молоко... Петя был при смерти.
Но ты развлекалась. Да, развлекалась...

Пьер знал, что он не виноват, потому что не мог прийти раньше; он
знал, что эта вспышка неприлична и пройдет через минуту или две;
прежде всего, он знал, что сам он светел и счастлив. Он хотел
улыбнуться, но не смел даже думать об этом. Он скорчил жалобную,
испуганную гримасу и наклонился.

“ Клянусь честью, я не мог. Но как Петя?

“ Теперь все в порядке. Пойдём! Удивительно, что тебе не стыдно! Если бы ты только знала, какой я был без тебя, как я страдал!


— Ты в порядке?

 — Пойдём, пойдём! — сказала она, не отпуская его руку. И они пошли в свои комнаты.

Когда Николас с женой пришли искать Пьера, он был в детской.
держал своего маленького сына, который снова проснулся, на своей огромной правой ладони и
покачивал его. Блаженной улыбкой был зафиксирован на широкой детское лицо
с ее беззубым ртом. Буря давно закончилась, и там
было яркое, радостное солнце на лице Nat;sha, как она милостиво взирал на
ее муж и ребенок.

“И вы все хорошо обсудили с принцем Теодором?” - спросила она
.

«Да, капитально».

«Видишь, он держит её». (Она имела в виду головку ребёнка.) «Но как он это сделал
напугай меня... Ты видел принцессу? Правда ли, что она влюблена в этого...


 — Да, просто удивительно...

 В этот момент вошли Николай и графиня Мария. Пьер с ребёнком на руках наклонился, поцеловал их и ответил на их расспросы. Но, несмотря на многое интересное, что нужно было обсудить, ребёнок в чепчике на его непоседливой головке явно поглощал всё его внимание.

«Как мило!» — сказала графиня Мария, глядя на малыша и играя с ним.
«А теперь, Николас, — добавила она, поворачиваясь к мужу, — я не могу понять
как же так, ты не видишь очарования этих восхитительных созданий».

«Не вижу и не могу», — ответил Николай, холодно глядя на ребёнка. «Кусок плоти. Пойдём, Пьер!»

«И всё же он такой любящий отец, — сказала графиня Мария, защищая мужа, — но только после того, как им исполнится год или около того...»

«Теперь Пьер прекрасно их выкармливает», — сказала Наташа. — Он говорит, что его рука просто создана для детского стульчика. Только посмотрите!

 — Только не на этого... — вдруг со смехом воскликнул Пьер и, передав ребёнка няне, протянул руку.





 ГЛАВА XII

Как и в любом большом доме, в Лысых Холмах существовало несколько совершенно разных миров, которые сливались в одно гармоничное целое, хотя каждый из них сохранял свои особенности и шёл на уступки другим. Каждое событие, радостное или печальное, происходившее в этом доме, было важно для всех этих миров, но у каждого из них были свои особые причины радоваться или горевать по этому поводу независимо от других.

 Например, возвращение Пьера было радостным и важным событием, и все они это чувствовали.

Слуги — самые надёжные судьи своих хозяев, потому что они
Они радовались возвращению Пьера, потому что знали, что, когда он будет дома, граф Николай перестанет каждый день ездить в поместье и будет в лучшем расположении духа, а также потому, что все они получат красивые подарки на праздники.

 Дети и их гувернантки радовались возвращению Пьера, потому что никто, кроме него, не вовлекал их в общественную жизнь дома.
Он один мог играть на клавикордах эту эскосскую пьесу (его единственное произведение)
.под которую, по его словам, можно было танцевать все возможные танцы, и они были уверены, что он привёз подарки для всех.

 Юный Николя, стройный пятнадцатилетний юноша, утончённый и умный, с вьющимися светло-каштановыми волосами и красивыми глазами, был в восторге, потому что
дядя Пьер, как он его называл, был объектом его восторженной и
страстной привязанности. Никто не прививал ему эту любовь к Пьеру, которого он видел лишь изредка. Графиня Мария, которая его воспитывала,
сделала всё возможное, чтобы он полюбил её мужа так же, как она любила его, и
Маленький Николенька любил своего дядю, но любил его с оттенком
презрения. Однако Пьера он обожал. Он не хотел быть гусаром или
кавалером ордена Святого Георгия, как его дядя Николай; он хотел быть образованным, мудрым и добрым, как Пьер. В присутствии Пьера его лицо всегда сияло от удовольствия, он краснел и задыхался, когда Пьер говорил с ним. Он не пропускал ни единого произнесенного им слова и впоследствии,
с Десаллем или сам по себе, вспоминал и пересматривал значение
всего, что сказал Пьер. Прошлая жизнь Пьера и его несчастье до
1812 год (о котором юный Николай составил смутное поэтическое представление по
нескольким услышанным словам), его приключения в Москве, плен,
Платон Каратаев (о котором он слышал от Пьера), его любовь к Наташе
(которую мальчик тоже особенно любил), и особенно дружба Пьера с
отцом, которого Николай не мог вспомнить, — всё это делало Пьера в
его глазах героем и святым.

Из отрывочных замечаний о Наташе и его отце, из чувств, с которыми Пьер говорил об этом покойном отце, и из осторожного, благоговейного
Из нежности, с которой Наташа говорила о нём, мальчик, который только начинал догадываться, что такое любовь, заключил, что его отец любил Наташу и, умирая, оставил её своему другу. Но отец, которого мальчик не помнил, представлялся ему божеством, которое невозможно изобразить и о котором он никогда не думал без замирания сердца и слёз печали и восторга. Поэтому мальчик тоже был счастлив, что приехал Пьер.

Гости приветствовали Пьера, потому что он всегда помогал оживить и сплотить любую компанию, в которой оказывался.

Взрослые члены семьи, не говоря уже о его жене, были рады возвращению друга, с которым жизнь казалась более спокойной и размеренной.


Старушки были довольны подарками, которые он им принёс, и особенно тем, что Наташа теперь снова будет собой.


Пьер чувствовал разницу в мировоззрении этих двух миров и старался оправдать все их ожидания.

Несмотря на то, что Пьер был самым рассеянным и забывчивым из всех мужчин, с помощью списка, составленного его женой, он купил всё, ничего не упустив
ни матери, ни зятю, ни материалу на платье для Беловой, ни игрушкам для племянников жены. В первые дни после свадьбы ему казалось странным, что жена ждёт от него, что он не забудет купить всё, что обещал, и он был застигнут врасплох её серьёзным недовольством, когда в первую поездку забыл всё. Но со временем он привык к этому требованию. Зная, что
Наташа ничего не просила для себя и давала ему поручения для других
только тогда, когда он сам предлагал их выполнить. Теперь он нашёл
Он испытывал неожиданное и детское удовольствие от покупки подарков для всех в доме и ничего не забыл. Если он и навлек на себя
осуждение Наташи, то только за то, что купил слишком много и слишком дорогих вещей. К другим ее недостаткам (как их считало большинство людей, но которые Пьер считал достоинствами) — неряшливости и пренебрежению к себе — теперь добавилась скупость.

С тех пор как Пьер начал семейную жизнь, требующую больших расходов, он, к своему удивлению, заметил, что тратит вдвое меньше, чем раньше, и что его дела, которые были
В последнее время его дела шли неважно, главным образом из-за долгов его первой жены, но ситуация начала улучшаться.

 Жизнь стала дешевле, потому что её рамки были ограничены: самая дорогая роскошь — жизнь, которую можно изменить в любой момент, — больше не была ему доступна, да он и не хотел её. Он чувствовал, что его образ жизни теперь определился раз и навсегда до самой смерти и что изменить его не в его власти, так что этот образ жизни оказался экономичным.

С весёлым, улыбающимся лицом Пьер сортировал свои покупки.

 «Что ты об этом думаешь?» — спросил он, разворачивая кусок ткани, как это делают в магазинах.

Наташа, сидевшая напротив него с старшей дочерью на коленях, быстро перевела взгляд своих блестящих глаз с мужа на вещи, которые он ей показывал.

 «Это для Беловой? Отлично!» Она оценила качество материала.
 «Полагаю, это было по рублю за аршин?»

 Пьер назвал цену.

 «Слишком дорого!» — заметила Наташа. «Как будут рады дети и мама тоже! Только не стоило тебе покупать мне это», — добавила она, не в силах сдержать улыбку, с восхищением глядя на золотую расчёску с жемчугом, которая тогда только начинала входить в моду.

«Адель меня соблазнила: она всё время твердила, чтобы я его купил», — ответил Пьер.

 «Когда я его надену?» — и Наташа вдела его в пучок на затылке. «Когда
я поведу маленькую Машу в свет? Может быть, к тому времени они снова станут модными. Ну что ж, пойдём».

 И, собрав подарки, они пошли сначала в детскую, а потом в комнаты старой графини.

Графиня сидела со своей компаньонкой Беловой и, как обычно, играла в гран-пасьянс.
В гостиную вошли Пьер и Наташа с пакетами под мышкой.

Графине было за шестьдесят, она была совсем седой и носила чепец с
оборка, обрамлявшая её лицо. Её лицо сморщилось, верхняя губа ввалилась, а глаза потускнели.

 После смерти сына и мужа, последовавшей одна за другой, она
почувствовала себя существом, случайно забытым в этом мире и оставленным без цели и смысла существования. Она ела, пила, спала или бодрствовала, но не жила. Жизнь не давала ей новых впечатлений. Она не хотела от жизни ничего, кроме спокойствия, а это спокойствие могла дать ей только смерть. Но пока смерть не пришла, ей приходилось жить, то есть расходовать свои жизненные силы. Эту особенность можно заметить у совсем маленьких детей
и у очень пожилых людей это проявлялось особенно сильно. В её жизни не было внешних целей — только потребность в реализации различных функций и склонностей. Ей нужно было есть, спать, думать, говорить, плакать, работать, давать выход своему гневу и так далее — просто потому, что у неё были желудок, мозг, мышцы, нервы и печень. Она делала это не
под влиянием какого-то внешнего импульса, как это делают люди в расцвете сил,
когда за целью, к которой они стремятся, остаётся незамеченным выполнение их функций. Она говорила только потому, что физически
ей нужно было размять язык и лёгкие. Она плакала, как ребёнок,
потому что ей нужно было прочистить нос, и так далее. То, что для людей в расцвете сил является целью, для неё, очевидно, было лишь предлогом.


Поэтому по утрам — особенно если накануне она съела что-то жирное — она чувствовала потребность разозлиться и выбирала в качестве самого удобного предлога глухоту Беловой.

Она начинала говорить с ней вполголоса, стоя в другом конце комнаты.

«Кажется, сегодня немного теплее, дорогая моя», — бормотала она.

А когда Белова отвечала: «О да, они пришли», — она бормотала
сердито: «О боже! Какая же она глупая и глухая!»

 Другим поводом мог стать её нюхательный табак, который казался ей слишком сухим или слишком влажным, или недостаточно мелко натертым. После таких приступов раздражительности её лицо
желтело, и служанки безошибочно определяли, когда Белова снова станет глухой, а нюхательный табак — влажным, а лицо графини — желтым. Точно так же, как ей нужно было дать выход своим чувствам, ей иногда приходилось упражнять свою всё ещё существующую способность мыслить — и поводом для этого служила игра в терпение. Когда ей хотелось плакать, покойный граф был рядом.
предлог. Когда ей хотелось разволноваться, предлогом становился Николас и его здоровье, а когда она чувствовала потребность позлословить, предлогом становилась графиня Мария. Когда её голосовые связки нуждались в тренировке, что обычно происходило около семи часов вечера, когда она отдыхала после ужина в тёмной комнате, предлогом становился пересказ одних и тех же историй одной и той же аудитории.

Все домочадцы понимали, в каком положении находится пожилая дама, хотя никто никогда об этом не говорил. Все они старались изо всех сил, чтобы угодить ей
о её нуждах. Лишь изредка Николай, Пьер, Наташа и графиня Мария обменивались взглядами с грустной улыбкой, выражавшими
общее понимание её состояния.

Но эти взгляды выражали нечто большее: они говорили, что она
сыграла свою роль в жизни, что то, что они видят сейчас, — это не вся её сущность,
что мы все должны стать такими, как она, и что они рады уступить ей,
сдержать себя ради этого некогда драгоценного существа, которое
когда-то было таким же полным жизни, как и они сами, но теперь вызывало лишь жалость. «Memento mori», — говорили эти взгляды.

Только по-настоящему бессердечные и глупые люди из этого дома, а также маленькие дети не понимали этого и избегали её.





 ГЛАВА XIII
Когда Пьер с женой вошли в гостиную, графиня была в одном из своих обычных состояний, когда ей нужно было умственно напрягаться, чтобы играть в преферанс, и поэтому — хотя и по привычке — она поприветствовала его словами, которые всегда говорила, когда Пьер или её сын возвращались после отсутствия: «Давно пора, мой дорогой, давно пора! Мы все устали ждать тебя. Ну, слава богу!» — и он принял её подарки
привычное замечание: «Ценен не подарок, моя дорогая, а то, что ты даришь его мне, старухе...» — но было видно, что ей не понравилось появление Пьера в тот момент, когда оно отвлекло её от незавершённой игры.

Она доиграла в пасьянс и только потом осмотрела подарки.
Они состояли из великолепной работы шкатулки для карт,
ярко-синей севрской чайной чашки с изображением пастушек и
крышкой, а также золотой табакерки с портретом графа на крышке,
который Пьер заказал у миниатюриста в Петербурге. Графиня
давно мечтала о такой шкатулке, но так как ей не хотелось сейчас плакать, она
равнодушно взглянула на портрет и сосредоточила свое внимание главным образом на
шкатулке для открыток.

“Спасибо, моя дорогая, ты меня подбодрила”, - сказала она, как всегда
. “Но лучше всего то, что ты вернулся сам, потому что я никогда не видел
ничего подобного, тебе следовало бы устроить своей жене нагоняй! Что нам
с ней делать? Когда тебя нет, она как сумасшедшая. Ничего не видит, ничего не помнит, — продолжала она, повторяя свои обычные фразы. — Смотри, Анна Тимофеевна, — добавила она, обращаясь к своей спутнице, — видишь, что
«Коробка для открыток, которую нам принёс сын!»

 Белова любовалась подарками и была в восторге от ткани, из которой было сшито её платье.

Хотя Пьеру, Наташе, Николаю, графине Марье и Денисову было о чём поговорить, они не могли обсуждать это в присутствии старой графини — не потому, что от неё что-то скрывали, а потому, что она так отстала от жизни во многих вопросах, что, начни они разговаривать в её присутствии, им пришлось бы отвечать на неуместные вопросы и повторять то, что они уже много раз ей говорили: что такой-то умер, а такой-то женился, что она снова не смогла бы
помню — и всё же они по привычке сидели за чаем вокруг самовара в гостиной, и Пьер отвечал на вопросы графини о том, постарел ли князь Василий и прислала ли графиня Мария Алексеевна привет и всё ли они о них думают, и о других делах, которые никого не интересовали и к которым она сама была равнодушна.


Разговоры такого рода, никому не интересные, но неизбежные, продолжались всё чаепитие. Все взрослые члены семьи
собрались у круглого чайного столика, за которым восседала Соня
Самовар. Дети со своими наставниками и гувернантками уже попили чаю, и из соседней комнаты доносились их голоса. За чаем все сидели
на своих привычных местах: Николай — у печи, за маленьким столиком,
куда ему подавали чай; Милка, старая серая борзая (дочь первой Милки),
с совершенно седой мордой и большими чёрными глазами, которые казались
ещё больше, чем всегда, лежала на кресле рядом с ним; Денисов,
чьи вьющиеся волосы, усы и бакенбарды наполовину поседели, сидел
рядом с графиней Марьей в расстегнутой генеральской тунике;
Пьер сидел между женой и старой графиней. Он говорил о том, что, как он знал, могло заинтересовать пожилую даму и что она могла понять.
Он рассказывал ей о внешних событиях в обществе и о людях, которые составляли круг её современников и когда-то были настоящей, живой и обособленной группой, но теперь по большей части разбрелись по миру и, как и она сама, собирали последние плоды того урожая, который посеяли в прежние годы. Но для старой графини эти её современники
были единственным серьёзным и настоящим обществом. Наташа увидела
Пьер оживился, сказав, что его визит был интересным и что ему есть что им рассказать, но он не осмеливается говорить об этом при старой графине. Денисов, не будучи членом семьи, не понимал осторожности Пьера и, как человек недовольный, живо интересовался тем, что происходило в Петербурге. Он всё время торопил Пьера, чтобы тот рассказал им о том, что произошло в Семёновском полку, потом об Аракчееве, а потом о Библейском Обществе. Один или два раза Пьер увлекался и начинал говорить об этих вещах, но Николай и Наташа всегда возвращали его к действительности.
за здоровье князя Ивана и графини Марии Алексеевны.

 — Ну, а этот идиотизм — Госснер и Татавинова? — спросил Денисов. — Это всё ещё продолжается?

 — Продолжается? — воскликнул Пьер. — Как никогда! Библейское общество теперь управляет всем правительством!

— Что это, mon cher ami? — спросила графиня, допившая свой чай и, очевидно, нуждавшаяся в предлоге, чтобы рассердиться после еды. — Что ты там говоришь о правительстве? Я не понимаю.

 — Ну, знаешь, маман, — вмешался Николай, зная, как перевести разговор на язык матери, — князь Александр Голицын
основал общество и, как говорят, вследствие этого имеет большое влияние”.

“Аракчеев и Голицын, “ неосторожно заметил Пьер, - теперь составляют
все правительство! И что за правительство! Они везде видят измену и
всего боятся”.

“Ну, а чем виноват князь Александр? Он самый достойный
человек. Я встречалась с ним у Марьи Антоновны, — сказала графиня обиженным тоном.
И, ещё больше обидевшись на то, что все промолчали, она продолжила:
— В наше время все придираются. Евангельское общество! Ну, и что в этом дурного? — и она встала (все тоже встали)
и с суровым выражением лица вернулась за свой столик в гостиной.


Последовавшее за этим меланхоличное молчание было нарушено звуками детских голосов и смеха из соседней комнаты.
Очевидно, там происходило что-то весёлое.


«Готово, готово!» — раздался над ними всеми ликующий крик маленькой Наташи.


Пьер переглянулся с графиней Марьей и Николаем (Наташу он никогда не упускал из виду) и счастливо улыбнулся.

«Какая восхитительная музыка!» — сказал он.

«Это значит, что Анна Макаровна закончила вязать чулок», — сказала графиня
Мария.

— О, я пойду посмотрю, — сказал Пьер, вскакивая. — Знаешь, — добавил он, останавливаясь у двери, — почему я особенно люблю эту музыку?
Она всегда первая сообщает мне, что всё хорошо. Когда я ехал сюда сегодня, чем ближе я подъезжал к дому, тем больше волновался.
Войдя в прихожую, я услышал смех Андруши, и это означало, что всё хорошо.

— Я знаю! Я знаю это чувство, — сказал Николас. — Но я не должен туда идти — эти чулки должны стать для меня сюрпризом.

 Пьер подошёл к детям, и крики и смех стали ещё громче.

— Иди сюда, Анна Макаровна, — послышался голос Пьера, — иди сюда, в середину комнаты, и по команде: «Раз, два», а когда я скажу «три»... Ты встань здесь, а ты — в моих объятиях — ну же! Раз, два!.. — сказал Пьер, и наступила тишина: «три!» — и комнату наполнил восторженный, прерывистый детский крик. «Два, два!» — кричали они.

Это означало, что нужно связать два чулка, которые Анна Макаровна по секретному рецепту, известному только ей, вязала одновременно на одних и тех же спицах.
Когда чулки были готовы, она всегда с торжествующим видом доставала их из коробки.
один за другим в присутствии детей.





 ГЛАВА XIV
Вскоре после этого вошли дети, чтобы пожелать всем спокойной ночи. Они поцеловали всех, наставники и гувернантки поклонились, и дети вышли.
 Остались только юный Николя и его наставник. Дессаль прошептал мальчику, чтобы тот спускался вниз.

«Нет, месье Дессаль, я попрошу тётю разрешить мне остаться», — ответил
Николай Болконский тоже шёпотом.

 «Тетушка, пожалуйста, позвольте мне остаться», — сказал он, подходя к тётушке.

 На его лице читались мольба, волнение и восторг. Графиня Мария взглянула на него и повернулась к Пьеру.

“Когда вы здесь, он не может оторваться”, - сказала она.

“Я сейчас приведу его к вам, месье Десаль. Спокойной ночи!”
сказал Пьер, подавая руку к швейцарский репетитор, и он повернулся к молодой
Николас с улыбкой. “Вы и я не видел ничего один от другого
пока.... Как он растет, Мэри! ” добавил он, обращаясь к графине.
Мэри.

— Как мой отец? — спросил мальчик, краснея и глядя на Пьера сияющими восторженными глазами.

 Пьер кивнул и продолжил с того места, на котором остановился, когда дети его перебили.  Графиня Мария села за работу с шерстью; Наташа
не сводила глаз с мужа. Николай и Денисов встали, попросили трубки, закурили, пошли за чаем к Соне, которая устало, но решительно сидела у самовара, и стали расспрашивать Пьера. Кудрявый, хрупкий мальчик сидел в углу с горящими глазами, никем не замеченный.
Время от времени он вздрагивал и что-то бормотал себе под нос.
Очевидно, он испытывал новое и сильное чувство, когда поворачивал кудрявую голову с тонкой шеей, открытой отложным воротником, в сторону того места, где сидел Пьер.

 Разговор перешёл на современные сплетни о власть имущих.
в котором большинство людей видят главный интерес внутренней политики. Денисов,
недовольный правительством из-за собственных разочарований
на службе, с удовольствием слушал о том, что делается в Петербурге,
что казалось ему глупым, и резко высказывался о том, что
Пьер говорил им.

 «Прежде нужно было быть немцем, а теперь нужно танцевать с Татавиновой
и мадам Кюденер, и читать Эккартсгаузена, и Бетвен». О, если бы они
выпустили на свободу этого прекрасного парня Бонапарта — он бы выбил из них всю эту чушь! Подумать только, командовать Семёновским полком поручили
«Такой же мерзавец, как этот Швац!» — воскликнул он.

 Николай, хоть и не был склонен, как Денисов, придираться ко всему, тоже считал, что обсуждение правительства — дело очень серьёзное и важное, и тот факт, что А был назначен министром того, а Б — генерал-губернатором этого, и что император сказал то-то и то-то, а этот министр — то-то и то-то, казался ему очень важным. И поэтому он счёл необходимым проявить интерес к этим
вещам и расспросить Пьера. Вопросы, которые задавали эти двое, не давали разговору выйти за рамки обычных сплетен о
высшие правительственные круги.

Но Наташа, зная все привычки и взгляды своего мужа, видела, что он давно хотел, но не мог перевести разговор на другую тему и высказать свою глубоко продуманную мысль, ради которой он и поехал в Петербург, чтобы посоветоваться со своим новым другом князем
Теодором, и она помогла ему, спросив, как прошли его дела с князем
Теодором.

«В чём дело?» — спросил Николай.

— Всегда одно и то же, — сказал Пьер, оглядывая слушателей.
 — Все видят, что дела идут настолько плохо, что хуже уже быть не может
Это недопустимо, и все порядочные люди обязаны противодействовать этому, насколько это в их силах».

«Что могут сделать порядочные люди?» — спросил Николас, слегка нахмурившись. «Что можно сделать?»

«Ну, это...»

«Пройдите в мой кабинет», — сказал Николас.

Наташа, которая давно ждала, когда её позовут кормить ребёнка, услышала, как её зовёт няня, и пошла в детскую. Графиня Мария
последовала за ней. Мужчины вошли в кабинет, и маленький Николай Болконский
незаметно для дяди проследовал за ними и сел за письменный стол
в тенистом углу у окна.

«Ну, что же ты будешь делать?» — спросил Денисов.

— Вечно какие-то фантастические планы, — сказал Николай.

 — Почему, — начал Пьер, не садясь, а расхаживая по комнате,
иногда останавливаясь, жестикулируя и шепелявя, — положение в Петербурге таково: император ни во что не вникает. Он
совсем предался этому мистицизму (Пьер теперь ни в ком не терпел мистицизма). «Он ищет только мира, и только эти люди sans foi ni loi * могут дать ему его — люди, которые безрассудно разрушают и душат всё на своём пути — Магницкий, Аракчеев и tutti quanti... Вы согласитесь, что если бы вы не заботились о своих поместьях
но хотел лишь спокойной жизни, жестче ваш стюард был
с большей готовностью объекта может быть достигнута”, - сказал он Николаю.

 * Без веры или закона.

“Ну, и к чему это приведет?” - спросил Николас.

“Ну, все идет прахом! Грабеж в судах, в армии
ничего, кроме порки, муштры и военных поселений;
людей пытают, просвещение подавляется. Всё молодое и честное раздавлено! Все видят, что так дальше продолжаться не может. Всё
натянуто до такой степени, что вот-вот лопнет», — сказал Пьер (как
те, кто изучает действия любого правительства, всегда говорили с тех пор, как появились
правительства). “Я сказал им только одну вещь в Петербурге”.

“Кому сказал?”

“Ну, ты знаешь, кто”, - сказал Пьер, многозначительно взглянув исподлобья.
"Принц Теодор и все такое. Поощрять культуру и филантропия - это, конечно, очень хорошо." - сказал он. - "Я не знаю, кто". - сказал Пьер, многозначительно взглянув исподлобья.
"Принц Теодор и все такое". Цель превосходная, но в нынешних обстоятельствах
необходимо что-то еще ”.

В этот момент Николас заметил своего племянника. Его лицо помрачнело, и он подошёл к мальчику.

 «Зачем ты здесь?»

 «Зачем? Оставь его в покое», — сказал Пьер, беря Николаса за руку.
продолжение. «Этого недостаточно, — сказал я им. Нужно что-то ещё.
 Когда ты ждёшь, что натянутая струна в любой момент может лопнуть,
когда все ждут неизбежной катастрофы, как можно больше людей
должны взяться за руки, чтобы противостоять всеобщему бедствию. Всё молодое и сильное соблазняется и развращается. Одного манят женщины, другого — почести, третьего — амбиции или деньги, и они переходят на ту сторону. Не осталось независимых людей, таких как ты или я. Я говорю о том, что нужно расширить границы нашего общества, позволить
mot d’ordre — это не только добродетель, но и независимость, и действие!»

 Николай, который вышел из комнаты вместе с племянником, раздражённо отодвинул кресло, сел в него и стал слушать Пьера, недовольно покашливая и всё больше хмурясь.

 «Но действие с какой целью? — воскликнул он. — И какую позицию вы займете по отношению к правительству?»

 «Ну, позицию помощников. Общество не обязательно должно быть тайным, если правительство это позволяет. Оно не только не враждебно по отношению к правительству, но и является обществом истинных консерваторов — обществом джентльменов в полном смысле этого слова
смысл этого слова. Это только, чтобы предотвратить какие-Pugach;v или другая с
убийство детей и Ваше, и Arakch;ev отправлять меня в
Военные Поселения. Мы беремся за руки только ради общественного блага и
общей безопасности ”.

“Да, но это тайное общество и, следовательно, враждебное и вредоносное".
”которое может причинить только вред".

“Почему? Причинил ли «Тугендбунд», спасший Европу» (тогда они не осмеливались утверждать, что Европу спасла Россия), «какой-либо вред? «Тугендбунд» — это союз добродетели: это любовь, взаимопомощь... это то, что проповедовал Христос на кресте».

Наташа, вошедшая во время разговора, радостно посмотрела на
мужа. Не то, что он говорил, радовало её — это даже не
интересовало её, потому что ей казалось, что всё это чрезвычайно
просто и что она давно это знает (ей так казалось, потому что она
знала, что это шло от всей души Пьера), но её радовал его оживлённый
и восторженный вид.

Мальчик с тонкой шеей, выглядывающей из-под отложного воротника, о котором все забыли, смотрел на Пьера с ещё большим восхищением.
восторженная радость. Каждое слово Пьера жгло ему сердце, и нервным движением пальцев он бессознательно сломал сургуч и перочинный нож, которые лежали на столе его дяди.

«Это совсем не то, что ты думаешь, но именно таким был немецкий Тугендбунд, и именно это я предлагаю».

«Нет, мой друг! «Тугендбунд» — это, конечно, хорошо для любителей сосисок,
но я его не понимаю и даже не могу произнести его название, — вмешался Денисов громким и решительным голосом. — Я согласен, что здесь всё
странное и непонятное, но «Тугендбунд» я не понимаю. Если мы
Если вы не удовлетворены, давайте сделаем по-своему. Вот и всё. Je suis votre homme! *

 * «Я ваш человек».


 Пьер улыбнулся, Наташа рассмеялась, но Николай ещё больше нахмурился и начал доказывать Пьеру, что никаких серьёзных перемен не предвидится и что все опасности, о которых он говорит, существуют только в его воображении. Пьер утверждал обратное, и, поскольку его умственные способности были выше и изобретательнее, Николас почувствовал себя загнанным в угол. Это
ещё больше разозлило его, ведь он был полностью убеждён, и не только на словах
но благодаря чему-то внутри него, более сильному, чем разум, справедливости его мнения
.

“Я скажу вам вот что”, - сказал он, вставая и пытаясь нервно
подергивающимися пальцами поставить трубку в угол, но в конце концов
отказался от этой попытки. “Я не могу вам этого доказать. Вы говорите, что
здесь все прогнило и что грядет переворот: я не
вижу этого. Но вы также говорите, что наша клятва верности носит условный характер.
На это я отвечаю: «Ты мой лучший друг, как тебе известно,
но если бы ты создал тайное общество и начал действовать против
правительство — каким бы оно ни было — я знаю, что мой долг — подчиняться правительству. И если бы Аракчеев приказал мне повести эскадрон против вас и зарубить вас, я бы ни на секунду не задумался и сделал бы это.
 И вы можете спорить об этом сколько угодно!

 После этих слов воцарилась неловкая тишина. Наташа заговорила первой, защищая мужа и нападая на брата. Её защита была слабой и неуместной, но она добилась своего. Разговор возобновился, и уже не в том неприятном и враждебном тоне, в котором прозвучало последнее замечание Николаса.

Когда все встали, чтобы идти ужинать, маленький Николай Болконский подошёл к Пьеру, бледный, с блестящими, сияющими глазами.


 «Дядя Пьер, ты... нет... Если бы папа был жив... согласился бы он с тобой?» — спросил он.

И Пьер вдруг понял, какой особый, независимый, сложный и
мощный процесс мысли и чувства, должно быть, происходил в
этом мальчике во время этого разговора, и, вспомнив все, что он сказал, он
сожалел о том, что парень должен был его услышать. Однако он должен был дать
ему ответ.

“Да, я думаю, что да”, - неохотно сказал он и вышел из кабинета.

Парень опустил глаза и, кажется, только сейчас заметил, что он натворил с вещами на столе. Он покраснел и подошёл к Николасу.

 «Дядя, прости меня, я сделал это... нечаянно», — сказал он, указывая на сломанную печать и ручки.

 Николас сердито начал:

 «Ладно, ладно», — сказал он, бросая осколки под стол.

И, очевидно, с трудом подавляя досаду, он отвернулся.
от мальчика.

“ Тебе вообще не следовало быть здесь, - сказал он.





ГЛАВА XV

Разговор за ужином шел не о политике или обществах, а
разговор перешёл на тему, которая больше всего нравилась Николаю, — на воспоминания о 1812 годе. Денисов начал рассказывать, и Пьер был особенно любезен и забавен. Семья разошлась по-дружески.

 После ужина Николай, раздевшись в своём кабинете и дав указания ожидавшему его управляющему, в халате пошёл в спальню, где застал жену за письменным столом.

 — Что ты пишешь, Маша? — спросил Николас.

 Графиня Мэри покраснела. Она боялась, что её муж не поймёт или не одобрит то, что она пишет.

Она хотела скрыть от него то, что писала, но в то же время была рада, что он застал её за этим занятием и теперь ей придётся ему всё рассказать.

 «Дневник, Николас», — ответила она, протягивая ему синюю тетрадь, исписанную её твёрдым, смелым почерком.

 «Дневник?»  — повторил Николас с лёгкой иронией и взял тетрадь.

 Она была на французском.


 4 декабря. Сегодня, когда Андрюша (её старший сын) проснулся, он не захотел одеваться, и мадемуазель Луиза послала за мной. Он был непослушным и упрямым. Я пыталась угрожать ему, но он только злился ещё больше. Тогда я взяла
Я оставила его одного и с помощью няни начала будить остальных детей, говоря ему, что я его не люблю. Он долго молчал, словно поражённый, а потом вскочил с кровати, подбежал ко мне в одной рубашке и разрыдался так, что я долго не могла его успокоить.
 Было ясно, что больше всего его беспокоило то, что он огорчил меня.
Вечером, когда я отдал ему билет, он снова начал жалобно плакать и целовать меня. С ним можно сделать всё, что угодно, с помощью нежности.



— Что такое «билет»? — спросил Николас.

«Я начала каждый вечер ставить старшим оценки, показывая, как они себя вели».

 Николас посмотрел в сияющие глаза, которые смотрели на него, и продолжил листать страницы и читать. В дневнике записывалось всё, что происходило в жизни детей и казалось их матери достойным внимания, поскольку раскрывало их характеры или наводило на размышления о методах воспитания. По большей части это были довольно незначительные
мелочи, но ни матери, ни отцу они такими не казались, особенно теперь,
когда он впервые читал этот дневник о своих детях.

Под датой «5» было написано:


 Митя плохо вёл себя за столом.  Папа сказал, что он не получит пудинг.  Он его не получил, но так несчастно и жадно смотрел на остальных, пока они ели!  Я думаю, что наказание в виде лишения детей сладкого только развивает их жадность.  Нужно сказать об этом Николаю.

 Николай отложил книгу и посмотрел на жену. Сияющие глаза
вопросительно смотрели на него: одобрит ли он её дневник или
нет? Не могло быть никаких сомнений не только в его одобрении, но и в его восхищении женой.

«Возможно, не стоит делать это с такой педантичностью, — подумал Николас, — или вообще не стоит этого делать, но это неустанное, непрерывное духовное усилие, единственной целью которого было нравственное благополучие детей, восхищало его».  Если бы Николас мог проанализировать свои чувства, он бы понял, что его крепкая, нежная и гордая любовь к жене основана на восхищении её духовностью и высоким нравственным миром, почти недосягаемым для него, в котором она жила.

Он гордился её умом и добротой, осознавал собственную незначительность рядом с ней в духовном мире и радовался всему
тем более что она с такой душой не только принадлежала ему, но была частью его самого.


— Я вполне, вполне одобряю, моя дорогая! — сказал он многозначительно и после короткой паузы добавил: — А я сегодня плохо себя вёл. Тебя не было в кабинете. Мы начали спорить — Пьер и я — и я вышел из себя. Но он невыносим: такой ребёнок! Я не знаю, что бы с ним стало
, если бы Наташа не держала его в руках.... У вас есть какие-нибудь предположения
зачем он поехал в Петербург? Они образовали...”

“Да, я знаю”, - сказала графиня Мэри. “Наташа рассказала мне”.

“Ну, тогда, ты знаешь”, - продолжал Николас, распаляясь от одного этого
Вспоминая их разговор, он хотел убедить меня, что долг каждого честного человека — идти против правительства и что присяга на верность и долг...  Жаль, что тебя там не было.  Они все набросились на меня — Денисов и Наташа...  Наташа — это что-то невероятное.  Как она им помыкает! А ведь стоит только начать разговор, и у неё нет своего мнения,
она только повторяет его слова...» — добавил Николай, поддавшись тому
непреодолимому стремлению, которое заставляет нас судить о тех, кто
нам ближе и дороже всего. Он забыл, что то, что он говорил о Наташе, могло
Он слово в слово повторил это в разговоре с женой.

 «Да, я это заметила, — сказала графиня Мария.

 — Когда я сказала ему, что долг и клятва превыше всего, он начал доказывать бог знает что! Жаль, что вас там не было — что бы вы сказали?»

 «Насколько я понимаю, вы были совершенно правы, и я так и сказала Наташе. Пьер говорит, что
все страдают, подвергаются пыткам и развращаются, и что наш
долг — помогать ближнему. Конечно, в этом он прав, — сказала
графиня Мария, — но он забывает, что у нас есть и другие, более близкие нам обязанности.
об обязанностях, возложенных на нас Самим Богом, и о том, что, хотя мы можем подвергать себя риску, мы не должны рисковать нашими детьми».

«Да, именно так! Именно это я ему и сказал», — вмешался Николас, которому казалось, что он действительно это сказал. «Но они настаивали на своём:
 любовь к ближнему и христианство — и всё это в присутствии юного Николаса, который зашёл в мой кабинет и переломал все мои вещи».

— Ах, Николас, ты же знаешь, я часто беспокоюсь за маленького Николаса, — сказала графиня Мэри. — Он такой необычный мальчик. Боюсь, я
пренебрегать им в пользу своих: у нас у всех есть дети, а отношений а
у него никого нет. Он постоянно наедине со своими мыслями”.

“ Ну, я не думаю, что тебе нужно упрекать себя из-за него. Все, что
самая любящая мать могла бы сделать для своего сына, вы сделали и делаете для него.
и, конечно, я рад этому. Он прекрасный парень, прекрасный парень! В тот вечер он слушал Пьера как в трансе, и представьте себе — когда мы шли ужинать, я оглянулся и увидел, что он разбил всё на моём столе
кусочки, и он сам мне сразу рассказал! Я никогда не видел, чтобы он лгал. Отличный парень, отличный парень! — повторял Николай, который в глубине души недолюбливал Николая Болконского, но всегда был рад признать, что тот отличный парень.

 — И всё же я не такая, как его родная мать, — сказала графиня Мария. — Я чувствую, что я не такая, и это меня беспокоит. Замечательный мальчик, но я ужасно боюсь за него. Ему было бы полезно иметь товарищей».

«Ну, это ненадолго. Следующим летом я увезу его в Петербург», — сказал Николай. «Да, Пьер всегда был мечтателем и всегда им останется», — сказал Николай.
— продолжал он, возвращаясь к разговору в кабинете, который, очевидно, его встревожил. — Ну, какое мне дело до того, что там происходит, — до того, что Аракчеев плохой и всё такое? Какое мне было дело до этого, когда я женился и был так погряз в долгах, что мне грозила тюрьма, а моя мать ничего не видела и не понимала? А потом ещё ты, дети и наши дела. Разве я ради собственного удовольствия провожу утро за работой на ферме или в офисе, а вечер возвращаюсь домой?
Нет, но я знаю, что должен работать, чтобы утешить мать, отплатить тебе и не оставить детей такими же нищими, каким был я.

Графиня Мария хотела сказать ему, что человек жив не одним хлебом
и что он придаёт слишком большое значение этим вещам. Но она знала,
что не должна этого говорить и что это бесполезно. Она лишь
взяла его за руку и поцеловала. Он воспринял это как знак
одобрения и подтверждения своих мыслей и, поразмыслив несколько
минут, продолжил рассуждать вслух.

«Знаешь, Маша, сегодня Илья Митрофаныч (это был его управляющий)
вернулся из Тамбовской губернии и сказал мне, что за лес уже предлагают восемьдесят тысяч рублей».

И с воодушевлением Николай заговорил о возможности скорого выкупа Отрадного и добавил: «Ещё десять лет жизни, и я оставлю детей...  в прекрасном положении».

 Графиня Мария слушала мужа и понимала всё, что он ей говорил.  Она знала, что, когда он так рассуждал вслух, он иногда спрашивал её, о чём говорил, и сердился, если замечал, что она думала о чём-то другом. Но ей пришлось заставить себя слушать, потому что то, что он говорил, её совсем не интересовало. Она посмотрела
Она смотрела на него и не думала, а чувствовала что-то другое. Она чувствовала покорную, нежную любовь к этому мужчине, который никогда не поймёт всего, что понимала она, и это, казалось, делало её любовь к нему ещё сильнее и добавляло нотку страстной нежности. Помимо этого чувства, которое поглощало её целиком и мешало следить за деталями планов мужа, в её голове мелькали мысли, не имевшие никакого отношения к тому, что он говорил. Она думала о своём племяннике.
Рассказ её мужа о том, как мальчик разволновался во время выступления Пьера
Это поразило её, и в памяти всплыли различные черты его нежного, чувствительного характера.
Думая о племяннике, она думала и о своих детях. Она не сравнивала их с ним, но сравнивала свои чувства к ним с чувствами к нему и с сожалением чувствовала, что в её чувствах к юному Николаю

 чего-то не хватает.Иногда ей казалось, что эта разница возникла из-за разницы в возрасте, но она чувствовала себя виноватой перед ним и в глубине души обещала себе стать лучше и совершить невозможное — в
в этой жизни любить своего мужа, своих детей, маленького Николя, и всех своих соседей, как Христос любил человечество. Душа графини Марии всегда стремилась к бесконечному, вечному и абсолютному и поэтому никогда не могла обрести покой. На её лице появилось суровое выражение возвышенного, тайного страдания души, обременённой телом. Николя смотрел на неё. «О Боже! Что с нами будет, если она умрёт, чего я всегда боюсь, когда у неё такое лицо?» — подумал он и, встав перед иконой, начал читать вечернюю молитву.





 ГЛАВА XVI

Наташа и Пьер, оставшись наедине, тоже начали разговаривать, как могут разговаривать только муж и жена, то есть с необычайной ясностью и быстротой, понимая и выражая мысли друг друга вопреки всем правилам логики, без предпосылок, выводов и заключений, и совершенно особенным образом.  Наташа так привыкла к таким разговорам с мужем, что для неё было самым верным признаком того, что между ними что-то не так, если Пьер начинал логически рассуждать. Когда он
начинал что-то доказывать или спокойно и аргументированно говорить, а она
Следуя его примеру, она начала делать то же самое и поняла, что они на грани ссоры.

 Как только они остались наедине, Наташа подошла к нему с широко раскрытыми счастливыми глазами и, быстро обхватив его голову, прижала её к своей груди со словами: «Теперь ты весь мой, мой!» Тебе не сбежать!» — с этого момента начался их разговор, противоречащий всем законам логики и здравого смысла.
Они говорили о совершенно разных вещах в одно и то же время.
Такое одновременное обсуждение множества тем не мешало ясному пониманию, а, наоборот, было самым надёжным способом
знак того, что они полностью понимают друг друга.

Как во сне, когда всё неопределённо, нелогично и противоречиво, кроме чувства, которое руководит сном, так и в этом общении, противоречащем всем законам разума, сами слова были не последовательными и ясными, а только чувство, которое их подсказывало.

Наташа рассказала Пьеру о жизни и делах своего брата, о том, как она страдала и тосковала в его отсутствие, о том, как она
любила Мэри и как Мэри во всех отношениях была лучше её.  Говоря это, Наташа искренне признавала превосходство Мэри.
превосходство, но в то же время, говоря, что это она сделала спроса на
Пьеру, что он должен, все же, предпочитают ее к Марии и ко всем
другие женщины, и что теперь, особенно после того, видеть многих женщин в
Петербург, он должен сказать ей об этом заново.

Пьер, отвечая на слова Nat;sha, рассказал ей, как невыносимо было
познакомиться дамы на обеды и балы в Петербурге.

— Я совсем разучился разговаривать с дамами, — сказал он. — Это было просто скучно. Кроме того, я был очень занят.

 Наташа пристально посмотрела на него и продолжила:

«Мэри так прекрасна, — сказала она. — Как она понимает детей! Как будто видит их насквозь. Вчера, например, Митя был такой непослушный...»


«Как он похож на отца», — перебил Пьер.

 Наташа знала, почему он упомянул о сходстве Мити с Николаем:
ему было неприятно вспоминать о ссоре с шурином, и он хотел узнать, что об этом думает Наташа.

«У Николаса есть слабость: он никогда не соглашается с тем, что не является общепринятым. Но я понимаю, что вы цените то, что открывает новые горизонты», — сказала она, повторяя слова, которые однажды произнёс Пьер.

— Нет, главное, что для Николая идеи и рассуждения — это
развлечение, почти игра, — сказал Пьер. — Например, он
собирает библиотеку и взял за правило не покупать новую книгу,
пока не прочитает ту, что уже купил, — Сисмонди, Руссо и
Монтескьё, — добавил он с улыбкой. — Ты же знаешь, как я... —
начал он смягчать сказанное, но Наташа перебила его, показав,
что в этом нет необходимости.

«Значит, вы говорите, что идеи для него — это развлечение...»

«Да, а для меня всё остальное — серьёзно. Всё время, что я провёл в Петербурге, я...»
я видел всех как во сне. Когда я погружаюсь в какую-нибудь мысль, всё остальное становится
просто развлечением».

«Ах, как жаль, что меня не было рядом, когда ты знакомился с детьми», — сказала
Наташа. «Кто был в наибольшем восторге? Лиза, я уверена».

«Да», — ответил Пьер и продолжил говорить о том, что было у него на уме. «Николай
говорит, что нам не следует думать. Но я ничего не могу с собой поделать. Кроме того, когда я был в Петербурге, я чувствовал (могу вам это сказать), что без меня всё дело развалится — каждый тянул в свою сторону. Но мне удалось их всех объединить; и тогда моя идея стала такой ясной и простой. Понимаете,
Я не говорю, что мы должны противостоять тому или иному. Мы можем ошибаться.
 Я говорю: «Возьмитесь за руки, те, кто любит правое дело, и пусть будет только одно знамя — знамя деятельной добродетели». Князь Сергей — прекрасный и умный человек.


 Наташа не сомневалась в величии идеи Пьера, но одно смущало её. «Может ли такой важный и необходимый для общества человек быть ещё и моим мужем? Как это произошло?» Она хотела высказать ему свои сомнения. «Кто теперь может решить, действительно ли он умнее всех остальных?» — спросила она себя и перебрала в памяти всех тех
кого Пьер уважал больше всего. Судя по тому, что он говорил, он никого не уважал так сильно, как Платона Каратаева.


«Знаешь, о чём я думаю? — спросила она. О Платоне
Каратаеве. Как ты думаешь, одобрил бы он тебя сейчас?»

 Пьер нисколько не удивился этому вопросу. Он понимал ход мыслей своей жены.


«Платон Каратаев?» повторил он и задумался, видимо, искренно
пытаясь представить отзыв Karat;ev по этому вопросу. “Он бы не
понял... но, возможно, он бы”.

“ Я ужасно люблю тебя! - Вдруг сказала Наташа. “ Ужасно, ужасно!

— Нет, он бы не одобрил, — сказал Пьер, подумав. — А вот что бы он одобрил, так это нашу семейную жизнь. Он всегда так стремился
находить во всём благопристойность, счастье и покой, и я бы
гордился тем, что он увидел бы нас. Вот ты говоришь о моём
отсутствии, но ты не поверишь, какие особые чувства я испытываю
к тебе после разлуки...»

 — Да, я думаю... — начала Наташа.

— Нет, дело не в этом. Я никогда не перестану любить тебя. И сильнее любить уже невозможно, но это что-то особенное... Да, конечно... — он не договорил, потому что их взгляды сказали всё остальное.

— Какая чепуха, — вдруг вскрикнула Наташа, — медовый месяц, и что самое большое счастье бывает сначала! Напротив, теперь самое лучшее. Только бы ты не уезжал! Помнишь, как мы поссорились? И это всегда была моя вина. Всегда моя. А из-за чего мы поссорились — я даже не помню!

 — Всегда из-за одного и того же, — сказал Пьер с улыбкой. “Ревность...”

“Не говори так! Я этого не вынесу!” Закричала Наташа, и глаза ее сверкнули
холодно и мстительно. “Вы видели ее?” - добавила она после паузы.

“Нет, а если бы и видела, то не узнала бы ее”.

Некоторое время они молчали.

«О, знаешь? Пока вы разговаривали в кабинете, я смотрела на тебя, — начала Наташа, явно желая развеять сгустившуюся между ними тучу. — Вы с ним как две капли воды похожи — как мальчик». (Она имела в виду своего маленького сына.) «О, мне пора к нему... Молоко пришло... Но мне жаль тебя покидать».

Несколько секунд они молчали. Затем, внезапно повернувшись друг к другу, они одновременно заговорили. Пьер начал с самодовольством и энтузиазмом, а Наташа — с тихой, счастливой улыбкой.
Перебив друг друга, они оба замолчали, чтобы дать другому возможность продолжить.
- Нет.

Что ты сказал? Продолжай, продолжай.""Нет." Что ты сказал?”

“Нет, вы продолжайте, я несла вздор”, - сказала Наташа.

Пьер закончил то, что начал. Это было продолжение его самодовольных
размышлений о своем успехе в Петербурге. В тот момент ему показалось, что он избран, чтобы указать новое направление всему российскому обществу и всему миру.


«Я лишь хотел сказать, что идеи, которые приводят к великим результатам, всегда просты. Моя главная мысль заключается в том, что если порочные люди объединятся и
если вы создадите власть, то честные люди должны сделать то же самое. Теперь это просто.
достаточно.

“Да”.

“И что вы собирались сказать?”

“Я? Только чушь.”

“Но все-таки?”

“О, ничего, только пустяк”, - сказала Наташа, улыбаясь еще лучезарнее.
“Я только хотела рассказать тебе о Петье: сегодня приходила медсестра, чтобы забрать его у меня.
он засмеялся, закрыл глаза и прижался ко мне. Я уверена,
он думал, что прячется. Ужасно мило! Ну вот, теперь он плачет. Ну что ж,
до свидания!” - и она вышла из комнаты.


Тем временем внизу, в спальне юного Николаса Болконски, зажглась маленькая лампа.
горел, как обычно. (Мальчик боялся темноты, и они не могли его от этого отучить.)
Дессаль спал, подложив под голову четыре подушки, и его римский нос ритмично храпел. Маленький Николя, который только что проснулся в холодном поту, сел в кровати и уставился перед собой широко раскрытыми глазами. Он очнулся от ужасного сна. Ему приснилось,
что они с дядей Пьером в шлемах, подобных тем, что были изображены на
его «Плутархе», возглавляют огромную армию. Армия состояла из белых
наклонных линий, которые заполняли воздух, как паутина, парящая в
осень, которую Дессаль называл fils de la Vi;rge. Впереди была
Слава, похожая на эти нити, но более плотная. Они с
Пьером летели легко и радостно, приближаясь к своей
цели. Внезапно нити, которые их несли, ослабли и запутались, и
двигаться стало трудно. И дядя Николас предстал перед ними в
суровой и угрожающей позе.

— Это ты сделал? — спросил он, указывая на разбитую сургучную печать и перья.
 — Я любил тебя, но у меня приказ от Аракчеева, и я убью
тот из вас, кто сделает первый шаг». Маленький Николай обернулся, чтобы посмотреть на Пьера, но Пьера уже не было. На его месте был его отец — князь Андрей, и у его отца не было ни лица, ни фигуры, но он существовал, и когда маленький Николай увидел его, он потерял сознание от любви:
он почувствовал себя бессильным, вялым и бесформенным. Отец ласкал его и жалел. Но дядя Николай подходил к ним всё ближе и ближе. Ужас охватил юного Николая, и он проснулся.

«Мой отец!» — подумал он. (Хотя в доме было два хороших портрета принца
Эндрю, Николас никогда не представлял его в человеческом обличье.) «Мой
Отец был со мной и ласкал меня. Он одобрял меня и дядю Пьера. Что бы он ни сказал мне, я сделаю это. Муций Сцевола обжёг себе руку. Почему бы и со мной не случилось то же самое? Я знаю, они хотят, чтобы я учился. И я буду учиться. Но однажды я закончу обучение и тогда что-нибудь сделаю. Я лишь молю Бога, чтобы со мной случилось что-то подобное тому, что случилось с людьми Плутарха, и я поступлю так же, как они. Я сделаю лучше. Все узнают меня, полюбят меня и будут восхищаться мной!» И вдруг его грудь заходила ходуном от рыданий, и он заплакал.

«Ты болен?» — услышал он голос Дессаля.

 «Нет», — ответил Никола и откинулся на подушку.

 «Он хороший и добрый, и я его люблю!» — подумал он о Дессале.
 «Но дядя Пьер! О, какой он замечательный человек! А мой отец? О, отец, отец! Да, я сделаю что-нибудь такое, чем был бы доволен даже он...»





ВТОРОЙ ЭПИЛОГ




ГЛАВА I

История — это жизнь народов и человечества. Постичь и выразить словами, описать непосредственно жизнь человечества или даже отдельного народа кажется невозможным.

Все античные историки использовали один и тот же метод для описания и анализа, казалось бы, неуловимого — жизни народа. Они описывали деятельность отдельных людей, которые управляли народом, и считали, что деятельность этих людей отражает деятельность всего народа.

 Вопрос: как отдельные люди заставляли народы действовать так, как они хотели, и чем руководствовалась воля этих людей? Древние
люди поклонялись божеству, которое подчиняло народы воле
избранного человека и направляло волю этого избранного человека
для достижения предопределённых целей.

Для древних эти вопросы решались верой в непосредственное участие божества в делах людей.

 Современная история в теории отвергает оба этих принципа.

 Казалось бы, отвергнув веру древних в подчинение человека божеству и в предопределённую цель, к которой ведут народы, современная история должна изучать не проявления власти, а причины, которые её порождают.  Но современная история этого не делает. Теоретически отвергнув точку зрения древних, на практике он по-прежнему следует ей.

Вместо людей, наделённых божественной властью и напрямую следующих воле Бога, современная история дала нам либо героев, наделённых
необычайными, сверхчеловеческими способностями, либо просто
самых разных людей, от монархов до журналистов, которые ведут за собой массы. Вместо прежних божественно установленных целей еврейского, греческого или римского народов, которые, по мнению древних историков, олицетворяли прогресс человечества, современная история выдвинула свои собственные цели — благосостояние французского, немецкого или английского народа или, в самом общем смысле,
о благополучии и цивилизации человечества в целом, под которыми обычно
подразумевается благополучие и цивилизация народов, населяющих небольшую северо-западную часть
большого континента.

Современная история отвергла верования древних, не заменив их новой концепцией, и логика ситуации вынудила историков, после того как они, по всей видимости, отвергли божественное происхождение власти королей и «судьбу» древних, прийти к тому же выводу другим путём, то есть признать (1) существование наций, управляемых отдельными людьми, и (2) наличие известной цели, к которой эти люди стремятся.
Народы и человечество в целом стремятся к этому.

 В основе трудов всех современных историков от Гиббона до Бакла, несмотря на кажущиеся разногласия и очевидную новизну их взглядов, лежат два старых, неизбежных предположения.

В первую очередь историк описывает деятельность отдельных личностей,
которые, по его мнению, управляли человечеством (один историк считает
такими людьми только монархов, генералов и министров, в то время как
другой включает в этот список также ораторов, учёных, реформаторов, философов и поэтов).
Во-вторых, предполагается, что цель, к которой движется человечество, известна историкам: для одних из них этой целью является величие Римской, Испанской или Французской империи, для других — свобода, равенство и определённая форма цивилизации в небольшом уголке мира под названием Европа.


В 1789 году в Париже вспыхивает восстание; оно разрастается, распространяется и выражается в движении народов с запада на восток. Несколько раз она движется на восток и сталкивается с противодействием, направленным с востока на запад.
В 1812 году она достигает своей крайней точки — Москвы, а затем с поразительной
По закону симметрии встречное движение происходит с востока на запад, привлекая к себе, как и первое движение, народы Центральной Европы.
Встречное движение достигает начальной точки первого движения на западе — Парижа — и затихает.

За эти двадцать лет огромное количество полей осталось невозделанными, дома были сожжены, торговля изменила направление, миллионы людей мигрировали, обеднели или разбогатели, а миллионы христиан, исповедующих закон любви к ближнему, убивали друг друга.

 Что всё это значит? Почему это произошло? Что заставило этих людей сжечь
Почему люди грабили дома и убивали своих собратьев? Каковы были причины этих событий?
 Какая сила заставляла людей так поступать? Это инстинктивные, простые и самые законные вопросы, которые человечество задаёт себе, сталкиваясь с памятниками и традициями того периода.


В поисках ответа на эти вопросы здравый смысл человечества обращается к исторической науке, цель которой — помочь народам и человечеству познать самих себя.

Если бы история сохранила представления древних, она бы гласила, что Бог, чтобы вознаградить или наказать свой народ, дал Наполеону власть и
направил бы свою волю на достижение божественных целей, и этот ответ был бы ясным и исчерпывающим. Можно верить или не верить в божественное предназначение Наполеона, но для любого верующего в это в истории того периода не было бы ничего непонятного и противоречивого.

 Но современная история не может дать такого ответа. Наука не признаёт
представлений древних о непосредственном участии божества
в человеческих делах, и поэтому история должна давать другие ответы.

Современная история, отвечая на эти вопросы, говорит: вы хотите знать, что означает это движение, что его вызвало и какая сила породила эти события? Тогда слушайте:

 «Людовик XIV был очень гордым и самоуверенным человеком; у него были такие-то и такие-то любовницы и такие-то и такие-то министры, и он плохо управлял Францией. Его потомки были слабыми людьми и тоже плохо управляли Францией. У них были такие-то и такие-то фавориты и такие-то и такие-то любовницы. Более того, в то время некоторые люди писали книги. В конце XVIII века
в Париже было несколько десятков мужчин, которые начали говорить обо всём
люди стали свободными и равными. Из-за этого люди по всей Франции начали
резать и топить друг друга. Они убили короля и многих других
людей. В то время во Франции жил гениальный человек — Наполеон.
Он победил всех и везде — то есть убил много людей, потому что был великим гением. И по какой-то причине он отправился убивать африканцев и убивал их так хорошо, был таким хитрым и мудрым, что, когда вернулся в
Во Франции он приказал всем подчиняться ему, и все подчинились.
Став императором, он снова отправился убивать людей в Италии, Австрии и
и Пруссия. И там он тоже убил очень много людей. В России был император Александр, который решил навести порядок в Европе и поэтому воевал с Наполеоном. В 1807 году он внезапно подружился с Наполеоном, но в 1811 году они снова поссорились и снова начали убивать людей. Наполеон привёл в Россию шестьсот тысяч солдат и захватил Москву; затем он внезапно бежал из Москвы, а император
Александр, следуя советам Штейна и других, объединил Европу, чтобы
вооружиться против нарушителя её спокойствия. Все союзники Наполеона внезапно
стали его врагами, и их войска двинулись против свежих сил, которые он собрал. Союзники нанесли Наполеону поражение, вошли в Париж, вынудили Наполеона отречься от престола и отправили его на остров Эльба, не лишив его титула императора и оказывая ему всяческое почтение, хотя за пять лет до этого и год спустя все они считали его преступником и разбойником.
 Затем начал править Людовик XVIII, который до этого был посмешищем как для французов, так и для союзников. И Наполеон, проливая слёзы перед своей Старой гвардией, отрекся от престола и отправился в изгнание. Затем
искусные государственные деятели и дипломаты (особенно Талейран, которому
удалось сесть в определённое кресло раньше всех и тем самым
расширить границы Франции) вели переговоры в Вене и этими
переговорами делали народы счастливыми или несчастными. Внезапно
дипломаты и монархи чуть не поссорились и уже были готовы
снова отдать приказ своим армиям убивать друг друга, но тут во
Францию прибыл Наполеон с батальоном, и французы, которые его
ненавидели, тут же подчинились ему. Но монархи стран-союзниц были
Он разозлился на это и снова отправился сражаться с французами. И они победили гения Наполеона и, внезапно признав его разбойником, отправили на остров Святой Елены. И изгнанник, разлученный с любимой  Францией, столь дорогой его сердцу, умер медленной смертью на той скале и завещал свои великие дела потомкам. Но в Европе началась реакция, и все монархи снова стали угнетать своих подданных.

Было бы ошибкой считать это иронией — карикатурой на исторические хроники. Напротив, это очень мягкое выражение
противоречивые ответы, не отвечающие на вопросы, которые дают все историки, от составителей мемуаров и историй отдельных государств до авторов всеобщей истории и новых историй культуры того периода.

 Странность и абсурдность этих ответов проистекают из того, что современная история, подобно глухому, отвечает на вопросы, которые никто не задавал.

Если цель истории — описать движение человечества и народов, то первый вопрос, без ответа на который все остальные будут непонятны, звучит так: что такое
сила, которая движет народами? На этот вопрос современная история с трудом отвечает
либо тем, что Наполеон был великим гением, либо тем, что Людовик XIV был очень
гордым, либо тем, что определённые писатели написали определённые книги.

 Всё это может быть правдой, и человечество готово с этим согласиться, но это не то, о чём спрашивалось. Всё это было бы интересно, если бы мы признавали божественную
силу, которая существует сама по себе и всегда последовательно
направляет свои народы через Наполеонов, Людовиков и писателей.
Но мы не признаём такой силы, и поэтому, прежде чем говорить о Наполеонах, Людовиках и
Авторы должны показать нам связь, существующую между этими людьми и движением народов.

Если вместо божественной силы появилась какая-то другая, то следует объяснить, в чём заключается эта новая сила, ведь весь интерес истории заключается именно в этой силе.

История, похоже, предполагает, что эта сила очевидна и известна каждому. Но, несмотря на все желание считать это известным, любой, кто читает много исторических трудов, не может не сомневаться в том, действительно ли эта новая сила, которую так по-разному понимают сами историки, хорошо известна всем.





ГЛАВА II
Какая сила движет народами?

Историки-биографы и историки отдельных народов понимают эту силу как власть, присущую героям и правителям. В их повествованиях
события происходят исключительно по воле Наполеона, Александра или вообще тех людей, которых они описывают. Ответы таких историков на вопрос о том, какая сила вызывает события,
удовлетворительны только до тех пор, пока на каждое событие приходится по одному историку.
Как только историки разных национальностей и направлений начинают
Когда историки описывают одно и то же событие, их ответы сразу же теряют всякий смысл, потому что все они понимают эту силу не только по-разному, но зачастую и совершенно противоречиво. Один историк говорит, что событие было вызвано властью Наполеона, другой — что оно было вызвано властью Александра, третий — что оно было вызвано властью какого-то другого человека.
 Кроме того, историки такого рода противоречат друг другу даже в том, что касается силы, на которой основывалась власть того или иного человека. Тьер, бонапартист, говорит, что Наполеон
Его власть основывалась на его добродетели и гениальности. Ланфри, республиканец, говорит, что она основывалась на его хитрости и обмане народа. Таким образом, историки этого направления, взаимно уничтожая позиции друг друга, разрушают понимание силы, которая порождает события, и не дают ответа на главный вопрос истории.

 Авторы всеобщей истории, изучающие все народы, похоже, признают, насколько ошибочным является мнение историков-специалистов о силе, которая порождает события. Они не признают, что это сила, присущая
не как результат действий героев и правителей, а как результат взаимодействия множества различных сил. Описывая войну или покорение народа,
историк ищет причину события не во власти одного человека, а во взаимодействии множества людей, связанных с этим событием.


Согласно этой точке зрения, власть исторических личностей, представляемая как результат взаимодействия множества сил, больше не может рассматриваться как сила, которая сама по себе порождает события. Тем не менее в большинстве случаев историки по-прежнему используют концепцию власти как силы, которая сама по себе
Они производят события и рассматривают их как их причину. В их изложении исторический персонаж сначала является продуктом своего времени, а его сила — лишь результатом действия различных сил, а затем его сила сама становится силой, производящей события. Гервинус, Шлоссер и другие, например, в одно время доказывали, что Наполеон был продуктом революции, идей 1789 года и так далее, а в другое прямо говорили, что кампания 1812 года и другие вещи, которые им не нравятся, были просто результатом ошибочной воли Наполеона, а сами идеи 1789 года были подавлены.
развитие по прихоти Наполеона. Идеи Революции и общий дух эпохи породили власть Наполеона. Но власть Наполеона подавила идеи Революции и общий дух эпохи.

 Это любопытное противоречие неслучайно. Оно возникает не только на каждом шагу, но и во всех описаниях всеобщей истории, которые представляют собой цепочку таких противоречий. Это противоречие возникает потому, что, вступив в область анализа, всеобщую историю можно понять лишь наполовину.

Чтобы найти составляющие силы, равные суммарной или результирующей силе, необходимо
Сумма составляющих должна равняться результирующей. Это условие никогда не соблюдается историками-универсалами, и поэтому, чтобы объяснить результирующую силу, они вынуждены допускать, помимо недостающих составляющих, ещё одну необъяснимую силу, влияющую на результирующее действие.

 Историки-специалисты, описывающие кампанию 1813 года или реставрацию Бурбонов, прямо утверждают, что эти события были вызваны волей Александра. Но историк-энциклопедист Гервинус, опровергая это мнение историка-специалиста, пытается доказать, что кампания
1813 год и реставрация Бурбонов были обусловлены не только волей Александра, но и деятельностью Штейна, Меттерниха, мадам де Сталь, Талейрана, Фихте, Шатобриана и других. Историк, очевидно, раскладывает власть Александра на составляющие: Талейран,
Шатобриан и остальные — но сумма составляющих, то есть
взаимодействий Шатобриана, Талейрана, мадам де Сталь и других,
очевидно, не равна результату, а именно явлению, при котором миллионы французов подчиняются Бурбонам. То, что Шатобриан,
Мадам де Сталь и другие говорили друг другу определённые вещи, которые
влияли на их взаимоотношения, но не объясняли, почему миллионы людей подчинялись им. И поэтому, чтобы объяснить, как из этих отношений
выросло подчинение миллионов людей, то есть как
составляющие силы, равные одной А, дали результирующую,
равную тысяче А, историк снова вынужден обратиться к
власти — силе, которую он отрицал, — и признать её
результирующей сил, то есть он должен допустить наличие
необъяснимой силы, действующей на результирующую. И это
Именно так поступают универсальные историки, и, следовательно, они не только противоречат историкам-специалистам, но и противоречат сами себе.

 Крестьяне, не имея чёткого представления о причинах дождя, говорят в зависимости от того, хотят они дождя или хорошей погоды: «Ветер разогнал тучи», или «Ветер нагнал тучи». Точно так же и универсальные историки
иногда, когда им это выгодно и соответствует их теории, говорят, что власть — это результат событий, а иногда, когда они хотят доказать что-то другое, говорят, что власть порождает события.

Третий класс историков — так называемые историки культуры — идёт по пути, проложенному историками-универсалами, которые иногда рассматривают писателей и женщин как силы, влияющие на ход событий.
Они снова считают, что эта сила — нечто совершенно иное. Они видят её в том, что называется культурой, — в умственной деятельности.

Историки культуры весьма последовательны в своих взглядах на своих предшественников, авторов всеобщей истории.
Если исторические события можно объяснить тем, что определённые люди относились друг к другу так или иначе, то почему бы не объяснить их тем, что
такие-то и такие-то люди написали такие-то и такие-то книги? Из огромного количества
признаков, сопровождающих каждое жизненное явление, эти историки
выбирают признак интеллектуальной деятельности и говорят, что этот
признак является причиной. Но, несмотря на их попытки доказать,
что причиной событий является интеллектуальная деятельность,
лишь с большой натяжкой можно признать, что существует какая-либо
связь между интеллектуальной деятельностью и движением народов,
и ни в коем случае нельзя признать, что интеллектуальная деятельность
управляет действиями людей, поскольку эта точка зрения не подтверждается
такие факты, как жестокие убийства во время Французской революции, ставшие результатом доктрины о равенстве людей, или жестокие войны и казни, ставшие результатом проповеди любви.


Но даже если признать верными все хитроумно придуманные аргументы, которыми наполнены эти истории, — признать, что народами управляет некая неопределённая сила, называемая идеей, — главный вопрос истории всё равно останется без ответа, и прежняя власть монархов, влияние советников и других людей, появившихся благодаря всеобщему
Историки добавляют ещё одну, более новую силу — идею, связь которой с массами требует объяснения. Можно понять, что Наполеон обладал властью и что события происходили по его воле; приложив некоторые усилия, можно даже представить, что Наполеон вместе с другими факторами был причиной какого-то события; но как книга «Общественный договор» повлияла на то, что французы начали топить друг друга, невозможно понять без объяснения причинно-следственной связи между этой новой силой и событием.

Несомненно, между всеми, кто живёт в одно и то же время, существует какая-то связь
таким образом, можно найти некоторую связь между интеллектуальной
деятельностью людей и их историческими движениями, точно так же, как такая
связь может быть обнаружена между движениями человечества и коммерцией,
рукоделие, садоводство или что-нибудь еще, что вам заблагорассудится. Но трудно понять, почему историки культуры считают интеллектуальную
деятельность причиной или
выражением всего исторического движения.
Только следующие соображения могли привести историков к такому
заключению: (1) что история пишется учеными людьми, и так оно и есть
естественным и приятным для них, чтобы думать, что деятельность их класса
поставляет основание движения всего человечества, точно так же, как аналогичные
вера является естественным и приемлемым для торговцев, земледельцев и воинов
(если они не выражают ее, что это просто потому, что торговцы и солдаты
не пишут истории), и (2) что духовная деятельность, просвещение,
цивилизация, культура, идеи, все неясные, неопределенные понятия
под чьими знаменами он очень прост в использовании слова, имеющие еще менее
определенный смысл, и которая, следовательно, может быть легко внедрена в любой
теория.

Но если не говорить о внутреннем качестве подобных историй
(которые, возможно, даже могут быть кому-то полезны), то
истории культуры, к которым всё больше приближаются все общие
истории, примечательны тем, что после серьёзного и тщательного
изучения различных религиозных, философских и политических
доктрин как причин событий, как только им приходится описывать
реальное историческое событие, например, кампанию 1812 года, они
невольно описывают её как результат применения силы — и говорят
очевидно, что это было результатом воли Наполеона. Говоря так,
историки культуры невольно противоречат самим себе и показывают, что
новая сила, которую они изобрели, не объясняет того, что происходит в
истории, и что историю можно объяснить, только введя силу
который они, по-видимому, не признают.





ГЛАВА III

Движется локомотив. Кто-то спрашивает: “Что им движет?” Крестьянин отвечает:
им движет дьявол. Другой человек говорит, что локомотив движется, потому что у него крутятся колёса. Третий утверждает, что причина его движения — дым, который уносит ветер.

Крестьянин непреклонен. Он придумал исчерпывающее объяснение.
Чтобы опровергнуть его, кто-то должен был бы доказать ему, что дьявола не существует,
или другой крестьянин должен был бы объяснить ему, что локомотив приводит в движение не дьявол,
а немец. Только тогда, в результате противоречия, они поймут, что оба ошибаются. Но тот, кто
говорит, что причиной является движение колёс, опровергает сам себя,
ведь, начав анализировать, он должен продолжить и объяснить, почему
колёса вращаются, и так до тех пор, пока он не дойдёт до первопричины
Движение локомотива обусловлено давлением пара в котле.
Он не имеет права останавливаться в поисках причины. Человек, который объясняет движение локомотива тем, что дым уходит назад, заметил, что колёса не дают объяснения, и ухватился за первый попавшийся ему на глаза признак, предложив его в качестве объяснения.


Единственная концепция, которая может объяснить движение локомотива, — это концепция силы, соизмеримой с наблюдаемым движением.

Единственная концепция, которая может объяснить миграцию народов, — это
о какой-то силе, соизмеримой со всем движением народов.

 Однако для обоснования этой концепции разные историки прибегают к силам разного рода, и все они несоизмеримы с наблюдаемым движением.
Некоторые видят в ней силу, непосредственно присущую героям, как крестьянин видит дьявола в локомотиве; другие — силу, возникающую в результате действия нескольких других сил, как движение колёс; третьи — интеллектуальное влияние, как уходящий дым.

Пока истории пишутся об отдельных людях, будь то
Цезари, Александры, Лютеры или Вольтеры, а не истории всех, абсолютно всех тех, кто принимал участие в каком-либо событии, — вот что такое история.
Невозможно описать движение человечества без представления о силе, заставляющей людей направлять свою деятельность на достижение определённой цели.
И единственная такая сила, известная историкам, — это власть.

Эта концепция — единственная опора, с помощью которой можно работать с историческим материалом в его нынешнем изложении.
Тот, кто отказывается от этой опоры, как это сделал Бакл, не найдя другого метода
Обращаясь к историческому материалу, он просто лишает себя единственного возможного способа работы с ним. Необходимость концепции власти для объяснения исторических событий лучше всего демонстрируют сами универсальные историки и историки культуры, поскольку они на словах отвергают эту концепцию, но неизбежно прибегают к ней на каждом шагу.

 В своих исследованиях человечества историческая наука до сих пор подобна деньгам в обращении — бумажным деньгам и монетам. Биографии и специальные национальные истории подобны бумажным деньгам. Их можно использовать и
могут распространяться и выполнять свою функцию, не причиняя никому вреда и даже принося пользу, до тех пор, пока никто не задаётся вопросом, что за безопасность за ними стоит.
Стоит только перестать задаваться вопросом, как воля героев порождает события, и такие истории, как у Тьера, станут интересными и поучительным и, возможно, даже немного поэтичными. Но точно так же, как возникают сомнения в реальной
ценности бумажных денег либо из-за того, что их легко изготовить и их
выпускается слишком много, либо из-за того, что люди пытаются обменять
их на золото, так и возникают сомнения в реальной ценности подобных историй либо из-за
слишком много их написано или потому, что в простоте душевной
кто-то задаётся вопросом: с какой силой Наполеон это сделал? — то есть хочет
обменять нынешние бумажные деньги на настоящее золото, имеющее
смысл.

 Авторы всеобщей истории и истории культуры похожи на людей, которые,
признавая недостатки бумажных денег, решают заменить их деньгами из
металла, удельный вес которого меньше, чем у золота. Из него действительно
можно сделать звенящие монеты, но не более того. Бумажные деньги могут обмануть невежд, но никого не обманешь
жетоны из недрагоценного металла, которые ничего не стоят, а только звенят. Как золото является золотом только в том случае, если оно пригодно не только для обмена, но и для использования,
так и универсальные историки будут ценными только тогда, когда они смогут ответить на главный вопрос истории: что такое власть? Универсальные историки дают противоречивые ответы на этот вопрос, в то время как историки культуры уклоняются от него и отвечают совсем по-другому. А в качестве платёжного средства
поддельное золото можно использовать только среди группы людей, которые согласны
принимать его за золото, или среди тех, кто не знает о природе
Золото, как и универсальные историки и историки культуры, не отвечающие на главный вопрос человечества, служат валютой для каких-то собственных целей, но только в университетах и среди массы читателей, которым нравится то, что они называют «серьёзным чтением».





 ГЛАВА IV

Отказавшись от представлений древних о божественном
подчинении воли народа какому-то избранному человеку и подчинении
воли этого человека божеству, история не может сделать ни шагу без
противоречий, пока не выберет одно из двух: либо возвращение
к прежней вере в прямое вмешательство Божества в дела людей
или к определённому объяснению значения силы, порождающей
исторические события и называемой «властью».

 Возвращение к первому невозможно, вера была разрушена;
поэтому необходимо объяснить, что подразумевается под властью.

 Наполеон приказал собрать армию и отправиться на войну. Мы настолько привыкли к этой идее, что вопрос:
Почему шестьсот тысяч человек отправились на войну, когда Наполеон произнёс
определённые слова, кажется нам бессмысленным. У него была власть, и его приказы выполнялись.

Этот ответ вполне удовлетворителен, если мы верим, что власть была дана ему Богом. Но как только мы перестаём в это верить, становится необходимым определить, что представляет собой власть одного человека над другими.

Это не может быть прямая физическая власть сильного над слабым —
господство, основанное на применении физической силы или угрозе её применения, как в случае с Гераклом;
это также не может быть основано на моральной силе, как полагают некоторые историки, говоря, что главные исторические фигуры — это герои, то есть люди, наделённые особыми
сила души и разума, называемая гением. Эта сила не может основываться на преобладании моральной силы, ибо, не говоря уже о таких героях, как
Наполеон, о моральных качествах которого мнения сильно расходятся, история показывает нам, что ни Людовик XI, ни Меттерних, правившие миллионами людей, не обладали какими-то особыми моральными качествами, а, напротив, были в целом морально слабее любого из миллионов, которыми они правили.

Если источник силы не в физической и не в моральной
качества того, кто им обладает, очевидно, следует искать в
в другом месте — в отношении к народу того, кто обладает властью.

 Именно так власть понимается наукой юриспруденцией,
тем обменным банком истории, который предлагает обменять
историческое понимание власти на настоящее золото.

 Власть — это коллективная воля народа, переданная с явного или молчаливого согласия избранным им правителям.

В области юриспруденции, которая занимается обсуждением того, как могли бы быть устроены государство и власть, если бы всё это можно было устроить, всё предельно ясно; но когда дело касается истории, то
Определение власти требует пояснений.

 Наука юриспруденция рассматривает государство и власть так же, как древние рассматривали огонь, то есть как нечто абсолютно существующее. Но для истории государство и власть — это всего лишь явления, так же как для современной физики огонь — это не элемент, а явление.

Из этого фундаментального различия между точкой зрения, которой придерживается история, и точкой зрения, которой придерживается юриспруденция, следует, что юриспруденция может с точностью сказать, как, по её мнению, должна быть устроена власть и что такое власть, существующая неизменно вне времени, но на вопросы истории она ответить не может
о значении изменений власти во времени она не может сказать ничего.


Если власть — это коллективная воля народа, переданная его правителю, то был ли Пугачёв выразителем воли народа? Если нет, то почему Наполеон I был преступником?
Почему Наполеон III был преступником, когда его взяли в плен в Булони, и почему позже преступниками стали те, кого он арестовал?

Переносят ли дворцовые перевороты, в которых иногда участвуют всего два или три человека, волю народа на нового правителя? Переносится ли воля народа на его представителей в международных отношениях?
завоеватель? Была ли воля Рейнского союза передана Наполеону в 1806 году? Была ли воля русского народа передана Наполеону в 1809 году, когда наша армия в союзе с французами отправилась воевать с австрийцами?


На эти вопросы возможны три ответа:

Либо предположить (1), что воля народа всегда безоговорочно передаётся избранному им правителю или правителям, и
что поэтому каждое появление новой власти, каждая борьба против уже назначенной власти должны рассматриваться как
посягательство на реальную власть; или (2) что воля народа
передается правителям условно, при определенных и известных
условиях, и показать, что все ограничения, конфликты и даже
уничтожение власти является результатом несоблюдения правителями
условий, при которых им была доверена власть; или (3) что
воля народа делегируется правителям условно, но
что условия неизвестны и неопределенны, и что появление
нескольких авторитетов, их борьба и их падения являются результатом исключительно
от большего или меньшего выполнения правителями этих неизвестных
условий, при которых воля народа передаётся от одних людей другим.


И это три способа, с помощью которых историки объясняют отношение народа к своим правителям.


Некоторые историки — те, о ком уже говорилось, биографы и специалисты по истории, — в своей простоте не понимая вопроса о значении власти, считают, что коллективная воля народа безоговорочно передаётся историческим личностям.
Поэтому, описывая какое-либо отдельное государство, они предполагают, что эта конкретная власть является единственной абсолютной и реальной властью, а любая другая сила, противостоящая ей, — это не власть, а нарушение власти, то есть простое насилие.

 Их теория, подходящая для примитивных и мирных периодов истории, имеет тот недостаток, что в применении к сложным и бурным периодам в жизни народов, когда одновременно возникают различные силы и борются друг с другом, историк-легитимист докажет, что Национальное собрание, Директория и Бонапарт были всего лишь
посягатели на истинную власть, в то время как республиканец и бонапартист будут доказывать:
один — что Конвент, а другой — что Империя были
настоящей властью, а все остальное было посягательством на власть.
 Очевидно, что объяснения, которые дают эти историки, противоречат друг другу и могут удовлетворить только маленьких детей.

Признавая ложность этой точки зрения на историю, другая группа историков утверждает, что власть основана на условном делегировании воли народа его правителям и что исторические лидеры обладают властью
только при условии выполнения программы, которую воля народа предписала им по молчаливому согласию. Но в чём заключается эта программа, историки не говорят, а если и говорят, то постоянно противоречат друг другу.

 Каждый историк, в соответствии со своим представлением о том, что составляет прогресс нации, ищет эти условия в величии, богатстве, свободе или просвещённости граждан Франции или какой-либо другой страны. Но не стоит
упоминать о противоречиях между историками по поводу характера этой
программы — или даже о том, что существовала какая-то единая программа
Условия существуют — исторические факты почти всегда противоречат этой теории. Если условия, при которых власть передаётся, заключаются в богатстве, свободе и просвещённости народа, то почему Людовик XIV и Иван Грозный спокойно завершили своё правление, в то время как Людовик XVI и Карл I были казнены своим народом? На этот вопрос историки отвечают, что деятельность Людовика XIV, вопреки программе, привела к тому, что Людовик XVI был казнён. Но почему он не отреагировал на Людовика XIV или Людовика XV — почему он должен был отреагировать только на Людовика XVI? И каков срок действия такого
реакции? На эти вопросы нет и не может быть ответов.
Столь же мало эта точка зрения объясняет, почему на протяжении нескольких столетий коллективная воля не отходила от определённых правителей и их наследников, а затем внезапно в течение пятидесяти лет перешла к Конвенту, Директории, Наполеону, Александру, Людовику XVIII, снова к Наполеону, Карлу X, Луи Филиппу, республиканскому правительству и Наполеону III. При объяснении этих быстрых переходов
народной воли от одного человека к другому, особенно с учётом
Говоря о международных отношениях, завоеваниях и союзах, историки вынуждены признать, что некоторые из этих перемещений не являются обычным волеизъявлением народа, а представляют собой случайности, зависящие от хитрости, ошибок, мастерства или слабости дипломата, правителя или партийного лидера. Таким образом, большая часть исторических событий — гражданские войны, революции и завоевания — представлена этими историками не как результат свободного волеизъявления народа, а как результат плохо направленной воли одного или нескольких человек, то есть
снова как узурпацию власти. И поэтому эти историки также видят и признают исторические события, которые являются исключениями из теории.

 Эти историки напоминают ботаника, который, заметив, что некоторые растения вырастают из семян с двумя семядолями, настаивает на том, что всё, что растёт, прорастает в виде двух листьев, а пальма, гриб и даже дуб, которые вырастают до больших размеров и больше не похожи на два листа, являются отклонениями от теории.

Историки третьего сорта считают, что такова воля народа
Власть передаётся историческим личностям условно, но эти условия нам неизвестны. Они говорят, что исторические личности обладают властью только потому, что исполняют волю народа, которая была им делегирована.

 Но в таком случае, если сила, которая движет народами, заключена не в исторических лидерах, а в самих народах, какое значение имеют эти лидеры?

 Эти историки говорят нам, что лидеры выражают волю народа: деятельность лидеров отражает деятельность народа.

Но в таком случае возникает вопрос, оправдана ли вся деятельность
лидеры служат выражением воли народа или лишь её части. Если вся деятельность лидеров служит выражением воли народа, как полагают некоторые историки, то все подробности придворных скандалов, содержащиеся в биографиях Наполеона или Екатерины, служат выражением жизни нации, что, очевидно, абсурдно. Но если только какая-то конкретная сторона деятельности исторического лидера служит выражением жизни народа, как считают другие так называемые «философствующие» историки, то для определения того, какая
Чтобы понять, как деятельность лидера влияет на жизнь нации, мы должны прежде всего знать, в чём заключается жизнь нации.

 Сталкиваясь с этой трудностью, историки этого направления придумывают какую-нибудь самую туманную, неосязаемую и общую абстракцию, которая может охватить все мыслимые события, и объявляют эту абстракцию целью движения человечества. Наиболее распространённые обобщения, которые используют почти все историки, — это свобода, равенство, просвещение, прогресс, цивилизация и культура. Постулирование некоторого обобщения в качестве цели
Изучая движение человечества, историки обращают внимание на людей, от которых осталось наибольшее количество памятников: королей, министров, генералов, писателей, реформаторов, пап и журналистов — в той мере, в какой, по их мнению, эти личности способствовали или препятствовали этой абстракции.
Но поскольку никоим образом не доказано, что цель человечества состоит в
свободе, равенстве, просвещении или цивилизации, и поскольку связь
народа с правителями и просветителями человечества основана лишь на
произвольном предположении, что коллективная воля народа — это
Всегда, когда речь заходит о людях, которых мы заметили, оказывается, что
деятельность миллионов людей, которые мигрируют, сжигают дома, бросают сельское хозяйство и убивают друг друга, никогда не учитывается в отчёте о деятельности нескольких десятков человек, которые не сжигали дома, не занимались сельским хозяйством и не убивали своих собратьев.

История на каждом шагу доказывает это. Можно ли объяснить брожение умов народов Запада в конце XVIII века и их стремление на Восток деятельностью Людовика XIV, XV и XVI, их любовниц и министров, а также жизнью Наполеона, Руссо, Дидро и Вольтера?
Бомарше и другие?

 Связано ли движение русского народа на восток, в Казань и Сибирь, с особенностями болезненного характера Ивана Грозного и его перепиской с Курбским?

 Связано ли движение народов во времена Крестовых походов с жизнью и деятельностью Годфруа, Людовика и их дам?
Для нас остаётся непостижимым это движение народов с запада на восток без вождей, с толпой бродяг и с Петром-отшельником. И ещё более непостижимым является прекращение этого движения
Движение началось, когда исторические лидеры чётко сформулировали рациональную и священную цель Крестового похода — освобождение Иерусалима. Папы, короли и рыцари призывали народы освободить Святую землю, но люди не шли, потому что неизвестная причина, которая ранее побуждала их к этому, больше не существовала. История Годфруа и миннезингеров, очевидно, не может охватить жизнь народов. И история Годфруа и миннезингеров осталась историей Годфруа и миннезингеров,
но история жизни народов и их стремлений осталась неизвестной.

Ещё меньше история авторов и реформаторов объясняет нам жизнь народов.


История культуры объясняет нам побуждения и условия жизни и мысли писателя или реформатора. Мы узнаём, что Лютер был вспыльчивым и говорил то-то и то-то; мы узнаём, что Руссо был подозрительным и написал такие-то книги; но мы не узнаём, почему после Реформации люди убивали друг друга или почему во время Французской революции они казнили друг друга на гильотине.

 Если мы объединим оба этих вида истории, как это делается в новейших
Историки, у нас будет история монархов и писателей, но не история жизни народов.






Глава V
Жизнь народов не сводится к жизни нескольких человек, потому что связь между этими людьми и народами не установлена.
 Теория о том, что эта связь основана на переносе коллективной воли народа на определённых исторических личностей, является гипотезой, не подтверждённой историческим опытом.

Теория переноса коллективной воли народа на
Исторические личности, возможно, могут многое объяснить в области юриспруденции и быть необходимыми для её целей, но в применении к истории, как только происходят революции, завоевания или гражданские войны, то есть как только начинается история, эта теория ничего не объясняет.

 Теория кажется неопровержимой только потому, что акт передачи народной воли невозможно проверить, ведь он никогда не происходил.

Что бы ни происходило и кто бы ни стоял во главе дел, теория всегда может сказать, что такой-то человек взял на себя руководство, потому что ему была передана коллективная воля.

Ответы, которые эта теория даёт на исторические вопросы, подобны ответам человека, который, наблюдая за движением стада крупного рогатого скота и не обращая внимания на различия в качестве пастбищ в разных частях поля или на то, как пастух подгоняет скот, приписывает направление, в котором движется стадо, тому животному, которое находится во главе.

 «Стадо идёт в этом направлении, потому что животное впереди ведёт его, и коллективная воля всех остальных животных сосредоточена в этом вожаке». Так говорят историки первого класса — те, кто предполагает
безусловная передача народной воли.

 «Если животные, ведущие стадо, меняются, это происходит потому, что коллективная воля всех животных передаётся от одного вожака к другому в зависимости от того, ведёт ли животное стадо в направлении, выбранном всем стадом, или нет». Так отвечают историки, которые считают, что коллективная воля народа передаётся правителям при известных им условиях. (При таком методе наблюдения часто случается, что наблюдатель, под влиянием
Направление, которое он сам предпочитает, он считает правильным, а тех, кто из-за смены направления движения людей оказался не впереди, а сбоку или даже позади, он считает вожаками.)


«Если животные впереди постоянно меняются и направление движения всего стада постоянно меняется, то это происходит потому, что, чтобы следовать заданному направлению, животные передают свою волю животным, которые привлекли их внимание, и чтобы изучить движения стада, мы должны наблюдать за движениями всех заметных животных, движущихся по всем сторонам стада». Так говорят историки третьего поколения, которые считают, что
исторические личности, от монархов до журналистов, как выражение
их эпохи.

 Теория о том, что исторические личности выражают волю народа,
является всего лишь перефразированием — повторением вопроса другими
словами.

 Что вызывает исторические события? Власть. Что такое власть? Власть — это
коллективная воля народа, переданная одному человеку. При каких
условиях воля народа передаётся одному человеку? При условии, что этот человек выражает волю всего народа.
То есть власть — это власть: другими словами, власть — это слово, значение которого мы не понимаем.

Если бы сфера человеческого познания ограничивалась абстрактным мышлением,
то, подвергнув критике объяснение понятия «власть», которое даёт нам юридическая наука, человечество пришло бы к выводу, что власть — это просто слово и не существует в действительности. Но для понимания явлений у человека есть не только абстрактное мышление, но и опыт, с помощью которого он проверяет свои размышления. И опыт говорит нам, что власть — это не просто слово, а реально существующее явление.

Не говоря уже о том, что ни одно описание коллективной деятельности людей не может обойтись без понятия власти, само существование власти
Это подтверждается как историей, так и наблюдением за современными событиями.

Всякий раз, когда происходит какое-либо событие, появляется человек или группа людей, по воле которых это событие, по-видимому, и произошло. Наполеон III издаёт указ, и французы отправляются в Мексику. Король Пруссии и Бисмарк издают указы, и армия входит в Богемию. Наполеон I издаёт указ, и армия входит в Россию. Александр I отдаёт приказ, и французы подчиняются Бурбонам. Опыт показывает нам, что какое бы событие ни произошло, оно всегда связано с волей одного или нескольких людей, которые его предопределили.

Историки, следуя старой привычке признавать божественное вмешательство в дела людей, хотят видеть причину событий в волеизъявлении кого-то, наделённого властью.
Но это предположение не подтверждается ни разумом, ни опытом.

С одной стороны, рефлексия показывает, что выражение воли человека — его слова — это лишь часть общей деятельности, проявляющейся в каком-либо событии, например в войне или революции.
Таким образом, не допуская существования непостижимой, сверхъестественной силы — чуда, — мы не можем признать, что
Слова могут быть непосредственной причиной действий миллионов людей.
 С другой стороны, даже если мы допустим, что слова могут быть причиной событий, история показывает, что выражение воли исторических личностей в большинстве случаев не приводит ни к какому результату, то есть их приказы часто не выполняются, а иногда происходит прямо противоположное тому, что они приказывают.

 Не допуская божественного вмешательства в дела человечества, мы не можем считать «власть» причиной событий.

С точки зрения опыта, власть — это просто отношение
Существует связь между выражением чьей-либо воли и исполнением этой воли другими.

 Чтобы объяснить условия этой связи, мы должны сначала дать определение выражению воли, относя его к человеку, а не к Божеству.

 Если Божество отдаёт приказ, выражает Свою волю, как гласит древняя история, то выражение этой воли не зависит от времени и ни от чего не обусловлено, поскольку Божественность не зависит от событий. Но
если говорить о командах, которые являются выражением воли людей, действующих
во времени и по отношению друг к другу, то для объяснения связи между
Чтобы связать команды с событиями, мы должны восстановить: (1) условие всего происходящего: непрерывность движения во времени как событий, так и человека, который отдаёт команды, и (2) неизбежность связи между человеком, отдающим команды, и теми, кто их выполняет.





 ГЛАВА VI

Только выражение воли Божества, не зависящее от времени, может
относиться к целому ряду событий, происходящих в течение многих лет или
столетий, и только Божество, независимое ни от чего, может Своей
единственной волей определять направление движения человечества; но человек действует
во времени и сам принимает участие в происходящем.

 Восстанавливая первое упущенное условие — условие времени, — мы видим, что ни одна команда не может быть выполнена без предшествующего приказа,
делающего возможным выполнение последней команды.

 Ни одна команда не возникает спонтанно и не охватывает собой целую серию
происшествий; каждая команда следует за другой и никогда не относится
ко всей серии событий, а всегда только к одному моменту события.

Например, когда мы говорим, что Наполеон приказал войскам выступить на войну,
мы объединяем в одном одновременном выражении целую серию последовательных
команд, зависящих друг от друга. Наполеон не мог отдать
приказ о вторжении в Россию и никогда этого не делал. Сегодня он
приказал написать такие-то документы для Вены, Берлина и Петербурга;
завтра — такие-то указы и приказы для армии, флота, комиссариата и так далее, и так далее — миллионы команд, которые образовали целую серию, соответствующую серии событий, приведших французские армии в Россию.

Если бы Наполеон на протяжении всего своего правления отдавал приказы о вторжении
Он потратил на это столько времени и сил, сколько не тратил ни на одно другое начинание, и всё же за всё время своего правления ни разу не попытался осуществить этот замысел, а вместо этого предпринял экспедицию в Россию, с которой, по его мнению, было желательно заключить союз (что он неоднократно и выражал).
Это произошло потому, что в первом случае его приказы не соответствовали ходу событий, а во втором — соответствовали.

 Чтобы приказ был обязательно выполнен, необходимо, чтобы человек приказывал то, что можно выполнить. Но нужно знать, что можно, а что нельзя
Исполнение невозможно не только в случае вторжения Наполеона в Россию, в котором участвовали миллионы людей, но и в самом простом событии,
поскольку в любом случае могут возникнуть миллионы препятствий, мешающих его исполнению. Каждый исполненный приказ — это всегда один из огромного числа
неисполненных. Все невозможные приказы, противоречащие ходу событий, остаются невыполненными. Только возможные приказы
связаны с последовательностью команд, соответствующих ряду событий, и выполняются.

Наше ложное представление о том, что событие вызвано предшествующей ему командой
Это происходит потому, что, когда событие произошло и из тысяч других команд были выполнены те немногие, которые соответствовали этому событию, мы забываем о других командах, которые не были выполнены, потому что не могли быть выполнены. Кроме того, главная причина нашей ошибки в этом вопросе заключается в том, что в исторических отчётах целая серия бесчисленных, разнообразных и незначительных событий, таких как, например, все те, что привели французские войска в Россию, обобщаются в одно событие в соответствии с его результатом.
серия событий, и в соответствии с этим обобщением вся серия команд также обобщается в одно выражениеиздание воли.

Мы говорим, что Наполеон хотел вторгнуться в Россию и вторгся в нее. В
действительности, во всей деятельности Наполеона мы никогда не находим ничего похожего на
выражение этого желания, но находим серию приказов или выражений
его воли, очень разнообразно и неопределенно направленной. Среди длинной череды
невыполненных приказов Наполеона один, касающийся кампании 1812 года,
был выполнен — не потому, что эти приказы чем-то отличались от других,
невыполненных приказов, а потому, что они совпадали с ходом событий,
которые привели французскую армию в Россию; как в трафаретной печати
Та или иная фигура получается не потому, что краска была нанесена с этой стороны или таким образом, а потому, что она была нанесена со всех сторон на фигуру, вырезанную в трафарете.

 Таким образом, изучая временную связь между командами и событиями, мы приходим к выводу, что команда никогда не может быть причиной события, но между ними существует определённая зависимость.

Чтобы понять, в чём заключается эта зависимость, необходимо
восстановить ещё одно упущенное условие для каждой команды, исходящей не от
Божества, а от человека, а именно: человек, отдающий команду, должен
сам принимает участие в событии.

 Такое отношение командира к тем, кем он командует, и есть то, что называется властью. Это отношение заключается в следующем:

 Для совместных действий люди всегда объединяются в определённые группы, в которых, независимо от различий в целях, стоящих перед участниками совместного действия,
отношение между ними всегда одинаковое.

Люди, объединяющиеся в такие группы, всегда устанавливают между собой такие отношения, при которых большее число участников получает более непосредственную долю, а меньшее — менее непосредственную долю в коллективных действиях, ради которых они объединились.

Из всех объединений, в которые люди вступают для совместных действий, одним из самых ярких и наглядных примеров является армия.

Каждая армия состоит из низших чинов — рядовых, которых всегда больше всего; из следующих по старшинству военных чинов — капралов и унтер-офицеров, которых меньше; из ещё более высокопоставленных офицеров, которых ещё меньше, и так далее до высшего военного командования, которое сосредоточено в одном лице.

Военную организацию можно вполне обоснованно сравнить с конусом
основание с наибольшим диаметром состоит из рядовых;
следующая, более высокая и меньшая по размеру часть конуса состоит из следующих
более высоких чинов армии, и так далее до вершины, точка которой
будет обозначать главнокомандующего.

Солдаты, которых больше всего, образуют нижнюю часть конуса и его основание. Солдат сам наносит колющие, режущие, рубящие и поджигающие удары, а также занимается мародёрством и всегда получает приказы о совершении этих действий от вышестоящих лиц; сам он никогда не отдаёт приказов. Младшие офицеры (которых меньше) совершают меньше действий.
Офицеры командуют реже, чем солдаты, но они уже отдают приказы.
Офицер ещё реже действует непосредственно сам, но отдаёт приказы ещё чаще.
Генерал только и делает, что командует войсками, указывает цель и почти никогда сам не использует оружие.
Главнокомандующий никогда не принимает непосредственного участия в боевых действиях, а только отдаёт общие приказы о передвижении войск.
Подобное отношение людей друг к другу наблюдается в любом объединении людей для совместной деятельности — в сельском хозяйстве, торговле и любой администрации.

И вот, не вдаваясь в подробный анализ всех смежных частей
конуса и армейских званий или рангов и должностей в
любом административном или государственном учреждении,
от самого низшего до самого высшего, мы видим закон, согласно
которому люди, чтобы действовать сообща, объединяются в
такие отношения, что чем непосредственнее они участвуют в
совершении действия, тем меньше они могут командовать и тем
больше их число, в то время как чем меньше их непосредственное
участие в самом действии, тем больше они командуют и тем
меньше их число; таким образом, они поднимаются от
от низших чинов до человека на вершине, который принимает наименьшее непосредственное участие в действии и направляет свою деятельность главным образом на командование.


Это отношение тех, кто командует, к тем, кем они командуют, составляет суть понятия «власть».

 Восстановив условия времени, в которых происходят все события,
мы обнаруживаем, что команда выполняется только тогда, когда она связана с соответствующей серией событий. Восстанавливая важнейшее условие
взаимоотношений между теми, кто командует, и теми, кто подчиняется, мы обнаруживаем, что
по самой природе дела те, кто командует, принимают самое незначительное участие в самом действии, и их деятельность направлена исключительно на командование.






Глава VII
Когда происходит какое-то событие, люди высказывают своё мнение и пожелания по поводу него, и, поскольку событие является результатом коллективной деятельности многих людей, какое-то из высказанных мнений или пожеланий обязательно исполнится, пусть и приблизительно. Когда одно из высказанных мнений
оправдывается, это мнение связывается с событием как предшествующая ему команда.

Мужчины тащат бревно. Каждый из них высказывает своё мнение о том, как и куда его тащить. Они утаскивают бревно, и оказывается, что всё сделано так, как сказал один из них. Он отдал приказ. Здесь мы видим власть и влияние в их первичной форме. Человек, который больше всего работал руками, не мог
так много думать о том, что он делает, или размышлять о том, что
может получиться в результате общей деятельности, или командовать
тем, что может получиться в результате общей деятельности. В то же
время человек, который больше командовал, очевидно, меньше работал
руками из-за своей большей вербальной активности.

 Когда большое
собрание людей направляет свою деятельность на достижение общей
Существует ещё более чёткое разделение на тех, кто, поскольку их деятельность связана с руководством и управлением, принимает меньшее участие в непосредственной работе.

 Когда человек работает в одиночку, у него всегда есть определённый набор мыслей, которые, как ему кажется, направляли его прошлую деятельность, оправдывают его нынешнюю деятельность и помогают ему планировать будущие действия. То же самое происходит, когда
группа людей позволяет тем, кто не принимает непосредственного
участия в деятельности, выдвигать соображения, обоснования и
предположения относительно их коллективной деятельности.

По известным или неизвестным нам причинам французы начали топить и убивать друг друга.
И в соответствии с этим событием появляется его оправдание в виде
веры людей в то, что это было необходимо для благополучия Франции,
свободы и равенства. Люди перестали убивать друг друга, и
это событие сопровождалось его оправданием в виде необходимости
централизации власти, сопротивления Европе и так далее. Люди шли
с запада на восток, убивая себе подобных, и это событие
сопровождалось фразами о славе Франции и низости
Англия и так далее. История показывает нам, что эти оправдания событий не имеют под собой здравого смысла и противоречат друг другу, как в случае с убийством человека в результате признания его прав и убийством миллионов в России ради унижения Англии. Но эти оправдания имеют очень важное значение в своё время.

 Эти оправдания освобождают тех, кто совершает события, от моральной ответственности. Эти временные цели подобны метле, которую крепят перед локомотивом, чтобы расчищать снег с рельсов: они расчищают
моральная ответственность мужчин с их пути.

Без такого обоснования не было бы ответа на самый простой
вопрос, который возникает при изучении каждого исторического события. Как
получается, что миллионы людей совершают коллективные преступления — развязывают войны, убивают и так далее?

При нынешних сложных формах политической и социальной жизни в Европе
можно ли представить себе какое-либо событие, которое не было бы предписано, декретировано или заказано монархами, министрами, парламентами или газетами? Существуют ли какие-либо
коллективные действия, которые не могут быть оправданы с политической точки зрения
в единстве, в патриотизме, в балансе сил или в цивилизации?
Таким образом, каждое происходящее событие неизбежно совпадает с каким-то высказанным желанием и, получая оправдание, представляется результатом воли одного человека или нескольких человек.

 В каком бы направлении ни двигался корабль, впереди него всегда будет заметно движение волн, которые он рассекает. Для тех, кто находится на борту корабля, движение этих волн будет единственным ощутимым движением.

Только внимательно наблюдая за движением этого потока и сравнивая его с движением корабля, мы убеждаемся в том, что
каждая частица этого обусловлена поступательным движением корабля,
и мы заблуждались из-за того, что сами незаметно двигались.


Мы видим то же самое, если наблюдаем за движением исторических персонажей (то есть восстанавливаем неизбежное условие всего происходящего — непрерывность движения во времени) и не упускаем из виду существенную связь исторических личностей с массами.

Когда корабль движется в одном направлении, перед ним возникает одна и та же волна.
Когда он часто поворачивает, волна перед ним тоже поворачивает
часто. Но куда бы она ни повернула, всегда будет волна
предвосхищающая ее движение.

Что бы ни случилось, всегда кажется, что именно это событие было предвидено
и предопределено. Куда бы ни шел корабль, поток воды, который не
направляет и не увеличивает его движение, пенится впереди него и на расстоянии
нам кажется, что он движется не просто сам по себе, но и управляет движением корабля
.

Изучая только те проявления воли исторических личностей, которые в качестве приказов были связаны с событиями, историки предполагали, что события зависели от этих приказов. Но при изучении событий
Изучая самих себя и связь, в которой исторические личности находились с народом, мы обнаружили, что они и их приказы зависели от событий. Неоспоримым доказательством этого вывода является то, что, сколько бы приказов ни было отдано, событие не произойдёт, если для него нет других причин. Но как только событие происходит — каким бы оно ни было, — всегда можно найти среди постоянно выражаемых желаний разных людей те, которые по своему смыслу и времени произнесения связаны с событиями как приказы.

Придя к такому выводу, мы можем прямо и однозначно ответить на два важнейших вопроса истории:


(1) Что такое власть?

(2) Какая сила приводит в движение народы?

(1) Власть — это отношение данного человека к другим индивидам, при котором чем больше этот человек высказывает мнений, прогнозов и оправданий совершаемых коллективных действий, тем меньше его участие в этих действиях.

(2) Движение народов обусловлено не силой, не интеллектуальной деятельностью и даже не сочетанием того и другого, как считают историки.
не предполагалось, но это произошло благодаря активности всех людей, участвующих в событиях, которые всегда объединяются таким образом, что те, кто принимает наибольшее непосредственное участие в событии, берут на себя наименьшую ответственность, и наоборот.

 С моральной точки зрения кажется, что причиной события является тот, кто обладает властью; с физической точки зрения — те, кто подчиняется этой власти. Но поскольку моральная деятельность немыслима без физической, причина события кроется не в одном из них, а в их сочетании.

Или, другими словами, концепция причины неприменима к явлениям, которые мы изучаем.

В конечном счёте мы приходим к кругу бесконечности — тому пределу, к которому приходит человеческий разум во всех областях мысли, если он не играет с предметом. Электричество производит тепло, тепло производит электричество. Атомы притягиваются друг к другу и отталкиваются друг от друга.

 Говоря о взаимодействии тепла, электричества и атомов, мы не можем сказать, почему это происходит, и говорим, что это так, потому что иначе это невозможно представить, потому что так должно быть и это закон. То же самое относится и к историческим событиям. Почему происходят войны и революции, мы не знаем
Мы не знаем. Мы знаем только, что для совершения того или иного действия люди объединяются в определённую формацию, в которой они все принимают участие, и мы говорим, что это так, потому что иначе это немыслимо, или, другими словами, что это закон.





 ГЛАВА VIII
 Если бы история имела дело только с внешними явлениями, установления этого простого и очевидного закона было бы достаточно, и мы бы закончили наш спор. Но закон истории касается человека. Частица материи
не может сказать нам, что она не подчиняется закону притяжения или отталкивания
и что этот закон неверен, но человек, который является субъектом истории,
прямо говорит: я свободен и поэтому не подчиняюсь закону.

 Проблема свободы воли человека, хотя и не выраженная открыто,
чувствуется на каждом шагу истории.

 Все серьёзно мыслящие историки невольно сталкивались с этим вопросом.
 Все противоречия и неясности истории, а также ложный путь, по которому пошла историческая наука, объясняются исключительно отсутствием решения этого вопроса.

Если бы воля каждого человека была свободна, то есть если бы каждый человек мог поступать так, как он
Если бы все люди поступали так, как им заблагорассудится, вся история представляла бы собой ряд несвязанных между собой событий.

Если бы за тысячу лет хотя бы один человек из миллиона мог действовать свободно, то есть так, как ему заблагорассудится, то очевидно, что один-единственный свободный поступок этого человека, нарушающий законы, регулирующие человеческую деятельность, уничтожил бы возможность существования каких-либо законов для всего человечества.

Если существует единый закон, регулирующий действия людей, то свобода воли невозможна, поскольку в таком случае воля человека подчиняется этому закону.

В этом противоречии кроется проблема свободы воли, которая для большинства
С древнейших времён эта проблема занимала лучшие умы человечества и с самых древних времён рассматривалась во всей своей грандиозной значимости.

 Проблема заключается в том, что, рассматривая человека как объект наблюдения с любой точки зрения — теологической, исторической, этической или философской, — мы обнаруживаем общий закон необходимости, которому он (как и всё сущее) подчиняется.  Но, рассматривая его изнутри, как то, что мы осознаём, мы чувствуем себя свободными.

Это сознание является источником самопознания, совершенно независимым от разума. С помощью разума человек наблюдает за собой, но только
через сознание он познаёт самого себя.

Без сознания о себе невозможно никакое наблюдение или применение разума.


Чтобы понимать, наблюдать и делать выводы, человек должен прежде всего осознавать себя как живое существо.
Человек осознаёт себя как живое существо только потому, что он желает, то есть осознаёт свою волю.
Но свою волю, которая составляет суть его жизни, человек признаёт (и может признать) свободной.

Если, наблюдая за собой, человек видит, что его воля всегда направляется одним и тем же законом (независимо от того, осознаёт ли он необходимость действовать
пищу, используя свой мозг или что-либо еще), он не может распознать это
неизменное направление своей воли иначе, чем как ограничение
этого. Если бы оно не было свободным, оно не могло бы быть ограничено. Воля человека кажется ему
ограниченной только потому, что он осознает ее только как свободную.

Вы говорите: я не свободен. Но я поднял руку и позволил ей упасть.
Все понимают, что этот нелогичный ответ является неопровержимым.
демонстрация свободы.

Этот ответ является выражением сознания, не подвластного разуму.

Если бы сознание свободы не было отдельным и независимым
Источник самосознания был бы доступен для рассуждений и опыта, но на самом деле такой доступности не существует и она немыслима.

 Ряд экспериментов и аргументов доказывает каждому человеку, что он, как объект наблюдения, подчиняется определённым законам, и человек подчиняется им и никогда не сопротивляется законам гравитации или непроницаемости, как только знакомится с ними. Но та же самая серия экспериментов и рассуждений доказывает ему, что полная свобода, которую он ощущает в себе, невозможна и что каждое его действие зависит
на его организацию, его характер и мотивы, которыми он руководствуется; однако человек никогда не подчиняется выводам, сделанным на основе этих экспериментов и аргументов.
 Узнав из эксперимента и аргументов, что камень падает
вниз, человек, несомненно, верит в это и всегда ожидает, что закон, который он узнал, будет соблюдаться.

 Но, узнав столь же достоверно, что его воля подчиняется законам, он не верит и не может поверить в это.

Однако зачастую эксперимент и рассуждения могут показать человеку, что при тех же условиях и с тем же характером он поступит так же, как
И всё же, когда при тех же условиях и с тем же характером он в тысячный раз подходит к действию, которое всегда заканчивается одинаково, он чувствует себя таким же убеждённым, как и до эксперимента, в том, что он может поступать так, как ему заблагорассудится. Каждый человек, дикарь или мудрец, как бы ни доказывали ему разум и эксперимент, что невозможно представить себе два разных образа действий в одних и тех же условиях, чувствует, что без этой иррациональной концепции (которая составляет суть свободы) он не может представить себе жизнь. Он чувствует
как бы это ни было невозможно, это так, потому что без этой концепции свободы он не только не смог бы понять жизнь, но и не смог бы прожить ни мгновения.

Он не смог бы жить, потому что все усилия человека, все его стремления к жизни — это лишь попытки обрести свободу. Богатство и бедность, слава и безвестность, власть и подчинение, сила и слабость, здоровье и болезнь, культура и невежество, труд и отдых, сытость и голод, добродетель и порок — всё это лишь разные степени свободы.

Человек, не имеющий свободы, может быть рассмотрен только как лишённый
жизнь.

Если концепция свободы кажется разуму бессмысленным
противоречием, подобным возможности совершить два действия в один и тот же момент времени или возникновению следствия без причины, то это лишь доказывает, что сознание не подчиняется разуму.

Это непоколебимое, неопровержимое сознание свободы, не поддающееся контролю со стороны эксперимента или аргументации, признаваемое всеми мыслителями и ощущаемое каждым без исключения, — это сознание, без которого невозможно никакое представление о человеке, составляет другую сторону вопроса.

Человек — творение всемогущего, всеблагого и всевидящего Бога.
 Что такое грех, представление о котором возникает из осознания свободы человека? Это вопрос к теологии.

 Поступки людей подчиняются общим неизменным законам, выраженным в статистике. Какова ответственность человека перед обществом, представление о которой возникает из концепции свободы? Это вопрос к юриспруденции.

Поступки человека определяются его врождённым характером и действующими на него мотивами. Что такое совесть и как мы понимаем, что правильно, а что нет
в действиях, вытекающих из осознания свободы? Это вопрос этики.

Человек в связи с общей жизнью человечества подчиняется законам, определяющим эту жизнь. Но тот же человек вне этой связи кажется свободным. Как следует рассматривать прошлую жизнь народов и человечества — как результат свободной или вынужденной деятельности человека? Это вопрос истории.

Только в наш самоуверенный век популяризации знаний — благодаря этому мощнейшему двигателю невежества, распространению печатной продукции
Дело в том, что вопрос о свободе воли был поставлен на уровень, на котором сам вопрос не может существовать. В наше время большинство так называемых прогрессивных людей — то есть толпа невежд — принимают работу натуралистов, занимающихся одной стороной вопроса, за решение всей проблемы.

Они говорят, пишут и печатают, что души и свободы не существует,
ибо жизнь человека выражается в мышечных движениях, а мышечные
движения обусловлены деятельностью нервов; души и свободной воли не существует, потому что в какой-то неизвестный нам период времени мы возникли
от обезьян. Они говорят это, даже не подозревая, что тысячи лет назад тот же закон необходимости, который они сейчас с таким рвением пытаются доказать с помощью физиологии и сравнительной зоологии, был не просто признан всеми религиями и мыслителями, но и никогда не отрицался. Они не понимают, что роль естественных наук в этом вопросе заключается лишь в том, чтобы служить инструментом для освещения одной из его сторон. Дело в том, что с точки зрения наблюдения разум и воля — это всего лишь выделения мозга, и
То, что человек, следуя общему закону, мог произойти от низших животных
в какой-то неизвестный нам период времени, лишь по-новому объясняет
истину, признанную тысячи лет назад всеми религиозными и
философскими теориями: с точки зрения разума человек
подвластен закону необходимости. Но это ни на йоту не приближает
нас к решению вопроса, у которого есть другая, противоположная сторона,
основанная на осознании свободы.

Если люди произошли от обезьян в какой-то неизвестный нам период времени, то это так же объяснимо, как и то, что они были созданы из горсти земли в
определённый период времени (в первом случае неизвестной величиной является время, во втором — происхождение); и вопрос о том, как согласовать человеческое сознание свободы с законом необходимости, которому он подчиняется, не может быть решён с помощью сравнительной физиологии и зоологии, поскольку у лягушки, кролика или обезьяны мы можем наблюдать только мышечную и нервную активность, а у человека мы наблюдаем как мышечную и нервную активность, так и сознание.

Натуралисты и их последователи, полагающие, что они могут решить этот вопрос, подобны штукатурам, которые штукатурят только одну сторону стен
в церкви, которая, воспользовавшись отсутствием главного
руководителя работ, в порыве усердия оштукатурила окна, иконы,
деревянные элементы и ещё не укреплённые стены и пришла в восторг
от того, что с их точки зрения, как у штукатуров, теперь всё так
гладко и ровно.





 ГЛАВА IX

В решении вопроса о свободе воли или неизбежности событий история имеет преимущество перед другими областями знаний, в которых рассматривается этот вопрос.
Для истории этот вопрос касается не сущности свободы воли человека, а её проявления в прошлом и
при определённых условиях.

 Что касается этого вопроса, то история соотносится с другими науками так же, как экспериментальная наука соотносится с абстрактной наукой.

 Предметом истории является не сама человеческая воля, а наше представление о ней.


Поэтому для истории не существует неразрешимой тайны, связанной с несовместимостью свободы воли и неизбежности, как для теологии, этики и философии. История представляет собой описание жизни человека, в которой уже произошло слияние этих двух противоречий.


В реальной жизни каждое историческое событие, каждое человеческое действие предельно ясно
и однозначно понимаются без каких-либо противоречий, хотя каждое событие представляется отчасти свободным, отчасти неизбежным.

 Чтобы решить вопрос о том, как сочетаются свобода и необходимость и в чём заключается суть этих двух концепций, философия истории может и должна пойти по пути, противоположному тому, по которому идут другие науки. Вместо того чтобы сначала дать определения концепциям свободы и неизбежности, а затем классифицировать явления жизни в соответствии с этими определениями, история должна вывести определение
представление о свободе и неизбежности самих по себе проистекает из огромного
количества явлений, которые оно познаёт и которые всегда кажутся
зависимыми от этих двух элементов.

Какую бы деятельность множества людей или отдельного человека мы ни рассматривали, мы всегда считаем её результатом, частично зависящим от свободной воли человека, а частично — от закона неизбежности.

Говорим ли мы о переселении народов и нашествиях варваров, или об указах Наполеона III, или о чьём-то решении час назад выбрать одно направление из нескольких для своего
Когда мы идём, мы не ощущаем никакого противоречия. Степень свободы и неизбежности, определяющие действия этих людей, для нас чётко определены.

 Наше представление о степени свободы часто меняется в зависимости от точки зрения, с которой мы рассматриваем событие, но каждое человеческое действие представляется нам как определённое сочетание свободы и неизбежности. В каждом действии, которое мы рассматриваем, мы видим определённую степень свободы и определённую степень неизбежности. И чем больше свободы мы видим в любом действии, тем меньше неизбежности мы ощущаем.
чем больше неизбежность, тем меньше свободы.

Соотношение свободы и неизбежности уменьшается и увеличивается
в зависимости от точки зрения, с которой рассматривается действие, но
их соотношение всегда обратно пропорционально.

Утопающий, который хватается за другого и топит его; или голодная мать, измученная кормлением ребёнка, которая крадёт немного еды; или человек, приученный к дисциплине, который по приказу убивает беззащитного
человека, — кажутся менее виновными, то есть менее свободными и более подвластными закону необходимости, тому, кто знает обстоятельства, в которых оказались эти люди
положение и свобода кажутся более очевидными тому, кто не знает, что этот человек сам тонул, что его мать голодала, что он был солдатом и так далее. Точно так же человек, совершивший убийство двадцать лет назад и с тех пор мирно и безобидно живущий в обществе, кажется менее виновным, а его поступок — более закономерным с точки зрения закона неизбежности тому, кто рассматривает его поступок спустя двадцать лет, чем тому, кто изучал его сразу после совершения. Точно так же любое
действие безумца, пьяного или сильно возбуждённого человека кажется менее
действие кажется более свободным и менее неизбежным тому, кто знает психическое состояние того, кто его совершил, и кажется более свободным и менее неизбежным тому, кто этого не знает. Во всех этих случаях представление о свободе
увеличивается или уменьшается, а представление о принуждении
соответственно уменьшается или увеличивается в зависимости от точки
зрения, с которой рассматривается действие. Таким образом, чем больше представление о необходимости, тем меньше представление о свободе, и наоборот.

Религия, здравый смысл человечества, наука юриспруденция,
и сама история одинаково понимают эту связь между необходимостью и свободой.


Все без исключения случаи, в которых наше представление о свободе и необходимости расширяется или сужается, зависят от трёх факторов:

(1) отношения человека, совершающего поступки, к внешнему миру;

(2) его отношения ко времени;

(3) его отношения к причинам, побуждающим к действию.

Первое, что следует учитывать, — это ясность нашего восприятия отношения человека к внешнему миру и большая или меньшая ясность нашего понимания конкретной позиции, которую занимает человек.
по отношению ко всему, что его окружает. Именно поэтому очевидно, что тонущий человек менее свободен и в большей степени подвержен необходимости, чем тот, кто стоит на суше.
Это делает действия человека, тесно связанного с другими людьми в густонаселённом районе, или человека, обременённого семейными, служебными или деловыми обязанностями, безусловно, менее свободными и в большей степени подверженными необходимости, чем действия человека, живущего в одиночестве и уединении.

Если мы рассматриваем человека отдельно, вне его связи со всем, что его окружает, каждое его действие кажется нам свободным. Но если мы видим его связь
Если мы обратим внимание на всё, что его окружает, если мы увидим его связь с чем бы то ни было — с человеком, который с ним разговаривает, с книгой, которую он читает, с работой, которой он занят, даже с воздухом, которым он дышит, или со светом, который падает на окружающие его предметы, — мы увидим, что каждое из этих обстоятельств оказывает на него влияние и контролирует по крайней мере какую-то сторону его деятельности.
И чем больше мы осознаём это влияние, тем меньше наше представление о его свободе и тем больше наше представление о необходимости, которая на него давит.

Второе соображение касается более или менее очевидной временной связи
отношение человека к миру и ясность нашего восприятия места, которое занимает действие человека во времени. Это та основа, на которой грехопадение первого человека, приведшее к появлению человеческого рода,
кажется явно менее свободным, чем вступление человека в брак в наши дни. Это
та причина, по которой жизнь и деятельность людей, живших столетия назад
и связанных со мной во времени, не могут казаться мне такими же свободными,
как жизнь современника, последствия которой мне ещё неизвестны.

Степень нашего представления о свободе или неизбежности зависит от этого
в зависимости от того, сколько времени прошло между совершением действия и его оценкой.

Если я анализирую действие, которое совершил мгновение назад примерно в тех же обстоятельствах, в которых нахожусь сейчас, то это действие кажется мне несомненно свободным. Но если я анализирую действие, совершённое месяц назад, то, находясь в других обстоятельствах, я не могу не признать, что, если бы это действие не было совершено, многое из того, что из него последовало, — хорошее, приятное и даже необходимое — не произошло бы. Если я задумаюсь о каком-то поступке
Если взять более отдалённый период, лет десять назад или больше, то последствия моего поступка всё ещё очевидны для меня, и мне трудно представить, что произошло бы, если бы я не совершил этот поступок. Чем дальше я углубляюсь в воспоминания или, что то же самое, чем дальше я продвигаюсь в своих суждениях, тем более сомнительной становится моя вера в свободу моего поступка.

 В истории мы наблюдаем очень похожий процесс формирования убеждений относительно роли свободы воли в жизни человечества. Современное событие, как нам кажется, несомненно, является делом рук всех
Мы знаем участников, но, обращаясь к более отдалённым событиям, мы уже видим их неизбежные результаты, которые не позволяют нам рассматривать другие варианты.
 И чем дальше мы углубляемся в изучение событий, тем менее произвольными они нам кажутся.

 Австро-прусская война, несомненно, является результатом коварных действий Бисмарка и так далее.  Наполеоновские войны по-прежнему кажутся нам, хотя и с некоторыми сомнениями, результатом воли их героев. Но в Крестовых походах мы уже видим событие, которое заняло своё определённое место в истории и без которого мы не можем представить современную историю
Европы, хотя летописцам Крестовых походов это событие казалось
всего лишь результатом воли отдельных людей. Что касается переселения народов,
сегодня никому не приходит в голову предполагать, что обновление европейского мира зависело от каприза Аттилы. Чем
дальше в прошлое уходит объект нашего наблюдения, тем более
сомнительной становится свобода воли тех, кто был причастен к событию, и тем более очевидным становится закон неизбежности.

Третье соображение касается того, в какой степени мы осознаём, что
бесконечная цепь причинно-следственных связей, которой неизбежно требует разум, в которой каждое явление, а следовательно, и каждое действие человека, должно занимать своё определённое место как следствие того, что было раньше, и как причина того, что будет дальше.

Чем лучше мы знакомы с физиологическими, психологическими и историческими законами, выведенными путём наблюдений и управляющими человеком,
чем правильнее мы понимаем физиологические, психологические и исторические причины действия,
чем проще действие, которое мы наблюдаем, и чем менее сложны характер и разум человека,
Чем больше мы задаёмся вопросом, тем более неизбежными и менее свободными кажутся наши действия и действия других людей.

 Когда мы совсем не понимаем причину какого-либо действия, будь то преступление, хороший поступок или даже просто аморальное действие, мы приписываем ему больше свободы.  В случае преступления мы требуем наказания за такой поступок; в случае добродетельного поступка мы высоко ценим его достоинства. В нейтральном случае мы видим в нём
больше индивидуальности, оригинальности и независимости. Но если хотя бы одно из
Нам известны бесчисленные причины того или иного поступка, и мы признаём определённую долю необходимости в нём.
Мы менее требовательны к наказанию за преступление, признанию заслуг за добродетельный поступок или свободе за, казалось бы, спонтанное действие.  То, что преступник вырос среди преступников, смягчает его вину в наших глазах. Самопожертвование отца или матери, а также самопожертвование с возможностью вознаграждения более
понятны, чем безвозмездное самопожертвование, и поэтому кажутся менее
достойными сочувствия и менее связанными со свободой воли. Основатель
Секта, партия или изобретатель производят на нас меньшее впечатление, когда мы знаем, как и кем был подготовлен путь для их деятельности.  Если у нас есть множество примеров, если наше наблюдение постоянно направлено на поиск причинно-следственных связей в действиях людей, то их действия кажутся нам более вынужденными и менее свободными, чем больше мы правильно соотносим следствия с причинами.  Если бы мы изучали простые действия и наблюдали за огромным количеством таких действий, наше представление об их неизбежности было бы ещё более чётким. Нечестное поведение
сын нечестного отца, недостойное поведение женщины, попавшей в дурную компанию, возвращение пьяницы к пьянству и так далее — все эти действия кажутся нам менее свободными, чем лучше мы понимаем их причину.
Если человек, чьи действия мы рассматриваем, находится на очень низкой ступени умственного развития, как ребёнок, сумасшедший или простак, то, зная причины поступка и простоту характера и интеллекта этого человека, мы видим, что в его действиях так много необходимости и так мало свободы воли, что, как только мы узнаем причину, побудившую его к действию, мы сможем предсказать результат.

Только на этих трёх соображениях основана концепция
неответственности за преступления и смягчающих обстоятельств,
признаваемых всеми законодательными кодексами. Ответственность
кажется большей или меньшей в зависимости от того, насколько
хорошо мы знаем обстоятельства, в которых находился человек,
совершивший действие, которое мы осуждаем, а также в зависимости
от того, насколько велик или мал промежуток времени между
совершением действия и его расследованием, и в зависимости от того,
насколько хорошо мы понимаем причины, которые привели к этому
действию.





 ГЛАВА X

Таким образом, наше представление о свободе воли и неизбежности постепенно ослабевает или усиливается в зависимости от того, насколько мы связаны с внешним миром, насколько мы отдалены во времени и насколько мы зависим от причин, в связи с которыми мы рассматриваем жизнь человека.

Таким образом, если мы рассмотрим случай человека, чья связь с внешним миром хорошо известна, где промежуток времени между действием и его анализом велик, а причины действия наиболее очевидны, мы получим представление о максимуме неизбежности и
минимум свободы воли. Если мы рассмотрим человека, мало зависящего от внешних условий, чьё действие было совершено совсем недавно и причины которого нам неизвестны, то получим представление о минимуме неизбежности и максимуме свободы.

Ни в том, ни в другом случае — как бы мы ни меняли свою точку зрения, как бы ясно мы ни осознавали связь между человеком и внешним миром, какой бы недоступной она ни была для нас, каким бы долгим или коротким ни был промежуток времени, какими бы понятными или непостижимыми ни были причины
Каким бы ни было действие, можем ли мы когда-нибудь представить себе полную свободу или полную необходимость?

(1) В какой бы степени мы ни представляли себе человека свободным от влияния внешнего мира, мы никогда не получим представления о свободе в пространстве.  Каждое действие человека неизбежно обусловлено тем, что его окружает, и его собственным телом.  Я поднимаю руку и опускаю её. Моё действие кажется мне свободным.
Но, спрашивая себя, могу ли я поднять руку в любом направлении, я вижу, что поднял её в том направлении, где этому действию меньше всего препятствовали окружающие меня предметы или
строение моего собственного тела. Я выбрал одно из всех возможных направлений, потому что на нём было меньше всего препятствий. Чтобы моё действие было свободным, необходимо, чтобы оно не встречало никаких препятствий. Чтобы представить себе свободного человека, мы должны вообразить его вне пространства, что, очевидно, невозможно.

(2) Как бы мы ни приближали время суда ко времени совершения поступка, мы никогда не сможем представить себе свободу во времени. Ибо если я проанализирую
действие, совершённое секунду назад, я всё равно должен буду признать, что оно не было свободным, поскольку оно неразрывно связано с моментом, в который оно было совершено
Я совершил действие. Могу ли я поднять руку? Я поднимаю её, но спрашиваю себя: мог ли я воздержаться от того, чтобы поднять руку, в тот момент, который уже прошёл? Чтобы убедиться в этом, я не поднимаю руку в следующий момент. Но сейчас я не воздерживаюсь от того, чтобы сделать это, как в первый момент, когда я задал вопрос. Прошло время, которое я не мог остановить, и рука, которую я тогда поднял, уже не та, что рука, которую я сейчас не поднимаю.
И воздух, в котором я её поднял, уже не тот, что окружает меня сейчас.
Момент, когда было сделано первое движение, необратим, и в этот момент
В тот момент я мог сделать только одно движение, и какое бы движение я ни сделал, оно было бы единственным. То, что я не поднял руку мгновением позже, не доказывает, что я мог бы не поднимать её тогда. А поскольку в тот единственный момент времени я мог сделать только одно движение, оно не могло быть каким-то другим. Чтобы представить его свободным, нужно представить его в настоящем, на границе между прошлым и будущим, то есть вне времени, что невозможно.

(3) Какими бы сложными ни были причины, их необходимо понять
По мере того как мы развиваемся, мы никогда не достигаем представления о полной свободе, то есть об отсутствии причины. Какой бы недоступной для нас ни была причина выражения воли в любом действии, нашем или чужом, первое требование разума — это предположение о наличии причины и поиск этой причины, поскольку без причины невозможно представить себе какое-либо явление. Я поднимаю руку, чтобы совершить действие, независимо от какой-либо причины, но моё желание совершить действие без причины является причиной моего действия.

Но даже если представить себе человека, совершенно не подверженного никакому влиянию, и изучить
если бы мы могли допустить столь бесконечно малую долю неизбежности, что она равнялась бы нулю, мы бы даже тогда не пришли к концепции полной свободы человека, поскольку существо, не подверженное влиянию внешнего мира, стоящее вне времени и независимое от причин, уже не является человеком.

 Точно так же мы никогда не сможем представить себе действие человека, полностью лишённого свободы и полностью подчиняющегося закону неизбежности.

(1) Однако мы можем расширить наши знания об условиях в космосе
в котором находится человек, это знание никогда не будет полным, ибо
число этих условий столь же бесконечно, как и бесконечность пространства.
И поэтому до тех пор, пока не определены все условия, влияющие на людей,
не существует полной неизбежности, но остаётся определённая степень свободы.

(2) Как бы мы ни растягивали промежуток времени между рассматриваемым действием и его оценкой, этот промежуток будет конечным, в то время как время бесконечно, и поэтому в этом отношении тоже не может быть абсолютной неизбежности.

(3) Какой бы доступной ни была причинно-следственная связь любого действия, мы
Мы никогда не узнаем всей цепочки, поскольку она бесконечна, и поэтому мы никогда не достигнем абсолютной неизбежности.

 Но, кроме того, даже если мы допустим, что оставшийся минимум свободы равен нулю, и предположим, что в каком-то конкретном случае — например, у умирающего человека, нерождённого младенца или идиота — свобода полностью отсутствует, то тем самым мы разрушим само представление о человеке в рассматриваемом нами случае, поскольку там, где нет свободы, нет и человека. И
так, концепция действия человека, подчиняющегося исключительно закону
Неизбежность без какого-либо элемента свободы так же невозможна, как и представление о полностью свободном действии человека.


Чтобы представить себе действие человека, полностью подчиняющегося закону неизбежности и не обладающего свободой, мы должны допустить знание о бесконечном числе пространственных отношений, бесконечно долгом периоде времени и бесконечной цепи причин.

Чтобы представить себе человека, абсолютно свободного и не подчиняющегося закону
неизбежности, мы должны представить его совершенно одиноким, находящимся вне пространства и времени и свободным от зависимости от причины.

В первом случае, если бы неизбежность была возможна без свободы,
мы бы пришли к определению неизбежности через законы самой
неизбежности, то есть к простой форме без содержания.

 Во втором случае, если бы свобода была возможна без неизбежности,
мы бы пришли к безусловной свободе вне пространства, времени и
причин, которая в силу своей безусловности и безграничности была бы
ничем, или просто содержанием без формы.

На самом деле мы должны были прийти к двум основополагающим принципам, на которых строится весь взгляд человека на Вселенную: непостижимому
сущность жизни и законы, определяющие эту сущность.

 Разум говорит: (1) пространство со всеми формами материи, которые делают его видимым, бесконечно и не может быть иным. (2) Время — это бесконечное движение без мгновения покоя, и оно немыслимо иначе.
(3) Связь между причиной и следствием не имеет начала и не может иметь конца.

Сознание говорит: (1) Я — это я, и всё, что существует, — это я,
следовательно, я включаю в себя пространство. (2) Я измеряю течение времени фиксированным моментом настоящего, в котором я осознаю себя живым.
следовательно, я вне времени. (3) Я вне причины, ибо я чувствую себя причиной каждого проявления моей жизни.


Разум выражает законы неизбежности. Сознание выражает сущность свободы.


Свобода, ничем не ограниченная, есть сущность жизни в человеческом сознании. Неизбежность без содержания есть человеческий разум в его трёх формах.


Свобода — это то, что исследуется. Неизбежность — это то, что исследуется. Свобода — это содержание. Неизбежность — это форма.

Только разделив два источника познания, связанных друг с другом
как форма к содержанию, мы получаем взаимоисключающие и раздельные представления
непостижимые концепции свободы и неизбежности.

Только объединив их, мы получаем ясное представление о жизни человека.

Вне этих двух понятий, которые в своем соединении взаимно определяют одно
другое как форму и содержание, никакая концепция жизни невозможна.

Всё, что мы знаем о жизни человека, — это лишь определённое соотношение свободы воли и неизбежности, то есть сознания и законов разума.

Всё, что мы знаем о внешнем мире природы, — это лишь определённое
Отношение сил природы к неизбежности или сущности жизни к законам разума.

 Великие силы природы находятся вне нас, и мы их не осознаём.
Мы называем эти силы гравитацией, инерцией, электричеством, животной силой и так далее, но мы осознаём силу жизни в человеке и называем её свободой.

Но точно так же, как сила притяжения, непостижимая сама по себе, но ощущаемая каждым человеком, понимается нами лишь в той мере, в какой мы знаем законы неизбежности, которым она подчиняется (с первого
знания, что все тела имеют вес, до закона Ньютона), так и
сила свободной воли, непонятно само по себе, но о которой все
сознательное, разумное к нам лишь в том, насколько мы знаем законы
неизбежность, к которой она подлежит (от того, что каждый человек умирает,
вплоть до знания самых сложных экономических и исторических законов).

Всякое знание - это просто приведение этой сущности жизни в соответствие с
законами разума.

Свобода воли человека отличается от всех других сил тем, что человек непосредственно осознаёт её, но с точки зрения разума она ничем не отличается от
любая другая сила. Силы гравитации, электричества или химического сродства
отличаются друг от друга только тем, что они по-разному определяются разумом. Точно так же сила свободной воли человека
отличается от других сил природы только тем определением, которое даёт ей разум. Свобода, взятая отдельно от необходимости, то есть
от определяющих её законов разума, ничем не отличается от
гравитации, или тепла, или силы, заставляющей вещи расти.
Для разума это всего лишь мгновенное, неопределимое ощущение жизни.

И как неопределимая сущность силы, движущей небесными телами,
неопределимая сущность сил тепла и электричества, или
химического сродства, или жизненной силы составляет содержание
астрономии, физики, химии, ботаники, зоологии и так далее, точно так же
сила свободы воли составляет содержание истории.
Но точно так же, как предметом каждой науки является проявление этой
неведомой сущности жизни, в то время как сама эта сущность может быть
предметом только метафизики, даже проявление силы свободной воли
у людей в пространстве, во времени и в зависимости от причин образует
предмет истории, в то время как сама свобода воли является предметом
метафизики.

В экспериментальных науках то, что мы знаем, мы называем законами
неизбежности, а то, что нам неизвестно, — жизненной силой. Жизненная сила —
это всего лишь выражение для обозначения неизвестного остатка сверх того,
что мы знаем о сущности жизни.

Точно так же в истории то, что нам известно, мы называем законами неизбежности, а то, что неизвестно, — свободой воли. Свобода воли — это лишь выражение для обозначения неизвестного остатка того, что мы знаем о законах
человеческая жизнь.





ГЛАВА XI
История изучает проявления свободной воли человека в связи с внешним миром во времени и в зависимости от причин, то есть определяет эту свободу законами разума, и поэтому история является наукой лишь постольку, поскольку эта свободная воля определяется этими законами.

Признание свободы воли человека как чего-то, способного влиять на исторические события, то есть не подчиняющегося законам, для истории то же самое, что признание свободной силы, движущей небесными телами, для астрономии.

Такое предположение уничтожило бы возможность существования законов, то есть любой науки. Если есть хотя бы одно тело,
движущееся свободно, то законы Кеплера и Ньютона отрицаются и не существует никакой концепции движения небесных тел. Если
хотя бы одно действие совершается по свободной воле, то не может существовать ни одного исторического закона или концепции исторических событий.

В истории есть линии, отражающие движение человеческих воль, один конец которых скрыт в неизвестности, но на другом конце которых
сознание воли человека в настоящее время перемещается в пространстве, времени и
зависимость от причины.

Чем больше это поле движения расстилается перед нашими глазами, тем более
очевидно, законы этого движения. Обнаружить и определить эти законы
- задача истории.

С той точки зрения, с которой историческая наука рассматривает свой предмет, следуя по пути, который она сейчас проходит, ища причины событий в свободной воле человека, научное формулирование этих законов невозможно, поскольку, как бы ни была ограничена свобода воли человека, как только мы признаем
Если рассматривать его как силу, не подчиняющуюся закону, то существование закона становится невозможным.


Только сведя этот элемент свободы воли к бесконечно малой величине, то есть рассматривая его как бесконечно малую величину, мы можем убедить себя в абсолютной недоступности причин, и тогда вместо поиска причин история возьмёт на себя задачу открытия законов.

Поиск этих законов начался уже давно, и новые методы мышления, которые должна принять история, разрабатываются одновременно с саморазрушением, к которому мы движемся, постоянно анализируя и препарируя
причины явлений — старый метод истории уходит в прошлое.

 Все гуманитарные науки прошли этот путь.
Достигнув бесконечно малых величин, математика, самая точная из наук, отказывается от процесса анализа и переходит к новому процессу — интегрированию
неизвестных, бесконечно малых величин. Отказавшись от концепции
причины, математика ищет закон, то есть свойство, общее для всех
неизвестных, бесконечно малых элементов.

В другой форме, но по тому же пути размышлений пошли и другие науки. Когда Ньютон сформулировал закон всемирного тяготения, он не сказал
что Солнце или Земля обладают свойством притяжения; он сказал, что все тела, от самых больших до самых маленьких, обладают свойством притягивать друг друга, то есть, оставив в стороне вопрос о причине движения тел, он выразил свойство, общее для всех тел, от бесконечно больших до бесконечно малых. То же самое делают естественные науки: оставляя в стороне вопрос о причине, они ищут законы. История идёт по тому же пути. И если предметом истории является
изучение движения народов и человечества, а не
Повествуя об эпизодах из жизни отдельных людей, она также должна, отбросив представление о причине, искать законы, общие для всех неразрывно связанных между собой бесконечно малых элементов свободной воли.





 ГЛАВА XII
С тех пор как был открыт и доказан закон Коперника, одного лишь признания того факта, что движется не Солнце, а Земля, было достаточно, чтобы разрушить всю космографию древних. Опровергнув этот закон, можно было бы сохранить прежнюю концепцию движения тел, но, не опровергнув его, мы, похоже, не сможем этого сделать
Невозможно продолжать изучать миры Птолемея. Но даже после открытия закона Коперника миры Птолемея продолжали изучать ещё долгое время.

С того момента, как первый человек сказал и доказал, что количество рождений
или преступлений подчиняется математическим законам, что тот или иной
способ правления определяется определёнными географическими и экономическими
условиями и что определённые отношения между населением и землёй приводят
к миграции народов, основы, на которых строилась история, были разрушены в своей сути.

Если бы эти новые законы были опровергнуты, прежний взгляд на историю мог бы сохраниться.
Но без их опровержения дальнейшее изучение исторических событий как результатов свободной воли человека представляется невозможным.
Ведь если определённый строй правления был установлен или произошли определённые миграции народов в результате тех или иных географических, этнографических или экономических условий, то свободная воля тех людей, которые, как нам кажется, установили этот строй правления или вызвали миграции, больше не может считаться причиной.

И всё же прежняя история продолжает изучаться наряду с законами статистики, географии, политической экономии, сравнительной филологии и геологии, которые прямо противоречат её предположениям.


Борьба между старыми и новыми взглядами была долгой и упорной.
 Теология стояла на страже старых взглядов и обвиняла новые в нарушении откровения. Но когда истина восторжествовала, теология так же прочно утвердилась на новом фундаменте.

Столь же длительной и упорной является борьба, которая сейчас ведётся между
старая и новая концепции истории, а также теология точно так же
стоят на страже старой точки зрения и обвиняют новую в подрыве откровения.


В обоих случаях борьба с обеих сторон вызывает страсти и заглушает истину.
С одной стороны, есть страх и сожаление о потере всего здания, строившегося веками, с другой — страсть к разрушению.

Людям, которые боролись с набирающими силу истинами натурфилософии, казалось, что признание этих истин уничтожит веру в
Бог, сотворивший небосвод и совершивший чудо с Иисусом, сыном Навина.
Защитникам законов Коперника и Ньютона, например Вольтеру, казалось, что законы астрономии разрушают религию, и он использовал закон всемирного тяготения как оружие против религии.

Точно так же, как сейчас кажется, что нам нужно лишь признать закон
неизбежности, чтобы разрушить представления о душе, добре и зле, а
также обо всех государственных и церковных институтах, которые были
построены на этих представлениях.

 Точно так же, как Вольтер в своё время, незваные защитники закона
Сегодня закон неизбежности используется как оружие против религии, хотя закон неизбежности в истории, как и закон Коперника в астрономии, не только не разрушает, но даже укрепляет фундамент, на котором возводятся государственные и церковные институты.

 Как в вопросе астрономии, так и в вопросе истории
вся разница во мнениях основана на признании или непризнании чего-то абсолютного, служащего мерой для видимых явлений. В астрономии это была неподвижность Земли, в истории — независимость личности, свобода воли.

Как и в случае с астрономией, трудность признания движения Земли
заключалась в отказе от непосредственного ощущения неподвижности Земли и движения планет.
Так и в истории трудность признания подчинения личности законам пространства, времени и причины
заключается в отказе от непосредственного ощущения независимости собственной личности. Но, как сказано в астрономии the new view: “Это правда, что мы
не чувствуем движения земли, но, признавая ее неподвижность
мы приходим к абсурду, хотя и допускаем его движение (чего мы не делаем
мы приходим к законам”, так и в истории "новый взгляд" говорит: “Это
правда, что мы не осознаем свою зависимость, но, признавая нашу
по своей воле мы приходим к абсурду, в то время как, признавая нашу зависимость от
внешнего мира, времени и причины, мы приходим к законам ”.

В первом случае было необходимо отказаться от сознания
нереальной неподвижности в пространстве и признать движение, которого мы не ощущали;
В данном случае точно так же необходимо отказаться от свободы, которой не существует, и признать зависимость, которой мы не осознаём.