Глава xvi. князь андрей

ГЛАВА XVI

Покатавшись по всей линии от правого фланга к левому, князь
Андрей пробрался к аккумулятору, из которых должностное лицо было
рассказал ему все поле было видно. Здесь он спешился и остановился
возле самой дальней из четырех необстрелянных пушек. Перед орудиями взад и вперед расхаживал
артиллерийский часовой; при появлении
офицера он вытянулся по стойке смирно, но по знаку возобновил свое размеренное, монотонное хождение.
За пушками стояли их лафеты, а ещё дальше — пикетные верёвки и костры артиллеристов. Слева, недалеко от самого дальнего
Пушка стояла в небольшом, недавно построенном плетёном сарае, из которого доносились оживлённые голоса офицеров.


С этой батареи действительно открывался вид почти на всю русскую позицию и большую часть позиций противника. Прямо перед ним, на гребне противоположного холма, виднелась деревня Шён-Граберн.
Слева и справа в трёх местах виднелись французские войска, окутанные дымом от костров.
Большая часть солдат, очевидно, находилась в самой деревне и за холмом.  Слева от
В этой деревне, среди дыма, виднелось что-то похожее на батарею, но
её было невозможно разглядеть невооружённым глазом. Наш правый фланг
располагался на довольно крутом склоне, который возвышался над французскими позициями.
 Там была размещена наша пехота, а в самой дальней точке — драгуны. В центре, где стояла батарея Тушина и откуда
князь Андрей осматривал позиции, был самый лёгкий и прямой спуск и подъём к ручью, отделявшему нас от Шён
Граберн. Слева наши войска стояли у рощи, в которой курился
костры нашей пехоты, которая рубила деревья. Французская линия была шире нашей, и было ясно, что они могут легко обойти нас с флангов. Позади наших позиций был крутой и глубокий овраг, из-за которого артиллерии и кавалерии было трудно отступить. Принц Андрей достал блокнот и, опираясь на пушку, набросал план позиции. Он сделал несколько пометок в двух местах, намереваясь упомянуть о них Багратиону. Его идея заключалась в том, чтобы, во-первых, сосредоточить всю артиллерию в центре, а во-вторых, отвести кавалерию на другой фланг
Князь Андрей, находясь всегда при главнокомандующем, внимательно следя за движениями масс и общими приказами и постоянно занимаясь историческими описаниями сражений, невольно представлял себе ход событий в предстоящем деле в общих чертах. Он
представлял себе только важные возможности: «Если неприятель атакует правый фланг, — говорил он себе, — киевские гренадеры и подольские уланы должны удерживать позицию до тех пор, пока не подойдут резервы с центра». В таком случае драгуны могли бы успешно обойти противника с фланга
контратака. Если они нападут на наш центр, мы, имея центральную батарею на этой возвышенности, отведём левый фланг под её прикрытие и эшелонами отступим в низину». Так он рассуждал... Всё время, пока он стоял у орудия, он отчётливо слышал голоса офицеров, но, как это часто бывает, не понимал ни слова из того, что они говорили. Внезапно его поразил голос, доносившийся из сарая.
Он был таким искренним, что принц не мог не прислушаться.

 «Нет, друг», — сказал приятный и, как показалось принцу Эндрю,
знакомый голос: «Я хочу сказать, что если бы можно было узнать, что находится за гранью смерти, никто из нас не боялся бы этого. Это так, друг».

 Другой, более молодой голос перебил его: «Боишься ты или нет, от этого всё равно не убежишь».
«Всё равно страшно! Ох уж эти умники», — сказал третий, мужественный голос, перебив их обоих. «Конечно, вы, артиллеристы, очень мудры, потому что можете взять с собой всё — и водку, и закуски».


И обладатель мужественного голоса, очевидно, офицер пехоты, рассмеялся.


«Да, страшно», — продолжил первый говорящий, тот, что из
знакомый голос. «Человек боится неизвестного, вот в чём дело.
Что бы мы ни говорили о том, что душа возносится на небо... мы знаем, что неба нет, а есть только атмосфера».

Мужественный голос снова перебил артиллерийского офицера.

«Ну-ка, Тушин, налей нам твоей травяной водки», — сказал он.

«А, — подумал князь Андрей, — это тот самый капитан, который встал в
бараке без сапог». Он с удовольствием узнал приятный,
философствующий голос.

«Травяной водки? Конечно!» — сказал Тушин. «Но всё же, чтобы
представить себе будущую жизнь...»

Он не договорил. В этот момент в воздухе раздался свист; он становился всё ближе и ближе, всё быстрее и громче, громче и быстрее, и пушечное ядро, словно не договорив того, что нужно было сказать, с нечеловеческой силой ударилось о землю рядом с сараем, подняв тучу земли. Земля, казалось, застонала от ужасного удара.

И тут же Тушин с короткой трубкой в углу рта
и с довольно бледным добрым и умным лицом выбежал из сарая.
За ним последовал обладатель мужественного голоса, лихой пехотный офицер, который
на бегу застегивал шинель.





Глава XVII
Снова сев на лошадь, принц Андрей задержался у батареи,
глядя на дымок, поднимавшийся над орудием, выпустившим снаряд.
Его взгляд быстро скользнул по широкому пространству, но он
увидел лишь то, что доселе неподвижные французские войска
теперь пришли в движение и что слева от них действительно была
батарея. Дым над ней ещё не рассеялся. Два француза на
лошадях, вероятно, адъютанты, скакали галопом вверх по склону. По склону холма двигалась небольшая, но хорошо различимая вражеская колонна,
вероятно, для укрепления линии фронта. От первого выстрела поднялся дым
еще не успели рассеяться, как раздался еще один порыв ветра, за которым последовал отчет.
Битва началась! Князь Андрей повернул коня и поскакал обратно
в Грунт, чтобы найти князя Багратиона. Он услышал канонаду позади себя
становившуюся все громче и чаще. Очевидно, наши орудия начали отвечать.
С подножия склона, где проходили переговоры, донесся
выстрел.

Лемарруа только что прискакал с суровым письмом Бонапарта,
и Мюрат, униженный и стремящийся загладить свою вину, немедленно
перебросил свои силы, чтобы атаковать центр и обойти русских с фланга
крылья, надеясь до вечера и до прибытия императора
сокрушить презренный отряд, который стоял перед ним.

“Это началось. Вот оно!” - подумал князь Андрей, чувствуя, как
кровь приливает к сердцу. “Но где и как предстанет мой Тулон
?”

Проходя между ротами, которые четверть часа назад ели кашу и пили водку, он видел повсюду одно и то же: солдаты быстро строились в ряды и готовили мушкеты.
На всех лицах он читал то же нетерпение, которое переполняло его
сердце. «Началось! Вот оно, ужасное, но приятное!» — казалось, говорили лица каждого солдата и каждого офицера.

 Не успел он добраться до возводимых укреплений, как в свете тусклого осеннего вечера увидел приближающихся к нему всадников.
Первым, в казачьей бурке и шапке из бараньей кожи, верхом на белом коне, был князь Багратион. Принц Эндрю остановился, ожидая, пока он подъедет.
Принц Багратион осадил коня и, узнав принца Эндрю, кивнул ему.  Он по-прежнему смотрел вперёд, пока принц Эндрю рассказывал ему о том, что увидел.

Чувство «Вот оно! Началось!» отразилось даже на суровом смуглом лице принца Багратиона с его полузакрытыми, тусклыми, сонными глазами.
Принц Эндрю с тревожным любопытством вглядывался в это бесстрастное лицо
и жалел, что не может понять, о чём думает и что чувствует этот человек в данный момент. «Есть ли вообще что-то за этим
бесстрастным лицом?» — спрашивал себя принц Эндрю. Принц
Багратион склонил голову в знак согласия с тем, что сказал ему принц Эндрю, и произнёс: «Очень хорошо!» — тоном, который, казалось, подразумевал, что
Всё, что происходило и о чём ему докладывали, было именно тем, что он предвидел. Князь Андрей, запыхавшись от быстрой скачки, говорил
быстро. Князь Багратион, произнося слова с восточным акцентом,
говорил особенно медленно, как бы подчёркивая, что спешить некуда. Однако он пустил лошадь рысью в направлении батареи Тушина. Князь Андрей последовал за ним со свитой. Позади
С князем Багратионом ехал офицер свиты, личный адъютант князя Жерков, ординарец, дежурный штабной офицер
верхом на прекрасном короткохвостом коне, и гражданский — бухгалтер, который из любопытства попросил разрешения присутствовать при сражении.
Бухгалтер, дородный мужчина с полным лицом, оглядывался по сторонам с наивной
удовлетворённой улыбкой и выглядел странно среди гусар, казаков и адъютантов в своём камлотовом пальто, покачиваясь на коне в офицерском седле.

— Он хочет увидеть сражение, — сказал Жерков Болконскому, указывая на бухгалтера, — но у него уже под ложечкой сосёт.


 — Ах, оставьте! — сказал бухгалтер, сияя, но скорее
лукавая улыбка, как будто он польщён тем, что стал объектом шутки Жеркова, и нарочно пытается казаться глупее, чем он есть на самом деле.

«Это очень странно, mon Monsieur Prince», — сказал штабной офицер.
(Он вспомнил, что во французском языке есть особый способ обращения к принцу, но не смог его правильно произнести.)

К этому времени все они уже приближались к батарее Тушина, и перед ними на землю упал шар.


«Что это упало?» — спросил бухгалтер с наивной улыбкой.


«Французский блин», — ответил Жерков.


«Так вот чем они бьют?» — спросил бухгалтер.  «Как
ужасно!”

Он, казалось, набухать с удовлетворением. Едва он закончил говорить
когда они снова услышала неожиданно буйный свист, который вдруг
завершилось стуком во что-то мягкое... ф-ф-флоп! и казак, ехавший верхом
немного справа от них и позади бухгалтера, рухнул на землю вместе с
своей лошадью. Жерков и штабной офицер склонились над седлами и
повернули лошадей прочь. Бухгалтер остановился, повернулся к казаку и стал
внимательно его разглядывать. Казак был мёртв, но лошадь всё ещё
брыкалась.

 Князь Багратион прищурился, огляделся и, увидев
причина замешательства равнодушно отвернулась, словно говоря:
«Стоит ли обращать внимание на такие мелочи?» Она
осторожно натянула поводья, как умелый наездник, и, слегка наклонившись, высвободила саблю, застрявшую в плаще. Это была старомодная сабля,
такие уже не в ходу. Принц Эндрю вспомнил историю
Суворов вручает свою саблю Багратиону в Италии, и в этот момент воспоминание об этом
было особенно приятным. Они добрались до батареи,
у которой стоял князь Андрей, когда осматривал поле боя.

— Чья рота? — спросил князь Багратион у артиллериста, стоявшего у повозки с боеприпасами.


Он спросил: «Чья рота?», но на самом деле имел в виду: «Ты что, испугался?»
и артиллерист его понял.

— Капитана Тушина, ваше превосходительство! — весело крикнул рыжеволосый веснушчатый артиллерист, вытягиваясь по стойке «смирно».

— Да, да, — пробормотал Багратион, словно что-то обдумывая, и проехал мимо артиллеристов к самой дальней пушке.

 Когда он приблизился, из неё раздался оглушительный выстрел, оглушивший и его, и его свиту.
В дыму, внезапно окутавшем пушку, они увидели
артиллеристы, схватившие пушку, изо всех сил старались быстро вернуть её на прежнее место. Огромный широкоплечий артиллерист номер один, широко расставив ноги и держа в руках швабру, прыгнул к колесу; в это время номер два дрожащей рукой вставлял заряд в дуло пушки. Невысокий капитан Тушин с округлыми плечами, спотыкаясь о лафет пушки, двинулся вперёд и, не замечая генерала, выглянул из-за угла, заслоняя глаза маленькой рукой.

 «Поднимите ещё на две строчки, и будет в самый раз», — воскликнул он слабым голосом, которому пытался придать решительную нотку, плохо ему удававшуюся
его слабая фигура. “ Номер два! ” пискнул он. “ Огонь, Медведь!

Багратион окликнул его, и Тушин, приложив три пальца к фуражке
застенчивым и неловким жестом, совсем не похожим на воинское приветствие
, а на благословение священника, приблизился к генералу. Хотя
Орудия Тушина должны были обстреливать долину, и он стрелял зажигательными ядрами по деревне Шён Грабен, которая была видна прямо напротив, перед ней наступали большие массы французов.

 Никто не отдавал Тушину приказов о том, куда и по чему стрелять, но после
Посоветовавшись со своим старшим сержантом Захаренко, к которому он относился с большим уважением, он решил, что было бы неплохо поджечь деревню.
 «Очень хорошо!» — сказал Багратион в ответ на доклад офицера и начал внимательно осматривать раскинувшееся перед ним поле боя.
 Французы ближе всего подошли к нам справа. Внизу, под
высотой, на которой стоял Киевский полк, в лощине, где протекал
ручей, раздавался волнующий душу грохот и треск мушкетов, а гораздо
правее, за драгунами, офицер
Свита указала Багратиону на французскую колонну, которая обходила нас с фланга. Слева горизонт ограничивался близлежащим лесом. Князь
Багратион приказал отправить два батальона из центра для
усиления правого фланга. Офицер из свиты осмелился заметить
князю, что, если эти батальоны уйдут, пушки останутся без
поддержки. Князь Багратион повернулся к офицеру и молча
посмотрел на него тусклым взглядом. Принцу Эндрю показалось, что замечание офицера было справедливым и что на него действительно нечего было ответить
 Но в этот момент прискакал адъютант с донесением от командира полка, стоявшего в лощине, и с вестью о том, что на них надвигаются огромные массы французов и что его полк в беспорядке отступает к киевским гренадерам.  Князь Багратион
склонил голову в знак согласия и одобрения.  Он шагом поехал вправо и отправил адъютанта к драгунам с приказом атаковать французов. Но этот адъютант вернулся через полчаса с новостью о том, что командир драгун уже отступил за овраг
на землю, так как по нему был открыт шквальный огонь и он бесполезно терял людей, поэтому он поспешил отправить в лес несколько снайперов.

 «Очень хорошо!» — сказал Багратион.

Когда он покидал батарею, слева тоже послышалась стрельба, и,
поскольку левый фланг находился слишком далеко, чтобы он мог
сам туда добраться, князь Багратион послал Жеркова сообщить
командующему (тому самому, который выводил свой полк на смотр Кутузову в Браунау),
что тот должен как можно скорее отступить за лощину в тылу,
поскольку правый фланг, вероятно, не сможет противостоять противнику.
Атака длилась очень долго. О Тушине и батальоне, который должен был поддерживать его батарею, все забыли. Принц Эндрю внимательно слушал
разговоры Багратиона с командирами и отдаваемые им приказы.
К своему удивлению, он обнаружил, что никаких приказов на самом деле не отдавалось, но князь Багратион пытался создать впечатление, что всё, что делалось по необходимости, случайно или по воле подчинённых командиров, делалось если не по его прямому приказу, то по крайней мере в соответствии с его намерениями. Однако принц Эндрю заметил, что
Хотя случившееся было чистой случайностью и не зависело от воли командующего, благодаря такту, проявленному Багратионом, его присутствие было очень ценным. Офицеры, которые подходили к нему с встревоженными лицами, успокаивались; солдаты и офицеры весело приветствовали его, в его присутствии становились веселее и явно стремились продемонстрировать перед ним свою храбрость.





 ГЛАВА XVIII

Князь Багратион, достигнув высшей точки нашего правого фланга,
начал спускаться вниз, туда, где слышалась ружейная пальба, но
из-за дыма ничего не было видно. Чем ближе они подходили к
чем ниже становилась лощина, тем меньше они могли видеть, но тем больше ощущали близость
настоящего поля боя. Они начали встречать раненых. Одного с
окровавленной головой и без шапки тащили двое солдат, которые
поддерживали его под руки. В его горле булькало, и он
сплевывал кровь. Пуля, видимо, попала ему в горло или
рот. Другой уверенно шёл сам по себе, но без мушкета.
Он громко стонал и размахивал только что раненной рукой, из которой на шинель лилась кровь, как из бутылки.
В этот момент он был ранен, и на его лице читался скорее страх, чем страдание.
 Перейдя дорогу, они спустились по крутому склону и увидели нескольких человек, лежащих на земле; они также встретили толпу солдат, некоторые из которых были
невредимы. Солдаты поднимались на холм, тяжело дыша, и, несмотря на присутствие генерала, громко разговаривали и жестикулировали.
Впереди сквозь дым уже виднелись ряды серых плащей.
Офицер, заметив Багратиона, с криком бросился за толпой отступающих солдат, приказывая им вернуться.  Багратион подъехал ближе
в рядах то тут, то там раздавались выстрелы, заглушая голоса и командные выкрики. В воздухе стоял едкий дым.
Возбуждённые лица солдат почернели от него. Одни забивали
патронники, другие насыпали порох на затравочную полку или
доставали заряды из сумок, а третьи стреляли, хотя из-за дыма
не было видно, во что они стреляют. Дым не рассеивался из-за
отсутствия ветра. Часто раздавалось приятное жужжание и свист пуль. «Что это?» — подумал принц Эндрю, приближаясь к
толпа солдат. «Это не может быть атакой, потому что они не двигаются;
 это не может быть каре, потому что они не выстроены для этого».

 Командир полка, худощавый, немощный на вид старик с приятной улыбкой, у которого веки почти полностью закрывали старые глаза, придавая ему кроткое выражение, подъехал к Багратиону и поприветствовал его, как хозяин приветствует почётного гостя. Он сообщил, что его полк подвергся нападению французской кавалерии и, хотя атака была отбита, он потерял более половины своих людей. Он сказал, что атака
Атака была отбита, и он использовал этот военный термин, чтобы описать то, что произошло с его полком. Но на самом деле он и сам не знал, что случилось за эти полчаса с вверенными ему войсками, и не мог с уверенностью сказать, была ли атака отбита или его полк был разбит. Он знал только, что в начале боя по всему его полку начали летать пули и снаряды, попадая в людей, а потом кто-то крикнул: «Кавалерия!» — и наши солдаты начали стрелять. Они всё ещё стреляли, но не по кавалерии
которая исчезла, но на месте которой появилась французская пехота, вошедшая в лощину и стрелявшая по нашим людям. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что это именно то, чего он желал и ожидал.
Повернувшись к своему адъютанту, он приказал ему привести два батальона Шестого егерского полка, мимо которых они только что прошли.
Князь Андрей был поражён изменившимся выражением лица князя Багратиона в этот момент. Это
выражение сосредоточенной и радостной решимости, которое можно увидеть на лице
человека, который в жаркий день делает последний рывок перед тем, как нырнуть в воду.
Тусклого, сонного выражения на его лице больше не было, как и притворной
задумчивости. Круглые, неподвижные, ястребиные глаза смотрели
перед собой с нетерпением и скорее с презрением, ни на чём не задерживаясь, хотя движения его по-прежнему были медленными и размеренными.


Командир полка повернулся к князю Багратиону и попросил его вернуться, так как оставаться на месте было слишком опасно.
— Пожалуйста, ваше превосходительство, ради бога! — продолжал он,
глядя в поисках поддержки на офицера свиты, который отвернулся от него. — Вот, видите! — и он указал на пули
вокруг них постоянно свистели, пели и шипели пули. Он говорил тем тоном, каким плотник обращается к джентльмену, взявшему в руки топор: «Мы привыкли к этому, но вы, сэр, набьёте себе мозоли». Он говорил так, словно эти пули не могли его убить, и его полузакрытые глаза придавали его словам ещё больше убедительности. Штаб-офицер присоединился к увещеваниям полковника, но Багратион не ответил;
он лишь отдал приказ прекратить огонь и перестроиться, чтобы освободить место для двух приближающихся батальонов. Пока он говорил, занавес
Клубы дыма, скрывавшие лощину, погнанные усилившимся ветром, начали
двигаться справа налево, как будто их тянула невидимая рука, и
противоположный холм, на котором двигались французы, открылся перед
ними. Все невольно устремили взоры на эту французскую колонну,
надвигавшуюся на них и спускавшуюся по неровной местности. Уже
можно было разглядеть мохнатые шапки солдат, отличить офицеров
от рядовых и увидеть развевающийся на древке штандарт.

«Они великолепно маршируют», — заметил кто-то из свиты Багратиона.

Голова колонны уже спустилась в лощину. Сражение должно было произойти на этой стороне...

 Остатки нашего полка, участвовавшего в бою, быстро перестроились
и двинулись вправо; за ними, разгоняя отстающих,
в полном порядке шли два батальона Шестого егерского полка. Не успели они добраться до Багратиона, как послышался
тяжёлый топот марширующей строем массы людей. На левом фланге, ближе всего к Багратиону, шёл командир роты, красивый круглолицый мужчина с глупым и счастливым выражением лица
выражение лица — того самого человека, который выбежал из плетёного сарая. В тот момент он явно не думал ни о чём, кроме того, каким бравым парнем он предстанет перед командиром.

 С самодовольством человека, выступающего на параде, он легко зашагал своими мускулистыми ногами, словно плывя по воздуху, без малейшего усилия вытягиваясь во весь рост. Его непринуждённость контрастировала с тяжёлой поступью солдат, которые шли в ногу с ним. Он держал у ноги узкий меч без ножен (маленький, изогнутый, не похожий на настоящий
Он опустил оружие) и посмотрел сначала на старших офицеров, а затем снова на солдат, не сбиваясь с шага и гибко поворачивая всем своим мощным телом. Казалось,
что все силы его души были сосредоточены на том, чтобы как можно лучше пройти мимо командира, и, чувствуя, что у него всё получается, он был счастлив. «Слева... слева... слева...» — казалось, он повторял про себя
при каждом шаге; и в такт этому, с суровыми, но разными
выражениями лиц, стена солдат, нагруженных ранцами и мушкетами,
маршировала в ногу, и каждый из этих сотен солдат казался
повторяя про себя при каждом шаге: «Налево... налево...
налево...» Толстый майор обогнул куст, пыхтя и сбиваясь с шага. Солдат, отставший от своего подразделения, с тревогой на лице, побежал рысью, задыхаясь, чтобы догнать роту. Пушечное ядро, рассекая воздух, пролетело над головами Багратиона и его свиты и упало в колонну под аккомпанемент «Налево... налево!» — Приготовиться!
— весело скомандовал командир роты. Солдаты полукругом выстроились вокруг чего-то, куда попал мяч.
Павшие были на флангах, и старый солдат, унтер-офицер, остановившийся рядом с убитыми, побежал, чтобы догнать свой отряд, и, припрыгивая, чтобы попасть в ногу, сердито оглянулся. Сквозь зловещую тишину и мерный топот ног, в унисон ударявших по земле, казалось, можно было расслышать: «Лево... лево... лево».

 «Молодцы, ребята!» — сказал князь Багратион.

— Рады стараться, ваша светлость! — донёсся растерянный крик из рядов.
 Мрачный солдат, маршировавший слева, бросил на Багратиона взгляд, который, казалось, говорил: «Мы
мы и сами это знаем!» Другой, не оглядываясь, словно боясь расслабиться, крикнул, широко раскрыв рот, и пошёл дальше.

 Был отдан приказ остановиться и снять ранцы.

 Багратион объехал ряды прошедших мимо него солдат и спешился. Он отдал поводья казаку, снял и передал ему свой
ватник, вытянул ноги и поправил шапку. Из-за холма показалась голова французской колонны во главе с офицерами.

 «Вперёд, с богом!» — сказал Багратион решительным, звучным голосом, на мгновение повернувшись к фронту и слегка взмахнув руками.
он с трудом продвигался по неровному полю неуклюжей походкой кавалериста.
Князь Андрей чувствовал, что какая-то невидимая сила ведёт его вперёд, и испытывал огромное счастье.


Французы были уже близко. Князь Андрей, идя рядом с Багратионом,
мог ясно различить их патронташи, красные эполеты и даже лица. (Он отчётливо видел старого французского офицера, который с трудом поднимался на холм, волоча ноги в гетрах и выворачивая пальцы.) Князь
Багратион не отдал никаких дальнейших распоряжений и молча продолжил идти вперёд
в первых рядах. Внезапно со стороны французов раздались выстрелы.
Повсюду в их неровных рядах появился дым, зазвучали мушкетные выстрелы. Несколько наших солдат упали, среди них был и круглолицый офицер, который маршировал так весело и самодовольно. Но как только прозвучал первый выстрел, Багратион оглянулся и крикнул: «Ура!»

«Ура-а-а! — ах!» — раздался протяжный крик из наших рядов, и,
миновав Багратиона и обгоняя друг друга, они неровной, но радостной и нетерпеливой толпой устремились вниз по склону навстречу своему растерявшемуся врагу.





Глава XIX

Атака 6-го егерского полка обеспечила отступление нашего правого фланга. В центре забытая батарея Тушина, которой удалось поджечь деревню Шён-Граберн, задержала продвижение французов.
Французы тушили пожар, который раздувал ветер, и тем самым дали нам время отступить. Отступление центра на другую сторону впадины в тылу было поспешным и шумным, но разные роты не смешались. Но наш левый фланг, состоявший из Азовской и Подольской пехоты и Павлоградских гусар, был
одновременно атакован и обойден с фланга превосходящими силами французов под командованием
Ланна и был повергнут в замешательство. Багратион отправил Жеркова
к генералу, командовавшему этим левым флангом, с приказом немедленно отступать
.

Жерков, не снимая руки с фуражки, развернул лошадь
и ускакал. Но не успел он выехать из Багратиона, как мужество изменило ему
. Он был охвачен паникой и не мог ехать туда, куда он был
опасно.

Добравшись до левого фланга, вместо того чтобы идти вперёд, где шла стрельба, он начал искать генерала и его штаб там, где они
Этого не могло быть, и поэтому приказ не был выполнен.

 Командование левым флангом по старшинству принадлежало командиру полка, который Кутузов осмотрел в Браунау и в котором Долохов служил рядовым. Но командование крайним левым флангом было поручено командиру Павлоградского полка, в котором служил Ростов, и возникло недопонимание. Два командира были сильно раздражены друг другом и ещё долго после того, как на правом фланге началось сражение и французы уже продвигались вперёд, продолжали спорить.
Они вели дискуссию с единственной целью — оскорбить друг друга. Но
полки, как кавалерийские, так и пехотные, были совершенно не готовы к
предстоящему сражению. От рядовых до генералов — все не ожидали
битвы и занимались мирными делами: кавалерия кормила лошадей, а
пехота собирала хворост.

«Он выше меня по званию, — сказал немецкий полковник гусарской дивизии, покраснев и обращаясь к подъехавшему адъютанту, — так что пусть делает, что хочет, но я не могу жертвовать своими гусарами... Горнист, трубите отступление!»

Но спешка становилась необходимостью. Пушки и мушкеты, сливаясь в единый грохот, гремели справа и в центре, в то время как капоты стрелков Ланна уже пересекали мельничную запруду и выстраивались в шеренгу на расстоянии, вдвое превышающем мушкетную дальность. Генерал, командовавший пехотой, резкими шагами направился к своей лошади, вскочил в седло, выпрямился во весь рост и поскакал к командиру Павлограда. Командиры обменялись вежливыми поклонами, но в их сердцах таилась злоба.


— Ещё раз, полковник, — сказал генерал, — я не могу оставить половину
Мои люди в лесу. Я прошу вас, я прошу вас, — повторил он, — занять позицию и приготовиться к атаке.
— Я прошу вас не вмешиваться в то, что вас не касается!
 — внезапно ответил разгневанный полковник. — Если вы служили в кавалерии...

 — Я не служу в кавалерии, полковник, но я русский генерал, и если вы не в курсе...

— Довольно, ваше превосходительство, — внезапно крикнул полковник,
тронув поводья и побагровев. — Не соблаговолите ли вы
проехать вперёд и убедиться, что эта позиция никуда не годится? Я не
желаю губить своих людей ради вашего удовольствия!

— Вы забываетесь, полковник. Я не думаю о собственном удовольствии
и не позволю, чтобы об этом говорили!

 Восприняв вспышку гнева полковника как вызов своей храбрости,
генерал расправил грудь и, нахмурившись, поскакал рядом с ним к
линии фронта, как будто их разногласия должны были разрешиться
там, под градом пуль. Они добрались до передовой, над ними пролетело несколько пуль, и они молча остановились. С передовой не было видно ничего нового.
С того места, где они находились, было очевидно, что кавалерия не сможет действовать среди кустов и на пересечённой местности.
а также о том, что французы обходят нас с левого фланга. Генерал и полковник строго и многозначительно посмотрели друг на друга, как два
боевых петуха, готовящихся к схватке, каждый из которых тщетно пытается
уличить другого в трусости. Оба успешно прошли проверку. Поскольку
им нечего было сказать и ни один из них не хотел давать повод
для обвинений в том, что он первым покинул зону обстрела,
они бы ещё долго стояли там, испытывая храбрость друг друга,
если бы в этот момент не услышали грохот выстрелов
и приглушённый крик почти позади них в лесу. Французы напали на людей, собиравших хворост в роще.
Гусарам больше не было возможности отступать вместе с пехотой. Французы отрезали их от линии отступления слева.
Какой бы неудобной ни была позиция, теперь нужно было атаковать, чтобы проложить себе путь.

Эскадрон, в котором служил Ростов, едва успел сесть на лошадей,
как был остановлен лицом к лицу с врагом. Опять, как и у Энского моста,
между эскадроном и врагом не было ничего, и опять
Между ними пролегла ужасная разделительная линия неопределённости и страха, похожая на ту, что отделяет живых от мёртвых. Все
осознавали эту невидимую линию, и вопрос о том, пересекут они её или нет и как они это сделают, волновал их всех.

 Полковник выехал вперёд, сердито ответил на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своём, отдал приказ. Никто не говорил ничего определённого, но по эскадрилье поползли слухи о нападении. Раздалась команда построиться
сабли со свистом вылетели из ножен.
По-прежнему никто не двигался. Войска левого фланга, как пехота, так и гусары, чувствовали, что командир сам не знает, что делать, и эта нерешительность передавалась солдатам.

«Только бы они поскорее!» — думал Ростов, чувствуя, что наконец-то пришло время испытать ту радость атаки, о которой он так часто слышал от своих товарищей-гусар.

«Вперёд, с богом, ребята!» — раздался голос Денисова. «По двое вперёд!»

В первой шеренге лошади начали покачивать крупами. Грач потянул за поводья.
поводья и тронулся с места.

 Впереди себя, справа, Ростов увидал ряды своих гусар и ещё дальше — тёмную линию, которую он не мог разглядеть, но которая, по его мнению, была неприятелем. Слышались выстрелы, но где-то далеко.

 «Быстрее!» — прозвучала команда, и Ростов почувствовал, как дрогнули бока Грача, когда тот перешёл на галоп.

Ростов угадывал движения лошади и всё больше воодушевлялся. Впереди он заметил одинокое дерево. Это дерево было
посередине той черты, которая казалась такой страшной, — и теперь он
я переступил эту черту, и не только не было ничего ужасного, но и
все становилось все более и более счастливым и оживленным. “Ах, как я
Слэш ему!” - подумал Rost;v, сжимая рукоять сабли.

“Хур-а-а-а-а-а!” - раздался рев голосов. “Пусть теперь кто-нибудь поедет в мою сторону"
” подумал Ростов, вонзая шпоры в Руку и припуская его вперед.
во весь опор, так что он обогнал остальных. Впереди уже был виден противник.
 Внезапно что-то похожее на берёзовую метлу пронеслось над эскадроном.
 Ростов поднял саблю, готовясь нанести удар, но в этот момент
в это мгновение солдат Никитенко, скакавший впереди, отскочил в сторону
от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что его продолжает нести
вперед с неестественной скоростью, но все же оставаясь на том же месте. Сзади
К нему подскочил Бондарчук, знакомый гусар, и сердито посмотрел
на него. Лошадь Бондарчука вильнула и проскакала мимо.

“Как же так получается, что я не двигаюсь? Я упал, я убит!» Ростов
спросил и в ту же секунду ответил. Он был один посреди поля.
Вместо движущихся лошадей и гусарских спин он ничего не видел
перед ним была только неподвижная земля и стерня вокруг.
Под рукой у него была тёплая кровь. «Нет, я ранен, а лошадь убита».
Грач попытался подняться на передних ногах, но упал, придавив
ногу всадника. Из его головы текла кровь; он пытался встать,
но не мог. Ростов тоже попытался встать, но упал, запутавшись
саблей в седле. Где были наши люди и где французы, он не знал. Рядом никого не было.

Выпутав ногу, он поднялся. «Где, на чьей стороне теперь был
«Где же линия, которая так резко разделяла две армии?» — спросил он себя и не смог ответить. «Может, со мной случилось что-то плохое?»
 — подумал он, вставая, и в этот момент почувствовал, что на его онемевшей левой руке что-то висит. Запястье казалось чужим. Он внимательно осмотрел руку, тщетно пытаясь найти на ней кровь. «А, вот и люди идут», — радостно подумал он, увидев бегущих к нему людей. «Они мне помогут!» Впереди
появился мужчина в странном шлеме и синем плаще, смуглый, с обгоревшей на солнце кожей.
и с крючковатым носом. Затем подошли ещё двое, а за ними бежало ещё много людей. Один из них сказал что-то странное, не по-русски. Среди последних из этих людей, одетых в такие же кивера, был русский гусар. Его держали под руки, а его лошадь вели позади него.

 «Должно быть, это один из наших, пленник. Да. Неужели они и меня возьмут? Кто эти люди?» "Неужели это французы?" - подумал Ростов, едва веря
своим глазам. “Неужели это французы?” Он посмотрел на приближающихся
Французов, и хотя всего минуту назад он скакал галопом, чтобы догнать их.
Он хотел наброситься на них и разрубить на куски, но их близость казалась такой ужасной, что он не мог поверить своим глазам. «Кто они? Почему они бегут? Неужели они идут на меня? И зачем? Чтобы убить меня? Меня, которого все так любят?» Он вспомнил, как любила его мать, как любили его родные и друзья, и намерение врага убить его казалось невозможным. «Но, возможно, они это сделают!» Больше десяти секунд он стоял на месте, не двигаясь и не осознавая, что происходит.
 Передний француз, тот, что с крючковатым носом, уже был так
так близко, что можно было разглядеть выражение его лица. И это возбуждённое, чужое лицо, с опущенным штыком, затаив дыхание бегущее так легко, испугало Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы выстрелить, швырнул его во француза и со всех ног побежал к кустам. Теперь он бежал не с чувством сомнения и борьбы, с которым пересёк мост Эннс, а с ощущением зайца, спасающегося от гончих. Одно-единственное чувство — страх за свою молодую и счастливую жизнь — завладело всем его существом. Он бежал быстро
перепрыгивая через борозды, он бежал по полю с той же стремительностью, с какой играл в лапту, то и дело оборачиваясь и оглядываясь.  Его охватил ужас: «Нет, лучше не смотреть», — подумал он, но, добежав до кустов, оглянулся ещё раз.  Французы отстали, и как раз в тот момент, когда он оглянулся, первый из них перешёл с бега на шаг и, обернувшись, громко крикнул что-то товарищу, который был позади. Ростов замолчал. «Нет,
это какая-то ошибка, — подумал он. — Они не могли этого сделать»
убей меня». Но в то же время его левая рука казалась такой тяжёлой, как будто к ней привязали груз весом в 30 килограммов. Он больше не мог бежать.
Француз тоже остановился и прицелился. Ростов закрыл глаза и пригнулся. Мимо него просвистели одна, а затем другая пуля. Он собрал последние силы, схватил левую руку правой и добежал до кустов. За ними прятались русские снайперы.





Глава XX

Пехотные полки, застигнутые врасплох на опушке леса, выбежали из него, смешавшись между собой.
отступали беспорядочной толпой. Один солдат в страхе выкрикнул бессмысленное «Отрезаны!», которое так страшно звучит в бою, и это слово
заразило всю толпу паникой.

«Окружены! Отрезаны? Мы пропали!» — кричали беглецы.

В тот момент, когда он услышал выстрелы и крики позади себя, генерал
понял, что с его полком случилось что-то ужасное, и мысль о том, что он, образцовый офицер с многолетним стажем, который
никогда не был замечен в ошибках, может быть привлечён к ответственности в штабе за халатность или неэффективность,
так потрясла его, что он, забыв обо всём, бросился бежать.
непокорный полковник кавалерии, его собственное достоинство как генерала и, прежде всего, полное забвение опасности и инстинкта самосохранения, — он схватился за луку седла и, пришпорив коня, поскакал к полку под градом пуль, которые падали вокруг, но, к счастью, не задевали его. Его единственным желанием было узнать, что происходит, и любой ценой исправить или загладить свою ошибку, если он её совершил, чтобы его, образцового офицера с двадцатидвухлетним стажем, которого ни разу не наказывали, не обвинили в случившемся.

Благополучно проскакав мимо французов, он добрался до поля за рощей, по которому наши солдаты, невзирая на приказы, бежали вниз по долине.  Настал тот момент нравственного колебания, который решает исход сражений.  Прислушаются ли эти беспорядочно бегущие солдаты к голосу своего командира или, не обращая на него внимания, продолжат бегство? Несмотря на его отчаянные крики, которые раньше казались
солдатам такими ужасными, несмотря на его разъярённое багровое лицо,
совершенно не похожее на прежнее, и на то, как расцвело
Пока он размахивал саблей, солдаты продолжали бежать, переговариваясь, паля в воздух и не подчиняясь приказам. Нравственное колебание, которое решало исход сражений, явно перерастало в панику.

 У генерала начался приступ кашля из-за криков и порохового дыма, и он в отчаянии остановился. Казалось, всё потеряно. Но в этот момент французы, которые шли в атаку, внезапно и без всякой видимой причины отступили и скрылись из виду, а в роще показались русские снайперы. Это был Тимохин
Рота, которая единственная сохранила порядок в лесу и, устроив засаду в канаве, теперь неожиданно атаковала французов.
Тимохин, вооружённый только саблей, бросился на врага с таким отчаянным криком и с такой безумной, пьяной решимостью, что застигнутые врасплох французы побросали мушкеты и побежали. Долохов,
бежавший рядом с Тимохиным, убил француза в ближнем бою и первым схватил за шиворот сдавшегося в плен французского офицера. Наши беглецы вернулись, батальоны перестроились, и французы, которые
Натиск противника, который едва не разрубил наш левый фланг пополам, на данный момент отбит.
Наши резервные подразделения смогли соединиться, и бой был окончен.
Командир полка и майор Экономов остановились у моста, пропуская отступающие роты, когда к ним подъехал солдат и, почти прислонившись к командиру, взялся за стремя.
На мужчине был синеватый суконный мундир, у него не было ни ранца, ни фуражки, голова была перевязана, а через плечо был перекинут французский подсумок для боеприпасов. В руке он держал офицерскую шпагу. Солдат
Он был бледен, его голубые глаза дерзко смотрели в лицо командиру, а губы улыбались. Хотя командир был занят тем, что отдавал распоряжения майору Экономову, он не мог не обратить внимания на солдата.


— Ваше превосходительство, вот два трофея, — сказал Долохов, указывая на французскую саблю и патронташ. — Я взял в плен офицера. Я остановил роту. Долохов тяжело дышал от усталости и говорил отрывисто.
— Вся рота может подтвердить. Умоляю вас, ваше превосходительство, не забудьте!

— Хорошо, хорошо, — ответил командир и повернулся к майору Экономову.

Но Долохов не уходил; он развязал платок, повязанный вокруг головы, стянул его и показал запекшуюся на волосах кровь.

— Штыковая рана. Я остался на передовой. Помните, ваше превосходительство!


О батарее Тушина забыли, и только в самом конце сражения князь Багратион, всё ещё слышавший канонаду в центре,
послал своего ординарца, а затем и князя Андрея приказать батарее
отойти как можно скорее.  Когда к Тушину подвели подкрепление,Батарея была отведена в сторону в разгар боя по чьему-то приказу.
Батарея продолжала стрелять и не была захвачена французами только потому, что противник не мог предположить, что кто-то осмелится продолжать стрелять из четырёх совершенно незащищённых орудий. Напротив, энергичные действия этой батареи заставили французов предположить, что здесь — в центре — сосредоточены основные силы русских. Они дважды пытались атаковать этот пункт, но оба раза были отброшены картечью из четырёх отдельных орудий на холме.

Вскоре после того, как князь Багратион покинул его, Тушину удалось поджечь Шён Граббен.

«Смотрите, бегут! Горит! Вон дым! Хорошо!
Велико! Смотрите, дым, дым!» — восклицали артиллеристы, оживляясь.

Все орудия, не дожидаясь приказания, открыли огонь по направлению к пожару. Словно подбадривая друг друга, солдаты кричали при каждом выстреле:
«Отлично! Хорошо! Смотрите... Великолепно!»
Огонь, раздуваемый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, вышедшие за пределы деревни, отступили; но, словно в отместку
В ответ на эту неудачу противник разместил десять орудий справа от деревни
и начал обстреливать ими батарею Тушина.

 В своём детском ликовании, вызванном огнём и удачей в успешном обстреле французов, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два снаряда, а затем ещё четыре упали среди наших орудий.
Один снаряд сбил с ног двух лошадей, а другой оторвал ногу возчику, перевозившему боеприпасы. Однако их боевой дух не угас, а лишь изменил направление. Лошадей заменили другими из запасного артиллерийского обоза, раненых унесли, и четыре орудия
были обращены против десятипушечной батареи. Товарищ Тушина по оружию
был убит в начале боя, и в течение часа семнадцать из сорока человек, составлявших орудийные расчёты, были выведены из строя, но артиллеристы по-прежнему были веселы и бодры. Дважды они замечали французов внизу и тогда стреляли по ним картечью.

Маленький Тушин, двигаясь вяло и неуклюже, всё время говорил своему ординарцу:
«Набей мне трубку вот этим!» — и, рассыпая искры,
бежал вперёд, заслоняя глаза маленькой рукой, чтобы посмотреть на французов.

«Бей их, ребята!» — приговаривал он, хватаясь за колеса пушек и сам заворачивая винты.


В дыму, оглушенный непрекращающимися выстрелами, от которых он всегда вздрагивал, Тушин, не вынимая трубки изо рта, бегал от пушки к пушке, то прицеливаясь, то считая заряды, то отдавая приказания о замене убитых и раненых лошадей и запряжке свежих, и кричал своим слабым, пронзительным и нерешительным голосом. Его лицо становилось всё более оживлённым.
Только когда кто-то был убит или ранен, он хмурился и отворачивался, сердито крича на людей, которые, как всегда,
в данном случае не решался поднять раненого или убитого. Солдаты,
по большей части красавцы и, как это всегда бывает в артиллерийской
роте, на голову выше и в два раза шире своего офицера, — все они
смотрели на своего командира, как дети в неловкой ситуации, и
выражение его лица неизменно отражалось на их лицах.

Из-за ужасного грохота и необходимости сосредоточиться и действовать Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха.
Мысль о том, что его могут убить или тяжело ранить, никогда не приходила ему в голову
Ему и в голову не приходило. Напротив, он всё больше воодушевлялся.
Ему казалось, что прошло очень много времени, почти целый день, с тех пор как он впервые увидел врага и сделал первый выстрел, и что угол поля, на котором он стоял, был хорошо знаком ему. Хотя он всё обдумал, всё взвесил и сделал всё, что мог сделать лучший из офицеров в его положении, он был в состоянии, похожем на лихорадочный бред или опьянение.

От оглушительных выстрелов собственных орудий, свиста и грохота вражеских пушечных ядер, от раскрасневшегося и вспотевшего
От лиц членов экипажа, суетившихся у пушек, от вида крови людей и лошадей, от маленьких облачков дыма на стороне противника
(за которыми всегда следовал пролетающий мимо и ударяющийся о землю снаряд, человек, пушка, лошадь), от вида всего этого в его мозгу возник фантастический мир, который в тот момент доставлял ему удовольствие. Пушки противника в его воображении были не пушками, а трубами, из которых время от времени выпускал дым невидимый курильщик.

«Ну вот... опять пыхтит», — пробормотал Тушин себе под нос.
С холма поднялось небольшое облачко, и ветер понёс его влево.

«Теперь берегись ядра... мы его вернём».
«Чего изволите, ваша честь?» — спросил стоявший рядом артиллерист, который услышал его бормотание.

«Ничего... только ядро...» — ответил он.

«Ну, наша Матвевна!» — сказал он сам себе. «Матвевна» *
— так в его воображении называлось самое дальнее орудие батареи,
большое и старинного образца. Французы, толпившиеся вокруг своих орудий,
казались ему муравьями. В этом мире красавец-пьяница Номер Один
Вторым орудием командовал «дядька»; Тушин смотрел на него чаще, чем на кого-либо другого, и любовался каждым его движением.
Звук ружейной стрельбы у подножия холма, то усиливаясь, то ослабевая, казался чьим-то дыханием. Он внимательно прислушивался к этим звукам.

 * Дочь Матвея.

«Ах! Снова дышит, дышит!» — бормотал он себе под нос.

Он представлял себя невероятно высоким и сильным мужчиной, который обеими руками швырял в французов пушечные ядра.

«Ну же, Матвевна, дорогая старушка, не подведи меня!» — говорил он
Он уже отходил от пушки, как вдруг над его головой раздался странный, незнакомый голос:
— Капитан Тушин! Капитан!

 Тушин в смятении обернулся. Это был штабной офицер, который выгнал его из блиндажа в Грюнте. Он кричал, задыхаясь:

 — Вы что, с ума посходили? Вам дважды приказывали отступить, а вы...

«Почему они так ко мне относятся?» — подумал Тушин, с тревогой глядя на своего командира.


«Я... не...» — пробормотал он, приложив два пальца к фуражке.
«Я...»

Но штабной офицер не договорил того, что хотел сказать. Выстрелила пушка
Шар, пролетевший рядом с ним, заставил его пригнуться и наклониться над лошадью.
 Он сделал паузу и уже собирался сказать что-то ещё, но его остановил другой шар. Он развернул лошадь и поскакал прочь.

 «Отступление! Всем отступать!» — крикнул он издалека.

 Солдаты засмеялись. Мгновение спустя прибыл адъютант с тем же приказом.

 Это был принц Эндрю. Первое, что он увидел, подъехав к месту, где стояли пушки Тушина, была незапряжённая лошадь со сломанной ногой, которая жалобно ржала рядом с запряжёнными лошадьми.
Из его лапы, как из родника, хлестала кровь. Среди передних конечностей лежало
несколько мертвецов. По мере его приближения мимо пролетали пули одна за другой.
и он почувствовал, как нервная дрожь пробежала по его спине. Но одна только мысль о том, что он может испугаться, снова взбодрила его.
"Я не могу бояться", - подумал он. и медленно спешился среди орудий.
Он передал приказ и не покинул батарею. Он не покинул батарею. "Я не могу бояться", - подумал он.
"Я не могу бояться", - подумал он. Он решил снять орудия с их
позиций и вывести из строя в его присутствии. Вместе с Тушиным, переступая через тела и под ужасным огнём французов, он распоряжался вывозом орудий.

«Штаб-офицер был здесь минуту назад, но сбежал», — сказал артиллерист князю Андрею. «Не то что ваша честь!»

 Князь Андрей ничего не сказал Тушину. Они оба были так заняты, что, казалось, не замечали друг друга. Когда, разобрав единственные две пушки, которые остались невредимыми из четырёх, они начали спускаться с холма
(одно разбитое орудие и один единорог остались позади), князь Андрей подъехал к Тушину.

— Ну, до новой встречи... — сказал он, протягивая руку Тушину.

 — Прощай, мой дорогой друг, — сказал Тушин. — Душа моя! Прощай, мой
мой дорогой друг!» — и по какой-то непонятной причине на глаза ему вдруг навернулись слёзы.






Глава XXI

Ветер стих, и чёрные тучи, сливаясь с пороховым дымом, низко нависли над полем боя на горизонте. Темнело, и отблески двух пожаров были особенно заметны.
Артиллерийская канонада стихала, но треск мушкетов позади и справа раздавался всё чаще и ближе. Как только Тушин со своими орудиями,
непрерывно объезжая раненых или наезжая на них, вышел из зоны обстрела и спустился в лощину, его встретили несколько штабных.
среди них были штабной офицер и Жерков, которого дважды посылали к батарее Тушина, но он так и не добрался до неё. Перебивая друг друга, они отдавали и передавали приказы о том, как действовать дальше,
высказывали ему упреки и замечания. Тушин не отдавал никаких приказов и молча — боясь заговорить, потому что при каждом слове он чувствовал, что готов расплакаться, сам не зная почему, — ехал позади на своей артиллерийской кляче. Хотя
приказ был оставить раненых, многие из них сами тащились за войсками и умоляли дать им место на лафетах орудий. Весёлый
пехотный офицер, который незадолго до боя выскочил из
Плетень T;shin сарай был заложен, с пулей в животе, на
“” Каретки Matv;vna это. У подножия холма бледный гусар
кадет, поддерживая одну руку другой, подошел к Тушину и попросил
присесть.

“Капитан, ради бога! Я повредил руку, ” робко сказал он.
“ Ради Бога... Я не могу ходить. Ради бога!”

Было ясно, что этот кадет уже неоднократно просил подвезти его, и
ему отказывали. Спросил он неуверенным, жалобным голосом.

“Скажите им, чтобы дали мне место, ради бога!”

“Дайте ему место”, - сказал Тушин. “Постелите ему плащ, чтобы он мог сесть".,
парень, ” сказал он, обращаясь к своему любимому солдату. “ А где этот
раненый офицер?

“ Его опустили. Он умер, - ответил кто-то.

“ Помоги ему подняться. Садитесь, дорогой друг, садитесь! Расстелите плащ.,
Ant;nov.”

Курсантом был Ростов. Одной рукой он поддерживал другую; он был
бледен, и его челюсть дрожала, как в лихорадке. Его уложили на
«Матвевну», орудие, из которого вытащили убитого офицера.
Плащ, который подстелили под него, был мокрым от крови, которая залила его
брюки и руку.

— Что, ты ранен, голубчик? — сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.

— Нет, это растяжение.

 — Тогда что это за кровь на лафете? — спросил Тушин.

 — Это офицер, ваша честь, испачкался, — ответил артиллерист, вытирая кровь рукавом шинели, словно извиняясь за состояние своего орудия.


Они с трудом втащили орудия на возвышенность с помощью пехоты и, добравшись до деревни Грюнтерсдорф, остановились. Стало так темно, что в десяти шагах нельзя было различить форму солдат. Стрельба начала стихать. Внезапно неподалёку на
справа снова послышались крики и выстрелы. В темноте мелькали вспышки выстрелов. Это была последняя атака французов, и её встретили солдаты
которые укрылись в деревенских домах. Все они снова выбежали из деревни, но пушки Тушина не могли сдвинуться с места, и артиллеристы, Тушин и юнкер молча переглянулись, ожидая своей участи. Стрельба стихла, и солдаты, оживлённо переговариваясь, вышли из переулка.

“Не ушибся, Петров?” - спросил один.

“Мы задали им жару, приятель! Они больше не будут тужиться
сейчас”, - сказал другой.

«Ничего не было видно. Как они стреляли в своих же!
Ничего не было видно. Тьма кромешная, брат! Нет ли у вас чего попить?»

Французы были отброшены в последний раз. И снова и снова в полной темноте орудия Тушина выдвигались вперёд, окружённые гудящей пехотой, как рамкой.

В темноте казалось, что мрачная невидимая река течёт
всегда в одном направлении, наполняя воздух шёпотом, разговорами,
стуком копыт и колёс. Среди всеобщего шума раздавались стоны и голоса
Стоны раненых были слышны отчётливее, чем любые другие звуки в ночной тьме. Мрак, окутавший армию, был наполнен их стонами, которые, казалось, сливались с ночной темнотой.
 Через некоторое время движущаяся масса пришла в движение, кто-то проехал мимо на белом коне в сопровождении свиты и что-то сказал на ходу:
 «Что он сказал? Куда теперь? Привал, что ли?» «Он поблагодарил нас?» — посыпались нетерпеливые вопросы со всех сторон.  Вся движущаяся масса начала теснее прижиматься друг к другу, и поползли слухи, что им приказали остановиться:
очевидно, те, кто шёл впереди, остановились. Все остались на своих местах посреди грязной дороги.


Зажглись костры, и разговоры стали слышнее. Капитан Тушин, отдав приказы своей роте, отправил солдата найти перевязочный пункт или доктора для юнкера и сел у костра, который солдаты разожгли на дороге.
Ростов тоже подполз к костру. От боли, холода и сырости его била лихорадка.
 Сонливость непреодолимо овладевала им, но он не мог уснуть из-за мучительной боли в руке, причину которой он не мог найти.
положение. Он то закрывал глаза, то опять открывал их и смотрел на огонь, который казался ему ослепительно красным, и на слабую, сутуловатую фигуру Тушина, который сидел, по-турецки скрестив ноги, подле него.
Большие, добрые, умные глаза Тушина с сочувствием и
состраданием смотрели на Ростова, который видел, что Тушин всем
сердцем хотел помочь ему, но не мог.

Со всех сторон доносились шаги и разговоры пехотинцев, которые шли, проезжали мимо и устраивались на ночлег.
Звуки голосов, топот ног, стук копыт по грязи,
Треск дровяных костров близко и далеко сливался в один дрожащий гул.

Это была уже не та тёмная, невидимая река, которая текла во мраке, а тёмное море, которое то набегало, то отступало после бури.
Ростов безучастно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. К костру подошёл пехотинец, присел на корточки, поднёс руки к огню и отвернулся.

— Вы не возражаете, ваша честь? — спросил он Тушина. — Я потерял свою роту, ваша честь. Не знаю, где она... вот незадача!

 Вместе с солдатом подошёл пехотный офицер с перевязанной щекой
Он подошёл к костру и, обращаясь к Тушину, попросил его немного отодвинуть пушки, чтобы могла проехать повозка. После его ухода к костру бросились двое солдат. Они ссорились и отчаянно дрались, пытаясь вырвать друг у друга сапог, за который оба держались.

 «Ты поднял его?.. Смею сказать! Ты очень умный!» — хрипло крикнул один из них.

Затем подошёл худощавый бледный солдат с окровавленной повязкой на шее и сердито попросил у артиллеристов воды.

 «Неужели нужно умирать как собаке?» — сказал он.

Тушин велел дать этому человеку воды. Затем подбежал веселый солдат
, прося немного огня для пехоты.

“Хороший маленький горячий факел для пехоты! Удачи вам, земляки
. Спасибо за огонь — вернем с лихвой”,
сказал он, унося в темноту светящуюся палочку.

Затем появились четверо солдат, неся что-то тяжелое на плаще, и прошли мимо
костра. Один из них споткнулся.

«Кто, чёрт возьми, положил брёвна на дорогу?» — прорычал он.

«Он мёртв — зачем его нести?» — сказал другой.

«Заткнись!»

И они исчезли в темноте со своей ношей.

“Все еще болит?” Тушин шепотом спросил Ростова.

“Да”.

“Ваша честь, вас вызывает генерал. Он здесь, в хижине”,
сказал артиллерист, подходя к Тушину.

“Иду, друг”.

Тушин встал и, застегивая шинель и расправляя ее,
отошел от костра.

Неподалёку от артиллерийского костра, в приготовленной для него хижине, князь Багратион ужинал, беседуя с несколькими офицерами, собравшимися в его покоях. Маленький старичок с полузакрытыми глазами жадно грыз баранью кость, а
генерал, безупречно служивший двадцать два года, раскраснелся от
стакана водки и ужина; и штабной офицер с перстнем с печаткой, и Жерков, с тревогой поглядывавший на них, и князь Андрей, бледный, со сжатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.

В углу избы стоял трофейный французский штандарт, и
бухгалтер с наивным лицом ощупывал его, недоуменно качая головой.
Возможно, знамя действительно его заинтересовало, а возможно, ему, голодному, было тяжело смотреть на
на ужине ему не нашлось места. В соседней хижине находился
французский полковник, взятый в плен нашими драгунами. Наши офицеры
сбежались посмотреть на него. Князь Багратион благодарил
отдельных командиров и расспрашивал о подробностях боя и наших
потерях. Генерал, чей полк был инспектирован в Браунау,
сообщал принцу, что, как только началось сражение, он вышел из
леса, собрал людей, которые рубили деревья, и, позволив
французам пройти мимо него, двумя батальонами атаковал их в
штыки и разбил французские войска.

«Когда я увидел, ваше превосходительство, что их первый батальон был дезорганизован, я остановился на дороге и подумал:
«Я дам им подойти и встречу их огнём всего батальона» — и так я и сделал».


Генерал так хотел это сделать и так сожалел, что ему это не удалось, что ему казалось, будто это произошло на самом деле.
Возможно, так оно и было? Можно ли было разобраться во всей этой неразберихе?
Что произошло, а что нет?

 — Кстати, ваше превосходительство, я должен вам сообщить, — продолжал он, вспомнив разговор Долохова с Кутузовым и его
последнее интервью с господином-старшим офицером — «этот рядовой Долохов, разжалованный в рядовые, взял в плен французского офицера в моём присутствии и особенно отличился».

 «Я видел там атаку павлоградских гусар, ваше превосходительство», — вмешался Жерков, беспокойно оглядываясь по сторонам. Он не видел гусар весь день, но слышал о них от пехотного офицера. «Они разбили два каре, ваше превосходительство».

 Некоторые из присутствующих улыбнулись, услышав слова Жеркова, ожидая одной из его обычных шуток, но заметив, что он говорит серьёзно.
слава нашего оружия и дневной работы, они приняли серьезное выражение лица.
хотя многие из них знали, что то, что он говорил, было ложью.
лишено всякого основания. Князь Багратион повернулся к старому полковнику:

“Господа, я благодарю вас всех; все виды войск вели себя героически":
пехота, кавалерия и артиллерия. Как получилось, что два орудия
заброшенный в центр?” он спросил, ища глазами для
кто-то. (Князь Багратион не спрашивал об орудиях на левом
фланге; он знал, что все орудия там были брошены в самый
начало действия.) “Кажется, я вас послал?” - добавил он, поворачиваясь к
дежурному офицеру штаба.

“Один был поврежден, ” ответил штабной офицер, “ а другой я
не могу понять. Я был там все время, отдавая приказы, и только
только что ушел.... Это правда, что там было жарко, ” скромно добавил он.

Кто-то упомянул, что капитан Тушин расположился бивуаком недалеко от деревни
и за ним уже послали.

— А, так вы были там? — сказал князь Багратион, обращаясь к князю
Андрею.

 — Конечно, мы едва не столкнулись, — сказал штабной офицер, улыбаясь Болконскому.

— Я не имел удовольствия быть представленным вам, — холодно и резко сказал князь Андрей.

Все молчали. На пороге показался Тушин и робко пробрался из-за спин генералов. Проходя мимо генералов в переполненном людьми бараке и чувствуя, как всегда, смущение при виде начальства, он не заметил древка знамени и споткнулся о него. Несколько человек из присутствующих засмеялись.

— Как это — ружьё было брошено? — спросил Багратион, нахмурившись, но не столько из-за капитана, сколько из-за тех, кто смеялся, и громче всех — Жерков.

Только теперь, когда он столкнулся с суровыми властями, Тушин
почувствовал всю тяжесть своей вины и позорного провала, когда он
потерял два орудия, но остался жив. Он был так взволнован, что
до этого момента не задумывался об этом. Смех офицеров
ещё больше смутил его. Он стоял перед Багратионом с
дрожащей нижней челюстью и едва мог пробормотать: «Я не знаю...
ваше превосходительство... У меня не было людей...» ваше превосходительство».

«Вы могли бы взять их у прикрывающих войск».

Тушин не сказал, что прикрывающих войск не было, хотя это и так
Это была чистая правда. Он боялся, что из-за него у кого-нибудь могут быть неприятности, и молча устремил взгляд на Багратиона, как школьник, допустивший ошибку, смотрит на экзаменатора.

 Некоторое время все молчали. Князь Багратион, очевидно, не желая быть строгим, не находил, что сказать; остальные не решались вмешиваться. Князь Андрей исподлобья посмотрел на Тушина, и его пальцы нервно зашевелились.

 — Ваше превосходительство! Принц Эндрю нарушил молчание своим резким голосом:
«Вы были так любезны, что отправили меня на батарею капитана Тушина. Я
Я поехал туда и нашёл две трети людей и лошадей убитыми, две пушки разбитыми и никаких укреплений».


Князь Багратион и Тушин с одинаковым вниманием смотрели на Болконского, который говорил с сдерживаемым волнением.

— И, если ваше превосходительство позволит мне высказать своё мнение, —
продолжил он, — мы обязаны сегодняшним успехом главным образом действиям этой батареи и героической стойкости капитана Тушина и его роты.
Не дожидаясь ответа, князь Андрей встал и вышел из-за стола.

 Князь Багратион посмотрел на Тушина, явно не желая показывать
недоверие в решительное мнение Bolk;nski еще не чувствует себя в состоянии полностью
получить кредит он, наклонил голову и сказал T;shin, что он может идти. Принц
Андрей пошел с ним.

“Спасибо вам, вы спасли меня, голубчик!” - сказал Тушин.

Князь Андрей взглянул на него, но ничего не сказал и ушел. Ему стало
грустно и подавленно. Все это было так странно, так не похоже на то, на что он надеялся.


«Кто они? Зачем они здесь? Чего они хотят? И когда
всё это закончится?» — думал Ростов, глядя на мелькающие перед ним тени. Боль в руке становилась всё сильнее. Невыносимая
Его одолела сонливость, перед глазами заплясали красные круги, и
впечатление от этих голосов, лиц и чувства одиночества слилось с физической болью. Это они, эти солдаты — раненые и
нераненные, — это они давили, тянули вниз, выворачивали сухожилия и обжигали плоть его вывихнутой руки и плеча. Чтобы
избавиться от них, он закрыл глаза.

На мгновение он задремал, но за эту короткую передышку ему привиделось множество вещей:
его мать и её большая белая рука, тонкие плечи Сони, глаза и смех Наташи,
Денисов с его голосом и усами, и Телянин, и вся эта история с Теляниным и Богданичем. Эта история была тем же, что и этот солдат с хриплым голосом, и именно эта история и этот солдат так мучительно, непрестанно тянули и сжимали его руку и всегда тащили её в одном направлении. Он пытался вырваться от них, но они ни на волосок не отпускали его плечо.
Не было бы боли — всё было бы хорошо — если бы они не тянули, но
избавиться от них было невозможно.

 Он открыл глаза и посмотрел вверх. Чёрный полог ночи стал менее
чем на ярд выше тлеющего древесного угля. Хлопья падающего снега
развевающиеся на том свете. T;shin так и не вернули, врач не
приходите. Теперь он был один, если не считать солдата, который сидел голый у
другой стороны костра, грея свое худое желтое тело.

“Я никому не нужен!” - подумал Ростов. “Нет никого, кто мог бы мне помочь или
пожалеть меня. И все же когда-то я была дома, сильной, счастливой и любимой”. Он вздохнул и при этом невольно застонал.

 «Эй, тебе что-то больно?» — спросил солдат, встряхивая рубашку над огнём. Не дожидаясь ответа, он хмыкнул и
добавил: «Сколько сегодня людей покалечили — ужас!»

 Ростов не слушал солдата. Он смотрел на снежинки, кружившиеся над огнём, и вспоминал русскую зиму в своём тёплом, светлом доме, свою пушистую шубу, быстро мчавшиеся сани, своё здоровое тело и всю любовь и заботу своей семьи. «И зачем я сюда пришёл?» — подумал он.

На следующий день французская армия не возобновила атаку, и остатки
Отряда Багратиона воссоединились с армией Кутузова.





КНИГА ТРЕТЬЯ: 1805 г.





ГЛАВА I

Князь Василий не был человеком, который намеренно продумывал свои планы.
Тем более он не думал о том, чтобы причинить кому-то вред ради собственной выгоды. Он был просто светским человеком, который добился успеха и для которого успех стал привычкой. Планы и замыслы, которые он никогда не признавал перед самим собой, но которые составляли весь интерес его жизни, постоянно формировались в его уме под влиянием обстоятельств и людей, которых он встречал. В голове у него было не одно и не два таких плана, а десятки, некоторые из них только начинали формироваться.
что-то приближалось к достижению, а что-то находилось в процессе распада.
Например, он не говорил себе: «Этот человек теперь имеет влияние, я должен завоевать его доверие и дружбу, чтобы через него получить особый грант».
И не говорил себе: «Пьер — богатый человек, я должен уговорить его жениться на моей дочери и одолжить мне сорок тысяч рублей, которые мне нужны». Но когда он встретил влиятельного человека, инстинкт
сразу подсказал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий без всякого
предварительного планирования воспользовался первой же возможностью, чтобы
Он заручился его доверием, польстил ему, сблизился с ним и, наконец, обратился с просьбой.

 Он держал Пьера при себе в Москве и добился для него назначения на должность
камер-юнкера, которая в то время давала статус статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек сопровождал его в
Петербург и жил в его доме. С кажущейся рассеянностью,
но с непоколебимой уверенностью в том, что он поступает правильно,
князь Василий делал всё, чтобы Пьер женился на его дочери. Если бы он заранее продумал свои планы, то не смог бы вести себя так естественно
и проявлял такую непринуждённую фамильярность в общении со всеми, кто был выше или ниже его по социальному положению. Что-то всегда тянуло его к тем, кто был богаче и влиятельнее его самого, и он обладал редким умением выбирать самый подходящий момент, чтобы воспользоваться людьми.

 Пьер, неожиданно став графом Безуховым и разбогатев, после недавнего одиночества и свободы от забот почувствовал себя настолько осаждённым и озабоченным, что только в постели мог побыть наедине с собой. Ему нужно было
подписать бумаги, явиться в государственные учреждения, чтобы
Ему было непонятно, зачем расспрашивать своего управляющего, зачем ездить в подмосковное имение и зачем принимать множество людей, которые раньше даже не желали знать о его существовании, а теперь были бы оскорблены и огорчены, если бы он решил их не видеть. Все эти разные люди — купцы, родственники и знакомые — были настроены по отношению к молодому наследнику самым дружелюбным и льстивым образом: все они, очевидно, были твёрдо убеждены в благородных качествах Пьера. Он постоянно слышал такие слова: «С вашей выдающейся
«Ваша доброта», или «С вашим благородным сердцем», «Вы сами такой благородный, граф», или «Был бы он таким же умным, как вы», и так далее, пока он не начал искренне верить в свою исключительную доброту и
необычайный ум, тем более что в глубине души ему всегда казалось, что он действительно очень добрый и умный.
 Даже люди, которые раньше были к нему злы и явно недружелюбны, теперь стали нежными и ласковыми. Рассерженная старшая принцесса с тонкой талией и прилизанными, как у куклы, волосами
Она вошла в комнату Пьера после похорон. Опустив глаза и часто краснея, она сказала ему, что очень сожалеет о том, что между ними произошло.
Она не чувствует себя вправе просить его о чём-либо, кроме разрешения остаться ещё на несколько недель в доме, который она так любит и для которого она так многим пожертвовала. При этих словах она не смогла сдержать слёз. Тронутый тем, как сильно изменилась эта величественная принцесса, Пьер взял её за руку и попросил прощения, сам не зная за что.
С этого дня старшая княжна совершенно по-другому стала относиться к Пьеру и начала вязать ему полосатый шарф.

 «Сделай это ради меня, mon cher; в конце концов, ей много пришлось вытерпеть от покойного», — сказал ему князь Василий, вручая на подпись документ в пользу княжны.

Князь Василий пришёл к выводу, что нужно бросить эту кость — вексель на тридцать тысяч рублей — бедной княгине,
чтобы ей не пришло в голову говорить о его участии в деле с
иконным портфелем. Пьер подписал вексель, и после этого княгиня
стал ещё добрее. Младшие сёстры тоже прониклись к нему симпатией,
особенно младшая, хорошенькая, с родинкой, которая часто смущала его своими улыбками и собственным смущением при встрече с ним.

 Пьеру казалось таким естественным, что он всем нравится, и было бы так неестественно, если бы кто-то его не любил, что он не мог не верить в искренность окружающих его людей. Кроме того, у него не было времени спрашивать себя, искренни эти люди или нет. Он
всегда был занят и всегда пребывал в спокойном и радостном расположении духа
опьянение. Ему казалось, что он находится в центре какого-то важного и всеобъемлющего движения; что от него постоянно чего-то ждут, что, если он этого не сделает, он огорчит и разочарует многих людей, но если он сделает то-то и то-то, всё будет хорошо; и он делал то, чего от него требовали, но всё равно этот счастливый результат всегда оставался в будущем.

 Князь Василий больше, чем кто-либо другой, в те первые дни завладел делами Пьера и самим Пьером. После смерти графа Безухова он не выпускал мальчика из своих рук. Он выглядел
человек, обременённый делами, усталый и страдающий, который, однако, не оставил бы из жалости этого беспомощного юношу, который, в конце концов, был сыном его старого друга и обладателем такого огромного состояния, на произвол судьбы и на милость негодяев. За те несколько дней, что он провёл в
После смерти графа Безухова в Москве он то и дело звонил Пьеру или сам приходил к нему и тоном, полным усталости и уверенности, как будто каждый раз говорил: «Ты знаешь, я по уши в делах, и делаю это исключительно из милосердия».
Я беспокоюсь за тебя, и ты прекрасно знаешь, что то, что я предлагаю, — единственный возможный выход».


«Ну что ж, мой дорогой, завтра мы наконец отправляемся в путь, — сказал однажды князь  Василий, закрыв глаза и поглаживая Пьера по локтю.
Он говорил так, словно сообщал что-то давно согласованное и не подлежащее пересмотру. «Мы выезжаем завтра, и я даю тебе место в своей карете. Я очень рад. Все наши важные дела здесь улажены, и мне давно пора было уйти. Вот что я получил от канцлера. Я просил его за тебя, и
вы приняты в дипломатический корпус и назначены камер-юнкером. Перед вами открывается дипломатическая карьера».

 Несмотря на тон усталой уверенности, с которым были произнесены эти слова, Пьер, который так долго размышлял о своей карьере, хотел что-то сказать. Но князь Василий перебил его своим особым глубоким воркующим тоном, исключающим возможность прервать его речь, к которому он прибегал в крайних случаях, когда требовалось особое убеждение.

«Но, mon cher, я сделал это ради себя самого, чтобы успокоить свою совесть,
и благодарить меня не за что. Ещё никто не жаловался на то, что его слишком любят; и, кроме того, ты свободен, ты мог бы завтра всё бросить. Но ты сам всё увидишь, когда доберёшься до Петербурга. Тебе давно пора избавиться от этих ужасных воспоминаний. Князь Василий вздохнул. — Да, да, мой мальчик. И мой камердинер может поехать с тобой в твоей карете. Ах! Я чуть не забыл, — добавил он.
«Знаешь, mon cher, нам с твоим отцом нужно было кое-что уладить, так что
я получил причитающееся мне от рязанского поместья и оставлю его себе;
вам это не понадобится. Мы потом разберёмся с расчётами».

 Под «тем, что причиталось с рязанского имения» князь Василий подразумевал
несколько тысяч рублей оброка, получаемого от крестьян Пьера,
которые князь оставил себе.

 В Петербурге, как и в Москве, Пьер ощутил ту же атмосферу
мягкости и любви. Он не мог отказаться от должности, или, скорее, от чина (потому что он ничего не делал), который выхлопотал для него князь Василий.
А знакомств, приглашений и светских занятий было так много, что даже больше, чем в Москве, он чувствовал себя сбитым с толку, окружённым суетой.
и постоянное ожидание чего-то хорошего, что всегда было перед ним, но так и не наступило.

 Многих из его прежних холостяцких знакомых уже не было в Петербурге.
Гвардия ушла на фронт; Долохов был разжалован в рядовые; Анатоль служил где-то в провинции; князь Андрей был за границей, так что у Пьера не было возможности проводить ночи так, как ему нравилось, или открывать свой разум для задушевных разговоров с другом, который был старше его и которого он уважал. Всё его время было занято обедами и балами, и он проводил его в основном у князя
Дом Василия в компании дородной княгини, его жены, и их прекрасной дочери Элен.

Как и другие, Анна Павловна Шерер показала Пьеру, что в обществе к нему изменилось отношение.

Раньше в присутствии Анны Павловны Пьер всегда чувствовал, что
то, что он говорит, неуместно, бестактно и неподходяще, что
замечания, которые казались ему умными, пока он обдумывал их,
становились глупыми, как только он их произносил, в то время как
самые глупые замечания Ипполита выходили умными и уместными. Теперь всё, что говорил Пьер,
был очарователен. Даже если Анна Павловна этого не говорила, он видел, что она этого хотела и сдерживалась только из уважения к его скромности.

 В начале зимы 1805–1806 годов Пьер получил одну из обычных розовых записок от Анны
Павловны с приглашением, к которому было добавлено:
 «Вы найдёте здесь прекрасную Элен, которую всегда приятно видеть».

Прочитав это предложение, Пьер впервые почувствовал, что между ним и
Элен возникла какая-то связь, которую заметили другие люди.
Эта мысль встревожила его, как будто он был в чём-то обязан
Ему навязывали то, чего он не мог выполнить, и это доставляло ему удовольствие как занимательная гипотеза.

«Дома» у Анны Павловны были такими же, как и прежде, только новинкой, которую она предлагала своим гостям на этот раз, был не Мортемар, а дипломат, только что вернувшийся из Берлина и рассказавший самые последние подробности о визите императора Александра в Потсдам и о том, как два августейших друга заключили неразрывный союз для поддержания справедливости против врага рода человеческого. Анна Павловна приняла Пьера с оттенком меланхолии, очевидно, относившейся к
недавняя утрата молодого человека — смерть графа Безухова (все
постоянно считали своим долгом уверять Пьера, что он очень
скорбит о смерти отца, которого почти не знал), и её меланхолия были
совершенно подобны той августейшей меланхолии, которую она
выражала при упоминании её августейшего величества императрицы
Марьи Фёдоровны. Пьеру это было приятно. Анна Павловна с
обычным своим умением расположила гостей в гостиной. Большая группа, в которую входили
князь Василий и генералы, имела преимущество в лице дипломата.
Другая группа сидела за чайным столом. Пьер хотел присоединиться к первой,
но Анна Павловна, которая была в возбуждённом состоянии полководца на поле боя,
когда в голову приходят тысячи новых блестящих идей, которые
едва успеваешь воплотить в жизнь, — увидев Пьера, коснулась его
рукава и сказала:

 «Подожди немного, у меня есть кое-что для тебя на сегодня».
(Она взглянула на Элен и улыбнулась ей.) — Моя дорогая Элен, будь милосердна к моей бедной тётушке, которая тебя обожает. Пойди и составь ей компанию на десять минут. А чтобы тебе не было скучно, вот тебе милый граф
которая не откажется составить вам компанию».

Красавица подошла к тёте, но Анна Павловна задержала Пьера, как будто ей нужно было дать ему какие-то последние необходимые указания.

«Разве она не восхитительна?» — сказала она Пьеру, указывая на величественную красавицу, которая удалялась. «И как она держится! Для такой юной девушки — такой такт, такое безупречное владение манерами! Это идёт от сердца. Счастлив тот, кто завоюет её!» С ней самый неопытный в житейских делах человек
занял бы самое блестящее положение в обществе. Вам так не кажется?
 Я только хотела узнать ваше мнение, — и Анна Павловна отпустила Пьера.

Пьер в ответ искренне согласился с ней в том, что касается безупречных манер Элен. Если он когда-либо и думал об Элен, то только как о
красавице и обладательнице удивительного умения сохранять молчаливое достоинство в обществе.


Старая тётушка приняла молодых людей в своём уголке, но, казалось,
старалась скрыть своё обожание Элен и скорее была склонна
показать свой страх перед Анной Павловной. Она посмотрела на племянницу, как бы
спрашивая, что ей делать с этими людьми. Уходя от них, Анна
Павловна снова тронула Пьера за рукав и сказала: «Надеюсь, ты не
Я бы сказала, что в моём доме снова скучно, — и она взглянула на Элен.

 Элен улыбнулась взглядом, который говорил, что она не допускает мысли о том, что кто-то может смотреть на неё и не восхищаться. Тётя
кашлянула, сглотнула и сказала по-французски, что очень рада видеть
Элен, а затем повернулась к Пьеру с теми же словами приветствия и тем же взглядом. В разгар скучного и прерывистого разговора Элен повернулась к Пьеру с той прекрасной, сияющей улыбкой, которой она одаривала всех.  Пьер так привык к этой улыбке, и в ней было так мало
для него это ничего не значило, и он не обратил на это внимания. Тетушка как раз
рассказывала о коллекции табакерок, принадлежавшей отцу Пьера, графу Безухову, и показала им свою. Княгиня Элен
попросила показать ей портрет мужа тетушки на крышке табакерки.

— Вероятно, это работа Вине, — сказал Пьер, упомянув знаменитого миниатюриста.
Он перегнулся через стол, чтобы взять табакерку, и попытался расслышать, о чём говорят за другим столом.

 Он привстал, собираясь обойти стол, но тётя протянула ему табакерку.
Он перекинул его через плечо Элен. Элен наклонилась вперёд, чтобы освободить место, и с улыбкой огляделась. На ней, как всегда на вечерних приёмах, было модное в то время платье с очень глубоким вырезом спереди и сзади. Её бюст, который Пьеру всегда казался мраморным,
был так близко к нему, что его близорукие глаза не могли не
увидеть живое очарование её шеи и плеч, которые были так
близко к его губам, что ему стоило лишь слегка наклонить
голову, чтобы коснуться их. Он чувствовал тепло её тела,
запах духов и
скрип корсета, когда она двигалась. Он не видел ее мраморной красоты.
составлявшей единое целое с ее платьем, но все очарование ее тела,
только прикрытого одеждой. И увидев однажды этого он не мог
помогите осознавая этого, так же, как мы не можем продлить иллюзию, у нас есть еще
как видно конца.

“Так что вы никогда раньше не замечали, как я прекрасна?” Элен
казалось, говорила. “Ты не заметил, что я женщина? «Да, я женщина, которая может принадлежать кому угодно — и тебе тоже», — говорил её взгляд. И в этот момент Пьер почувствовал, что Элен не только может, но и должна быть его
Он знал, что она будет его женой и что иначе и быть не может.

 Он знал это так же верно, как если бы стоял с ней у алтаря. Как и когда это произойдёт, он не знал, он даже не знал, хорошо это будет или плохо (он даже чувствовал, сам не зная почему, что это будет плохо), но он знал, что это случится.

Пьер опустил глаза, потом снова поднял их и хотел ещё раз увидеть в ней далёкую, прекрасную, недосягаемую для него, какой он видел её каждый день до этого, но больше не мог. Он не мог этого сделать, как не может человек, смотревший на пучок степной травы сквозь
туман и принимая его за дерево может снова взять его на дерево, после того как он
после того как признала, что это был пучок травы. Она была страшно близка ему.
Она уже имела власть над ним, и между ними больше не было никакой преграды.
Кроме преграды его собственной воли.

“Хорошо, я оставлю тебя в твоем маленьком уголке”, - сказала Анна
Голос Павловны: “Я вижу, у вас там все в порядке”.

И Пьер, с тревогой пытаясь вспомнить, не сделал ли он чего-нибудь предосудительного, огляделся, краснея. Ему казалось, что все знают, что с ним произошло, так же хорошо, как и он сам.

Чуть позже, когда он подошёл к большому кругу, Анна Павловна сказала ему:
«Я слышала, вы перестраиваете свой петербургский дом?»

 Это было правдой. Архитектор сказал ему, что это необходимо, и
 Пьер, сам не зная почему, занимался перестройкой своего огромного петербургского дома.


 «Это хорошо, но не переезжайте из дома князя Василия. Хорошо иметь такого друга, как принц, — сказала она, улыбаясь принцу Василию. — Я кое-что в этом понимаю. Не так ли? А ты ещё так молод. Тебе нужен совет. Не сердись на меня за то, что я пользуюсь привилегией пожилой женщины.

Она сделала паузу, как это всегда делают женщины, ожидая чего-то после того, как упомянули о своём возрасте. «Если ты женишься, всё будет по-другому», —
продолжила она, обводя их обоих взглядом. Пьер не смотрел на
Элен, а она на него. Но она была так же ужасно близка к нему. Он
что-то пробормотал и покраснел.

 Вернувшись домой, он долго не мог уснуть, думая о том, что
произошло. Что же произошло? Ничего. Он просто понял, что
женщина, которую он знал с детства и о красоте которой он рассеянно говорил:
«Да, она хороша собой», — была
понял, что эта женщина может принадлежать ему.

“Но она глупа. Я сам говорил, что она глупа”, - подумал он.
“Есть что-то гадкое, что-то не так, в чувство, которое она возбуждает
в меня. Мне сказали, что ее брат Анатоль был влюблен в нее
а она в него, что был настоящий скандал и именно поэтому
его отослали. Ипполит - ее брат... Князь Vas;li ее
отец... «Это плохо...» — подумал он, но пока он так размышлял (размышление ещё не было завершено), он поймал себя на том, что улыбается.
Он почувствовал, что у него возникла другая мысль, и, думая о её никчёмности, он в то же время мечтал о том, как она станет его женой, как она полюбит его и изменится, и как всё, что он думал и слышал о ней, может оказаться ложью. И он снова увидел её не как дочь князя Василия, а представил себе всё её тело, прикрытое лишь серым платьем. «Но нет! Почему эта мысль никогда не приходила мне в голову раньше?»
И снова он сказал себе, что это невозможно, что в этом было бы что-то противоестественное и, как ему казалось, бесчестное.
этот брак. Он вспомнил её прежние слова и взгляды, а также слова и взгляды тех, кто видел их вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны
 Павловны, когда она говорила с ним о его доме, вспомнил тысячи подобных намёков от князя Василия и других и
испугался, что уже каким-то образом связал себя с совершением чего-то явно неправильного и чего ему не следует делать. Но в тот самый момент, когда он убеждал себя в этом, в другой части его сознания возник её образ во всей своей женской красоте.





 ГЛАВА II

В ноябре 1805 года князь Василий должен был отправиться в инспекционную поездку
по четырём разным губерниям. Он устроил это так, чтобы
одновременно посетить свои заброшенные имения и забрать сына Анатоля
из полка, в котором тот служил, и отвезти его к князю Николаю
Болконскому, чтобы устроить его брак с дочерью этого богатого старика. Но прежде чем покинуть дом и заняться этими новыми делами,
князю Василию нужно было уладить дела с Пьером, который, по правде
говоря, в последнее время целыми днями проводил дома, то есть в доме князя Василия
где он остановился, и вёл себя нелепо, возбуждённо и глупо в
присутствии Элен (как и подобает влюблённому), но ещё не сделал ей
предложения.

«Всё это прекрасно, но нужно, чтобы всё было решено», — сказал себе князь
Василий с печальным вздохом однажды утром, чувствуя, что
Пьер, который был так обязан ему («Но об этом никогда не стоит вспоминать»)
ведёт себя не очень хорошо в этом вопросе. «Молодость, легкомыслие... что ж,
да пребудет с ним Господь, — подумал он, наслаждаясь собственным великодушием, — но всему есть предел. Послезавтра будет
День рождения Лели. Я приглашу двух-трёх человек, и если он не поймёт, что ему следует делать, то это будут мои проблемы — да, мои. Я её отец.

Через шесть недель после «Дома» Анны Павловны и после бессонной ночи, когда он решил, что женитьба на Элен будет катастрофой и что ему следует избегать её и уехать, Пьер, несмотря на это решение, не покидал князя Василия и с ужасом чувствовал, что в глазах людей он с каждым днём всё больше связывается с ней, что ему невозможно вернуться к прежнему представлению о ней, что он
Он не мог порвать с ней, и хотя это было бы ужасно, ему пришлось соединить свою судьбу с её судьбой. Возможно, он и смог бы освободиться, но князь Василий (который раньше редко устраивал приёмы) теперь едва ли пропускал день без вечернего торжества, на котором Пьер должен был присутствовать, если не хотел испортить всеобщее удовольствие и обмануть ожидания. Князь
Василий в те редкие моменты, когда бывал дома, брал Пьера за руку и тянул её вниз или рассеянно протягивал свою
Он подставлял Пьеру свою морщинистую, гладко выбритую щеку для поцелуя и говорил: «До завтра», или «Будь к ужину, а то я тебя не увижу», или «Я остаюсь ради тебя» и так далее. И хотя князь Василий, оставаясь (как он говорил) ради Пьера, едва обменивался с ним парой слов, Пьер чувствовал, что не может его разочаровать.
Каждый день он говорил себе одно и то же: «Пора мне
понять её и решить, какая она на самом деле.  Ошибался ли я раньше или ошибаюсь сейчас?  Нет, она не глупа, она превосходна
«Девочка моя, — иногда говорил он себе, — она никогда не ошибается, никогда не говорит глупостей. Она мало говорит, но то, что она говорит, всегда ясно и просто, так что она не глупа. Она никогда не смущалась и не смущается сейчас, так что она не может быть плохой женщиной!» Он часто начинал
размышлять или думать вслух в её присутствии, и она всегда
отвечала ему либо кратким, но уместным замечанием, показывая,
что ей это неинтересно, либо молчаливым взглядом и улыбкой,
которые яснее всего остального демонстрировали Пьеру её превосходство. Она была права
считая все аргументы ерундой по сравнению с этой улыбкой.

Она всегда обращалась к нему с лучезарной доверительной улыбкой, предназначенной ему одному
в которой было что-то более значительное, чем в общей
улыбка, которая обычно озаряла ее лицо. Пьер знал, что все вокруг
ждут, когда он скажет слово и переступит определенную черту, и он знал, что
рано или поздно он переступит ее, но непонятный ужас
его охватила мысль об этом ужасном шаге. За эти полтора месяца он тысячу раз чувствовал, как его всё больше и больше тянет к
В этой ужасной бездне Пьер сказал себе: «Что я делаю? Мне нужна решимость. Неужели у меня её нет?»

 Он хотел принять решение, но с ужасом почувствовал, что в этом вопросе ему не хватает той силы воли, которую он в себе знал и которой действительно обладал. Пьер был из тех, кто силён только тогда, когда чувствует себя совершенно невинным.
С того дня, как его охватило чувство желания, когда он склонился над табакеркой Анны Павловны,
непризнанное чувство вины за это желание парализовало его волю.

В день именин Элен небольшая компания из своих людей — как сказала
его жена — собралась на ужин у князя Василия. Всем этим друзьям
и родственникам дали понять, что судьба молодой девушки
решится этим вечером. Гости сидели за ужином.
Княгиня Курагина, дородная импозантная женщина, которая когда-то была красива,
сидела во главе стола. По обе стороны от неё сидели более важные гости — старый генерал с женой и Анна Павловна
Шерер. В другом конце сидели более молодые и менее важные гости.
и там тоже сидели члены семьи, а также Пьер и Элен,
бок о бок. Князь Василий не ужинал: он ходил в веселом
настроении вокруг стола, присаживаясь то к одному, то к другому из
гостей. Каждому из них он делал какое-нибудь небрежное и приятное
замечание, кроме Пьера и Элен, присутствия которых он, казалось, не замечал.
Он оживлял всех. Восковые свечи ярко горели,
серебро и хрусталь блестели, как и дамские туалеты, а также золотые и серебряные эполеты мужчин; слуги в алых ливреях сновали туда-сюда
За столом звон тарелок, ножей и бокалов смешивался с оживлённым гулом нескольких разговоров. На одном конце стола старый камергер уверял старую баронессу, что страстно любит её, на что она смеялась; на другом конце стола рассказывали о несчастьях той или иной Марии Викторовны. В центре стола всеобщее внимание привлекал князь Василий.
С шутливой улыбкой на лице он рассказывал дамам о вчерашнем
средешнем заседании Императорского совета, на котором Сергей Кузьмич
Вязмитинов, новый военный генерал-губернатор Петербурга, получил и зачитал знаменитую на тот момент рескрипт императора Александра
I от армии Сергею Кузьмичу, в котором император говорил, что со всех сторон получает заверения в преданности народа, что
заявление из Петербурга доставило ему особую радость и что он гордится тем, что стоит во главе такого народа, и будет стараться быть достойным его. Этот рескрипт начинался со слов: «Сергей Кузьмич,
до меня доходят слухи со всех сторон» и т. д.

 «Ну и что же, он так и не продвинулся дальше: «Сергей Кузьмич»?»
— спросила одна из дам.

 — Именно, ни на волос дальше, — смеясь, ответил князь Василий. — «Сергей Кузьмич... Со всех сторон... Со всех сторон...
 Сергей Кузьмич...» Бедный Вязмитинов не мог продвинуться дальше!
 Он начинал переписывать снова и снова, но как только произносил
‘Сергей’, - всхлипывал он, "Кузьмич’, со слезами, и "Со всех
сторон" его душили рыдания, и он не мог продолжать. И снова
его носовой платок, и снова: ‘Сергей Кузьмич, со всех сторон’...
и слезы, пока, наконец, кого-то другого не попросили прочитать это”.

“Kuzm;ch... Со всех сторон... а потом слезы, ” повторил кто-то
смеясь.

“ Не будьте недобры! ” крикнула Анна Павловна со своего конца стола.
угрожающе подняв палец. “Он такой достойный и превосходный человек
наш дорогой Вязмитинов....”

Все очень смеялись. Во главе стола, где сидели
почетные гости, все, казалось, были в приподнятом настроении и под
влиянием множества волнующих ощущений. Только Пьер и
Элен молча сидела рядом с ним почти в самом конце стола.
На их лицах играла сдержанная улыбка, которая не имела ничего общего с Сергеем Кузьмичом, — улыбка смущения.
чувства. Но как бы все остальные ни смеялись, ни разговаривали, ни шутили, как бы ни наслаждались рейнским вином, жарким и мороженым, как бы ни избегали смотреть на молодую пару, какими бы невнимательными и рассеянными они ни казались, по случайным взглядам, которые они бросали, можно было понять, что история о Сергее Кузьмиче, смех и еда были лишь притворством и что всё внимание этой компании было приковано к Пьеру и Элен. Князь Василий передразнил рыдания Сергея Кузьмича и в то же время взглянул на него.
дочь, и пока он смеялся, выражение его лица ясно говорило:
«Да... дело идёт к тому, что сегодня всё будет решено». Анна
Павловна пригрозила ему от имени «нашего дорогого Вязиминова», и
в её глазах, на мгновение переведённых на Пьера, князь Василий
прочитал поздравление с будущим зятем и с счастьем дочери. Старая принцесса печально вздохнула, протягивая бокал вина пожилой даме, сидевшей рядом с ней, и сердито взглянула на дочь. Её вздох, казалось, говорил: «Да, нам с тобой ничего не остаётся, кроме как потягивать вино
«Сладкое вино, моя дорогая, теперь, когда для этих молодых людей настало время быть такими дерзкими и вызывающе счастливыми». «И что за вздор я несу!» — подумал дипломат, взглянув на счастливые лица влюблённых. «Вот это счастье!»

 В незначительные, пустяковые и искусственные интересы, объединявшие это общество, проникло простое чувство влечения здорового и красивого молодого мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство
доминировало над всем остальным и возвышалось над их наигранной болтовнёй.
 Шутки не находили отклика, новости были неинтересными, а анимация —
очевидно, вынужденный. Не только гости, но даже лакеи, прислуживавшие за столом,
казалось, почувствовали это и забыли о своих обязанностях, глядя
на прекрасную Элен с ее сияющим лицом и красными широкими,
и счастливое, хотя и встревоженное лицо Пьера. Казалось, что сам свет
свечей был сосредоточен только на этих двух счастливых лицах.

Пьер чувствовал, что он был центром всего этого, и это одновременно радовало и
смущало его. Он был похож на человека, полностью поглощённого каким-то занятием.
Он ничего не видел, не слышал и не понимал толком. Только время от времени
затем в его голове неожиданно пронеслись отрывочные мысли и впечатления из мира реальности.


«Значит, всё кончено!» — подумал он. «И как же всё это произошло?
Как быстро! Теперь я знаю, что это неизбежно должно было случиться не только из-за неё, не только из-за меня, но и из-за всех остальных. Они все ждут этого, они так уверены, что это произойдёт, что я не могу, не могу их разочаровать. Но как же это будет?» Я не знаю, но это
обязательно произойдёт!» — подумал Пьер, глядя на эти ослепительные плечи, совсем близко от его глаз.

Или ему вдруг становилось стыдно сам не знает за что. Ему было неловко привлекать всеобщее внимание и считаться счастливчиком, а на него, с его некрасивым лицом, смотрели как на своего рода Париса,
в которого влюбилась Елена. «Но, без сомнения, так всегда и должно быть!»
 — утешал он себя. «И, кроме того, что я сделал, чтобы это произошло?
 Как всё началось? Я ехал из Москвы с князем Василием. А потом ничего не было. Так почему бы мне не остаться у него? Потом я сыграл с ней в карты, взял её сумочку и поехал с ней. Как это было
Начнём с того, когда всё это началось?» И вот он сидел рядом с ней,
как её жених, видел, слышал, чувствовал её близость, её дыхание, её
движения, её красоту. Затем ему вдруг начинало казаться, что
не она, а он сам необычайно красив и что именно поэтому все так
смотрят на него. И, польщённый всеобщим восхищением, он
расправлял грудь, поднимал голову и радовался своему счастью. Внезапно он услышал знакомый голос, который что-то повторял ему во второй раз. Но Пьер был так поглощён своими мыслями, что не понял, что ему говорят.

— Я спрашиваю тебя, когда ты в последний раз получал известия от Болконского, — повторил князь Василий в третий раз. — Какой же ты рассеянный, мой милый.

 Князь Василий улыбнулся, и Пьер заметил, что все улыбаются ему и Элен. «Ну и что ж, если вы все это знаете?» — подумал Пьер. «Ну и что ж? Это правда!» — и он сам улыбнулся своей нежной детской улыбкой, и Элен тоже улыбнулась.

«Когда ты получил письмо? Из Ольмюца?» — повторил
князь Василий, который притворялся, что хочет это знать, чтобы разрешить спор.

«Как можно говорить или думать о таких пустяках?» — подумал Пьер.

— Да, из Ольмюца, — со вздохом ответил он.

 После ужина Пьер со своим партнёром последовали за остальными в гостиную. Гости начали расходиться, некоторые не попрощались с Элен. Некоторые, словно не желая отвлекать её от важного занятия, подошли к ней на мгновение и поспешили уйти, не позволив ей проводить их. Дипломат, выходя из гостиной, хранил скорбное молчание. Он представил себе тщету своей дипломатической карьеры в сравнении со счастьем Пьера. Старый генерал ворчал на жену, когда она спрашивала, как его нога. «О,
«Старая дура, — подумал он. — Эта княгиня Елена и в пятьдесят будет прекрасна».


— Кажется, я могу вас поздравить, — прошептала Анна Павловна старой княгине, крепко целуя её. — Если бы не эта головная боль, я бы осталась подольше.


 Старая княгиня не ответила, её мучила ревность к счастью дочери.

Пока гости расходились, Пьер надолго остался наедине с Элен в маленькой гостиной, где они сидели.
За последние шесть недель он часто оставался с ней наедине.
но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это неизбежно,
но не мог решиться сделать последний шаг. Ему было
стыдно; он чувствовал, что занимает здесь, рядом с Элен, чужое место. «Это счастье не для тебя, —
шептал ему какой-то внутренний голос. — Это счастье для тех,
в ком нет того, что есть в тебе».

Но, поскольку ему нужно было что-то сказать, он начал с вопроса, довольна ли она вечеринкой. Она ответила в своей обычной простой манере, что этот день рождения был одним из самых приятных в её жизни.

Некоторые из ближайших родственников ещё не уехали. Они сидели в
большой гостиной. Князь Василий подошёл к Пьеру медленными
шагами. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий
посмотрел на него строгим вопрошающим взглядом, как будто то,
что сказал Пьер, было настолько странным, что он не мог в это
поверить. Но затем выражение строгости сменилось, он потянул
Пьера за руку, усадил его и ласково улыбнулся.

— Ну что, Леля? — спросил он, тут же повернувшись к дочери и обратившись к ней с небрежной, привычной и естественной для него нежностью.
родители, которые с детства баловали своих детей, но которых князь
Василий перенял только у других родителей.

И он снова повернулся к Пьеру.

— Сергей Кузьмич… со всех сторон… — сказал он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.

Пьер улыбнулся, но его улыбка говорила о том, что он понял: князя Василия заинтересовала не история о Сергее Кузьмиче.
Князь Василий понял, что Пьер это понял. Он вдруг что-то пробормотал и вышел. Пьеру показалось, что даже князь был сбит с толку. Вид смущённого светского старика
Пьер взглянул на Элен, и она тоже казалась смущённой.
Её взгляд словно говорил: «Что ж, ты сам виноват».

 «Нужно сделать этот шаг, но я не могу, не могу!» — подумал Пьер.
Он снова заговорил о пустяках, о Сергее
Кузмиче, спрашивая, в чём суть рассказа, так как он не расслышал его.
Элен с улыбкой ответила, что тоже пропустила его.

Когда князь Василий вернулся в гостиную, княгиня, его жена, вполголоса разговаривала с пожилой дамой о Пьере.

— Конечно, это блестящая партия, но счастье, моя дорогая...

 — Браки заключаются на небесах, — ответила пожилая дама.

 Князь Василий прошёл мимо, словно не слыша дам, и сел на диван в дальнем углу комнаты. Он закрыл глаза и, казалось, задремал. Его голова склонилась вперёд, но тут он встрепенулся.

— Алина, — сказал он жене, — пойди посмотри, чем они там занимаются.

 Княгиня подошла к двери, с достоинством и безразличием прошла мимо неё и заглянула в маленькую гостиную.  Пьер и  Элен всё ещё сидели и разговаривали, как и прежде.

— Всё то же, — сказала она мужу.

 Князь Василий нахмурился, сморщил рот, щеки его задрожали, и лицо приняло грубое, неприятное выражение, свойственное ему.
Встряхнувшись, он поднялся, откинул голову и решительными шагами прошел мимо дам в маленькую гостиную. Быстрыми шагами он радостно направился к Пьеру.
Его лицо было так необычайно торжественно, что Пьер в испуге вскочил, увидев его.

“Слава богу!” - сказал князь Василий. “Моя жена рассказала мне
все!” (Он обнял Пьера одной рукой, а другой его
дочь.) — «Мой дорогой мальчик... Леля... Я очень рад». (Его голос дрогнул.) «Я любил твоего отца... и она будет тебе хорошей женой... Да благословит тебя Бог!..»

 Он обнял дочь, а затем снова Пьера и поцеловал его своим зловонным ртом. Его щеки действительно увлажнились от слёз.

 «Княгиня, иди сюда!» — крикнул он.

Вошла старая принцесса и тоже заплакала. Пожилая дама тоже вытирала слёзы платком. Пьера поцеловали, и он несколько раз поцеловал прекрасную
Элен в руку. Через некоторое время они снова остались одни.


«Всё это должно было случиться, иначе и быть не могло», — подумал Пьер.
«Так что бесполезно спрашивать, хорошо это или плохо. Это хорошо, потому что
это определённо, и ты избавляешься от старого мучительного сомнения». Пьер
молча держал руку своей невесты, глядя на её красивую грудь, которая вздымалась и опускалась.

«Элен!» — сказал он вслух и замолчал.

«В таких случаях всегда говорят что-то особенное», — подумал он, но не смог вспомнить, что именно говорят люди. Он посмотрел ей в лицо.
Она придвинулась к нему. Её лицо покраснело.

«О, снимите это... это...» — сказала она, указывая на его очки.

Пьер снял их, и его глаза, помимо того странного выражения, которое бывает у глаз
, с которого только что были сняты очки, имел также испуганный и
вопрошающий вид. Он собирался наклониться к ее руке и поцеловать ее, но
быстрым, почти грубым движением головы она перехватила его губы.
губы встретились с ее собственными. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся,
неприятно взволнованным выражением.

“Теперь уже поздно, дело сделано; к тому же я люблю ее”, - подумал он.
Pierre.

“Je vous aime!” * — сказал он, помня, что нужно говорить в таких случаях.
Но его слова прозвучали так неубедительно, что ему стало стыдно.

 * — Я люблю тебя.


Шесть недель спустя он женился и поселился в большом, недавно обставленном петербургском доме графа Безухова, счастливый обладатель, как говорили люди, жены, которая была знаменитой красавицей, и миллионов денег.





 ГЛАВА III
 Старый князь Николай Болконский в ноябре 1805 года получил письмо от князя Василия, в котором тот сообщал, что они с сыном приедут навестить его. «Я отправляюсь в инспекционную поездку и, конечно же, не
посчитаю за труд проехать ещё семьдесят миль, чтобы увидеться с
вами, мой уважаемый благодетель, — писал князь Василий. — Мой сынметров будет сопровождать меня на пути в армию, так что я надеюсь, что вы будете
разрешить ему лично выразить глубокое уважение, что, подражая его
отец, он испытывает к тебе”.

“Похоже, что там будет не нужно брать с собой Мэри, женихи
к нам приходят по собственному желанию,” неосторожно заметил маленький
принцесса, услышав эту новость.

Принц Николас нахмурился, но ничего не сказал.

Через две недели после письма князя Василия вечером приехали его слуги, а на следующий день прибыл он сам с сыном.

 Старый Болконский всегда был невысокого мнения о князе Василии
характер, но особенно в последнее время, с тех пор как при новом царствовании Павла и
Александра князь Василий достиг высокого положения и почестей. И теперь,
из намеков, содержащихся в его письме и переданных маленькой княжной,
он понял, в какую сторону дует ветер, и его невысокое мнение переросло в
чувство презрительной недоброжелательности. Он фыркал всякий раз,
когда тот упоминал его. В день приезда князя Василия князь
Болконский был особенно недоволен и раздражен. То ли он был в плохом настроении из-за приезда князя Василия, то ли его плохое настроение было вызвано
Из-за своего скверного характера он особенно раздражался из-за визита князя Василия. Он был в плохом настроении, и утром Тихон уже посоветовал архитектору не идти к князю с докладом.

 «Слышишь, как он идёт?»  — сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звук шагов князя.
 «Ступает ровно на каблуках — мы знаем, что это значит...»

Однако в девять часов принц в бархатном пальто с соболиным воротником и в шляпе вышел на свою обычную прогулку. Накануне выпал снег, и дорожка к оранжерее, по которой шёл принц, была покрыта снегом.
Дорожка, по которой он привык ходить, была расчищена: на снегу всё ещё виднелись следы метлы, а в одном из мягких сугробов, окаймлявших дорожку с обеих сторон, торчала лопата. Князь прошёл через оранжереи, помещения для крепостных и хозяйственные постройки, хмурый и молчаливый.

 «А сани проедут?» — спросил он своего управляющего, почтенного человека,
похожего на своего господина манерами и внешностью, который сопровождал его
на обратном пути к дому.

«Снег глубокий. Я велю расчистить аллею, ваша честь».

Князь склонил голову и поднялся на крыльцо. «Да пребудет с вами Господь
«Слава богу, — подумал надзиратель, — буря утихла!»

 «Было бы трудно подняться наверх, ваша честь, — добавил он. — Я слышал, ваша честь, что к вам в гости едет министр».


Принц повернулся к надзирателю и пристально посмотрел на него, нахмурившись.

 «Что? Министр? Какой министр? Кто отдал приказ?» — сказал он своим пронзительным, резким голосом. «Дорогу расчищают не для принцессы, моей дочери, а для министра! У меня нет министров!»

«Ваша честь, я думал...»

«Ты думал!» — закричал принц, и его слова становились всё громче.
быстро и неразборчиво. «Ты думал!... Негодяи! Мерзавцы!...
 Я вас научу думать!» — и, подняв палку, замахнулся на Алпатыча, но тот инстинктивно
уклонился от удара. «Думал... Мерзавцы...» — быстро
прокричал князь.

Но хотя Алпатыч, испугавшись собственной смелости, с которой он увернулся от удара, подошёл к князю, покорно склонив перед ним свою лысую голову, или, может быть, именно по этой причине князь, хотя и продолжал кричать: «Мерзавцы!... Сгребай снег на дорогу!» — не
Он снова поднял трость, но поспешил в дом.

 Перед обедом княгиня Мария и мадемуазель Бурьенн, знавшие, что князь не в духе, ждали его.
Мадемуазель Бурьенн сияла, всем своим видом говоря: «Я ничего не знаю, я как обычно».
Княгиня Мария была бледна, напугана и опустила глаза. Ей было тяжелее всего переносить то, что в таких случаях она должна была вести себя как мадемуазель Бурьенн, но не могла.
 Она думала: «Если я сделаю вид, что не замечаю его, он подумает, что я ему не сочувствую; если я сама покажусь грустной и подавленной, он...»
скажи (как он уже делал раньше), что я в унынии».

Принц посмотрел на испуганное лицо дочери и фыркнул.

«Дура... или болван!» — пробормотал он.

«А другой здесь нет. Они тут сказки рассказывают», — подумал он, имея в виду маленькую принцессу, которой не было в столовой.

«Где принцесса?» — спросил он. «Прячется?»

«Она не очень хорошо себя чувствует, — ответила мадемуазель Бурьенн с
сияющей улыбкой, — поэтому она не спустится. Это естественно в её
положении».

«Хм! Хм!» — пробормотал принц, садясь.

Его тарелка показалась ему не совсем чистой, и он указал на пятно.
отшвырнул его. Тихон поймал его и передал лакею. Маленькая
принцесса не была больна, но испытывала такой непреодолимый страх перед принцем
что, услышав, что он в плохом настроении, решила не появляться.

“Я боюсь за ребенка”, - сказала она мадемуазель Бурьен.:
“Бог знает, что может натворить испуг”.

В общем, в Лысых Холмах маленькая принцесса жила в постоянном страхе и с чувством неприязни к старому принцу, которого она не
понимала, потому что страх был гораздо сильнее.  Принц
отвечал ей взаимностью, но его презрение было сильнее.
для неё. Когда маленькая принцесса привыкла к жизни в Лысых
Горах, она особенно привязалась к мадемуазель Бурьенн, проводила с ней целые дни, просила её спать в её комнате и часто говорила с ней о старом принце и критиковала его.

«Значит, к нам будут гости, mon prince?» заметила мадемуазель
Бурьенн, разворачивая своими розовыми пальчиками белую салфетку. «Его
Его превосходительство князь Василий Курагин и его сын, я правильно понимаю?
- спросила она вопросительно.

“ Хм! — Его превосходительство щенок.... Я добился для него назначения в
— Служба, — пренебрежительно сказал князь. — Зачем приезжает его сын, я не понимаю. Может быть, княгиня Елизавета и княжна Мария знают.
 Я его не хочу. (Он посмотрел на покрасневшую дочь.) — Ты сегодня нездорова? Э? Боишься «министра», как назвал его сегодня утром этот идиот Алпатыч?

 — Нет, mon p;re.

Хотя мадемуазель Бурьенн неудачно выбрала тему для разговора, она не умолкала и болтала о
консерваториях и красоте только что распустившегося цветка.
После супа принц стал более благодушным.

После ужина он пошёл навестить невестку. Маленькая принцесса
сидела за маленьким столиком и болтала со своей служанкой Машей. Увидев свёкра, она побледнела.

 Она сильно изменилась. Теперь она была скорее невзрачной, чем хорошенькой. Её щёки впали, губы были поджаты, а глаза опущены.

— Да, я чувствую какое-то угнетение, — сказала она в ответ на вопрос князя о том, что она чувствует.

 — Тебе что-нибудь нужно?

 — Нет, merci, mon p;re.

 — Ну хорошо, хорошо.

 Он вышел из комнаты и направился в приёмную, где стоял Алпатыч, опустив голову.

— Снег загребли?

 — Да, ваше превосходительство. Простите ради бога... Это была моя глупость.


 — Ну, ну, — перебил князь и, неестественно рассмеявшись, протянул Алпатычу руку для поцелуя, а затем прошел в свой кабинет.


 В тот же вечер приехал князь Василий. На аллее его встретили
кучеры и лакеи, которые с громкими криками подтащили его сани к
одному из флигелей по дороге, нарочно засыпанной снегом.

Князю Василию и Анатолю были отведены отдельные комнаты.

Анатоль, сняв шинель, сидел, облокотившись на стол, на углу которого он с улыбкой и рассеянным видом остановил свои большие и красивые глаза.
Он считал всю свою жизнь непрерывным рядом развлечений, которые кто-то по какой-то причине должен был ему предоставлять.
И на этот визит к грубому старику и богатой и некрасивой наследнице он смотрел точно так же.
Всё это, думал он, может кончиться очень хорошо и забавно. «А почему бы не жениться на ней, если у неё действительно столько денег?
 Это никогда не повредит», — подумал Анатоль.

Он побрился и надушился с присущими ему тщательностью и элегантностью.
Высоко подняв красивую голову, он вошёл в комнату отца с присущим ему добродушным и победоносным видом.
 Два камердинера князя Василия были заняты его одеванием. Князь Василий
с большим оживлением огляделся и весело кивнул вошедшему сыну, как бы говоря:
«Да, вот таким я хочу тебя видеть».

— Я говорю, отец, если отбросить шутки в сторону, она что, совсем уродливая? — спросил Анатоль,
как бы продолжая разговор, который часто поднимался во время путешествия.

“Довольно! Что за вздор! Главное, постарайся быть почтительным и осторожным
со старым князем”.

“Если он начнет скандалить, я уйду”, - сказал князь Анатоль. “Я
терпеть не могу этих стариков! А?”

“Помни, для тебя все зависит от этого”.

Тем временем в комнатах служанок стало известно не только о том, что
прибыли министр и его сын, но и о том, как они выглядят.
 Принцесса Мария сидела одна в своей комнате, тщетно пытаясь
справиться с волнением.

 «Зачем они написали, зачем Лиза рассказала мне об этом? Этого никогда не может быть
«Этого не может быть!» — сказала она, глядя на себя в зеркало. «Как я войду в гостиную? Даже если он мне нравится, я не могу быть с ним собой».
Одна только мысль о том, как посмотрит на неё отец, приводила её в ужас.
Маленькая княгиня и мадемуазель Бурьен уже получили от Маши, фрейлины,
необходимый отчёт о том, как хорош собой сын министра с его румяными
щёками и тёмными бровями и с каким трудом отец тащил ноги вверх по
лестнице, в то время как сын следовал за ним, как орёл, перепрыгивая через
по три ступеньки зараз. Получив
Узнав об этом, маленькая принцесса и мадемуазель Бурьенн, чьи
голоса доносились до неё из коридора, вошли в комнату принцессы Марии.


— Ты знаешь, что они пришли, Мари? — сказала маленькая принцесса, ввалившись
в комнату и тяжело опустившись в кресло.

На ней уже не было свободного платья, которое она обычно надевала по утрам,
а было одно из её лучших нарядов. Её волосы были тщательно уложены, а лицо оживлено, что, однако, не скрывало его впалых и поблёкших черт.  Она была одета так же, как в петербургском обществе, когда...
более заметно насколько яснее она стала. Некоторые ненавязчивые касания
были добавлены Мадмуазель Bourienne туалет, который вынес ее
свежее и красивое лицо еще более привлекательным.

“Что! Ты собираешься оставаться такой, какая ты есть, дорогая принцесса?
начала она. “ Сейчас объявят, что джентльмены в гостиной
и нам придется спуститься вниз, а ты совсем не принарядилась
!

Маленькая принцесса встала, позвала служанку и принялась торопливо и весело
разрабатывать и воплощать в жизнь план, как поступить с принцессой Мэри
одетая. Самолюбие принцессы Марии было уязвлено тем, что
приезд поклонника взволновал её, и ещё больше тем, что
оба её спутника не имели ни малейшего представления о том, что
может быть иначе. Сказать им, что ей стыдно за себя и за них,
 означало бы выдать своё волнение, а отказаться от их предложения
одеться означало бы продлить их поддразнивания и настойчивость. Она покраснела, её
прекрасные глаза потускнели, на лице появились красные пятна, и оно приняло то непривлекательное мученическое выражение, которое часто появлялось на нём, когда она
она подчинилась мадемуазель Бурьенн и Лизе. Обе эти женщины
совершенно искренне старались сделать так, чтобы она выглядела красиво. Она была настолько невзрачной, что ни одна из них не воспринимала её как соперницу, поэтому они начали наряжать её с полной искренностью и с наивной и твёрдой убеждённостью, которая есть у женщин, что платье может сделать лицо красивым.

«Нет, право, моя дорогая, это платье некрасивое», — сказала Лиза, искоса поглядывая на княжну Марью с небольшого расстояния. «У тебя есть бордовое
платье, пусть его принесут. Серьёзно! Ты же знаешь, что на кону может стоять вся твоя жизнь. Но это платье слишком лёгкое, оно тебе не идёт!»

Не платье, а лицо и вся фигура княжны Марьи были некрасивы, но ни мадемуазель Бурьенн, ни маленькая княжна этого не чувствовали.
Они всё ещё думали, что если повязать голубую ленту на волосы, зачесанные вверх, и опустить голубой шарф пониже на лучшее бордовое платье и так далее, то всё будет хорошо. Они забыли, что
испуганное лицо и фигуру невозможно изменить и что
как бы они ни меняли обстановку и украшения вокруг этого лица, оно
всё равно останется жалким и непримечательным. После двух или трёх изменений
Принцесса Мария покорно подчинилась, и как только её волосы были уложены на макушке (причёска, которая совершенно изменила и испортила её внешность), а сама она надела бордовое платье с бледно-голубым шарфом, маленькая принцесса дважды обошла её вокруг, то поправляя складку платья своей маленькой ручкой, то поправляя шарф и глядя на неё то с одной стороны, то с другой.

— Нет, так не пойдёт, — решительно сказала она, сложив руки. — Нет, Мэри, это платье тебе не идёт. Мне больше нравится, когда ты в своём маленьком
серое повседневное платье. А теперь, пожалуйста, сделайте это ради меня. Кэти, — сказала она горничной, — принеси принцессе её серое платье, и ты увидишь, мадемуазель Бурьенн, как я его расположу, — добавила она, улыбаясь предвкушением творческого удовольствия.

Но когда Кэти принесла необходимое платье, принцесса Мария осталась неподвижно сидеть перед зеркалом, глядя на своё отражение.
Она увидела в зеркале полные слёз глаза и дрожащий рот, готовый разрыдаться.


 «Ну же, дорогая принцесса, — сказала мадемуазель Бурьенн, — ещё одно маленькое усилие».

Маленькая княгиня, взяв платье у горничной, подошла к княжне Марье.


«Ну, теперь мы устроим что-нибудь простое и элегантное», — сказала она.


Три голоса — её, мадемуазель Бурьенн и Кэти, которая чему-то смеялась, — слились в весёлый звук, похожий на щебетание птиц.


«Нет, оставьте меня в покое», — сказала княжна Марья.

Её голос звучал так серьёзно и печально, что щебетание птиц тут же стихло. Они смотрели в красивые, большие, задумчивые глаза, полные слёз и мыслей, которые сияли и умоляли о чём-то.
они поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.

“По крайней мере, смени прическу”, - сказала маленькая принцесса.
“ Разве я не говорила вам, ” продолжала она, с упреком обращаясь к
Мадемуазель Бурьен, - что у Мэри такое лицо, которому такая прическа
нисколько не идет. Ни в малейшей степени! Пожалуйста, измени это”.

“Оставь меня в покое, пожалуйста, оставь меня в покое! Мне всё равно, — ответил голос, в котором слышались слёзы.

 Мадемуазель Бурьенн и маленькая княжна были вынуждены признать, что в этом наряде княжна Мария выглядела очень просто, хуже, чем обычно.
но было слишком поздно. Она смотрела на них с выражением, которое было знакомо им обоим, — задумчивым и печальным. Это выражение на лице принцессы
Марии не пугало их (она никогда никого не пугала), но они знали, что, когда оно появлялось на её лице, она становилась молчаливой и непоколебимой в своей решимости.

«Ты ведь изменишь своё решение, не так ли?» — сказала Лиза. И, поскольку принцесса Мария не ответила, она вышла из комнаты.

Принцесса Мэри осталась одна. Она не выполнила просьбу Лизы,
не только не уложила ей волосы, но даже не посмотрела в её сторону
стекло. Беспомощно уронив руки, она сидела, опустив глаза, и
размышляла. Муж, мужчина, сильный, доминирующий и странно привлекательный.
существо возникло в ее воображении и перенесло ее в совершенно другой.
его собственный счастливый мир. Ей показалось, ребенок, ее собственный—такой, как она
видел накануне в руках дочери,—у нее сестра ее
собственной грудью, муж стоит и нежно смотрит на нее и
ребенка. «Но нет, это невозможно, я слишком уродлива», — подумала она.

«Пожалуйста, проходите к чаю. Принц выйдет с минуты на минуту», — послышался голос служанки за дверью.

Она очнулась и ужаснулась своим мыслям.
Прежде чем спуститься вниз, она зашла в комнату, где висели иконы, и, устремив взгляд на тёмное лицо Спасителя, освещённое лампадой, несколько мгновений стояла перед ним со сложенными руками.  Душу её наполнило болезненное сомнение.
Может ли она познать радость любви, земной любви к мужчине? В своих мечтах о замужестве принцесса Мария грезила о
счастье и детях, но сильнее всего и глубже всего она тосковала по земной любви. Чем больше она пыталась скрыть это чувство от
чем больше она скрывалась от других и даже от самой себя, тем сильнее оно становилось. «О Боже, — сказала она, — как мне подавить в своём сердце эти дьявольские искушения?
 Как мне навсегда отказаться от этих мерзких фантазий, чтобы спокойно исполнять Твою волю?» И едва она задала этот вопрос, как Бог дал ей ответ в её собственном сердце. «Ничего не желай для себя, ничего не ищи, не тревожься и не завидуй. Будущее человечества и твоя собственная судьба
должны оставаться для тебя загадкой, но живи так, чтобы быть готовым ко всему. Если на то будет воля Божья, он подвергнет тебя испытанию в браке.
будь готова исполнить Его волю». С этой утешительной мыслью (но всё же с надеждой на исполнение её запретного земного желания)

принцесса Мария вздохнула и, перекрестившись, пошла вниз, не думая ни о своём платье и причёске, ни о том, как она войдёт, ни о том, что скажет. Что всё это значило по сравнению с волей Бога, без Которого не спадёт и волос с головы человеческой?





 ГЛАВА IV

Когда княгиня Мария спустилась вниз, князь Василий и его сын уже были в гостиной и разговаривали с маленькой княгиней и мадемуазель
Бурьенн. Когда она вошла, тяжело ступая и наступая на пятки,
господа и мадемуазель Бурьенн встали, и маленькая княгиня,
указав на неё господам, сказала: «Voila Marie!» Княжна Марья
увидела их всех и разглядела в подробностях. Она увидела лицо
князя Василия, которое на мгновение стало серьёзным при виде
неё, но тут же снова улыбнулось, и маленькую княгиню, с
любопытством наблюдавшую за тем, какое впечатление произвела
«Мари» на гостей. И она увидела мадемуазель
Бурьенн с её лентой, милым личиком и необычайно оживлённым видом
Она устремила на него взгляд, но не видела его, а видела только что-то большое, блестящее и красивое, приближающееся к ней, когда она вошла в комнату. Князь Василий подошёл первым, и она поцеловала его в лоб, над которым склонилась её рука, и ответила на его вопрос, сказав, что, напротив, очень хорошо его помнит. Затем к ней подошёл Анатоль. Она всё ещё не видела его. Она почувствовала лишь, как чья-то
мягкая рука крепко сжала её ладонь, и коснулась губами белого лба, над которым вились красивые светло-каштановые волосы, пахнущие помадой.
Когда она подняла на него глаза, то была поражена его красотой. Анатоль стоял, заложив большой палец правой руки за пуговицу мундира, выпятив грудь и втянув живот, слегка покачиваясь на одной ноге и, слегка наклонив голову, смотрел на княжну сияющим взором, не говоря ни слова и, очевидно, совсем не думая о ней. Анатоль не был
ни остроумным, ни находчивым, ни красноречивым в разговоре, но он обладал
бесценным в обществе качеством — самообладанием и невозмутимой
уверенностью в себе. Если человеку не хватает уверенности в себе, он остаётся немым
Это первое знакомство, и оно выдаёт осознание неуместности такого молчания и желание найти, что сказать. Эффект плохой. Но Анатоль молчал, покачивал ногой и с улыбкой рассматривал волосы княжны. Было очевидно, что он может молчать так очень долго. «Если кому-то это молчание кажется неудобным, пусть говорит, но я не хочу», — как будто говорил он. Кроме того, в своём
поведении с женщинами Анатоль проявлял манеры, которые особенно
вызывают у них любопытство, благоговение и даже любовь, — высокомерное осознание
его собственное превосходство. Он как будто говорил им: “Я знаю вас, я знаю
вас, но почему я должен беспокоиться о вас? Вы были бы только рады, конечно.
конечно”. Возможно, он на самом деле так не думал, когда встречался с женщинами — даже
вероятно, так оно и было, потому что в целом он думал очень мало, — но его
внешность и манеры создавали такое впечатление. Принцесса почувствовала это и, как будто
желая показать ему, что она даже не смела ожидать, что заинтересует его,
она повернулась к его отцу. Беседа была непринуждённой и оживлённой,
благодаря голосу принцессы Лизы и её пухлым губкам, которые слегка приоткрылись
ее белые зубы. Она встретила князя Vas;li с игривой манере часто
занятые оживленной болтливых людей, и состоит в предположении
что между человеком они, таким образом, адрес и сами некоторые
смежное, частная, давние шутки и забавные воспоминания, хотя
нет, такие воспоминания действительно существуют—так же, как не было в этом случае.
Князь Василий с готовностью подхватил ее тон, и маленькая княгиня тоже
вовлекла Анатоля, которого она едва знала, в эти забавные воспоминания о
вещах, которых никогда не было. Мадемуазель Бурьенн тоже ими поделилась
и даже принцесса Марья почувствовала, что ей приятно участвовать в этих
веселых воспоминаниях.

“Здесь, по крайней мере, мы будем полностью предоставлены вашему обществу"
- сами по себе, дорогой принц, - сказала маленькая принцесса (разумеется, в
Французский) князю Василию. “Это не так, как на приемах у Аннет*
куда ты всегда убегал; ты помнишь cette ch;re Annette!”

 * Анна Павловна.

— Ах, но ты же не будешь говорить со мной о политике, как Аннет!

 — А наш маленький чайный столик?

 — О да!

 — Почему ты никогда не бываешь у Аннет? — спросила маленькая принцесса.
 Анатоль. — Ах, я знаю, знаю, — сказала она, лукаво взглянув на него, — ты...
Брат Ипполит рассказывал мне о твоих похождениях. О! — и она погрозила ему пальцем, — я даже слышала о твоих проделках в Париже!

 — А разве Ипполит тебе не рассказывал? — спросил князь Василий, поворачиваясь к сыну и хватая маленькую княжну за руку, как будто она собиралась убежать, а он только что успел её поймать. — Разве он не рассказывал тебе, как сам тосковал по милой княжне и как она указала ему на дверь? О, она — жемчужина среди женщин, принцесса, — добавил он, поворачиваясь к принцессе Марии.

Когда речь зашла о Париже, мадемуазель Бурьенн, в свою очередь, оживилась.
возможность присоединиться к общему потоку воспоминаний.

 Она взяла на себя смелость спросить, давно ли Анатоль
покинул Париж и как ему понравился этот город. Анатоль с готовностью ответил француженке и, глядя на неё с улыбкой, заговорил с ней о её родине. Увидев хорошенькую маленькую Бурьенн, Анатоль
пришёл к выводу, что Лысые Горы тоже не покажутся ему скучными.
«Совсем неплохо! — подумал он, разглядывая её. — Совсем неплохо, эта маленькая компаньонка! Надеюсь, она возьмёт её с собой, когда мы поженимся. La petite est gentille» *

 * Малыш очарователен.

 Старый князь неторопливо одевался в своём кабинете, хмурясь и размышляя о том, что ему делать. Приезд этих гостей раздражал его. «Что мне за дело до князя Василия и его сына? Князь Василий — пустоголовый хвастун, а его сын, без сомнения, такой же, как отец», — ворчал он про себя. Его злило то, что приход этих посетителей возродил в его сознании нерешённый вопрос, который он всегда пытался заглушить и в отношении которого он всегда обманывал себя. Вопрос заключался в том, сможет ли он когда-нибудь
заставить себя расстаться с дочерью и отдать её замуж.
Князь никогда прямо не задавал себе этого вопроса, заранее зная,
что ему придётся ответить на него справедливо, а справедливость
вступала в противоречие не только с его чувствами, но и с самой
возможностью жить. Жизнь без принцессы Марии, как бы мало он
её ни ценил, была для него немыслима. «И зачем ей выходить
замуж? — думал он. — Чтобы быть несчастной наверняка. Вот Лиза, которая замужем за Эндрю — лучшего мужа, казалось бы, сейчас не найти, — но довольна ли она своим
много? А кто бы женился на Марии по любви? Скучная и неловкая!
Её возьмут из-за связей и богатства. Разве нет женщин, которые
живут незамужними и даже счастливы от этого?» Так думал князь
Болконский, одеваясь, и всё же вопрос, который он постоянно
откладывал, требовал немедленного ответа. Князь Василий привёз
сына с явным намерением сделать предложение, и сегодня или
завтра он, вероятно, попросит ответа. Его происхождение и положение в обществе были неплохими. «Что ж, я ничего не имею против, — сказал себе принц, — но он должен
будь достоин её. И вот что мы увидим».

 «Вот что мы увидим! Вот что мы увидим!» — добавил он вслух.

 Он вошёл в гостиную своей обычной стремительной походкой, быстро окинув взглядом собравшихся. Он заметил перемену в платье маленькой княжны,
ленту мадемуазель Бурьен, неподобающую причёску княжны Марьи,
улыбки мадемуазель Бурьен и Анатоля и одиночество своей дочери
среди общего разговора. «Вырядилась как дура!» — подумал он,
раздражённо глядя на неё. «Бесстыдница, а он её не замечает!»


Он подошёл прямо к князю Василию.

— Ну! Как поживаешь? Как поживаешь? Рад тебя видеть!»

 «Дружба смеётся на расстоянии», — начал князь Василий своим обычным быстрым, самоуверенным, фамильярным тоном. «Вот мой второй сын; пожалуйста, полюби его и подружись с ним».
 Князь Болконский оглядел Анатоля.

 «Прекрасный молодой человек! Прекрасный молодой человек!» — сказал он. — Ну, иди поцелуй меня, — сказал он и подставил щеку.

 Анатоль поцеловал старика и посмотрел на него с любопытством и совершенно спокойным выражением лица, ожидая проявления тех странностей, которые, как ему говорили, были у отца.

 Князь Болконский сел на своё обычное место в углу дивана
и, пододвинув кресло к князю Василию, указал ему на него и начал
расспрашивать его о политических делах и новостях. Казалось, он внимательно
слушал князя Василия, но то и дело поглядывал на княжну Марью.


«Так они уже пишут из Потсдама?» — сказал он, повторяя
последние слова князя Василия. Затем, поднявшись, он вдруг подошёл к
дочери.

— Ты что, так нарядилась для гостей, а? — сказал он. — Отлично, просто отлично! Ты сделала новую причёску для гостей, и я говорю тебе, что в будущем ты будешь
никогда не смей менять свой стиль в одежде без моего согласия».

«Это была моя вина, mon p;re», — вступилась маленькая княгиня, покраснев.


«Делай, как хочешь, — сказал князь Болконский, поклонившись невестке, — но ей не нужно выставлять себя на посмешище, она и так довольно дурна собой».


И он снова сел, не обращая больше внимания на дочь, которая расплакалась.

«Напротив, эта причёска очень идёт княгине», — сказал
князь Василий.

«А вас, молодой князь, как зовут?» — спросил князь Болконский.
— Поди сюда, — обратился он к Анатолю, — поговорим и познакомимся.

 «Вот и начинается самое интересное», — подумал Анатоль, с улыбкой присаживаясь рядом со старым князем.

 — Ну, мой дорогой мальчик, я слышал, что ты получил образование за границей, а не учился читать и писать у дьякона, как мы с твоим отцом. А теперь скажи мне,
мой дорогой мальчик, ты служишь в конной гвардии? — спросил старик,
пристально и внимательно глядя на Анатоля.

 — Нет, меня перевели в линейную часть, — сказал Анатоль, едва сдерживая смех.

 — А! Это хорошо. Значит, мой дорогой мальчик, ты хочешь служить
Царь и страна? Сейчас военное время. Такой славный парень должен служить.
Ну что, ты уезжаешь на фронт?”

“Нет, князь, наш полк ушел на фронт, но я прикомандирован...
к чему это я прикомандирован, папа?” - сказал Анатоль, обращаясь к отцу со смехом.
"К отцу".

“Великолепный солдат, великолепный! ‘К чему я привязан?’ Ха, ха, ха! — засмеялся князь Болконский, и Анатоль захохотал ещё громче.
Князь Болконский вдруг нахмурился.

— Можешь идти, — сказал он Анатолю.

Анатоль с улыбкой вернулся к дамам.

— Так вы его за границей воспитывали, князь Василий, не так ли?
— Ну что, — сказал старый князь князю Василию.

 — Я сделал для него всё, что мог, и могу вас заверить, что образование там гораздо лучше, чем у нас.

 — Да, нынче всё не так, всё изменилось.
Парень молодец, молодец!  Ну что ж, пойдёмте. Он взял
князя Василия под руку и повёл его в свой кабинет. Как только они остались
наедине, князь Василий поделился со старым князем своими надеждами и пожеланиями
.

“Что ж, ты думаешь, я буду препятствовать ей, что я не могу расстаться с
ней?” - сердито сказал старый князь. “Что за идея! Я готов к этому
завтра! Только позволь мне сказать, что я хочу лучше узнать своего зятя. Ты знаешь мои принципы — всё по-честному! Я спрошу её завтра в твоём присутствии; если она согласна, то он может остаться. Он может остаться и я посмотрю. Старый принц фыркнул. «Пусть выходит замуж, мне всё равно!» — закричал он тем же пронзительным тоном, что и при расставании с сыном.

— Скажу тебе откровенно, — сказал князь Василий тоном хитрого человека, убеждённого в тщетности попыток обмануть столь проницательного собеседника. — Знаешь, ты насквозь видишь людей.
Анатоль не гений, но он честный, добрый малый; отличный сын и родственник».

«Хорошо, хорошо, посмотрим!»

Как всегда бывает, когда женщины долгое время ведут уединённый образ жизни без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины из семьи князя Болконского почувствовали, что до этого момента их жизнь была ненастоящей. Их способность рассуждать, чувствовать и наблюдать сразу же возросла в десять раз, и их жизнь, которая, казалось, протекала во мраке, внезапно озарилась новым светом, полным смысла.

Княжна Марья совершенно перестала обращать внимание на свое лицо и прическу.
Красивое открытое лицо человека, который, быть может, был ее мужем, поглощало
все ее внимание. Он казался ей добрым, смелым, решительным, мужественным и
великодушным. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущем
семейная жизнь постоянно рисовалась в ее воображении. Она прогнала их прочь и
попыталась скрыть.

“Но не слишком ли я холодна с ним?” - подумала принцесса. «Я стараюсь быть сдержанной, потому что в глубине души чувствую, что мы с ним слишком близки.
Но он не может знать, что я о нём думаю, и может себе что-то вообразить
что он мне не нравится».
И княжна Марья старалась, но не могла быть радушной со своим новым гостем. «Бедняжка, она дьявольски некрасива!» — подумал Анатоль.

Мадемуазель Бурьенн, тоже взволнованная приездом Анатоля, думала иначе. Конечно, она, красивая молодая женщина
без определённого положения, без связей и даже без родины, не
собиралась посвящать свою жизнь служению князю Болконскому,
чтению ему вслух и дружбе с княжной Марьей. Мадемуазель
Бурьен давно ждала русского князя, который, будучи в состоянии
Он с первого взгляда оценил её превосходство над простыми, плохо одетыми, неуклюжими русскими княжнами, влюбился в неё и увёз с собой. И вот наконец-то появился русский князь.  Мадемуазель Бурьен знала историю, услышанную от своей тёти, но переделанную на свой лад, которую она любила повторять про себя. Это была история о девушке, которую соблазнили и которой явилась её бедная мать (sa pauvre m;re) и упрекнула её за то, что она отдалась мужчине, не будучи замужем. Мадемуазель Буриенн часто плакала, когда в своём воображении рассказывала эту историю
Она рассказала ему, своему соблазнителю, свою историю. И вот теперь появился он, настоящий русский князь. Он увезёт её, а потом появится её бедная мать, и он женится на ней. Так в голове мадемуазель Бурьенн в то самое время, когда она говорила с Анатолем о Париже, сформировалось её будущее. Ею руководил не расчёт (она ни на секунду не задумалась о том, что ей делать), но всё это было давно знакомо ей, и теперь, когда появился Анатоль, всё это просто сосредоточилось вокруг него, и она хотела и старалась угодить ему как можно больше.

Маленькая принцесса, словно старый боевой конь, который слышит звук трубы,
неосознанно и совершенно забыв о своём положении, приготовилась к привычному галопу кокетства, без каких-либо скрытых мотивов или борьбы, но с наивной и беззаботной весёлостью.

Хотя в женском обществе Анатоль обычно играл роль мужчины,
уставшего от того, что женщины за ним бегают, его тщеславие было польщено тем,
что он имел власть над этими тремя женщинами. Кроме того, он
начинал испытывать к хорошенькой и соблазнительной мадемуазель Бурьен
то страстное животное чувство, которое было способно полностью завладеть им
внезапность и побуждение к самым грубым и безрассудным поступкам.

После чая компания перешла в гостиную, и княжну Марью попросили сыграть на клавикордах. Анатоль, смеясь и пребывая в приподнятом настроении,
подошёл и облокотился на рояль, facing her and beside mademoiselle Бурьенн. Княжна Марья почувствовала на себе его взгляд с болезненно-радостным чувством.
Её любимая соната перенесла её в самый поэтичный из миров, а взгляд, которым её одарили, сделал этот мир ещё более поэтичным. Но
выражение лица Анатоля, хотя он и не сводил с неё глаз, было обращено не к ней.
не на неё, а на движения маленькой ножки мадемуазель Бурьенн, которой он в ту минуту касался своей ногой под клавикордами.
Мадемуазель Бурьенн тоже смотрела на княжну Марью, и в её прекрасных глазах светились страх и надежда, которые были так новы для княжны.

«Как она меня любит! — думала княжна Марья. — Как я счастлива теперь и как я буду счастлива с таким другом и таким мужем! Муж?
 Возможно ли это?» — подумала она, не смея взглянуть ему в лицо, но всё ещё чувствуя на себе его взгляд.

Вечером, после ужина, когда все собирались расходиться, Анатоль
поцеловал руку княгини Марьи. Она не знала, как найти в себе
смелость, но она прямо посмотрела в его красивое лицо, когда оно
приблизилось к её близоруким глазам. Отвернувшись от княгини
Марьи, он подошёл и поцеловал руку мадемуазель Бурьен. (Это не
было этикетом, но он делал всё так просто и уверенно!) Мадемуазель
Бурьенн покраснела и испуганно посмотрела на княгиню.

«Какая деликатность!» — подумала княгиня. «Неужели это возможно?»
Амели» (мадемуазель Бурьенн) «думает, что я могу ревновать её и не ценить её чистую привязанность и преданность ко мне?» Она подошла к ней и тепло поцеловала. Анатоль подошёл, чтобы поцеловать руку маленькой принцессы.

«Нет! Нет! Нет! Когда твой отец напишет мне, что ты хорошо себя ведёшь, я дам тебе поцеловать свою руку. А до тех пор — нет!» — сказала она. И,
улыбаясь и грозя ему пальцем, она вышла из комнаты.





 ГЛАВА V
Все они разошлись по своим комнатам, но, кроме Анатоля, который заснул, как только лёг в постель, все остальные долго не могли уснуть в ту ночь.

«Неужели он действительно будет моим мужем, этот незнакомец, который так добр — да, добр, это главное», — подумала княжна Марья, и на неё нахлынул страх, который она редко испытывала. Она боялась оглянуться, ей казалось, что кто-то стоит за ширмой в тёмном углу. И этим кем-то был он — чёрт — и в то же время этот человек с белым лбом, чёрными бровями и красными губами.

Она позвала горничную и попросила её переночевать в её комнате.

Мадемуазель Бурьен долго ходила взад и вперёд по оранжерее
В тот вечер она всё время напрасно кого-то ждала, то улыбалась кому-то, то доводила себя до слёз воображаемыми словами своей бедной матери, которая упрекала её за падение.

Маленькая принцесса пожаловалась служанке, что та плохо застелила постель.
Она не могла лежать ни на животе, ни на боку. Каждая поза была
неловкой и неудобной, а бремя давило на неё сильнее, чем когда-либо, потому что присутствие Анатоля живо напомнило ей о том времени,
когда она была другой и когда всё было легко и весело. Она
сидела в кресле в халате и ночной шапочке, а Кэти, сонная, лежала у неё на коленях.
и растрепанный, бить и повернул тяжелую перину на третий
время, бормоча про себя.

“Я тебе сказал Все это было бугров и ям!” маленькая принцесса
повторил. “ Я была бы рада заснуть, так что это не моя вина.
голос ее дрожал, как у ребенка, готового заплакать.

Старый князь тоже не спал. Тихон, спросонья, слышал, как он
сердито расхаживал по комнате и фыркал. Старый князь почувствовал себя так, словно его
оскорбили через его дочь. Оскорбление было тем более жестоким,
что касалось не его самого, а другого человека, его дочери, которую он
любил больше, чем себя. Он твердил себе, что обдумает всё как следует и решит, что правильно, а что нет, и как ему следует поступить, но вместо этого только больше и больше распалялся.

 «Первый же мужчина, который появляется, — и она забывает об отце и обо всём остальном, бежит наверх, делает причёску, виляет хвостом и сама на себя не похожа! Рада подставить отца! И она знала, что я это замечу. Фр... фр... фр!» И разве я не вижу, что этот идиот смотрел только на
Бурьенн — мне придётся от неё избавиться. И почему она до сих пор не
достаточно горда, чтобы увидеть это? Если у неё нет гордости за себя, то могла бы
хотя бы ради меня проявить хоть каплю гордости! Ей нужно показать, что этот болван ничего о ней не думает и смотрит только на Бурьенн. Нет, у неё нет гордости... но
я дам ей понять...»

Старый князь знал, что если он скажет дочери, что она ошибается и что Анатоль намерен флиртовать с мадемуазель Бурьен, то самолюбие княжны Марии будет уязвлено, а его цель (не расставаться с ней) будет достигнута. Поэтому, успокоив себя этой мыслью, он позвал Тихона и начал раздеваться.

«Какой чёрт привёл их сюда?» — подумал он, пока Тихон надевал на его иссохшее старое тело и седую грудь ночную рубашку.
«Я их не приглашал. Они пришли, чтобы потревожить мою жизнь — а её и так осталось немного».

«Чёрт бы их побрал!» — пробормотал он, не снимая с головы рубашку.

Тихон знал, что его господин иногда размышляет вслух, и поэтому встретил сердито-вопросительный взгляд, появившийся из-под рубашки.


 — Ложиться? — спросил князь.

 Тихон, как и все хорошие слуги, инстинктивно чувствовал, в каком направлении следует двигаться.
мысли хозяина. Он догадался, что вопрос относится к князю
Василию и его сыну.

«Они легли спать и потушили свет, ваше превосходительство».

«Нехорошо... нехорошо...» — быстро сказал князь и, сунув ноги в туфли, а руки в рукава халата, пошёл к дивану, на котором спал.

Хотя Анатоль и мадемуазель Бурьенн не обменялись ни словом,
они прекрасно понимали друг друга в первой части своего романа,
вплоть до появления бедной матери; они понимали, что у них есть
Им нужно было многое сказать друг другу наедине, поэтому с утра они искали возможность встретиться наедине. Когда княжна Марья в обычное время вошла в комнату отца, мадемуазель Бурьен и Анатоль встретились в оранжерее.

 Княжна Марья с особенным трепетом подошла к двери кабинета.
 Ей казалось, что все не только знают, что в этот день решится её судьба, но и знают, что она об этом думает. Она
прочитала это на лице Тихона и на лице камердинера князя Василия,
который низко поклонился ей, когда она встретила его в коридоре с горячим
вода.

 В то утро старый принц был очень нежен и внимателен к своей дочери.
Принцесса Мэри хорошо знала это заботливое выражение на лице отца.
Такое выражение появлялось на его лице, когда он раздражённо сжимал сухие руки, потому что она не могла решить пример по арифметике, или когда он вставал со стула и отходил от неё, повторяя тихим голосом одни и те же слова несколько раз.

 Он сразу перешёл к делу, обращаясь с ней церемонно.

«Мне сделали предложение относительно вас», — сказал он.
неестественная улыбка. «Полагаю, ты догадалась, что князь Василий не приехал и не привёз с собой своего воспитанника» (почему-то князь
Болконский назвал Анатоля «воспитанником») «ради моих прекрасных глаз. Вчера вечером мне сделали предложение от твоего имени, и, как ты знаешь мои принципы, я переадресую его тебе».

«Как мне тебя понимать, mon p;re?» — сказала княжна, бледнея, а затем краснея.

— Как ты меня понимаешь! — сердито воскликнул её отец. — Князь Василий
находит тебя подходящей невестой и делает тебе предложение
ради своего ученика. Вот как это следует понимать! «Как это понимать»!.. И я спрашиваю тебя!

 «Я не знаю, о чём ты думаешь, отец», — прошептала принцесса.

 «Я? Я? А как же я? Не говори обо мне. Я не собираюсь жениться. А ты? Вот что я хочу знать».

Принцесса увидела, что отец относится к этому вопросу неодобрительно,
но в этот момент ей пришла в голову мысль, что её судьба решится
сейчас или никогда. Она опустила глаза, чтобы не видеть
взгляда, под которым, как ей казалось, она не могла думать, а могла только
подчинись по привычке, и она сказала: “Я хочу только исполнить твою волю, но если бы
Я должна была выразить свое собственное желание...” Она не успела договорить. Старый
Князь перебил ее.

“Это восхитительно!” - закричал он. “Он возьмет тебя с твоим
приданым и возьмет в придачу мадемуазель Бурьен. Она будет
женой, а ты...”

Принц остановился. Он увидел, какое впечатление произвели эти слова на его дочь. Она опустила голову и была готова расплакаться.

 «Ну-ну, я же просто шучу!» — сказал он. «Запомни, принцесса, я придерживаюсь того принципа, что девушка имеет полное право
Выбирай. Я даю тебе свободу. Только помни, что счастье твоей жизни зависит от твоего решения. Не обращай на меня внимания!»

«Но я не знаю, отец!»

«Не нужно ничего говорить! Он получит приказ и женится на тебе или на ком угодно; но ты волен выбирать... Иди в свою комнату, подумай об этом, а через час вернись и скажи мне в его присутствии: да или нет.
Я знаю, ты будешь молиться об этом. Что ж, молись, если хочешь, но тебе лучше всё обдумать. Иди! Да или нет, да или нет, да или нет! — всё ещё кричал он, когда принцесса, словно в тумане, уже выходила из кабинета.

Её судьба была решена, и решена счастливо. Но то, что сказал ей отец о мадемуазель Бурьен, было ужасно. Конечно, это было неправдой, но всё же это было ужасно, и она не могла не думать об этом. Она шла прямо через оранжерею, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шёпот мадемуазель Бурьен заставил её очнуться. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидела
Анатоль обнимает француженку и что-то шепчет ей. С ужасом на красивом лице Анатоль смотрит на княгиню
Мария, но не сразу убрала руку с талии мадемуазель Бурьенн, которая ещё не видела её.

«Кто это? Почему? Подождите минутку!» — казалось, говорило лицо Анатоля.
Княжна Мария молча смотрела на них. Она ничего не могла понять.
Наконец мадемуазель Бурьенн вскрикнула и убежала. Анатоль поклонился Марии.
Княгиня Мария весело улыбнулась, словно приглашая её посмеяться над этим странным происшествием, а затем, пожав плечами, направилась к двери, ведущей в её покои.


Через час Тихон пришёл, чтобы позвать княгиню Марию к старому князю.
он добавил, что князь Василий тоже был там. Когда Тихон пришел к ней.
Княжна Марья сидела на диване в своей комнате, сдерживая рыдания.
Мадемуазель Бурьен в ее объятиях и нежно гладит ее по волосам. В
красивая принцесса взглядом со всеми своими бывшими спокойное сияние было
глядя с нежной привязанности и жалости, у мадмуазель Bourienne по
красивое лицо.

“Нет, принцесса, я навсегда потерял твою привязанность!” - сказал он.
Мадемуазель Бурьен.

 — Почему? Я люблю тебя больше, чем когда-либо, — сказала княжна Марья, — и постараюсь сделать всё, что в моих силах, для твоего счастья.

— Но ты меня презираешь. Ты, такая чистая, никогда не поймёшь, что значит быть охваченной страстью. О, только моя бедная мать...

 — Я прекрасно понимаю, — ответила принцесса Мария с грустной улыбкой.
 — Успокойся, моя дорогая. Я пойду к отцу, — сказала она и вышла.

Князь Василий, закинув высоко ногу на ногу и пощипывая чубук, сидел, поблескивая глазами, с улыбкой глубокой душевной
радости на лице, как будто он в глубине души сожалел о том, что
ему не досталось этого, и в то же время посмеивался над собой за свою чувствительность. В это время вошла княжна Марья. Он поспешно взял понюшку табаку.

— Ах, моя дорогая, моя дорогая! — начал он, вставая и беря её за обе руки. Затем, вздохнув, он добавил: — Судьба моего сына в твоих руках.
Решай, моя дорогая, добрая, нежная Мария, которую я всегда любил как дочь!

Он отстранился, и в его глазах блеснула настоящая слеза.

— Фр... фр... — фыркнул князь Болконский. — Князь делает вам предложение от имени своего воспитанника — я хочу сказать, сына.  Хотите ли вы быть женой князя Анатоля Курагина?  Ответьте: да или нет, — крикнул он, — а потом я оставлю за собой право высказать своё мнение.  Да, моё мнение, и только моё мнение, — добавил князь Болконский.
— обратилась она к князю Василию, отвечая на его умоляющий взгляд. — Да или нет?


— Я хочу никогда не расставаться с тобой, отец, никогда не разлучаться с тобой. Я не хочу выходить замуж, — решительно ответила она, глядя своими прекрасными глазами на князя Василия и на отца.

 — Обман! Чепуха! Обман, обман, обман! — закричал князь Болконский,
нахмурившись и взяв дочь за руку; он не поцеловал её, а только пригнул свой лоб к её лбу, едва коснувшись его, и сжал её руку так, что она вскрикнула.

 Князь Василий встал.

«Моя дорогая, я должен сказать тебе, что этот момент я никогда, никогда не забуду. Но, моя дорогая, неужели ты не дашь нам хоть малейшую надежду тронуть это сердце, такое доброе и великодушное? Скажи «возможно»... Будущее так далеко. Скажи «возможно».»

«Принц, я сказала всё, что было в моём сердце. Я благодарю вас за оказанную честь, но я никогда не стану женой вашего сына».

— Ну вот и всё, мой дорогой! Я очень рад, что увидел тебя. Очень рад! Ступай в свои покои, княжна. Ступай! — сказал старый князь. — Очень, очень рад тебя видеть, — повторил он, обнимая князя Василия.

«Моё призвание в другом, — подумала принцесса Мария. — Моё призвание — быть счастливой другим видом счастья, счастьем любви и самопожертвования. И чего бы мне это ни стоило, я устрою счастье бедной Амели, она так страстно любит его и так страстно раскаивается. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы они поженились. Если он не богат, я дам ей денег; я попрошу отца и Эндрю. Я буду так счастлива, когда она станет его женой. Ей так не повезло: она чужая, одинокая, беспомощная! И, о боже, как страстно
она, должно быть, любит его, если могла так забыть себя! Может быть, я бы сделала то же самое!... — подумала княжна Марья.





 ГЛАВА VI
 Ростовы давно не получали вестей от Николая. Только в середине зимы
граф наконец получил письмо, адресованное его сыну и написанное его рукой. Получив его, он в тревоге и спешке на цыпочках побежал в свой кабинет, стараясь не
вызвать подозрений, закрыл дверь и начал читать письмо.

 Анна Михайловна, которая всегда знала обо всём, что происходило в доме,
услышав о приходе письма, тихо вошла в комнату и
она застала графа с письмом в руке, рыдающего и смеющегося одновременно.

Анна Михайловна, хотя её положение и улучшилось, всё ещё жила у Ростовых.

— Мой дорогой друг? — сказала она тоном трогательного вопроса, готовая сочувствовать во всём.

Граф зарыдал ещё сильнее.

— Николенька... письмо... ва... а... с... ранен... мой милый мальчик... графиня... получила офицерское звание... слава богу... как
рассказать маленькой графине!»

 Анна Михайловна села рядом с ним и своим платком вытерла слёзы с его глаз и с письма, а затем, осушив его,
Она сама успокоила графа и решила, что за ужином и до чая будет готовить графиню, а после чая, с Божьей помощью, сообщит ей.

 За ужином Анна Михайловна всё время говорила о военных новостях и о Николеньке, дважды спросила, когда пришло от него последнее письмо, хотя уже знала ответ, и заметила, что, скорее всего, в этот день они получат от него письмо. Каждый раз, когда эти
намеки начинали тревожить графиню и она с беспокойством поглядывала на
графа и Анну Михайловну, последняя очень ловко переводила разговор
разговор перешёл на незначительные темы. Наташа, которая из всей семьи была наиболее одарена способностью улавливать малейшие оттенки интонации, взгляда и выражения лица, с самого начала ужина навострила уши и была уверена, что между её отцом и Анной Михайловной есть какая-то тайна, что она как-то связана с её братом и что Анна Михайловна готовит их к этому. Несмотря на свою смелость, Наташа, которая знала, как чутко её мать реагирует на всё, что связано с Николенькой, не решилась задавать вопросы за ужином.
но она была слишком взволнована, чтобы что-либо есть, и продолжала ерзать на своем стуле
, несмотря на замечания гувернантки. После обеда она бросилась
сломя голову за Анной Михайловной и, бросившись к ней, бросилась на
шею, как только догнала ее в гостиной.

“Тетя, дорогая, пожалуйста, скажи мне, в чем дело!”

“Ничего, моя дорогая”.

— Нет, дорогая, милая, родная, я не сдамся — я знаю, что ты что-то знаешь.


 Анна Михайловна покачала головой.

 — Ты плутовка, — сказала она.

 — Письмо от Николеньки!  Я уверена! — воскликнула Наташа,
прочитав подтверждение на лице Анны Михайловны.

“Но, ради Бога, будь осторожен, ты же знаешь, как это может отразиться на твоей маме".
”Я сделаю, я сделаю, только скажи мне!

Ты не сделаешь?“ - спросил я. "Я сделаю, я сделаю, только скажи мне!" "Ты не сделаешь?" Тогда я сейчас пойду и расскажу
.

Анна Михайловна в нескольких словах пересказала ей содержание письма,
с условием, что она никому не расскажет.

— Нет, честное слово, — сказала Наташа, перекрестившись, — я никому не скажу! — и она тут же побежала к Соне.

«Николенька... ранен... письмо», — объявила она с радостным торжеством.

«Николай!» — только и сказала Соня, мгновенно побледнев.

Наташа, увидев, какое впечатление произвело на Соню известие о ране брата,
Соня, на которую это подействовало, впервые ощутила печальную сторону этой новости.

Она бросилась к Соне, обняла её и заплакала.

«Рана небольшая, но его произвели в офицеры; теперь он здоров, он сам написал», — сказала она сквозь слёзы.

«Ну вот! Все вы, женщины, плаксы», — заметила
Петя большими решительными шагами мерил комнату. «Теперь я очень рад, очень рад, что брат так отличился.
Вы все плаксы и ничего не понимаете».

 Наташа улыбнулась сквозь слёзы.

 «Ты не читала письма?» — спросил Соня.

“Нет, но она сказала, что все кончено и что он теперь
офицер”.

“Слава Богу!” - сказала Соня, крестясь. “Но, может быть, она
обманула тебя. Пойдем к маме.

Петя некоторое время молча ходил по комнате.

“Если бы я был на месте Николеньки, я бы убил еще больше
этих французов”, - сказал он. — Какие же они мерзкие скоты! Я бы
убил столько, что их бы целая куча была.
— Придержи язык, Петя, какой ты гусак!

— Я не гусак, а вот они, которые плачут по пустякам, — сказал
Петя.

— Ты его помнишь? — вдруг спросила Наташа после минутного
молчания.

Соня улыбнулась.

«Помню ли я Николая?»

«Нет, Соня, но помнишь ли ты так, что помнишь его совершенно,
помнишь ли ты всё?» — сказала Наташа выразительным жестом,
очевидно желая придать своим словам очень определённый смысл. «Я
тоже помню Николеньку, я хорошо его помню, — сказала она. — Но
я не помню Бориса. Я его совсем не помню».

— Что! Ты не помнишь Бориса? — удивлённо спросила Соня.

 — Не то чтобы я не помнила — я знаю, какой он, но не такой, каким я помню Николеньку. Его я просто закрываю глаза и вспоминаю,
но Борис... Нет! (Она закрыла глаза.) Нет! там вообще ничего нет.

— О, Наташа! — сказала Соня, восторженно и серьёзно глядя на подругу, как будто не считала её достойной слышать то, что она собиралась сказать, и как будто говорила это кому-то другому, с кем нельзя было шутить. — Я раз навсегда влюблена в твоего брата и, что бы ни случилось с ним или со мной, никогда не перестану любить его, пока живу.

 Наташа смотрела на Соню удивлёнными и пытливыми глазами и ничего не говорила. Она чувствовала, что Сона говорит правду, что
такая любовь, о которой говорила Соня. Но Наташа еще не чувствовала
ничего подобного. Она верила, что это может быть, но не понимала этого.

“Ты напишешь ему?” - спросила она.

Соня задумалась. Вопрос о том, как написать Николаю и
должна ли она написать, мучил ее. Теперь, когда он уже был офицером и раненым героем, было ли правильно напоминать ему о себе и, как могло показаться, об обязательствах, которые он перед ней взял?

«Я не знаю. Думаю, если он напишет, я тоже напишу», — сказала она, краснея.




«И тебе не будет стыдно писать ему?» Соня улыбнулась.

“Нет”.

“И мне должно быть стыдно писать Борису. Я не собираюсь”.

“Почему тебе должно быть стыдно?”

“Ну, я не знаю. Это неловко, и мне было бы стыдно ”.

“И я знаю, почему ей было бы стыдно”, - сказал Петя, оскорбленный
Предыдущим замечанием Наташи. «Это потому, что она была влюблена в
этого толстого в очках» (так Петя описал своего
тёзку, нового графа Безухова), «а теперь влюблена в
этого певца» (он имел в виду учителя пения, который
занимался с Наташей), «вот ей и стыдно!»

 «Петя, ты глупый!» — сказала Наташа.

— Не глупее вас, мадам, — сказал девятилетний Петя с видом старого бригадира.

Графиня была подготовлена намёками Анны Михайловны за ужином.
Вернувшись в свою комнату, она села в кресло, устремив взгляд на миниатюрный портрет сына на крышке табакерки, и слёзы потекли у неё из глаз. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к двери графини и остановилась.

«Не входи, — сказала она старому графу, который шёл за ней.
— Приходи позже». И она вошла, закрыв за собой дверь.

Граф приложил ухо к замочной скважине и прислушался.

Сначала он услышал равнодушные голоса, затем голос Анны
Михайловны, произносивший длинную речь, затем крик, затем тишину,
затем оба голоса вместе, с радостными интонациями, а затем шаги.
Анна Михайловна открыла дверь. На её лице было гордое выражение, как у хирурга, который только что провёл сложную операцию и позволяет публике оценить его мастерство.

— Готово! — сказала она графу, торжествующе указывая на графиню, которая сидела, держа в одной руке табакерку с портретом, а в другой —
в другой — письмо, и попеременно прижимала их к губам.

Увидев графа, она протянула к нему руки, обняла его
лысую голову, поверх которой снова посмотрела на письмо и портрет,
и, чтобы снова прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову.
В комнату вошли Вера, Наташа, Соня и Петя, и началось чтение письма. После краткого описания
кампании и двух сражений, в которых он участвовал, а также своего
повышения в звании Николас сказал, что целует отца и мать
Он сложил руки, прося их благословения, и поцеловал Веру, Наташу и Петю. Кроме того, он передал приветствия господину Шеллингу, мадам
Шосс и своей старой няне и попросил их поцеловать за него «дорогую
Соню, которую он любил и о которой думал так же, как и прежде». Услышав это, Соня покраснела так, что на глазах выступили слёзы, и, не в силах выносить устремлённые на неё взгляды, убежала в танцевальный зал.
Она пустилась в пляс, и её платье раздулось, как воздушный шар.
Покрасневшая и улыбающаяся, она опустилась на пол. Графиня плакала.

“Почему ты плачешь, мама?” - спросила Вера. “Сразу по всем говорит, что он один
радоваться надо, а не плакать”.

Это было совершенно верно, но граф, графиня и Наташа посмотрели
на нее с укоризной. “И в кого же это она пошла?” подумала
графиня.

Письмо Николая перечитывали сотни раз, и те, кто считался достойным его услышать, должны были прийти к графине, потому что она не выпускала его из рук. Приходили гувернёры, и няни, и Дмитрий, и несколько знакомых, и графиня каждый раз перечитывала письмо с новым удовольствием и каждый раз находила в нём что-то новое
доказательства добродетелей Николенки Каким странным, каким необычным, каким радостным казалось ей то, что её сын, едва заметное движение крошечных конечностей которого она ощущала внутри себя двадцать лет назад, тот самый сын, из-за которого она ссорилась со слишком снисходительным графом, тот самый сын, который сначала научился говорить «груша», а потом «бабушка», что этот сын теперь находится в чужой стране, в незнакомой обстановке, мужественный воин, который сам, без помощи и наставлений, выполняет какую-то мужскую работу. Универсальный опыт поколений, показывающий, что дети делают
Для графини не существовало того, что незаметно ведёт человека от колыбели к зрелости.
 Становление её сына как мужчины на каждом из этапов казалось ей таким же необычным, как если бы никогда не существовало миллионов людей, которые взрослели точно так же. Как и двадцать лет назад, ей казалось невозможным, что маленькое существо, жившее где-то под её сердцем, когда-нибудь заплачет, начнёт сосать грудь и говорить.
И теперь она не могла поверить, что это маленькое существо могло стать таким сильным, храбрым мужчиной, таким образцовым сыном и офицером, каким он, судя по этому письму, стал.

«Какой слог! Как очаровательно он описывает!» — сказала она, читая описательную часть письма. «И какая душа! Ни слова о себе... Ни слова! О каком-то Денисове или другом, хотя сам он, осмелюсь сказать, храбрее любого из них. Он ничего не говорит о своих страданиях. Какое сердце! Как это в нём! И как он всех вспомнил!» Я никого не забыла. Я всегда говорила, когда он был так высоко... Я всегда говорила...


 Больше недели шла подготовка, были написаны и переписаны черновики писем Николасу от всех домочадцев.
тем временем под присмотром графини и при содействии графа были собраны деньги и все необходимое для обмундирования и экипировки новоиспеченного офицера.  Анна Михайловна, будучи практичной женщиной, даже сумела добиться расположения армейских властей, чтобы обеспечить себе и сыну выгодные условия связи.  У нее была возможность отправлять письма великому  князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы
предполагали, что «Русская гвардия за границей» — это вполне конкретный адрес
и что если письмо дошло до великого князя, командующего гвардией,
то нет причин, по которым оно не должно было дойти до Павлоградского полка,
который, предположительно, находился где-то неподалёку. Поэтому было
решено отправить письма и деньги с курьером великого князя в
Бориса, а Борис должен был передать их Николаю. Письма были от
старого графа, графини, Пети, Веры, Наташи и Сони, и, наконец,
там было шесть тысяч рублей на его экипировку и разные другие
вещи, которые старый граф отправил сыну.





Глава VII

Двенадцатого ноября действующая армия Кутузова, стоявшая лагерем перед
Ольмюцем, готовилась к смотру, который на следующий день должны были провести два императора —
русский и австрийский. Гвардейцы, только что прибывшие из России, провели ночь в десяти милях от Ольмюца и на следующее утро должны были отправиться прямо на смотр, прибыв на поле в Ольмюце к десяти часам.

В тот день Николай Ростов получил письмо от Бориса, в котором тот сообщал, что Измайловский полк расквартирован на ночь в десяти милях от
Ольмюца и что он хочет его видеть, так как у него есть письмо и деньги для
 Ростов особенно нуждался в деньгах теперь, когда войска после активной службы были расквартированы под Ольмюцем, а в лагере
было полно хорошо обеспеченных провизией маркитантов и австрийских евреев, предлагавших
всевозможные соблазнительные товары.  Павлоградцы устраивали пир за пиром,
отмечая награды, полученные за кампанию, и ездили в Ольмюц, чтобы навестить некую венгерку Каролину,
которая недавно открыла там ресторан с девушками-официантками.
Ростов, который только что отпраздновал своё производство в корнеты и купил
Лошадь Денисова, Бедуин, была в долгах перед всеми — и перед товарищами, и перед маркитантами. Получив письмо от Бориса, он поехал с другим офицером в Ольмюц, пообедал там, выпил бутылку вина, а затем в одиночку отправился в гвардейский лагерь, чтобы найти своего старого товарища. Ростов ещё не успел получить мундир. На нём был поношенный курсантский китель, украшенный солдатским крестом, такие же поношенные курсантские бриджи для верховой езды с подкладкой из поношенной кожи и офицерская сабля с темляком. Донскую лошадь, на которой он ехал, он купил у казака во время похода.
На нём была мятая гусарская шапка, лихо сдвинутая набок.  Подъезжая к лагерю, он думал о том, какое впечатление произведёт на Бориса и всех его гвардейских товарищей своим видом — видом боевого гусара, побывавшего под огнём.

 Гвардейцы шли весь путь, словно на увеселительной прогулке, демонстрируя свою чистоту и дисциплину. Они передвигались легко, их ранцы перевозили на телегах, а австрийские власти устраивали офицерам превосходные ужины на каждой остановке.  Полки
Они вошли в город и вышли из него под звуки оркестров, и по приказу великого герцога солдаты всю дорогу маршировали строем (чем гвардейцы очень гордились), офицеры шли пешком и занимали свои места.  Борис был расквартирован и всю дорогу маршировал вместе с Бергом, который уже командовал ротой. Берг, который
получил звание капитана во время кампании, завоевал доверие начальства
своей оперативностью и точностью и весьма успешно распорядился своими
деньгами. Во время кампании Борис
Берг был знаком со многими людьми, которые могли оказаться ему полезными, и благодаря рекомендательному письму, полученному от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, отдохнув после вчерашнего перехода, сидели, чистые и опрятно одетые, за круглым столом в отведенных им чистых помещениях и играли в шахматы. Берг держал между коленями дымящуюся трубку. Борис, как всегда, аккуратно строил небольшую пирамиду из
Он перебирал фигуры тонкими белыми пальцами, ожидая хода Берга, и смотрел на лицо противника, очевидно, думая об игре, как он всегда думал только о том, чем был занят.

 «Ну, как же ты будешь выкручиваться?» — заметил он.

 «Попробуем», — ответил Берг, коснувшись пешки и убрав руку.

 В этот момент дверь открылась.

 «Вот он наконец!» — крикнул Ростов. — И Берг тоже! Ох, вы, маленькие инфанты, спите себе на здоровье! — воскликнул он, подражая французскому своей русской няни, над которым они с Борисом часто смеялись назад.

«Боже мой, как ты изменился!»

Борис встал, чтобы поприветствовать Ростова, но при этом не забыл поправить и заменить нескольких падающих шахматных фигур. Он уже собирался обнять своего друга, но Николай уклонился от объятий. С тем особым чувством молодости,
страхом перед проторенными дорогами и желанием выразить себя
не так, как это делают старшие, что часто бывает неискренним,
Николай хотел сделать что-то особенное при встрече с другом. Ему хотелось ущипнуть его, толкнуть, сделать что угодно, только не поцеловать — как это делали все. Но, несмотря на это, Борис обнял его спокойно и по-дружески.
Она трижды поцеловала его.

 Они не виделись почти полгода и, будучи в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на жизненном пути, оба заметили в другом огромные перемены, совершенно новое отражение общества, в котором они делали эти первые шаги. Оба сильно изменились с момента их последней встречи, и оба спешили показать, что в них произошло.

 «О, вы, проклятые денди! Чистый и свежий, как будто только что с праздника,
не то что мы, грешные, — воскликнул Ростов с воинственным задором
и с новыми для Бориса баритонными нотками в голосе, указывая на себя
в забрызганных грязью бриджах. Хозяйка-немка, услышав громкий голос Ростова, высунула голову в дверь.

«Ну что, хороша?» — спросил он, подмигнув.

«Зачем ты так кричишь? Ты их напугаешь!» — сказал Борис. «Я тебя сегодня не ждал», — добавил он. «Я только вчера отправил тебе записку через Болконского — адъютанта Кутузова, моего друга.
Я не думал, что он так быстро её доставит... Ну, как ты?
Уже был под огнём?» — спросил Борис.

Не отвечая, Ростов потряс солдатским Георгиевским крестом, прикреплённым к его мундиру, и, указывая на перевязанную руку, сказал:
взглянул на Берга с улыбкой.

«Как видишь», — сказал он.

«Неужели? Да, да!» — сказал Борис с улыбкой. «И у нас тоже был великолепный поход. Ты, конечно, знаешь, что Его Императорское Высочество всё время ехал с нашим полком, так что мы ни в чём не нуждались. Какие приёмы были у нас в Польше! Какие обеды и балы! Не могу тебе передать. И царевич был очень милостив ко всем нашим офицерам».


 И два друга рассказали друг другу о своих делах: один — о своих гусарских попойках и жизни на передовой, другой — об удовольствиях
и преимущества службы при членах императорской семьи.

«Ах, вы гвардейцы!» — сказал Ростов. «Я говорю, пошлите за вином».

Борис поморщился.

«Если ты так хочешь», — сказал он.

Он подошёл к кровати, достал из-под чистой подушки кошелёк и послал за вином.

«Да, и у меня есть для тебя деньги и письмо», — добавил он.

Ростов взял письмо и, бросив деньги на диван, облокотился обеими руками на стол и начал читать. Прочитав несколько строк, он сердито взглянул на Берга, затем, встретившись с ним взглядом, закрыл лицо письмом.

— Что ж, они прислали вам кругленькую сумму, — сказал Берг, глядя на тяжёлый кошелёк, который утонул в диване. — Что касается нас, граф, мы живём на своё жалованье. Могу вам сказать...

— Послушай, Берг, — сказал Ростов, — когда ты получишь письмо из дома и встретишь кого-нибудь из своих, с кем захочешь поговорить, а я буду тут, я уйду, чтобы не мешать вам. Уйди куда-нибудь, куда-нибудь... к чёрту! — воскликнул он и, схватив его за плечо и ласково глядя ему в лицо, видимо, желая смягчить грубость своего
— Не обижайся, мой дорогой друг; ты знаешь, что я говорю от чистого сердца, как со старым знакомым.


 — О, не стоит благодарности, граф! Я прекрасно понимаю, — сказал Берг, вставая и говоря приглушённым гортанным голосом.


 — Иди к нашим хозяевам: они тебя пригласили, — добавил Борис.

Берг надел своё самое чистое, без единого пятнышка, сюртучное пальто,
встал перед зеркалом и зачесал волосы на висках вверх,
как это делал император Александр, и, убедившись по взгляду Ростова, что сюртук на нём сидит как следует,
заметил и вышел из комнаты с приятной улыбкой.

«Боже мой, какой же я зверь!» — пробормотал Ростов, читая письмо.

«Почему?»

«О, какой же я свинья, что не написал и так напугал их! О, какой же я свинья!» — повторил он, вдруг покраснев.
«Ну что, послал Гаврилу за вином? Ладно, давай выпьем!»

К письму от родителей было приложено рекомендательное письмо к Багратиону, которое старая графиня по совету Анны Михайловны получила через знакомого и отправила сыну, попросив его доставить письмо по назначению и воспользоваться им.

“Что за вздор! Оно мне очень нужно!” - сказал Ростов, бросая письмо
под стол.

“Зачем вы его выбросили?” - спросил Борис.

“Это какое-то рекомендательное письмо... на кой черт мне это нужно
!

“Почему ‘Какого дьявола’?” сказал Борис, поднимая его и читая
адрес. “Это письмо было бы вам очень полезно”.

«Я ничего не хочу и не буду ничьим адъютантом».

«Почему нет?» — спросил Борис.

«Это работа для лакеев!»

«Вижу, ты всё тот же мечтатель, — заметил Борис, качая головой.

«А ты всё тот же дипломат! Но дело не в этом»
точка... Ну, как ты? ” спросил Ростов.

“ Ну, как видишь. Пока все в порядке, но, признаюсь, я
очень хотел бы быть адъютантом, а не оставаться на фронте.

“ Почему?

“Потому что, когда мужчина поступает на военную службу, он должен попытаться
сделать как можно более успешную карьеру ”.

— А, вот оно что! — сказал Ростов, очевидно, думая о чём-то другом.

Он пристально и вопросительно посмотрел в глаза другу, очевидно, тщетно пытаясь найти ответ на какой-то вопрос.

Старый Гаврило принёс вино.

— Не послать ли за Бергом? — спросил Борис. — Он бы выпил
с вами. Я не могу.

“Ну, пошлите за ним... И как вы ладите с этим немцем?”
спросил Ростов с презрительной улыбкой.

“Он очень, очень милый, честный и обходительный парень”, - ответил
Bor;s.

Ростов снова пристально посмотрел Борису в глаза и вздохнул. Берг
вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя
офицеры оживились. Гвардейцы рассказали Ростову о своём походе и о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Они говорили о словах и поступках своего командира, великого князя, и рассказывали
истории о его доброте и вспыльчивости. Берг, как обычно, хранил молчание, когда речь шла не о нём, но в связи с рассказами о вспыльчивости великого князя с удовольствием поведал, как в Галиции ему удалось справиться с великим князем, когда тот объезжал полки и был раздражён нарушением порядка. С приятной улыбкой Берг рассказал, как великий князь в порыве гнева подъехал к нему и закричал: «Арнауты!»
(«Арнауты» — любимое выражение царевича, когда он был в ярости) и позвал командира роты.

“Поверите ли, граф, я нисколько не встревожился, потому что знал
Я был прав. Не хвастаясь, вы знаете, я могу сказать, что я знаю Армию
Приказываю наизусть и знаю Устав так же хорошо, как Молитву Господню
. Итак, граф, в моей компании никогда не бывает халатности, и
так что моя совесть была спокойна. Я вышел вперёд...» (Берг встал и показал, как он это делает, приложив руку к фуражке, и действительно, трудно было бы изобразить на лице большее уважение и самодовольство, чем у него.)  «Ну, он набросился на меня, как говорится
То есть бушевал, бушевал и бушевал! Это был вопрос не жизни, а смерти, как говорится. «Албанцы!» и «дьяволы!»
 и «В Сибирь!» — сказал Берг с проницательной улыбкой. «Я знал, что прав, поэтому молчал; разве это не лучше, граф?.. Эй, ты что, немой?» — крикнул он. Я по-прежнему молчал. А что вы думаете, граф? На следующий день об этом даже не упомянули в приказе. Вот что значит держать себя в руках. Вот как надо, граф, — сказал Берг, закуривая трубку и выпуская кольца дыма.

 — Да, это было прекрасно, — сказал Ростов, улыбаясь.

Но Борис заметил, что он собирается подшутить над Бергом, и ловко переменил тему. Он попросил его рассказать, как и где он получил ранение. Ростову это понравилось, и он начал рассказывать,
и по мере того, как он говорил, оживлялся всё больше и больше. Он рассказал им о своём
История с Шен Грабеном, как и все, что происходит в сражениях,
описывается так, как это хотелось бы описать тем, кто принимал в
нем участие, то есть так, как они хотели бы, чтобы это было,
так, как они слышали, как это описывали другие, и так, как это хорошо звучит, но совсем не так, как это было на самом деле. Ростов был правдивым молодым человеком и
ни в коем случае не лгите намеренно. Он начал свой рассказ с намерения
рассказать всё так, как было на самом деле, но незаметно, невольно
и неизбежно стал лгать. Если бы он сказал правду своим слушателям, которые, как и он сам, часто слышали рассказы о кавалерийских атаках и имели определённое представление о том, что такое атака, и ожидали услышать именно такой рассказ, они бы либо не поверили ему, либо, что ещё хуже, подумали бы, что Ростов сам виноват, поскольку с ним не случилось того, что обычно происходит с рассказчиками о кавалерийских атаках.
ему. Он не мог просто сказать им, что все перешли на рысь и
что он упал с лошади и вывихнул руку, а затем побежал изо всех сил от француза в лес.
он мог убежать. Кроме того, чтобы рассказать все так, как
это произошло на самом деле, пришлось бы приложить усилие
воли, чтобы рассказать только о том, что произошло. Говорить правду очень трудно,
и молодые люди редко способны на это. Его слушатели ожидали рассказа о том, как он, вне себя от волнения, ворвался на площадь, прорубил себе путь, наносил удары направо и налево, как его
Его сабля обагрилась кровью, и он упал без сил, и так далее. И он рассказал им всё это.

 В середине его рассказа, когда он говорил: «Вы не можете себе представить, какое странное чувство испытываешь во время атаки», в комнату вошёл князь Андрей, которого Борис ждал. Князь Андрей, который
любил помогать молодым людям, был польщён тем, что его попросили о помощи.
Он был хорошо расположен к Борису, который сумел ему понравиться накануне, и хотел сделать то, о чём просил молодой человек.  Получив от Кутузова бумаги для царевича, он зашёл к Борису.
надеясь застать его одного. Когда он вошёл и увидел гусара, рассказывающего о своих военных подвигах (князь Андрей терпеть не мог таких людей), он приятно улыбнулся Борису, нахмурился, полузакрытыми глазами посмотрел на Ростова, слегка и устало поклонился и вяло опустился на диван: ему было неприятно, что он попал в дурную компанию. Ростов покраснел, заметив это, но ему было всё равно, это был просто незнакомец. Однако, взглянув на Бориса, он увидел, что тому, похоже, тоже стыдно за гусара.

Несмотря на неприятный, иронический тон князя Андрея, несмотря на презрение, с которым Ростов, с своей точки зрения боевого офицера, относился ко всем этим штабным офицерам, одним из которых был и новый знакомый, Ростов смутился, покраснел и замолчал.
 Борис спросил, какие новости в штабе и что, без неблагоразумной поспешности, можно спросить о наших планах.

— Вероятно, мы будем наступать, — ответил Болконский, явно не желая говорить больше в присутствии незнакомца.


Берг воспользовался возможностью и очень вежливо спросил, не будет ли
ходят слухи, что денежное довольствие капитанам рот на фураж будет увеличено
вдвое. На это князь Андрей с улыбкой ответил, что он не может
высказать никакого мнения о таком важном правительственном заказе, и Берг весело рассмеялся
.

“Что касается вашего дела”, - продолжал князь Андрей, обращаясь к Борису,
“мы поговорим об этом позже” (и он оглянулся на Ростова). “Приходите
ко мне после проверки, и мы сделаем все возможное”.

И, оглядев комнату, князь Андрей повернулся к Ростову,
который из состояния непреодолимого детского смущения, в которое он впал, перешёл в
Он не удостоил его взглядом, полным гнева, и сказал: «Кажется, вы говорили о деле Шён Грабена? Вы там были?»

«Я был там», — сердито сказал Ростов, словно намереваясь оскорбить адъютанта.

Болконский заметил состояние гусара, и оно его позабавило. Слегка презрительно улыбнувшись, он сказал: «Да, об этом деле теперь рассказывают много историй!»

«Да, историй!» — громко повторил Ростов, глядя вдруг разгорячившимися глазами то на Бориса, то на Болконского. «Да, много историй!
Но наши истории — это истории людей, которые были под врагом!»
огонь! Наши истории имеют вес, не то что истории тех штабных, которые получают награды, ничего не делая!»

«Кого ты считаешь одним из них?» — спросил князь Андрей с тихой и особенно дружелюбной улыбкой.

В душе Ростова в этот момент смешалось странное чувство раздражения и в то же время уважения к самообладанию этого человека.

«Я говорю не о вас, — сказал он. — Я вас не знаю и, честно говоря, не хочу знать. Я говорю о персонале в целом».

«И вот что я вам скажу, — перебил его принц Эндрю. —
— Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это было бы очень легко сделать, если бы вы не были столь самоуверенны.
Но согласитесь, что время и место выбраны очень неудачно.
 Через день или два нам всем придётся принять участие в более масштабной и серьёзной дуэли, и, кроме того, Друбецкой, который утверждает, что он ваш старый друг, вовсе не виноват в том, что моё лицо имеет несчастье вам не нравиться. Однако, — добавил он, вставая, — вы знаете моё имя и то, где меня найти.
Но не забывайте, что я не считаю ни себя, ни
или ты, как человек, которого я ни в чем не обидел, и как человек, который старше тебя, советую тебе оставить это дело. Ну, тогда в пятницу после смотра
я буду ждать тебя, Друбецкой. До свидания! — воскликнул князь Андрей и, поклонившись им обоим, вышел.


Только когда князь Андрей ушел, Ростов вспомнил, что ему нужно было сказать. И он еще больше разозлился на себя за то, что не сказал этого. Он
сразу же приказал оседлать коня и, холодно попрощавшись с Борисом,
поскакал домой. Должен ли он был на следующий день отправиться в штаб и бросить вызов этому
«Убить адъютанта или действительно оставить всё как есть?» — вот вопрос, который не давал ему покоя всю дорогу. Он с злостью подумал о том, какое удовольствие он получил бы, увидев испуг этого маленького и хрупкого, но гордого человека под дулом его пистолета, а затем с удивлением почувствовал, что из всех известных ему людей он больше всего хотел бы иметь своим другом именно этого адъютанта, которого он так ненавидел.





 ГЛАВА VIII

На следующий день после того, как Ростов навестил Бориса, состоялся смотр австрийских и русских войск, как только что прибывших из России, так и
те, кто воевал под началом Кутузова. Два императора,
русский со своим наследником царевичем и австрийский с
эрцгерцогом, осмотрели восьмидесятитысячную армию союзников.

С раннего утра нарядные чистые войска были в движении, выстраиваясь
на поле перед крепостью. Теперь тысячи ног и штыков двигались и останавливались по команде офицеров, поворачивались с развевающимися знамёнами, выстраивались в ряды и разворачивались вокруг других подобных масс пехоты в другой форме. Теперь был слышен ритмичный бой барабанов.
Стук копыт и звон шпор напоказной кавалерии в синих, красных и зелёных мундирах с галунами, с щеголеватыми музыкантами впереди, восседающими на вороных, чалых или серых лошадях; затем, с медным грохотом отполированных блестящих пушек, которые дрожали на лафетах, и с запахом пороха, появилась артиллерия, которая пробралась между пехотой и кавалерией и заняла назначенную позицию. Не только генералы в парадной форме с тонкими или толстыми талиями, втянутыми до предела, с покрасневшими шеями, зажатыми в тугих воротниках, но и
Все, кто был одет в шарфы и все эти украшения, не только элегантные офицеры с намасленными волосами, но и каждый солдат со свежевымытым и выбритым лицом, с оружием, начищенным до блеска, и каждая лошадь, ухоженная так, что её шкура блестела, как атлас, а каждая прядь её мокрой гривы лежала гладко, — все чувствовали, что происходит нечто важное и торжественное. Каждый генерал и каждый солдат осознавали собственную незначительность, понимали, что они всего лишь капля в море людей, и в то же время чувствовали свою силу как часть этого огромного целого.

С раннего утра и напряженной деятельности и началась работа и по десять
часа все было приведено в должный порядок. Ряды тянулись
на обширное поле. Вся армия была растянута в три линии:
впереди кавалерия, за ней артиллерия, а за ней снова
пехота.

Между каждыми двумя линиями войск было оставлено пространство, похожее на улицу. Три части этой армии резко отличались друг от друга:
боевая армия Кутузова (с Павлоградским полком на правом фланге);
те, кто недавно прибыл из России, — как гвардейцы, так и полки
линия; и австрийские войска. Но все они стояли в одних и тех же рядах,
под одним командованием и в одинаковом порядке.

Как ветер по листьям, пробежал возбуждённый шёпот: «Они идут!
Они идут!» Послышались встревоженные голоса, и по всем войскам прокатилась волна последней подготовки.

Со стороны Ольмюца, прямо перед ними, показалась группа приближающихся солдат. И в этот момент, несмотря на безветренную погоду, лёгкий порыв ветра, пронёсшийся над армией, слегка всколыхнул вымпелы на копьях и развернутые штандарты, затрепетавшие на древках.
Казалось, что этим едва заметным движением армия выражала свою радость по поводу приближения императоров. Послышался чей-то крик:
«Смотреть прямо перед собой!» Затем, словно пение петухов на рассвете, этот крик повторился с разных сторон, и все замолчали.

В гробовой тишине был слышен только топот лошадей. Это были императорские свиты. Императоры подъехали к флангу, и трубы первого кавалерийского полка заиграли общий марш. Казалось, что играют не трубачи, а сама армия
Сам город, радуясь приближению императоров, естественно, зазвучал музыкой. Среди этих звуков отчётливо слышался только юный добрый голос императора
Александра. Он произнёс приветственную речь, и первый полк взревел «Ура!» так оглушительно, непрерывно и радостно, что сами солдаты испугались своей многочисленности и необъятной силы, которую они представляли.

Ростов, стоявший в первых рядах кутузовской армии, к которой первым подошёл царь, испытывал то же чувство, что и всякий другой солдат в этой армии: чувство самоотвержения, гордое сознание
мощь и страстное влечение к тому, кто был причиной этого триумфа.

 Он чувствовал, что по одному слову этого человека вся эта огромная масса (а он сам был в ней ничтожным атомом) пойдёт в огонь и воду, совершит преступление, умрёт или совершит подвиг высочайшего героизма, и поэтому он не мог не дрожать, и его сердце замирало в ожидании этого слова.

 «Ура! Ура!» «Ура!» — гремело со всех сторон, один полк за другим приветствовал царя звуками марша, а затем...
«Ура!»... Затем общий марш, и снова «Ура! Ура!»
Он становился всё громче и насыщеннее, сливаясь в оглушительный рёв.

 Пока царь не дошёл до него, каждый полк в своей тишине и неподвижности казался безжизненным телом, но как только он приблизился, они ожили, и их грохот присоединился к рёву всей линии, вдоль которой он уже прошёл. Сквозь ужасный и оглушительный рёв этих голосов,
среди квадратных масс войск, стоявших неподвижно, словно окаменевших,
сотни всадников, составлявших отряды, двигались небрежно, но
симметрично и, главное, свободно, а перед ними шли двое мужчин —
Императоры. На них было сосредоточено безраздельное, напряжённое и страстное внимание всей этой массы людей.


Красивый молодой император Александр в мундире Конной
гвардии, в треуголке с опущенными полями, с приятным лицом и звучным, хотя и не громким голосом, привлекал всеобщее внимание.


Ростов стоял недалеко от трубачей и своим зорким взглядом узнал царя и следил за его приближением. Когда он подошёл на расстояние двадцати шагов и Николас смог отчётливо разглядеть каждую деталь его красивого, счастливого молодого лица, он почувствовал нежность
и экстаз, подобного которому он никогда прежде не испытывал. Каждая черта и каждое движение царя казались ему очаровательными.

Остановившись перед павлоградцами, царь сказал что-то по-французски австрийскому императору и улыбнулся.

Увидев эту улыбку, Ростов невольно улыбнулся сам и почувствовал ещё более сильное прилив любви к своему государю. Он страстно желал как-нибудь проявить эту любовь
и, зная, что это невозможно, готов был заплакать. Царь
позвал полковника полка и сказал ему несколько слов.

“О Боже, что было бы со мной, если бы Император заговорил со мной?”
"Я бы умер от счастья!" - подумал Ростов. ”Я бы умер от счастья!"

Царь также обратился к офицерам: “Я благодарю вас всех, господа, я
благодарю вас от всего сердца”. Для Ростова каждое слово звучало как
глас с небес. С какой радостью он немедленно умер бы за своего царя!

“Ты заслужил Георгиевские штандарты и будешь достоин их"
.

“О, умереть, умереть за него”, - подумал Ростов.

Царь сказал что-то ещё, чего Ростов не расслышал, и солдаты, напрягая голоса, закричали «Ура!»

Ростов тоже, наклонившись над седлом, закричал «Ура!» изо всех сил
Он мог бы, чувствуя, что этим криком он хочет причинить себе боль, хотя бы для того, чтобы в полной мере выразить свой восторг.

Царь на несколько минут остановился перед гусарами, словно в нерешительности.

«Как может император колебаться?» — подумал Ростов, но затем даже эта нерешительность показалась ему величественной и чарующей, как и всё, что делал царь.

Это колебание длилось всего мгновение. Нога царя в узком остром сапоге, который был тогда в моде, коснулась паха гнедой кобылы с коротким хвостом.
Он натянул поводья рукой в белой перчатке и сказал:
Он тронулся в путь в сопровождении беспорядочно колышущегося моря адъютантов.
 Он отъезжал всё дальше и дальше, останавливаясь у других полков, пока, наконец, Ростову не стали видны только его белые плюмажи среди свиты, окружавшей императоров.

 Среди свитских Ростову показался Болконский, лениво и небрежно восседавший на коне. Ростов вспомнил вчерашнюю ссору с Болконским.
Ему представился вопрос, стоит ли ему вызывать Болконского на дуэль.
 «Конечно, нет!» — подумал он теперь.  «Стоит ли думать или говорить об этом в такой момент? В такое время»
Любовь, такой восторг и самопожертвование — что значат все наши ссоры и обиды? Я всех люблю и всех прощаю».

 Когда император проехал почти мимо всех полков, войска начали церемониальный марш.
Ростов на Бедуине, недавно купленном у Денисова, тоже проехал мимо, в хвосте своего эскадрона, то есть один и на виду у императора.

Не успев добраться до него, Ростов, который был превосходным наездником, дважды пришпорил
Бедуина и успешно пустил его эффектной рысью, на которую конь переходил в возбуждённом состоянии. Наклонив покрытую пеной морду к груди, конь
Бедуин, вытянув хвост, словно тоже чувствуя на себе взгляд императора,
прошел мимо, высоко и грациозно поднимая ноги, как будто летел по воздуху, не касаясь земли.


Сам Ростов, заложив ноги за спину и втянув живот и чувствуя себя одним целым с лошадью,
проехал мимо императора с нахмуренным, но блаженным лицом, «как бесовской дух», по выражению Денисова.

— Отличные ребята, Павлоградцы! — заметил император.

 «Боже мой, как бы я был счастлив, если бы он приказал мне сейчас прыгнуть в огонь!» — подумал Ростов.

Когда смотр закончился, вновь прибывшие офицеры, а также
Офицеры Кутузова, собрались группами и начали говорить о наградах,
об австрийцах и их форме, об их строю, об
Бонапарт, и как плохо в последних жил бы сейчас, особенно если
Эссен корпуса прибыли и Пруссия приняли нашу сторону.

Но говорят в каждой группе были в основном об императоре Александре. Его
каждое слово и движение было описано с восторгом.

У всех них было только одно желание: как можно скорее выступить против врага под командованием императора.  Под командованием самого императора
они не могли не победить никого, кого бы это ни касалось: так думали
Ростов и большинство офицеров после смотра.

Тогда все были более уверены в победе, чем если бы выиграли два сражения.






ГЛАВА IX

На следующий день после обзора, Bor;s, в своей лучшей форме и с его
наилучшие пожелания товарищ Берга на успех, поехал в Olm;tz, чтобы увидеть
Болконский, желая воспользоваться его дружелюбием и получить для себя
самый лучший пост, какой только мог, — предпочтительно адъютанта какого-нибудь
важного лица, — должность в армии, которая казалась ему наиболее привлекательной.
«Хорошо Ростову, у которого отец присылает по десяти тысяч
рублей в год, рассуждать о том, что не хочется подличать и быть
чьим-то лакеем, а мне, у которого нет ничего, кроме моих мозгов,
нужно делать карьеру, и я не должен упускать возможности, а должен
воспользоваться ими!» — размышлял он.

В тот день он не нашёл принца Эндрю в Ольмюце, но вид города, где располагались штаб-квартира и дипломатический корпус, а также жили два императора со своими свитами, домочадцами и дворами, только усилил его желание принадлежать к этому высшему миру.

Он никого не знал, и, несмотря на его щегольскую гвардейскую форму, все эти высокопоставленные особы, проезжавшие по улицам в своих элегантных экипажах, с их плюмажами, лентами и медалями, как придворные, так и военные, казались ему, ничтожному гвардейскому офицеру, настолько выше его, что они не только не желали, но и просто не могли знать о его существовании.  В резиденции главнокомандующего
Кутузов, у которого он спрашивал о Болконском, все адъютанты и даже ординарцы смотрели на него так, словно хотели внушить ему, что
туда постоянно приезжало много таких офицеров, как он, и все они были одинаково противны. Несмотря на это, а скорее благодаря этому, на следующий день, 15 ноября, после обеда он снова отправился в Ольмюц и, войдя в дом, где жил Кутузов, спросил Болконского. Князь
Эндрю был дома, и Бориса провели в большой зал, который, вероятно, раньше использовался для танцев, но теперь в нём стояли пять кроватей и разная мебель: стол, стулья и клавикорд. Один из адъютантов, сидевший за столом в персидском халате, что-то писал.
Другой, румяный, дородный Несвицкий, лежал на кровати, заложив руки за голову, и смеялся с офицером, который сел рядом с ним. Третий играл на клавикордах венский вальс, а четвёртый, лёжа на клавикордах, напевал мелодию. Болконского там не было. Ни один из этих господ не изменил своего положения, увидев Бориса. Тот, кто писал
и к кому обратился Борис, сердито обернулся и сказал, что Болконский
на дежурстве и что ему нужно пройти через левую дверь в приёмную,
если он хочет его видеть. Борис поблагодарил его и пошёл
в приёмной, где он застал около десяти офицеров и генералов.

 Когда он вошёл, князь Андрей, презрительно опустив глаза (с тем особенным выражением вежливой усталости, которое ясно говорит: «Если бы не мой долг, я бы с тобой ни минуты не стал разговаривать»), слушал старого русского генерала с орденами, который стоял очень прямо, почти на цыпочках, с подобострастным выражением на багряном лице и что-то докладывал.

— Что ж, тогда будьте добры подождать, — сказал принц Эндрю генералу по-русски с французской интонацией, которой он подражал
когда он хотел сказать что-то пренебрежительное и заметил Бориса, князь
Андрей, не обращая больше внимания на генерала, который бежал за ним, умоляя сказать что-нибудь ещё, кивнул и повернулся к нему с весёлой улыбкой.

В этот момент Борис ясно осознал то, о чём уже догадывался:
в армии, помимо субординации и дисциплины, предписанных военным
кодексом, который был знаком ему и другим солдатам полка, существовала
другая, более важная субординация, которая заставляла этого чопорного,
багрового генерала почтительно ждать, пока капитан принц Андрей,
свое удовольствие, решил пообщаться с лейтенантом Drubetsk;y. Более
никогда не был Bor;s решил служить в будущем, а не в соответствии с письменным
код, но при этом неписаный закон. Теперь он чувствовал, что уже одним тем, что его
рекомендовали князю Андрею, он поднялся выше генерала,
который на фронте имел власть уничтожить его, гвардейского лейтенанта
. Князь Андрей подошел к нему и взял его за руку.

“Мне очень жаль, что вы не застали меня вчера. Я весь день возился с немцами.
Мы с Вейротером отправились осматривать позиции.
Когда немцы начинают быть точными, этому нет конца!»

 Борис улыбнулся, как будто понял, на что намекал князь Андрей.
Это было общеизвестно. Но он впервые услышал
имя Вейротера или даже термин «диспозиция».

 «Ну что ж, мой дорогой, ты всё ещё хочешь быть адъютантом? Я как раз думал о тебе».

— Да, я думал, — Борис почему-то покраснел, — попросить главнокомандующего. Он получил письмо от
князя Курагина обо мне. Я только хотел спросить, потому что боюсь, что гвардия не будет в деле, — добавил он как бы извиняясь.

— Хорошо, хорошо. Мы это обсудим, — ответил принц Эндрю.
 — Только позвольте мне уладить дела этого джентльмена, и я буду в вашем распоряжении.

Пока принц Эндрю ходил докладывать о генерале с багровым лицом, этот джентльмен — очевидно, не разделявший представлений Бориса о преимуществах неписаного кодекса субординации — так пристально смотрел на дерзкого лейтенанта, который помешал ему закончить то, что он хотел сказать адъютанту, что Борис почувствовал себя неловко. Он отвернулся и стал нетерпеливо ждать возвращения принца Эндрю из кабинета главнокомандующего.

“ Видите ли, мой милый, я думал о вас, ”
сказал князь Андрей, когда они вошли в большую комнату, где стояли
клавикорды. “ Тебе нет смысла идти к главнокомандующему.
Он сказал бы много приятных вещей, пригласил бы тебя на ужин” (“Это
было бы неплохо с точки зрения неписаного кодекса”, - подумал Борис),
“но больше из этого ничего бы не вышло. Скоро здесь будет целый батальон
американских адъютантов! Но вот что мы сделаем: у меня есть
хороший друг, генерал-адъютант и отличный парень, князь
Долгоруков; и хотя вы, возможно, этого не знаете, дело в том, что сейчас
Кутузов со своим штабом и все мы ничего не значим. Теперь все сосредоточено вокруг императора. Так что мы поедем к Долгорукову; мне все равно нужно туда, и я уже говорил с ним о тебе. Посмотрим, не сможет ли он пристроить тебя к себе или найти для тебя место поближе к солнцу.

 Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему нужно было направить молодого человека и помочь ему добиться успеха в жизни. Под предлогом оказания помощи
другому человеку, которую он из гордости никогда бы не принял для себя, он поддерживал связь с кругом людей, которые добиваются успеха и
Это его и привлекло. Он с готовностью поддержал Бориса и отправился с ним к Долгорукову.


Был уже поздний вечер, когда они вошли во дворец в Ольмюце, где находились императоры и их свита.


В тот же день состоялось военное совещание, в котором приняли участие все члены Гофкригсрата и оба императора. На этом совете, вопреки
мнению старых генералов Кутузова и князя Шварценберга, было
принято решение немедленно выступить и дать бой Бонапарту.
Военный совет только что закончился, когда князь Андрей в сопровождении
Борис прибыл во дворец, чтобы найти Долгорукова. Все в
штабе всё ещё находились под впечатлением от дневного совета, на котором
победила партия молодых. Голоса тех, кто советовал
отложить наступление и подождать чего-то ещё, прежде чем идти вперёд,
были полностью заглушены, а их аргументы опровергнуты столь убедительными
доказательствами преимуществ нападения, что то, что обсуждалось на совете, — предстоящая битва и победа, которая, несомненно, будет одержана, — казалось уже не будущим, а прошлым.
Все преимущества были на нашей стороне. Наши огромные силы, несомненно превосходившие силы Наполеона, были сосредоточены в одном месте.
Войска, воодушевлённые присутствием императоров, жаждали действий. Стратегическая позиция, на которой должны были развернуться боевые действия, была хорошо знакома австрийскому генералу Вейротеру: по счастливой случайности австрийская армия в прошлом году проводила манёвры на тех самых полях, где теперь предстояло сразиться с французами. Соседняя местность была изучена и подробно отображена на картах, а Бонапарт, явно ослабленный, ничего не предпринимал.

Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что
вернулся с совета, усталый и измученный, но нетерпеливый и гордый
одержанной победой. Князь Андрей представил своего
протеже, но князь Долгоруков вежливо и крепко пожал ему руку
ничего не сказал Борису и, очевидно, не мог подавить своих мыслей
которые в тот момент занимали его больше всего, обратился к князю Андрею
по-французски.

“ Ах, мой дорогой друг, какую битву мы выиграли! Даст Бог, чтобы
то, что из этого выйдет, было таким же победоносным! Однако, дорогая
Друг мой, — сказал он резко и взволнованно, — я должен признаться, что был несправедлив к австрийцам и особенно к Вейротеру.
Какая точность, какая скрупулёзность, какое знание местности, какая предусмотрительность на случай любого развития событий, любой возможности, вплоть до мельчайших деталей! Нет, мой дорогой друг, невозможно было придумать условия лучше, чем те, что у нас есть.
Это сочетание австрийской точности с русской доблестью — чего ещё можно желать?»

— Значит, атака точно состоится? — спросил Болконский.

 — И знаешь, мой дорогой, мне кажется, что Бонапарт
решительно сбился с пути, ты же знаешь, что сегодня от него пришло письмо для императора». Долгоруков многозначительно улыбнулся.

 «Да? И что же он написал?» — спросил Болконский.

 «Что он мог написать? Тра-ди-ри-ди-ра и так далее... просто чтобы выиграть время.
 Говорю тебе, он в наших руках, это точно!» Но что было самым забавным, — продолжил он с внезапным добродушным смехом, — так это то, что мы не могли придумать, как обратиться в ответ! Если не как к «консулу» и, конечно, не как к «императору», то, как мне казалось, следовало обратиться к «генералу Бонапарту».

— Но между тем, чтобы не признавать его императором, и тем, чтобы называть его генералом Бонапартом, есть разница, — заметил Болконский.

— Вот именно, — быстро перебил Долгоруков, смеясь.
— Вы знаете Билибина — он очень умный человек. Он предложил обращаться к нему как к «узурпатору и врагу человечества».

Долгоруков весело рассмеялся.

— Только это? — сказал Болконский.

«И всё-таки именно Билибин нашёл подходящую форму для обращения. Он мудрый и сообразительный парень».

«Что же это было?»

«К главе французского правительства... Au chef du gouvernement
— По-французски, — сказал Долгоруков с серьёзным удовлетворением. — Хорошо, не правда ли?

 — Да, но ему это очень не понравится, — сказал Болконский.

 — О да, очень! Мой брат знает его, он не раз обедал с ним — с нынешним императором — в Париже и говорит мне, что никогда не встречал более хитрого и тонкого дипломата — ну, знаете, сочетание французской ловкости и итальянской актёрской игры! Вы знаете историю о нём и графе Маркове? Граф Марков был единственным человеком, который знал, как с ним обращаться. Вы знаете историю о носовом платке? Это восхитительно!

И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю
Андрею, рассказывал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посла,
нарочно уронил перед ним платок и стоял, глядя на Маркова, вероятно, ожидая, что Марков поднимет его, и как
Марков тут же уронил свой платок рядом с платком Бонапарта и поднял его, не прикоснувшись к платку Бонапарта.

«Восхитительно!» — сказал Болконский. — Но я пришёл к вам, князь, как проситель от имени этого молодого человека. Видите ли...
— Но прежде чем князь Андрей успел договорить, вошёл адъютант и позвал
Долгорукова к императору.

— О, какая досада, — сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князю Андрею и Борису. — Вы знаете, я был бы очень рад сделать всё, что в моих силах, и для вас, и для этого милого молодого человека. Он снова пожал руку Борису с выражением добродушного, искреннего и оживлённого веселья. — Но, видите ли... в другой раз!

Бориса воодушевляла мысль о том, что он так близок к высшим силам,
как он чувствовал себя в тот момент. Он осознавал, что здесь
он соприкасается с источниками, приводящими в движение огромные
Он следил за движениями толпы, в которой чувствовал себя крошечным, послушным и незначительным атомом. Они вышли вслед за князем Долгоруковым в коридор и встретили — выходящим из двери кабинета императора, через которую вошел Долгоруков, — невысокого мужчину в штатском с умным лицом и резко выступающей челюстью, которая, не портя его лица, придавала ему особую живость и подвижность.
Этот невысокий мужчина кивнул Долгорукову как близкому другу и пристально посмотрел на князя Андрея, направляясь прямо к нему.
очевидно, ожидая, что он поклонится или уступит ему дорогу. Принц Андрей не сделал ни того, ни другого: на его лице появилась враждебность, и другой мужчина отвернулся и пошёл дальше по коридору.


— Кто это был? — спросил Борис.


— Это один из самых выдающихся, но для меня самых неприятных людей — министр иностранных дел, князь Адам Чарторыйский... Именно такие люди, как он, решают судьбы народов, — добавил Болконский со вздохом, который он не смог сдержать, когда они выходили из дворца.


На следующий день армия начала свой поход, который продлился до самого сражения при
После Аустерлица Борис не смог снова встретиться ни с князем Андреем, ни с Долгоруковым
и некоторое время оставался в Измайловском полку.





ГЛАВА X

На рассвете шестнадцатого ноября эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов и который входил в отряд князя Багратиона, выступил с того места, где он ночевал, и двинулся вперёд, в бой, как было условлено, и, пройдя позади других колонн около двух третей мили, остановился на большой дороге. Ростов видел казаков, а затем первый и второй эскадроны гусар и пехоту
Батальоны и артиллерия проходят мимо и движутся вперёд, а затем проезжают генералы Багратион и Долгоруков со своими адъютантами. Весь страх перед боем, который он испытывал, как и прежде, вся внутренняя борьба с этим страхом, все мечты о том, чтобы отличиться как настоящий гусар в этом сражении, были напрасны. Их эскадрон оставался в резерве, и Николай Ростов провёл этот день в унынии и подавленном состоянии. В девять утра он услышал впереди стрельбу и
крики "ура" и увидел, как возвращали раненых (их не было
многие из них), и, наконец, он увидел, как появился целый отряд французской
кавалерии в сопровождении сотни казаков. Очевидно,
роман был окончен и, хоть и не большой, был их успешного взаимодействия.
Вернувшиеся солдаты и офицеры говорили о блестящей победе, о
занятии города Вишау и пленении целой французской
эскадрильи. После резкого ночного заморозка день выдался ясным и солнечным.
Весёлый блеск этого осеннего дня соответствовал известию о победе, которое передавалось не только рассказами тех, кто побывал
участвуя в нем, но также и по радостному выражению лиц солдат,
офицеров, генералов и адъютантов, когда они проходили мимо уходящего или
приближающегося Ростова. И Николас, напрасно переживший весь ужас, который
предшествует битве, и проведший этот счастливый день в бездействии, был еще
более подавлен.

“Подойди сюда, Войтов. Давайте уменьшимся, чтобы уменьшить наш гвеф!” - кричали
Денисов, устроившийся на обочине с фляжкой и закуской.

 Офицеры собрались вокруг Денисова, ели и разговаривали.

 «Вот! Привезли ещё!» — крикнул один из офицеров.
указывая на пленного французского драгуна, которого вели пешком двое казаков.

Один из них вёл под уздцы прекрасного крупного французского коня, которого он отобрал у пленника.

— Продайте нам этого коня! — крикнул Денисов казакам.

— Как изволите, ваша честь!

 Офицеры встали и окружили казаков и их пленника.
Французским драгуном был молодой эльзасец, говоривший по-французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, его лицо покраснело, и, услышав французскую речь, он тут же заговорил с офицерами.
Он обращался то к одному, то к другому. Он сказал, что его бы не взяли, что это не его вина, а капрала, который послал его за попонами, хотя он и говорил ему, что там русские.
 И при каждом слове он добавлял: «Но не обижайте мою лошадку!» — и гладил животное. Было ясно, что он не совсем понимал, где находится. Теперь он извинился за то, что попал в плен, и, представляя себя перед своими офицерами, настаивал на своей солдатской дисциплине и усердии на службе. Он привёл с собой в нашу
арьергард сохранял всю свежесть атмосферы французской армии, которая была так чужда нам.

Казаки продали лошадь за два золотых, и Ростов, который теперь, получив деньги, был самым богатым из офицеров, купил её.

«Только не бейте мою лошадку!» — добродушно сказал эльзасец Ростову, когда животное передали гусару.

Ростов с улыбкой успокоил драгуна и дал ему денег.

«Эскадрон! Эскадрон!» — сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы заставить его идти дальше.

«Государь! Государь!» — вдруг послышалось среди гусар.

Все бросились бежать и суетиться, и Ростов увидел, как по дороге позади него показалось несколько всадников с белыми плюмажами на шляпах.  Через мгновение все
были на своих местах и ждали.

  Ростов не помнил, как добежал до своего места и вскочил на лошадь.
  Мгновенно исчезло его сожаление о том, что он не в бою, и уныние среди людей, от которых он устал. Мгновенно исчезли все мысли о себе. Он был счастлив от того, что находится так близко к императору.
 Он чувствовал, что эта близость сама по себе компенсирует ему тот день, который он потерял.
 Он был счастлив, как влюблённый, когда наступает долгожданный момент
приближается встреча. Не смея оглянуться и не оглядываясь, он
в экстазе ощущал его приближение. Он чувствовал это не только по
звуку копыт приближающейся кавалькады, но и потому, что по мере его
приближения всё вокруг становилось ярче, радостнее, значительнее и
праздничнее. Всё ближе и ближе подходило к Ростову это солнце,
озаряющее всё вокруг лучами мягкого и величественного света, и он уже чувствовал себя окутанным этими лучами, он слышал его голос, этот добрый, спокойный и величественный голос, который был так прост! И словно в согласии с
По ощущениям Ростова, воцарилась гробовая тишина, сквозь которую был слышен голос императора.

«Павлоградские гусары?» — спросил он.

«Резерв, ваше величество!» — ответил голос, очень человечный по сравнению с тем, который сказал: «Павлоградские гусары?»

Император поравнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было
ещё прекраснее, чем три дня назад на смотре. Оно
сияло такой радостью и молодостью, такой невинной молодостью, что казалось, будто перед нами четырнадцатилетний мальчик, и всё же это было лицо величественного императора. Небрежно осматривая эскадру, он
Взгляд императора встретился со взглядом Ростова и задержался на нём не более чем на две секунды. Понимал ли император, что происходило в
душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понимает),
во всяком случае, его светло-голубые глаза около двух секунд смотрели в
лицо Ростова. Из них лился мягкий, нежный свет. Затем он вдруг поднял брови, резко тронул лошадь левой ногой и поскакал дальше.


Младший император не мог сдержать своего желания присутствовать на битве и, несмотря на возражения придворных, в двенадцать часов
в час дня покинул третью колонну, с которой был, и поскакал в сторону авангарда. Прежде чем он догнал гусар, несколько
адъютантов встретили его с известием об успешном исходе боя.

 Это сражение, состоявшее в захвате французского эскадрона, было представлено как блестящая победа над французами, и поэтому император и вся армия, особенно пока над полем боя висел дым, верили, что французы потерпели поражение и отступают не по своей воле. Через несколько минут после того, как император проехал мимо, дивизии «Павлоград» был отдан приказ наступать. В Вишау
В самом деле, в этом маленьком немецком городке Ростов снова увидел императора. На рыночной площади, где перед приездом императора шла довольно ожесточённая перестрелка, лежало несколько убитых и раненых солдат, которых не успели убрать. Император в окружении свиты, состоявшей из офицеров и придворных, ехал верхом на гнедой кобыле с коротким хвостом.
Это была не та лошадь, на которой он ездил во время смотра.
Наклонившись вбок, он изящным движением поднес к глазам золотой лорнет и посмотрел на лежавшего ничком солдата с окровавленной непокрытой головой.
Раненый солдат был настолько грязен, неопрятен и отвратителен, что его близость к императору шокировала Ростова.  Ростов видел, как довольно округлые плечи императора вздрогнули, словно по ним пробежала холодная дрожь, как его левая нога судорожно застучала шпорой по боку лошади и как хорошо обученная лошадь равнодушно огляделась по сторонам и не шелохнулась. Адъютант спешился и поднял солдата под руки, чтобы уложить его на принесённые носилки. Солдат застонал.

 «Аккуратнее, аккуратнее! Неужели нельзя сделать это поаккуратнее?» — сказал император
очевидно, страдая больше, чем умирающий солдат, он ускакал прочь.

Ростов видел, как глаза императора наполнились слезами, и слышал, как он, уезжая, сказал Чарторижскому: «Какая ужасная вещь война: какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!»

Войска авангарда расположились перед Вишау, в пределах видимости вражеских позиций, которые весь день отступали под нашим натиском, почти не стреляя. Авангарду была объявлена благодарность императора, обещаны награды, а солдаты получили двойной паёк
водка. Костры потрескивали, и солдатские песни звучали ещё веселее, чем накануне. Денисов праздновал
получение звания майора, а Ростов, который уже достаточно
выпил, в конце застолья провозгласил тост за здоровье государя.
«Не государя императора, как говорят на официальных обедах, —
сказал он, — а за здоровье нашего государя, этого доброго,
очаровательного и великого человека!» Давайте выпьем за его здоровье и за неминуемое поражение французов!


 «Если бы мы сражались раньше, — сказал он, — не давая французам пройти, как
в Шенграберне, чего бы нам только не сделать сейчас, когда он на фронте? Мы
Все с радостью умрем за него! Не так ли, господа? Возможно, я не совсем правильно говорю
Я много выпил, но именно так я себя и чувствую, и
вы тоже! За здоровье Александра Первого! Ура!”

“Ура!” - раздались восторженные голоса офицеров.

И старый кавалерийский капитан Кирстен кричал с энтузиазмом и не менее искренне, чем двадцатилетний Ростов.


Когда офицеры осушили свои бокалы и разбили их, Кирстен наполнил их снова и, в рубашке и бриджах, с бокалом в руке подошёл к
Солдаты собрались у костров, и он, с длинными седыми усами и обнажённой грудью,
стоял в величественной позе в свете костра, размахивая поднятой рукой.

«Ребята! За нашего государя, императора, и за победу над нашими врагами! Ура!» — воскликнул он своим лихим гусарским баритоном.

Гусары столпились вокруг и от души ответили громкими криками.

Поздно вечером, когда все разошлись, Денисов своей короткой рукой похлопал Ростова по плечу.

«В походе не в кого влюбиться, так он влюбился
— Я влюблён в царя, — сказал он.

 — Денисов, не смей шутить! — вскрикнул Ростов. — Это такое высокое, прекрасное чувство, такое...

 — Я верю, верю, друг мой, и разделяю и люблю...

 — Нет, ты не понимаешь!

И Ростов встал и пошёл бродить между кострами, мечтая о том,
каким счастьем было бы умереть — не спасая жизнь императора
(он даже не смел мечтать об этом), а просто умереть у него на
глазах. Он действительно был влюблён в царя, в славу русского
оружия и в надежду на будущий триумф. И он был не единственным, кто
испытайте это чувство в те памятные дни, предшествовавшие битве при Аустерлице: девять десятых солдат русской армии тогда были влюблены, хотя и не так страстно, в своего царя и славу русского оружия.





 ГЛАВА XI
На следующий день император остановился в Вишау, и его врача Вильерса неоднократно вызывали к нему. В штабе и среди войск, находившихся поблизости, распространились слухи о том, что император нездоров. Он ничего не ел и плохо спал той ночью, как рассказывали его близкие. Причина этого
Недуг был вызван сильным впечатлением, которое произвело на его чувствительную натуру зрелище убитых и раненых.

 На рассвете семнадцатого числа французский офицер, прибывший с белым флагом и потребовавший аудиенции у российского императора, был доставлен в Вишау с наших аванпостов. Этим офицером был Савари.
Император только что заснул, поэтому Савари пришлось ждать. В полдень
его приняли у императора, а через час он отправился с
князем Долгоруковым на передовой пост французской армии.

Ходили слухи, что Савари отправили с предложением Александру
встреча с Наполеоном. К радости и гордости всей армии, в личной встрече было отказано, и вместо государя князь
Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен с Савари для переговоров с Наполеоном, если, вопреки ожиданиям, эти переговоры были вызваны искренним желанием заключить мир.

Ближе к вечеру Долгоруков вернулся, сразу же отправился к царю и долго оставался с ним наедине.

18 и 19 ноября армия продвинулась на два дневных перехода, и аванпосты противника после непродолжительного боя
Отряд солдат отступил. С полудня 19-го числа в высших армейских кругах началась бурная деятельность, которая продолжалась до утра 20-го, когда произошло памятное сражение при Аустерлице.

 До полудня 19-го числа вся эта деятельность — оживлённые разговоры, беготня туда-сюда и отправка адъютантов — ограничивалась штабом императора. Но во второй половине того дня эта деятельность вышла за его пределы.
Штаб Кутузова и штабы командиров колонн.
 К вечеру адъютанты разнесли эту новость по всем концам и частям
армия, и в ночь с 19 на 20 число все восемьдесят тысяч союзных войск поднялись со своих бивуаков под гул голосов, и армия, качнувшись, двинулась вперёд единой огромной массой длиной в шесть миль.


Сосредоточенная деятельность, начавшаяся утром в императорском
штабе и положившая начало всему последующему движению, была подобна
первому движению главного колеса больших башенных часов. Одно колесо медленно сдвинулось с места, за ним пришло в движение другое, а затем и третье.
И колёса начали вращаться всё быстрее и быстрее, а рычаги и зубчатые колёса —
Работайте, играйте, выскакивайте, а стрелки пусть движутся с
регулярной скоростью в результате всей этой активности.

 Как в механизме часов, так и в механизме военной машины однажды
полученный импульс приводит к конечному результату; и так же
равнодушно бездействуют до тех пор, пока движение не передастся
им, те части механизма, до которых импульс ещё не дошёл. Колёса скрипят на осях, когда зубья входят в зацепление, а вращающиеся шкивы жужжат от скорости движения, но
Соседнее колесо такое же тихое и неподвижное, как будто оно готово
оставаться в таком положении сто лет; но наступает момент, когда рычаг
задевает его, и, повинуясь толчку, колесо начинает скрипеть и присоединяется
к общему движению, результат и цель которого ему неведомы.

Точно так же, как в часах результатом сложного движения бесчисленных шестерёнок и шкивов является медленное и равномерное движение стрелок, показывающих время, результатом всей сложной человеческой деятельности 160 000 русских и французов — всех их страстей, желаний,
Раскаяние, унижения, страдания, вспышки гордости, страха и
энтузиазма — и всё это из-за поражения в битве при Аустерлице,
так называемой битве трёх императоров, то есть из-за медленного
движения стрелки на циферблате человеческой истории.

 В тот день принц Эндрю был на дежурстве и постоянно находился при главнокомандующем.

В шесть часов вечера Кутузов отправился в штаб императора.
Пробыв у царя недолго, он пошёл к обер-гофмаршалу графу Толстому.

Болконский воспользовался возможностью зайти и узнать подробности
предстоящее действие Долгорукова. Он чувствовал, что Кутузов чем-то расстроен и недоволен и что в штабе им недовольны, а также что в штабе императора все относятся к нему как к человеку, который знает что-то, чего не знают другие: поэтому он хотел поговорить с Долгоруковым.

 «Ну, как дела, мой дорогой?» — сказал Долгоруков, который сидел за чаем с Билибиным. «Праздник состоится завтра. Как поживает твой старик? Не в духе?»

«Я бы не сказал, что он не в духе, но мне кажется, он хотел бы, чтобы его услышали».

«Но они слышали его на военном совете и услышат, когда он заговорит разумно. Но выжидать и ждать чего-то сейчас, когда Бонапарт больше всего боится генерального сражения, невозможно».

 «Да, вы его видели?» — сказал принц Эндрю. «Ну и каков Бонапарт? Какое он произвёл на вас впечатление?»

«Да, я видел его и убеждён, что он больше всего боится генерального сражения», — повторил Долгоруков, явно ценя этот общий вывод, к которому он пришёл после беседы с Наполеоном. «Если бы он не боялся сражения, зачем бы он просил об этом
интервью? Зачем вести переговоры и, главное, зачем отступать, если отступление противоречит его методам ведения войны? Поверьте мне, он боится,
боится генерального сражения. Его час настал! Запомните мои слова!»

«Но скажите мне, какой он, а?» — снова спросил принц Эндрю.

«Это человек в сером сюртуке, который очень хочет, чтобы я называл его «Ваше Величество», но, к его огорчению, не получил от меня титула! Вот какой он человек, и больше ничего», — ответил Долгоруков, с улыбкой оглядываясь на Билибина.

«Несмотря на моё огромное уважение к старому Кутузову, — продолжал он, — мы
должно быть, это были бы славные ребята, если бы мы подождали и таким образом дали ему
шанс сбежать или обмануть нас, теперь, когда он определенно у нас в руках
! Нет, мы не должны забывать Suv;rov и его правило—не ставить
себя в такое положение, чтобы подвергнуться нападению, но и сам атаковать. Поверьте мне
на войне энергия молодых людей часто указывает путь лучше, чем что-либо другое
опыт старых карателей.

“Но с какой позиции мы собираемся атаковать его?" Сегодня я был на передовых позициях, и невозможно сказать, где находятся его основные силы.
— сказал принц Эндрю.

Он хотел объяснить Долгорукову план нападения, который он сам разработал
.

“О, это все равно”, - быстро сказал Долгоруков и встал.
он расстелил на столе карту. “Все возможные варианты были предусмотрены.
Если он стоит перед Брунном...

И князь Долгоруков быстро, но невнятно объяснил Вейротеру
план флангового движения.

Принц Эндрю начал отвечать и излагать свой план, который мог бы быть не хуже плана Вейротера, если бы не тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только принц Эндрю начал
чтобы продемонстрировать недостатки последнего и достоинства своего плана,
князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.

«Однако нынче вечером у Кутузова будет военный совет;
ты можешь сказать всё это там», — заметил Долгоруков.

«Я так и сделаю», — сказал князь Андрей, отходя от карты.

— О чём вы беспокоитесь, господа? — сказал Билибин, который до этого с забавной улыбкой слушал их разговор и теперь, очевидно, был готов пошутить. — Принесёт ли завтрашний день
победа или поражение, слава нашего русского оружия обеспечена. Кроме вас,
Кутузов, ни один русский не командует колонной!
Командующими являются: герр генерал Вимпфен, граф де Ланжерон, принц де
Лихтенштейн, принц Гогенлоэ и, наконец, Пришприш, и так далее
как и все эти польские имена.

“Замолчи, злоречивый!” - сказал Долгоруков. “Это неправда;
сейчас есть двое русских, Милорадович и Дохтуров, и было бы
третий - граф Аракчеев, если бы у него не были слишком слабы нервы.

“Однако я думаю, что генерал Кутузов вышел”, - сказал принц
Андрей. «Желаю вам удачи и успеха, господа!» — добавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Билибину.

 По дороге домой князь Андрей не удержался и спросил Кутузова, который молча сидел рядом с ним, что он думает о завтрашнем сражении.

 Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и после паузы ответил:
«Я думаю, что битва будет проиграна, и я сказал об этом графу Толстому и попросил его передать это императору. Как вы думаете, что он ответил? «Но, мой дорогой генерал, я занят рисом и котлетами, занимайтесь военными делами».
разбирайтесь сами!» Да... Вот какой ответ я получил!»





 ГЛАВА XII
Вскоре после девяти часов вечера Вейротер отправился со своими планами в штаб Кутузова, где должно было состояться военное совещание. Все командиры колонн были вызваны к главнокомандующему, и все, кроме князя Багратиона, который отказался прийти, явились в назначенное время.

Вейротер, полностью контролировавший предстоящее сражение, своим рвением и энергичностью резко контрастировал с недовольным и сонным Кутузовым, который неохотно играл роль председателя.
президент военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе движения, которое уже стало неудержимым. Он был похож на лошадь, которая скачет вниз по склону, запряжённую в тяжёлую телегу. Он не знал, тянет ли он её или она его толкает, но мчался сломя голову, не успевая подумать о том, к чему может привести это движение. В тот вечер Вейротер дважды ходил на вражеский пикет, чтобы лично провести разведку, и дважды — к императорам, русскому и австрийскому, чтобы доложить и объяснить, а также в свой штаб, где он
диктовал диспозиции в Германии, и сейчас, сильно истощается, он приехал
в Kut;zov это.

Видимо, он был так занят, что даже забыл о вежливости к
главнокомандующий. Он перебивал его, говорил быстро и невнятно,
не глядя на человека, к которому обращался, и не отвечал на
задаваемые ему вопросы. Он был весь в грязи и выглядел жалким, усталым и рассеянным, хотя в то же время был высокомерен и уверен в себе.

Кутузов остановился в небольшом помещичьем замке недалеко от Остралица. В большой гостиной, которая стала штаб-квартирой главнокомандующего
В кабинете главнокомандующего собрались сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай и ждали только
князя Багратиона, чтобы начать совет. Наконец явился ординарец Багратиона
и сообщил, что князь не может присутствовать. Князь Андрей вошёл, чтобы сообщить об этом главнокомандующему, и, воспользовавшись
ранее данным ему Кутузовым разрешением присутствовать на совете, остался в комнате.

«Поскольку принц Багратион не придёт, мы можем начинать», — сказал
Вейротер, поспешно вставая со своего места и подходя к столу
на которой была разложена огромная карта окрестностей Брно.

 Кутузов, расстегнувший мундир так, что его толстая шея выпирала из воротника, словно стремясь вырваться на свободу, сидел, почти заснув, в низком кресле, симметрично положив свои пухлые старческие руки на подлокотники. Услышав голос Вейротера, он с усилием открыл свой единственный глаз.

 — Да, да, пожалуйста! «Уже поздно», — сказал он и, кивнув головой, опустил её и снова закрыл глаза.


Если сначала члены совета думали, что Кутузов притворяется спящим, то звуки, которые он издавал носом во время чтения, говорили об обратном.
Последующие события показали, что главнокомандующий в тот момент был поглощён гораздо более серьёзным делом, чем желание продемонстрировать своё презрение к диспозиции или чему-то ещё, — он удовлетворял непреодолимую человеческую потребность во сне. Он действительно спал. Вейротер, жестом человека, слишком занятого, чтобы терять время, взглянул на Кутузова и, убедившись, что тот спит, взял бумагу и громким монотонным голосом начал зачитывать диспозицию предстоящего сражения, название которой он тоже зачитал:

«Диспозиция для атаки на позиции противника за Кобельницем и Сокольницем, 30 ноября 1805 года».

Диспозиция была очень сложной. Она начиналась следующим образом:

«Поскольку левое крыло противника опирается на лесистые холмы, а его правое крыло простирается вдоль Кобельница и Сокольница за расположенными там прудами, в то время как мы, с другой стороны, нашим левым крылом значительно обходим его правое крыло с фланга, то нам выгодно атаковать последнее крыло противника, особенно если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, что позволит нам одновременно атаковать его с фланга и преследовать его на равнине между
Шлаппаниц и лес Туэрас, избегая ущелий Шлаппаница и Белловица, которые прикрывают фронт противника. Для достижения этой цели необходимо, чтобы... Первая колонна двигалась... Вторая колонна двигалась... Третья колонна двигалась...» и так далее, читайте
Вейротер.

Генералы, казалось, неохотно слушали эти сложные распоряжения.
Высокий светловолосый генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиной к стене, и смотрел на горящую свечу. Казалось, он не слушал и даже не хотел, чтобы думали, будто он слушает.  Прямо напротив Вейротера
С блестящими широко раскрытыми глазами, устремлёнными на него, и закрученными вверх усами, в военной позе, с разведёнными локтями, руками на коленях и приподнятыми плечами, сидел румяный Милорадович. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротеру, и отвел глаза только тогда, когда австрийский начальник штаба закончил читать. Затем Милорадович многозначительно оглядел остальных генералов.общ. Но никто не мог сказать, что значительный взгляд был ли он
согласился или не согласился и остался доволен или не с механизмами. Рядом
с Вейротером сидел граф Ланжерон, который с тонкой улыбкой, которая не сходила с
его типично южнофранцузского лица в течение всего времени чтения,
смотрел на свои тонкие пальцы, которые быстро крутили уголки книги
золотая табакерка, на которой был портрет. В середине одного из самых длинных предложений он перестал крутить в руках табакерку, поднял голову и с неприятной вежливостью, сквозившей в уголках его губ, произнёс:
Вейротер прервал его, желая что-то сказать. Но австрийский генерал, продолжая читать, сердито нахмурился и дёрнул локтями, как бы говоря: «Можешь высказать своё мнение позже, а сейчас будь добр, посмотри на карту и послушай». Ланжерон поднял глаза с выражением недоумения на лице, повернулся к Милорадовичу, словно ища у него объяснения, но, встретив его внушительный, но бессмысленный взгляд, печально опустил глаза и снова принялся вертеть в руках табакерку.

 «Урок географии!» — пробормотал он как бы про себя, но достаточно громко, чтобы его услышали.

Пшебышевский с почтительной, но достойной вежливостью поднес руку к уху, повернувшись к Вейротеру, и принял вид человека, поглощенного вниманием. Дохтуров, невысокий мужчина, сидел напротив Вейротера с усердным и скромным видом и, склонившись над расстеленной картой, добросовестно изучал расположение войск и незнакомую местность. Он несколько раз просил Вейротера повторить слова, которые он не расслышал, и сложные названия деревень. Вейротер подчинился, и Дохтуров записал их.


Когда чтение, продолжавшееся больше часа, закончилось, Ланжерон снова
Он поставил на стол свою табакерку и, не глядя ни на Вейротера, ни на кого-либо другого, начал говорить о том, как сложно осуществить такой план, в котором предполагается, что позиция противника известна, хотя на самом деле она может быть неизвестна, поскольку противник находится в движении.
Возражения Ланжерона были обоснованными, но было очевидно, что их главная цель состояла в том, чтобы показать генералу Вейротеру, который зачитывал свои распоряжения с такой самоуверенностью, словно обращался к школьникам, что ему приходится иметь дело не с глупцами, а с людьми, которые могут кое-чему научить его в военном деле.

Когда монотонный голос Вейротера умолк, Кутузов открыл глаз, как мельник, просыпающийся, когда прерывается усыпляющий его гул мельничного колеса. Он выслушал то, что сказал Ланжерон, как бы говоря:
«Так ты всё ещё занимаешься этим глупым делом!» Он быстро закрыл глаз и опустил голову ещё ниже.

Ланжерон, изо всех сил стараясь уязвить самолюбие Вейротера как автора военного плана, утверждал, что Бонапарт мог бы с лёгкостью
напасть на них, вместо того чтобы ждать нападения, и тем самым
полностью обесценил бы весь этот план. Вейротер отвечал на все возражения твёрдо и
презрительная улыбка, явно подготовленная заранее, чтобы ответить на все возражения, какими бы они ни были.

«Если бы он мог напасть на нас, он бы сделал это сегодня», — сказал он.

«Так вы считаете, что он бессилен?» — спросил Ланжерон.

«У него самое большее сорок тысяч человек», — ответил Вейротер с улыбкой врача, которому пожилая жена хочет объяснить, как лечить её болезнь.

«В таком случае он навлекает на себя погибель, ожидая нашего нападения», — сказал
Ланжерон с едва заметной иронической улыбкой, снова оглядываясь в поисках поддержки на Милорадовича, который стоял рядом с ним.

Но Милорадович в этот момент, очевидно, думал о чём угодно, только не о том, о чём спорили генералы.

 «Ей-богу, — сказал он, — завтра мы всё это увидим на поле боя».

 Вейротер снова улыбнулся той улыбкой, которая, казалось, говорила, что ему странно и нелепо слышать возражения от русских генералов и доказывать им то, в чём он не только убедил себя, но и убедил государей императоров.

«Враг потушил костры, и из его лагеря доносится непрерывный шум», — сказал он. «Что это значит? Либо он отступает, либо…»
Это единственное, чего нам стоит опасаться, или же он меняет своё положение».
(Он иронично улыбнулся.) «Но даже если он займёт место в Туэрассе, он просто избавит нас от множества хлопот, и все наши планы до мельчайших деталей останутся прежними».
«Как это?..» — начал принц Эндрю, который давно ждал возможности выразить свои сомнения.

Кутузов проснулся, тяжело кашлянул и оглядел генералов.


«Господа, диспозицию на завтра — или, скорее, на сегодня, потому что уже за полночь, — изменить нельзя, — сказал он. — Вы
Я их выслушал, и мы все выполним свой долг. Но перед битвой нет ничего важнее... — он сделал паузу, — чем хорошенько выспаться.

 Он сделал движение, словно собирался встать. Генералы поклонились и удалились. Была уже полночь. Принц Эндрю вышел.

 Военный совет, на котором принц Эндрю не смог высказать своё мнение, как надеялся, оставил у него смутное и тревожное впечатление. Были ли правы Долгоруков и Вейротер или Кутузов, Ланжерон и другие, кто не одобрял план наступления, — он не знал. «Но неужели Кутузов действительно не мог
«Откровенно изложить свои взгляды императору? Возможно ли, чтобы из-за придворных и личных соображений были принесены в жертву десятки тысяч жизней, и моя жизнь, моя жизнь, — подумал он, — тоже?»

 «Да, весьма вероятно, что завтра меня убьют», — подумал он. И вдруг при мысли о смерти в его воображении пронеслась целая череда самых
далёких, самых сокровенных воспоминаний: он вспомнил, как в последний раз
расставался с отцом и женой; вспомнил дни, когда впервые полюбил её.
Он подумал о её беременности и пожалел её
ради неё и ради себя самого он в нервно-возбуждённом и размягчённом состоянии
вышел из избы, в которой жил с Несвицким, и стал ходить взад и вперёд перед ней.


Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно мерцал лунный свет.
«Да, завтра, завтра! — подумал он. Завтра для меня всё может кончиться!
Всех этих воспоминаний больше не будет, ни одно из них не будет иметь для меня никакого значения. Завтра, возможно, даже наверняка,
у меня будет предчувствие, что мне впервые придётся показать всё,
на что я способен». И его воображение нарисовало битву, её поражение,
сосредоточение войск в одной точке и нерешительность всех
командиров. И вот наконец тот счастливый момент, тот Тулон, которого он так долго ждал. Он твердо и ясно излагает свое мнение Кутузову, Вейротеру и императорам.
Все поражены справедливостью его взглядов, но никто не берётся их воплотить.
Тогда он берёт полк, дивизию — оговаривается, что никто не должен вмешиваться в его планы, — ведёт свою дивизию к решающей точке и в одиночку одерживает победу. «Но смерть и
«Страдания?» — предположил другой голос. Князь Андрей, однако, не ответил этому голосу и продолжил мечтать о своих победах. Диспозицию для следующего сражения он разрабатывает в одиночку. Номинально он всего лишь адъютант в штабе Кутузова, но всё делает сам. Следующее сражение он выигрывает в одиночку. Кутузова отстраняют, и его назначают...
 «Ну и что дальше?» — спросил другой голос. «Если до этого тебя не ранят, не убьют и не предадут десять раз, что ж... тогда что?..»
 «Тогда, — ответил себе принц Эндрю, — я не знаю
я не знаю, что будет, и не хочу знать, и не могу, но если я хочу этого — хочу славы, хочу быть известным людям, хочу, чтобы они меня любили, — то я не виноват, что хочу этого и ничего другого не хочу и живу только ради этого. Да, только ради этого! Я никогда никому не скажу, но, о боже!
 что мне делать, если я не люблю ничего, кроме славы и людского уважения? Смерть,
раны, потеря семьи — я ничего не боюсь. И как бы ни были мне дороги
многие люди — отец, сестра, жена — самые дорогие для меня, —
как бы ужасно и противоестественно это ни казалось, я бы отдал их всех за
«Хоть бы раз мне удалось прославиться, хоть бы раз мне удалось одержать победу над людьми, хоть бы раз мне удалось заслужить любовь этих людей, которых я не знаю и никогда не узнаю, — подумал он, прислушиваясь к голосам во дворе Кутузова.  Голоса  принадлежали денщикам, которые собирались уезжать; один голос, вероятно, кучера, дразнил старого повара Кутузова, которого князь Андрей знал и которого звали Титом.  Он говорил: «Тит, а Тит!»

“Ну?” - переспросил старик.

“Иди, Синица, поколоти немного!” - сказал остряк.

“О, идите к дьяволу!” - раздался голос, заглушенный смехом
санитаров и слуг.

«И всё-таки я не люблю и не ценю ничего, кроме победы над ними всеми, я ценю эту мистическую силу и славу, которые парят здесь, надо мной, в этом тумане!»






Глава XIII
В ту же ночь Ростов с взводом стоял на карауле перед отрядом Багратиона. Его гусары были расставлены вдоль линии попарно, и он сам ездил вдоль линии, пытаясь побороть наваливающуюся на него сонливость. Позади него простиралось огромное пространство, в тумане тускло мерцали костры нашей армии; перед ним была туманная тьма. Ростов ничего не видел, хотя и всматривался изо всех сил.
Он вглядывался в туманную даль: то что-то блеснуло серым, то
что-то чёрное, то казалось, что там, где должен быть враг, мерцают
огоньки, то ему казалось, что это всего лишь игра его воображения.
Его глаза закрывались, и перед ним возникали то император, то
Денисов, а теперь ещё и московские воспоминания — и он снова торопливо открыл глаза и увидел прямо перед собой голову и уши лошади, на которой он ехал, а иногда, когда он подъезжал к ним шагов на шесть, и чёрные фигуры гусар, но вдали всё ещё было то же туманное
темнота. «А почему бы и нет?.. Легко может случиться, — подумал Ростов, — что государь встретит меня и отдаст приказ, как любому другому офицеру; он скажет: “Иди и узнай, что там”.
Есть много рассказов о том, как он таким случаем узнавал офицера и приближал его к себе! Что, если он даст мне место рядом с собой?
О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему правду, как бы я разоблачал его обманщиков!» И чтобы ярче представить себе свою любовь и преданность государю, Ростов вообразил себе врага или
лживый немец, которого он не только с удовольствием убил бы, но и дал бы пощёчину перед императором. Внезапно его разбудил отдалённый крик. Он вздрогнул и открыл глаза.

 «Где я? Ах да, на передовой... пароль и отзыв — вал, Ольмюц. Как досадно, что завтра наша эскадра будет в резерве», — подумал он. «Я попрошу разрешения отправиться на фронт.
Возможно, это мой единственный шанс увидеться с императором. Скоро я закончу службу. Я сделаю ещё один круг и, когда вернусь, пойду к генералу и спрошу его». Он поправил форму.
Ростов вскочил в седло и тронул лошадь, чтобы ещё раз объехать гусар. Ему
казалось, что уже светает. Слева он увидел освещённый
склон, а напротив него — чёрный холм, который казался таким же
крутым, как стена. На этом холме виднелось белое пятно,
которое Ростов никак не мог разглядеть: была ли это поляна в
лесу, освещённая луной, или нерастаявший снег, или какие-то
белые дома? Ему даже показалось, что что-то шевельнулось в
этом белом пятне. «Наверное, это снег... это пятно...
пятно — пятно», — подумал он. «Вот оно... это не пятно... Наташа...»
сестра, чёрные глаза... На... таша... (Не удивится ли она, когда
я расскажу ей, как я видел императора?) Наташа... возьми мою
саблю...» — «Держи направо, ваше благородие, тут кусты», —
послышался голос гусара, мимо которого скакал Ростов,
задремав на минутку. Ростов поднял голову, которая почти
касалась гривы лошади, и поровнялся с гусаром. Он поддавался непреодолимой юношеской, детской сонливости. «Но о чём я только думал? Я не должен забывать. Как мне поговорить с императором? Нет, не об этом — это завтра. Ах да! Наташа... сабреташ...
саблей их... Кого? Гусаров... Ах, гусаров с усами.
По Тверской ехал гусар с усами... Я тоже думал о нём, как раз напротив дома Гурьева... Старого Гурьева... О, но Денисов — отличный парень. Но это всё чепуха. Главное, что император здесь. Как он смотрел на меня и хотел что-то сказать, но не осмелился...  Нет, это я не осмелилась.  Но это пустяки, главное — не забыть о том важном, о чём я думала.  Да, На-та-ша, сабреташ, о да, да!  Вот это
верно! И его голова снова опустилась на шею лошади. Вдруг
ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что?.. Рубите их! Что?..» —
сказал Ростов, очнувшись. В ту же секунду, как он открыл
глаза, он услышал впереди себя, там, где был неприятель, протяжные крики тысяч голосов. Его конь и конь гусара, стоявшего рядом с ним,
при этих криках насторожили уши. Там, откуда доносились
крики, вспыхнул и снова погас огонь, затем ещё один, и по всей
французской линии на холме вспыхнули огни.
Крики становились всё громче и громче. Ростов слышал французские слова, но не мог их разобрать. Шум множества голосов был слишком силён; он слышал только: «а-а-а!» и «р-р-р!»

 «Что это? Что ты об этом думаешь?» — сказал Ростов стоявшему рядом с ним гусару. «Должно быть, это неприятельский лагерь!»

 Гусар ничего не ответил.

“ А что, вы не слышите? - Переспросил Ростов, дождавшись ответа.
- Кто может знать, ваша честь? - неохотно ответил гусар.

“ Кто может знать?

“ Судя по направлению, это, должно быть, враг, ” повторил Ростов.

“ Это может быть он, а может, и ничего, ” пробормотал гусар. “ Это
темно... Стой! — крикнул он на заволновавшегося коня.

 Конь Ростова тоже забеспокоился: он бил копытом по мерзлой земле,
прислушиваясь к шуму и глядя на огни. Крики
стали ещё громче и слились в общий рёв, который могла издать только армия в несколько тысяч человек. Огни разгорались всё дальше и
дальше, вероятно, вдоль линии французского лагеря. Ростову больше не хотелось спать. Веселые торжествующие крики вражеской армии оказали на него
стимулирующее воздействие. «Да здравствует император!
Император!» — отчетливо услышал он.

«Они не могут быть далеко, наверное, сразу за ручьём», — сказал он
гусару, стоявшему рядом с ним.

Гусар только вздохнул в ответ и сердито кашлянул. Послышался стук копыт лошадей, скачущих рысью вдоль строя гусар.
Из туманной темноты внезапно появилась фигура гусарского сержанта, огромная, как слон.

— Ваша честь, генералы! — сказал сержант, подъезжая к Ростову.

Ростов, всё ещё оглядываясь на огни и крики, поехал с сержантом навстречу нескольким всадникам, которые скакали вдоль линии.
Один был на белом коне. Князь Багратион и князь Долгоруков с
своими адъютантами прибыли, чтобы стать свидетелями любопытного явления -
огней и криков в стане противника. Ростов подъехал к Багратиону,
доложил ему, а затем присоединился к адъютантам, слушавшим, что говорили
генералы.

“Поверьте мне, ” сказал князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, “ это
не что иное, как уловка! Он отступил и приказал арьергарду разжечь костры и шуметь, чтобы обмануть нас.


 — Едва ли, — сказал Багратион.  — Я видел их сегодня вечером на том холме.
Холм; если бы они отступили, то ушли бы и с него тоже...
 Офицер! — сказал Багратион Ростову, — там ещё стрелковки неприятеля?

 — Были там вечером, но теперь не знаю, ваше
превосходительство.  Может, послать кого из гусар посмотреть? —
ответил Ростов.

Багратион остановился и, прежде чем ответить, попытался разглядеть лицо Ростова в тумане.

«Ну, поезжай и посмотри», — сказал он, помолчав.

«Слушаю, ваше превосходительство».

Ростов пришпорил лошадь, подозвал сержанта Федченко и двух других гусар, велел им следовать за ним и рысью поехал вниз по склону в указанном направлении
откуда доносились крики. Ему было и страшно, и радостно скакать одному с тремя гусарами в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не бывал до него. Багратион крикнул ему с
холма, чтобы он не заезжал за ручей, но Ростов сделал вид, что не
слышит его, и поскакал дальше, беспрестанно путая кусты с
деревьями, овраги с людьми и беспрестанно исправляя свои
ошибки.
Спустившись с холма рысью, он больше не видел ни наших, ни вражеских огней, но слышал крики французов, которые становились всё громче
и отчётливо. В долине он увидел что-то похожее на реку,
но, подъехав ближе, понял, что это дорога. Выехав на дорогу,
он придержал лошадь, не зная, ехать ли по ней или пересечь её и
поскакать по чёрному полю вверх по склону. Оставаться на
дороге, которая белела в тумане, было бы безопаснее, потому что
так было бы легче заметить людей, едущих по ней. — Следуйте за мной! — сказал он,
пересёк дорогу и галопом поскакал вверх по склону к тому месту, где в тот вечер стояли французские пикеты.

— Ваше благородие, вон он! — крикнул один из гусар позади него. И
не успел Ростов разглядеть, что это было за чёрное пятно,
внезапно появившееся в тумане, как раздался выстрел,
и пуля, со свистом пролетев высоко в тумане, со стоном
пронеслась мимо. Другой мушкет не выстрелил, но блеснул в
тумане.
Ростов повернул лошадь и поскакал назад. Последовали ещё четыре выстрела с небольшими интервалами, и пули просвистели где-то в тумане, издавая разные звуки.  Ростов придержал коня, который приободрился.
как и его собственная, при выстреле, и шагом поехал обратно. «Ну, ещё! Ещё!» — говорил весёлый голос в его душе. Но выстрелов больше не было.

Только при подъезде к Багратиону Ростов снова пустил лошадь в галоп и, приложив руку к козырьку, подъехал к генералу.

Долгоруков всё ещё настаивал на том, что французы отступили и зажгли огни только для того, чтобы обмануть нас.

«Что это доказывает?» — говорил он, когда подъехал Ростов. «Они могут отступить и оставить пикеты».

«Очевидно, что они ещё не ушли, князь», — сказал
Bagrati;n. “Подожди до завтрашнего утра, мы все выясним"
завтра.

“Пикет все еще на холме, ваше превосходительство, там же, где он был"
вечером, - доложил Ростов, наклоняясь вперед и протягивая руку к
салют и не в силах сдержать улыбку восторга, вызванную его поездкой
и особенно звуком пуль.

“Очень хорошо, очень хорошо”, - сказал Багратион. “Спасибо, офицер”.

“Ваше превосходительство, ” сказал Ростов, “ могу я попросить вас об одолжении?”

“В чем дело?”

“Завтра наша эскадрилья должна быть в резерве. Могу я попросить о прикомандировании
к первой эскадрилье?

“ Как вас зовут?

- Граф Ростов.

— О, прекрасно, вы можете оставаться при мне.
— Сын графа Ильи Ростова? — спросил Долгоруков.

Но Ростов не ответил.

— Тогда я могу рассчитывать на это, ваше превосходительство?

— Я отдам приказ.

«Завтра, очень вероятно, меня могут отправить с каким-нибудь поручением к
императору», — подумал Ростов.

— Слава богу!

Пожары и крики в рядах вражеской армии были вызваны тем, что, пока войскам зачитывали прокламацию Наполеона, сам император объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидев его,
зажгли соломенные факелы и побежали за ним, крича: «Да здравствует император!»
Наполеон обратился к солдатам со следующими словами:

 Солдаты! Русская армия наступает на вас, чтобы отомстить за поражение австрийской армии при Ульме. Это те же батальоны, которые вы разбили при
Холлабрунне и с тех пор преследовали до этого места. Позиция, которую мы занимаем, очень сильна, и пока они будут обходить меня справа, они откроют мне свой фланг. Солдаты! Я сам буду командовать вашими батальонами. Я буду держаться в стороне от огня, если вы с присущей вам отвагой внесете смятение в ряды противника, но если победа окажется под угрозой, даже на мгновение, вы увидите своего императора
подставляя себя под первые удары врага, ибо не должно быть никаких сомнений в победе, особенно в этот день, когда на кону честь французской пехоты, столь необходимая для чести нашего народа.

Не нарушайте строй, чтобы вынести раненых! Пусть каждый проникнется мыслью о том, что мы должны победить этих наёмников Англии, движимых такой ненавистью к нашему народу! Эта победа завершит нашу кампанию, и мы сможем вернуться на зимние квартиры, где к нам присоединятся свежие французские войска, которые формируются во Франции, и наступит мир
Я сделаю так, чтобы мой народ, вы и я были достойны друг друга.

НАПОЛЕОН




ГЛАВА XIV

В пять часов утра было ещё довольно темно. Войска центра, резервы и правый фланг Багратиона ещё не двинулись с места,
но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии,
которые должны были первыми спуститься с высот, чтобы атаковать
правый фланг французов и, согласно плану, отбросить его в Богемские
горы, уже были на ногах и готовились к бою. От дыма костров, в
которые бросали всё лишнее, слезились глаза. Было холодно
и темнота. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты жевали галеты и отбивали ногами чечётку, чтобы согреться. Они собирались вокруг костров и бросали в пламя остатки сараев, стульев, столов, колёс, бочек и всё, что им было не нужно или что они не могли унести с собой. Австрийские проводники колонн то появлялись, то исчезали среди русских войск и служили предвестниками наступления. Как только австрийский офицер приблизился к
квартире командира, полк начал движение:
Солдаты выбежали из огня, засунули трубки в сапоги, побросали мешки в повозки, взяли мушкеты на изготовку и выстроились в шеренгу. Офицеры застегнули мундиры, пристегнули сабли и подсумки и двинулись вдоль рядов, выкрикивая команды. Возницы и ординарцы запрягли лошадей, погрузили в повозки припасы и привязали их. Адъютанты, командиры батальонов и полков
встали в седла, перекрестились, дали последние указания,
отдали приказы и распоряжения обозным, которые остались
в тылу, и тысячи ног застучали в унисон
 Колонна двигалась вперёд, не зная куда и не имея возможности из-за окружавших их масс, дыма и сгущавшегося тумана разглядеть,
откуда они пришли и куда направлялись.

  Солдата на марше несёт его полк, как моряка несёт его корабль. Как бы далеко он ни ушёл, в какие бы странные, неизведанные и опасные места ни забрёл, подобно тому, как моряка всегда окружают одни и те же палубы, мачты и такелаж его корабля, так и солдата всегда окружают одни и те же товарищи, одни и те же чины, одни и те же
Тот же старший сержант Иван Митрич, та же собака роты Джек и те же командиры. Моряку редко бывает интересно знать, на какой широте находится его корабль, но в день сражения — одному Богу известно, как и откуда, — в моральном духе армии звучит суровая нота, возвещающая о приближении чего-то решающего и торжественного и пробуждающая в солдатах необычайное любопытство. В день битвы солдаты в волнении пытаются выйти за рамки интересов своего полка.
Они внимательно слушают, оглядываются по сторонам и с жаром расспрашивают о том, что происходит вокруг.

Туман сгустился настолько, что, хотя уже светало, они не видели дальше чем на десять шагов. Кусты казались гигантскими деревьями, а ровная земля — скалами и склонами. В любом месте, с любой стороны можно было наткнуться на врага, которого не было видно за десять шагов. Но колонны продвигались вперёд ещё долго, всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь по холмам, избегая садов и огородов, проходя по новой и незнакомой местности и нигде не встречая врага. Напротив, солдаты поняли, что впереди, позади и со всех сторон находятся другие русские колонны
двигались в одном направлении. Каждый солдат был рад узнать, что
в то неизвестное место, куда он направлялся, шло ещё много наших солдат.


«Вот и курские прошли», — говорили в рядах.


«Ребята, вы не представляете, сколько собралось наших войск!
Прошлой ночью я смотрел на костры, и им не было конца. Настоящая
Москва!»

Хотя ни один из командиров колонн не подъехал к рядам и не поговорил с солдатами (командиры, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны происходящим, поэтому не утруждали себя
чтобы подбодрить солдат, но просто выполнял приказы), тем не менее войска шли весело, как всегда бывает, когда они идут в бой, особенно в атаку.
Но когда они прошли около часа в густом тумане, большая часть солдат была вынуждена остановиться, и по рядам распространилось неприятное ощущение какой-то неразберихи и промаха. Как передаётся такое
сознание, определить очень сложно, но оно определённо передаётся
очень уверенно и течёт быстро, незаметно и неудержимо, как вода в ручье. Если бы русская армия была
Если бы мы были одни, без союзников, возможно, прошло бы много времени, прежде чем осознание неэффективного управления стало бы всеобщим убеждением. Но так как это было не так, беспорядок с готовностью и естественностью был приписан глупым немцам, и все были убеждены, что колбасники устроили опасную неразбериху.

 «Почему мы остановились?  Путь заблокирован?  Или мы уже столкнулись с французами?»

 «Нет, их не слышно. Если бы мы это сделали, они бы нас пристрелили.
«Они так спешили нас запустить, а теперь мы стоим здесь
посреди поля без всякой на то причины. Это всё из-за этих проклятых
немцев, которые всё путают! Какие же они тупые дьяволы!


— Да, я бы отправил их вперёд, но не бойтесь, они толпятся позади. А теперь мы стоим здесь голодные.


— Я говорю, скоро ли мы выберемся отсюда? Говорят, кавалерия преграждает путь, — сказал офицер.


— Ах, эти проклятые немцы! Они не знают своей страны!»
 — сказал другой.

 — Из какого вы полка? — крикнул подъехавший адъютант.

 — Из восемнадцатого.

 — Тогда почему вы здесь? Вам давно пора было идти, а теперь вы не доберётесь туда до вечера.

«Что за дурацкие приказы! Они сами не понимают, что делают!» — сказал офицер и ускакал.

Затем мимо проехал генерал, сердито крича что-то не по-русски.

«Тафа-лафа! Но что он там бормочет, никто не может разобрать», — сказал солдат, подражая генералу, который ускакал прочь. «Я бы их пристрелил, негодяев!»

«Нам приказали быть на месте до девяти, но мы не прошли и половины пути. Отличные приказы!» — повторяли с разных сторон.

 И воодушевление, с которым войска начали наступление, начало сменяться досадой и гневом из-за глупых распоряжений и немцев.

Причиной неразберихи стало то, что, пока австрийская кавалерия двигалась к нашему левому флангу, высшее командование обнаружило, что наш центр слишком сильно оторван от правого фланга, и всей кавалерии было приказано повернуть направо. Несколько тысяч кавалеристов пересекли путь пехоте, которой пришлось ждать.

 На передовой произошла ссора между австрийским проводником и русским генералом. Генерал выкрикнул требование остановить кавалерию.
Австриец возразил, что не он, а вышестоящее командование должно
 Тем временем войска стояли, теряя бодрость и унывая.
После часовой задержки они наконец двинулись дальше, спускаясь с холма.
Туман, рассеивавшийся на холме, внизу, где они спускались, был ещё гуще.
Впереди в тумане раздался выстрел, потом ещё один, сначала нерегулярно, с разными интервалами — трата... тат, — а потом всё чаще и чаще, и началось сражение у ручья Гольдбах.

Не ожидая встретить врага у ручья и наткнувшись на него в тумане, не услышав ни одного ободряющего слова от своих
Командиры понимали, что они опоздали, и это осознание распространялось по рядам. Кроме того, из-за густого тумана они ничего не видели ни перед собой, ни вокруг себя. Русские лениво перекликались с противником, продвигались вперёд и снова останавливались, не получая своевременных приказов от офицеров или адъютантов, которые блуждали в тумане в незнакомой местности и не могли найти свои полки. Так началось сражение для первой, второй и третьей колонн, которые спустились в долину. Четвёртая колонна, в которой находился Кутузов, стояла на Праценских высотах.

Внизу, где начинался бой, по-прежнему стоял густой туман; на возвышенности он рассеивался, но ничего не было видно впереди. Были ли все вражеские силы, как мы предполагали, в шести милях от нас или же они находились где-то рядом, в этом море тумана, никто не знал до восьми часов утра.

 Было девять часов утра. Туман лежал непроглядной пеленой, словно море
внизу, но выше, в деревне Шлаппаниц, где стоял Наполеон в окружении своих маршалов, было довольно светло. Над ним
сияло ясное голубое небо, а огромный солнечный диск дрожал, словно гигантская воронка.
Алые паруса плыли по поверхности этого молочно-белого моря тумана. Вся французская армия и даже сам Наполеон со своим штабом находились не на другом берегу рек и в низинах Сокольница и Шлаппаница, за которыми мы намеревались занять позицию и начать сражение, а на этой стороне, так близко к нашим войскам, что Наполеон мог невооружённым глазом отличить всадника от пешего. Наполеон в синем плаще,
который он носил во время итальянской кампании, сидел на своём маленьком сером арабском скакуне
немного впереди своих маршалов. Он молча смотрел на холмы
Он смотрел на холм, который, казалось, возвышался над морем тумана и по которому вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам выстрелов в долине. Ни одна мышца на его лице, которое в те дни было ещё худым, не дрогнула. Его блестящие глаза были устремлены в одну точку. Его предсказания сбывались. Часть русских войск уже спустилась в долину к прудам и озёрам.
Другая часть покидала Праценские высоты, которые он намеревался атаковать
и считал ключом к позиции. Сквозь туман он увидел, что в
В лощине между двумя холмами недалеко от деревни Працен русские колонны, сверкая штыками, непрерывно двигались в одном направлении, к долине, и одна за другой исчезали в тумане. Из информации, полученной накануне вечером, из звуков колёс и шагов, которые слышали дозорные ночью, из беспорядочного движения русских колонн и из всех прочих признаков он ясно понял, что союзники считают его находящимся далеко впереди них и что колонны, движущиеся в районе Працена, представляют собой
в центре русской армии, и что этот центр уже достаточно ослаблен, чтобы его можно было успешно атаковать. Но он всё равно не начал сражение.

 Сегодня был великий день для него — годовщина его коронации.
 Перед рассветом он проспал несколько часов и, отдохнувший, полный сил и в хорошем настроении, сел на коня и выехал в поле.
Он был в том счастливом расположении духа, когда кажется, что всё возможно и всё получится. Он сидел неподвижно, глядя на виднеющиеся над туманом вершины, и на его холодном лице было выражение уверенности.
самодовольное счастье, которое можно увидеть на лице влюблённого юноши.
Маршалы стояли позади него, не решаясь отвлечь его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на солнце, поднимающееся из тумана.

Когда солнце полностью вышло из-за туч и поля и туман озарились ослепительным светом — как будто он только этого и ждал, чтобы начать представление, — он снял перчатку со своей изящной белой руки, подал знак маршалам и приказал начинать представление.  Маршалы в сопровождении адъютантов разъехались в разные стороны, и
Через несколько минут основные силы французской армии стремительно двинулись
к Праценским высотам, которые всё больше и больше опустошались русскими войсками, спускавшимися по долине слева от них.





 ГЛАВА XV

В восемь часов Кутузов выехал в Працен во главе четвёртой колонны Милорадовича, которая должна была занять место колонн Пшебышевского и Ланжерона, уже спустившихся в долину. Он поприветствовал солдат передового полка и отдал им приказ выступать, тем самым показывая, что намерен возглавить
Он сам возглавил эту колонну. Доехав до деревни Працен, он остановился. Принц Андрей был позади, среди огромного количества людей, составлявших свиту главнокомандующего. Он был в состоянии сдерживаемого волнения и раздражения, хотя и сохранял внешнее спокойствие, как человек, приближающийся к долгожданному моменту. Он был твёрдо убеждён, что сегодня наступит его Тулон или его Аркольский мост. Как это произойдёт, он не знал, но был уверен, что это произойдёт. Местность и расположение наших войск были ему известны настолько, насколько это вообще возможно.
в нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь не мог быть реализован, был забыт. Теперь, включившись в план Вейротера,
принц Андрей обдумывал возможные непредвиденные обстоятельства и строил новые планы, которые могли потребовать от него быстроты восприятия и принятия решений.

 Слева внизу, в тумане, слышался мушкетный огонь невидимых сил.
Именно там, по мнению принца Андрея, должно было развернуться сражение. «Там мы столкнёмся с трудностями, и там, — подумал он, — меня отправят с бригадой или дивизией, и там...»
со знаменем в руках я пойду вперёд и сокрушу всё, что встанет у меня на пути».
Он не мог спокойно смотреть на знамёна проходящих мимо батальонов.
Глядя на них, он всё время думал: «Может быть, это то самое знамя, с которым я поведу армию».

Утром от ночного тумана на высотах осталась лишь инейная дымка, которая теперь превращалась в росу, но в долинах туман всё ещё лежал молочно-белым морем. Слева в долине, куда спустились наши войска и откуда доносились звуки выстрелов, ничего не было видно.
Над высотами простиралось ясное тёмное небо, а справа виднелась огромная луна.
солнца. Впереди, далеко на другом берегу этого моря тумана,
можно было различить несколько лесистых холмов, и, вероятно, там находился враг, потому что что-то можно было разглядеть. Справа
гвардейцы въезжали в туманную область под стук копыт и колёс, и время от времени мелькали штыки; слева, за деревней,
подъехали и исчезли в море тумана такие же кавалерийские отряды. Впереди и позади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял в конце деревни и пропускал мимо себя войска. В то утро Кутузов казался
носить и раздражительным. Пехота проходя перед ним остановился
без какой-либо команды, учитывая, видимо, мешает что-то в
стойка.

“Прикажите им построиться в батальонные колонны и обойти вокруг деревни"
”! - сердито сказал он подъехавшему генералу. “Разве
вы не понимаете, ваше превосходительство, мой дорогой сэр, что вы не должны
дефилировать по узким деревенским улочкам, когда мы выступаем против
врага?”

— Я намеревался переформировать их за деревней, ваше превосходительство, — ответил генерал.


 Кутузов горько усмехнулся.

 — Вы отлично справитесь, развернув их на виду у врага!
Очень хорошо!”

“Враг еще далеко, ваше превосходительство. Согласно
диспозиции...”

“Диспозиции!" - с горечью воскликнул Кутузов. “Кто вам сказал
это?"... Будьте любезны делать то, что вам приказано.

“Да, сэр”.

“Дорогой мой, ” шепнул Несвицкий князю Андрею, - этот старик
угрюм, как собака”.

Австрийский офицер в белой форме с зелёными плюмажами на шляпе подскакал к Кутузову и от имени императора спросил, вступила ли в бой четвёртая колонна.


 Кутузов, не отвечая, обернулся, и его взгляд случайно упал на
на князя Андрея, стоявшего рядом с ним. Увидев его, Кутузов смягчил свое злое и язвительное выражение лица, как бы признавая, что в том, что делалось, не было вины его адъютанта, и, по-прежнему не отвечая австрийскому адъютанту, обратился к Болконскому.

 «Пойди, мой милый, посмотри, прошла ли третья дивизия деревню. Скажи, чтобы остановилась и ждала моего приказа».

Едва принц Эндрю начал говорить, как тот его перебил.

 «И спроси, расставлены ли снайперы, — добавил он. Что они делают? Что они делают?» — пробормотал он себе под нос, по-прежнему не отвечая австрийцу.

Принц Эндрю поскакал выполнять приказ.

 Опережая батальоны, которые продолжали наступать, он остановил третью дивизию и убедился, что перед нашими колоннами действительно нет стрелков. Полковник, возглавлявший полк, был очень удивлён приказом главнокомандующего выбить стрелков. Он был совершенно уверен, что перед ним находятся другие войска и что противник должен быть по меньшей мере в шести милях от него.
Впереди не было ничего, кроме пустынного спуска
скрытым густым туманом. Отдав приказ от имени главнокомандующего
исправить это упущение, князь Андрей поскакал обратно. Кутузов
по-прежнему сидел на том же месте, тяжело опустившись в седло
с усталостью, свойственной его возрасту, и устало зевал с закрытыми глазами.
Войска больше не двигались, а стояли, прислонив мушкеты к земле.

— Хорошо, хорошо! — сказал он принцу Эндрю и повернулся к генералу, который, держа в руках часы, говорил, что пора начинать, так как все колонны левого фланга уже спустились.

— Время ещё есть, ваше превосходительство, — пробормотал Кутузов, зевая. — Время ещё есть, — повторил он.


В это время позади Кутузова послышался звук салютующих полков, и этот звук быстро приближался по всей протяжённой линии наступающих русских колонн. Очевидно, тот, кого они приветствовали, ехал быстро. Когда солдаты полка, перед которым стоял Кутузов, начали кричать, он отъехал немного в сторону и, нахмурившись, огляделся. По дороге из Працена скакали
Это было похоже на отряд всадников в разной форме. Двое из них
ехали бок о бок впереди на полном скаку. Один в чёрной форме с
белыми перьями на шляпе ехал на коротконогом гнедом коне, другой,
в белой форме, — на вороном. Это были два императора, за
которыми следовали их свиты. Кутузов, подражая манерам старого солдата на фронте, отдал команду «Смирно!» и подъехал к императорам, отдав честь. Вся его внешность и манеры внезапно изменились. Он принял вид подчинённого, который повинуется
без лишних слов. С притворным уважением, которое, очевидно, неприятно поразило
Александра, он подъехал и отдал честь.

Это неприятное впечатление лишь промелькнуло на юном и счастливом лице
императора, как тучка на ясном небе, и исчезло.
После болезни он выглядел в тот день более худым, чем на поле
при Ольмюце, где Болконский впервые увидел его за границей, но
в его прекрасных серых глазах по-прежнему было то же чарующее сочетание величия и мягкости, а на тонких губах та же способность к
Меняющееся выражение лица и всё тот же преобладающий вид добродушного и невинного юноши.

 На смотру в Ольмюце он казался более величественным; здесь он казался более живым и энергичным.  Он слегка раскраснелся после двухмильного галопа и, осадив коня, спокойно вздохнул и оглядел лица своих спутников, таких же молодых и оживлённых, как и он сам.  Чарторыйский,
Новосильцев, князь Волконский, Строганов и другие, все богато
одетые, весёлые молодые люди на великолепных, ухоженных, свежих, лишь слегка разогретых лошадях, перебрасываясь шутками и улыбаясь, остановились позади
Император. Император Франц, румяный молодой человек с вытянутым лицом,
очень прямо сидел на своем красивом вороном коне и неторопливо и
задумчиво оглядывался по сторонам. Он подозвал одного из своих
белых адъютантов и задал ему какой-то вопрос. «Скорее всего, он
спрашивает, во сколько они выехали», — подумал князь Андрей,
наблюдая за своим старым знакомым с улыбкой, которую он не мог
подавить, вспоминая свой прием в Брюнне.
В свите императоров находились отборные молодые офицеры-ординарцы гвардейских и линейных полков, русских и австрийских. Среди них были и грумы
Он вёл за собой прекрасных царских лошадей, покрытых расшитыми попонами.

 Как при открывании окна в душную комнату врывается струя свежего воздуха с полей, так и струя молодости, энергии и уверенности в успехе достигла унылого штаба Кутузова с появлением всех этих блестящих молодых людей.

— Почему вы не начинаете, Михаил Илларионович? — поспешно обратился император Александр к Кутузову, учтиво взглянув в то же время на императора Франца.

 — Я жду, Ваше Величество, — ответил Кутузов, почтительно наклонившись вперёд.

Император, слегка нахмурившись, наклонился вперёд, как будто не расслышал.


— Ожидаю, Ваше Величество, — повторил Кутузов. (Князь Андрей заметил, что при слове «ожидаю» верхняя губа Кутузова неестественно дрогнула.)
— Не все колонны ещё выстроились, Ваше Величество.

Царь услышал, но ему явно не понравился ответ. Он пожал своими довольно округлыми плечами и взглянул на стоявшего рядом Новосильцева, словно жалуясь на Кутузова.


— Знаете, Михаил Илларионович, мы не на Царицыном лугу, где парад не начинается, пока не соберутся все войска, — сказал он.
царь еще раз взглянул на императора Франциска, как бы приглашая
его если не присоединиться, то хотя бы послушать, что он говорит. Но
Император Франциск продолжал смотреть по сторонам и не слушал.

“Вот только почему я не начнется, сир”, - сказал Kut;zov в
оглушительный голос, видимо, чтобы исключить возможность больше не быть
слышал, и опять что-то в его лице дернулись—“вот только почему
Я не начинаю, сир, потому что мы не на параде и не на Императорском поле, — сказал он чётко и ясно.

 Придворные императора обменялись быстрыми взглядами, в которых читалось
неудовольствие и упрек. «Хоть он и стар, но не должен, совсем не должен так говорить», — казалось, говорили их взгляды.


Царь пристально и внимательно смотрел Кутузову в глаза, ожидая, не скажет ли тот еще что-нибудь. Но Кутузов, почтительно склонив голову, тоже, казалось, ждал.
Молчание длилось около минуты.

— Однако, если вы прикажете, ваше величество, — сказал Кутузов, поднимая голову и снова принимая свой прежний тон — скучный, неразумный, но покорный.

 Он тронул лошадь и, подозвав Милорадовича, командующего
колонна отдала приказ наступать.

 Войска снова пришли в движение, и два батальона Новгородского и один батальон Апшеронского полка прошли мимо императора.

Когда этот апшеронский батальон проходил мимо, раскрасневшийся Милорадович, без шинели, с орденами на груди и огромным пером на треуголке, сдвинутом набок, так что его углы были спереди и сзади, энергично поскакал вперёд и лихо отсалютовал императору.

 «С Богом, генерал!» — сказал император.

«Ma foi, sire, nous ferons ce qui sera dans notre possibilit;, sire» * — весело ответил он, тем не менее вызвав иронические улыбки у господ из царской свиты своим плохим французским.

 * «Воистину, сир, мы сделаем всё, что в наших силах, сир».


 Милорадович резко развернул коня и встал немного позади императора. Апшеронцы, воодушевлённые присутствием царя,
прошли строевым шагом перед императорами и их свитой в смелом и быстром темпе.


«Ребята!» — крикнул Милорадович громким, уверенным и весёлым голосом
Его голос, очевидно, был так воодушевлён звуками выстрелов, перспективой битвы и видом доблестных апшеронцев, его товарищей по временам Суворова, которые теперь так отважно проходили перед императорами, что он забыл о присутствии монархов. «Ребята, это не первая деревня, которую вам приходится брать», — воскликнул он.

 «Рады стараться!» — закричали солдаты.

Лошадь императора вздрогнула от внезапного крика. Эта лошадь, на которой государь ездил на смотры в России, несла его и здесь, на поле Аустерлица, выдерживая неосторожные удары его левой ноги и
Он навострил уши, услышав выстрелы, как и на поле Императрицы, не понимая ни значения стрельбы, ни близости чёрного жеребца императора Франца, ни всего того, что в тот день говорили, думали и чувствовали его всадники.

 Император с улыбкой повернулся к одному из своих спутников и что-то сказал ему, указывая на галантных апшеронцев.





 ГЛАВА XVI

Кутузов в сопровождении своих адъютантов ехал шагом позади карабинеров.

Проехав менее полумили в хвосте колонны, он
остановились у одинокого заброшенного дома, который, вероятно, когда-то был постоялым двором, где расходились две дороги. Обе они вели вниз по склону, и по обеим шли войска.

 Туман начал рассеиваться, и вражеские войска уже были смутно различимы примерно в полутора милях от них на противоположных высотах. Внизу, слева, стрельба стала более отчётливой. Кутузов остановился и заговорил с австрийским генералом. Принц Эндрю, который немного отстал от остальных,
посмотрел на них и повернулся к адъютанту, чтобы попросить у него полевой бинокль.

 «Смотрите, смотрите!» — сказал этот адъютант, глядя не на войска в
расстояние, но ниже по склону перед ним. “Это французы!”

Два генерала и адъютант схватились за полевой бинокль, пытаясь
вырвать его друг у друга. Выражение на их лицах
вдруг сменилось на ужас. Французы должны были быть
в полутора милях отсюда, но вдруг и неожиданно появился как раз в
перед нами.

“Это враг?... Нет!... Да, видите, это он!... наверняка... Но как же так? — раздались голоса.

 Невооружённым глазом князь Андрей увидел внизу справа, не более чем в пятистах шагах от того места, где стоял Кутузов, густую французскую
колонна, идущая навстречу Апшеронскому полку.

«Вот оно! Настал решительный момент. Моя очередь», — подумал князь Андрей и, ударив лошадь, подскакал к Кутузову.

«Апшеронский полк должен быть остановлен, ваше превосходительство», — крикнул он. Но в ту же
секунду вокруг него распространилось облако дыма, послышались выстрелы
совсем близко, и в двух шагах от него раздался крик наивного ужаса.
Принц Эндрю крикнул: «Братья! Всё потеряно!» И в этот момент, словно по команде, все бросились бежать.

 Сбитые с толку и всё прибывающие толпы людей бежали обратно туда, где пять
За несколько минут до этого войска прошли мимо императоров. Не только остановить эту толпу было бы трудно, но и невозможно было не увлечься ею. Болконский только старался не отставать от неё и оглядывался вокруг, недоумевая и не в силах понять, что происходит. Несвицкий с озлобленным, красным и не похожим на него лицом кричал Кутузову, что если он сейчас же не уедет, то его непременно возьмут в плен. Кутузов остался на том же месте и, не отвечая, достал платок. Из раны текла кровь
из его щеки. Князь Андрей протиснулся к нему.

“ Вы ранены? - спросил он, с трудом сдерживая дрожание
нижней челюсти.

“Рана не здесь, она там!” - сказал Кутузов, прижимая платок
к раненой щеке и указывая на убегающих солдат.
“Остановить их!” - крикнул он, и в ту же секунду, видимо осознав
что невозможно было их остановить, пришпорил своего коня и поскакал к
право.

Новая волна бегущей толпы подхватила его и понесла обратно.

Войска бежали такой плотной массой, что, оказавшись в окружении
им было трудно выбраться обратно. Один кричал: «Проходите!
Зачем вы нам мешаете?» Другой на том же месте развернулся и выстрелил в воздух; третий бил лошадь, на которой ехал Кутузов.
С большим трудом выбравшись влево из этого людского потока,
Кутузов со свитой, поредевшей более чем наполовину, поехал на
звук артиллерийской стрельбы, раздававшийся неподалёку. Выбравшись из толпы беглецов, князь Андрей, стараясь держаться ближе к Кутузову, увидел на склоне холма среди дыма русскую батарею, которая всё ещё стреляла
и бегущие к нему французы. Выше стояла русская пехота,
которая не двигалась ни вперёд, чтобы защитить батарею, ни назад,
вместе с бегущей толпой. От пехоты отделился конный генерал и
приблизился к Кутузову. Из свиты Кутузова осталось только четверо.
Все они были бледны и молча переглядывались.

“Остановите этих негодяев!” - задыхаясь, крикнул Кутузов командиру полка.
указывая на бегущих солдат; но в этот момент, как бы в наказание
в ответ на эти слова по всему полку со свистом пролетели пули.
Свита Кутузова похожа на стаю маленьких птичек.

Французы атаковали батарею и, увидав Kut;zov, вели обстрел
на него. После этого залпа, командир полка схватился за ногу;
несколько солдат упали, и второго лейтенанта, который держал
флаг дать ему упасть от его руки. Он покачнулся и упал, но зацепился за
мушкеты из ближайших солдат. Солдаты начали стрелять без
заказы.

“О! Ой! О!” - застонал в отчаянии Kut;zov и огляделся....
 — Болконский! — прошептал он дрожащим от сознания своей слабости голосом. — Болконский! — прошептал он, указывая на
беспорядочно отступающему батальону и противнику: «Что это?»

Но не успел он договорить, как принц Эндрю, чувствуя, как его душат слёзы стыда и гнева, уже спрыгнул с лошади и побежал к знамени.

«Вперёд, ребята!» — крикнул он пронзительным, как у ребёнка, голосом.

«Вот оно!» — подумал он, хватая древко знамени и с наслаждением слушая свист пуль, явно нацеленных в него.
Несколько солдат упали.

 «Ура!» — крикнул принц Эндрю и, едва удерживая тяжёлое знамя, побежал вперёд, будучи полностью уверенным в том, что весь батальон последует за ним.

И на самом деле он пробежал всего несколько шагов в одиночестве. Один солдат сдвинулся с места, затем другой, и вскоре весь батальон побежал вперёд с криками «Ура!»
и догнал его. К принцу Эндрю подбежал сержант батальона и взял знамя, которое раскачивалось в его руках, но был тут же убит.
Принц Эндрю снова схватил знамя и, волоча его за древко, побежал дальше вместе с батальоном. Впереди он увидел наших
артиллеристов, некоторые из которых сражались, а другие, бросив орудия, бежали к нему. Он также увидел французскую пехоту
солдаты хватали артиллерийских лошадей и разворачивали орудия.
Князь Андрей и батальон были уже в двадцати шагах от пушек.
Он беспрестанно слышал свист пуль над собой, а справа и слева от него солдаты постоянно стонали и падали.
Но он не смотрел на них: он смотрел только на то, что происходило перед ним, — на батарею. Теперь он ясно видел фигуру рыжеволосого артиллериста в сбившемся набок шлеме, который тянул за один конец швабры, в то время как французский солдат тянул за другой.  Он отчётливо видел
на лицах этих двух мужчин было растерянное и в то же время злое выражение.
Они явно не понимали, что делают.

«Что они делают?» — подумал принц Андрей, глядя на них.
«Почему рыжеволосый артиллерист не убегает, ведь он безоружен?
Почему француз не ударит его ножом? Он не успеет убежать, прежде чем француз вспомнит о своём штыке и ударит его...»

И действительно, ещё один французский солдат, волоча за собой мушкет, подбежал к дерущимся мужчинам.
Судьба рыжеволосого канонира, который с триумфом схватил швабру и всё ещё не понимал, что его ждёт, была предрешена.
вот-вот должно было решиться. Но князь Андрей не видел, чем это кончилось. Ему
показалось, как будто один из ближайших к нему солдат ударил его по голове
со всего размаха дубинкой. Это больно немного, но хуже
это было что боль отвлекала его и мешала ему видеть то, что он
посмотрел.

“Что это такое? Я падаю? У меня подкашиваются ноги”, - подумал он.
и упал на спину. Он открыл глаза, надеясь увидеть, чем закончилась схватка французов с артиллеристами, был ли убит рыжеволосый артиллерист и удалось ли захватить пушку.
спасён. Но он ничего не видел. Над ним теперь не было ничего, кроме
неба — высокого неба, не ясного, но всё равно безмерно высокого, по которому медленно плыли серые облака. «Как тихо, спокойно и торжественно; совсем не так, как во время моего бегства, — подумал князь Андрей, — совсем не так, как когда мы бежали, кричали и дрались, совсем не так, как когда артиллерист и француз с испуганными и озлобленными лицами боролись за швабру: как по-другому плывут эти облака по этому высокому бесконечному небу! Как же я не видел этого высокого неба раньше? И как я счастлив, что наконец-то увидел его! Да! Всё
Всё суета, всё ложь, кроме этого бесконечного неба. Нет ничего, ничего, кроме этого. Но даже этого не существует, нет ничего, кроме тишины и покоя. Слава Богу!..





 ГЛАВА XVII
На нашем правом фланге, которым командовал Багратион, в девять часов битва ещё не началась. Не желая соглашаться с требованием Долгорукова начать
операцию и желая снять с себя ответственность, князь Багратион
предложил Долгорукову послать запрос главнокомандующему. Багратион знал, что, поскольку расстояние между двумя
До флангов было больше шести миль, и даже если бы гонца не убили
(что было весьма вероятно) и он нашёл бы главнокомандующего
(что было бы очень сложно), он не смог бы вернуться до вечера.

 Багратион обвёл своими большими, невыразительными, сонными глазами свиту, и его взгляд первым упал на мальчишеское лицо Ростова, запыхавшегося от волнения и надежды.  Он послал его.

“ А если я встречусь с его Величеством раньше, чем с главнокомандующим?
ваше превосходительство? - спросил Ростов, прикладывая руку к фуражке.

“Вы можете передать послание его величеству”, - сказал Долгоруков,
поспешно перебивая Багратиона.

 После смены с караула Ростову удалось поспать несколько часов до утра, и он чувствовал себя бодрым, смелым и решительным,
с лёгкостью в движениях, верой в своё счастье и вообще в то
состояние духа, когда всё кажется возможным, приятным и
лёгким.

В то утро все его желания исполнялись: должно было состояться генеральное сражение, в котором он принимал участие, более того, он был ординарцем у самого храброго генерала, и, наконец, он отправлялся с донесением к Кутузову, а может быть, даже и к самому государю. Утро
Было светло, под ним была хорошая лошадь, и сердце его было полно радости и счастья. Получив приказ, он натянул поводья и поскакал вдоль линии фронта. Сначала он ехал вдоль линии войск Багратиона, которые ещё не вступили в бой, а стояли неподвижно; затем он добрался до места, где располагалась кавалерия Уварова, и здесь заметил суету и признаки подготовки к сражению;
Пройдя мимо кавалерии Уварова, он ясно услышал впереди себя пушечные и мушкетные выстрелы. Стрельба становилась всё громче и громче.

В свежем утреннем воздухе теперь раздавались не два-три мушкетных выстрела с нерегулярными интервалами, как раньше, за которыми следовал один или два пушечных выстрела, а залпы мушкетов со склонов холма перед Пратценом, перемежавшиеся такими частыми пушечными выстрелами, что иногда несколько из них сливались в общий грохот.

Он видел клубы порохового дыма, которые, казалось, гонялись друг за другом по склонам холмов, и облака пушечного дыма, которые клубились, растекались и смешивались друг с другом. Он также видел блеск штыков
Сквозь дым виднелись движущиеся массы пехоты и узкие линии артиллерии с зелёными ящиками.


Ростов на мгновение остановил лошадь на холме, чтобы посмотреть, что происходит, но, как ни напрягал он своё внимание, он не мог понять или разглядеть, что именно происходит: там, в дыму, двигались какие-то люди, впереди и позади двигались войска;
но почему, куда и кто они были, разобрать было невозможно.
Эти виды и звуки не производили на него угнетающего или пугающего впечатления;
напротив, они придавали ему сил и решимости.

«Ну! Ну! Дайте им!» — мысленно воскликнул он при этих звуках
и снова поскакал вдоль линии, проникая всё дальше и дальше в область, где уже шла битва.


«Как там будет, я не знаю, но всё будет хорошо!» — подумал Ростов.


Проехав мимо нескольких австрийских войск, он заметил, что следующая часть линии (гвардия) уже вступила в бой.

«Тем лучше! Я увижу это вблизи», — подумал он.

 Он ехал почти вдоль линии фронта. К нему галопом приближалась группа людей. Это были наши уланы, которые в беспорядке отступали
шеренги возвращались из атаки. Ростов убрался с их пути,
невольно заметил, что у одного из них течет кровь, и поскакал дальше.

“Это не мое дело”, - подумал он. Он не ездил много
сто ярдов после этого, прежде чем он увидел слева от себя, по всей
ширина поля, огромные массы конницы в блестящих белых
формы, установленные на черные лошади, рысью прямо к нему и
попадаться ему на пути. Ростов пустил лошадь во весь опор, чтобы убраться подальше от этих людей, и ему бы это удалось, если бы они продолжили в том же духе.
же скоростью, но они продолжали наращивать темп, так что некоторые
лошади уже скакали. Ростов слышал стук их копыт
и звон оружия и видел их лошадей, их фигуры и
даже их лица, все более и более отчетливо. Это были наши конногвардейцы,
наступавшие на французскую кавалерию, которая шла им навстречу.

Конногвардейцы скакали галопом, но все еще сдерживали своих лошадей.
Ростов уже видел их лица и слышал команду:
«В атаку!» — крикнул офицер, подстёгивая своего скакуна.
на полной скорости. Ростов, боясь быть раздавленным или втянутым в атаку на французов, скакал вдоль фронта так быстро, как только мог.
Но он всё равно не успел бы их объехать.

 Последний из конных гвардейцев, огромный рябой парень, сердито нахмурился, увидев перед собой Ростова, с которым он неизбежно должен был столкнуться.
 Этот гвардеец наверняка сбил бы Ростова и его бедуина с ног
(Ростов чувствовал себя таким маленьким и слабым по сравнению с этими гигантскими мужчинами и лошадьми)
если бы Ростову не пришло в голову взмахнуть хлыстом перед
лошадью гвардейца. Тяжёлая вороная лошадь, шестнадцати
Конь, высоко подняв голову, шарахнулся, прижав уши, но рябой гвардеец с силой вонзил в него свои огромные шпоры, и конь, взмахнув хвостом и вытянув шею, поскакал ещё быстрее. Едва конная гвардия проехала мимо Ростова, как он услышал крики «Ура!» и, оглянувшись, увидел, что их передовые ряды смешались с какой-то иностранной кавалерией с красными эполетами, вероятно, французской. Он больше ничего не видел, потому что сразу после этого откуда-то начали стрелять пушки и всё заволокло дымом.

 В этот момент конная гвардия, проехав мимо него, скрылась из виду
В дыму Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда его послали. Это была блестящая атака конной гвардии, которая поразила самих французов. Ростов с ужасом узнал позже, что из всей этой массы огромных и красивых мужчин, из всех этих блестящих, богатых юношей, офицеров и юнкеров, которые проскакали мимо него на своих лошадях стоимостью в тысячу рублей, после атаки осталось только восемнадцать.

 «Почему я должен им завидовать? Мой шанс ещё не упущен, и, может быть, я сразу же увижу императора!» — подумал Ростов и поскакал дальше.

Поравнявшись с лейб-гвардейцами, он заметил, что над ними и вокруг них летали ядра.
Он понял это не столько потому, что слышал их свист, сколько потому, что видел беспокойство на лицах солдат и неестественную воинственную торжественность на лицах офицеров.

Проходя за одной из шеренг лейб-гвардейского полка, он услышал, как кто-то окликнул его по имени.

«Ростов!»

— Что? — ответил он, не узнав Бориша.

 — Я говорю, мы были на передовой! Наш полк пошёл в атаку! — сказал
 Бориш со счастливой улыбкой, которая появляется на лицах молодых людей, побывавших
впервые под огнем.

Ростов остановился.

“А ты?” - спросил он. “Ну, как все прошло?”

“ Мы отогнали их назад! ” оживленно сказал Борис, становясь разговорчивее.
“Вы можете себе это представить?” - и он начал описывать, как охранники,
заняв свои позиции и увидев перед собой войска, подумали, что они
Австрийцы, и все вдруг, по пушечным ядрам, выпущенным этими войсками,
поняли, что они сами находятся на передовой и что им
неожиданно предстоит вступить в бой. Ростов, не дослушав Бориса до конца,
подстегнул лошадь.

«Куда ты?» — спросил Борис.

— С посланием к Его Величеству.

 — Вон он! — сказал Борис, думая, что Ростов сказал «Его  Высочество», и указывая на великого князя, который в ста шагах от них, в шлеме и мундире лейб-гвардии Конного полка, с нахмуренными бровями стоял, расставив ноги.
Он что-то кричал бледному австрийскому офицеру в белом мундире.

“Но это великий князь, а мне нужен главнокомандующий или
Император”, - сказал Ростов и хотел пришпорить лошадь.

“Граф! Граф! ” крикнул Берг, подбежавший с другой стороны с таким же нетерпением,
как и Борис. “Граф! Я ранен в правую руку” (и он показал свою
кровоточащая рука с повязанным вокруг нее носовым платком)“а я остался на
передовой. Я держал шпагу в левой руке, граф. Вся наша семья —
фон Берги — были рыцарями!

Он сказал что-то еще, но Ростов не стал слушать и ускакал
прочь.

Миновав охрану и пересекши пустое пространство, Ростов, чтобы избежать
снова оказаться перед первой линией, как он сделал, когда Лошадь
Гвардейцы бросились в атаку, следуя за резервом и огибая место, где раздавались самые ожесточённые выстрелы из мушкетов и канонада. Внезапно он услышал выстрелы из мушкетов совсем рядом, впереди и позади наших войск.
там, где он никак не ожидал увидеть врага.

«Что это может быть?» — подумал он. «Враг в тылу нашей армии?
Невероятно!» И вдруг его охватила паника — страх за себя и за исход всего сражения. «Но что бы это ни было, —
подумал он, — теперь уже ничего не поделаешь. Я должен найти здесь главнокомандующего, и если всё потеряно, то мне суждено погибнуть вместе с остальными».

 Предчувствие беды, внезапно охватившее Ростова, всё больше и больше подтверждалось по мере того, как он углублялся в местность за деревней Працен, где было полно войск всех родов.

“Что это значит? Что это? В кого они стреляют? Кто это
стреляет?” - Продолжал спрашивать Ростов, подходя к русским и австрийцам.
солдаты растерянной толпой перебегали ему дорогу.

“Черт его знает! Они всех убили! Теперь все кончено!”
толпа беглецов говорила ему на русском, немецком и чешском, которые
понимали происходящее так же мало, как и он.

«Убейте немцев!» — крикнул один из них.

— Чёрт бы побрал этих предателей!

 — Zum Henker diese Russen! * — пробормотал немец.

 * — Повесить этих русских!


 Несколько раненых прошли по дороге, и ругательства, крики и стоны смешались в общий гул, затем стрельба стихла.
 Позже Ростов узнал, что русские и австрийские солдаты стреляли друг в друга.

 — Боже мой! «Что всё это значит? — подумал он. — И здесь, где в любой момент их может увидеть император... Но нет, это, должно быть, всего лишь горстка негодяев. Скоро всё закончится, не может быть, чтобы всё было так! Только бы поскорее пройти мимо них, поскорее!»

Мысль о поражении и бегстве не могла прийти Ростову в голову. Хотя
он видел французские пушки и французские войска на Праценских высотах, именно там, где ему было приказано искать главнокомандующего, он не мог, не хотел верить в это.





 ГЛАВА XVIII

Ростову было приказано искать Кутузова и императора возле деревни Працен. Но ни их, ни единого командира
Там были только неорганизованные толпы солдат разных родов войск. Он пришпорил своего и без того уставшего коня, чтобы поскорее проскочить мимо этих толп, но
чем дальше он продвигался, тем более неорганизованными они становились. Большая дорога, на которую он выехал, была забита повозками, экипажами всех видов, а также русскими и австрийскими солдатами всех родов войск, как ранеными, так и нет. Вся эта масса гудела и толкалась в смятении под мрачным влиянием пушечных ядер, летевших с французских батарей, расположенных на Праценских высотах.

 «Где император? Где Кутузов?» Ростов продолжал спрашивать всех, кого мог остановить, но ни от кого не получал ответа.

 Наконец, схватив за шиворот солдата, он заставил его ответить.

“ Эх, брат! Они все давно сбежали! ” сказал солдат.
почему-то засмеявшись и отряхиваясь.

Расставшись с этим солдатом, который был явно пьян, Ростов остановил
лошадь денщика или конюха какого-то важного лица и начал
расспрашивать его. Этот человек сообщил, что примерно час назад царя везли в
карете на полной скорости по этой самой дороге и
что он был опасно ранен.

— Не может быть! — сказал Ростов. — Должно быть, это кто-то другой.

 — Я сам его видел, — ответил мужчина с самоуверенной улыбкой
насмешка. «Я должен был бы знать императора после того, как столько раз видел его в Петербурге. Я видел его так же, как вижу тебя... Он сидел в карете бледный как полотно. Как же они заставили четырёх вороных лошадей мчаться! Боже мой, как они прогрохотали мимо! Пора бы мне уже знать императорских лошадей и Илью Ивановича. Не думаю, что Илья возит кого-то, кроме царя!»

Ростов отпустил лошадь и уже собирался ехать дальше, когда проходивший мимо раненый офицер обратился к нему:

 «Кого вам нужно?»  — спросил он.  «Главнокомандующего?  Он убит пушечным ядром — попал в грудь перед нашим полком».

— Не убит, а ранен! — поправил его другой офицер.

 — Кто? Кутузов? — спросил Ростов.

 — Не Кутузов, а как его там... ну, да неважно...
в живых осталось немного. Иди туда, в деревню, там все командиры, — сказал офицер, указывая на деревню Гошереде, и пошёл дальше.

Ростов ехал шагом, сам не зная, куда и к кому он теперь направляется.
Император был ранен, сражение проиграно. В этом нельзя было
сомневаться. Ростов ехал в указанном направлении, где виднелись
башни и церковь. Зачем спешить? Что он теперь скажет
к царю или к Кутузову, даже если бы они были живы и невредимы?

«Идите этой дорогой, ваша честь, там вас сразу убьют!» — крикнул ему солдат. «Там вас убьют!»

«Да о чём ты говоришь? — сказал другой. — Куда ему идти? Туда ближе».

Ростов задумался, а затем поехал в ту сторону, где, по слухам, был убит государь.

 «Теперь всё равно. Если государь ранен, не мне же спасать его?» — подумал он. Он поехал в ту сторону, где при отступлении из Працена погибло больше всего людей. Французы не
но эта местность ещё не была занята, и русские — невредимые и легкораненые — давно покинули её. По всему полю, как кучи навоза на ухоженной пашне, лежало от десяти до пятнадцати убитых и раненых на каждые два акра. Раненые ползли по двое и по трое, и можно было слышать их жалобные крики и стоны, иногда притворные — по крайней мере, так казалось Ростову. Он пустил лошадь рысью, чтобы не видеть всех этих страдающих людей, и ему стало страшно — не за свою жизнь, а за мужество, которое ему было необходимо и которое, как он знал, не выдержит вида этих несчастных.

Французы, прекратившие огонь на этом поле, усеянном убитыми и ранеными, где не осталось никого, в кого можно было бы стрелять, увидев скачущего по нему адъютанта, навели на него ружьё и сделали несколько выстрелов.
Ощущение этих ужасных свистящих звуков и вида трупов вокруг него слились в сознании Ростова в одно чувство ужаса и жалости к себе.
Он вспомнил последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, — подумал он, — если бы увидела меня здесь, на этом поле, под прицелом пушки?»


В деревне Хошерадк русские войска отступали
на поле боя, которые, хотя и пребывали в некоторой растерянности, были менее
разобщены. Французские пушки не дотягивались до них, а мушкетные выстрелы
звучали далеко. Здесь все ясно видели и говорили, что сражение
проиграно. Никто из тех, кого спрашивал Ростов, не мог сказать ему,
где находятся император или Кутузов. Одни говорили, что сообщение о ранении императора было правдивым,
другие — что нет, и объясняли распространившийся ложный слух тем, что карета императора действительно ускакала с поля боя вместе с бледным и напуганным обер-гофмаршалом
Граф Толстой, который выехал на поле боя вместе с другими членами императорской свиты. Один офицер сказал Ростову, что видел кого-то из штаба за деревней слева, и Ростов поскакал туда.
Он не надеялся никого найти, но хотел успокоить свою совесть. Проехав около двух миль и миновав последние русские войска, он увидел возле огорода, обнесённого канавой, двух мужчин верхом на лошадях, стоявших лицом к канаве. Один из них, с белым плюмажем на шляпе, показался Ростову знакомым; другой ехал на красивой гнедой лошади (которая
Ростову показалось, что он уже видел его раньше) подъехал к канаве, ударил лошадь шпорами и, натянув поводья, легко перепрыгнул через неё.
Только немного земли осыпалось с берега под задними копытами лошади.
Резко поворотив лошадь, он снова перепрыгнул через канаву и почтительно обратился к всаднику с белыми плюмажами, явно предлагая ему сделать то же самое. Всадник, чья фигура показалась Ростову знакомой и невольно привлекла его внимание, отрицательно покачал головой и рукой.
В этом жесте Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого и обожаемого монарха.

«Но это не может быть он, один посреди этого пустого поля!»
 подумал Ростов. В этот момент Александр повернул голову, и Ростов
увидел любимые черты, которые так глубоко врезались в его память.
Император был бледен, щёки его впали, а глаза запали, но от этого
его черты казались ещё более мягкими и обаятельными. Ростов
был счастлив, узнав, что слухи о ранении императора оказались
ложными. Он был рад его видеть. Он знал, что может и даже должен пойти прямо к нему и передать сообщение, которое велел ему доставить Долгоруков.

Но как влюблённый юноша дрожит, нервничает и не осмеливается произнести слова, о которых мечтал ночами, а оглядывается в поисках помощи или возможности отсрочить неизбежное и сбежать, когда наступает долгожданный момент и он остаётся с ней наедине, так и Ростов, добившись того, чего желал больше всего на свете, не знал, как подойти к императору, и ему в голову приходила тысяча причин, почему это было бы неудобно, неприлично и невозможно.

«Что! Как будто я рад возможности воспользоваться
он одинок и подавлен! Незнакомое лицо может показаться ему неприятным или
болезненным в этот скорбный миг; кроме того, что я могу сказать ему
сейчас, когда у меня замирает сердце и пересыхает во рту при одном
взгляде на него?» Ни одну из бесчисленных речей, обращённых к
императору, которые он сочинил в своём воображении, он не мог
вспомнить. Эти речи были предназначены для совсем других условий.
По большей части их следовало произносить в момент победы и триумфа,
как правило, когда он умирал от ран и государь благодарил его за героизм
Своими поступками он доказал свою любовь, и, умирая, он выразил её.

 «Кроме того, как я могу просить у императора указаний для правого  фланга, когда уже почти четыре часа и битва проиграна?
 Нет, конечно, я не должен приближаться к нему, я не должен мешать его размышлениям. Лучше тысячу раз умереть, чем получить от него недобрый взгляд или дурное мнение», — решил Ростов и с грустью и отчаянием на сердце поскакал прочь, то и дело оглядываясь на царя, который всё ещё стоял в нерешительности.

Пока Ростов спорил сам с собой и печально удалялся,
капитан фон Толь случайно подъехал к тому же месту и, увидев
императора, тут же подъехал к нему, предложил свои услуги и помог
ему перейти канаву пешком. Император, желавший отдохнуть и
чувствовавший себя нехорошо, сел под яблоней, а фон Толь остался
рядом с ним.
Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь долго и горячо говорил с императором и как император, очевидно плача, закрыл глаза рукой и пожал руку фон Толю.

«А ведь и я мог быть на его месте!» — подумал Ростов и, с трудом сдерживая слезы жалости к государю, поехал дальше в совершенном отчаянии, не зная, куда и зачем он теперь едет.

Отчаяние его тем более было велико, что он чувствовал, что причиной его горя была его собственная слабость.

Он мог бы... не только мог бы, но должен был подойти к государю. Это был уникальный шанс продемонстрировать свою преданность императору, но он им не воспользовался...  «Что я наделал?» — подумал он.  Он развернулся и поскакал обратно к тому месту, где видел императора, но
За канавой уже никого не было. Только проезжали какие-то повозки и экипажи. От одного из кучеров он узнал, что штаб Кутузова находится недалеко, в деревне, куда направлялись повозки.
 Ростов поехал за ними. Впереди него шёл кучер Кутузова, ведя лошадей в попонах. Затем подъехала повозка, а за ней шёл старый кривоногий крепостной в фуражке и тулупе.

«Тит! Я говорю, Тит!» — сказал конюх.

«Что?» — рассеянно ответил старик.

«Иди, Тит! Поработай немного!»

«Ах ты дурак!» — сказал старик, сердито сплюнув. Прошло некоторое время
в тишине, а затем та же шутка повторилась.


 К пяти часам вечера сражение было проиграно по всем направлениям.
Более сотни пушек уже были в руках французов.

 Пшебышевский и его корпус сложили оружие.
Другие колонны, потеряв половину личного состава, отступали беспорядочными, смятёнными толпами.

Остатки смешанных сил Ланжерона и Дохтурова толпились у плотин и берегов прудов близ деревни
Аугешд.

После пяти часов только у Аугешдской плотины началась жаркая канонада
(который вели только французы) всё ещё был слышен из многочисленных
батарей, расположенных на склонах Праценских высот и направленных на наши
отступающие силы.

 В арьергарде Дохтуров и другие, собрав несколько батальонов,
вели мушкетный огонь по французской кавалерии, преследовавшей наши войска.
Начинало темнеть. На узкой плотине Аугешд, где столько лет старый мельник
привычно сидел в своей шапке с кисточкой и мирно ловил рыбу,
пока его внук, закатав рукава рубашки, возился с серебристой
рыбкой в бочке для воды, на той плотине, над которой столько лет
столько лет моравы в мохнатых шапках и синих куртках мирно
везли свои двухконные повозки, нагруженные пшеницей, и возвращались
пыльные, с мукой, белевшей на их повозках, — на этой узкой дамбе
среди повозок и пушек, под копытами лошадей и между колесами
повозки люди, обезображенные страхом смерти, теперь толпились
друг у друга на пути, давясь, умирая, переступая через умирающих и
убивая друг друга только для того, чтобы сделать несколько шагов и
быть убитыми таким же образом.

Каждые десять секунд в воздух взлетало пушечное ядро, сжимая его вокруг себя, или
В гуще толпы разорвался снаряд, убив нескольких человек и забрызгав кровью тех, кто был рядом.

 Долохов, теперь уже офицер, был ранен в руку и шёл пешком с командиром полка на лошади и десятком солдат своей роты.
Это было всё, что осталось от целого полка. Подгоняемые толпой, они застряли на подходе к плотине и, окружённые со всех сторон, остановились, потому что лошадь впереди них попала под пушку и толпа вытаскивала её. Пушечное ядро убило кого-то позади них, ещё одно упало впереди и забрызгало Долохова кровью.
Толпа, отчаянно напирая, сомкнулась, сделала несколько шагов и снова остановилась.

 «Пройди ещё сто ярдов, и мы точно спасены, останься здесь ещё на две минуты, и нам неминуема смерть», — подумал каждый.

 Долохов, находившийся в середине толпы, протиснулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и побежал по скользкому льду, покрывавшему мельничный пруд.

— Сюда поворачивайте! — крикнул он, прыгая по льду, который
поскрипывал под его ногами. — Сюда поворачивайте! — крикнул он тем,
кто был с ружьём. — Медведи!..

Лёд выдержал его, но зашатался и затрещал, и стало ясно, что он
провалится не только под пушкой или толпой, но очень скоро даже
под его собственным весом. Солдаты посмотрели на него и
прижались к берегу, не решаясь ступить на лёд. Генерал на
коне у входа на дамбу поднял руку и открыл рот, чтобы обратиться
к Долохову. Внезапно пушечное ядро просвистело так низко над
толпой, что все пригнулись. Он шлёпнулся во что-то влажное, и генерал упал с лошади в лужу крови. Никто не взглянул на него и не подумал помочь ему подняться.

«На лёд, по льду! Вперед! Разворачивайтесь! Вы что, не слышите? Вперед!» — внезапно закричали бесчисленные голоса после того, как ядро попало в генерала.
Сами солдаты не знали, что и почему они кричат.

 Одно из последних орудий, направлявшихся к плотине, свернуло на лёд. Толпы солдат с плотины побежали к замёрзшему пруду.
Лёд проломился под одним из передовых солдат, и его нога ушла под воду. Он попытался выровняться, но провалился по пояс.
 Ближайшие солдаты отпрянули, оруженосец остановил лошадь, но
Сзади по-прежнему доносились крики: «На лёд, почему ты остановился? Продолжай! Продолжай!» В толпе раздались крики ужаса. Солдаты
 возле пушки замахали руками и стали бить лошадей, чтобы те развернулись и пошли дальше. Лошади тронулись с места. Лёд, который выдерживал тех, кто шёл пешком, обрушился огромной массой, и около сорока человек, находившихся на нём, бросились кто вперёд, кто назад, топя друг друга.

Пушечные ядра по-прежнему регулярно свистели и падали на лёд и в воду, чаще всего в толпу, которая заполнила дамбу, пруд и берег.





ГЛАВА XIX
На Праценской высоте, куда он упал с древком знамени в руке, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью и без сознания, с тихим, жалобным и детским стоном.

К вечеру он перестал стонать и затих. Он не знал, как долго продолжалось его беспамятство. Вдруг он опять почувствовал себя живым и ощутил жгучую, разрывающую боль в голове.

«Где же оно, то высокое небо, которого я не знал до сих пор, но увидел сегодня?» — была его первая мысль. «И я не знал этого страдания
либо”, - подумал он. “Да, я ничего не знал, совсем ничего"
до сих пор. Но где я?

Он прислушался и услышал топот приближающихся лошадей и голоса
говоривших по-французски. Он открыл глаза. Над ним снова было то же высокое небо
с облаками, которые поднялись и плыли еще выше, и
между ними мерцала голубая бесконечность. Он не повернул головы и не увидел тех, кто, судя по стуку копыт и голосам, подъехал и остановился рядом с ним.

 Это был Наполеон в сопровождении двух адъютантов.  Бонапарт верхом
Наполеон, находившийся на поле боя, отдал последний приказ усилить батареи,
стрелявшие по Августовской плотине, и посмотрел на убитых и раненых,
оставленных на поле.

«Славные люди!» — заметил Наполеон, глядя на мёртвого русского гренадёра,
который лежал на животе, уткнувшись лицом в землю, с почерневшим затылком и
уже окоченевшей рукой, широко раскинутой в сторону.

«Боеприпасы для орудий на позициях исчерпаны, Ваше
Ваше величество, — сказал адъютант, пришедший с батарей, которые вели огонь по Ожеду.


— Принесите что-нибудь из резерва, — сказал Наполеон и, уйдя
Сделав несколько шагов, он остановился перед князем Андреем, который лежал на спине рядом с упавшим знаменем. (Знамя уже было взято французами в качестве трофея.)

«Славная смерть!» — сказал Наполеон, глядя на Болконского.

Князь Андрей понял, что эти слова относятся к нему и что их сказал Наполеон. Он услышал, как к говорящему обратились «сир». Но он
услышал эти слова так, словно услышал жужжание мухи. Они не только не заинтересовали его, но он даже не обратил на них внимания и тут же забыл о них.
Голова у него горела, он чувствовал, что истекает кровью.
и он увидел над собой далёкое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон — его герой, — но в тот момент Наполеон казался ему таким маленьким, ничтожным существом по сравнению с тем, что происходило сейчас между ним и этим высоким бесконечным небом, по которому плыли облака. В тот момент для него не имело значения, кто стоит над ним и что о нём говорят.
Он был рад, что рядом с ним люди, и хотел только, чтобы они помогли ему и вернули его к жизни, которая казалась ему такой прекрасной теперь, когда он сегодня научился
понимать это так по-другому. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и
издать какой-нибудь звук. Он слабо пошевелил ногой и издал слабый, болезненный стон,
который вызвал его собственную жалость.

“А! Он жив”, - сказал Наполеон. “Подними этого молодого человека и
отнеси его на перевязочный пункт”.

Сказав это, Наполеон поехал навстречу маршалу Ланну, который с улыбкой подъехал к императору со шляпой в руке, чтобы поздравить его с победой.

Принц Андрей больше ничего не помнил: он потерял сознание от ужасной боли, когда его укладывали на носилки, и от тряски во время
Его перевезли и промыли рану на перевязочном пункте.
 Он пришёл в себя только ближе к вечеру, когда его вместе с другими ранеными и пленными русскими офицерами доставили в госпиталь.
 Во время перевозки он почувствовал себя немного лучше и смог осмотреться и даже заговорить.

Первыми словами, которые он услышал, придя в себя, были слова французского офицера конвоя:
«Мы должны остановиться здесь: император будет проезжать здесь
незамедлительно; ему будет приятно увидеть этих господ в плену».


 «Сегодня так много пленных, почти вся русская армия в плену,
что он, вероятно, устал от них, — сказал другой офицер.

— Всё равно! Говорят, этот — командир всей императорской гвардии Александра, — сказал первый, указывая на русского
офицера в белом мундире конной гвардии.

Болконский узнал князя Репнина, с которым встречался в петербургском обществе. Рядом с ним стоял девятнадцатилетний юноша, тоже раненый офицер конной гвардии.

Бонапарт, подъехав галопом, остановил лошадь.

«Кто старший?» — спросил он, увидев пленных.

Они назвали полковника, князя Репнина.

“Вы командир конногвардейского полка императора Александра?
” - спросил Наполеон.

“Я командовал эскадроном”, - ответил Репнин.

“Ваш полк с честью выполнил свой долг”, - сказал Наполеон.

“Похвала великого полководца - высшая награда солдата”,
сказал Репнин.

“Я с удовольствием принимаю ее”, - сказал Наполеон. “А кто этот молодой человек
рядом с вами?”

Принц Репнин назвал имя лейтенанта Сухтелен.

Взглянув на него, Наполеон улыбнулся.

«Он слишком молод, чтобы вмешиваться в наши дела».

«Молодость не помеха для отваги», — пробормотал Сухтелен слабеющим голосом.

“Великолепный ответ!” - сказал Наполеон. “Молодой человек, вы далеко пойдете!”

Князь Андрей, которого также привели перед глазами императора
для завершения представления пленных, не мог не привлечь его
внимания. Наполеон, очевидно, вспомнил, что видел его на поле боя
и, обращаясь к нему, снова употребил эпитет “молодой человек”, который был
связан в его памяти с князем Андреем.

“ Ну, и вы, молодой человек, ” сказал он. — Как ты себя чувствуешь, mon brave?


 Хотя за пять минут до этого принц Эндрю смог сказать несколько слов солдатам, которые несли его, теперь он смотрел прямо перед собой
Глядя прямо на Наполеона, он молчал...  В тот момент все интересы, поглощавшие Наполеона, казались ему такими незначительными, а сам герой с его ничтожным тщеславием и радостью от победы — таким жалким по сравнению с высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понимал, что он не мог ему ответить.

Всё казалось таким тщетным и незначительным по сравнению с суровой и торжественной чередой мыслей, которые пробуждала в нём слабость от потери крови, страдания и близость смерти. Глядя в
глаза Наполеона, князь Андрей думал о ничтожности
величие, незначительность жизни, которую никто не мог понять, и
ещё большая незначительность смерти, смысл которой никто из
живых не мог понять или объяснить.

 Император, не дожидаясь ответа, отвернулся и сказал одному из
офицеров: «Позаботьтесь об этих господах и доставьте их на мой
бивуак; пусть мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания,
принц Репнин!» — и он пришпорил коня и ускакал прочь.

Его лицо сияло от самодовольства и удовольствия.

 Солдаты, которые несли принца Эндрю, заметили это и взяли
Маленькая золотая иконка, которую принцесса Мария повесила брату на шею, была возвращена.
Увидев, с каким благосклонным отношением император относится к пленникам, они поспешили вернуть священный образ.


Принц Андрей не видел, как и кем он был заменён, но маленькая иконка на тонкой золотой цепочке внезапно появилась у него на груди, под мундиром.

«Было бы хорошо, — подумал принц Эндрю, взглянув на икону, которую его сестра с таким чувством и благоговением повесила ему на шею. — Было бы хорошо, если бы всё было так же ясно и просто, как кажется
Мэри. Как было бы хорошо знать, к кому обращаться за помощью в этой жизни и чего ожидать после смерти! Как бы я была счастлива и спокойна, если бы могла сейчас сказать: «Господи, смилуйся надо мной!»... Но кому мне это сказать? Либо к Неопределяемой, Непостижимой Силе,
к которой я не только не могу обратиться, но которую я даже не могу выразить словами, — Великое Всё или Ничто, — сказал он себе, — либо к тому Богу, которого Мэри вшила в этот амулет!
Нет ничего определённого, ничего, кроме того, что всё это не имеет значения.
понять, и величие чего-то непостижимого, но важнейшего».

 Носилки двинулись дальше. При каждом толчке он снова чувствовал невыносимую боль; его лихорадка усилилась, и он впал в беспамятство. Видения отца,
жены, сестры и будущего сына, а также нежность, которую он ощутил в ночь перед битвой, фигура ничтожного маленького Наполеона и, прежде всего, высокое небо — вот главные темы его бредовых фантазий.

 Ему представлялась тихая семейная жизнь и мирное счастье в Болд-Хиллс.  Он уже наслаждался этим счастьем, когда
Внезапно появился маленький Наполеон с его недобрым взглядом, полным
близорукого восторга от чужих страданий, за которым последовали сомнения и муки.
И только небеса обещали покой. Ближе к утру
все эти мечты растаяли и слились с хаосом и тьмой бессознательного состояния и забвения, которые, по мнению врача Наполеона Ларрея, с гораздо большей вероятностью могли закончиться смертью, чем выздоровлением.

«Он нервный, желчный субъект, — сказал Ларри, — и он не поправится».


И принц Эндрю вместе с другими тяжелоранеными был оставлен на попечение жителей округа.





КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ: 1806




ГЛАВА I

В начале 1806 года Николай Ростов вернулся домой в отпуск. Денисов
собирался домой в Воронеж, и Ростов уговорил его доехать с ним до Москвы и погостить там. Встретившись с товарищем на
последней почтовой станции перед Москвой, Денисов выпил с ним
три бутылки вина и, несмотря на тряску по ухабистой заснеженной
дороге, ни разу не проснулся по пути в Москву, а лежал на дне
саней рядом с Ростовым, который чем ближе к Москве, тем больше
нервничал.

«Сколько ещё? Сколько ещё? Ох, эти невыносимые улицы,
магазины, вывески пекарен, уличные фонари и сани!» — думал
Ростов, когда их пропуска на выезд прошли в городских воротах и они въехали в Москву.

«Денисов! Мы приехали! Он спит», — добавил он,
наклонившись вперёд всем телом, как будто в этом положении он
мог увеличить скорость саней.

Денисов не ответил.

«Вот угол на перекрёстке, где стоит извозчик Захар, а вот сам Захар и всё та же лошадь!»
А вот и магазинчик, где мы обычно покупали имбирные пряники! Неужели
Ты не можешь поторопиться? Ну же!

“Какой это дом?” - спросил водитель.

“Да вон тот, в самом конце, большой. Разве ты не видишь?
Это наш дом”, - сказал Ростов. “Конечно, это наш дом!
Den;sov, Den;sov! Мы почти приехали!»

Денисов поднял голову, кашлянул и ничего не ответил.

«Дмитрий, — сказал Ростов своему камердинеру, сидящему на козлах, — это в нашем доме огни горят, что ли?»

«Да, ваше сиятельство, и в кабинете у отца свет горит».

«Значит, они ещё не легли? Как ты думаешь? А ну,
не забудь положить моё новое пальто, — добавил Ростов, поглаживая свои новые усы. — Ну, трогай, — крикнул он кучеру. —
Проснись, Вася! — продолжал он, поворачиваясь к Денисову, который снова начал клевать носом. — Ну, трогай!
Дашь три рубля на водку — трогай! — крикнул Ростов, когда сани были уже в трёх домах от его двери. Ему казалось, что лошади совсем не двигаются.
 Наконец сани свернули направо, подъехали к подъезду, и
 Ростов увидел над головой знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо и столб у тротуара.  Он
Он выскочил из саней ещё до того, как они остановились, и побежал в дом. Дом стоял холодный и тихий, как будто ему было всё равно, кто к нему пришёл.
В доме никого не было. «О боже! Все ли в порядке?»
 — подумал он, на мгновение замерев с упавшим сердцем, а затем
сразу же бросился бежать по коридору и вверх по скрипучим ступеням знакомой лестницы. Знаменитая старая дверная ручка, которая всегда
выводила из себя графиню, если её как следует не почистили, поворачивалась так же легко, как и всегда. В передней горела одинокая сальная свеча.

Майкл спал на груди. Prok;fy, лакей, который был
настолько сильным, что он мог поднимать коляску сзади, СБ
плетение тапочки из ткани кромки. Он поднял глаза на открывающуюся дверь
, и выражение сонного безразличия на его лице внезапно сменилось выражением
радостного изумления.

“ Боже милостивый! Молодой граф! ” воскликнул он, узнав своего
молодого хозяина. “Может ли это быть? Моё сокровище! — и Прокофьи, дрожа от волнения, бросился к двери в гостиную, вероятно, чтобы объявить о его приходе, но, передумав, вернулся и наклонился, чтобы поцеловать молодого человека в плечо.

— Всё хорошо? — спросил Ростов, отводя его руку.

 — Да, слава богу!  Да!  Они только что поужинали.  Позвольте мне взглянуть на вас, ваше превосходительство.

 — Всё в порядке?

 — Да, слава богу!

Ростов, совершенно забыв о Денисове и не желая, чтобы кто-нибудь его опередил, сбросил шубу и на цыпочках побежал через большой тёмный зал.  Всё было по-прежнему: те же старые карточные столы и та же люстра с абажуром. Но кто-то уже заметил молодого барина, и не успел он дойти до гостиной, как его окружили.
Когда он вошёл в комнату, что-то, словно торнадо, вылетело из боковой двери и начало обнимать и целовать его. Ещё одно и ещё одно существо того же рода выскочили из второй и третьей дверей; ещё больше объятий, ещё больше поцелуев, ещё больше криков и слёз радости. Он не мог разобрать, кто из них был папа, кто Наташа, а кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его одновременно. Он заметил, что только матери не было рядом.

— А я и не знала... Николай... Милый мой!...

 — Вот он... наш... Коля, * дружище... Как он изменился!... Где свечи?... Чай!...

 * Николай.

— И я, поцелуй меня!

 — Дорогая... и я!

 Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера и старый граф — все обнимали его, а крепостные, мужчины и служанки, толпились в комнате, восклицая, охая и ахая.

 Петя, цепляясь за его ноги, всё повторял: «И я!»

Наташа, притянув к себе его голову и покрывая его лицо поцелуями, крепко держа его за полы шубы, отскочила от него и, подпрыгивая на одном месте, как коза, пронзительно завизжала.


Вокруг были любящие глаза, блестящие от радостных слёз, и губы, ищущие поцелуя.

Соня, вся раскрасневшаяся, тоже вцепилась в его руку и, сияя от счастья,
с нетерпением смотрела ему в глаза, ожидая того взгляда, которого так жаждала. Соне было шестнадцать, и она была очень хорошенькой, особенно в этот момент радостного, восторженного волнения. Она смотрела на него, не отрывая глаз, улыбаясь и затаив дыхание. Он благодарно взглянул на неё, но всё ещё чего-то ждал и кого-то искал. Старая графиня ещё не пришла. Но вот в дверях послышались шаги, такие быстрые, что вряд ли их могла бы сделать его мать.

И всё же это была она, одетая в новое платье, которого он не знал и которое сшили после его отъезда. Все остальные расступились, и он побежал к ней. Когда они встретились, она, рыдая, упала ему на грудь. Она не могла поднять лица, а только прижималась к холодной тесьме его гусарской куртки. Денисов, незаметно вошедший в комнату, стоял там и вытирал глаза, глядя на эту картину.

— Василий Денисов, друг вашего сына, — сказал он, представляясь графу, который вопросительно смотрел на него.

 — Добро пожаловать! Я знаю, я знаю, — сказал граф, целуя его.
обнимает Денисова. “Николай написал нам... Наташа, Вера, смотрите! Вот
Денисов!”

Те же счастливые, восторженные лица повернулись к лохматой фигуре Денисова.

“Милый Денисов!” - закричала Наташа, вне себя от восторга,
бросаясь к нему, обнимая его и целуя. Эта
выходка привела всех в замешательство. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и, взяв руку Наташи, поцеловал её.

Денисова проводили в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались вокруг Николая в гостиной.

Старая графиня, не выпуская его руки и целуя её, приговаривала:
В этот момент она села рядом с ним, а остальные, столпившись вокруг, следили за каждым его движением, словом или взглядом, не сводя с него восторженных глаз. Его брат и сёстры боролись за места поближе к нему и спорили, кто принесёт ему чай, носовой платок и трубку.

Ростов был очень счастлив той любовью, которую они ему оказывали; но первое мгновение встречи было таким блаженным, что его нынешняя радость казалась ему
недостаточной, и он всё ждал чего-то большего, большего и ещё большего.

На следующее утро, после утомительного путешествия, путники проспали до десяти часов.

В комнате рядом с их спальней царил беспорядок: повсюду валялись сабли,
вещи, чехлы для сабель, открытые чемоданы и грязные сапоги. Две
только что начищенные пары со шпорами стояли у стены. Слуги
приносили кувшины и тазы, горячую воду для бритья и выглаженную
одежду. В комнате стоял мужской запах и пахло табаком.

— А, Гвиска, моя трубка! — раздался хриплый голос Василия Денисова.
 — Ростов, вставай!

 Ростов, протирая глаза, которые, казалось, слиплись, поднял растрёпанную голову с горячей подушки.

 — Что, уже поздно?

— Опоздала! Уже почти десять часов, — ответил голос Наташи.
 Из соседней комнаты доносился шорох накрахмаленных юбок, шепот и смех девочек. Дверь приоткрылась, и в щель показались что-то голубое, ленты, чёрные волосы и весёлые лица. Это были Наташа, Соня и Петя, которые пришли узнать, встают ли они.

— Николай! Вставай! — снова послышался голос Наташи за дверью.

 — Сейчас!

 Тем временем Петя, найдя и схватив сабли в соседней комнате, с восторгом, который испытывают мальчики при виде старшего брата-военного, и
забыв, что девушкам неприлично видеть мужчин раздетыми,
открыл дверь в спальню.

«Это твоя сабля?» — крикнул он.

Девушки отскочили в сторону. Денисов спрятал волосатые ноги под одеяло,
испуганно глядя на товарища в поисках помощи. Дверь, впустив
Петю, закрылась снова. Из-за неё донёсся смех.

«Николай! Выходи в халате!” - послышался голос Наташи.

“Это твоя сабля?” - спросил Петя. “Или она твоя?” - сказал он,
обращаясь с подобострастным почтением к черноусому Денисову.

Ростов торопливо надел что-то на ноги, накинул халат
и вышел. Наташа надела один сапог со шпорами и как раз влезала
в другой. Соня, когда он вошел, крутилась вокруг и
собиралась развернуть свои платья в воздушный шар и сесть. Они были
одеты одинаково, в новые бледно-голубые платья, и обе были свежими, румяными и
яркими. Соня убежала, но Наташа, взяв брата под руку, повела его в гостиную, где они начали разговаривать. Они едва успевали задавать друг другу вопросы и отвечать на них, обсуждая тысячу
о пустяках, которые не могли интересовать никого, кроме них самих. Наташа
смеялась над каждым его словом или над тем, что говорила сама, не потому, что
то, что они говорили, было смешным, а потому, что она чувствовала себя
счастливой и не могла сдержать свою радость, которая выражалась в смехе.

«О, как мило, как чудесно!» — говорила она обо всём.

Ростов чувствовал, что под влиянием тёплых лучей любви та
детская улыбка, которая ни разу не появлялась на его лице с тех пор,
как он уехал из дома, теперь, впервые за полтора года, снова осветила
его душу и лицо.

“Нет, послушайте, - сказала она, - теперь ты настоящий мужик, да
вы? Я ужасно рада, что ты мой брат”. Она прикоснулась к его
усы. “Я хочу знать, какие вы, мужчины. Вы такие же, как
мы? Нет?”

“Почему Соня убежала?” - спросил Ростов.

“Ах, да! Это целая долгая история! Как ты собираешься с ней разговаривать — на «ты» или на «вы»?

 — Как получится, — сказал Ростов.

 — Нет, пожалуйста, называй её на «вы»! Я тебе всё расскажу как-нибудь в другой раз. Нет, я расскажу тебе сейчас. Ты же знаешь, что Соня — моя самая близкая подруга.
 Такая подруга, что я ради неё обжёг руку. Смотри!

Она задрала муслиновый рукав и показала ему красный шрам на своей длинной,
стройной, изящной руке, выше локтя, на той части, которая скрыта даже под бальным платьем.


«Я сожгла его, чтобы доказать свою любовь к ней. Я просто нагрела линейку в огне и приложила её туда!»

Сидя на диване с маленькими подушками на подлокотниках в бывшей
его старой классной комнате и глядя в восторженные глаза
Наташи, Ростов вновь погрузился в тот мир дома и детства,
который не имел значения ни для кого другого, но дарил ему одни из лучших радостей в жизни.
и прижигание руки линейкой в знак любви не показалось ему бессмысленным, он понял и не удивился.

«Ну и что же?» — спросил он.

«Мы такие друзья, такие друзья! Всё это с линейкой было просто глупостью, но мы друзья навеки. Она, если кого и любит, то на всю жизнь, а я этого не понимаю, я быстро забываю».

«Ну и что же?»

— Ну, она любит меня, и тебе это нравится.

 Наташа вдруг покраснела.

— А, ты помнишь, что было перед твоим отъездом?..  Ну, она говорит, что ты должен всё это забыть...  Она говорит: «Я всегда буду его любить, но пусть он будет
Разве это не прекрасно и благородно? Да, очень благородно? Разве нет?
— спросила Наташа так серьёзно и взволнованно, что стало очевидно: то, что она говорила, она уже говорила прежде, со слезами.

Ростов задумался.

— Я никогда не отступлю от своего слова, — сказал он. — Кроме того, Соня так очаровательна, что только глупец мог бы отказаться от такого счастья.

— Нет, нет! — воскликнула Наташа. — Мы с ней уже всё обсудили.
Мы знали, что ты так скажешь. Но это невозможно, потому что, видишь ли, если ты так скажешь — если ты будешь считать себя связанным своим обещанием, — это будет выглядеть так, будто
как будто она не говорила этого всерьёз. Это звучит так, будто ты женишься на ней по обязанности, а это совсем не так».

Ростов понял, что они всё хорошо обдумали. Соня уже поразила его своей красотой накануне. Сегодня, когда он мельком увидел её, она показалась ему ещё более прекрасной. Она была очаровательной шестнадцатилетней девушкой, которая, очевидно, была страстно влюблена в него (в этом он ни на секунду не сомневался). Почему бы ему не полюбить её сейчас и даже не жениться на ней, думал Ростов, но сейчас было так много других удовольствий
и интересы превыше всего! «Да, они приняли мудрое решение, — подумал он. — Я должен оставаться свободным».

 «Что ж, это прекрасно, — сказал он. — Мы обсудим это позже. О, как я рад, что ты здесь!»

 «Ну, а ты всё ещё верна Борису?» — продолжил он.

 «О, какая чепуха!» — воскликнула Наташа, смеясь. — Я не думаю ни о нём, ни о ком-либо другом и не хочу ничего подобного.

— Боже мой! Тогда что ты задумала?

— Задумала? — повторила Наташа, и счастливая улыбка озарила её лицо. — Ты видела Дюпора?

— Нет.

— Не видела Дюпора — знаменитого танцора? Ну тогда ты не увидишь
понимаешь. Вот что я задумала».

 Изогнув руки, Наташа, как это делают танцовщицы, развела юбки, отбежала на несколько шагов, повернулась, сделала пируэт, резко свела вместе свои маленькие ножки и сделала несколько шагов на самых кончиках пальцев.

 «Видишь, я стою! Видишь!» — сказала она, но больше не могла держаться на цыпочках. «Вот что я задумала! Я никогда ни за кого не выйду замуж, а буду танцовщицей. Только никому не говори.

 Ростов рассмеялся так громко и весело, что Денисов в своей комнате почувствовал зависть, а Наташа не удержалась и присоединилась к нему.

 — Нет, но разве тебе не кажется, что это мило? — повторяла она.

“ Мило! Значит, ты больше не хочешь выходить замуж за Бориса?

Наташа вспылила. “ Я ни за кого не хочу выходить замуж. И я скажу
ему это, когда увижу его!

“Боже мой!" - сказал Ростов.

“Но это все вздор”, - продолжала болтать Наташа. “И это
Денисов хороший? - спросила она.

“ Да, действительно!

— Ну что ж, тогда до свидания: иди одевайся. Он очень страшный, этот Денисов?


— Почему страшный? — спросил Николай. — Нет, Васька — отличный парень.


— Ты зовёшь его Васькой? Забавно! А он очень милый?


— Очень.


— Ну тогда поторопись. Мы все вместе позавтракаем.

Наташа встала и на цыпочках, как балерина, вышла из комнаты
танцовщица, но улыбающаяся так, как могут улыбаться только счастливые пятнадцатилетние девушки. Когда
Ростов встретил Соню в гостиной, он покраснел. Он не знал, как
вести себя с ней. Накануне вечером, в первый счастливый
момент встречи, они поцеловались, но сегодня они чувствовали,
что это невозможно; он чувствовал, что все, включая его мать и
сестёр, вопросительно смотрят на него и ждут, как он будет
вести себя с ней. Он поцеловал ей руку и обратился к ней не на «ты», а на «вы» — Соня. Но их взгляды встретились, и они перешли на «ты» и нежно обнялись.
поцелуями. Её взгляд просил его простить её за то, что она осмелилась через
Наташу напомнить ему о его обещании, а затем поблагодарила его за любовь. Его взгляд благодарил её за то, что она предложила ему свободу, и говорил ей, что так или иначе он никогда не перестанет любить её, потому что это невозможно.

— Как странно, — сказала Вера, выбрав момент, когда все замолчали, — что Соня и Николай теперь говорят друг другу «ты» и встречаются как чужие.


 Замечание Веры было верным, как и все её замечания, но, как и большинство её наблюдений, оно заставило всех почувствовать себя неловко, не
не только Соня, Николай и Наташа, но даже старая графиня, которая, опасаясь, что эта любовная история помешает Николаю сделать блестящую партию, покраснела, как девочка.

 Денисов, к удивлению Ростова, явился в гостиную с напомаженными волосами, надушенный и в новой форме, такой же щеголеватый, каким он бывал перед сражением, и был ещё более мил с дамами и господами, чем Ростов мог ожидать.





Глава II

По возвращении в Москву из армии Николай Ростов был встречен родными как лучший из сыновей, герой и любимец
Николенька; по отзывам родных — очаровательный, привлекательный и вежливый молодой человек; по отзывам знакомых — красивый гусарский поручик, хороший танцор и одна из лучших партий в городе.

 Ростовы знали в Москве всех. В том году у старого графа было достаточно денег,
поскольку все его поместья были перезаложены, и поэтому Николай,
приобретя собственного рысака, очень стильные бриджи для верховой езды
последнего фасона, каких ещё не было в Москве, и сапоги по последней
моде, с очень острыми носами и маленькими серебряными шпорами,
Он проводил время очень весело. После недолгого периода адаптации к прежним условиям жизни Николаю стало очень приятно снова оказаться дома. Он чувствовал, что сильно повзрослел и возмужал. Его отчаяние из-за провала на экзамене по Священному Писанию, то, что он занял денег у Гаврилы, чтобы заплатить извозчику, его тайные поцелуи с Соней — теперь он вспоминал всё это как ребячество, которое он навсегда оставил позади.
Теперь он был гусарским лейтенантом, в мундире, расшитом серебром, и с Георгиевским крестом, которым награждали солдат за храбрость в
Он участвовал в скачках и в компании известных, пожилых и уважаемых наездников тренировал собственного рысака для скачек. Он знал одну даму на одном из бульваров, к которой захаживал по вечерам. Он танцевал мазурку на балу у Архаровых, говорил о войне с фельдмаршалом  Каменским, посещал Английский клуб и был в близких отношениях с сорокалетним полковником, с которым его познакомил Денисов.

В Москве его страсть к императору несколько остыла. Но всё же, поскольку он не видел его и у него не было возможности увидеться с ним, он часто говорил
о нём и о своей любви к нему, давая понять, что он рассказал не всё и что в его чувствах к
императору было что-то такое, чего не все могли понять, и всей душой
разделял распространённое тогда в Москве обожание императора, о
котором говорили как о «воплощённом ангеле».

 Во время недолгого пребывания Ростова в Москве перед возвращением в армию он
не сблизился с Соней, а, наоборот, отдалился от неё. Она была очень хорошенькой и милой и, очевидно, была сильно в него влюблена, но он был в том возрасте, когда кажется, что дел так много, что на всё не хватит времени.
У него нет времени на такие вещи, и молодой человек боится связывать себя обязательствами и дорожит своей свободой, которая нужна ему для множества других дел. Когда он думал о Соне во время своего пребывания в Москве, он говорил себе:
«Ах, где-то есть и будут ещё такие девушки, которых я ещё не знаю. Будет достаточно времени, чтобы подумать о любви, когда я захочу, но сейчас у меня нет времени». Кроме того, ему казалось, что
женское общество унижает его мужское достоинство. Он ходил на балы и в дамские салоны, делая вид, что делает это против своей воли
воля. Скачки, Английский клуб, кутежи с Денисовым и визиты в
один дом — вот что было настоящим делом и вполне
подходило для лихого молодого гусара!

В начале марта старый граф Илья Ростов был очень занят
подготовкой ужина в честь князя Багратиона в Английском клубе.

Граф расхаживал по залу в халате, отдавая распоряжения клубному управляющему и знаменитому Феоктисту, шеф-повару клуба, по поводу спаржи, свежих огурцов, клубники, телятины и рыбы для сегодняшнего ужина. Граф был членом клуба и входил в комитет
Он был членом клуба с момента его основания. Ему клуб доверил организацию фестиваля в честь Багратиона, потому что мало кто так хорошо знал, как устроить пир на широкую ногу, и ещё меньше людей были способны и готовы изыскать из собственных ресурсов всё необходимое для успешного проведения праздника.
Клубный повар и стюард с довольными лицами выслушали распоряжения графа.
Они знали, что ни при каком другом руководстве не смогли бы так легко извлечь для себя выгоду из ужина стоимостью в несколько тысяч рублей.

— Ну что ж, будьте добры, положите в черепаховый суп петушиный гребень, знаете ли!


 — Тогда нам нужно три холодных блюда? — спросил повар.

 Граф задумался.

 — Меньше нельзя — да, три...  майонез — это одно, — сказал он, загнув палец.

 — Тогда мне заказать тех больших стерлядей? — спросил стюард.

“ Да, ничего не поделаешь, если они не захотят взять меньше. Ах, боже мой! Я
совсем забыла. Нам нужно еще одно блюдо. Ах, боже милостивый!
он схватился за голову. “Кто подарит мне цветы? Дмитрий!
Эх, Дмитрий! Скачи в наше московское поместье”, - сказал он фактотуму
который явился по его зову. «Поторопись и скажи Максиму, садовнику, чтобы он
заставил крепостных работать. Скажи, что всё, что есть в теплицах,
должно быть доставлено сюда, хорошо укутанное войлоком. К пятнице
у меня здесь должно быть двести горшков».

Отдав ещё несколько распоряжений, он собрался было пойти к своей «маленькой графине», чтобы отдохнуть, но, вспомнив ещё кое-что важное, вернулся, позвал обратно повара и клубного стюарда и снова начал отдавать распоряжения. В дверях послышались лёгкие шаги и звон шпор, и вошёл молодой граф, красивый,
румяный, с маленькими темными усиками, явно отдохнувший и прилизанный благодаря
своей легкой жизни в Москве, вошел в комнату.

“Ах, мой мальчик, у меня голова идет кругом!” - сказал старик с улыбкой,
как будто он чувствовал себя немного смущенным перед своим сыном. “А теперь, если бы ты мог,
только немного помоги! Мне тоже нужны певцы. У меня будет свой оркестр,
но разве мы не должны пригласить еще и цыганских певцов? Вам, военным, это нравится.


 — Право, папа, я думаю, что князь Багратион меньше беспокоился перед
битвой при Шёнграбене, чем ты сейчас, — сказал его сын с
улыбкой.

 Старый граф притворился, что сердится.

— Да, ты говоришь, но попробуй сам!

 — И граф повернулся к повару, который с проницательным и почтительным выражением лица внимательно и сочувственно смотрел на отца и сына.


 — До чего же дошла молодёжь, а, Феоктист? — сказал он.
 — Смеются над нами, стариками!

— Так и есть, ваше превосходительство, всё, что им нужно делать, — это хорошо поесть.
Но готовить и подавать еду — это не их дело!


 — Вот оно, вот оно! — воскликнул граф и, радостно схватив сына за обе руки, закричал: — Теперь ты мой, так что бери
немедленно запрягай сани и пару, поезжай к Безухову и скажи ему: "Граф
Илья послал тебя попросить клубники и свежих ананасов’. Мы
не можем получить их ни от кого другого. Его самого там нет, так что вам придется
зайти и спросить принцесс; а оттуда перейти к
Расгуляй — кучер, которого знает Ипатка, — и поищи цыганку.
Илюшку, того, что танцевал у графа Орлова, помнишь, в белом казачьем мундире, приведи ко мне.
— А цыганок мне тоже привести? — смеясь, спросил Николай. — Милый, милый!..

В эту минуту в гостиную, ступая бесшумно и с деловым, озабоченным и в то же время кротко-христианским выражением лица, которое никогда не покидало её, вошла Анна Михайловна. Хотя она каждый день заставала графа в халате, он неизменно смущался и просил её извинить его костюм.

«Ничего, ничего, мой дорогой граф, — сказала она, кротко закрывая глаза. — Но я сама поеду к Безухову. Пьер приехал, и теперь мы можем брать из его теплиц всё, что захотим. Мне в любом случае нужно с ним встретиться. Он передал мне письмо от Бориса. Слава богу, Борис теперь в штате.

Граф был в восторге от того, что Анна Михайловна взяла на себя одно из его поручений, и приказал подать для неё маленькую закрытую карету.

 «Скажи Безухову, чтобы он приехал. Я запишу его имя. С ним его жена?» — спросил он.

 Анна Михайловна подняла глаза, и на лице её выразилась глубокая печаль.

 «Ах, мой милый друг, ему очень не повезло», — сказала она. «Если то, что мы
слышим, — правда, то это ужасно. Как мало мы думали о таком,
когда радовались его счастью! А такая возвышенная, ангельская душа,
как молодой Безухов! Да, я от всего сердца жалею его и постараюсь помочь
Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы утешить его».

«Ч-что случилось?» — спросили и старый, и молодой Ростовы.

Анна Михайловна глубоко вздохнула.

«Долохов, сын Марьи Ивановны, — сказала она таинственным шёпотом, — говорят, совсем скомпрометировал её. Пьер принял его, пригласил к себе в дом в Петербурге, и теперь...» она приехала сюда, и этот смельчак за ней! — сказала Анна Михайловна, желая выразить сочувствие Пьеру, но невольно интонацией и полуулыбкой выдала своё сочувствие «смельчаку», как она называла Долохова.
«Говорят, Пьер совсем убит своим несчастьем».

«Дорогая, дорогая! Но всё же скажи ему, чтобы он пришёл в клуб — всё уладится. Это будет грандиозный банкет».


На следующий день, третьего марта, вскоре после часа дня двести пятьдесят членов Английского клуба и пятьдесят гостей ожидали на ужине почётного гостя и героя австрийской кампании князя Багратиона.

Когда пришло первое известие о битве при Аустерлице, Москва была в замешательстве.  В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, некоторые просто не поверили бы в него.
в то время как другие искали какое-то необычное объяснение столь странному событию. В Английском клубе, где собирались все выдающиеся, влиятельные и хорошо информированные люди, когда в декабре начали поступать новости, о войне и последнем сражении не говорили ни слова, как будто все заключили молчаливый заговор. Мужчины, которые задавали тон в разговорах, — граф Ростопчин, князь Юрий Долгоруков, Валуев, граф Марков и князь Вяземский — не появлялись в клубе, а встречались в частных домах в узком кругу. Москвичи, которые полагались на мнение других, — в том числе Илья Ростов —
Они — я имею в виду членов клуба — какое-то время не могли прийти к единому мнению по поводу войны и не имели лидеров. Москвичи чувствовали, что что-то не так и что обсуждать плохие новости тяжело, поэтому лучше было промолчать. Но через некоторое время, как присяжные выходят из совещательной комнаты, снова появились влиятельные люди, которые определяли мнение клуба, и все заговорили ясно и определённо. Были найдены причины невероятного, неслыханного и невозможного поражения России.
Всё стало ясно, и во всех уголках Москвы говорили об одном и том же
начали говорить. Этими причинами были предательство австрийцев,
неэффективная работа комиссариата, предательство поляка Пшебышевского и
француза Ланжерона, некомпетентность Кутузова и (ходили слухи)
молодость и неопытность государя, который доверял никчёмным и незначительным людям. Но армия, русская армия, по общему мнению, была необыкновенной и совершала чудеса доблести. Солдаты, офицеры и генералы были героями. Но героем героев был
князь Багратион, отличившийся в деле при Шенграбене и в
при отступлении из Аустерлица, где он в одиночку вывел свою колонну
непрерванной и весь день отбивался от вражеских сил, вдвое превосходивших
его собственные. Ещё одним фактором, повлиявшим на то, что Багратион
был выбран героем Москвы, было то, что у него не было связей в городе
и он был там чужаком. В его лице была проявлена честь к простому
русскому солдату, сражавшемуся без связей и интриг, к тому, кто
воспоминаниями об итальянской кампании был связан с именем Суворова. Более того, оказание такой чести Багратиону было лучшим способом выразить неодобрение и неприязнь к Кутузову.

«Если бы не было Багратиона, его следовало бы выдумать», — сказал острослов Шиншин, пародируя слова Вольтера.
О Кутузове никто не говорил, кроме тех, кто шепотом ругал его, называя придворным флюгером и старым сатиром.

Вся Москва повторяла слова князя Долгорукова: «Если будешь продолжать лепить и лепить, то измажешься в глине».
Это наводило на мысль об утешении в связи с нашим поражением воспоминаниями о прежних победах.
А ещё были слова Ростопчина о том, что французских солдат нужно подстрекать к бою высокопарными словами, а немцев — логическими аргументами, чтобы показать им
что бежать опаснее, чем наступать, но что русских солдат нужно только сдерживать и не давать им продвигаться! Со всех сторон доносились новые и свежие истории об отдельных примерах героизма, проявленного нашими офицерами и солдатами при Аустерлице. Один спас знамя, другой убил пятерых французов, третий в одиночку зарядил пять пушек.
Берг, по словам тех, кто его не знал, был ранен в правую руку, но, взяв шпагу в левую, пошёл вперёд. О Болконском ничего не было сказано, и только те, кто его знал
глубоко сожалел о том, что умер таким молодым, оставив беременную жену
со своим эксцентричным отцом.





ГЛАВА III

Третьего марта все залы Английского клуба были заполнены
гулом разговоров, похожим на жужжание роящихся весной пчел.
Члены и гости клуба бродили туда-сюда, сидели, стояли, встречались и расходились.
Кто-то был в форме, кто-то в вечернем костюме, а кое-кто с напудренными волосами и в русских кафтанах.

Напудренные лакеи в ливреях, с башмаками с пряжками и в элегантных чулках
Они стояли у каждой двери, с тревогой наблюдая за каждым движением посетителей, чтобы предложить им свои услуги.  Большинство присутствующих были пожилыми, уважаемыми людьми с широкими, уверенными в себе лицами, толстыми пальцами, решительными жестами и голосами.  Гости и члены клуба сидели на своих привычных местах и собирались в привычные группы. Меньшая часть присутствующих
была случайными гостями — в основном молодые люди, среди которых были Денисов,
Ростов и Долохов, который теперь снова служил офицером в Семёновском полку. Лица этих молодых людей, особенно тех, кто был
На лицах военных было написано снисходительное уважение к старшим.
Казалось, они говорили старшему поколению: «Мы готовы уважать и почитать вас, но всё же помните, что будущее принадлежит нам».

 Несвицкий был там как старый член клуба. Пьер, который по настоянию жены отрастил волосы и перестал носить очки, ходил по комнатам, одетый по моде, но с грустным и унылым видом. Здесь,
как и везде, его окружала атмосфера подобострастия перед его богатством, и, привыкнув командовать этими людьми, он
относился к ним с рассеянным презрением.

 По возрасту он должен был принадлежать к молодёжи, но по богатству и связям он принадлежал к группам пожилых и уважаемых гостей, и
поэтому он переходил из одной группы в другую. Некоторые из самых важных стариков
были центром групп, к которым даже незнакомцы подходили с уважением,
чтобы послушать голоса известных людей. Самые большие круги образовались вокруг
графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин описывал, как русские были застигнуты врасплох наступающими австрийцами и были вынуждены прокладывать себе путь штыками.

Валуев по секрету сообщил, что Уварова отправили из Петербурга, чтобы узнать, что Москва думает об Аустерлице.

 В третьем кругу Нарышкин рассказывал о заседании австрийского военного совета, на котором Суворов кукарекал, как петух, в ответ на чепуху, которую несли австрийские генералы. Шиншин, стоявший неподалёку, попытался пошутить, сказав, что Кутузов, очевидно, не научился у Суворова даже такому простому делу, как кукареканье.
Но старшие по званию сурово взглянули на шутника, и он замолчал.
чувствовал, что в этом месте и в этот день было неприлично так говорить о Кутузове.


Граф Илья Ростов, торопливый и озабоченный, ходил в мягких сапогах
между столовой и гостиной, торопливо здороваясь с важными и неважными
гостями, со всеми, кого он знал, как будто они были все равны, и
время от времени натыкаясь глазами на своего прекрасного,
хорошо сложенного сына, останавливался и радостно подмигивал ему. Молодой Ростов
стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился и которого очень ценил. Старый граф подошёл к ним и пожал Долохову руку.

«Пожалуйста, приезжай к нам... ты же знаешь, мой храбрый мальчик... мы вместе были там...
оба играли роль героя... Ах, Василий Игнатьич...
 Как поживаешь, старина?» — сказал он, поворачиваясь к проходившему мимо старику.
Но не успел он закончить приветствие, как все зашевелились, и вбежавший лакей с испуганным лицом объявил:
 «Он приехал!»

Зазвенели колокольчики, стюарды бросились вперёд, и — словно рожь, перемешанная в лопате, — гости, разбросанные по разным комнатам, собрались вместе и столпились в большой гостиной у двери в бальный зал.

Багратион появился в дверях передней без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил швейцару.
 На голове у него не было ни бараньего околыша, ни заряженного кнута
через плечо, как в тот раз, когда Ростов видел его накануне Аустерлицкого сражения, но он был одет в новую узкую форму с русскими и иностранными  орденами и Георгием на левой стороне груди. Очевидно, перед ужином он подстриг волосы и усы,
что изменило его внешность в худшую сторону.  В нём было что-то наивное
В его поведении чувствовалось праздничное настроение, которое в сочетании с его твёрдыми и мужественными чертами лица придавало ему довольно комичный вид. Беклешов и Фёдор
Уваров, приехавшие вместе с ним, остановились в дверях, чтобы дать ему, как почетному гостю, возможность войти первым. Багратион смутился, не желая пользоваться их любезностью, и это привело к некоторой задержке у дверей, но в конце концов он всё же вошёл первым. Он робко и неуклюже ступал по паркетному полу приёмной, не зная, что делать с руками. Он больше привык ходить по вспаханному полю
Он мог бы выйти на поле боя под огнём, как он сделал это во главе Курского полка при
Шён Граберне — и ему было бы легче. Члены комитета встретили его у первой двери и, выразив свою радость по поводу столь высокого гостя, как бы завладели им, не дожидаясь ответа, окружили его и повели в гостиную. Сначала было невозможно войти в гостиную из-за толпы членов клуба и гостей, которые толкались и пытались через чужие плечи рассмотреть Багратиона, как будто он был каким-то редким
животное. Граф Илья Ростов, смеясь и повторяя: «Дорогу, дорогу, голубчик! Дорогу, дорогу!» — энергичнее всех проталкивался сквозь толпу, вёл гостей в гостиную и усаживал их на средний диван. Важные персоны, самые уважаемые члены клуба, окружили вновь прибывших. Граф Илья, снова протиснувшись сквозь толпу, вышел из гостиной и через минуту вернулся с другим членом комитета, который нёс большой серебряный поднос.
Он подал его князю Багратиону. На подносе лежали стихи
сочинено и напечатано в честь героя. Багратион, увидев поднос, в смятении огляделся по сторонам, словно ища помощи. Но все взоры были прикованы к нему. Чувствуя себя во власти толпы, он решительно взял поднос обеими руками и сурово и укоризненно посмотрел на графа, который его преподнёс. Кто-то услужливо забрал блюдо у Багратиона (иначе он, похоже,
продержал бы его до вечера и пошёл бы с ним ужинать) и обратил его
внимание на стихи.

«Ну, тогда я их прочту!» — как будто сказал Багратион и,
уставив усталые глаза в бумагу, начал читать их с сосредоточенным и
серьезным выражением лица. Но автор сам взял стихи и начал
читать их вслух. Багратион склонил голову и слушал:

 Прославь тогда царствование Александра
 И на троне наш щит Тита.
 Будь ты грозным врагом, добросердечным, как человек.,
 Риф дома, Цезарь в поле!
 Даже удачливый Наполеон
 Теперь знает по опыту, Багратион,
 Что не стоит связываться с геркулесовскими русскими...

 Но не успел он закончить чтение, как громогласный мажордом объявил:
что ужин готов! Дверь открылась, и из столовой донеслись
звучные аккорды полонеза:

 Пробудись, победный гром,
Торжествуйте, доблестные русские, теперь!...

 и граф Ростов, сердито взглянув на автора, который продолжал читать
свои стихи, поклонился Багратиону. Все встали, чувствуя, что
ужин важнее стихов, и Багратион, снова опередив всех,
пошёл в столовую. Он сидел на почётном месте между двумя Александрами — Беклешовым и Нарышкиным, что было явным намёком на имя государя. Триста человек заняли свои
Места в столовой были распределены в соответствии с рангом и значимостью гостей: чем важнее был гость, тем ближе он садился к почетному гостю, так же естественно, как вода течет глубже там, где земля ниже.

 Перед ужином граф Илья Ростов представил своего сына Багратиону,
который узнал его и сказал ему несколько слов, бессвязных и неуклюжих,
как и все слова, которые он произнес в тот день, а граф Илья радостно и гордо оглядывался по сторонам, пока Багратион разговаривал с его сыном.

Николай Ростов с Денисовым и его новым знакомым Долоховым сидели почти в середине стола. Напротив них сидел Пьер, рядом с князем
Несвицкий. Граф Илья Ростов с другими членами комитета
сидел напротив Багратиона и, как само воплощение московского
гостеприимства, оказывал князю знаки внимания.

Его усилия не пропали даром. Обед, как постный, так и скоромный, был великолепен, но он не мог чувствовать себя вполне непринуждённо до конца трапезы. Он подмигнул дворецкому, прошептал указания лакеям и стал с некоторым волнением ждать каждого нового блюда. Всё было превосходно. Когда подали второе блюдо — гигантскую стерлядь (при виде которой Илья Ростов покраснел от смутного удовольствия), лакеи
начал выскакивать coподаем и наполняем бокалы шампанским. После рыбы,
которая произвела определенную сенсацию, граф обменялся взглядами с
другими членами комитета. “Там будет много тостов, пора
начну”, - прошептал он и, взяв свой стакан, он встал. Все
молчат, ждут, что он скажет.

“За здоровье нашего Государя Императора!” - кричал он, и в
же момент, когда его ласково глаза стали влажными от слез радости и восторга.
Оркестр тут же заиграл «Радостный гром завоевания
пробуждает...» Все встали и закричали «Ура!» Багратион тоже встал и
Он прокричал «Ура!» тем же голосом, каким кричал на поле при Шён Граберне. Восторженный голос молодого Ростова
был слышен над голосами трёхсот человек. Он чуть не плакал. «За здоровье государя императора! — проревел он. — Ура!»
И, залпом выпив свой бокал, он швырнул его на пол. Многие последовали его примеру, и громкие крики продолжались ещё долго. Когда голоса стихли, лакеи убрали разбитое стекло, и все снова сели, улыбаясь из-за поднятого ими шума и перебрасываясь фразами.
замечания. Старый граф снова встал, взглянул на записку, лежавшую рядом с
его тарелкой, и предложил тост: “За здоровье героя нашей
последний поход, князь Петр Иванович Багратион!” - и снова его голубые
глаза увлажнились. “Ура!” - снова закричали триста голосов,
но вместо оркестра хор запел кантату, сочиненную Полем
Iv;novich Kut;zov:

 Русские! Включить все барьеры!
 Мужество — залог победы;
 Разве мы не Багратион?
 Он ставит врагов на колени... и т. д.

 Как только песня закончилась, прозвучали ещё несколько тостов
и граф Илья Ростов всё больше воодушевлялся, всё больше бокалов разбивалось, и крики становились всё громче. Они пили за Беклешёва,
Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за комитет,
за всех членов клуба и за всех гостей клуба, и наконец за
графа Илью Ростова отдельно, как за устроителя банкета. При этом тосте граф достал платок и, закрыв лицо, заплакал навзрыд.






Глава IV
 Пьер сидел напротив Долохова и Николая Ростова. Как обычно, он много ел и пил, и делал это с удовольствием. Но те, кто знал его близко, замечали, что
В тот день с ним произошла какая-то большая перемена. Он молчал весь ужин и оглядывался по сторонам, моргая и хмурясь, или, устремив взгляд в одну точку и с совершенно отсутствующим видом потирая переносицу, продолжал что-то бормотать себе под нос. Его лицо было подавленным и мрачным. Казалось, он ничего не видел и не слышал из того, что происходило вокруг него, и был поглощён какой-то гнетущей и неразрешимой проблемой.

Неразрешённая проблема, которая мучила его, была вызвана намёками княгини, его кузины, на связь Долохова с его женой.
А также анонимным письмом, которое он получил в то утро.
в подлой шутливой манере, свойственной анонимным письмам, говорилось, что он плохо видит сквозь очки, но что связь его жены с Долоховым не была секретом ни для кого, кроме него самого. Пьер совершенно не поверил ни намекам княгини, ни письму, но теперь боялся даже взглянуть на Долохова, сидевшего напротив него. Каждый раз, когда он встречался взглядом с красивыми наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как в душе его поднимается что-то ужасное и чудовищное, и быстро отворачивался. Он невольно вспомнил прошлое своей жены и её отношения с
Долохов, Пьер ясно видел, что то, что было сказано в письме, могло быть правдой или, по крайней мере, могло показаться правдой, если бы не касалось его жены.
 Он невольно вспомнил, как Долохов, полностью восстановивший своё прежнее положение после кампании, вернулся в Петербург и пришёл к нему. Воспользовавшись дружескими отношениями с Пьером, Долохов пришёл прямо к нему домой, и Пьер приютил его и одолжил ему денег. Пьер вспомнил, как Элен с улыбкой
выразила неодобрение по поводу того, что Долохов живёт в их доме, и как
Долохов цинично расхваливал ему красоту своей жены и с тех пор, как они приехали в Москву, не расставался с ними ни на день.

 «Да, он очень хорош собой, — думал Пьер, — и я его знаю. Ему было бы особенно приятно опозорить меня и выставить на посмешище только потому, что я хлопотал за него, дружил с ним и помогал ему. Я знаю и понимаю, какая острота добавила бы пикантности удовольствию от моего обмана, если бы это было правдой. Да, если бы это было правдой,
но я не верю в это. Я не имею права и не могу в это верить».
Он вспомнил выражение лица Долохова в моменты его жестокости, когда он привязывал полицейского к медведю и бросал их в воду, или когда он без всякой причины вызывал человека на дуэль, или когда он стрелял из пистолета в лошадь почтальона. Такое выражение часто появлялось на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он злодей, — подумал Пьер, — для него нет ничего лучше, как убить человека». Ему, должно быть, кажется, что все его боятся, и это его радует.
Он, должно быть, думает, что я тоже его боюсь — и на самом деле я его боюсь
«Он», — подумал он и снова почувствовал, как в душе его поднимается что-то ужасное и чудовищное. Долохов, Денисов и Ростов теперь сидели
напротив Пьера и казались очень веселыми. Ростов весело
разговаривал с двумя своими друзьями, один из которых был лихой гусар, а другой — известный дуэлянт и повеса, и то и дело иронически поглядывал на
Пьер, чья озабоченная, рассеянная и массивная фигура была очень заметна за ужином. Ростов враждебно посмотрел на Пьера,
во-первых, потому что Пьер показался его гусарскому взору богатым штатским,
муж красавицы, а одним словом — старухи; и во-вторых, потому что
Пьер в рассеянности своей не узнал
Ростова и не ответил на его приветствие. Когда провозгласили здоровье государя, Пьер, задумавшись, не встал и не поднял своего
бокала.

«Что ты?» — крикнул Ростов, глядя на него в бешенстве. — Разве ты не слышишь, что это за здоровье Его Величества Императора?


 Пьер вздохнул, покорно встал, осушил свой бокал и, подождав, пока все снова сядут, с доброй улыбкой обратился к Ростову.

— Да я вас не узнал! — сказал он. Но Ростов был занят другим: он кричал «Ура!»

 — Отчего бы тебе не возобновить знакомство? — сказал Долохов Ростову.

 — Чорт с ним, с дураком! — сказал Ростов.

 — Надо же поладить с мужьями хорошеньких женщин, — сказал Денисов.

Пьер не расслышал, о чём они говорили, но понял, что речь шла о нём. Он покраснел и отвернулся.

 — Ну, теперь за здоровье красивых женщин! — сказал Долохов и с серьёзным выражением лица, но с улыбкой в уголках губ повернулся к Пьеру с бокалом.

— За здоровье прекрасных женщин, Питеркин, — и их любовников! — добавил он.

 Пьер, опустив глаза, выпил из своего бокала, не глядя на
Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший листовки с кантатой Кутузова, положил одну перед Пьером как перед одним из главных гостей. Он уже собирался взять её, когда Долохов, перегнувшись через стол, выхватил её у него из рук и начал читать. Пьер посмотрел на Долохова, и его взгляд упал.
Что-то ужасное и чудовищное, мучившее его весь ужин, поднялось и овладело им.
Он перегнулся всем своим массивным телом через стол.

«Как ты смеешь брать это?» — закричал он.

Услышав этот крик и увидев, кому он адресован, Несвицкий и сосед справа от него в тревоге обернулись к Безухову.

«Не надо! Не надо! Что ты делаешь?» — прошептали их испуганные голоса.

Долохов посмотрел на Пьера ясным, весёлым, жестоким взглядом, и на его лице появилась та самая улыбка, которая как будто говорила: «А! Вот это мне нравится!»

 «Не получишь!» — сказал он отчётливо.

 Бледный, с дрожащими губами, Пьер выхватил у него экземпляр.

 «Ты... ты... мерзавец! Я тебя вызываю!» — вскрикнул он и,
отодвинув стул, он встал из-за стола.

В ту же секунду, как он это сделал и произнес эти слова, Пьер почувствовал,
что вопрос о виновности его жены, который мучил его весь день,
наконец получил несомненный утвердительный ответ.
Он возненавидел ее и навсегда расстался с ней. Несмотря на просьбу Денисова не вмешиваться в это дело, Ростов согласился
Долохов был секундантом Безухова, и после обеда он обсуждал с Несвицким, секундантом Безухова, условия дуэли. Пьер отправился домой, но
Ростов с Долоховым и Денисовым допоздна засиделись в клубе.
слушая цыган и других певцов.

«Ну, до завтра в Сокольниках», — сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.

«А ты совсем спокоен?» спросил Ростов.

Долохов помолчал.

«Ну, видишь ли, я тебе в двух словах открою весь секрет дуэли. Если вы собираетесь драться на дуэли, составляете завещание и пишете
нежные письма родителям, а также думаете, что вас могут
убить, то вы глупец и вам конец. Но отправляйтесь на дуэль с твёрдым
намерением убить своего противника как можно быстрее и надёжнее, и
тогда всё будет хорошо, как говорил мне наш охотник на медведей в Костроме. «Все боятся медведей, — говорит он, — но когда ты их видишь, весь твой страх улетучивается, и ты думаешь только о том, чтобы не дать ему уйти!»
 Вот так и со мной. До завтра, мой дорогой. *

 * До завтра, мой дорогой.

На следующий день в восемь утра Пьер и Несвицкий поехали в
Сокольницкий лес и встретили там Долохова, Денисова и Ростова.
 Пьер выглядел так, будто был занят какими-то мыслями, не
имевшими отношения к делу. Его измождённое лицо было жёлтым.
Он, очевидно, не спал всю ночь. Он рассеянно огляделся и прищурился, словно ослепленный солнцем. Он был полностью поглощен двумя мыслями: о виновности своей жены, в которой он после бессонной ночи не сомневался ни на секунду, и о невиновности Долохова, у которого не было причин беречь честь человека, который для него ничего не значил... «Я бы, наверное, поступил так же на его месте», — подумал Пьер. «Я даже уверен, что должен был поступить так же.
Тогда зачем эта дуэль, это убийство? Либо я убью его, либо он убьёт меня»
«Он ударит меня по голове, или локтем, или коленом. Разве я не могу уйти отсюда, сбежать, где-нибудь спрятаться?» — проносилось у него в голове. Но как раз в те моменты, когда ему в голову приходили такие мысли, он спрашивал особенно спокойным и рассеянным тоном, внушавшим уважение окружающим: «Это надолго? Всё готово?»

Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, чтобы обозначить барьеры, а пистолеты заряжены, Несвицкий подошёл к Пьеру.

 «Я не должен исполнять свой долг, граф, — сказал он робким голосом, — и не должен оправдывать ваше доверие и оказанную вам честь»
Прости меня за то, что я выбрал тебя своим секундантом, если в этот важный, очень важный момент я не сказал тебе всей правды. Я думаю, что для этого дела или для того, чтобы пролить из-за него кровь, нет достаточных оснований...
Ты был не прав, не совсем прав, ты был импульсивен...»

«О да, это ужасно глупо», — сказал Пьер.

— Тогда позвольте мне выразить ваше сожаление, и я уверен, что ваш противник примет его, — сказал Несвицкий (который, как и все остальные участники этой истории, и как все в подобных случаях, ещё не верил, что дело дошло до настоящей дуэли). — Знаете, граф, это гораздо
более благородно признать свою ошибку, чем допустить, чтобы дело стало непоправимым.
Не было оскорбления ни с той, ни с другой стороны. Позвольте мне передать....
”Нет!"............".

“Нет! О чем тут говорить? ” сказал Пьер. “ Все равно.
- Все равно.... Все готово? - спросил он. “Только скажи мне, куда идти
и где стрелять”, - сказал он с неестественно мягкой улыбкой.

Он взял пистолет в руку и начал расспрашивать о том, как работает спусковой крючок.
Он никогда раньше не держал в руках пистолет, но не хотел в этом признаваться.

 «О да, я знаю, я просто забыл», — сказал он.

«Никаких извинений, никаких», — сказал Долохов Денисову (который, со своей стороны, пытался помириться с ним), и тоже пошёл к назначенному месту.


Место, выбранное для дуэли, находилось примерно в восьмидесяти шагах от дороги, где были оставлены сани, на небольшой поляне в сосновом лесу, покрытой тающим снегом. За последние несколько дней мороз начал отступать. Противники стояли на расстоянии сорока шагов друг от друга на дальнем краю поляны. Секунды, отсчитывающие шаги, оставляли следы на глубоком мокром снегу между тем местом, где они стояли, и
Сабли Несвицкого и Долохова, которые были воткнуты в землю
на расстоянии десяти шагов друг от друга, чтобы обозначить барьер. Таял туман;
на расстоянии сорока шагов ничего не было видно. В течение трех минут все было готово.
но они все еще медлили, и все молчали.





ГЛАВА V

“ Ну, начинайте! ” сказал Долохов.

— Хорошо, — сказал Пьер, всё так же улыбаясь. В воздухе повисло чувство страха. Было очевидно, что дело, начатое так легкомысленно,
уже не могло быть предотвращено и шло своим чередом независимо от
воли людей.

 Денисов первым подошёл к барьеру и объявил: «Как
Адвокаты договорились о примирении, пожалуйста, продолжайте. Возьмите свои пистолеты и по команде «два» начинайте наступать.

 «О-дин! Д-ва! Два!» — сердито крикнул он и отошёл в сторону.

 Бойцы продвигались по протоптанным следам, всё ближе и ближе подходя друг к другу и начиная различать друг друга в тумане. Они имели право стрелять, когда им заблагорассудится, по мере приближения к барьеру. Долохов
медленно шёл, не поднимая пистолета, пристально глядя своими
яркими, сверкающими голубыми глазами в лицо противника. На его
губах играла обычная улыбка.

«Значит, я могу стрелять, когда захочу!» — сказал Пьер и на счёт «три» быстро пошёл вперёд, сойдя с протоптанной дорожки и провалившись по пояс в снег. Он держал пистолет в правой руке на расстоянии вытянутой руки, явно боясь застрелиться. Левую руку он осторожно отвёл назад, потому что хотел поддержать ею правую руку, но знал, что делать этого нельзя. Пройдя шесть шагов и
сойдя с тропинки в снег, Пьер опустил глаза.
Затем он быстро взглянул на Долохова и, загнув палец, как делал всегда,
Показался, выстрелил. Пьер, не ожидавший такого громкого звука, вздрогнул, а затем, улыбнувшись своим ощущениям, замер на месте.
Дым, сгустившийся из-за тумана, на мгновение помешал ему что-либо разглядеть, но второго выстрела, которого он ожидал, не последовало.
Он услышал только торопливые шаги Долохова, и его фигура показалась из дыма. Он прижимал одну руку к левому боку, в то время как
другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледным. Ростов подбежал
к нему и что-то сказал.

“ Не-е-ет! ” пробормотал Долохов сквозь зубы. “ Нет, это не
конец. И, сделав несколько неуверенных шагов прямо к
сабле, он опустился на снег рядом с ней. Его левая рука была в крови; он вытер ее
о куртку и оперся на нее. Его хмурое лицо было
бледным и дрожало.

“ Прошу... ” начал Долохов, но сначала не мог выговорить
слово.

“ Прошу, ” с усилием выговорил он.

Пьер, с трудом сдерживая рыдания, побежал к Долохову и уже собирался перебежать пространство между барьерами, когда Долохов крикнул:

 «К своему барьеру!» — и Пьер, поняв, что это значит, остановился.
его сабля. Их разделяло всего десять шагов. Долохов опустил голову в снег, жадно откусил его, снова поднял голову,
приподнялся, подтянул ноги и сел, стараясь найти устойчивое положение. Он сосал и глотал холодный снег, его губы дрожали, но глаза, всё ещё улыбавшиеся, блестели от напряжения и досады, пока он собирал оставшиеся силы. Он поднял пистолет и прицелился.

«В сторону! «Прикройся пистолетом!» — воскликнул Несвицкий.

«Прикройся!» — крикнул даже Денисов своему противнику.

Пьер с кроткой улыбкой жалости и раскаяния обхватил руками и ногами
беспомощно раскинув руки, стоял, упираясь широкой грудью прямо в
Долохова, и печально смотрел на него. Денисов, Ростов и
Несвицкий закрыли глаза. В ту же секунду они услышали выстрел
и сердитый крик Долохова.

«Промах!» — крикнул Долохов и беспомощно упал лицом
на снег.

Пьер схватился за виски и, повернувшись, пошел в лес.
топая по глубокому снегу и бормоча бессвязные слова.:

“Безумие... безумие! Смерть... ложь... ” повторил он, сморщив лицо.

Несвицкий остановил его и отвел домой.

Ростов и Денисов уехали с раненым Долоховым.

 Тот лежал в санях с закрытыми глазами и не отвечал ни слова на обращённые к нему вопросы. Но при въезде в Москву он
внезапно очнулся и, с усилием подняв голову, взял Ростова,
сидевшего рядом с ним, за руку. Ростова поразило совершенно
изменившееся и неожиданно восторженное и нежное выражение
лица Долохова.

«Ну? Как ты себя чувствуешь?» — спросил он.

«Плохо! Но дело не в этом, друг мой, — сказал Долохов, задыхаясь. — Где мы? В Москве, я знаю. Мне всё равно,
но я убил ее, убил... Она этого не переживет! Она не выживет....
”Кто?" - спросил Ростов.

“Моя мать!” - воскликнул он. - "Кто?" - спросил Ростов.

“Моя мать! Моя мама, мой ангел, моя обожаемая мама-ангел”, - и
Долохов пожал Ростову руку и разрыдался.

Когда он немного успокоился, то объяснил Ростову, что живёт с матерью, которая не переживёт, если увидит его умирающим.
Он умолял Ростова пойти и подготовить её.

Ростов пошёл, чтобы сделать то, о чём его просили, и, к своему великому удивлению, узнал, что Долохов, дебошир и забияка, живёт в Москве
с престарелой матерью и горбатой сестрой и был самым любящим из сыновей и братьев.






Глава VI
В последнее время Пьер редко видел жену одну. И в Петербурге, и в
Москве их дом всегда был полон гостей. В ночь после дуэли он не пошёл в свою спальню, а, как часто делал, остался в комнате отца, в той огромной комнате, где умер граф Безухов.

Он лёг на диван, намереваясь заснуть и забыть всё, что с ним произошло, но не смог. Внутри него внезапно поднялась такая буря чувств, мыслей и воспоминаний, что он не мог уснуть
Он не мог ни уснуть, ни даже оставаться на одном месте, ему приходилось вскакивать и мерить комнату быстрыми шагами. Теперь ему казалось, что он видит её такой, какой она была в первые дни их брака, с обнажёнными плечами и томным, страстным выражением лица.
А потом он тут же увидел рядом с ней красивое, дерзкое, жёсткое и насмешливое лицо Долохова, каким оно было на банкете, а потом то же самое лицо, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он, шатаясь, опустился на снег.

 «Что случилось?» — спросил он себя. «Я убил её любовника,
да, убил любовника своей жены. Да, так и было! И почему? Как я до этого докатился
«Зачем ты это сделал?» — «Потому что ты на ней женился», — ответил внутренний голос.

 «Но в чём я был виноват?» — спросил он. «В том, что женился на ней, не любя её; в том, что обманул себя и её». И он живо вспомнил тот момент после ужина у князя Василия, когда он произнёс те слова, которые ему было так трудно выговорить: «Я люблю тебя». «Всё это из-за этого! Я уже тогда это чувствовал», — подумал он. «Тогда я почувствовал, что
это не так, что я не имел права так поступать. И так оно и вышло».

 Он вспомнил свой медовый месяц и покраснел от нахлынувших воспоминаний.
 Особенно ярким, унизительным и постыдным было воспоминание о
как однажды, вскоре после женитьбы, он вышел из спальни в свой кабинет незадолго до полудня в шёлковом халате и увидел там своего старшего камердинера, который, почтительно поклонившись, посмотрел ему в лицо, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая уважительное понимание счастья своего господина.

«Но как часто я гордился ею, гордился её величественной красотой и светским тактом, — думал он, — гордился своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился её неприступностью и красотой. »
вот чем я гордился! Тогда я подумал, что не понимаю её.
Как часто, размышляя о её характере, я говорил себе, что
я виноват в том, что не понимаю её, не понимаю этого
постоянного самообладания, самодовольства и отсутствия каких-либо интересов или желаний,
и вся тайна заключается в ужасной правде: она развратная женщина.
Теперь, когда я произнёс это ужасное слово, всё стало ясно.

«Анатоль приходил к ней занимать денег и целовал её обнажённые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла себя целовать
Она поцеловала его. Отец в шутку попытался вызвать у неё ревность, и она ответила со спокойной улыбкой, что не настолько глупа, чтобы ревновать: «Пусть делает, что хочет», — говорила она обо мне. Однажды я спросил её, не чувствует ли она каких-нибудь признаков беременности. Она презрительно рассмеялась и сказала, что не настолько глупа, чтобы хотеть детей, и что от меня она детей иметь не собирается.

Затем он вспомнил о грубости и прямолинейности её мыслей и о вульгарности выражений, которые были ей свойственны, хотя она и воспитывалась в самых аристократических кругах.

«Я не такая дура... Просто примерь... Allez-vous promener» * — говорила она. Часто видя, с каким успехом она обхаживает молодых и пожилых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, почему он её не любит.

 * «Убирайся отсюда».


 «Да, я никогда её не любил, — сказал он себе. — Я знал, что она развратная женщина, — повторил он, — но не смел признаться в этом самому себе.
А теперь Долохов сидит на снегу с натянутой улыбкой и, возможно, умирает, а я испытываю угрызения совести и притворную браваду!»

 Пьер был одним из тех людей, которые, несмотря на внешнюю невозмутимость,
это называется слабохарактерностью, не ищи доверенного лица в своих бедах. Он
переваривал свои страдания в одиночестве.

“Это все, во всем виновата она, - сказал он себе; - но что из этого?
Почему я связал себя с ней? Почему я сказал ей ‘Моя любовь’*,
что было ложью, и хуже, чем ложь? Я виноват и должен терпеть...
что? Оскорбление моего имени? Несчастье на всю жизнь? О, это
ерунда, — подумал он. — Поношение моего имени и чести — вот и всё, что
кроме меня самого.

 * Я люблю тебя.

 «Людовика XVI казнили, потому что говорили, что он бесчестный и
«Преступник, — пришло Пьеру в голову, — и с их точки зрения они были правы, как и те, кто канонизировал его и принял мученическую смерть ради него. Затем Робеспьера обезглавили за то, что он был деспотом. Кто прав, а кто виноват? Никто! Но если ты жив — живи: завтра ты умрёшь, как я мог бы умереть час назад.
»И стоит ли мучить себя, когда у тебя есть лишь мгновение жизни по сравнению с вечностью?»


Но в тот момент, когда он вообразил, что успокоился благодаря этим размышлениям, она внезапно возникла в его сознании, как и в те моменты, когда он
Он самым решительным образом выразил ей свою неискреннюю любовь и почувствовал, как кровь прилила к его сердцу. Ему снова пришлось встать, пройтись, что-то разбить и порвать.  «Зачем я сказал ей: «Je vous aime»?» — повторял он про себя.  И когда он сказал это в десятый раз, ему вспомнились слова Мольера: «Mais que diable allait-il faire dans cette gal;re?» * и он начал смеяться над собой.

 * «Но что, чёрт возьми, он делал на этой галере?»


 Ночью он позвал своего камердинера и велел ему собрать вещи, чтобы отправиться в
Петербург. Он не мог представить, как теперь заговорит с ней. Он
решил уехать на следующий день и оставить ей письмо, в котором сообщит о своем
намерении расстаться с ней навсегда.

 На следующее утро, когда камердинер вошел в комнату с кофе, Пьер
спал на оттоманке с открытой книгой в руке.

 Он проснулся и некоторое время испуганно оглядывался,
не понимая, где находится.

«Графиня велела узнать, дома ли ваше превосходительство», — сказал камердинер.


Но прежде чем Пьер успел решить, какой ответ послать, графиня
она сама, в белом атласном халате, расшитом серебром, с
просто уложенными волосами (две огромные косы дважды обвивали ее прелестную головку, как
диадема), вошла в комнату, спокойная и величественная, за исключением того, что не было
гневная морщинка на ее довольно выпуклом мраморном лбу. С ее
невозмутимым спокойствием она не начинает говорить в присутствии камердинера.
Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она подождала, пока
камердинер поставит кофейные принадлежности и выйдет из комнаты. Пьер робко посмотрел на неё поверх очков и съёжился, как заяц, окружённый гончими
которая прижимает уши и продолжает неподвижно стоять на четвереньках перед своими врагами, он попытался продолжить чтение. Но, чувствуя, что это бессмысленно и невозможно, он снова робко взглянул на неё. Она не села, а смотрела на него с презрительной улыбкой, ожидая, когда лакей уйдёт.


— Ну, что теперь? Чем ты там занимался, хотелось бы знать? — строго спросила она.


— Я? Что я сделал?.. — запинаясь, произнёс Пьер.

 — Значит, ты у нас герой, да? Ну же, из-за чего была эта дуэль?
 Что ты хотел доказать? Что? Я тебя спрашиваю.

Пьер тяжело повернулся на оттоманке и открыл рот, но не смог ничего сказать.


— Если ты не будешь отвечать, я скажу тебе... — продолжала Элен.
— Ты веришь всему, что тебе говорят.  Тебе сказали... — Элен рассмеялась, — что Долохов был моим любовником, — сказала она по-французски с грубой прямотой, произнося слово amant так же небрежно, как и любое другое, — и ты поверил! Ну и что ты доказал? Что доказывает эта дуэль? Что ты дурак, que vous ;tes un sot, но это и так все знали. К чему это приведёт? К тому, что я стану всеобщим посмешищем
на всю Москву, что все скажут, будто ты, пьяный и не понимающий, что творишь, без всякой причины вызвал на дуэль человека, которому завидуешь».
 Элен повысила голос и заговорила ещё более возбуждённо: «Человека, который во всех отношениях лучше тебя...»

 «Хм... Хм!..» — прорычал Пьер, хмурясь и не глядя на неё и не пошевелив ни единым мускулом.

 «И как ты мог подумать, что он мой любовник? Почему?» Потому что мне нравится
его общество? Если бы ты был умнее и приятнее, я бы предпочел
твое.

“ Не разговаривай со мной... Умоляю тебя, ” хрипло пробормотал Пьер.

«Почему я не должна говорить? Я могу говорить, как мне хочется, и я говорю тебе прямо, что мало у кого из жён таких мужей, как ты, не было бы любовников (des amants), но я этого не делала», — сказала она.

 Пьер хотел что-то сказать, посмотрел на неё взглядом, странного выражения которого она не поняла, и снова лёг. В этот момент он физически страдал, у него было тяжело на сердце, и он не мог дышать. Он знал, что должен что-то сделать, чтобы положить конец этим страданиям, но то, что он хотел сделать, было слишком ужасно.

— Нам лучше расстаться, — пробормотал он срывающимся голосом.

 — Расстаться? Хорошо, но только если ты дашь мне целое состояние, — сказала
Элен. — Расстаться! Ты меня этим не запугаешь!»

 Пьер вскочил с дивана и, пошатываясь, направился к ней.

— Я убью тебя! — закричал он и, схватив мраморную столешницу стола с невиданной ранее силой, сделал шаг в её сторону, размахивая плитой.


Лицо Элен исказилось от ужаса, она вскрикнула и отскочила в сторону.
В Пьере проявилась отцовская натура. Он почувствовал очарование и
восторг безумия. Он швырнул плиту, сломал ее и, набросившись
на нее с протянутыми руками, закричал: “Убирайся!” - таким
страшным голосом, что весь дом с ужасом услышал это. Бог знает, что
он сделал бы в тот момент у Элен не убежал из комнаты.


Неделю спустя Пьер передал своей жене полную власть управлять всеми своими поместьями
в Великой России, которые составляли большую часть его собственности, и уехал
в Петербург один.





Глава VII
Прошло два месяца с тех пор, как до Лысых гор дошли вести о битве при Аустерлице и гибели принца Андрея, и, несмотря на
Несмотря на письма, отправленные через посольство, и все проведенные поиски, его тело так и не было найдено, и его не было в списке военнопленных. Хуже всего для его родственников было то, что все еще оставалась вероятность того, что его подобрали на поле боя местные жители и что сейчас он лежит, выздоравливает или умирает, один среди незнакомцев и не может сообщить о себе. Газеты, из которых старый князь впервые узнал о поражении при Аустерлице, как обычно, сообщали очень кратко и туманно, что после блестящих сражений русские
им пришлось отступить, и они сделали это в полном порядке.
Из этого официального донесения старый князь понял, что наша армия потерпела поражение.
Через неделю после публикации в газете сообщения о битве при Аустерлице
пришло письмо от Кутузова, в котором он сообщал князю о судьбе его сына.

«Ваш сын, — писал Кутузов, — пал на моих глазах со знаменем в руке, во главе полка — пал как герой, достойный своего отца и своей родины. К великому сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно, жив он или нет. Я утешаю
Я и вы надеемся, что ваш сын жив, потому что в противном случае
его бы упомянули среди офицеров, найденных на поле боя,
список которых был отправлен мне под белым флагом».

 Получив это известие поздно вечером, когда он был один в своём
кабинете, старый князь на следующее утро, как обычно, вышел на
прогулку, но не сказал ни слова своему управляющему, садовнику и
архитектору, и хотя выглядел очень мрачным, никому ничего не сказал.

Когда принцесса Мария пришла к нему в обычное время, он работал за токарным станком и, как обычно, не взглянул на неё.

— Ах, принцесса Мэри! — внезапно произнёс он неестественным голосом, бросив долото. (Колесо продолжало вращаться само по себе, и принцесса Мэри надолго запомнила предсмертный скрип этого колеса, который слился в её памяти с тем, что произошло дальше.)

Она подошла к нему, увидела его лицо, и что-то внутри неё надломилось. Её глаза потускнели. По выражению лица отца — не печальному и не подавленному, а злому и неестественно напряжённому — она поняла, что над ней нависла и вот-вот раздавит её какая-то ужасная беда, самая страшная в жизни, которую она ещё не испытала, непоправимая и
Непостижимо — смерть того, кого она любила.

«Отец! Андрей!» — сказала нескладная, неуклюжая княжна с таким неописуемым очарованием скорби и самозабвения, что отец не выдержал её взгляда и отвернулся, всхлипнув.

«Плохие вести! Его нет ни среди пленных, ни среди убитых!
Кутузов пишет...» — и он закричал так пронзительно, словно хотел этим криком прогнать княгиню... «Убит!»

 Княгиня не упала в обморок. Она и так была бледна, но, услышав эти слова, изменилась в лице, и в глазах её что-то блеснуло
прекрасные, сияющие глаза. Казалось, что радость — высшая радость, не зависящая от радостей и печалей этого мира, — переполнила её великое горе.
Она забыла обо всём, что боялась отца, подошла к нему, взяла его за руку и, притянув к себе, обняла за тонкую, жилистую шею.

«Отец, — сказала она, — не отворачивайся от меня, давай поплачем вместе».

«Негодяи! — Мерзавцы! — взвизгнул старик, отворачиваясь от неё. — Уничтожают армию, уничтожают людей! И зачем? Иди, иди и расскажи Лизе.

 Принцесса беспомощно опустилась в кресло рядом с отцом и
Она плакала. Теперь она видела своего брата таким, каким он был в тот момент, когда прощался с ней и с Лизой. Его взгляд был нежным и в то же время гордым. Она видела его нежным и весёлым, каким он был, когда надевал маленькую иконку. «Верил ли он?
 Раскаялся ли он в своём неверии? Был ли он сейчас там? Там, в царстве вечного покоя и блаженства?» — думала она.

— Отец, расскажи мне, как это случилось, — спросила она сквозь слёзы.

 — Иди! Иди! Погиб в бою, где лучшие из русских воинов и слава России были обречены на гибель. Иди, княжна Мария. Иди и расскажи Лизе. Я последую за тобой.

Когда принцесса Мэри вернулась от отца, маленькая принцесса сидела за работой и подняла глаза с тем любопытным выражением внутреннего, счастливого спокойствия, которое свойственно беременным женщинам. Было очевидно, что её взгляд направлен не на принцессу Мэри, а внутрь... в себя... на что-то радостное и таинственное, что происходило внутри неё.


— Мэри, — сказала она, отодвигая пяльцы и откидываясь на спинку кресла, — дай мне руку. Она взяла руку невестки и положила её себе на талию.

Её глаза выжидающе улыбались, пухлые губы приподнялись и остались в таком положении, выражая детское счастье.

Принцесса Мария опустилась перед ней на колени и спрятала лицо в складках платья невестки.


«Ну же, ну же! Ты чувствуешь? Мне так странно. И знаешь, Мария, я буду очень сильно его любить», — сказала Лиза, глядя на невестку сияющими и счастливыми глазами.


Принцесса Мария не могла поднять головы, она плакала.

«Что случилось, Мария?»

«Ничего... только мне грустно... грустно из-за Эндрю», — сказала она, вытирая слёзы о колено невестки.


В течение утра принцесса Мария несколько раз пыталась
Она готовила свою невестку и каждый раз начинала плакать. Маленькая принцесса была невнимательна, но эти слёзы, причину которых она не понимала, взволновали её. Она ничего не сказала, но беспокойно огляделась, словно что-то искала. Перед ужином старый принц, которого она всегда боялась, вошёл в её комнату с особенно беспокойным и злобным выражением лица и, не сказав ни слова, вышел. Она посмотрела на
Принцесса Мэри некоторое время сидела, задумавшись, с тем выражением сосредоточенности, которое бывает только у беременных женщин.
Внезапно она расплакалась.

— От Эндрю что-нибудь пришло? — спросила она.

 — Нет, ты же знаешь, ещё слишком рано для новостей.  Но мой отец беспокоится, и я боюсь.

 — Так ничего и нет?

 — Ничего, — ответила принцесса Мария, твёрдо глядя своими сияющими глазами на невестку.

Она решила ничего ей не говорить и убедила отца скрыть от неё эту ужасную новость до тех пор, пока она не родит, что должно было произойти в ближайшие дни.  Принцесса Мария и старый принц по-своему переживали и скрывали своё горе.  Старый принц не питал никаких надежд:
Он решил, что принц Андрей был убит, и, хотя он отправил чиновника в Австрию на поиски следов сына, он заказал в Москве памятник, который намеревался установить в своём саду в память о сыне, и всем говорил, что его сын был убит. Он старался не менять свой прежний образ жизни, но силы его покидали. Он меньше ходил, меньше ел, меньше спал и с каждым днём слабел. Княгиня Мария надеялась. Она молилась за брата, как за живого, и всегда ждала новостей о его возвращении.





 ГЛАВА VIII

— Дорогая, — сказала маленькая принцесса после завтрака утром 19 марта, и её пухлые губки по старой привычке приподнялись в улыбке.
Но поскольку с тех пор, как пришло ужасное известие, печаль сквозила в каждой улыбке, в каждом звуке каждого слова и даже в каждом шаге в этом доме, то и улыбка маленькой принцессы — под влиянием общего настроения, хотя она и не знала его причины, — была такой, что ещё больше напоминала о всеобщей скорби.

«Дорогая, боюсь, что утренний фрушти;к * — как его называет Фока, повар, — не пошёл мне на пользу».

 * Fr;hst;ck: завтрак.

“Что с тобой, моя дорогая? Ты выглядишь бледной. О, вы
очень бледны! ” испуганно сказала княжна Марья, подбегая своими мягкими,
тяжелыми шагами к невестке.

“Ваше превосходительство, не следует ли послать за Марьей Богдановной?” - спросила одна из служанок.
присутствовавшая при этом. (Мария Богдановна была акушеркой из соседнего города
, которая последние две недели находилась в Лысых горах.)

«О да, — согласилась принцесса Мария, — возможно, дело в этом. Я пойду.
Держись, мой ангел». Она поцеловала Лизу и уже собиралась выйти из комнаты.

«О нет, нет!» И помимо бледности и физических страданий
на личике маленькой княжны появилось выражение детского страха перед
неизбежной болью.

 — Нет, это просто несварение... Скажи, что это просто несварение, скажи так,
Мэри! Скажи... И маленькая княжна капризно заплакала, как
страдающий ребёнок, и даже с некоторой театральностью заломила
руки. Княжна Мэри выбежала из комнаты, чтобы позвать Мэри
Богдановну.

— Боже мой! Боже мой! О! — услышала она, выходя из комнаты.

 Повитуха уже шла ей навстречу, потирая свои маленькие пухлые белые ручки с невозмутимым видом.

— Марья Богдановна, кажется, началось! — сказала княжна Марья,
тревожно глядя на акушерку широко раскрытыми глазами.

 — Ну, слава богу, княжна, — сказала Марья Богдановна, не ускоряя шага.  — Вам, барышням, не следует об этом знать.
— Но как же так, доктор из Москвы ещё не приехал? — сказала княжна. (В соответствии с пожеланиями Лизы и князя Андрея они
вовремя послали в Москву за врачом и ждали его с минуты на минуту.)


«Ничего, княгиня, не волнуйтесь, — сказала Марья Богдановна.

— Мы прекрасно справимся и без врача».

Через пять минут княжна из своей комнаты слышал, как что-то тяжелое
осуществляется. Она выглянула. Мужчины рабы несли
большой кожаный диван из кабинета князя Андрея в спальню. На
их лицах было спокойное и торжественное выражение.

Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам в доме
время от времени приоткрывая дверь, когда кто-нибудь проходил мимо, и наблюдая
за тем, что происходило в коридоре. Несколько женщин, тихо проходивших в спальню и выходивших из неё, взглянули на принцессу и отвернулись. Она не осмелилась задать ни одного вопроса и снова закрыла дверь, а теперь сидела
Она опустилась в мягкое кресло, то беря в руки молитвенник, то преклоняя колени перед киотом. К своему удивлению и огорчению, она обнаружила, что молитвы не успокаивают её волнение. Внезапно дверь тихо отворилась, и на пороге появилась её старая няня, Прасковья Савишна, которая почти никогда не заходила в эту комнату, так как старый князь запретил ей это делать. На голове у неё была шаль.

«Я пришла немного посидеть с тобой, Маша, — сказала няня. — И вот я принесла свадебные свечи принца, чтобы зажечь их перед его святым, мой ангел», — сказала она со вздохом.

 «О, няня, я так рада!»

 «Бог милостив, птичка моя».

Няня зажгла позолоченные свечи перед иконами и села у двери с вязанием.
Княжна Марья взяла книгу и начала читать.
Только когда раздавались шаги или голоса, они смотрели друг на друга: княжна — с тревогой и вопросом, няня — с ободрением.
В доме царило то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. Но из-за суеверия, что чем меньше людей об этом знают, тем меньше страдает роженица, все старались делать вид, что ничего не знают. Никто не говорил об этом, кроме
обычные степенные и почтительные манеры, обычные в доме принца
общая тревога, смягчение сердца и
сознание того, что совершается нечто великое и таинственное
в этот момент дали о себе знать.

В большом зале для прислуги не было слышно смеха. В зале для слуг-мужчин
все сидели в ожидании, молчаливые и настороженные. В зале для прислуги на окраине
в кварталах горели факелы и свечи, и никто не спал. Старый князь, притопывая, расхаживал взад-вперёд по кабинету и посылал Тихона узнать у Марьи Богдановны, что нового. — Скажи только, что «
«Князь велел мне спросить, и я должен прийти и сообщить тебе её ответ».

«Передай князю, что роды начались», — сказала Мария Богдановна, многозначительно взглянув на посланника.

Тихон пошёл и передал князю.

«Очень хорошо!» — сказал князь, закрывая за ним дверь, и
после этого Тихон не услышал из кабинета ни единого звука.

Через некоторое время он вернулся в комнату, словно для того, чтобы задуть свечи, и, увидев, что принц лежит на диване, посмотрел на него, заметил его встревоженное лицо, покачал головой и, подойдя к нему, молча поцеловал его в лоб.
Он пожал плечами и вышел из комнаты, не задув свечей и не сказав, зачем приходил. Самая сокровенная тайна в мире продолжала оставаться тайной.
 Прошёл вечер, наступила ночь, и чувство тревоги и умиротворения перед лицом непостижимого не уменьшилось, а усилилось.
 Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима, кажется, хочет вернуться и с отчаянной яростью разбрасывает свои последние снега и бури.
По большой дороге была отправлена эстафета с лошадьми, чтобы встретить немецкого врача из Москвы, которого ждали с минуты на минуту, а также всадников с фонарями
Его отправили на перекрёсток, чтобы он повёл его по просёлочной дороге с её ухабами и покрытыми снегом лужами.

 Принцесса Мария давно отложила книгу: она сидела молча, устремив свой сияющий взгляд на морщинистое лицо няни (каждую морщинку которого она так хорошо знала), на выбившуюся из-под платка седую прядь и обвисшую кожу под подбородком.

Няня Савишна, с вязанием в руках, тихим голосом рассказывала, едва
слыша и понимая собственные слова, то, что она рассказывала уже сотни
раз: как покойная княгиня родила княжну Марию
в Кишинёве ей помогала только молдавская крестьянка, а не акушерка.

«Бог милостив, врачи никогда не нужны», — сказала она.

Внезапно порыв ветра с силой ударил в створку окна, с которого была снята двойная рама (по приказу принца в каждой комнате снимали по одной оконной раме, как только возвращались жаворонки).
Раза, сорвав неплотно закрытую задвижку, взметнула дамасцевую
занавеску и задула свечу холодным снежным сквозняком.
 Принцесса Мария вздрогнула; её няня отложила чулок, который вязала.
с вязанием подошла к окну и, высунувшись, попыталась открыть
створку. Холодный ветер трепал концы ее косынки и выбившиеся
пряди седых волос.

“Принцесса, моя дорогая, там кто-то ехал вверх по проспекту!” она
сказал, держа форточку и не закрывать ее. “С фонарями. Большинство
скорее всего, доктор”.

“ Боже мой! слава Богу! ” сказала княжна Марья. «Я должна пойти и встретить его, он не знает русского».

 Княгиня Мария накинула шаль на голову и побежала навстречу гостю.
 Проходя через переднюю, она увидела в окне карету
с фонарями, стоявшими у входа. Она вышла на лестницу. На
столбе перил стояла сальная свеча, которая оплывала на сквозняке. На
лестничной площадке внизу стоял испуганный лакей Филип и держал в руках
еще одну свечу. Еще ниже, за поворотом лестницы,
слышались чьи-то шаги в толстых валенках, и голос, который
показался княжне Марье знакомым, что-то говорил.

“Слава Богу!” - сказал голос. “А отец?”

“Лег спать”, - ответил голос Демьяна, домоправителя, который
был внизу.

Затем голос сказал что-то ещё, Демьян ответил, и шаги в валеных сапогах зазвучали ближе к невидимому повороту лестницы.

 «Это Андрей!» — подумала княжна Марья. «Нет, не может быть, это было бы слишком невероятно», — и в ту же секунду, как она это подумала, на площадке, где стоял лакей со свечой, появились лицо и фигура князя Андрея в меховом плаще, глубокий воротник которого был засыпан снегом. Да, это был он, бледный, худой, с изменившимся и странно смягчившимся, но взволнованным выражением лица. Он поднялся по лестнице и обнял сестру.

«Ты не получила моё письмо?» — спросил он и, не дожидаясь ответа — которого он всё равно бы не получил, потому что княжна не могла говорить, — развернулся, быстро поднялся по лестнице вместе с доктором, который вошёл в холл вслед за ним (они встретились на последней почтовой станции), и снова обнял сестру.

 «Какая странная судьба, Маша, дорогая!» Сняв плащ и валенки, он пошёл в комнату маленькой княжны.





ГЛАВА IX
Маленькая принцесса лежала, обложенная подушками, в белом чепчике на голове (боль только что отступила). Её чёрные волосы рассыпались по подушке
у нее воспалились и потные щеки, ее очаровательные розовые губы с его
пуховый губы были открыты и она улыбается радостно. Князь Андрей вошел
и остановился против нее в ногах дивана, на котором она лежала.
Ее блестящие глаза, полные детского страха и волнения, остановились
на нем, не меняя своего выражения. “Я вас всех люблю и
и никому дурного не делала, почему я должна так мучиться? Помоги мне!” ее взгляд
казалось, что сказать. Она увидела мужа, но не осознала всей важности его появления перед ней.
Принц Эндрю обошёл диван и поцеловал её в лоб.

— Моя дорогая! — сказал он, — он никогда раньше не называл её так.
 — Бог милостив...

 Она посмотрела на него вопрошающим взглядом, в котором читался детский упрёк.

 — Я ждала от тебя помощи, но не получила её, ни от кого не получила!
 — говорили её глаза.  Она не удивилась его приходу; она даже не поняла, что он пришёл.  Его приход не имел ничего общего с её страданиями или с их облегчением. Приступы начались снова, и Мария
Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.

Вошёл доктор. Князь Андрей вышел и, встретившись с княгиней Марией,
Он снова присоединился к ней. Они начали говорить шёпотом, но их разговор то и дело прерывался. Они ждали и прислушивались.

 «Иди, дорогой», — сказала принцесса Мария.

 Принц Эндрю снова пошёл к жене и сел ждать в соседней комнате. Из спальни вышла женщина с испуганным лицом и растерялась, увидев принца Эндрю. Он закрыл лицо руками и оставался в таком положении несколько минут. Из-за двери доносились жалобные, беспомощные, звериные стоны.
Принц Эндрю встал, подошёл к двери и попытался её открыть. Кто-то держал её закрытой.

“Ты не можешь войти! Вы не можете!” - сказал страшным голосом, от
внутри.

Он стал расхаживать по комнате. Крики прекратились, и еще пару секунд
пошли. И вдруг ужасный крик — это не мог быть ее крик, она
не могла так кричать — донесся из спальни. Князь Андрей подбежал к
двери; крик прекратился, и он услышал вопль младенца.

«Зачем они принесли сюда ребёнка?» — подумал принц Эндрю в первую секунду. «Ребёнок? Какой ребёнок...? Почему здесь ребёнок? Или ребёнок родился?»


Затем он вдруг осознал радостное значение этого плача; слёзы
Он задохнулся и, облокотившись на подоконник, заплакал, всхлипывая, как ребёнок.  Дверь открылась.  Доктор в закатанных рубашках, без сюртука, бледный, с дрожащей челюстью, вышел из комнаты.  Князь Андрей повернулся к нему, но доктор бросил на него растерянный взгляд и молча прошёл мимо.  Из комнаты выбежала женщина и, увидев князя Андрея, остановилась, нерешительно застыв на пороге. Он вошёл в комнату жены. Она лежала мёртвая, в той же позе, в которой он видел её пять минут назад.
Несмотря на застывший взгляд и бледность,
На её очаровательном детском личике с верхней губой, покрытой крошечными чёрными волосками, было то же выражение, что и на щеках.


 «Я всех вас люблю и никому не причинила зла; а что вы сделали со мной?» — говорило её очаровательное, жалкое, мёртвое лицо.


 В углу комнаты что-то красное и крошечное хрюкнуло и завизжало в дрожащих белых руках Марии Богдановны.


Два часа спустя принц Эндрю, ступая осторожно, вошёл в комнату отца.
 Старик уже всё знал. Он стоял у двери, и как только она открылась, его грубые старые руки сомкнулись, словно тиски
Он обнял сына за шею и, не говоря ни слова, заплакал, как ребёнок.


Три дня спустя маленькую принцессу похоронили, и принц Эндрю поднялся по ступенькам к гробу, чтобы поцеловать её на прощание.
И там, в гробу, было то же лицо, только с закрытыми глазами.
«Ах, что ты со мной сделал?» — казалось, говорило оно, и принц
Эндрю почувствовал, что в его душе что-то надломилось и что он виновен в грехе, который не может ни искупить, ни забыть. Он не мог плакать.
Старик тоже подошёл и поцеловал восковые маленькие ручки, которые спокойно лежали
Она положила руки крест-накрест на грудь, и ему тоже показалось, что её лицо говорит: «Ах, что ты со мной сделал и почему?» И при виде этого старик сердито отвернулся.



Прошло ещё пять дней, и тогда маленького князя Николая Андреевича крестили. Кормилица придерживала одеяло подбородком, пока
священник гусиным пером помазывал маленькие красные и сморщенные ступни и ладони мальчика.

 Его дедушка, который был его крёстным отцом, дрожа от страха уронить его,
обнёс младенца вокруг помятой жестяной купели и передал его
крёстной матери, принцессе Марии. Принц Эндрю сидел в другой комнате,
охваченный страхом, что ребёнок утонет в купели, и ждал окончания церемонии. Он радостно посмотрел на ребёнка, когда
медсестра поднесла его к нему, и одобрительно кивнул, когда она сказала ему, что воск с волосами ребёнка не утонул в купели, а всплыл.





 Глава X

Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и вместо разжалования в солдаты, как он ожидал, его назначили адъютантом к генерал-губернатору
Москва. В результате он не смог поехать за город вместе с остальными членами семьи, а всё лето провёл в Москве, выполняя свои новые обязанности. Долохов поправился, и Ростов очень сдружился с ним за время его выздоровления. Долохов лежал больной у своей матери, которая любила его страстно и нежно, и старая Марья Ивановна, которая полюбила Ростова за его дружбу с её Федей, часто говорила с ним о своём сыне.

«Да, граф, — сказала бы она, — он слишком благороден и чист душой для нашего нынешнего развращённого мира. Сейчас никто не любит добродетель; кажется, что...»
упрек для всех. А теперь скажите мне, граф, было ли это правильно, было ли это благородно со стороны Безухова? И Федя, с его благородной душой, любил его
и даже теперь никогда не говорит о нем дурного слова. Те проделки в Петербурге,
когда они подшутили над полицейским, разве они не были
сделаны ими вместе? И вот! Безухов вышел сухим из воды, в то время как Федя был вынужден нести все бремя на своих плечах. Представляете, через что ему пришлось пройти!
Да, его восстановили в должности, но как они могли этого не сделать?
Думаю, таких доблестных сынов отечества было немного
там же, что и он. А теперь эта дуэль! Неужели у этих людей нет ни чувств, ни чести? Зная, что он единственный сын, бросить ему вызов и стрелять так метко! Хорошо, что Бог сжалился над нами. И за что? У кого в наше время нет интриг? Почему, если он так ревновал, как я понимаю, ему следовало показать это раньше, но он позволял этому продолжаться месяцами.
А потом вызвать его на дуэль, рассчитывая, что Федя не будет драться, потому что должен ему денег! Какая низость! Какая подлость! Я знаю, ты понимаешь
 Федя, мой дорогой граф; поверь мне, именно за это я тебя так люблю. Немногие
люди понимают его. Он такой возвышенный, небесный души!”

Сам D;lokhov во время своего выздоровления говорил Rost;v в пути не
можно было бы ожидать от него.

“Я знаю, люди считают меня плохим человеком!” - сказал он. “Пусть они! Мне
наплевать на всех, кроме тех, кого я люблю; но тех, кого я люблю,
Я люблю их так, что отдал бы за них жизнь, а остальных я бы задушил, если бы они встали у меня на пути. У меня есть обожаемая, бесценная мать,
и два или три друга — ты среди них, — а что касается остальных, то они мне интересны лишь постольку, поскольку могут быть вредны или полезны. И большинство из них
они вредны, особенно женщины. Да, мой дорогой мальчик, — продолжил он, — я встречал любящих, благородных, возвышенных мужчин, но я ещё не встречал ни одной женщины — ни графини, ни кухарки, — которая не была бы продажной. Я ещё не встречал той божественной чистоты и преданности, которые я ищу в женщинах. Если бы я нашёл такую, я бы отдал за неё жизнь! Но эти!.. — и он презрительно махнул рукой. «И поверь мне, если я всё ещё дорожу своей жизнью, то
только потому, что всё ещё надеюсь встретить такое божественное существо, которое возродит, очистит и возвысит меня. Но ты этого не понимаешь».

— О да, я прекрасно понимаю, — ответил Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

 Осенью Ростовы вернулись в Москву.  В начале зимы  Денисов тоже вернулся и остался с ними.  Первая половина зимы 1806 года, которую Николай Ростов провёл в Москве, была одним из самых счастливых и весёлых периодов в его жизни и в жизни всей его семьи.  Николай привёл в дом своих родителей много молодых людей. Вера была хорошенькой девушкой лет двадцати; Соня — шестнадцатилетней девушкой, полной очарования распускающегося цветка; Наташа, полувзрослая, полуребёнок, была то по-детски забавной, то по-девичьи очаровательной.

В то время в доме Ростовых царила влюблённая
атмосфера, характерная для домов, где живут очень молодые и очень
очаровательные девушки. Каждый молодой человек, приходивший в дом, — видя эти впечатлительные, улыбающиеся юные лица (улыбающиеся, вероятно, собственному счастью), чувствуя вокруг себя оживлённую суету, слыша отрывистые звуки песен и музыки и бессвязную, но дружескую болтовню молодых девушек, готовых на всё и полных надежд, — испытывал то же чувство, что и Николай Ростов, когда он, глядя на счастливые лица Ростовых, вспоминал о своей собственной семье.
готовность влюбиться и ожидание счастья.

 Среди молодых людей, представленных Ростовым, одним из первых был
Долохов, который нравился всем в доме, кроме Наташи. Она чуть не поссорилась из-за него с братом. Она настаивала на том, что он плохой человек и что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов — нет, и что он неприятный и неестественный.

— Мне нечего понимать, — воскликнула она с решительным упрямством. — Он злой и бессердечный. Вот и всё, мне нравится твой Денисов, хоть он и повеса, и всё такое, но он мне нравится; так что
видите ли, я понимаю. Я не знаю, как это выразить... с этим человеком
всё просчитано, и мне это не нравится. Но Денисов...

— О, Денисов совсем другой, — ответил Николай, подразумевая, что
даже Денисов не идёт ни в какое сравнение с Долоховым. — Вы должны понимать,
какая душа у Долохова, вы бы видели его с матерью.
Какое сердце!

“Ну, я не знаю насчет этого, но мне с ним неловко. И
ты знаешь, что он влюбился в Соню?”

“Что за чушь...”

“Я уверена в этом, ты увидишь”.

Предсказание Наташи сбылось. Долохов, которому обычно было все равно.
ради дамского общества стал часто бывать в доме, и вопрос о том, ради кого он приходил (хотя никто об этом не говорил), вскоре был решён. Он приходил ради Сони. И Соня, хотя никогда бы не осмелилась в этом признаться, знала это и краснела до слёз каждый раз, когда появлялся Долохов.

Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, на котором они присутствовали, и ходил на балы для молодёжи, которые всегда устраивал Иогель и на которых всегда бывали Ростовы. Он был подчеркнуто внимателен к Соне и смотрел на неё так, что она не только не могла выносить его
взгляды без прикрас, но даже старая графиня и Наташа краснели, когда встречались с ним глазами.

Было очевидно, что этот странный, сильный мужчина находился под непреодолимым
влиянием смуглой, грациозной девушки, которая любила другого.

Ростов заметил что-то новое в отношениях Долохова с Соней,
но не мог объяснить себе, что это были за новые отношения.
«Они всегда влюблены», — подумал он о Соне и
Наташа. Но с Соней и Долоховым ему было не так легко, как прежде, и он реже бывал дома.

 Осенью 1806 года все снова заговорили о войне с
Наполеон был встречен с ещё большей теплотой, чем годом ранее. Были отданы приказы о наборе рекрутов: десять человек на каждую тысячу для регулярной армии и, кроме того, девять человек на каждую тысячу для ополчения. Повсюду Бонапарта предавали анафеме, и в Москве не говорили ни о чём, кроме предстоящей войны. Для семьи Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался в том, что Николай и слышать не хотел об отъезде из Москвы и только ждал окончания отпуска Денисова после Рождества, чтобы вернуться с ним в полк.
Приближающийся отъезд не мешал ему развлекаться, а, напротив, придавал остроты его удовольствиям. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечеринках и балах.





 ГЛАВА XI
 На третий день после Рождества Николай обедал дома, что в последнее время случалось редко. Это был грандиозный прощальный обед, поскольку после Крещения они с Денисовым уезжали в свой полк. Присутствовало около двадцати человек, включая Долохова и Денисова.

Никогда ещё в воздухе не витало столько любви, и никогда ещё любовная атмосфера не ощущалась так сильно в доме Ростовых, как в этот
в это праздничное время. “Ловите моменты счастья, любите и будьте любимы!
Это единственная реальность в мире, все остальное - безумие. Это единственное,
что нас здесь интересует”, - сказал дух этого места.

Николас, как обычно, загнав две пары лошадей, не посетив
всех мест, куда он намеревался отправиться и куда его пригласили,
вернулся домой незадолго до обеда. Как только он вошёл, он заметил и почувствовал
напряжённую атмосферу влюблённости в доме, а также заметил
странное смущение некоторых присутствующих. Соня, Долохов,
Особенно встревожились старая графиня и, в меньшей степени,
Наташа. Николай понял, что перед ужином между
Соней и Долоховым что-то произошло, и с присущей ему доброй чуткостью
был очень ласков и осторожен с ними обоими за ужином. В тот же вечер
должен был состояться один из балов, которые Иогель (учитель танцев)
устраивал для своих учеников во время каникул.

 «Николай, ты пойдёшь к Иогелю? Пожалуйста, сделайте это! — сказала Наташа.
 — Он просил вас, и Василий Дмитрич * тоже идёт.

 * Денисов.

 — Куда же мне не пойти по приказу графини! — сказал Денисов.
который у Ростовых шутливо взял на себя роль рыцаря Наташи. «Я даже готов танцевать па-де-шаль».

 «Если будет время», — ответил Николай. «Но я обещал Архаровым; у них вечер».

 «А ты?» — спросил он Долохова, но, как только он задал этот вопрос, он понял, что его не следовало задавать.

— Возможно, — холодно и сердито ответил Долохов, взглянув на Соню, и, нахмурившись, посмотрел на Николая таким же взглядом, каким он смотрел на Пьера во время клубного обеда.

«Что-то случилось», — подумал Николай, и он был ещё больше встревожен
Этот вывод подтверждался тем фактом, что Долохов ушёл сразу после ужина. Он позвал Наташу и спросил, в чём дело.

 «А я тебя искала, — сказала Наташа, выбегая к нему. — Я тебе говорила, но ты не верил, — сказала она торжествующе. — Он сделал Сонюшке предложение!»

 Несмотря на то, что в последнее время Николай мало интересовался Соней, при этой новости что-то внутри него словно оборвалось. Долохов был подходящей и в некоторых отношениях блестящей партией для бесприданницы-сироты. С точки зрения старой графини и общества, это было неравное супружество.
вопрос для нее, чтобы отказать ему. И поэтому первый Николая чувства
услышав эту новость, был одним из злости с S;nya.... Он хотел сказать:
“Это превосходно; конечно, она забудет свои детские обещания
и примет предложение”, но прежде чем он успел это сказать, Наташа начала
снова.

“И представьте себе! она совершенно определенно отказала ему!”, добавив после некоторой
паузы: “она сказала ему, что любит другого”.

«Да, моя Соня не могла поступить иначе!» — подумал Николай.

 «Как ни уговаривала её мама, она отказалась, и я знаю, что она не передумает, раз уж сказала...»

 «А мама уговаривала её!» — укоризненно сказал Николай.

“Да”, - сказала Наташа. “Знаешь, Николай, не сердись.
Но я знаю, что ты не женишься на ней. Я знаю, бог знает как, но
Я точно знаю, что ты на ней не женишься.

“ А вот этого ты совсем не знаешь! ” сказал Николас. “ Но я должен
поговорить с ней. Какая милая Соня! - прибавил он с улыбкой.

“ Ах, она действительно прелесть! Я пришлю её к тебе».

 Наташа поцеловала брата и убежала.

 Через минуту вошла Соня с испуганным, виноватым и робким видом. Николай подошёл к ней и поцеловал её руку. Это было в первый раз
С момента его возвращения они впервые говорили наедине о своей любви.

«Софи, — начал он, сначала робко, а потом всё смелее и смелее, — если ты хочешь отказать тому, кто не только блестящий и выгодный жених, но и прекрасный, благородный человек... он мой друг...»

 Соня перебила его.

«Я уже отказала», — поспешно сказала она.

“Если ты отказываешься ради меня, боюсь, что я...”

Соня снова перебила. Она бросила на него умоляющий, испуганный взгляд.

“Николас, не говори мне этого!” - сказала она.

“Нет, но я должен. Возможно, это высокомерно с моей стороны, но все же лучше сказать
 Если ты откажешь ему из-за меня, я должен сказать тебе всю правду.  Я люблю тебя и думаю, что люблю тебя больше, чем кого-либо другого...

  — Мне этого достаточно, — сказала Соня, краснея.

  — Нет, но я был влюблён тысячу раз и буду влюблён снова, хотя ни к кому не испытываю такого чувства дружбы, доверия и любви, как к тебе.  К тому же я молод. Мама этого не хочет. Одним словом, я ничего не обещаю. И прошу тебя обдумать
предложение Долохова, — сказал он, с трудом произнося имя своего друга.


—Не говори мне этого! Я ничего не хочу. Я люблю тебя как брата и
всегда буду, и я ничего больше не хочу”.

“Ты ангел: я недостоин тебя, но я боюсь
ввести тебя в заблуждение”.

И Николас снова поцеловал ей руку.





ГЛАВА XII

Балы у Иогеля были самыми приятными в Москве. Так говорили матери,
наблюдая за тем, как их дети разучивают новые па,
и так говорили сами юноши и девушки, танцуя до упаду,
и так говорили взрослые мужчины и женщины, которые
приходили на эти балы с видом снисходительности и находили их
весьма приятными. В тот год на этих балах сыграли две свадьбы.
Миловидные юные княжны Горчаковы нашли там себе женихов и вышли замуж, что ещё больше укрепило славу этих танцев.
От других их отличало отсутствие хозяина или хозяйки и присутствие добродушного Иогеля, который порхал, как пёрышко, и кланялся в соответствии с правилами своего искусства, собирая билеты у всех посетителей. Дело в том, что приходили только те, кто хотел потанцевать и развлечься, как это делают девочки тринадцати-четырнадцати лет, впервые надевшие длинные платья. Почти без исключений
все они были или казались хорошенькими — такими восторженными были их улыбки
и такими блестящими их глаза. Иногда лучшие ученицы, из которых
 Наташа, отличавшаяся исключительной грацией, была первой, даже танцевали па-де-шаль, но на этом последнем балу танцевали только экосез, англез и
мазурку, которая только что вошла в моду. Иогель
арендовал бальный зал в доме Безуховых, и бал, по всеобщему мнению,
имел большой успех. Там было много хорошеньких девушек, и Ростовы
были в числе самых хорошеньких. Они обе были особенно счастливы и веселы.В этот вечер, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, Соня кружилась перед зеркалом, прежде чем выйти из дома.
Она так кружилась, что горничная с трудом могла заплести ей косу, и Соня вся сияла от порывистой радости.

 Наташа, не менее гордая своим первым длинным платьем и тем, что она на настоящем балу, была ещё счастливее.  Они обе были одеты в белый муслин с розовыми лентами.

Наташа влюбилась в тот самый момент, когда вошла в бальный зал.
Она была влюблена не в кого-то конкретного, а во всех.
В кого бы она ни посмотрела, она влюблялась в этот момент.

«О, как это восхитительно!» — повторяла она, подбегая к Соне.

 Николай и Денисов ходили взад-вперёд, с добродушной снисходительностью глядя на танцующих.


«Как она мила — она будет настоящей красавицей!» — сказал Денисов.


«Кто?»


«Графиня Наташа», — ответил Денисов.


«И как она танцует! Какая грация!» — добавил он после паузы.

— О ком ты говоришь?

— О твоей сестре, — раздражённо бросил Денисов.

Ростов улыбнулся.

— Мой дорогой граф, вы были одним из моих лучших учеников — вы должны танцевать, — сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. — Посмотрите, сколько очаровательных молодых
дамы...» С той же просьбой он обратился к Денисову, который тоже был его бывшим учеником.


«Нет, мой дорогой друг, я буду скромником, — сказал Денисов.

— Разве ты не помнишь, как плохо я использовал твои уроки?»


«О нет! — поспешил успокоить его Иогель. — Ты был просто невнимателен, но у тебя был талант — о да, у тебя был талант!»

Оркестр заиграл недавно появившуюся мазурку. Николай не смог отказать Иогелю и пригласил Соню на танец. Денисов сел рядом со старушками и, опираясь на саблю и отбивая такт ногой, сказал
Он рассказывал им что-нибудь смешное и развлекал их, пока наблюдал за танцующими молодыми людьми. Иогель с Наташей, его гордость и лучшая ученица, были первой парой. Бесшумно, ловко переступая маленькими ножками в низких башмачках, Иогель первым пересёк зал с Наташей, которая, хоть и смущалась, продолжала старательно выполнять свои па. Денисов не сводил с неё глаз и отбивал такт саблей, ясно давая понять, что если он и не танцует, то только потому, что не хочет, а не потому, что не может. В середине фигуры он подозвал проходившего Ростова:

«Это совсем не то, — сказал он. — Что это за польская мазурка? Но танцует она великолепно».


Зная, что Денисов даже в Польше славился своим мастерством в исполнении мазурки, Николай подбежал к Наташе:

 «Иди и выбери Денисова. Он настоящий танцор, чудо!» — сказал он.

Когда подошла очередь Наташи выбирать себе пару, она встала и, быстро застучав каблучками, украшенными бантиками, робко подошла к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на неё и ждут. Николай видел, что Денисов отказывался
хотя и улыбался от удовольствия. Он подбежал к ним.

— Пожалуйста, Василий Дмитриевич, — говорила Наташа, — пожалуйста, пойдёмте!

— О нет, увольте, графиня, — отвечал Денисов.

— Ну же, Васька, — сказал Николай.

— Они меня уговаривают, как будто я кот Васька! — шутливо сказал Денисов.

— Я буду петь для тебя весь вечер, — сказала Наташа.

 — О, фея! Она может со мной делать всё, что угодно! — сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из-за стульев, крепко сжал руку своей партнёрши, запрокинул голову и сделал шаг, ожидая такта. Только верхом на лошади и в мазурке...
Невысокий рост Денисова был незаметен, и он выглядел как настоящий красавчик, каким себя и ощущал. В нужный момент он весело и торжествующе посмотрел на свою партнёршу, внезапно топнул ногой, подпрыгнул, как мячик, и полетел по комнате, увлекая за собой партнёршу. Он бесшумно пересёк комнату, скользя на одной ноге.
Казалось, он не замечал стульев и нёсся прямо на них, как вдруг, звякнув шпорами и расставив ноги, резко остановился.
Он постоял секунду, а потом топнул ногой.
зазвенев шпорами, он быстро развернулся и, ударив левой пяткой о правую, снова помчался по кругу.  Наташа догадалась, что он собирается сделать, и, отдавшись ему, последовала его примеру, сама не зная как. Сначала он кружил её, держа то в левой, то в правой руке,
затем опустился на одно колено и закружил её вокруг себя,
а потом снова вскочил и так стремительно бросился вперёд, что
казалось, будто он бездыханным пронесётся через весь анфилад комнат,
а затем внезапно остановился и сделал что-то новое и неожиданное
шаги. Когда наконец, ловко развернув свою партнершу перед ее стулом
, он остановился, щелкнув шпорами, и поклонился ей, Наташа
даже не сделала ему реверанса. Она изумленно уставилась на него,
улыбаясь, как будто не узнавала его.

“ Что это значит? ” спросила она.

Хотя Иогель не признал, что это была настоящая мазурка, все были в восторге от мастерства Денисова. Его снова и снова приглашали на танец.
Старики с улыбкой заговорили о Польше и старых добрых временах.
Денисов, раскрасневшийся после мазурки и вытирающий лоб
вытерев платком глаза, он сел подле Наташи и не отходил от нее до конца вечера.






Глава XIII
Два дня после этого Ростов не видал Долохова ни у себя, ни у
Долохова: на третий день он получил от него записку:

Поскольку я не собираюсь больше бывать у вас дома по известным вам причинам и собираюсь вернуться в свой полк, я устраиваю сегодня прощальный ужин для своих друзей. Приходите в Английский клуб.

 Около десяти часов Ростов отправился в Английский клуб прямо из театра, где он был с семьей и Денисовым. Он сразу же
Его проводили в лучшую комнату, которую Долохов снял для этого вечера.
Около двадцати человек собрались вокруг стола, за которым Долохов сидел между двумя свечами. На столе лежала стопка золотых и бумажных денег, и он был банкомёт.
Ростов не видел его с тех пор, как он сделал предложение и  Соня отказала ему, и ему было неловко при мысли о том, как они встретятся.

Ясный, холодный взгляд Долохова встретился с Ростовым, как только тот переступил порог.
Как будто он давно ждал его.

“Мы давно не виделись”, - сказал он. “Спасибо, что пришел.
Я только закончу раздачу, а потом придет Илюшка со своими
припев.

“Я звонил раз или два к вам домой”, - сказал Ростов, краснея.

Долохов ничего не ответил.

“Можете кататься на плоскодонке”, - сказал он.

Ростов вспомнил в этот момент странный разговор, который у него однажды состоялся
с Долоховым. “Только дураки верят в удачу в игре”, - сказал тогда Долохов
.

“Или ты боишься играть со мной?” — спросил Долохов, как будто угадав мысли Ростова.


Под его улыбкой Ростов видел то же выражение, которое было у него на обеде у Долохова и вообще в то время, когда, устав от повседневной жизни, он чувствовал необходимость вырваться из неё каким-нибудь странным и, как правило, жестоким поступком.

Rost;v чувствовал себя не в своей тарелке. Он пытался, но не удалось найти какой-то анекдот с
что ответить на слова D;lokhov это. Но прежде чем он успел что-либо придумать
, Долохов, глядя ему прямо в лицо, сказал медленно и
нарочито громко, чтобы все слышали:

“Помнишь, у нас был разговор о картах... ‘Он дурак, который
верит в удачу, нужно быть уверенным’, и я хочу попробовать ”.

«Испытание счастия или уверенности?» — спросил себя Ростов.

 — Ну, тебе лучше не играть, — прибавил Долохов и, вынимая новую колоду карт, сказал: — Банк, господа!

Переведя деньги вперед, он приготовился сдавать. Ростов сел рядом с ним.
сначала он не играл. Долохов все поглядывал на него.

“Почему ты не играешь?” - Спросил он.

И, как ни странно, Николас почувствовал, что не может удержаться, чтобы не взять карту
, поставить на нее небольшую ставку и начать играть.

“У меня нет с собой денег”, - сказал он.

“Я буду доверять тебе”.

Ростов поставил на карту пять рублей и проиграл, поставил снова и снова
проиграл. Долохов “убил”, то есть побил десять карт Ростова
бежал.

“ Господа, - сказал Долохов после того, как некоторое время раздавал карты.
«Пожалуйста, кладите деньги на карты, иначе я могу запутаться в расчётах».

 Один из игроков сказал, что надеется, что ему можно доверять.

 «Да, можно, но я боюсь перепутать счета. Поэтому я прошу вас положить деньги на ваши карты», — ответил Долохов. «Не стесняйтесь, мы рассчитаемся потом», — добавил он, поворачиваясь к Ростову.

Игра продолжалась; официант продолжал разносить шампанское.

Все карты Ростова были биты, и он проиграл восемьсот рублей. Он написал на карте «800 рублей», но пока
Когда официант наполнил его бокал, он передумал и поставил на кон свои обычные двадцать рублей.

 «Оставь, — сказал Долохов, хотя, казалось, даже не смотрел на Ростова, — ты всё равно выиграешь.  Я проигрываю другим, но выигрываю у тебя.  Или ты меня боишься?»  — спросил он снова.

 Ростов сдался. Он оставил восемьсот и положил на стол семёрку червей с оторванным уголком, которую поднял с пола.
Он хорошо запомнил эту семёрку. Он положил на стол семёрку червей,
на которой обломки мела написали «800 рублей»
чёткие прямые фигуры; он осушил бокал тёплого шампанского, который ему протянули, улыбнулся в ответ на слова Долохова и с замиранием сердца стал смотреть на руки Долохова, в которых тот держал колоду.
 От того, выиграет или проиграет Ростов, зависела его судьба.
На руках Долохова была семёрка бубен. В прошлое воскресенье старый граф дал сыну
две тысячи рублей и, хотя ему всегда было неприятно говорить о деньгах,
сказал Николаю, что это всё, что он может ему дать до мая, и попросил его на этот раз быть более экономным. Николай
Он ответил, что ему этого будет более чем достаточно и что он дал честное слово не брать больше ничего до весны. Теперь от этих денег осталось только двенадцатьсот рублей, так что эта семёрка червей означала для него не только потерю шестисот рублей, но и необходимость нарушить своё слово. С тяжёлым сердцем он наблюдал
Долохов посмотрел на руки Ростова и подумал: «Ну, теперь скорей, дай мне эту карту, и я возьму шляпу и поеду домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней и уж больше никогда не притронусь к картам».
В этот момент его домашняя жизнь, шутки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, игра в пикет с отцом и даже его удобная кровать в доме на Поварской предстали перед ним с такой яркостью, ясностью и очарованием, что ему показалось, будто всё это было давно утраченным и недооценённым блаженством. Он и представить себе не мог, что глупая случайность, из-за которой семёрка легла справа, а не слева,
может лишить его всего этого счастья, которое он только что обрёл, и погрузить его в пучину неизвестности и неопределённости
несчастье. Этого не могло быть, и все же он с замиранием сердца ждал
движения рук Долохова. Эти широкие, красноватые руки с волосатыми пальцами
запястья, видневшиеся из-под манжет рубашки, отложили пачку и взяли
стакан и трубку, которые ему протянули.

— Так ты не боишься играть со мной? — повторил Долохов и, как будто собираясь рассказать что-то интересное, положил карты, откинулся на спинку стула и нарочито с улыбкой начал:

«Да, господа, мне говорили, что по Москве ходят слухи, будто я шулер, так что советую вам быть осторожнее».

«Ну, давай, сдавай!» — воскликнул Ростов.

“Ох уж эти московские сплетники!” - сказал Долохов и с улыбкой взял карты.


“ Ааа! ” почти закричал Ростов, хватаясь обеими руками за голову.
Нужная ему семерка лежала самой верхней, первой картой в колоде. Он
проиграл больше, чем мог заплатить.

“И все же не губи себя!” - сказал Долохов, искоса взглянув на
Ростова, продолжая сдавать.





Глава XIV
Полтора часа спустя большинство игроков уже мало интересовались
своей игрой.

Все внимание было приковано к Ростову. Вместо шестнадцати
сотен у него была длинная колонка цифр, обозначавших проигранные им суммы.
Он насчитал до десяти тысяч, но теперь, как он смутно предполагал, сумма должна была дойти до пятнадцати тысяч. На самом деле она уже превысила двадцать тысяч рублей. Долохов больше не слушал и не рассказывал историй, а следил за каждым движением рук Ростова и время от времени бросал взгляд на лежавшую перед ним карту. Он решил играть до тех пор, пока сумма не достигнет сорока трёх тысяч. Он
остановился на этом числе, потому что сорок три — это сумма его возраста и
возраста Сони. Ростов, облокотившись на обе руки, сидел у
стол, исписанный цифрами, мокрый от пролитого вина и заваленный картами. Одно мучительное впечатление не покидало его:
что эти ширококостные, красноватые руки с волосатыми запястьями,
видневшимися из-под рукавов рубашки, эти руки, которые он любил и
ненавидел, держали его в своей власти.

«Шестьсот рублей, туз,
угол, девятка... отыграться невозможно... О, как хорошо было
дома!... Подлец, удвоит или
бросит... не может быть!... И зачем он это делает со мной?» —
размышлял Ростов. Иногда он ставил крупную сумму, но Долохов отказывался
Он согласился и сам закрепил кол. Николай покорился ему и в
какой-то момент взмолился Богу, как делал это на поле боя у моста
через Энс, а затем догадался, что карта, которая первой попадётся
ему из смятой кучи под столом, спасёт его. Теперь он считал
шнурки на своём пальто, брал карту с таким номером и пытался
поставить на неё всю сумму своих проигрышей, а затем оглядывался
в поисках помощи у других игроков или вглядывался в теперь уже
холодное лицо Долохова и пытался понять, что у него на уме.

«Он, конечно, знает, что для меня значит эта потеря. Он не может хотеть меня
руина. Разве он не был моим другом? Разве я не любил его? Но он не виноват. Что ему было делать, если ему так не повезло?.. И я тоже не виноват, — подумал он про себя, — я не сделал ничего плохого. Разве я кого-то убил, оскорбил или пожелал кому-то зла? Почему случилось такое ужасное несчастье? И когда это началось? Совсем недавно я подошёл к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, чтобы купить ту шкатулку на мамин день рождения, а потом пойти домой. Я был так счастлив, так свободен, так беззаботен! И я не осознавал, насколько я счастлив! Когда же
когда это закончилось и когда началось это новое, ужасное положение дел? Что
послужило причиной перемен? Я всё это время сидел на том же месте за этим столом,
выбирал и раскладывал карты и точно так же наблюдал за этими широкими ловкими руками. Когда это произошло и что произошло? Я здоров и силён,
я всё тот же и нахожусь на том же месте. Нет, этого не может быть!
Наверняка всё это ни к чему не приведёт!»

Он был весь красный и обливался потом, хотя в комнате не было жарко.
Его лицо было ужасным и жалким, особенно из-за беспомощных попыток казаться спокойным.

Сумма, которую он должен был отыграть, достигла рокового числа в сорок три тысячи.
Ростов только что приготовил карту, загнув угол которой он
собирался удвоить только что записанную на его счёт три тысячу, когда
Долохов, хлопнув колодой карт, отложил её в сторону и начал быстро подсчитывать общий долг Ростова, ломая мел, которым он отмечал цифры своей чёткой, смелой рукой.

— Ужин, пора ужинать! А вот и цыгане!»

 Несколько смуглых мужчин и женщин действительно вошли с улицы, где было холодно, и что-то говорили с цыганским акцентом. Николас понял, что это
Всё было кончено, но он сказал безразличным тоном:

 «Ну что ж, продолжай. У меня была припасена отличная карта», — как будто его больше всего интересовала забавная сторона игры.

 «Всё кончено! Я пропал!» — подумал он. «Теперь мне остаётся только получить пулю в лоб!» И в то же время он сказал весёлым голосом:

— Ну же, ещё одну карточку!

 — Хорошо! — сказал Долохов, закончив подсчёты. — Хорошо! Двадцать один рубль, — сказал он, указывая на цифру двадцать один, на которую общая сумма превышала округлённое число сорок три тысячи; и
Взяв колоду, он приготовился сдавать. Ростов покорно отогнул угол своей карты и вместо шести тысяч, которые он собирался взять, аккуратно написал двадцать одну.


— Мне всё равно, — сказал он. — Я только хочу посмотреть, позволите ли вы мне выиграть эту десятку или побьёте её.


Долохов начал сдавать серьёзно. О, как Ростов ненавидел в эту минуту эти руки с их короткими, красными пальцами и волосатыми запястьями, которые держали его в своей власти... Десять тысяч упали на стол.

— Вы должны сорок три тысячи, граф, — сказал Долохов и, потянувшись, встал из-за стола. — Сидя долго, ноги затекают
— Так долго, — добавил он.

 — Да, я тоже устал, — сказал Ростов.

 Долохов перебил его, как бы напоминая, что не ему чета шутить.

 — Когда я получу деньги, граф?

 Ростов, краснея, повёл Долохова в соседнюю комнату.

 — Я не могу заплатить всё сразу. Ты возьмешь удостоверение личности? ” спросил он.

- Послушай, Ростов, - отчетливо произнес Долохов, улыбаясь и глядя на меня.
Николас прямо в глаза: “Ты знаешь поговорку: ‘Везет в любви,
не везет в картах’. Я знаю, что твой кузен влюблен в тебя”.

“О, это ужасно - чувствовать себя настолько во власти этого человека”.
подумал Ростов. Он знал, какое потрясение испытают его отец и мать, узнав об этой потере, знал, какое это будет облегчение —
избежать всего этого, и чувствовал, что Долохов знает, что он может
спасти его от всего этого позора и горя, но хочет поиграть с ним, как кошка с мышкой.

«Ваш кузен...» — начал Долохов, но Николай перебил его.

«Моя кузина тут ни при чём, и не нужно о ней упоминать!» — яростно воскликнул он.

«Тогда когда я получу это?»

«Завтра», — ответил Ростов и вышел из комнаты.





Глава XV

Сказать «завтра» и сохранить достоинство было нетрудно,
но идти домой одному, видеться с сёстрами, братом, матерью и отцом,
признаваться и просить денег, на которые он не имел права после того, как дал честное слово, было ужасно.

 Дома ещё не ложились спать. Молодые люди, вернувшись из театра, поужинали и собрались вокруг клавикорда.
Как только Николай вошёл, его окутала та поэтическая атмосфера любви,
которая царила в доме Ростовых той зимой и после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, стала ещё гуще
Соня и Наташа стояли у клавикорда, как воздух перед грозой. Соня и Наташа в светло-голубых платьях, в которых были в театре,
выглядели хорошенькими и сознавали это. Они стояли у клавикорда,
счастливые и улыбающиеся. Вера в гостиной играла в шахматы с Шиншиным.
Старая графиня, ожидая возвращения мужа и сына,
сидела за преферансом со старушкой, жившей в их доме.
Денисов с горящими глазами и взъерошенными волосами сидел за клавикордом.
Он брал аккорды короткими пальцами, закинув ноги на стол.
Он закатил глаза и запел своим тихим, хриплым, но искренним голосом несколько строф под названием «Чародейка», которые сам сочинил и к которым пытался подобрать музыку:

 Чародейка, скажи моей покинутой лире,
 Какая волшебная сила до сих пор меня помнит?
 Какая искра зажгла огонь в моей душе,
 Какое это блаженство — заставлять мои пальцы трепетать?

Он пел страстным голосом, глядя своими сверкающими чёрными агатовыми глазами на испуганную и счастливую Наташу.

 «Превосходно! Великолепно!» — воскликнула Наташа. «Ещё куплет», — сказала она, не замечая Николая.

«У них всё по-прежнему», — подумал Николай,
взглянув в гостиную, где он увидел Веру и мать со старушкой.

«А, вот и Николай!» — воскликнула Наташа, подбегая к нему.

«Папа дома?» — спросил он.

«Я так рада, что ты пришёл!» — сказала Наташа, не отвечая ему.
«Мы так хорошо проводим время! Василий Дмитрич остается еще на день
ради меня! Ты знал?

“Нет, папа еще не вернулся”, - сказала Соня.

“Николай, ты пришел? Иди сюда, дорогая! ” позвала старая графиня.
из гостиной.

Николай подошёл к ней, поцеловал её руку и, молча сев за её столик, стал смотреть, как она раскладывает карты. Из танцевального зала всё ещё доносились смех и весёлые голоса, пытавшиеся уговорить Наташу спеть.


— Всё в порядке! Всё в порядке! — крикнул Денисов. — Теперь нечего оправдываться! Твоя очередь петь бачату — я тебя умоляю!

Графиня взглянула на своего молчаливого сына.

 «Что случилось?»  спросила она.

 «О, ничего», — ответил он, словно ему надоело постоянно слышать один и тот же вопрос.  «Папа скоро вернётся?»

 «Думаю, да».

«С ними всё то же самое. Они ничего об этом не знают! Куда мне идти?» — подумал Николай и снова пошёл в танцевальный зал, где стоял клавикорд.

 Соня сидела за клавикордом и играла прелюдию к любимой баркароле Денисова. Наташа готовилась петь.
 Денисов смотрел на неё восторженными глазами.

Николас начал расхаживать взад-вперёд по комнате.

«Почему они хотят, чтобы она пела? Как она может петь? Здесь нечему радоваться!» — подумал он.

Сона взяла первый аккорд прелюдии.

«Боже мой, я опозорен и обесчещен! Пуля в голове
«Это единственное, что мне осталось, — не петь!» — думал он. «Уйти? Но куда? Это одно — пусть поют!»

 Он продолжал расхаживать по комнате, мрачно глядя на Денисова и девушек и избегая их взгляда.

 «Николенька, что с тобой?» — казалось, спрашивала Соня, не сводя с него глаз. Она сразу заметила, что с ним что-то случилось.

Николай отвернулся от неё. Наташа тоже, с свойственной ей проницательностью,
мгновенно заметила состояние брата. Но, хотя она и заметила
это, сама она в тот момент была в таком приподнятом настроении, что была далека от
печаль, грусть или самобичевание, что она намеренно обманывает себя, как это часто делают молодые люди. «Нет, я сейчас слишком счастлива, чтобы портить себе настроение сочувствием к чьей-то печали», — подумала она и сказала себе: «Нет, я, должно быть, ошибаюсь, он, должно быть, счастлив, как и я».
«Ну же, Соня!» — сказала она, подходя к самому центру комнаты, где, по её мнению, резонанс был лучше всего.

Подняв голову и безвольно опустив руки, как это делают балерины, Наташа энергично поднялась с пяток на носки,
вышла на середину комнаты и остановилась.

«Да, это я!» — словно говорила она, отвечая на восторженный взгляд, которым Денисов провожал её.

«И чему она так радуется?» — подумал Николай, глядя на сестру.«Почему она не скучная и не стыдливая?»

Наташа взяла первую ноту, её горло напряглось, грудь поднялась, глаза стали серьёзными. В тот момент она не замечала ничего вокруг.
С её улыбающихся губ слетали звуки, которые любой мог бы издавать с той же периодичностью и в течение того же времени, но которые в тысячу раз холодят душу и в тысячу первый раз волнуют и заставляют плакать.

Той зимой Наташа впервые начала серьёзно заниматься пением,
главным образом потому, что Денисову так нравилось её пение. Она уже не пела
по-детски, в её пении больше не было того комичного, детского,
напряжённого эффекта, который был раньше; но она ещё не пела
хорошо, как говорили все знатоки, которые её слышали: «Голос не поставлен,
но это прекрасный голос, который нужно ставить». Только обычно они говорили это через некоторое время после того, как она заканчивала петь.  Пока этот неподготовленный голос с неправильным дыханием и затруднёнными переходами звучал
Даже знатоки ничего не сказали, а только восхищались её пением и хотели услышать его снова. В её голосе звучала девственная свежесть, она не осознавала своих возможностей и ещё не научилась бархатной мягкости, которая так сочеталась с отсутствием у неё певческого мастерства, что казалось, будто ничто в этом голосе нельзя изменить, не испортив его.

 «Что это?» — подумал Николас, слушая её с широко раскрытыми глазами. «Что с ней случилось? Как же она сегодня поёт!»
И вдруг весь мир сосредоточился для него в предвкушении
Следующая нота, следующая фраза, и весь мир разделился на три такта: «Oh mio crudele affetto».... Раз, два, три... раз,
два, три... Раз... «Oh mio crudele affetto».... Раз, два, три...
 Раз. «О, эта наша бессмысленная жизнь!» — подумал Николай. «Все это: и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь — все это вздор... но это по-настоящему... Ну что ж, Наташа, ну что ж, дорогая!
 Ну что ж, милая! Как она это воспримет? Она это приняла! Слава
 Богу!» И, сам не замечая, что он поёт, чтобы усилить эффект
он пропел вторую ноту на терцию ниже первой. «Ах, боже! Как прекрасно! Неужели
я взял её? Как счастливо!» — подумал он.

О, как вибрировал этот аккорд и как он затронул что-то самое прекрасное в душе Ростова! И это что-то было отдельно от всего остального в мире и превыше всего в мире. «Что такое были потери, и
Долохов, и слова чести?.. Всё вздор! Можно убивать и грабить,
и всё же быть счастливым...»





Глава XVI

Давно Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в тот день. Но не успела Наташа допеть свою баркаролу, как
Реальность снова предстала перед ним. Он встал, не сказав ни слова, и спустился в свою комнату. Через четверть часа старый граф вернулся из клуба, весёлый и довольный. Николай, услышав, как он подъезжает, пошёл ему навстречу.

 «Ну что, хорошо провёл время?» — спросил старый граф, весело и гордо улыбаясь сыну.

 Николай хотел ответить «да», но не смог и чуть не расплакался. Граф раскуривал трубку и не замечал состояния сына.

«Ах, этого не избежать!» — подумал Николай, впервые и
в прошлый раз. И вдруг самым непринуждённым тоном, от которого ему стало стыдно, он сказал, как будто просто просил отца дать ему карету, чтобы съездить в город:

«Папа, я пришёл по делу. Я чуть не забыл. Мне нужны деньги».

«Боже мой! — сказал отец, который был в особенно хорошем расположении духа. — Я же говорил тебе, что этого будет недостаточно. Сколько тебе нужно?»

— Очень много, — сказал Николас, покраснев, и с глупой беспечной улыбкой, за которую он долго не мог себя простить, добавил:
— Я потерял немного, то есть много, очень много — сорок три тысячи.

— Что! Кому?.. Чепуха! — вскрикнул граф, вдруг покраснев до ушей, как это делают старики.

— Я обещал заплатить завтра, — сказал Николай.

— Ну!.. — сказал старый граф, разводя руками и бессильно опускаясь на диван.

— Ничего не поделаешь! Такое случается со всеми! — сказал сын смелым, свободным и непринуждённым тоном, хотя в душе считал себя никчёмным негодяем, которому вся жизнь не искупить своего преступления.
Ему хотелось целовать руки отца и стоять перед ним на коленях, умоляя о прощении.
но сказал небрежным и даже грубым тоном, что такое случается со всеми!


Старый граф опустил глаза, услышав слова сына, и начал торопливо что-то искать.


«Да, да, — пробормотал он, — боюсь, это будет трудно, трудно растить... такое случается со всеми! Да и кто этого не делал?»

И, бросив украдкой взгляд на лицо сына, граф вышел из комнаты... Николай был готов к сопротивлению, но такого он никак не ожидал.


— Папа! Па-па! — всхлипывая, позвал он его вслед, — прости меня! И, схватив руку отца, он прижал её к губам и разрыдался
слёзы.

 Пока отец и сын объяснялись, мать и дочь объяснялись не менее важно. Наташа подбежала к матери, вся взволнованная.


— Мама!... Мама!... Он сделал мне...


— Сделал что?


— Сделал, сделал мне предложение, мама! Мама! — воскликнула она.

 Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому?
 Этой девчонке Наташе, которая ещё недавно играла в куклы и ходила на уроки.

«Не надо, Наташа! Что за вздор!» — сказала она, надеясь, что это шутка.

«Вздор, действительно! Я тебе говорю», — сказала Наташа
возмущенно. “Я пришел спросить вас, что делать, а вы называете это
‘чепуха!”

Графиня пожала плечами.

“Если это правда, что Den;sov Месье сделал вам предложение, расскажу
ему, что он дурак, вот и все!”

“Нет, он не дурак!” - возразила Наташа возмущенно и серьезно.

“Ну так чего же ты хочешь? Вы все сейчас влюблены. Что ж, если ты влюблена, выходи за него замуж! — сказала графиня с раздражённым смешком. — Удачи тебе!

 — Нет, мама, я не влюблена в него, наверное, не влюблена.
 — Ну тогда скажи ему об этом.

“Мама, ты сердишься? Не сердись, дорогая! Это моя вина?”

“Нет, но в чем дело, моя дорогая? Ты хочешь, чтобы я пошла и сказала ему?”
- сказала графиня, улыбаясь.

“ Нет, я сделаю это сама, только скажите мне, что сказать. Это все очень
хорошо для вас, ” сказала Наташа с ответной улыбкой. “Ты бы видел,
как он это сказал! Я знаю, что он не хотел этого говорить, но он пришел
вышло случайно.”

“Ну, все же, вы должны отказаться от него”.

“Нет, я не могу. Мне так жаль его! Он такой милый”.

“Ну что ж, тогда прими его предложение. Тебе давно пора выйти замуж", - резко и саркастически ответила графиня. - "Мне очень жаль его". - Сказала она. - "Он такой милый".
"Ну что ж, тогда прими его предложение".

“Нет, мама, но мне так жалко его. Я не знаю, как я до
говорят, что это”.

“И ничего тебе говорить. Я сама поговорю с ним”.
сказала графиня, возмущенная тем, что они посмели обращаться с этим.
маленькая Наташа как взрослая.

“Нет, ни в коем случае! Я сама ему скажу, а ты послушаешь у двери, — и Наташа побежала через гостиную в танцевальный зал, где Денисов сидел на том же стуле у клавикорда, закрыв лицо руками.

Он вскочил при звуке её лёгких шагов.

— Натали, — сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, — реши мою судьбу.
судьба. Она в твоих руках».

«Василий Дмитриевич, мне так жаль тебя!... Нет, но ты такой милый... но это не годится... не то... но как друга я всегда буду любить тебя».

Денисов склонился над её рукой, и она услышала странные звуки, которых не понимала. Она поцеловала его в жёсткую курчавую чёрную голову. В эту минуту они услышали быстрый шорох платья графини. Она подошла к ним.


— Василий Дмитриевич, благодарю вас за честь, — сказала она смущённым голосом, хотя Денисову он показался строгим, — но моя дочь так молода, и я подумала, что вы, как друг моего сына,
обратились бы сначала ко мне. В таком случае вы не стали бы
принуждать меня к этому отказу.

“ Графиня... ” сказал Денисов, потупив глаза и сделав виноватое лицо.
Он попытался сказать что-то еще, но запнулся.

Наташа не могла оставаться спокойной, видя его в таком тяжелом положении. Она начала
громко рыдать.

— Графиня, я поступил дурно, — продолжал Денисов дрожащим голосом, — но, поверьте, я так обожаю вашу дочь и всю вашу семью, что отдал бы жизнь... Он посмотрел на графиню и, увидев её суровое лицо, сказал:
— Что ж, прощайте, графиня, — и
Поцеловав ей руку, он быстрыми решительными шагами вышел из комнаты, не взглянув на Наташу.



На следующий день Ростов проводил Денисова.  Он не хотел оставаться в Москве ни на день.  Все московские друзья Денисова устроили ему прощальную
вечеринку у цыган, в результате чего он не помнил ни того, как его посадили в сани, ни первых трёх этапов своего путешествия.

После отъезда Денисова Ростов провёл в Москве ещё две недели, не выходя из дома, в ожидании денег, которые отец не мог достать сразу. Большую часть времени он проводил в комнате девочек.

Соня была нежнее и преданнее, чем когда-либо. Она как будто
хотела показать ему, что его потери — это достижение, которое заставляет её любить его ещё сильнее, но Николай теперь считал себя недостойным её.

Он набил альбомы девушек стихами и музыкой и, наконец,
отправив Долохову все сорок три тысячи рублей и получив от него
расписку, уехал в конце ноября, не простившись ни с кем из них.
его знакомые, чтобы догнать его полк, который уже находился в Польше.





КНИГА ПЯТАЯ: 1806 - 07 гг.





ГЛАВА I

После свидания с женой Пьер уехал в Петербург. На почтовой станции
Торжок либо не было лошадей, либо почтмейстер
не дал их. Пьеру пришлось ждать. Не раздеваясь,
он лег на кожаный диван перед круглым столом, положил свои большие
ноги в ботинках на стол и стал размышлять.

“ Вы прикажете принести чемоданы? И постель приготовили, и
чай?» — спросил его камердинер.

 Пьер ничего не ответил, потому что ничего не слышал и не видел. Он
начал думать о последней станции и всё ещё размышлял об этом
Вопрос был настолько важным, что он не обращал внимания на то, что происходило вокруг. Ему было всё равно, приедет ли он в Петербург раньше или позже, и удастся ли ему найти жильё на этой станции.
Но по сравнению с мыслями, которые сейчас занимали его, было всё равно, пробудет ли он здесь несколько часов или всю оставшуюся жизнь.


Почтмейстер, его жена, камердинер и крестьянка, продающая
В комнату вошли вышивальщицы из Торжока и предложили свои услуги.
 Не меняя небрежного выражения лица, Пьер посмотрел на них через плечо
Он смотрел на них сквозь очки, не в силах понять, чего они хотят и как могут продолжать жить, не решив проблем, которые так занимали его. Он был поглощён одними и теми же мыслями с того самого дня, как вернулся из Сокольников после дуэли и провёл ту первую мучительную бессонную ночь. Но теперь, в одиночестве путешествия, они овладели им с особой силой. О чём бы он ни думал, он всегда возвращался к одним и тем же вопросам, на которые не мог найти ответа, но которые не переставал себе задавать.
Как будто резьба главного винта, удерживающего его
жизнь вместе была разделена, так что винт не мог ни войти, ни выйти,
но продолжал бесполезно вращаться в одном и том же месте.

Почтмейстер вошел и начал заискивающе просить Его Превосходительство
ждать всего два часа, когда, что, возможно, он позволит его превосходительству
у курьерских лошадей. Было ясно, что он лжет и только хотел
вытянуть из путешественника побольше денег.

“Хорошо это или плохо?” Спросил себя Пьер. «Это хорошо для меня,
плохо для другого путника, а для него самого это неизбежно, потому что ему нужны деньги на еду; этот человек сказал, что однажды офицер дал ему
Его выпороли за то, что он отдал курьерских лошадей частному путешественнику.
Но офицер выпорол его за то, что ему нужно было ехать как можно быстрее. А я, — продолжал Пьер, — застрелил Долохова, потому что считал себя раненым, а Людовика XVI казнили, потому что считали его преступником, а через год казнили тех, кто казнил его, — тоже по какой-то причине. Что плохо? Что хорошо? Что нужно любить и что ненавидеть? Для чего человек живёт? И кто я?
 Что такое жизнь и что такое смерть? Какая сила всем управляет?

 Ни на один из этих вопросов не было ответа, кроме одного, и это
не логичный ответ и вообще не является ответом на них. Ответ был такой::
“Ты умрешь, и все закончится. Ты умрешь и узнаешь все, или перестанешь
спрашивать”. Но умирать тоже был страшный.

В Torzh;k торговца женщину, в звенящие голоса, пошел дальше предложив ей
изделия, особенно пара сафьяновые тапочки. «У меня есть сотни
рублей, с которыми я не знаю, что делать, а она стоит в своём рваном плаще и робко смотрит на меня, — подумал он. — И на что ей эти деньги? Как будто эти деньги могут хоть на волос приблизить её к счастью или душевному спокойствию. Может ли что-нибудь в мире сделать её или меня счастливее?»
разве я не стану жертвой зла и смерти? Смерти, которая положит конец всему и наступит сегодня или завтра — в любом случае, мгновенно по сравнению с вечностью». И он снова повернул винт с сорванной резьбой, и снова тот бесполезно провернулся на том же месте.

 Слуга подал ему недочитанный роман в форме писем от мадам де Соуза. Он начал читать о страданиях и добродетельной борьбе некой Эмили де Мансфельд. «И почему она сопротивлялась своему соблазнителю, если любила его?» — подумал он. «Бог не мог вложить в её сердце желание, противоречащее Его воле. Моя жена — как она
когда-то была — не сопротивлялась, и, возможно, она была права. Ничего не было
выяснено, ничего не было обнаружено, — снова сказал себе Пьер.
Всё, что мы можем знать, — это то, что мы ничего не знаем. И это вершина человеческой мудрости.

 Всё внутри него и вокруг него казалось запутанным, бессмысленным и отталкивающим. И всё же в этом отвращении ко всему, что его окружало, Пьер находил какое-то мучительное удовлетворение.

— Осмелюсь попросить ваше превосходительство немного подвинуться для этого джентльмена, — сказал почтмейстер, входя в комнату в сопровождении другого путешественника, которого тоже задержали из-за нехватки лошадей.

Пришедший был невысоким, ширококостным, желтолицым, морщинистым стариком с густыми седыми бровями, нависшими над светлыми глазами неопределённого сероватого оттенка.

 Пьер убрал ноги со стола, встал и лёг на приготовленную для него кровать, время от времени поглядывая на вошедшего, который с мрачным и усталым видом с помощью слуги устало снимал с себя верхнюю одежду, не глядя на Пьера. В войлочных сапогах
на тонких костлявых ногах, в поношенном пальто из овчины, подбитом нанкином,
путешественник сел на диван, откинул назад свою большую голову и
Он поправил свои широкие виски и коротко стриженные волосы и посмотрел на Безухова.
Суровое, проницательное и острое выражение этого взгляда поразило Пьера.
Ему захотелось заговорить с незнакомцем, но к тому времени, как он решился спросить его о дороге, путник уже закрыл глаза.
Его сморщенные старые руки были сложены, и на пальце одной из них Пьер заметил большое чугунное кольцо с печатью в виде головы смерти. Незнакомец сидел неподвижно, то ли отдыхая, то ли, как показалось Пьеру, погрузившись в глубокую и спокойную задумчивость. Его слуга
Это был тоже жёлтый, морщинистый старик, без бороды и усов,
очевидно, не потому, что он был брит, а потому, что они у него никогда не росли.
 Этот расторопный старый слуга распаковывал дорожную сумку путешественника и готовил чай. Он принёс кипящий самовар. Когда всё было готово, незнакомец открыл глаза, подошёл к столу, налил себе стакан чая и протянул его безбородому старику. Пьер начал испытывать неловкость и почувствовал необходимость, даже неизбежность, вступить в разговор с этим незнакомцем.

Слуга принёс его стакан, перевёрнутый вверх дном, * с недоеденным кусочком сахара, и спросил, не нужно ли чего ещё.

 * Чтобы показать, что он больше не хочет чая.

 «Нет. Дайте мне книгу», — сказал незнакомец.

 Слуга подал ему книгу, которая, как показалось Пьеру, была религиозным сочинением, и путешественник погрузился в чтение.  Пьер посмотрел на него. Незнакомец вдруг закрыл книгу, вставил в неё закладку и снова
откинулся на спинку дивана, закрыв глаза.  Пьер посмотрел на него и не успел
отвернуться, когда старик, открыв глаза, устремил свой твердый и
строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.

Пьер смутился и хотел избежать этого взгляда, но светлые старые глаза
неудержимо притягивали его.





ГЛАВА II

“Я имею честь разговаривать рассчитывать Bez;khov, если я не
ошибаются”, - сказал незнакомец решительным и громким голосом.

Пьер молча и вопросительно посмотрел на него поверх очков.

 — Я слышал о вас, мой дорогой сэр, — продолжал незнакомец, — и о вашем несчастье. Он, казалось, сделал акцент на последнем слове, как будто хотел
— Да, несчастье! Называйте как хотите, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастьем. — Я очень сожалею, мой дорогой сэр.

 Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с кровати, наклонился к старику с натянутой и робкой улыбкой.

 — Я упомянул об этом не из любопытства, мой дорогой сэр, а по более важным причинам.

Он замолчал, не сводя глаз с Пьера, и отодвинулся на диване, приглашая собеседника сесть рядом. Пьеру не хотелось вступать в разговор с этим стариком, но он подчинился.
невольно подошел и сел рядом с ним.

“Вы несчастливы, мой дорогой сэр”, - продолжал незнакомец. “Вы
молоды, а я стар. Я хотел бы помочь вам настолько, насколько это в моих
власти”.

“О, да!” сказал Пьер, с натянутой улыбкой. “Я очень благодарен
для вас. Откуда вы едете?”

Лицо незнакомца не было добродушным, оно было даже холодным и суровым, но, несмотря на это, и лицо, и слова его нового знакомого были непреодолимо притягательны для Пьера.

 «Но если по какой-то причине вы не захотите со мной разговаривать»,
— сказал старик, — так и скажите, мой дорогой сэр. И он вдруг улыбнулся неожиданной и нежной отеческой улыбкой.

 — О нет, вовсе нет! Напротив, я очень рад с вами познакомиться, — сказал Пьер. И снова взглянув на руки незнакомца, он внимательнее рассмотрел кольцо с черепом — масонский знак.

 — Позвольте спросить, — сказал он, — вы масон?

«Да, я принадлежу к Братству масонов, — сказал незнакомец, всё глубже и глубже заглядывая Пьеру в глаза. — И от их имени и от себя лично я протягиваю тебе братскую руку».

— Боюсь, — сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, которое внушала ему личность масона, и собственной привычкой высмеивать масонские убеждения, — боюсь, я очень далёк от понимания — как бы это сказать? — боюсь, мой взгляд на мир настолько противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.

— Я знаю, как вы мыслите, — сказал масон, — и какой взгляд на жизнь вы разделяете.
Вы считаете, что это результат ваших собственных умственных усилий, но на самом деле так думает большинство людей, и это неизменный плод
от гордыни, лености и невежества. Простите меня, мой дорогой сэр, но если бы я
не знал этого, я бы не обратился к вам. Ваш взгляд на жизнь - это
прискорбное заблуждение ”.

“Так же, как я полагаю, вы должны быть обмануты”, - сказал Пьер, со слабым
улыбка.

“Я бы никогда не осмелился сказать, что знаю правду”, - сказал каменщик,
слова которого все больше и больше поражали Пьера своей точностью и твердостью.
«Никто не может достичь истины в одиночку. Только совместными усилиями всех, на протяжении миллионов поколений, от нашего праотца Адама до наших дней, возводится тот храм, который должен быть
— достойное жилище Великого Бога, — добавил он и закрыл глаза.


 — Я должен сказать вам, что я не верю... не верю в Бога, — сказал Пьер с сожалением и усилием, чувствуя, что необходимо сказать всю правду.


 Масон пристально посмотрел на Пьера и улыбнулся, как богатый человек, у которого в руках миллионы, мог бы улыбнуться бедняку, который сказал ему, что у него, бедняги, нет пяти рублей, которые сделали бы его счастливым.

— Да, вы не знаете Его, мой дорогой сэр, — сказал масон. — Вы не можете Его знать. Вы не знаете Его, и поэтому вы несчастны.

“Да, да, я несчастен,” согласился Пьер. “Но что я должен
делать?”

“Ты не знаешь его, мой дорогой сэр, и поэтому вы очень несчастны. Ты
не знаешь Его, но Он здесь, Он во мне, Он в моих словах, Он в
тебе, и даже в тех богохульных словах, которые ты только что произнес!”
- произнес Масон строгим и дрожащим голосом.

Он сделал паузу и вздохнул, явно пытаясь успокоиться.

 «Если бы Его не было, — тихо сказал он, — мы с вами не говорили бы о Нём, мой дорогой сэр. О ком, о ком мы говорим? Кого ты отверг?» — внезапно спросил он с ликующей строгостью.
властность в его голосе. “Кто изобрел Его, если Его не существовало? Откуда
пришло твое представление о существовании такого непостижимого Существа?
постиг ли ты, и почему весь мир, идею о
существовании такого непостижимого Существа, Существа всемогущего,
вечного и бесконечного во всех Своих атрибутах?...”

Он остановился и долгое время хранил молчание.

Пьер не мог и не хотел нарушать это молчание.

«Он существует, но понять Его трудно», — снова начал масон, глядя не на Пьера, а прямо перед собой и перелистывая страницы
Он закрыл книгу своими старческими руками, которые от волнения не могли оставаться неподвижными. «Если бы это был человек, в существовании которого ты сомневаешься, я мог бы привести его к тебе, мог бы взять его за руку и показать тебе. Но как я, ничтожный смертный, могу показать Его всемогущество, Его бесконечность и всю Его милость тому, кто слеп или закрывает глаза, чтобы не видеть и не понимать Его, а также не видеть и не понимать свою низость и греховность?» Он снова замолчал. «Кто ты? Ты мнишь себя мудрым,
потому что можешь произносить эти богохульные слова», — сказал он
— продолжал он с мрачной и презрительной улыбкой. — И ты глупее и неразумнее маленького ребёнка, который, играя с деталями искусно сделанных часов, осмеливается говорить, что, поскольку он не понимает их назначения, он не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно... На протяжении веков, от нашего прародителя Адама до наших дней, мы трудимся, чтобы достичь этого знания, и всё ещё бесконечно далеки от своей цели. Но в нашем непонимании мы видим лишь свою слабость и Его величие...

 Пьер слушал с замирающим сердцем, вглядываясь в лицо масона.
Он смотрел на него сияющими глазами, не перебивая и не задавая вопросов, но всей душой веря в то, что говорил незнакомец. То ли он принял мудрые рассуждения,
содержавшиеся в словах масона, то ли поверил, как верит
ребёнок, в убеждённость и искренность говорящего, то ли
в дрожь в голосе говорящего, которая иногда почти срывалась,
то ли в эти блестящие старческие глаза, постаревшие от этой
убеждённости, то ли в спокойную твёрдость и уверенность в своём
призвании, которые исходили от всего его существа (и которые
особенно поразили Пьера в сравнении с его собственным
уныние и безысходность) — во всяком случае, Пьер всей душой жаждал верить, и он верил, и чувствовал радостное умиротворение,
возрождение и возвращение к жизни.

«Его нельзя постичь разумом, его можно постичь только жизнью», — сказал масон.

«Я не понимаю», — сказал Пьер, с тревогой чувствуя, как в нём пробуждаются сомнения. Он боялся, что в аргументах масона будет недостаточно ясности или что они покажутся ему слабыми.
Он боялся, что не сможет поверить в него.
«Я не понимаю, — сказал он, — как человеческий разум может достичь того знания, о котором вы говорите».

Масон улыбнулся своей мягкой отеческой улыбкой.

 «Высшая мудрость и истина подобны чистейшей жидкости, которую мы только можем пожелать
впитать в себя, — сказал он. — Могу ли я влить эту чистую жидкость в нечистый сосуд и судить о её чистоте? Только благодаря внутреннему очищению я могу сохранить в некоторой степени чистоты ту жидкость, которую я принимаю».

 «Да, да, это так», — радостно сказал Пьер.

«Высшая мудрость не зиждется на одном лишь разуме, не на тех мирских науках — физике, истории, химии и тому подобном, — на которые делится интеллектуальное знание. Высшая мудрость едина.
»У высшей мудрости есть только одна наука — наука о целом —
наука, объясняющая все творение и место человека в нем. Чтобы
получить эту науку, необходимо очистить и обновить свое внутреннее "я".
поэтому, прежде чем человек сможет познать, необходимо поверить и
усовершенствовать себя. И для достижения этой цели у нас есть свет, называемый
совесть, которую Бог вложил в наши души”.

“Да, да”, - согласился Пьер.

«Взгляни же на самого себя глазами духа и спроси себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг
полагаясь только на разум? Кто ты? Ты молод, ты богат, ты
умен, ты хорошо образован. И что ты сделал со всеми этими
хорошими подарками? Доволен ли ты собой и своей жизнью?

“ Нет, я ненавижу свою жизнь, ” пробормотал Пьер, морщась.

“ Ты ее ненавидишь. Затем измени это, очисти себя; и по мере того, как ты будешь
очищаться, ты обретешь мудрость. Взгляните на свою жизнь, мой дорогой сэр.
 Как вы её прожили? В буйных оргиях и разврате, получая всё от общества и ничего не давая взамен. Вы стали
обладателем богатства. Как вы его использовали? Что вы сделали
для своего ближнего? Задумывались ли вы когда-нибудь о своих десятках тысяч рабов? Помогали ли вы им физически и морально? Нет! Вы наживались на их труде, чтобы вести расточительную жизнь. Вот что вы делали. Выбрали ли вы должность, на которой могли бы служить своему ближнему? Нет! Вы провели свою жизнь в праздности. Затем вы женились, мой
дорогой сэр, и взяли на себя ответственность за воспитание молодой
женщины. И что же вы сделали? Вы не помогли ей найти путь к истине,
мой дорогой сэр, а толкнули её в бездну обмана и
убожество. Человек оскорбил вас, и вы застрелили его, и вы говорите, что не
знать Бога и ненавидеть свою жизнь. Нет ничего странного в том, моя дорогая.
сэр!”

После этих слов масон, как будто утомленный своей долгой речью, снова
оперся руками о спинку дивана и закрыл глаза. Пьер
смотрел на это постаревшее, строгое, неподвижное, почти безжизненное лицо и шевелил
губами, не произнося ни звука. Он хотел сказать: «Да, подлая, праздная, порочная жизнь!» — но не осмелился нарушить молчание.

 Масон хрипло откашлялся, как это делают старики, и позвал своего слугу.

“Как насчет лошадей?” спросил он, не глядя на Пьера.

“Только что пришли сменные лошади”, - ответил слуга. “Разве
Вы не отдохнете здесь?”

“ Нет, скажи им, чтобы запрягали.

“Неужели он уходит, оставив меня одного, не сказав мне всего
и не пообещав помочь мне?” - подумал Пьер, вставая с
опущенной головой; и он начал ходить по комнате, изредка поглядывая на
каменщик. «Да, я никогда об этом не задумывался, но я вёл презренную и расточительную жизнь, хотя мне это не нравилось и я этого не хотел», — подумал Пьер. «Но этот человек знает правду и, если бы захотел, мог бы...»
мог бы открыть мне это».

 Пьер хотел сказать это масонству, но не осмелился.
Путешественник, быстрыми руками собрав свои вещи, начал
застегивать пальто. Закончив, он повернулся к Безухову и
сказал тоном равнодушной учтивости:

 «Куда вы теперь направляетесь, мой дорогой сэр?»

 «Я?.. Я еду в Петербург, — ответил Пьер детским, нерешительным голосом. — Я благодарю вас. Я согласен со всем, что вы сказали. Но не думайте, чтобы я был так плох. Всем сердцем моим я желаю быть тем, кем вы хотите меня видеть, но мне никогда никто не помогал... Но это
Я, прежде всего, виноват во всем. Помоги мне, научи меня, и
может быть, я смогу...

Пьер не мог продолжать. Он сглотнул и отвернулся.

Масон долго молчал, очевидно, размышляя.

“Помощь приходит только от Бога”, - сказал он, - "но та мера помощи, которую
наш Орден может оказать, будет оказана вам, мой дорогой сэр. Ты едешь в
Петербург. Передайте это графу Вилларски» (он достал блокнот и написал несколько слов на большом листе бумаги, сложенном вчетверо).
 «Позвольте дать вам один совет. Когда вы доберётесь до столицы,
прежде всего уделите некоторое время уединению и самоанализу и не возвращайтесь к прежнему образу жизни. А теперь я желаю вам счастливого пути,
мой дорогой сэр, — добавил он, увидев, что вошёл его слуга... — и
успехов.

 Путешественником был Иосиф Алексеевич Баздеев, как Пьер узнал из
почтовой книги. Баздеев был одним из самых известных масонов и
мартинистов ещё во времена Новикова. Ещё долго после его ухода Пьер не ложился спать и не приказывал запрягать лошадей, а ходил взад-вперёд по комнате, размышляя о своём порочном прошлом и испытывая восторженное чувство
Он начал всё сначала и представил себе счастливое, безупречное, добродетельное будущее, которое казалось ему таким простым. Ему казалось, что он был порочен только потому, что каким-то образом забыл, как хорошо быть добродетельным. В его душе не осталось и следа прежних сомнений. Он твёрдо верил в возможность братства людей, объединённых целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и именно так  масонство представлялось ему.





Глава III

Добравшись до Петербурга, Пьер никому не сообщил о своём приезде.
он никуда не ходил и целыми днями читал Фомы Кемпийского, чью книгу ему прислал кто-то неизвестный. Читая эту книгу, он постоянно
осознавал одну вещь: доселе неведомую ему радость
от веры в возможность достижения совершенства и в
возможность активной братской любви между людьми, которую открыл ему Иосиф Алексеевич. Через неделю после его приезда молодой польский граф
Виларский, с которым Пьер был немного знаком в петербургском обществе,
как-то вечером вошёл в его комнату с официальным и торжественным видом
к которому его вызвал секундант Долохова, и, закрыв за собой дверь и убедившись, что в комнате больше никого нет, обратился к Пьеру.

 «Я пришёл к вам с посланием и предложением, граф, — сказал он, не садясь.  «Человек очень высокого положения в нашем  Братстве подал прошение о том, чтобы вас приняли в наш Орден раньше обычного срока, и предложил мне стать вашим поручителем. Я считаю своим священным долгом исполнить желание этого человека.
Вы хотите вступить в Братство масонов под моим покровительством?

Холодный, строгий тон этого человека, которого он почти всегда встречал на балах, дружелюбно улыбающегося в обществе самых блестящих женщин, удивил Пьера.


— Да, я этого хочу, — сказал он.

 Виларский поклонился.

— Ещё один вопрос, граф, — сказал он, — на который я прошу вас ответить со всей искренностью — не как будущий масон, а как честный человек: отреклись ли вы от своих прежних убеждений — верите ли вы в Бога?

 Пьер задумался.

 — Да... да, я верю в Бога, — сказал он.

 — В таком случае... — начал Виларский, но Пьер перебил его.

 — Да, я верю в Бога, — повторил он.

— В таком случае мы можем ехать, — сказал Виларски. — Моя карета к вашим услугам.

 Виларски молчал всю дорогу. На вопросы Пьера о том, что ему нужно делать и как отвечать, Виларски лишь сказал, что братья, более достойные, чем он, испытают его и что Пьеру нужно лишь говорить правду.

Войдя во двор большого дома, где располагалась штаб-квартира Ложи, и поднявшись по тёмной лестнице, они вошли в небольшую, хорошо освещённую прихожую, где сняли плащи без помощи слуги. Оттуда они прошли в другую комнату. Там их встретил человек в странном
В дверях появился человек в странном наряде. Виларский, подойдя к нему, что-то сказал ему по-французски шёпотом, а затем подошёл к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил одежду, подобной которой он никогда раньше не видел. Взяв из шкафа платок, Виларский завязал им глаза Пьера и завязал сзади узлом, больно зацепив несколько волосков. Затем он притянул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повёл вперёд. Волосы, собранные в пучок, причиняли боль
Пьеру, и на его лице появились страдальческие морщины и стыдливая улыбка.
Его огромная фигура с опущенными руками и сморщенным, но улыбающимся лицом неуверенно и робко последовала за Вилларским.

Пройдя с ним шагов десять, Виларский остановился.

«Что бы с тобой ни случилось, — сказал он, — ты должен мужественно всё это вынести, если твёрдо решил вступить в наше Братство». (Пьер утвердительно кивнул.) «Когда ты услышишь стук в дверь, открой глаза», — добавил Виларский. — Желаю вам мужества и успеха, — сказал он и, пожав Пьеру руку, вышел.

 Оставшись один, Пьер продолжал улыбаться.  Раз или два
Он пожал плечами и поднял руку к платку, словно желая снять его, но опустил её. Пять минут, проведённые с завязанными глазами, показались ему часом. Его руки онемели, ноги едва держали его, ему казалось, что он смертельно устал. Он испытывал множество самых сложных ощущений. Он боялся того, что с ним может случиться, и ещё больше боялся показать свой страх. Ему было любопытно узнать, что произойдёт и что ему откроется.
Но больше всего он радовался тому, что настал момент, когда он
наконец-то вступит на путь возрождения и активной добродетельной жизни, о которой он мечтал с тех пор, как встретил Иосифа Алексеевича. В дверь громко постучали. Пьер снял повязку с глаз и огляделся. В комнате было темно,
только внутри чего-то белого горела маленькая лампадка. Пьер подошёл ближе
и увидел, что лампадка стоит на чёрном столе, на котором лежит открытая книга.
Книгой было Евангелие, а белым предметом с лампой внутри — человеческий череп с полостями и зубами. Прочитав первые слова
Из Евангелия: «В начале было Слово, и Слово было у Бога», — Пьер обошёл стол и увидел большую открытую коробку, наполненную чем-то. Это был гроб с костями внутри. Он совсем не удивился тому, что увидел. Надеясь начать совершенно новую жизнь, совсем не похожую на прежнюю, он ожидал, что всё будет необычным, даже более необычным, чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие — ему казалось, что он ожидал всего этого и даже большего.
Пытаясь пробудить в себе эмоции, он огляделся. «Бог, смерть, любовь,
«Братство людей», — повторял он про себя, связывая эти слова со смутными, но радостными представлениями. Дверь отворилась, и кто-то вошёл.

 В тусклом свете, к которому Пьер уже привык, он
увидел довольно невысокого мужчину. Очевидно, войдя из света в
темноту, мужчина остановился, затем осторожно подошёл к столу и
положил на него свои маленькие руки в кожаных перчатках.

На этом невысоком мужчине был белый кожаный фартук, закрывавший грудь и часть ног. На шее у него было что-то вроде ожерелья, над которым возвышался высокий
белая оборка, окаймлявшая его довольно вытянутое лицо, освещённое снизу.


 «Зачем ты пришёл сюда?» — спросил вошедший, обернувшись в
сторону Пьера, услышав лёгкий шорох. «Зачем ты пришёл сюда,
тот, кто не верит в истину света и не видел света? Чего ты
ищешь у нас? Мудрости, добродетели, просветления?»

В тот момент, когда дверь открылась и вошёл незнакомец, Пьер почувствовал благоговение и почтение, какие испытывал в детстве на исповеди.
Он ощутил себя в присутствии человека, который был для него воплощением всего социального
Незнакомец, но всё же ближе ему по духу братства людей. Затаив дыхание и с бешено колотящимся сердцем он двинулся к Ритору (так звали брата, который готовил ищущего к вступлению в Братство). Подойдя ближе, он узнал в Риторе знакомого ему человека, Смольянинова, и его уязвила мысль, что новичок — его знакомый. Он желал ему быть просто братом и добродетельным наставником.
Долгое время он не мог произнести ни слова, так что Ритору пришлось повторить свой вопрос.


«Да... я... я... хочу возродиться», — с трудом выдавил Пьер.

— Очень хорошо, — сказал Смольянинов и сразу же продолжил:
— Имеете ли вы какое-нибудь представление о том, как наш святой Орден поможет вам достичь вашей цели? — спросил он тихо и быстро.


— Я... надеюсь... на руководство... на помощь... в возрождении, — сказал Пьер дрожащим голосом, с трудом подбирая слова из-за волнения и непривычки говорить об абстрактных вещах на русском языке.

— Что вы думаете о масонстве?

 — Я полагаю, что масонство — это братство и равенство людей,
преследующих добродетельные цели, — сказал Пьер, стыдясь своей неполноценности
Он подбирал слова, чтобы они соответствовали торжественности момента. «Я полагаю...»

 «Хорошо!» — быстро сказал Ритор, явно довольный этим ответом. «Искали ли вы средства для достижения своей цели в религии?»

 «Нет, я считал это ошибочным и не следовал этому пути», — сказал Пьер так тихо, что Ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. — Я был атеистом, — ответил Пьер.

 — Ты ищешь истину, чтобы следовать её законам в своей жизни,
поэтому ты ищешь мудрость и добродетель. Разве не так? — сказал
Ритор, помолчав мгновение.

 — Да, да, — согласился Пьер.

Ритор откашлялся, скрестил руки в перчатках на груди и начал говорить.


«Теперь я должен открыть вам главную цель нашего Ордена, — сказал он, — и если эта цель совпадает с вашей, вы можете вступить в наше Братство с пользой для себя.
Первая и главная цель нашего Ордена, основа, на которой он зиждется и которую не может разрушить никакая человеческая сила, — это сохранение и передача потомкам одной важной тайны... которая
дошла до нас из глубочайшей древности, ещё со времён первого человека, —
тайна, от которой, возможно, зависит судьба человечества. Но поскольку это
Тайна такова, что никто не может познать её или воспользоваться ею, если не будет подготовлен долгим и усердным самоочищением. Не каждый может надеяться достичь её быстро. Поэтому у нас есть второстепенная цель — подготовить наших членов, насколько это возможно, к тому, чтобы изменить их сердца, очистить и просветить их умы с помощью средств, переданных нам по традиции теми, кто стремился достичь этой тайны, и тем самым сделать их способными её постичь.

«Очищая и возрождая наших членов, мы, в-третьих, стараемся улучшить
весь человеческий род, подавая ему пример благочестия в наших членах
и добродетель, и тем самым изо всех сил постараемся бороться со злом, которое царит в мире. Подумайте об этом, и я приду к вам снова».

 «Бороться со злом, которое царит в мире...» — повторил Пьер, и в его воображении возник образ его будущей деятельности в этом направлении.
 Он представил себе таких же людей, какими был сам две недели назад, и обратился к ним с назидательным увещеванием. Он представлял себе
злобных и несчастных людей, которым он будет помогать словом и делом,
представлял себе угнетателей, жертв которых он будет спасать. Из трёх
Из всех целей, упомянутых Ритором, последняя, заключающаяся в улучшении человечества, особенно привлекала Пьера. Важная тайна, упомянутая Ритором, хотя и пробудила его любопытство, не показалась ему существенной, а вторая цель, заключающаяся в очищении и возрождении, не слишком его заинтересовала, потому что в тот момент он с радостью почувствовал, что уже полностью излечился от своих прежних недостатков и готов ко всему доброму.

Через полчаса ритор вернулся, чтобы сообщить ищущему о семи добродетелях, соответствующих семи ступеням храма Соломона.
которые должен развивать в себе каждый масон. Этими добродетелями были:
1. Благоразумие, сохранение тайн Ордена. 2. Послушание тем, кто занимает более высокое положение в Ордене. 3. Нравственность. 4. Любовь к человечеству. 5.
Отвага. 6. Щедрость7. Любовь к смерти.

 «В-седьмых, почаще размышляя о смерти, —
говорил ритор, — постарайся относиться к ней не как к страшному врагу,
а как к другу, который освобождает душу, уставшую от трудов добродетели,
от этой мучительной жизни и ведёт её к месту воздаяния и покоя».

«Да, должно быть, так и есть», — подумал Пьер, когда после этих слов ритор ушёл, оставив его в одиночестве для размышлений. «Должно быть, так и есть,
но я всё ещё так слаб, что люблю свою жизнь, смысл которой только
сейчас постепенно открывается мне». Но пять других добродетелей, которые
Пьер вспоминал, загибая пальцы, что он уже чувствовал в своей душе:
мужество, великодушие, нравственность, любовь к человечеству и особенно
послушание — которое казалось ему даже не добродетелью, а радостью. (Теперь
он был так рад освободиться от собственного своеволия и подчинить свою волю
тем, кто знал несомненную истину.) Он забыл, какой была седьмая
добродетель, и не мог вспомнить.

В третий раз Ритор вернулся быстрее и спросил Пьера, твёрд ли он в своём намерении и готов ли подчиниться всему, что от него потребуется.

«Я готов ко всему», — сказал Пьер.

 «Я также должен сообщить вам, — сказал Ритор, — что наш Орден
доносит своё учение не только словами, но и другими способами, которые,
возможно, окажут более сильное воздействие на искреннего искателя мудрости
и добродетели, чем простые слова. Эта комната с тем, что вы в ней видите,
уже должна была подсказать вашему сердцу, если оно искренне, больше,
чем могли бы сделать слова. Возможно, вы также увидите подобный метод
просветления в ходе дальнейшего посвящения. Наш Орден подражает древним обществам, которые объясняли своё учение с помощью иероглифов. Иероглиф, — сказал
ритор“является эмблемой чего-то, не постижимого органами чувств,
но обладающего качествами, сходными с качествами символа”.

Пьер очень хорошо знал, что такое иероглиф, но не осмеливался заговорить. Он
молча выслушал Ритора, чувствуя из всего сказанного им, что его
испытание вот-вот начнется.

“Если ты решился, я должен начать твое посвящение”, - сказал Ритор.
подойдя ближе к Пьеру. «В знак великодушия я прошу вас отдать мне все ваши ценности».


«Но у меня здесь ничего нет», — ответил Пьер, полагая, что его просят отдать всё, что у него есть.

«Что у вас с собой: часы, деньги, кольца...»

 Пьер быстро достал кошелек и часы, но некоторое время не мог снять обручальное кольцо с толстого пальца. Когда это было сделано, Ритор сказал:

 «В знак послушания я прошу вас раздеться».

 Пьер снял пальто, жилет и левый ботинок, как и велел Ритор. Масон оттянул рубашку от левой груди Пьера и, наклонившись, подтянул левую штанину выше колена. Пьер поспешно начал снимать правый ботинок
и собирался подтянуть другую штанину, чтобы избавить незнакомца от
лишних хлопот, но масон сказал, что в этом нет необходимости, и дал ему
тапочку для левой ноги. С детской улыбкой смущения,
сомнения и самоиронии, которая против его воли появилась на его лице,
Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед своим братом Ритором и ждал дальнейших указаний.

— А теперь, в знак откровенности, я прошу вас рассказать мне о вашей главной страсти, — сказал последний.


 — Моя страсть! У меня их было столько, — ответил Пьер.

“Та страсть, которая больше, чем все другие, заставила вас поколебаться на пути добродетели", - сказал Каменщик.
Пьер помолчал, подыскивая ответ.

"Вино?

Обжорство?“ - Спросил я. "Вино". "Вино". Праздность? Лень? Раздражительность? Гнев? Женщины?
Он перебирал в уме свои пороки, не зная, какому из них отдать предпочтение
преобладание.

— Женщины, — сказал он тихим, едва слышным голосом.

 Масон не пошевелился и долго молчал после этого ответа.
Наконец он подошёл к Пьеру и, взяв со стола платок, снова завязал ему глаза.

 — В последний раз говорю тебе: сосредоточься на
«Воздержись от себя, обуздай свои чувства и ищи блаженства не в страсти, а в собственном сердце. Источник блаженства не вне нас, а внутри...


» Пьер уже давно чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, который теперь наполнял его сердце радостным чувством.





 ГЛАВА IV

Вскоре после этого в тёмную комнату вошёл не Ритор, а покровитель Пьера, Вилларски, которого он узнал по голосу.
 На новые вопросы о твёрдости его решения Пьер ответил:
«Да, да, я согласен», — и улыбнулся сияющей детской улыбкой.
Его толстая грудь была обнажена, он неуверенно и робко ступал одной ногой в туфле, а другой в ботинке.
Он приближался, а Вилларски прижимал меч к его обнажённой груди.
Его вывели из комнаты по коридорам, которые поворачивали то в одну, то в другую сторону, и наконец подвели к дверям Ложи. Вилларски кашлянул, в ответ раздался масонский стук молотками, и двери перед ними открылись. Низкий голос (Пьер всё ещё был с завязанными глазами)
спрашивал его, кто он такой, когда и где родился и так далее. Затем его снова куда-то повели с завязанными глазами.
Пока они шли, ему рассказывали аллегории о тяготах его
паломничества, о святой дружбе, о Вечном Архитекторе
Вселенной и о мужестве, с которым он должен переносить тяготы и
опасности. Во время этих странствий Пьер заметил, что о нём
говорят то как об «Искателе», то как о «Страждущем», то как о
«Послушнике», сопровождая это стуком молотков и звоном
мечей. Когда его подвели к какому-то предмету, он заметил нерешительность и неуверенность в поведении своих проводников. Он слышал, как окружающие перешёптывались, и один из них настаивал на том, чтобы его
Его провели по некоему ковру. После этого они взяли его правую руку, положили на что-то и велели другой рукой держать циркуль у левой груди и повторять за тем, кто читал вслух клятву верности законам Ордена. Затем свечи погасили и зажгли какой-то спирт, как понял Пьер по запаху, и ему сказали, что теперь он увидит малый свет. Повязку сняли с его глаз, и в тусклом свете горящего спирта Пьер, как во сне, увидел нескольких мужчин, стоявших перед ним.
в таких же фартуках, как у Ритора, и с мечами в руках они указывали на
его грудь. Среди них стоял мужчина, чья белая рубашка была запачкана
кровью. Увидев это, Пьер двинулся грудью навстречу
мечам, намереваясь пронзить его. Но мечи были отведены от
него, и ему тут же снова завязали глаза.

“Теперь ты увидел меньший свет”, - произнес чей-то голос. Затем свечи снова зажгли, и ему сказали, что он увидит свет во всей его полноте.
Повязку снова сняли, и более десяти голосов произнесли в унисон: «Sic transit gloria mundi»

Пьер постепенно пришёл в себя и оглядел комнату и людей в ней.
Вокруг длинного стола, накрытого чёрной скатертью, сидели
двенадцать человек в таких же одеждах, как и те, что он уже видел.
Некоторых из них  Пьер встречал в петербургском обществе.
В кресле президента сидел незнакомый ему молодой человек с
особым крестом на шее. Справа от него сидел итальянский
аббат, которого Пьер встретил у Анны Павловны два года назад. Там также присутствовали очень
высокопоставленный сановник и швейцарец, который раньше был наставником в
Курагины. Все хранили торжественное молчание, слушая слова
председателя, который держал в руке молоток. В стене был
вделан светильник в форме звезды. С одной стороны стола
лежал небольшой ковёр с вытканными на нём различными фигурами, с другой — нечто похожее на алтарь, на котором лежали
Завет и череп. Вокруг него стояли семь больших подсвечников,
подобных тем, что используются в церквях. Двое братьев подвели Пьера
к алтарю, поставили его ноги под прямым углом и велели лечь,
сказав, что он должен пасть ниц у врат Храма.

«Сначала он должен получить лопатку», — прошептал один из братьев.

 «О, пожалуйста, тише!» — сказал другой.

 Пьер в замешательстве огляделся вокруг своими близорукими глазами, не подчиняясь приказу, и вдруг его охватили сомнения. «Где я? Что я
делаю? Не смеются ли они надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать об этом?» Но эти сомнения длились всего мгновение. Пьер взглянул на серьёзные лица окружающих, вспомнил всё, через что ему уже пришлось пройти, и понял, что не может остановиться на полпути. Он был в ужасе от своей нерешительности и, пытаясь пробудить в себе прежнее благоговейное чувство,
Он простерся ниц перед вратами Храма. И действительно, чувство благоговения вернулось к нему с еще большей силой, чем прежде.
Когда он пролежал там некоторое время, ему велели встать и надели на него белый кожаный фартук, такой же, как у остальных. Ему дали мастерок и три пары перчаток, а затем к нему обратился Великий магистр. Он
сказал ему, что тот не должен делать ничего, что могло бы запятнать белизну этого
фартука, символизирующего силу и чистоту; затем, говоря о непонятном
мастерке, он посоветовал ему трудиться с его помощью, чтобы очистить своё сердце от порока.
и снисходительно погладил ими сердце своего ближнего. Что касается
первой пары перчаток, мужских, он сказал, что Пьер не может знать
их предназначения, но должен их сохранить. Вторую пару мужских
перчаток он должен был носить на собраниях, а о третьей, женской,
он сказал: «Дорогой брат, эти женские перчатки предназначены и для
тебя. Подари их женщине, которую ты будешь почитать больше всех. Этот подарок станет залогом вашей чистоты сердца перед той, кого вы выберете в качестве достойной помощницы в масонстве». И после паузы:
он добавил: «Но берегись, брат мой, чтобы эти перчатки не испачкали
твои нечистые руки». Когда великий магистр произнёс эти последние слова,
Пьеру показалось, что он смутился. Пьер ещё больше растерялся,
покраснел, как ребёнок, до слёз, начал беспокойно оглядываться по сторонам, и повисла неловкая пауза.

Эту тишину нарушил один из братьев, который подвёл Пьера к
ковру и начал читать ему из рукописной книги объяснение всех
изображённых на нём фигур: солнца, луны, молотка, отвеса,
мастерок, необработанный камень и тесаный камень, колонна, три окна и так далее. Затем Пьеру выделили место, показали знаки ложи, назвали пароль и наконец разрешили сесть.
 Великий магистр начал читать устав. Он был очень длинным, и Пьер от радости, волнения и смущения не мог понять, что читают. Ему удалось разобрать только последние слова устава, и они остались в его памяти.

 «В наших храмах мы не признаём никаких других различий», — читал Великий
Учитель“, но те, кто находится между добродетелью и пороком. Остерегайтесь делать какие-либо
различия, которые могут нарушить равенство. Лети на помощь брату
кем бы он ни был, увещевай заблудшего, поднимай падающего,
никогда не питай злобы или вражды к своему брату. Будь добр и обходителен.
Зажги во всех сердцах пламя добродетели. Поделись своим счастьем с твоим ближним
и пусть зависть никогда не омрачает чистоты этого блаженства. Прощай врага твоего, не мсти ему, но
поступай с ним так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Так исполняя
высший закон, ты восстановишь утраченное древнее достоинство».

Он закончил и, поднявшись, обнял и поцеловал Пьера, который со слезами радости на глазах огляделся вокруг, не зная, как отвечать на поздравления и приветствия знакомых, которые окружали его со всех сторон. Он не узнавал знакомых, но видел во всех этих людях только братьев и сгорал от нетерпения приступить к работе вместе с ними.

 Великий магистр постучал своим молотком. Все масоны сели на свои места, и один из них зачитал наставление о необходимости смирения.


Великий магистр предложил выполнить последнее поручение.
и высокопоставленный сановник, носивший титул «Сборщик милостыни», обошёл всех братьев. Пьеру хотелось бы
пожертвовать всё, что у него было, но, опасаясь, что это будет выглядеть как проявление гордыни, он пожертвовал ту же сумму, что и остальные.

 Собрание закончилось, и, вернувшись домой, Пьер почувствовал себя так, словно вернулся из долгого путешествия, в котором провёл десятки лет,
совершенно изменился и полностью отказался от своих прежних привычек и образа жизни.





Глава V
На следующий день после того, как его приняли в ложу, Пьер сидел за
Он сидел дома, читал книгу и пытался постичь значение Квадрата, одна сторона которого символизировала Бога, другая — нравственные ценности, третья — физические, а четвёртая — их сочетание. Время от времени его внимание отвлекалось от книги и Квадрата, и он представлял себе новый план жизни. Накануне вечером в Ложе он услышал, что до императора дошли слухи о его дуэли и что ему было бы разумнее покинуть Петербург. Пьер предложил отправиться в свои
поместья на юге и там позаботиться о благополучии своих крепостных.
Он с радостью строил планы на новую жизнь, когда в комнату внезапно вошёл князь Василий.


«Мой дорогой, что ты натворил в Москве? Почему ты
поссорился с Элен, mon cher? Ты в заблуждении, — сказал
вошедший князь Василий. — Я всё знаю и могу с уверенностью сказать, что Элен перед тобой так же невинна, как Христос перед иудеями».

Пьер хотел было ответить, но князь Василий перебил его.

«А почему ты просто не пришёл ко мне, как к другу? Я всё знаю и понимаю, — сказал он. — Ты вёл себя как
становится человеком, который слишком поспешно начинает дорожить своей честью, но мы не будем об этом. Но подумай о том, в какое положение ты ставишь её и меня в глазах общества и даже двора, — добавил он, понизив голос. — Она живёт в Москве, а ты здесь. Помни,
дорогой мой, — и он потянул Пьера за руку вниз, — это просто
недоразумение. Я думаю, ты и сам это чувствуешь. Давай сразу напишем ей
письмо, она приедет сюда, и всё прояснится, или
иначе, мой дорогой мальчик, позволь мне сказать тебе, что, скорее всего, тебе придётся за это пострадать.

Князь Василий многозначительно посмотрел на Пьера.

 «Из достоверных источников я знаю, что вдовствующая императрица проявляет
живой интерес ко всему этому делу. Вы знаете, что она очень благосклонна к
Элен».

Пьер несколько раз пытался заговорить, но, с одной стороны, князь Василий не давал ему
слова, а с другой стороны, Пьер сам боялся начать говорить тем тоном решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решил ответить своему тестю. Более того, ему на ум пришли слова масонского устава: «Будь добр и вежлив». Он
Он моргнул, покраснел, встал и снова сел, борясь с собой.
Ему предстояло сделать самое трудное в жизни — сказать
неприятную вещь в лицо человеку, сказать то, чего тот, кем бы он ни был, не ожидал. Он так привык подчиняться князю
Василий говорил с такой беспечной самоуверенностью, что ему казалось, он не выдержит.
Но он также чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, зависит его будущее — пойдёт ли он по старой дороге или по новому пути, который так заманчиво указали ему масоны и на котором, как он твёрдо верил, он возродится к новой жизни.

— Ну, мой дорогой, — шутливо сказал князь Василий, — скажи «да», и я сам напишу ей, и мы зарежем откормленного телёнка.

 Но прежде чем князь Василий кончил свою шутливую речь, Пьер, не глядя на него и с тем видом ярости, который придавал ему сходство с отцом, прошептал:

 — Князь, я вас сюда не звал.  Уходите, пожалуйста, уходите!  И он вскочил и открыл перед ним дверь.

«Иди!» — повторил он, удивляясь сам себе и радуясь, что на лице князя Василия отразились замешательство и страх.

«Что с тобой? Ты болен?»

— Иди! — повторил дрожащий голос. И князю Василию пришлось уйти, не получив никаких объяснений.


Через неделю Пьер, простившись со своими новыми друзьями-масонами и оставив им крупную сумму денег на милостыню, уехал в свои
поместья. Его новые братья дали ему письма к киевским и одесским масонам и пообещали писать ему и направлять его в его новой деятельности.






Глава VI

Дуэль между Пьером и Долоховым была замята, и, несмотря на суровое отношение императора к дуэлям в то время, ни один из участников не был наказан.
Ни главные действующие лица, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтверждённая разрывом Пьера с женой, стала притчей во языцех в обществе.
Пьер, к которому относились с покровительственной снисходительностью, когда он был незаконнорождённым сыном, которого баловали и превозносили, когда он был лучшей партией в России, сильно упал в глазах общества после женитьбы — когда незамужним дочерям и их матерям нечего было на него надеяться, — тем более что он не знал, как и не хотел, добиваться расположения общества. Теперь его одного обвиняли в том, что произошло
Говорили, что он был безумно ревнив и, как и его отец, подвержен приступам кровожадной ярости. А когда после отъезда Пьера Элен вернулась в Петербург, все её знакомые приняли её не только радушно, но даже с оттенком почтения, вызванного её несчастьем. Когда разговор заходил о её муже, Элен принимала величественный вид, который она с присущей ей тактичностью приобрела, хотя и не понимала его значения. Это выражение лица
свидетельствовало о том, что она решила стойко переносить свои невзгоды
и что муж её — это крест, наложенный на неё Богом. Князь Василий
выразил своё мнение более открыто. Он пожал плечами, когда упомянули Пьера, и, указывая на свой лоб, заметил:

«Немного тронут — я всегда это говорил».

«Я с самого начала говорила», — заявила Анна Павловна, имея в виду
Пьер, «я сказала тогда и раньше всех» (она настаивала на своём приоритете),
«что этот безрассудный молодой человек испорчен развратными идеями того времени. Я сказала это даже тогда, когда все были от него без ума, когда он только вернулся из-за границы, и
когда, если помните, он изображал из себя этакого Марата на одном из моих вечеров.
И чем это кончилось? Я уже тогда была против этого брака и предсказала всё, что произошло».

Анна Павловна продолжала давать по свободным вечерам такие же
вечера, как и прежде, — такие, какие только она умела устраивать, —
на которых можно было встретить «сливки действительно хорошего общества, цвет интеллектуальной сущности Петербурга», как она сама выражалась.
Помимо изысканного подбора гостей, приёмы Анны Павловны отличались ещё и тем, что она всегда представляла что-то новое
и интересным человеком для посетителей, и что нигде больше не было так ясно и отчётливо обозначено состояние политического термометра при законном петербургском дворе.

В конце 1806 года, когда стали известны все печальные подробности разгрома Наполеоном прусской армии при Йене и Ауэрштедте и капитуляции большинства прусских крепостей, когда наши войска уже вошли в Пруссию и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна дала один из своих вечеров. «Сливки по-настоящему хорошего общества» состояли из очаровательной Элен, покинутой
её муж Мортемар, очаровательный принц Ипполит, только что вернувшийся из Вены, два дипломата, пожилая тётушка, молодой человек, которого в этой гостиной называли «человеком с большими достоинствами» (un homme de beaucoup de m;rite), недавно назначенная фрейлина и её мать, а также несколько других, менее примечательных персон.

Новшеством, которое Анна Павловна представила своим гостям в тот вечер, был Борис Друбецкой, только что прибывший в качестве специального посланника от прусской армии и служивший адъютантом у очень важного лица.

Температура, которую политический термометр показывал компании в тот вечер, была следующей:


«Что бы ни делали европейские монархи и военачальники, чтобы поддержать Бонапарта и вызвать у меня и у всех нас раздражение и унижение, наше мнение о Бонапарте не изменится. Мы не перестанем выражать своё искреннее мнение по этому вопросу и можем лишь сказать королю Пруссии и другим: «Тем хуже для вас». Tu l’as
voulu, Жорж Данден, — вот и всё, что мы можем сказать по этому поводу!»

 Когда Борис, которого должны были подать гостям, вошёл в гостиную
В гостиной собралась почти вся компания, и разговор, направляемый Анной Павловной, шёл о наших дипломатических отношениях с Австрией и о надежде на союз с ней.

Борис, повзрослевший и выглядевший свежим, румяным и самообладанным, вошёл в гостиную, элегантно одетый в форму адъютанта.
Его должным образом проводили к тёте, чтобы он засвидетельствовал ей своё почтение, а затем вернули в общий круг.

Анна Павловна дала ему поцеловать свою сморщенную руку и познакомила его с несколькими людьми, которых он не знал, шепотом описав каждого из них.

«Князь Ипполит Курагин — очаровательный молодой человек; г-н
Кронк — поверенный в делах из Копенгагена — глубокий ум»,
и просто «г-н Шитов — человек больших достоинств» — так обычно отзывались об этом человеке.

 Благодаря стараниям Анны Михайловны, собственным вкусам и особенностям своей сдержанной натуры Борис за время службы сумел весьма выгодно для себя устроиться. Он был адъютантом очень важного лица, его отправили с очень важным поручением в Пруссию, и он только что вернулся оттуда в качестве специального посланника. Он
он в совершенстве овладел тем неписаным кодексом, который так понравился ему в Ольмюце и согласно которому прапорщик мог иметь более высокий ранг, чем генерал, и согласно которому для успеха на службе требовались не усилия, не труд, не храбрость, не упорство, а лишь знание того, как ладить с теми, кто может награждать, и он сам часто удивлялся быстроте своего успеха и неспособности других понять эти вещи.
Вследствие этого открытия весь его образ жизни, всё
Его отношения со старыми друзьями и все его планы на будущее полностью изменились. Он был небогат, но готов был потратить последний грош, чтобы одеться лучше других, и скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ездить в обшарпанной карете или появляться на улицах Петербурга в старой форме. Он дружил и искал знакомства только с теми, кто был выше его по положению и, следовательно, мог быть ему полезен. Ему нравился Петербург, и он презирал Москву. Воспоминания о доме Ростовых и о его детстве
Любовь к Наташе была ему неприятна, и он ни разу не навестил Ростовых со дня своего отъезда в армию.
Быть в гостиной Анны Павловны он считал важным шагом по службе, и он сразу понял свою роль, позволив хозяйке использовать любой интерес, который он мог предложить.
Сам он внимательно вглядывался в каждое лицо, оценивая возможности завязать близкие отношения с каждым из присутствующих и те преимущества, которые это могло дать. Он занял указанное ему место рядом с прекрасной Элен и стал слушать общий разговор.

“Вена считает основы предлагаемого договора настолько недостижимыми,
что даже непрерывность самых блестящих успехов не обеспечила бы их.
и она сомневается в средствах, которыми мы располагаем для их достижения. Это
фактическая фраза, используемая венским кабинетом министров”, - сказал временный поверенный в делах Дании.
поверенного.

“Сомнение лестно”, - сказал “человек глубокого интеллекта”,
с тонкой улыбкой.

“Мы должны проводить различие между венским кабинетом министров и императором
Австрии”, - сказал Мортемар. «Император Австрии никогда бы не подумал о таком.
Это говорит только кабинет министров».

— Ах, мой дорогой виконт, — вставила Анна Павловна, — Европа (она почему-то называла её «Уропа», как будто это было какое-то особо изысканное французское произношение, которое она могла себе позволить в разговоре с французом), — Европа никогда не будет нашей искренней союзницей. *

 * «Европа никогда не будет нашей искренней союзницей».


После этого Анна Павловна заговорила о мужестве и твёрдости короля Пруссии, чтобы вовлечь Бориса в разговор.

 Борис внимательно слушал каждого из собеседников, ожидая своей очереди, но при этом успевал несколько раз оглянуться на своего соседа,
красавица Элен, чей взгляд несколько раз с улыбкой встречался со взглядом красивого молодого адъютанта.


Говоря о положении Пруссии, Анна Павловна совершенно естественно попросила Бориса рассказать им о его поездке в Глогау и о том, в каком состоянии он нашёл прусскую армию. Борис, неторопливо произнося слова, рассказывал им
на чистом, правильном французском языке много интересного о
войсках и дворе, старательно воздерживаясь от выражения своего
мнения о фактах, которые он излагал. На какое-то время он завладел
всеобщим вниманием, и Анна Павловна почувствовала, что новинка,
угощение было с удовольствием принято всеми ее посетителями. Наибольшее
внимание всех к рассказу Бориса проявила Элен. Она задала
ему несколько вопросов о его путешествии и, казалось, очень заинтересовалась
состоянием прусской армии. Как только он закончил, она повернулась к
нему со своей обычной улыбкой.

“Ты непременно должен прийти и повидаться со мной”, - сказала она тоном, который
подразумевал, что по определенным соображениям, о которых он не мог знать, это было
абсолютно необходимо.

«Во вторник с восьми до девяти. Это доставит мне огромное удовольствие».

 Борис пообещал исполнить её желание и уже собирался начать
Он разговаривал с ней, когда Анна Павловна отозвала его под предлогом, что её тётя хочет его послушать.


«Вы, конечно, знаете её мужа?» — сказала Анна Павловна, закрыв глаза и печально указывая на Элен.
«Ах, она такая несчастная и очаровательная женщина! Не упоминайте о нём при ней — пожалуйста, не упоминайте! Ей и так слишком больно!»