Незнамо что. Глава 11
Весной 1974 года Салтычиха выклянчила путёвку в Сочи, но домашним сказала о столь важном событии, словно о какой-то пустячности, лишь в середине июня, за неделю до отъезда на курорт.
Возможно, слово «событие» покажется неоправданной гиперболой. Напрасно! Сегодняшний здешний мир разительно отличается от старого, в котором практически все жили затворниками. Стародавние обитатели ; быть может, по причине привычки к своим медвежьим углам ; не горели желанием высовывать носы дальше своих сенокосных и охотничьих угодий, очевидно, полагая: мол, а чего мы там не видали? Рассказывали, одна старуха безвыездно прожила в своей деревне девяносто лет. Скорее всего, это не уникальный случай: ему доводилось встречаться с коренными жителями здешнего мира, не в шутку почитающими приключением поездку к родственникам в соседнюю деревню, всего-то километров за семьдесят. Впрочем, ездить было не на чем: своего транспорта почти ни у кого не было, а колхозную лошадь с телегой могли взять только блатные.
Словом, немногим одноклассникам удавалось вырваться за таёжные пределы. Тех, кто побывал в городе (всё равно, в каком), было немного, а тех, кто видел настоящее море, да ещё и купался в нём, во всей школе можно было сосчитать по пальцам. На них смотрели как на путешественников, равных едва ли не Миклухо-Маклаю или Амундсену, и они старались соответствовать пожалованному им статусу: в разговоре как бы невзначай обмолвливались: «А вот в городе...» – или в споре категорично заявляли: «А вот в городе я своими глазами видел...» ; и оппонентами это сейчас же воспринималось истиной в последней инстанции.
Он помнит, как в первый день учебного года учительница Серафима Леонидовна торжественно объявила второклассникам:
; Дети! Ученица нашего класса этим летом ездила с родителями в столицу нашей великой Родины – Москву! Представляете, она была на Красной площади и даже в Мавзолее! Она видела самого Ленина! Валечка, выйди, пожалуйста, к доске и расскажи всему классу о своей поездке.
Валя, дочь крупного партийного руководителя местного значения, избалованная всеобщим трепетным вниманием к своей персоне, царственной походкой вышагивает к учительскому столу.
; Расскажи, Валечка, о Москве, – просит Серафима Леонидовна.
Валя надменно смотрит поверх голов соучеников и молчит.
; Москва – город большой и красивый? – подсказывает Серафима Леонидовна. ; Да?
; Да, ; подтверждает Валя сырым голосом.
; А Кремль?
; Да.
; А Красная площадь, – какая она?
Валя пожимает плечиками и молчит.
; Она такая же величественная, как на картинках в учебнике?
; Да, ; нехотя отвечает Валя.
; А Мавзолей?
Валя смотрит на учительницу с взрослой снисходительностью, отчего та заметно смущается, и отвечает, словно для неё одной:
; Такой же.
; Расскажи, пожалуйста, Валечка, как выглядит Мавзолей внутри. Там, конечно, всё очень красиво?
; Да, ; говорит Валя скучным голосом, ; красиво.
В классе – гулкая тишина. Серафима Леонидовна морщит лоб, раздумывая, что бы ещё такое спросить.
; Владимир Ильич, рассказывали, лежит в саркофаге, – говорит она не совсем уверенно. ; Так, Валечка?
Валя нахмуривает бровки.
; Да.
; Под стеклом?
Валя, досадливо вздохнув, отвечает уже резче:
; Да.
; А как он выглядит? – совсем по-детски любопытствует учительница.
Валя снова пожимает плечиками и отвечает, смотря прямо перед собой взглядом, в котором отчётливо читается холодное презрение ко всему классу:
; Так же, как на портретах.
Серафима Леонидовна пытается скрыть своё разочарование, но это ей плохо удаётся.
; Дети, кто хочет задать вопрос Валечке? Нет таких? Не сомневаюсь, Валечка, что дни, проведённые в Москве, останутся в твоей памяти на всю жизнь. Спасибо тебе, Валечка, за интересный, содержательный рассказ. Садись, пожалуйста, за свою парту.
Он помнит, как одноклассник Мишка, сын редактора районной газеты (уже упомянутый в седьмой главе), побывавший во время летних каникул в Иркутске и ещё где-то, объяснял в школе на перемене, что это за неведомый зверь такой – город. Ему не очень-то и верили.
; Врёшь ты всё! Не может трамвай по рельсам по городу ездить – он же всех людей передавит! А как это – дома, да ещё из камня, – в десять этажей? Фигня, он же от собственной тяжести обвалится! ; восклицает Генка, его сосед по парте.
Мишка смеётся и рассказывает о лифте.
; Ну, ты совсем заврался! – хохочет Генка, блестя сахарными зубами. – Как это можно внутри дома вверх-вниз в кабине ездить? Ног, что ли, нету?
Мишка, размахивая руками, описывает размеры иркутского аэропорта, по своей площади якобы больше, чем их посёлок, высоту самолётов, как если два дома поставить один на другой, и неимоверную длину их, почти с поселковую улицу.
; А как залазить в такие высоченные самолёты? Или, наоборот, слазить? ; спрашивает Борька, как и Генка, дальше поскотины нигде не бывавший.
; По трапу, ; отвечает Мишка.
; А чо это за штука такая – трап?
; Лестница, что же ещё! – начинает злиться Мишка. Видно, что разговор с одноклассниками, этими фомами неверующими, ему уже изрядно надоел, и отвечает он как бы по обязанности.
Борька задумывается и вдруг спрашивает:
; А как же эту лестницу, ну, трап этот самый, к самолёту подтаскивают?
; Подкатывают. Он на колёсах.
; Что толку от колёс, если этот трап грузчикам вон на какую высоту поднимать приходится! – торжествует Борька.
Мишка объясняет, как выглядит трап, но Борька не верит, а Генка, хитро улыбаясь, спрашивает, какой у самолёта двигатель.
; Как у «АН-2» или трактора «К-700», или ещё больше?
Мишка снова начинает размахивать руками, но Генка перебивает его:
; Ну ты и врать! Получается, движок у самолёта – размером побольше бани... Если бы ты не сидел со мной за одной партой, я бы тебе за такую трепотню всю морду разбил!
; Дурак ты, Генка! – оскорбляется Мишка.
И разговор о городе заканчивается.
Коротко говоря, сознание здешнего мира поездку Салтычихи на курорт в Сочи (даль невообразимая, это вам не на соседнюю улицу сходить!) приравнивало к путешествию к центру Земли или на Луну.
В умах обитателей детского дома известие о поездке на курорт вызвало небывалое смятение: сестра была уверена, что уж её-то, папину любимицу, Салтычиха возьмёт с собой; он – по понятным причинам – ни на что не рассчитывал, но сумасшедшая надежда вдруг затеплилась; по тому, как сразу оживился отец, легко можно было догадаться и о его планах. Но Салтычиха объявила о поездке на курорт в одиночестве, и разрушила надежды всех. И тут же подвела под своё решение экономическое обоснование. По её словам выходило, что поездка через полстраны – предприятие крайне опасное, ведь мало ли что в дороге может случиться, затратное («Это сколько же денег надо будет со сберкнижки снимать, ; обращаясь к отцу, рассудительно изрекла она, – а их, сам знаешь, у нас всегда в обрез»), а с двумя детьми к тому же и хлопотное. «А ведь я, – с неподражаемым апломбом заявила она, – отдыхать еду!»
Отец, он и сестра посмотрели друг на друга – и утёрлись. Отец понял, что он в семье – никто, пустое место; то же, но уже о себе, подумала сестра; и – уже привычно – он сам.
Утром, незадолго перед уходом в аэропорт, Салтычиха знаками зовёт его на веранду. Плотно закрыв входную дверь, вручает ему шесть измятых «пятёрок». Шёпотом, чтобы не услышали отец или сестра, торопливо приказывает:
; Вот тебе тридцать рублей на расходы; деньги береги. А этому («Отцу, то есть», ; мысленно договаривает он за Салтычиху) не вздумай дать на водку. Как бы ни просил – не давай. Понял? Так, что ещё забыла тебе наказать... Хлеб обязательно покупай, молоко, сметану если попадётся, папиросы тоже, чай, – ну, этому; а конфеты какие-нибудь или там шоколадки всякие – даже не вздумай! Картошки в подполье много, вам хватит, вот и жарьте её почаще. В огороде редиску рвать не забывайте, лук, горох, – короче говоря, что найдёте... Ничего, три недели без меня как-нибудь протянете... Деньги, ещё раз тебе говорю, береги. Понял?
«Ай да Салтычиха! Как ловко ты назначила меня стрелочником! Ну, да и я не такой дурак, как ты себе представляешь!» ; произносит он про себя и, натянув на лицо гримасу почтительного сыновнего внимания, молча, послушно и вместе с тем солидно кивает головой, всем своим видом давая понять, что, мол, даже и не извольте, ваше высокородное сиятельство, беспокоиться, нам, холопишкам вашим, такие приказы не впервой слышать и исполнять; всё, что вы изволили приказать, будет всенепременно исполнено в самом наилучшем виде, уж на этот счёт будьте, как и всегда, совершенно покойны и пр., и пр.
Вечером приходит с работы отец и сразу же, как он и ожидал, требует деньги на бутылку водки. Он было отказывается, но отец, искривив лицо, протягивает раскрытую ладонь, обозлёно рявкает: «Быстро!» Он подаёт ему одну из «пятёрок» и, когда отец уходит в магазин, оставшиеся деньги со словами «Ты его любимица, вот сама с ним и воюй, а меня уволь», отдаёт сестре: свидетельница происшедшего, она, конечно же, расскажет Салтычихе, как отец требовал у него деньги, и о его попытке воспротивиться.
«Чего ж вам боле? Свет решил, что он умён и очень мил», ; мысленно усмехается он и, поздравив себя с избавлением от бремени финансовых обязательств, возвращается к своим любимым книгам.
Следующим вечером отец подходит к нему; не считая нужным снисходить до просьбы, молча, требовательно протягивает сложенную ковшиком раскрытую ладонь; он – так же молча – кивает на сестру. Отец растерянно моргает, но, тут же овладев собой, поворачивается к сестре; его лицо, теряя жёсткие медальные черты, сейчас же неуловимо разглаживается, расплывается в широчайшей льстивой улыбке.
; Доченька... – ласково говорит отец и производит как бы неуверенный шажок по направлению к сестре. – Ты бы... мне бы... того... – Будто бы запутавшись в словах, он замолкает, останавливается, всем своим видом изображая крайнее смущение.
«Актёришка! Ломает комедию, как я вчера перед Салтычихой, к тому же бессовестно переигрывает! А вот сейчас наступит черёд сестры выйти на семейную сцену; я же приготовлюсь кричать им обоим „Браво!“ и аплодировать», – думает он, краем глаза наблюдая за отцом и сестрой.
Явно подражая женщинам здешнего мира, сестра упирает руки в бока и, сведя брови в одну линию, в упор рассматривает отца.
; Что – «доченька»? – вопрошает она, модулируя голосом далёкие грозовые нотки.
; Ну, так, доченька, на бутылочку бы мне... – выдыхает отец и весь замирает.
Сестра встряхивает косичками.
; Может быть, на две?
Отец, словно бы не слыша откровенную иронию в голосе дочери, делает ещё один осторожный шажок вперёд и бормочет:
; Нет, две много... куда мне две-то, я и одной обойдусь!
Сестра снова встряхивает косичками; при этом движении слышен синтетический шелест бантиков, очень похожий на отдалённые раскаты приближающейся грозы.
; Пить вредно!
; Правильно, доченька, много пить вредно! – горячо восклицает отец и делает два быстрых мелких шага к дочери. – Но от одной-то бутылочки мне никакого вреда не будет!
Сестра отворачивается от него.
; И не проси!
Её голос грозовым гулом тяжело перекатывается по комнате; кажется, бантики, потрескивая, рассыпают жёлтые искорки... Но отец ничуть не напуган: он уже осторожно обнимает её за плечи, ласково, едва касаясь, гладит по голове, нашёптывая в пламенеющее удовольствием ушко: «Доченька...»
; Ладно, ; величественно изрекает сестра, – на одну бутылку вина, так и быть, дам. – Она протягивает отцу пять рублей. – Сдачу принеси!
; Доченька! – всхлипывает отец. – Я тебе конфет куплю!
Зажав в кулаке купюру, отец опрометью выбегает из дома, а он от души хохочет и аплодирует артистам маленького домашнего театра.
Сестра смотрит на него непонимающими глазами, но не объяснять же ей, что с пятью рублями она, наивная простушка, распрощалась навсегда.
(Вот такие импровизированные сцены и составляют, пожалуй, единственное украшение здешнего мира. Так гипсовый акант, приклеенный деревенским художником на раму, скрадывает убожество письма и даже придаёт некоторую осмысленность простецкому сюжету картины...)
Возвращается отец, выкладывает из авоськи на кухонный стол две бутылки дешёвого портвейна «Агдам» и горсть шоколадных конфет, чмокает в щёчку обманутую дочь и наливает полный стакан дурно пахнущего пойла.
Через час раздаётся знакомая песня:
Вот кто-то с го-орочки-и спустился-а!
Наверно, ми-и-илый мой идё-от!
На нём защи-итна ги-имнастёрка-а!
Она меня с ума-а сведё-о-от!
На нём пого-оны зо-олотые-е!
И алый о-орден на-а груди-и!
Зачем, заче-ем ты по-овстречался-а!
Со мной на жи-изненном пути-и-и!
Подобные истории повторялись каждый вечер. Отличала их одна особенность: никто не вспоминал о Салтычихе, не выражал общую обиду, не говорил завистливо: «А вот сейчас она, наверное, купается в Чёрном море» ; или: «Мы смотрим на берёзы, а она видит настоящие пальмы и кипарисы», ; все вели себя так, словно Салтычихи никогда и не было в стенах детского дома, и услаждались неожиданной трёхнедельной свободой.
Когда – очень скоро – сестра в ответ на очередную просьбу отца дать деньги на бутылку вина укоризненно сказала ему: «Папа, ведь это наши последние пять рублей», он лишь улыбнулся с обезоруживающей простотой ни о чём не думающего человека и ответил: «Да не бери в голову, доченька, как-нибудь выкрутимся!»
На следующий день отец принёс ворох пакетов с конфетами и пряниками, вафельный торт и, конечно же, бутылку водки.
Надо было видеть, с каким ухарством, свойственным вечно нищему русскому мужику, вдруг заработавшему несколько шальных червонцев, отец вынул из кармана рабочих брюк ворох небрежно смятых купюр и протянул сестре со словами «Шабашка подвернулась сегодня... возьми, доченька, на хозяйство», и надо было видеть, с каким достоинством сестра приняла эти деньги! Прежде всего, она разгладила их на ладони, затем, похмуривая совсем по-взрослому брови, пересчитала, с явным облегчением сказала: «Вот теперь проживём!» – и положила на полку в серванте, на самое видное место. Положительно, сестра была умнее своей матери, которая, словно голодная крыса, буквально всё прятала по своим тайным норкам и сусекам.
К слову сказать, ни он, ни отец не взяли без спроса ни копейки. Легко выпросив у сестры деньги, он сделал себе изрядный запас папирос и даже перешёл на сигареты «Лайка» (двадцать четыре копейки за пачку), ; одним словом, зажил нуворишем.
Сестра, на которую свалились обязанности хозяйки дома и, без преувеличения, главы семьи, быстро распробовала пьянящий вкус власти: указывая рукой или подбородком направление или место действия, коротко приказывала: «Почисти картошку! Накачай воды в бачок и ванну: сегодня у меня стирка!» ; и ни ему, ни отцу эта новоявленная командирша не была в тягость.
Он выполнял её необременительные поручения без обычных язвительных шуточек или острот, а отец и вовсе улетал по её приказам на цыпочках. Работа по дому и огороду без салтычихиного нытья и понукания выполнялась легко, проворно, с редкостной для крестьянской обыденности веселинкой, и у него оставалось предостаточно времени на книги и развлечения.
В его отношения с отцом, прежде и не напоминавшие родственные, вдруг вкралась напугавшая его внезапностью оттепель. Если бы Салтычиха отдохнула на курорте не три недели, а три месяца, потепление приняло бы необратимый характер.
Возвращение Салтычихи и вероятное землетрясение в Эдеме можно не только поставить рядом, но и измерить одинаковым количеством баллов, настолько оно было неожиданным и разрушительным.
Едва появившись на пороге, Салтычиха повела носом, пошмыгала туда-сюда глазками и пришла, как минимум, к двум безотрадным для себя выводам: без её чуткого руководства хозяйство не развалилось, её появление не вызвало особой радости у домочадцев; но даже её телячьи мозги сообразили не начинать скандал с порога.
Салтычиха вдруг вспомнила о привезённых с курорта сувенирах и, объявив: «Я вам привезла кой-чего», торжественно открыла чемодан. На свет поочерёдно появились: небольшая, размером с пачку сигарет, красивая раковина с белой пластмассовой нашлёпкой «Сочи», две пары солнцезащитных очков, шоколадный медведь в расписной фольге, несколько крупных яблок, мешочек с невиданными в здешнем мире плодами («Это орехи; кажется, их называют фундук», ; пояснила Салтычиха), несколько крохотных сувенирных бутылочек с вином и коньяком и ещё что-то подобное, ; всем сёстрам по серьгам.
На обитателей детского дома подарки не произвели того оглушительного впечатления, на который, конечно же, рассчитывала сочинская курортница: дети, то есть он и сестра, смотрели на всё это южное продуктовое изобилие довольно равнодушно; отец ; и тот на бутылочки лишь покосился. Обеспокоенная Салтычиха принялась совать в руки фундук и яблоки, приговаривая «поешьте, эти орехи знаете какие вкусные», предложила отцу попробовать вино и коньяк из бутылочек, но... но если бы не эта её приторная фальшивая улыбка и равнодушные рыбьи глаза! Актрисы из неё, как уже упоминалось, никогда бы не вышло, так что нечего удивляться общему безразличию к подаркам, которые очень уж напоминали отступные, или, как сказал бы сейчас российский чиновник, «откат».
Салтычиха поведала о своих курортных впечатлениях, сходственных с представлениями мещанки, из пустого любопытства или же ущербности (все здесь были, кроме меня) заглянувшей в Эрмитаж или Лувр.
; По дороге я с учительницей одной познакомилась, она тоже из деревни. В Москве вместе на оперу сходили. Зал огромный, вообще красотища там неописуемая просто! Вышли актёры – и давай петь. Ходят по сцене как заведённые и поют, громко так, но ни одного слова почему-то не разобрать. Я прислушалась... Так они, оказывается, не по-русски поют-то! Я и спросила эту учительницу, почему они ничего не говорят, а только поют, да ещё и не по-нашему. Она на меня странно так посмотрела и говорит: «А вы не слушайте, вы на сцену смотрите». Я и давай смотреть... Костюмы у актёров богатые, золотом обшитые, дорогие, рублей, поди, по пятьсот, а то и всю тысячу сто;ят... Глянула я на зал – батюшки! Везде узоры всякие понарисованы, поналеплены, а золото кругом так и блестит! А люстра хрустальная так вообще красоты неописуемой; я, пока эти актёры пели, всё на неё поглядывала, любовалась...
; А как тебе Сочи? Понравилось? – спрашивает отец, раскупоривая бутылочку вина. – Название какое звучное, ; говорит он, рассматривая этикетку. – Придумали же – «Чёрные глаза»! А попробую-ка я эти глаза на вкус!
; Посмотрела я на это Сочи... – Салтычиха довольно убедительно строит пренебрежительную гримаску и даже быстро, коротко отмахивает от себя руками что-то невидимое, но очень уж скверное. – Да так себе, скажу я вам, городишко-то, не стоило и ехать в такую-то даль! Жара, духотища, пыль... Девки там последний стыд потеряли, даже по городу в трусах разгуливают, титьки все наголе! И народ на них никакого внимания не обращает, не возмущается! А я как увидела это безобразие, так и остолбенела вся, так глаза и выпучила! Такая, оказывается, срамота этот самый Сочи, что – тьфу! А дороговизь-то, господи, какая кругом, дороговизь, – просто глаза вылезают! А продавцы-то какие бесстыжие! Покупаю мороженое, даю продавцу рубль, а он, харя черномазая, весь здоровенный такой, ручищи волосатые, ему бы на стройку идти, а он, ишь, ловкий какой, продавцом устроился, мороженое мне кинул – на, мол, возьми! – а сдачу-то и не даёт! Я хотела сдачу у него попросить, так до этого ещё увидела, что он её никому не даёт, и странно, что никто и не требует! Ладно, думаю, может, у них тут, на юге, так заведено, не стала с ним скандалить, отдала рубль за здорово живёшь, отошла в сторону и думаю: ничего себе, курорт называется! если так на каждом шагу рублями раскидываться, так надолго ли мне моих копеек-то хватит!
Отец криво усмехается:
; Ну и покупала бы не одну пачку мороженого, а две, вот и деньги бы сэкономила.
; Я так и пробовала делать, не дура какая-нибудь, так пока одну пачку мороженого ешь, вторая от жары за какую-то минуту уже тает и её приходится выбрасывать, а ведь за неё деньги, пусть и небольшие, а уплачены! Так или этак крути – всё равно разорение... Расстроилась я вся – ужас просто! Начала хитрить и деньги давать так, чтоб без сдачи, так они, продавцы эти, морды чёрные, так на меня зубы и начали скалить, так и начали на меня фыркать, чуть ли не в лицо мне плеваться, бессовестные такие, гады, прости, господи! Один дядечка, помню, сдачу всё-таки потребовал, как сейчас помню, шестьдесят пять копеек. Строгий такой весь из себя этот дядечка, сразу видно, что начальник или ещё какая-то шишка. Он говорит продавцу: «Вы должны мне шестьдесят пять копеек». Так что бы вы думали? Продавец, рожа бессовестная, вскочил, как закричит: «Сдачу тебе?!» – да как схватит в обе свои косматые ручищи всю мелочь, какая у него была, да как этому дядечке в лицо швырнёт! Мелочь-то так и зазвенела, так кругом и покатилася; и никто из покупателей её подбирать не стал, нагнуться им лень, что ли... «На! ; орёт продавец, ; подбирай, некогда мне сдачу отсчитывать, уважаемых людей задерживать!» Я так и обомлела вся, а народ вокруг нет чтобы пристыдить этого хама, так ещё и смеяться начал! А дядечка покраснел весь и отошёл, как оплёванный, даже мороженое своё забыл взять... Наши-то, поселковые, то есть, продавцы, все хамки да халды, а с этими, сочинскими, их и не сравнить, ; наши-то, оказывается, прямо-таки овечки против них!
Отец допивает вино и принимается за коньяк. Обнюхивает налитую рюмку, морщится; спрашивает:
; Хорошо отдохнула?
; На процедуры ходила, да. Так ведь без всякого уважения к отдыхающим там относятся! Некоторые из этого самого обслуживающего персонала нет, чтобы угодить, любезность какую, так сказать, проявить, а они вместо этого так и зыркали на нас глазищами, так и хамили на каждом шагу! И всё «быстрее!» кричали. А я разве торопиться приехала? Я чёрт-те откуда сюда отдыхать приехала! В ресторан сходила один раз с учительницами, там наших много отдыхало; ну, так, из любопытства больше-то, сходила. И что? Еда – так себе, вся незнакомая, то ли ложкой её есть, то ли вилкой – и не поймёшь-то сразу, и вся какая-то острая, один перец, аж горло дерёт; да ещё и обслуживают долго. А народ вокруг галдит, толкается, – ужас! Тоже мне, ресторан называется! Ну, посидели мы немного, заплатили по пятнадцать рублей, да и ушли, не поевши как следует. Вот я с учительницей, ну, с той, с которой в Москве в опере была, сходила в ресторан, что от оперы неподалёку. Так уж мне там понравилось! На столе и салфетки, и фужеры, и... много, в общем, было наставлено всякой посуды. Скатёрочка чистенькая, ложечки, вилочки всякие так и блестят... И кормят очень даже хорошо. По котлете, помню, заказали, с овощным гарниром; ещё салат; на сладкое – гулять, так уж гулять! – винограду, фиолетового и зелёного. Официанты нам не хамили, как господ каких, обслуживали! И, главное, что заплатили мы всего по десять рублей. Вот это я понимаю, ресторан так ресторан, куда с добром!
Отец отставляет от себя последнюю выпитую бутылочку коньяку, смотрит на Салтычиху, по меткому выражению классика, как солдат на вошь:
; Вот оно что...
; А я всё переживала, как буду в Москве да в Сочи выглядеть... Моду-то не знаю, вот и заказала весной в нашем ателье гипюровую кофточку. Думала, буду там как дура какая, ходить; а учительницы на курорте подходили, спрашивали, где я такую кофточку купила. А я так прямо им всем и говорила, что, мол, такие наше поселковое ателье на заказ шьёт. Удивлялись: ах, какая красивая кофточка, нам бы такую! Так-то я им всем, городским-то лахудрам, нос утёрла! ; довольно смеётся Салтычиха. Отец, выразительно пощёлкав пальцем по пустой бутылочке, хмуро говорит:
; Соловья баснями, особенно такими, не кормят. Водочки бы!
; Так поиздержалась я в дороге... – бормочет Салтычиха; но тут сестра вынимает из серванта деньги (Салтычиха округляет глаза), спрашивает:
; Папа, пять рублей тебе хватит?
; Хватит, доченька.
Отец натягивает на голову кепку и уходит в магазин.
Едва за ним закрывается дверь, как Салтычиха сейчас же заглядывает в холодильник и кухонный шкаф. Совершив в уме несложные арифметические расчёты, понимает: денег потрачено гораздо больше, нежели она оставляла, и её настроение портится уже окончательно. Поджимая губы, она начинает выговаривать скорбным голосом:
; Да вы, как я погляжу, неплохо тут без меня жили-поживали! Холодильник, смотрю, у вас не пустой, конфетки шоколадные завелись... Откуда же взялись деньги, если я вам их в самый обрез оставляла? Дайте-ка их сюда, если ещё остались!
Дважды пересчитав купюры, Салтычиха пронзительно взглядывает на сестру:
– Откуда столько? Да ты ещё этому целых пять рублей без спросу на пропой отдала! Не рано ли хозяйкой себя почувствовала?!
; Твои деньги давно уже закончились, а эти – папа заработал, ; отвечает сестра, холодно, без страха глядя на Салтычиху. В её голосе приметно слышны нотки бабьего вызова, и лицо Салтычихи сразу же начинает покрываться гневными или растерянными – не поймёшь – багровыми пятнами. Она хочет что-то сказать, но лишь выдавливает из себя: «Ну-ну...» ; и прячет деньги в свой кошелёк.
Ночью слышны пререкания отца и Салтычихи.
Отец старается говорить как можно тише, но квартира маленькая и его голос раздаётся, кажется, из каждого угла: «Я на Кавказе три года у тётки жил, меня трудно морем и пальмами удивить, я мог бы и не ездить, но почему ты детей с собой не взяла?» ; «Шу-шу-шу...» ; крадётся из углов оправдывающийся шепоток. «Что ты мне снова про деньги? У-у, порода крестьянская, крохоборная! Мало вас большевики, как куропаток, стреляли, мало... Всех бы надо под корень извести!» ; наполняется злостью голос отца, и в ответ ему тут же шелестит ласковое, успокаивающее «шу-шу-шу...»
Салтычиха, применив древнейшую тактику «разделяй и властвуй», за какие-то две недели перессорив обитателей детского дома, угнездилась нелюбимой монархиней на обломках семьи, вздумавшей было пореспубликанить, ; и семейный корабль заскользил, словно бы с крутой волны, к своей скорой гибели...
Впрочем, все несчастливые семьи, вопреки известному высказыванию Льва Толстого, похожи друг на друга, надо ли рассказывать очевидное? Не рассказывать – это проще всего. Забыть? Хочется, но это никак невозможно, а вспоминать, тем более в свой последний час – нет, только не это!
«Боже мой, как надоели мне эти заметки, черти бы их взяли совсем... Каждая написанная строчка вытягивает последние нервы и жилы, каждая новая страница торопится впитать, всосать, выхлёбать мою, ещё тёплую, кровушку... Непременно позабуду их в какой-нибудь гостинице!»
Свидетельство о публикации №225090501077