Глава 13

Часть II

Хроники Чердака Сомнений

Глава 13

Чердак старого дома пахнет пылью и временем, которое утратило всякую ценность, подобно старым газетам, пожелтевшим от бесполезности и забвения. Здесь, среди забытых вещей и несбывшихся надежд, обитают твари — те, кого нет в справочниках и энциклопедиях, кто существует в щелях между реальностью и забвением, в промежутках между вдохом и выдохом, в мгновениях, когда тень от пустой бутылки кажется слишком уж выразительной.

Они не требуют жертвоприношений. Их пища — шепот. Тихие, несмелые мысли, которые мы отгоняем прочь, но которые остаются висеть в воздухе, подобно дыму после дешевых сигарет. Шепот сомнений, невысказанных слов, вопросов без ответов. Это их хлеб и вино, их сущность и существование.

Ушмятонеголим сидит в углу, среди коробок с детскими игрушками и старыми фотографиями. Он не страшен. Он просто есть. Два его рта беззвучно шевелятся. Один все время спрашивает: "А если?". Другой отвечает: "Да брось!". Между ними рождаются пузырьки сарказма, которые лопаются в воздухе, оставляя после себя горький привкус.

Его голова — сплошные уши, запутанные в самих себе. В одно ухо он нашептывает: "Сомневайся!", в другое: "Но вдруг ты прав?". От этого он вечно кружится на месте, подобно высохшему листу на перекрестке "Да" и "Нет". Это самое унылое место во вселенной. Фонари здесь горят вполнакала, освещая лишь собственную бесполезность.

Внизу, во дворе Страпоновой усадьбы, поручик Ржевский жарил зефир на костре. Огонь трещал, словно старые кости, а запах горелого сахара смешивался с запахом приближающегося дождя, создавая странную, почти болезненную ностальгию по чему-то, что, возможно, никогда и не существовало.

Лето кончается, сказал он, обращаясь к куклам, сидевшим вокруг костра. Его голос звучал устало, как у человека, который слишком много видел и слишком много потерял. Сколько их уже было, этих лет? А кажется, будто только вчера все начиналось.

Воронежский Привет, тощий парень в растянутой футболке, фыркнул с презрением, которое могло родиться только в сердце, давно разучившемся верить во что-либо:

Идиот. В Салале всегда тепло. Здесь нет зимы.

Ржевский посмотрел на него с усмешкой, в которой читалась вся горечь прожитых лет:

Молчи, дурак. Лето — это не время года. Лето — состояние души. А душа моя промокла и прохудилась, как старый башмак, который слишком много прошел по грязным дорогам этой жизни.

Издали, из клуба "Посидим понюхаем", донеслись звуки музыки. Твердый Мотив пел о чем-то вечном и бесполезном, как все песни в этом городе, где надежда умирает быстрее, чем рождается.

"..И этот зной... он сводит с ума.
Ни капли воды, одна лишь драма.
И этот ключ... он больше не откроет дверь.
Мы застряли здесь... теперь.


Dip in Salalah, земля обетованная...
Тишина горячая, бескрайняя, пленная.
Dip in Salalah, сон, что так глубок,
Где каждый данный обещанный срок — пустым оказался сок.
И мы тонем, медленно, на самом дне,
В обещаниях, что не сберегли, в своей глубине.
Dip in Salalah... навсегда, навсегда...
Просто ржавый ключ... увы, туда."


Куклы молча слушали. Рио, мужчина с усталыми глазами, в которых читалась вся тяжесть прожитых лет, обнял Риту, которая прижалась к нему, как к последнему прибежищу в этом жестоком мире. Они были двумя половинками одного целого, разбитого жизнью, но не сдавшегося, не потерявшего последние крупицы достоинства.

Когда-нибудь мы уедем отсюда, шепнул Рио, и в его голосе звучала надежда, которую он сам уже почти перестал ощущать. Куда-нибудь, где нет Корсара и его штрафов. Где можно дышать полной грудью, не оглядываясь на каждое движение.

Рита кивнула, но в ее глазах читалось сомнение, которое грызло ее изнутри, как голодная крыса. Они уже много раз говорили об этом, строили планы, мечтали о другом будущем, но все оставалось по-прежнему. Жизнь шла по кругу, как заезженная пластинка, повторяя одни и те же мелодии страха и безысходности.

В другом углу двора Синий Пес сидел рядом с Леной. Она ненавидела Корсара лютой, всепоглощающей ненавистью, хотя до этого работала в Эмиратах, и ей казалось, что хуже уже не бывает. Но здесь было иначе. Здесь не просто эксплуатировали — здесь ломали душу, выжигали все человеческое, оставляя лишь пустую оболочку.

Он оштрафовал меня вчера за то, что я почесалась, сказала Лена, и голос ее дрожал от бессильной ярости, которая копилась годами. Сто долларов! За то, что почесалась! Как будто я не человек, а какая-то машина, которая не имеет права на малейшую слабость.

Синий Пес молча положил лапу на ее плечо. Он не умел говорить, но его молчание было красноречивее любых слов. Они смотрели друг на друга, и в их взглядах читалось одно и то же решение: они уедут вместе. Когда-нибудь. Обязательно. Это была не просто надежда — это была клятва, которую они давали сами себе в тишине своих сердец.

Корсар появился внезапно, как всегда. Его лицо было красным от гнева, а глаза блестели, как два куска стекла, в которых не осталось ничего человеческого.

Калдиночка! крикнул он, и его голос резал воздух, как нож. Где эта вертлявая? Опять ушла танцевать в Rapana? Знаю я ее! Штраф! Сто долларов!

Он вытащил из кармана блокнот и что-то записал, бормоча себе под нос. Потом посмотрел на остальных, и в его взгляде читалось удовольствие от собственной власти:

А вы чего уставились? Всем штраф! За... за неподобающий вид! За то, что дышите слишком громко! За то, что существуете!

Ржевский медленно поднялся. Его лицо было спокойным, но в глазах бушевала буря, которую он с трудом сдерживал.

Корсар, хватит. Оставь их в покое. Они и так уже на пределе.

Корсар повернулся к нему, и на его лице появилась ухмылка, полная презрения:

А ты кто такой, чтобы мне указывать? Пьяница опустившийся, который просит милостыню у жизни. Иди проспись, пока цел.

Между ними натянулась невидимая струна напряжения, готовая лопнуть в любой момент. Куклы замерли, затаив дыхание, ожидая, чем закончится эта перепалка.

Ржевский сделал шаг вперед. Его руки сжались в кулаки, но голос оставался спокойным:

Я хотя бы не торгую чужими жизнями. Не превращаю людей в рабов. А ты... ты просто паразит, который питается чужими страданиями.

Корсар засмеялся, но в его смехе не было веселья — только злоба и ненависть:

Очень поэтично. А кто платит за твое пойло? Кто дает им крышу над головой? Я! И если я захочу, то вышвырну всех на улицу. И посмотрим, как ты тогда будешь читать свои красивые речи.

Дождь начался внезапно. Липкий, противный, как всегда в этом городе. Он падал на землю тяжелыми каплями, смешиваясь с пеплом от костра и слезами, которые никто не видел, но которые были на сердце у каждого.

Куклы разбежались, прячась от дождя и от Корсара. Ржевский остался сидеть у костра, несмотря на дождь. Он смотрел на огонь, который постепенно угасал, и думал о чем-то своем. О лете, которое кончалось. О душе, которая прохудилась. О жизни, которая состояла из одних штрафов и запретов.

На чердаке Ушмятонеголим все так же кружился на месте, ловя своими ушами-лабиринтами шепоты сомнений и страхов, которые поднимались из двора. Он питался ними, как и всегда. И был счастлив в своем убогом существовании, не ведая ничего, кроме вечного круговорота сомнений и страхов.

А на крыше соседнего дома стоял Мессир Баэль и смотрел в бинокль на двор Страпоновой усадьбы. Его лицо было непроницаемым, но в глазах читалась тайная грусть, которую он носил в себе много лет.

Смотрите на них, шептал он сам себе, и его голос звучал как эхо из другого мира. Эти куклы, которые играют в жизнь, как дети в песочнице. Они думают, что могут что-то изменить. Что могут уехать, спрятаться, убежать. Но они не понимают, что бегут от самих себя. Что бы они ни делали, куда бы ни направлялись, они всегда остаются пленниками собственных страхов и сомнений. И самые страшные твари живут не на чердаках, а в их собственных головах. И нет от этого спасения. Никогда не было и никогда не будет.

Он опустил бинокль и посмотрел на дождь, который все усиливался. Капли стекали по его лицу, как слезы, но он не обращал на них внимания. Он просто стоял и смотрел в никуда, видя то, что было скрыто от других. Видя тех тварей, которые живут в каждом из нас. И от этого зрелища не было никакого спасения.

Дождь лил все сильнее, смывая следы на песке, заливая костер, превращая двор в большое мокрое пятно. Но внутри у каждого оставалось что-то свое. У кого-то — надежда, слабая, но живая. У кого-то — отчаяние, которое съедало изнутри. А у кого-то — просто пустота, которую не мог заполнить даже самый сильный дождь.

И так они жили. День за днем. Год за годом. В ожидании чего-то, что, возможно, никогда не наступит. Но они продолжали ждать. Потому что другого выхода у них не было. Потому что даже в самом темном мире есть место для надежды, даже если эта надежда — всего лишь иллюзия, которая помогает дожить до следующего утра.

А на чердаке, среди пыли и забытых вещей, Ушмятонеголим продолжал кружиться, ловя шепоты сомнений и страхов, питаясь ими, существуюя за их счет. И в своем вечном движении он был похож на саму жизнь — бессмысленную, непредсказуемую, но неумолимо продолжающуюся, несмотря ни на что.

И где-то вдалеке, за стенами усадьбы, шумел город, жил своей жизнью, не подозревая о тех, кто существует в тени, на грани между реальностью и забвением. А они, куклы и твари, продолжали свой бесконечный танец под дождем, который стирал границы между прошлым и будущим, между hope и отчаянием, между жизнью и смертью.

И только дождь знал правду. Только дождь видел все. И только дождь мог смыть все грехи и все pain, но он делал это молча, не выбирая сторон, не делая различий между правыми и виноватыми. Он просто лил, как лил всегда, как будет лить всегда, пока существует этот мир, полный боли и красоты, отчаяния и надежды.