Господин из Санкт-Петербурга

Господин из Санкт-Петербурга

Пролог: Пароход как кожух для  души

Он не ехал. Он бежал. Не от кредиторов – с этими личинками он, Николай Петрович Строганов, расправился с циничной легкостью, присущей тем, кто давно продал душу оптом. Он бежал от себя. От Санкт-Петербурга, этого гигантского болота, где воздух густел до консистенции невской грязи под мартовским снегом – смесью конского навоза, угольной копоти и человеческой безнадеги. Пятьдесят восемь? Сущая ерунда. Истинная жизнь, жирная, как паюсная икра, с маслянистыми бликами на поверхности, должна была начаться сейчас, за границей этого кошмара. Он купил три билета на «Атлантиду» – сияющую стальную саркофаг роскоши. Для себя. Для Марьи Игнатьевны, жены, чье тело, широкое, как корпус ледокола, излучало тепло печки и равнодушие каменной глыбы. Для дочери Катеньки, бледной, как личинка, с глазами испуганного птенца, вечно мокрыми от невыплаканных слез. Путешествие должно было стать мазью. Жирной, вонючей, но целительной мазью на изъязвленную душу. Италия! Солнце! Карнавалы! Ведь именно так – в шелках, шампанском и праздной неге – дышали настоящие люди, не так ли?

На промозглой палубе, кутаясь в шинель с воротником из бобрового меха, от которого несло псиной и старым потом, курил поручик Ржевский. Его лицо было не лицом, а картой разрушения: шрамы пересекали морщины, как овраги на вытоптанном поле, нос – сизый, бугристый картофель, глаза – мутные лужицы с плавающей на дне искоркой вечного, пьяного цинизма.
– Удираешь, Николай Петрович? – хрипнул он, плевок, густой, как мокрота, тут же унесло порывом ветра, пахнущим солью и гнилыми водорослями.
– Отдыхаю, Алексей Иванович, – отчеканил Строганов, поправляя тугой воротничок, впивавшийся в шею, отдававшую запахом дорогого мыла и старого пота. – Заработал право.
Ржевский усмехнулся, обнажив зубы цвета гнилой слоновой кости, покрытые черными щербинками:
– Заработал? Или откупился? Мы все тут от чего-то сдёрнули. Крысы. С тонущей баржи. Только баржа-то – Расея наша, а пароход сей… – он мотнул головой в сторону сияющих иллюминаторов, из которых лился теплый, жирный свет и доносились звуки оркестра, – …иллюзия, батенька. Блестящая. Дорогая. И смердящая на всю милю.

Глава I: Механизмы Блестящего Склепа

Жизнь на «Атлантиде» была выверена до секунды, как механизм гильотины. Труба, ревущая басовито на заре, вырывала из липких объятий снов. Фланелевые пижамы, впитывающие ночной пот. Кофе – густая, черная жижа, обжигающая язык и желудок. Ванны – мраморные саркофаги, наполненные теплой, мыльной водой, пахнущей дезинфекцией. Все это – лишь для возбуждения аппетита к бессмыслице. Первый завтрак: гора яиц, жаренных на сале, с запахом пригорелого белка; колбасы, отдающие чесноком и нитритами; масло, желтое, как гной. Прогулка по палубе: ветер, хлещущий по щекам, неся с собой не свежесть, а ледяное напоминание о питерской сырости, пропитанной каменной пылью и отчаянием. Шеффльборд – тупая возня деревянными шариками по натертому воском палубе, скрипящим под ногами. Второй завтрак – еще чудовищнее, обильнее: студни, паштеты, рыба с лимоном, от которой несло тиной. Газеты, пахнущие свежей типографской краской и нестираемой кровью балканских полей. Дневной сон в плетеных креслах-гробах, под шерстяными пледами, пахнущими нафталином и чужими телами. Чай – крепкий, терпкий, с вареньем, слащавым до тошноты. И наконец – Апофеоз. Обед.

В двухсветной зале, залитой ослепительным, почти хирургическим светом люстр, грохотал оркестр. Звуки вальса бились о стены, отражались от золотых лепнин, смешиваясь с гомоном голосов, звоном посуды. Воздух был густым коктейлем запахов: дорогих духов, перебивающих запах пота; жареного мяса и рыбы; воска для паркета; пудры и помады; дорогого табака и дешевого перегара. Декольте, обнажающие жирные складки и костистые ключицы. Фраки и смокинги, сковывающие тела, как панцири. Строганов, втиснутый в свой дорогой смокинг, сидел за столом, как надутая кукла. Его лысина, цвета старой слоновой кости, лоснилась под светом, каждая пора выделялась отчетливо.
Золотые пломбы блестели, когда он открывал рот, чтобы проглотить кусок фазана, отдававший сладковатым привкусом тушки, начавшей портиться. Жена – монументальная, безразличная, пережевывала с закрытыми глазами. Дочь Катя – хрупкая, с прыщиками отчаяния на слишком белой, почти прозрачной коже, ковыряла вилкой еду. Рядом, за соседним столиком, Ржевский глушил коньяк стакан за стаканом. Жидкость была цвета старого чая, пахла дубом и спиртом. Он наблюдал за парой «влюбленных» – нанятой красавицей с глазами, как у фарфоровой куклы, и потным писателем-неудачником, от которого несло чернилами и дешевым одеколоном.
– Видишь их, Николай Петрович? – прохрипел он через столик, запах коньячного перегара достиг Строганова. – Лицедеи! Любовь за паек да пару шелковых чулок! Ха! Весь сей корабль – балаган. Мы же – статисты. В собственном, дорогом, вонючем кошмаре.
Строганов поморщился, ощущая, как кислота поднимается к горлу от жирной пищи и слов поручика:
– Не понимаю вашего… цинизма, Алексей Иванович. Все… возвышенно. Прекрасно.
– Прекрасно? – Ржевский фыркнул, брызнув слюной. – Там, внизу, в чреве этого стального кита… люди. В аду. Топки пожирают уголь, плюются жаром и сажей. Воздух – гарь и пот. Они – черные, как трубочисты, и воняют сожженной плотью. А мы тут… – он ткнул вилкой в свой кусок мяса, – …жуем. Притворяемся. Как на поминках, где покойник – мы сами.

Глава II: Призраки в Дождливом Стекле

Неаполь встретил их не солнцем, а серой прозрачной плёнкой непрерывного, холодного дождя. Везувий скрывался в грязной вате тумана. Улицы – потоки жидкой грязи, пахнущей гниющими фруктами, мочой и мазутом. Музеи – пыльные склепы, где мраморные изваяния пахли пылью веков и отчаянием смотрителей. Церкви – пустые, холодные пещеры, пропитанные запахом тлена, ладана и сырости. «КАК?!» – хотелось выкрикнуть Строганову, глядя сквозь заляпанное дождем окно кареты на серую, злую зыбь залива. Где обещанный свет? Где тепло жизни? Где спасение?

В холле отеля «Excelsior», пахнущего дорогой кожей, пылью ковров и хлоркой, они встретили его. Мессир Баэль. Он сидел в глубоком кресле в углу бара, поправляя пенсне на черном шнурке, похожем на высохшую пуповину. Перед ним – пустой стакан с мутными следами абсента, пахнущего полынью и анисом.
– Николай Петрович, – окликнул Баэль. Голос его был сухим, как шелест пергамента, холодным, как сталь скальпеля. – Санкт-Петербург шлет приветы. Тень Медного Всадника, знаете ли, длинна. Особенно под дождем.
Строганов вздрогнул, ощутив холодный пот на спине:
– Вы… как вы? Откуда?
– Оттуда же, откуда и вы, почтеннейший. Из бездны. – Баэль улыбнулся, губы не разомкнулись. Это был лишь натянутый оскал кожи. – Путешествие… милая попытка. Убежать от себя. Тщетная. Вы везете свою Россию с собой. Всю. Вон она. – Он мотнул головой в сторону Ржевского, который, пьяный и растрепанный, пытался ухватить за рукав испуганную официантку, от которой пахло мылом и страхом.
Катя, побледнев еще больше, вцепилась в рукав отца тонкими, холодными пальцами:
– Папа, он… он страшный... Как из гроба...
– Молчи, дура! – резко отрезал Строганов, но холодок страха, острый и липкий, как слизь улитки, прополз по его позвоночнику. Запах абсента от Баэля казался вдруг невыносимым.

Глава III: Капри. Финал в Номере Сорок Три

На Капри их настиг не шторм, а животный ужас стихии. Маленький пароходик бросало, как щепку в кипящем котле. Строганов, зеленый, как плесень, от страха и морской болезни, лежал в каюте. Его тошнило желчью, кислой и жгучей. Марья Игнатьевна стонала, от нее несло потом и испугом. Катя плакала тихо, навзрыд, пахнула детской беспомощностью и солью слез. Ржевский, прислонившись к мокрой от конденсата переборке, мрачно бубнил, запах коньяка от него был густым, как туман:
– Вот она, Италия-матушка… Подавиться можно. Вшивая, мокрая, холодная… Как жизнь наша, Николай Петрович. Воняет дешевой рыбой, по;том и безнадегой. До самого горла.
В холле отеля «Quisisana», пахнущего воском, морем и деньгами, Баэль возник бесшумно. Как тень от невидимой лампы. Он был сух, как скелет в дорогом костюме.
– Номер сорок три, – произнес он портье. Голос его скрипел, как несмазанная дверь в склепе. – Для господина из Петербурга. Там… тише. Гораздо тише.
Вечером Строганов, натягивая душащий крахмальный воротничок перед зеркалом, готовился к обеду. В отражении он увидел не себя, а сизую, одутловатую маску с запавшими глазами, полными животного страха. Поры кожи были огромными кратерами, лысина лоснилась жирным блеском. Рука, застегивающая запонку, дрожала.
– Это ужасно… – прошептал он в пустоту, не понимая, что именно – воротничок, лицо в зеркале, запах дорогих духов, смешанный с его собственным потом, или вся эта бессмысленная карусель. В читальне, пахнущей старыми книгами, пылью и дорогим деревом, он взял газету. Буквы поплыли. Внезапно, из глубины грудной клетки, вырвался хриплый, булькающий звук. Он рванулся, как подстреленный зверь, схватился за горло, срывая галстук – шелковая петля скользнула, как змея. Изо рта хлынула пена, смешанная с кусочками непрожеванной пищи, пахнущая кислым желудочным соком. Он рухнул на персидский ковер, судорожно дергаясь, брыкаясь начищенными каблуками по причудливому восточному узору. Из-под тела расплылось темное пятно мочи, резкий запах аммиака смешался с ароматами читальни. Рядом стоял немец, высохший, как мумия, пахнущий камфарой. Он закричал – тонко, по-женски.

Глава IV: Ящик из-под Содовой и Запах Утилизации

Хозяин отеля, молодой, гладкий, как гроб, покрытый лаком, был вежлив до ледяной жестокости. Тело? Немедленно! Апартаменты нужны живым, платящим звонкой монетой. Гроб? Нелепость. Не практично. Не экономно. Ящик из-под содовой – вот идеальное решение. Деревянный, грубо сколоченный, пахнущий щелочью, древесной стружкой и сладковатым остатком шипучего сиропа. Горничные, пряча ухмылки за белыми фартучками, пахнущими хлоркой, перешептывались. Луиджи, толстый коридорный, с лицом заплывшим жиром, пародировал предсмертный хрип Строганова: "Yes, come in..." – и фыркал, пахнув чесноком и вином.

На рассвете, под серым, моросящим небом, ящик погрузили на тележку. Младший портье, щуплый паренек, повез его вниз по серпантину к пристани. Колеса скрипели по мокрому камню. Катя и Марья Игнатьевна, с опухшими, красными глазами, сидели в закрытом автомобиле, пахнущем кожей и бензином. Их везли на другой пароход. Обратно. В Петербург. Ржевский стоял на балконе, мрачный, с бутылкой дешевого вина в руке. Запах кислого винограда смешивался с запахом моря и смерти.
– Прощай, коллега по несчастью, – пробормотал он в сторону исчезающей тележки. – Доехал. До конечной станции. Без пересадок.

;pilogue: L'Absinthe et la Caisse (Chanson de Messire Ba;l)

(Sur une m;lodie lancinante, entre valse musette et chanson de marin, avec un accord;on discret et une trompette lointaine)

L'"Atlantide" fend la nuit, lourde et lente,
Emportant dans ses flancs... un colis ;trange.
Plus de carrosse, ni de landau brillant,
Dans une caisse de bois, ; l'odeur de soude et de rang.

Pluie sur Capri, l'h;tel "Quisisana",
Tapis persan, motifs fous, doux drama.
Ses talons ont frapp;, spasmes sur le sol,
Derni;re danse sans musique, r;le au viol.

Refrain (Sur un rythme plus marqu;, presque ironique):
La caisse qui grince, l;-bas, dans la soute,
Grince pour ce Monsieur, oubli; sans doute.
Tandis qu'au salon, le champagne p;tille,
Sa couche en bois dur, dans l'ombre, grince et gratte.

;pouse en chagrin, larmes sal;es, am;res,
Fille p;le et fr;le, cire au vent, lumi;re.
Patron de l'h;tel, lisse et froid comme un bloc :
"Soda water crate! Pronto!"Sa sentence, son choc.

Le Lieutenant Rjevski, cynique au balcon,
Avale un vin aigre, cherche l'abandon.
"Adieu, mon confr;re..." murmure au vent salin,
Arri;re-go;t de cognac et m;pris sans fin.

Refrain:
La caisse qui grogne, l;-bas, dans la soute,
Grogne pour ce Monsieur, perdu sur sa route.
Tandis qu'au salon, les rires fusent haut,
Son lit de fortune, dans l'ombre, tremble et craque.
L;, pr;s des chaudi;res, o; la sueur est reine,
O; l'air sent le goudron, la suie, la haine,
Hommes noirs de poussi;re, courb;s sous le sort,
Repose la caisse, oubli;e, loin du port.

Et l;-haut, c'est la f;te, l'orchestre qui tonne,
Lustres aveuglants, robes de soie, couronne.
On danse, on drague, on grignote foie gras,
Parfum d'illusion... qui ne trompe que moi, h;las.

Refrain (Plus lent, plus grave):
La caisse qui pleure, l;-bas, dans la soute,
Pleure pour ce Monsieur, sans gloire, sans doute.
Tandis qu'au salon, les fl;tes font "chin-chin",
Son cercueil de planches geint sous le destin.

Messire Ba;l voit, entend, flaire encore.
Mon verre est vide. L'absinthe... s';vapore.
Odeur de folle anis, d';ternel retour,
M;l;e au relent de mer, de sel, de pourriture.

Le grincement de caisse, dans le noir vorace,
S'unit au m;tal rouill;, au sifflet tenace.
(Il pose son verre sur la lisse, se tourne, s'efface dans une brume soudaine, ;paisse et grise)
L'"Atlantide" s'enfonce, gueule noire ouverte,
Emportant les vivants, leur bulle inerte...
Et le mort en caisse, vers l'ab;me profond,
O; le grincement se perd... et tout s'effondre.

Dernier refrain (Murmur;, ;touff; par la brume et le bruit de l'h;lice):
La caisse... qui grince... l;-bas... dans la soute...
Grince... pour chacun... au bout... de sa route...
Tandis... que le bal... tourne... et tourne...
La n;tre... aussi... un jour... s'effondre...
La caisse... qui grince...

Перевод:

Эпилог: Абсент и Скрип Ящика (Монолог Мессира Баэля)

(Баэль стоит на корме «Атлантиды», уносящей ящик. Он не поет. Он произносит слова на фоне рева ветра и гудения трубы. Его голос сух, монотонен, как стук костяшек счётов).

Вот он. Господин. Из Санкт-Петербурга.
Не в карете. Не в ландо. В ящике.
Деревянном. Пахнущем содой, щелочью, стружкой.
И чуть-чуть – дорогим парфюмом, что не смог перебить запах страха в последний миг.

Капри. Дождь. Отель «Quisiana». Номер сорок три.
Ковер персидский. Узор запутанный. Восточный.
Он дергался по нему. Каблуки стучали. Неритмично.
Как последний танец. Без музыки. Только хрип. И запах мочи. Резкий. Человеческий.

Жена. Широкая. Плачет? Слезы соленые. Пахнут потом. И бессилием.
Дочь. Тонкая. Бледная. Как восковая свеча перед сквозняком. Пахнет испугом девочки. И пудрой.
Хозяин отеля. Гладкий. Вежливый. Пахнет деньгами. И хлоркой для уборки.
"Soda water crate! Pronto!"– его приговор. Запах прагматизма. Холодного. Окончательного.

Ржевский. Поручик. Циник. Пьет. На балконе.
Вино. Кислое. Дешевое. Запах забвения.
"Прощай, коллега..." – шепчет в мокрый ветер.
Запах коньячного перегара вчерашнего. И вечного презрения.

Там, внизу. В трюме. Рядом с котлами.
Где воздух – гарь. Где пот – кислый ручей.
Где люди – черные. Сгорбленные. Пахнут углем. Сажей. Сожженной плотью.
Стоит ящик. Из-под содовой. С господином внутри.

А здесь. Наверху. Оркестр. Грохочет.
Блеск люстр. Шелк платьев. Шампанское. Пахнет духами. И ложью.
Танцуют. Смеются. Жуют фазанов.
Запах жизни? Нет. Запах иллюзии. Густой. Удушливый.

Я, Мессир Баэль. Вижу. Слышу. Чую.
Каждому – свой ящик. Рано или поздно.
С содовой. С икрой. С золотом. С тряпьем.
Размер выверен. Материал – грубый. Дерево. Или тлен.

Стакан мой пуст. Абсент выпит. До дна.
Остался запах. Полыни. Аниса. Вечности.
Он смешивается с запахом моря. Соли. Гнили.
И со скрипом ящика. Там. Внизу. В ненасытной темноте.
(Баэль подносит к носу пустой стакан, вдыхает последние пары абсента. Затем ставит его на леер кормы. Поворачивается и растворяется не в брызгах, а в густеющем тумане, который внезапно сгущается у борта, пахнущем ржавчиной, солью и бесконечностью. Гудок «Атрантиды» ревет, пронзая ночь, увозя мертвого господина в деревянной упаковке и живых – в их блестящей, вонючей иллюзии, прямо в черную глотку океана. Скрип ящика в трюме сливается со скрипом стального корпуса и свистом пара).