Глава 14

Глава 14: Ночная Вахта на Чердаке Мира

Лунный свет пробивался сквозь щели старого чердака, освещая миллионы пылинок, кружащихся в медленном, вечном танце. Они напоминали звездную пыль, затерявшуюся в этом мире забытых вещей и несбывшихся надежд. Воздух был густым от запахов старой бумаги, древесной гнили и чего-то неуловимого, что нельзя было назвать иначе как запахом времени.

На чердаке воцарилась особенная тишина — не мертвая, а живая, наполненная шепотом страниц старых учебников, где задачи на геометрию или химию так и остались нерешенными, уснув вечным сном. Казалось, сами стены хранили память о всех тех, кто когда-либо поднимался сюда в поисках уединения или спасения.

Ушмятонеголим качался на старой, скрипящей балке, как маятник застывших часов. Его два рта беззвучно шептали, вели вечный, знакомый только им спор. Пузырьки сарказма лопались в прохладном воздухе, оставляя после себя лишь горьковатый привкус вечного «почему?». Он жевал тишину, питался ею, как и всегда, находя в ней утешение и смысл своего существования.

В углу, под грузом воспоминаний о кавалерийской лаве и звоне клинков, храпел поручик Ржевский. Ему снились эскадроны, мчащиеся по бескрайним полям ясности, где нет перекрестков «Да» и «Нет», где все просто и понятно, как команда «в атаку». Во сне он был снова молодым, полным сил и надежд, не знающим горечи разочарований и усталости от жизни.

Высоко на стропиле, приняв облик пепельной совы с глазами из лунного камня, сидел Мессир Баэль. Его невидимый взгляд был устремлен на качающуюся тень Ушмятонеголима, но видел он гораздо больше — все тайные мысли и страхи обитателей чердака и двора.

«Культ!» — пронеслось в его бессмертной, усталой голове. «Бесспорно, культ в чистом виде! Порядок, рожденный из хаоса сомнений… Как же это элегантно! Как… человечно!» Невидимое перо, выточенное из самого парадокса, записало эту мысль в невидимую книгу мироздания, которую он вел с начала времен.

Утром во двор Страпоновой усадьбы вошел человек в поношенной кавалерийской шинели, но с прямой спиной и ясным взглядом. Это был лейтенант Ренье, старый друг Ржевского по полку, с которым они вместе прошли огонь и воду, а потом потеряли друг друга в хаосе послевоенных лет.

Ржевский, протрезвевший и помятый, несколько секунд смотрел на него, не веря своим глазам, а потом разразился хриплым смехом, в котором смешались радость и боль.

— Черт возьми, Ренье! Я думал, тебя давно съели вши в каком-нибудь венском борделе!

Лейтенант улыбнулся, и в его улыбке было что-то от прежних времен, когда жизнь еще имела смысл и направление, когда они верили, что сражаются за что-то важное.

— А ты, поручик, все так же пьешь коньяк с невидимыми тварями? Слышал, ты заключил перемирие с самим сомнением. Гордый шаг для кавалериста.

Они обнялись, как братья, и на мгновение казалось, что время повернуло вспять, что они снова молодые офицеры, у которых вся жизнь впереди, что все ошибки еще можно исправить, все раны залечить.

Но иллюзия длилась недолго. Из-за угла вывалился Воронежский Привет, тощий и злой, как всегда. Его глаза блестели от злорадства и вечной неудовлетворенности.

— О, смотрите, два героя! — процедил он. — Приехали спасать нас, убогих? Или просто решили вспомнить молодость за наш счет?

Тарабас Невнятный, который как раз проходил мимо, остановился и уставился на Воронежского своими мутными глазами, в которых читалась какая-то древняя, непонятная другим мудрость.

— Фам фадо о фуда, — произнес он загадочно. — Унде террибус контра.

Воронежский Привет фыркнул с презрением, которое копилось в нем годами унижений и разочарований.

— Опять ты за свое! Говори нормально, а то как штыком по стеклу!

Ржевский неожиданно вступился за Тарабаса, в его голосе зазвучали нотки давно забытой решимости:

— А может, он умнее тебя? Может, он говорит то, что ты боишься даже подумать?

Воронежский скривился, его лицо исказилось от злости:

— Да он просто сумасшедший! Как и все здесь! Как и ты со своим новым приятелем!

Ренье молча наблюдал за этой перепалкой, и в его глазах читалась грусть человека, который слишком много видел и слишком много потерял. Он видел, во что превратилась жизнь его старого друга, и понимал, что сам мог бы оказаться на его месте, что лишь случайность спасла его от такой же участи.

В это время гном Ромашка собрал вокруг себя небольшую группу кукол. Его лицо, обычно красное от злости и неудовлетворенности, теперь было бледным и задумчивым, в глазах читалось что-то новое, незнакомое.

— Ребята, я больше не буду бить Леру, — сказал он тихо, и в его голосе слышалась неподдельная искренность. — Мне приснился сон...

Он рассказал, как принцесса Албанская поймала его и отвезла в кактусовую рощу к марокканцам. Там его заставили курить бамбук и бить ложкой по сковородке, пока он не понял, каково это — быть на месте того, кого бьешь. Как больно и унизительно, как хочется кричать, но не можешь, потому что голос пропал от страха.

— Это было ужасно, — заключил он, и по его щеке скатилась слеза. — Я проснулся весь в холодному поту. Больше никогда. Клянусь.

Кукла Калдиночка, проходившая мимо, услышала это и фыркнула с презрением, которое стало ее защитной броней. Она больше не дружила с Рио и Ритой, поверив слухам, что те переметнулись на сторону Корсара.

— Предатели, — шептала она себе под нос, и ее голос дрожал от обиды и разочарования. — Все они предатели. Дружба, любовь — все это ложь. Остаются только сомнения.

Она посмотрела на чердак, где обитал Ушмятонеголим, и почему-то почувствовала странное утешение. По крайней мере, сомнения были честными. Они не притворялись чем-то другим, не обещали того, чего не могли дать.

Вечером Корсар снова устроил собрание. Он объявил, что Рио и Рита получили премию за починку костюмов, и призвал всех брать с них пример. Его лицо сияло от самодовольства, он явно наслаждался своей властью и возможностью манипулировать людьми.

— Смотрите, как нужно работать! — кричал он, размахивая руками. — А не ныть и не жаловаться! Кто не работает — тот не ест!

Рио и Рита стояли рядом, опустив глаза. Они выглядели несчастными и запуганными, как пойманные зверьки, не понимающие, за что их наказали. Калдиночка смотрела на них и чувствовала, как в душе растет горькое разочарование, смешанное с жалостью и злостью.

А на чердаке Ушмятонеголим качался на своей балке и шептал обо всем этом своим беззвучным шепотом. "А если они не предатели?.." — спрашивал один рот. "Да брось, конечно предатели!" — отвечал другой.

И пузырьки сарказма лопались в темноте, оставляя после себя горький привкус вечных сомнений, которые были единственной постоянной вещью в этом непостоянном мире.

Лейтенант Ренье сидел рядом с Ржевским и молча курил трубку. Он смотрел на все это и понимал, что война никогда не заканчивается. Она просто переходит в другую форму. И иногда самая страшная война — это война с самим собой, со своими собственными сомнениями и страхами.

Он посмотрел на чердак, где в лунном свете угадывались очертания качающейся твари, и почему-то подумал, что именно там, в царстве вечных вопросов, может быть, и скрывается единственное спасение от этой бесконечной войны.

Но это была лишь мысль. Одна из многих. А мысли, как известно, имеют свойство становиться пищей для тех, кто живет на чердаках мира.

Позднее тем же вечером Ренье заметил Алису Барабанную Дробь, сидевшую в одиночестве на старой скамье. Ее пальцы бессознательно отбивали ритм по дереву, как будто она все еще слышала музыку, которой больше не было.

— Разрешите пригласить вас на танец, фрейлейн? — сказал он, подходя к ней с легким поклоном.

Алиса удивленно подняла глаза, но затем улыбнулась и приняла предложение. Они закружились под звуки несуществующей музыки, и Ренье начал рассказывать:

— Мы служили с Ржевским в 1998 году в автомобильной роте ее величества в Салале под Union Jack. — Его голос звучал мягко и задумчиво. — Не обращайте внимания на его шуточки про Верден и Париж 1945-го. Он либо пропил мозги, либо просто дурачится. Наша война была другой — тихой, незаметной, но от этого не менее страшной.

Алиса слушала, завороженная, а ее пальцы продолжали отбивать барабанную дробь по его плечу.

— Мы возили припасы, медикаменты, иногда — тела. Видели то, что никто не должен видеть. И пытались забыть это с помощью шуток и водки. Как и все солдаты во все времена.

Они танцевали еще некоторое время, а потом Ренье негромко запел частушки, которые сложил еще тогда, в далекой Салале:

Эх, в Салале жара стоит,
А (Ренье достаёт гитару, бренчит одну струну)

Эх, в Салале пейзаж — как застывший запой:
Песок, да камни, да зной за спиной.
Природа молчит, смотря свысока,
Как медленно чахнет от зноя река.

Кактусы-стражи в пыльной тиши
Хранят безучастие этой глуши.
Ветер пустынный гуляет в мозгах,
Напоминая, что мы — просто прах.

Куклы, сначала настороженные, постепенно начали подпевать, сначала тихо, потом все громче. Даже Корсар на мгновение замолчал, слушая эти простые, но такие искренние слова.

О Салала-мать! Ты — зной и тоска,
Где трескается земля у виска.
Море бьётся солёной слезой,
Омывая берег пустой и немой.

Фонарь качается, скупо светя
На пустые надежды, на память мою.
Природа смеётся, глядя на меня,
А я эту песню устало пою.

Мы здесь — как песчинки в вечном потоке,
Под небом, что стало суровым истоком.
И ночь напевает о чём-то далёком —
О доме, о счастье... О всём одиноком.

(Сбрасывает муху с рукава)
Вот и всё. Природа — она всегда права.
А мы тут просто гости.

Когда частушки смолкли, вперед вышел Медведь Эдди. Его массивная фигура казалась еще больше в лунном свете. Рядом с ним появился Мессир Баэль, и они начали читать рэп на французском, их голоса сливались в странной, гипнотической гармонии:

«Dans ce monde de fous, o; les ombres dansent,
Nous cherchons la v;rit;, mais elle nous ;vite.
Les r;ves sont bris;s, les c;urs en fragments,
Mais nous continuons, car c'est notre limite.

Salala, terre de poussi;re et de feu,
O; les espoirs meurent sans faire de bruit.
Nous sommes les soldats d'un jeu dangereux,
Cherchant l'amour au milieu de la nuit.

Les tambours battent la mesure de nos vies,
Chaque coup un souvenir, chaque pause un regret.
Dans cette danse macabre, nos ;mes asservies,
Apprennent ; oublier ce qu'elles savaient.

Mais m;me dans l'obscurit;, une lueur persiste,
Un espoir t;tu qui refuse de mourir.
Car dans ce monde de chaos, la r;sistance existe,
Et c'est cela qui nous fait continuer ; vivre.»

Перевод:
(В этом мире безумном, где тени танцуют,
Мы ищем истину, но она нас избегает.
Мечты разбиты, сердца на осколки,
Но мы продолжаем, ведь такова наша доля.

О Салала, земля из пыли и огня,
Где надежды умирают, не издав и звука.
Мы солдаты в опасной игре,
Ищущие любовь в середине ночного мрака.

Барабаны отбивают такт наших жизней,
Каждый удар — воспоминанье, каждая пауза — сожаление.
В этом мрачном танце наши порабощенные души
Учатся забывать то, что знали прежде.

Но даже во тьме есть упрямый луч,
Надежда, что не желает умирать.
Ибо в этом мире хаоса существует сопротивление,
И это заставляет нас продолжать и жить.)

Их слова висели в воздухе, наполненном болью и надеждой, отчаянием и верой. И каждый, кто слушал их, чувствовал, что в этих словах есть частица его собственной души, его собственной боли и его собственной надежды.

А на чердаке Ушмятонеголим все качался на своей балке, слушая все это, и его два рта беззвучно шептали: "А если...", "Да брось...". И пузырьки сарказма лопались в темноте, но теперь в них была не только горечь, но и капля чего-то нового, чего-то, что, возможно, было похоже на надежду.

Но кто мог знать наверняка? В этом мире ничего нельзя было знать наверняка. Можно было только надеяться. И продолжать идти вперед, несмотря ни на что.