Стёпкина яблоня

Тот день, двадцать второе июня, запомнился Стёпке металлическим голосом из чёрной тарелки репродуктора, от которого у матери выскользнула из рук чашка и разбилась с тихим, зловещим звоном. И тишиной, которая наступила после этого. Отец медленно встал из-за стола, и лицо его стало строгим и каменным.

Стёпке, в его семь лет, было не до конца понятно это слово – «война», но сердце сжалось в комок от общей тишины и бледности матери.

Сборы были недолгими. Вещмешок, в который отец сложил самое необходимое с какой-то обречённой точностью, крепкие рукопожатия соседей, сдержанные слова наказа. Стёпка молча ходил за отцом, впитывая его образ: широкие плечи, знакомый запах махорки и твёрдая поступь. Он боялся моргнуть, чтобы не упустить ничего.

Перед самым уходом, когда уже гудели моторы грузовиков у сельсовета, отец вдруг остановился посреди горницы, взял за плечи Стёпку, посмотрел на плачущую мать и сказал коротко:

— Не провожайте. Сына на минуту.

Они вышли во двор. Солнце палило немилосердно. Отец взял лопату и начал копать с какой-то особой, яростной решимостью. Лезвие с хрустом врезалось в сухую землю у забора. Он копал яму, глубокую и ровную, а Стёпка сидел на крылечке и смотрел, как на спине отца, на его поношенной холщовой рубахе, проступает тёмное мокрое пятно, всё увеличиваясь.

— Дай, пап, я покопаю, — робко предложил он.
— Нет, сынок, это моя работа. Твоя – впереди.

Когда яма была готова, отец принёс тонкий, хрупкий на вид прутик с обмотанными мокрой тряпицей корешками.

— Это антоновка. Сорт крепкий и выносливый. Сажай.

Стёпка бережно опустил саженец в яму, а отец стал засыпать корешки землёй, утрамбовывая её большими, привыкшими к труду руками. Полили из ведра. Вода жадно впитывалась, оставляя тёмный узор.

Отец выпрямился, положил руку на плечо сына. Рука была твёрдой и тёплой.

— Вот и всё, Степан. Теперь слушай сюда. Я ухожу. Бить фашистов. А ты остаёшься за главного. За мужчину. Береги мать. А это, — он кивнул на деревце. — Это теперь наша яблоня. Ты поливай её и смотри за ней. А как зацветёт – я вернусь. Обязательно вернусь. Обещаю.

Он сказал это так твёрдо, так уверенно, глядя прямо в глаза Стёпке, что сомневаться было невозможно.

— Договорились?

Стёпка только кивнул, сжав кулаки, чтобы не расплакаться.

— Василий! — окликнули отца из-за калитки. — Пойдём! Сбор.

Отец ушёл. Его фигура растворилась в пыльной массе других таких же фигур у грузовиков. А Стёпка остался.

Так началось его ожидание.

Война вошла в их жизнь свинцовой тяжестью. Письма от отца приходили редко, треугольники, пахнущие потом, махоркой и чем-то чужим, фронтовым. Стёпка, едва освоивший чтение по складам, зачитывал их до дыр, выискивая в каждом слове ту самую, отцовскую интонацию, его силу. А потом шёл к яблоньке. Он делал это каждый день. Носил воду, осторожно, по крупинке, рыхлил землю, выпалывал сорняки. И разговаривал с ней. Шептал ей отцовские слова из писем: «Стоим насмерть», «Наши бьют фрицев», «Скоро погоним». Ему казалось, что дерево слышит его и растёт, крепчает, готовясь к встрече.

Прошла первая военная зима, потом вторая. Яблонька крепла, обрастала корой, пускала новые ветки. А потом пришло не письмо, а серая казённая бумага, которую почтальонша вручила матери, не поднимая глаз. Мать вскрыла конверт, и лицо её стало цвета пепла. Она не упала в обморок, не закричала. Она просто застыла у стола, вцепившись в краешек, и смотрела в одну точку. Стёпка подбежал, поднял листок и прочитал: «…пропал без вести… в бою при форсировании р. Днепр…»

***

Октябрьская вода впилась в тело ледяными иглами, вышибая воздух из лёгких. Шинель моментально напиталась влагой, превратившись в неподъёмный груз, неумолимо тянувший ко дну. Он из последних сил цеплялся за мокрые, скользкие брёвна плота, который трещал и качался под близкими разрывами.

Воздух был густым от гари, пыли и сладковатого запаха тола. Небо и вода слились в одно свинцовое месиво, рвущееся на клочья свистом снарядов и осколков. Сквозь сплошной, оглушающий рёв Василий слышал лишь хриплое дыхание своих товарищей и бешеный стук собственного сердца.

Рядом, вцепившись в тот же плот, был молоденький санитар Костя. Его лицо было белым от напряжения и страха. Василий крикнул ему что-то ободряющее, но не услышал даже собственного голоса. Только видел, как тот кивнул, понимая всё по движению губ.

Они почти доплыли. Берег уже угадывался — тёмный, обрывистый, изрытый воронками. Уже были видны фигуры первых бойцов, выбравшихся на мелководье и бегущих вперёд под ураганный огонь. Василий забрался на плот и, обжигая ладони, налёг на вёсла, помогая плоту подойти ближе. Он обернулся, чтобы помочь Косте. Протянул руку.

И в этот миг мир перевернулся.

Ослепительная вспышка, оглушительный удар в спину, от которого зазвенело в ушах и потемнело в глазах. Плот перевернуло, как щепку. Ледяная вода сомкнулась над головой. Тёмная, мутная, полная железа и смерти. Ветки, брёвна, обломки, тела сшибались в темноте. Наступила оглушительная, давящая тишина, прерываемая лишь глухими ударами взрывов где-то на поверхности. Его закрутило, потащило ко дну тёмным, холодным вихрем. Тяжёлая шинель не давала сопротивляться, лёгкие горели от нехватки воздуха.

Он боролся. Вынырнул, хватая ртом воздух, пополам с дымом и водой. Увидел мельком бледное от ужаса лицо Кости, который пытался плыть к нему. Услышал его хриплый крик: «Вася! Держ…».

Второй удар. Словно огромная лапа снова дёрнула его под воду, в ледяную тьму. Давление сдавило виски, сознание поплыло, стало путаным и рваным. Вспомнился сын. Его серьёзные, широко раскрытые глаза у той яблоньки. «…как зацветёт – я вернусь. Обязательно вернусь».

Потом не стало сил. Только пронизывающий до костей холод, который укачивал и усыплял. Сознание гасло, как свеча на сквозняке. Последнее, что он почувствовал, — странная лёгкость. Шинель перестала тянуть. Всё тело стало невесомым.

Когда всё немного улеглось, Костя, сам раненый осколком в плечо, выбравшись на берег, оглядывался, хрипло звал: «Вася! Василий! Петрович!» Но в ответ были только стоны раненых, треск пожаров и безучастный шум воды. Он не видел своего товарища. Ни среди живых, выбравшихся на берег, ни среди мёртвых, качающихся на мелкой волне у кромки чёрной воды Днепра.

***

Слово «пропал» было страшнее слова «убит». Оно висело в доме тяжёлым, непроглядным туманом. Оно не давало дышать. Мать плакала тихо, по ночам, а днём ходила серая, опустошённая. Надежда, что живой, что в плену, что ранен и не может дать о себе знать, теплилась едва-едва, с каждым днём тая, как последний снег под холодным дождём.

Но Стёпка не давал ей угаснуть совсем. Он помнил обещание. «Я вернусь». Он видел перед собой отцовские глаза, полные непоколебимой уверенности. И он продолжал ходить к яблоне.

— Расти, — шептал он, вцепившись пальцами в шершавый ствол. — Расти, ему же нужно увидеть тебя в цвету. Он обещал.

Прошла ещё одна зима. Наступила весна. Стоял тихий, погожий вечер. Стёпка собирался щепки для растопки у сарая.

Вдруг скрипнула калитка.

На пороге стоял человек. Высокий, очень худой, в поношенной гимнастёрке, с сединой на висках и глубокими морщинами у глаз. Он опирался на палку, а за спиной у него был потрёпанный вещмешок.

Мать выбежала на крыльцо и застыла, вскрикнув, прижав руки ко рту.

Стёпка поднял глаза. Он не узнал его сразу. Узнало сердце. Оно заколотилось, прорвавшись сквозь всю тоску, словно через плотину.

Человек сделал шаг вперёд, сильно прихрамывая, и его губы тронула чуть заметная улыбка.

— Вернулся… — прозвучал хриплый, измотанный, но до боли знакомый голос. — Я же обещал…

Стёпка не помнил, как оказался рядом. Он впился в отца, обнимая его осторожно, боясь причинить боль, вдыхая запах пыли и дорог. Он чувствовал, как кости отца проступают сквозь тонкую ткань, как дрожит его рука, лежащая на его спине.

— Пап… — было всё, что он мог выговорить.

Потом он схватил отца за руку и потянул за собой, через весь двор. К цветущей яблоне.

— Вот, — выдохнул наконец Стёпка. — Я тоже обещал.