Чудо, лишенное морали

Тот небезызвестный романист, который некогда удостоил меня чести стать одним из персонажей своего magnum opus, был, право, слишком прямолинеен. Вложив в мои уста признание в любви к Москве, он создал репутацию, от которой теперь приходится учтиво открещиваться в приличных обществах. Не то чтобы я питал к этому городу неприязнь, отнюдь. Москва – это раскаленный котел, вихрь страстей, где история плавится и застывает причудливыми формами. Там хорошо вершить дела, когда требуется огонь и натиск. Но душа… душа ищет иного.

Лондон.

Вот где душа находит свой приют. Если Москва – это крик, то Лондон – это шепот, проникающий в самые кости. Недаром один мудрый старый англичанин, чьи слова сохранил для нас Юнг, говорил: «Это, сэр, не человеческая страна. Это страна Божья. А потому, что бы ни стряслось, просто сядьте и не волнуйтесь». В этих словах – вся суть. Здесь время не течет, оно сочится сквозь камень мостовых, оседает туманом на шпилях, дремлет в тишине музейных залов. Это город-палимпсест, где под неоновыми вывесками проступают тени римских легионеров, а в гуле метро слышится отзвук молитв в давно разрушенных аббатствах.
Именно поэтому я здесь. И поэтому Британский Музей стал для меня чем-то вроде личной библиотеки. Там, в тихих, пахнущих пылью и вечностью хранилищах, я нахожу собеседников себе по росту.

В ту ночь их было трое.

Часы на каминной полке давно отбили два. На столе в моем кабинете лежали сокровища, способные свести с ума любого библиофила или, напротив, даровать ему просветление. «Книга Солнца Мудрости» шейха аль-Буни, чьи арабские письмена вились, словно змеи, хранящие тайны творения. Рядом – безымянный фолиант, вывезенный мною из руин сирийского монастыря, его страницы пахли ладаном и песком. И жемчужина – трактат, приписываемый Рабби Абулафии, где буквы иврита сплетались в такие комбинации, что сам язык становился ключом, отпирающим врата в иные чертоги бытия. Я не читал. Я слушал их безмолвный диалог, вникая в сокровенную алхимию духа, где слово становится плотью, а мысль – силой, способной сдвигать горы.

В этот самый момент тишину нарушил почти неслышный стук.

Мой привратник, Дженкинс, человек, чья выдержка могла бы соперничать со стоицизмом Сенеки, вошел в комнату бесшумной тенью. Его лицо, обычно непроницаемое, как лондонский туман, выражало изумление.
– Мессир, – прошептал он, словно боялся, что громкий голос расколет хрупкое равновесие ночи. – За вами… прибыли.
Он сделал паузу, подбирая слова.
– Лимузин. Черный. И трое… джентльменов в сутанах.

Я медленно закрыл книгу. Абулафия мог и подождать. Видимо, наступило время для практических занятий.

Резиденция кардинала находилась в одном из самых респектабельных районов Лондона. В кабинете пахло воском и полированным деревом. Сам кардинал, худощавый, аскетичного вида мужчина с умными, но бесконечно усталыми глазами, стоял у окна, глядя на город, спящий внизу. Он не обернулся, когда я вошел.

– Благодарю, что приехали, мессир.
Его голос был спокоен, но я слышал в нем тончайшую вибрацию натянутой струны.
Я опустился в кресло, не дожидаясь приглашения. Три моих молчаливых провожатых остались за дверью, словно три каменных горгульи, охраняющих вход в святилище.

– Ваша Светлость, – начал я без предисловий, – позвольте мне знать, какое столь безотлагательное дело заставило вас вырвать меня из объятий каббалистической мудрости в столь неурочный час? Я готов предположить, что речь пойдет не о сравнительном анализе тапаса в Упанишадах и православного аскесиса. Для таких бесед у нас есть дни, а не ночи.

Он медленно повернулся. Его лицо показалось мне пергаментом, на котором страх выводил свои неровные письмена. Легкий вздох сорвался с его губ.

– От вас, мессир, ничего не скроешь.

Наступила тишина.
– Вы, конечно, догадываетесь, о ком пойдет речь? – наконец произнес он.
Я позволил себе легкую усмешку.
– Разумеется, – мой голос прозвучал ровно и спокойно. – О том, кто заново пишет правила игры. О том, кто каждым вздохом порождает парадокс, а каждым шагом оставляет трещину в граните ваших догматов.

Кардинал вздрогнул, словно я произнес вслух его самый потаенный кошмар. Он опустился в кресло напротив, и его пальцы сжали подлокотники так, что костяшки побелели.
– Я пока не могу вам сказать, как Святой Престол относится к… нему, – в его голосе прорвалось волнение, которое он так тщетно пытался скрыть.

– Предполагаю, как и всегда. – Я рассматривал свои ногти. – Sancta Sedes всегда «спешит не торопясь». Festina lente. Особенно когда дело пахнет не просто ересью, а чем-то, для чего в ваших книгах еще не придумано названия. Пару месяцев назад я гостил у Понтифика. Прекрасный собеседник, хоть и несколько… предсказуемый. Его библиотека – настоящий лабиринт, но я, знаете ли, неплохо ориентируюсь в лабиринтах. Особенно в тех, где хранятся не столько ответы, сколько правильно заданные вопросы.

Я сделал паузу, давая ему переварить сказанное.
– Вы ведь не думаете, что Ватикан – единственный, кто следит за этим феноменом? Вы, наверное, слышали, – я произнес это как бы между прочим, – о чрезвычайно закрытой Ложе YSF? Они куда менее щепетильны в вопросах канонов и куда более расторопны в своих изысканиях. Их интересует не столько спасение души, сколько механика чуда. Прикладная метафизика, если угодно.

Кардинал смотрел на меня не моргая. В его глазах читался ужас человека, который всю жизнь играл в шахматы, и вдруг понял, что его противник двигает фигуры по совершенно иным, неведомым ему правилам.

– Мы знаем только, что это мальчик, – выдохнул он. – Где-то в португальской глуши. Он… разговаривает с камнями, и камни ему отвечают. Он заставляет мертвые деревья цвести посреди зимы. Больные исцеляются, прикоснувшись к его тени. Но…

Он замялся.

– Но есть и другая сторона, Ваша Светлость, не так ли? – подсказал я. – Рядом с ним молоко скисает в кувшинах, часы начинают идти вспять, а самые благочестивые прихожане видят во сне такое, о чем боятся исповедаться. Святая вода в его присутствии шипит и испаряется. Он не цитирует Писание. Он смотрит на людей так, словно читает их души, как раскрытую книгу, и то, что он там видит, не вызывает у него ни умиления, ни гнева. Только… любопытство.

Я замолчал, вспоминая. Мне не нужны были доклады ватиканских шпионов или выкладки аналитиков из YSF. Мне достаточно было однажды заглянуть в его глаза.
Я видел их не воочию. Пока. Но в этом мире есть зеркала куда более точные, чем полированное стекло. Есть отражения в воде под луной, есть сны пророков, есть отблески в глазах тех, кто уже побывал рядом с ним. И в этих отражениях я увидел его взгляд.

– Мне удалось заглянуть ему в глаза, – тихо сказал я, обращаясь скорее к себе, чем к кардиналу. – Исполненные, казалось, неизбывной печали.
Но это была не человеческая печаль. Не скорбь об утрате или несбывшихся надеждах. Это была древняя, космогоническая тоска самого бытия по своей цельности. Печаль создателя, глядящего на свое не вполне удавшееся творение. Печаль ответа, который веками ждал своего вопроса, и, явившись, понял, что его некому задать.

Кардинал молчал. Он понял, что его проблема гораздо страшнее, чем он думал. Это была не проблема Церкви. Это была проблема всей человеческой парадигмы. Что делать с мессией, который пришел не спасать, а просто… смотреть? Что делать с чудом, лишенным морали?

Внезапно снизу, с улицы, донесся тихий, но настойчивый гудок автомобиля. Мой экипаж.
Я поднялся.

– К великому сожалению, – произнес я, и в моем голосе, возможно, впервые за эту ночь прозвучало нечто похожее на сожаление, – я не могу продолжить наш разговор. Меня ждут. Есть и другие силы в этой игре, Ваша Светлость, и они, в отличие от вас, не любят ждать.

Я направился к выходу, оставив его одного в огромном кабинете, наедине с рушащимся миром и немым вопросом в усталых глазах. За дверью меня уже ждали три моих молчаливых спутника. Но я знал, что главная беседа еще впереди. И вести я ее буду не с этим испуганным князем церкви.

Я вернусь к этому повествованию, когда придет время. Когда фигуры на доске займут свои окончательные позиции и начнется эндшпиль. И поверьте, он будет куда занимательнее любого романа.